Демон гнилья заплакал. Это всегда неожиданно, когда мужчина начинает плакать.

Молодые люди, давно вышедшие из тинейджерского возраста, плачут, как подростки, тонко хныча и кривя рот. Взрослые мужчины рыдают, как маленькие дети, трясясь всем телом, растирая кулаками глаза и повторяя, будто заедающая пластинка, одну и ту же фразу. Вот и Сабнак твердил:

— Дети там остались! Дети там остались! Дети там остались! — и дрожал при этом, словно осиновый лист. Почему осиновый? — вдруг подумала Катя. Неужели другие листья дрожат слабее? — и только потом обнаружила, что изо всех сил обнимает демона. А богиня безумия обнимает их обоих и напевает колыбельно, тягуче: «Ведь мы живем для того, чтобы завтра сдо-о-охнуть, мы живём для того, чтобы завтра сдо-о-охнуть, най-на-на-на…» Мотив показался Катерине знакомым. А слова показались отвратительными, как всякая несвоевременная правда.

Песня висела в воздухе, точно плотное, почти осязаемое облако ленивой обреченности. Так поют галерные рабы… наверное. Кате не хотелось вспоминать Кэт, чтобы узнать у нее, как именно поют рабы и на что похожа их жизнь в грязи, голоде и безысходности. Ад подступил слишком близко, чтобы думать о нем отвлеченно. И все-таки песня успокоила Сабнака: он прерывисто вздохнул, словно наплакавшийся ребенок, и улегся на землю, уже не такую холодную, покрытую первой травой. Трава выросла прямо на глазах — посреди серого, будто застиранная простыня, московского снега появилась проталина, а на ней — ярко-зеленый кривоватый овал, похожий на столик в казино.

Так они и сидели на берегу микрокосма зла: Сабнак спал, Апрель пела, Катя разговаривала сама с собой, а ее сын лежал, свернувшись кольцом, точно уроборос, и отгораживал всех троих от бесприютного зимнего мира. Внутри его шипастого тела, нагревшегося, словно гигантская батарея, было почти уютно. Надо бы отнести демона домой, вяло ворочались мысли. К нему домой, через дорогу, быстрее. Хотя… у него же в квартире жуткая антисанитария. Там Сабнак подхватит гангрену, будь он хоть трижды демон. Или здесь нет никакой гангрены, да и микробов никаких нет? Какие микробы в подсознании?

Как глупо, что я не знаю ни единого закона здешней действительности, подумала Катерина. Я даже не знаю, моя ли она, эта действительность, или она наша общая, коллективная, как бессознательное. Что здесь соответствует доброй старой вселенной — животный мир? законы физики? ход истории? Что я могу прихватить сюда из накопленного багажа правил и привычек? Все было как в самом унылом из катиных кошмаров: вдруг обнаруживаешь себя на экзамене, а названия предмета вспомнить не можешь. И тебя затягивает трясина ужаса и стыда, несоразмерная грозящей опасности.

— О каких детях он говорил, мам? — шепотом, способным разбудить мертвого, спросил Витька.

— Наверное, о молодых духах, — пожала плечами Катя. — Насмотрелся ужасов, небось, в нганга…

— Мы должны им помочь! — заявил Виктор, ухитрившись голосом поставить в предложении и вопросительный знак, и восклицательный. Похоже, предоставил окончательный выбор матери. А мать и сама мечтала предоставить выбор кому-нибудь другому. Апрель в ипостаси Мамы Лу уже расписалась в собственном незнании, к кому обратимся теперь? К Сабнаку, который спасся из нганга лишь благодаря необъяснимому вскипанию этого горшка со злом? Кстати, а почему тот закипел?

— Потому, что в него попали твои слезы, — мрачно проворчал кто-то мелкий и темный, протискиваясь мимо витькиной морды в крохотное пространство внутри шипастого кольца, — и кровь. Слезы и кровь камня порчи.

Наама и в здешних палестинах обличья не переменила. Так и осталась жилистым уличным зверем, весь облик которого говорит: не надо тянуть ко мне лапы, спрашивать «Киса, ты чья?» Приберегите жалость для слабых духом. Давайте свою сосиску и идите своей дорогой, презренные! И такой родной показалась Катерине мать обмана, что захотелось взять неласковую скотину на руки и бесцеремонно зарыться лицом в черный негустой мех. Но Катя преодолела себя.

— Кровь и слезы камня порчи? — вместо ненужных объятий спросила она. — То есть, получается, это я здесь камень порчи, а не Глаз бога-ягуара?

— А чему ты удивляешься? — вопросом на вопрос ответила кошка. — Кэт сживалась с глазом Питао-Шоо целых десять лет. Тебе кажется, этого мало, чтобы напитаться мыслями камня?

— Он еще и мыслит… — произнесла в сторону Катерина.

Наама посмотрела на нее со снисходительным отвращением.

— Разумеется. Он. Мыслит. Созданиям богов не нужно иметь в башке полтора кило жирной извилистой массы, чтобы думать. Им не обязательно иметь даже башку.

— И какими же мыслями… напиталась Кэт? — осторожно поинтересовалась Катя. Хотя ей казалось: всё она знает. Просто боится признаться: в ее, Кати, подсознании окопался личный терминатор.

Богиня обмана продолжала глядеть на Катерину с тем же выражением. Катерине померещилось: прямо сейчас в ее душе снуют, перебирая содержимое, золушкины пальцы — фасоль, чечевица, фасоль, чечевица, чечевица, чечевица, фасоль… Пение Апрель внезапно ускорилось, стало громким, назойливым: «Все, что было — прошло, значит надо добавить… еще-о-о-о, чтобы стало светло хотя бы на миг…» И демон гнилья проснулся, повел предсмертно заострившимся носом, точно любимый аромат учуял. Катя отступила назад, нащупывая пальцами драконью чешую, надеясь улизнуть, перебраться через змеиное тулово, вывалиться по ту сторону круга, где ни взгляд, ни песня ее не достанут — и наткнулась спиной на что-то, на ощупь напоминавшее броню. Но не драконью. Чьи-то руки схватили ее за плечи и пригвоздили к месту. Некуда бежать.

Придется нам пережить расщепление до конца, мелькнула мысль. Не катина мысль, чужая. Прощай, Кэт, мысленно произнесла Катерина. Не прощай, а здравствуй, засмеялась Кэт.

И стало стыдно, очень стыдно.

Чувство вины брало за душу, раздергивало ее в клочья, будто переваренную курицу, с хрустом выворачивая конечности из суставов, разламывая грудную клетку и шаря в открывшейся дыре в поисках сердца. Это была не та мука, от которой кричат, пока не сорвут голос. От такого мычат и зажмуриваются, натягивая на голову одеяло, кусают кулак и клянутся: никогда больше, никогда-никогда-никогда! — чтобы через малое время переступить через клятву и сделать то, от чего зарекались тысячу раз. Лишь бы угомонить сатану, рвущего живую душу в лохмотья. Лишь бы забыться в приятном нигде, старательно избегая возвращения в реальность и новых встреч с алчущим демоном стыда.

— Я не демон, совсем даже наоборот, — прошептали Катерине в самое ухо. — Я ангел, Катенька, твой единственный друг.

Только тут Катю отпустило. От слабости она немедленно рухнула наземь, бок о бок с кем-то, уже лежащим на траве. Лазарет, а не сквер, с раздражением подумала Катерина. Сабнак, я, еще какой-то бедолага… Кто бы это мог быть?

И скосила глаза.

Рядом, вдыхая и выдыхая с такой сосредоточенностью, точно ей за это деньги платят, лежала Кэт. Катя ее сразу узнала. У Кэт оказалось сожжено пол-лица и глаз закрывала черная нашлепка — совсем как недавно у Катерины. Висок голый, а сухие, ломкие волосы — наполовину седые. При этом Кэт была молодой, совсем молодой. Сколько ей стукнуло — двадцать пять, двадцать семь? — когда пиратка вздумала навестить родной город и была повешена у линии отлива? На Кэт красовался тот самый наряд, в котором Катерина посещала Бельтейн. Сейчас вышитый камзол, бриджи из тафты и ботфорты каймановой кожи лежали, по идее, в шкафу. В нескольких кварталах отсюда.

— Порка Мадонна… — слабо произнесла Кэт. — Срань господня… Где это я?

Наама подмигнула новорожденной катиной ипостаси, Витька гулко хмыкнул, Сабнак послал воздушный поцелуй, а Апрель радостно зааплодировала. И только тот, кто стоял позади Кати, заскрежетал зубами. Цапфуэль, догадалась Катерина.

— Уриил, — мягко поправил ее тот, кто позади. Катя обернулась — и закричала в голос, не сдержалась.

* * *

Это действительно был не Цапфуэль. К его облику Катерина уже привыкла, как к родному — ну Дрюня, то есть Анджей, с эффектной подсветкой и в выгодном ракурсе, весь серебрящийся, будто новогодняя елочка. Ничего, если разобраться, выдающегося, особенно для людей, видавших персов и покруче, как сказал бы Витька.

А вот Уриил был тем самым ангелом, которому вместо «Здрассьте!» приходится говорить человеку «Не бойся!» — и лишь потом приступать к тому, зачем ниспослан. Если, конечно, собеседник еще жив.

И не в том дело, что кирасу ангела покрывал пугающий рельеф из крохотных, но чрезвычайно реалистичных фигурок, рвущих на себе волосы, вырывающих глаза, раздирающих одежду и плоть в неизбывной тоске. Не в том, что крылья, реющие у ангела за спиной, свободно проходили сквозь все материальные препятствия, накрывали тенью видимое пространство и оканчивались, похоже, где-то за горизонтом. И даже не в том, что вместо нимба вокруг головы ангела вращался, слабо искря, аккреционный диск. Самым страшным Кате показалась черная дыра на месте уриилова лица. Не просто пустота — пожирающая пустота. Катерина не думала, что увидеть это въявь будет настолько страшно.

Она-то Дрюню и поглотила, с тоской подумала Катя. Все, тетушка, не видать вам больше сыночка вашего, изобретателя грешного. Сожрал его ангел-предатель, как есть сожрал.

За мыслью о хорошем человеке Анджее пряталась и куда менее достойная мыслишка: а я? что оно сделает со мной? Катерина не могла ответить на вопрос: ей было нечем отвечать. Чутье Кэт, невезучей шлюхи и неудавшейся леди, исчезло. А ведь Катя считала его своим! И лишь теперь осознала: страхи Кэт не были ее неотъемлемой частью, ее полезным навыком, ее тайным зрением. Они были оружием и броней, которые оказалось очень легко отобрать.

Ангел поднял их обеих с земли, словно котят из корзинки достал — по одной зверушке в руку — поднес к тому, что заменяло Уриилу лицо. Кэт обморочно мотнула головой, из безвольно раскрытого рта потянулась нитка слюны, окрашенная кровью. Видно, пиратка прикусила язык, яростно откалывая, отрывая себя от Катерины. Пожирающая пустота глядела им в лица, оценивая, выбирая.

— Одна из вас будет брошена в нганга, — бесстрастно сообщил голос, идущий, казалось, из немыслимой дали. — Похоже, эта девка способна отравить котел. Ты, добрая женщина, почти ничего не взяла у дьявольского амулета. Тебе не под силу убить тех, кто затаился на дне.

Я должна защитить Кэт, тупо твердила себе Катя. Она мне как сестра… Сестра, которую я никогда не знала. Нет, еще ближе. Она моя Тень, в нее утрамбовано все, что с детства мешало мне считать себя хорошей. Выходит, ты, Катерина, обязалась быть доброй и честной за вас обеих. И все-таки почему я должна за нее вступаться? Разве не хочу я избавиться от этой части себя?

Хочу! — отозвалась катина душа, в кои веки свободная от опасной глубины, в которой безостановочно движется пугающая тень. Избавься от нее — и ты увидишь, как светло и чисто станет вокруг и внутри тебя! Где было Ид, там станет Эго, сказал Фрейд, а он в этом кое-что понимал, Катерина! Зачем тебе мутное, страшное Оно? Разве тебе не довольно прозрачного, словно родник, «Я»? Это просветление, истинное просветление, о каком бодхисатва мог только мечтать! Слышишь меня?!!

Не ори, сказала собственной душе Катя. Брезгливо сказала, раздраженно. Точно с гавкучей моськой разговаривала. Все врет твой Фрейд. Тоже мне прозрачный родник — вместо небольшого осадка на дне один небольшой дохлый бегемот в русле. Заменить все мои слабости, вранье, обиды, увертки, зависть — убийством? И это просветление? Это очищение? Да как у тебя язык повернулся, мерзкая ты курица?

Все равно он тебя не послушает, хоть на колени стань! — голосок из проникновенного сделался злорадным. Он швырнет ее к чертям в котел, а тебе рот зашьет, чтобы впредь не перечила!

Это я тебе рот зашью, мысленно пообещала Катерина. Потому что некоторым лучше мычать, чем говорить. Тоже мне разум, тоже мне сознание.

— Бросишь ее в нганга и весь этот мир станет одним большим нганга, — произнесла Катя, с трудом двигая распухшим, тоже прикушенным языком. — Микрокосм зла станет макрокосмом зла. Ты готов отвечать за это, Уриил?

— Ты по-ня-ти-я не имеешь, что ждет твой мир, — размеренно ответил ангел. Но в самой этой размеренности сквозил страх. — Вам, людям, не дано знание о таких вещах.

— А предателям дано? — прохрипела Кэт, приоткрывая перламутрово-белый незрячий глаз. — Не ты ли рассказывал, как ошибся, открыв людям тайны рая? Если у тебя было знание, почему ты им не восполь… воспо… — и голова ее бессильно свесилась на грудь.

— Отпусти женщин, ты! — выкрикнуло сразу два голоса. Один принадлежал Витьке, а другой… Тут Катерину аккуратно поставили на ноги и она подхватила в объятья падающую Кэт. А ее саму подхватила и потащила прочь Апрель.

Вот если бы богиня безумия тоже раскололась на себя и свою Тень, всплыла совершенно неуместная идея, вдвоем с Ма им было бы удобнее нас тащить.

— Боги едины, — пропыхтела Апрель, как всегда, не считавшая нужным делать вид, будто не слышит катиных размышлений. — Едины в каждый миг и в каждой вселенн… ой! — И они втроем, споткнувшись об Нааму, шлепнулись в молодую траву, слыша, как позади вовсю разворачивается битва.

Катя, не тратя времени на то, чтобы подняться на ноги или хотя бы на четвереньки, обернулась и увидела дракона, свивавшего и развивавшего кольца, словно Каа в мультфильме «Маугли». На драконьем загривке сидел и махал чем-то длинным таким, железным… Цапфуэль. Катерина замерла с открытым ртом.

После кошмара, в который воплотился Уриил, ангел луны показался особенно близким, любимым, родным и нежизнеспособным. Его серебристое тело, освещенное невидимой луной, проделывало выпады неловко, точно и меча-то в руках никогда не держало. Противник, всесильный и ужасающий, тоже не столько дрался, сколько отмахивался от Цапфуэля — так, как это делает большой сильный мужчина, на которого нападает разъяренный маленький мальчик.

— Перестань! — возмущался Уриил. — Перестань сейчас же! Ты себя поранишь! Ты дракона поранишь! Ты МЕНЯ поранишь, ну что, доволен? Я прошу прощения, я виноват, я не подумал, ну?

— То-то же… — с нечеловеческой гордостью и на последнем издыхании произнес Цапфуэль и свалился с Витькиной шеи наземь.

Только теперь Катя поняла, что перед нею не ангел луны, а Дрюня-Анджей.

* * *

— С вами невозможно дело иметь, — пожаловался Уриил и влил в пустоту внутри звездного диска третью чашку чая. — Я бы никогда, никогда не согласился работать с людьми. Но меня ж никто не спрашивал…

В катиной квартире (почти не изменившейся — на первый взгляд) ангел выглядел не столь ужасным, как возле проклятого котла. Высокий, очень высокий мужчина, отбрасывающий очень большую, даже, если можно так выразиться, раскидистую тень, с тьмой, заключенной в светящийся нимб, вместо лица. Странноватое зрелище, но… ничего, терпимо. Не может пугать окружающих тот, кто пьет чай и хвалит шоколадные конфеты «Грильяж». Даже если чай из чашки всасывается в пустоту золотистым водяным смерчем, а грильяж на подлете к черной дыре еще и сгорает, словно маленький метеорит. Виктор и Катерина завороженно любовались на это зрелище второй час.

От Каменной плотины все решили перебраться к Кате — не в хоромы ее мечты на Котельническую, а в ее скромную двушку, тесную, зато обжитую. Сабнак было предложил пойти к нему, благо тут близко, через дорогу. Но потом спохватился и стыдливо пробормотал, что у него не убрано. На что Катерина с Наамой не столько засмеялись, сколько неприлично заржали.

Теперь демон гнилья сидел в комнате в обществе богини безумия и матери обмана, они тихо обсуждали какие-то жизненно важные и совершенно безразличные Кате планы. Ей вдруг открылось, что боги и демоны во вселенной Ид ориентируются не лучше людей, а значит, пусть болтают, если им болтается. Куда важнее снова выпить чаю и разобраться, что же все-таки произошло между Уриилом и Цап… то есть Анджеем. Анджей заваривал чай и сиял, будто облако, подсвеченное луной.

— То есть ты не вызывался вселяться в Дрю… в Анджея? — уточнила Катерина.

— Да нет, я следил за Мурмур и за всеми, кто вокруг нее вертится, — вздохнул ангел. Вздох прошелся рябью по аккреционному диску.

— Так ты и вышел на Нааму? — не отставала Катя.

— Ага, — кивнул Уриил. — А можно еще конфету?

— Да хоть две, — великодушно согласился Витька, в облике дракона абсолютно равнодушный к сладкому. — Слушай… А почему дядя Андрей так выглядит?

— Как? — удивился ангел.

— Как ты, когда был Цапфуэлем!

— Он всегда так выглядел… — пожал плечами ангел. — Может, я ему немного облик и менял, когда проявлялся — но не на свой, а на его собственный. Внутренний.

— Выходит, ты сияющий рыцарь, — весело заметила Катя, обращаясь к Анджею. Тот хмыкнул и осмотрел себя. — Не стесняйся, не стесняйся. Ты прекрасен.

И это была чистая правда. Катерине еще не доводилось видеть такого красивого мужчину. Облик его излучал свет и гармонию, словно полный луной сад… с туберозами. Теперь, когда Кэт существовала отдельно от Кати, это сравнение ничего Катерине не говорило — ни тревожного, ни мучительного. Белые цветы с приятным запахом. И все.

А Кэт даже не вздрогнула. Хотя Катя была уверена: пиратка читает ее мысли не хуже остальной божественно-демонической шайки. Только виду не подает.

— Все вокруг прекрасны, одна я урод, — мрачно пошутила Кэт. — Может, все-таки стоило бросить меня в котел?

— Никого мы никуда бросать не будем, — хлопнул по столу Анджей. — Катенька правильно говорит: уничтожать всех подряд в надежде добраться до нескольких негодяев — свинское свинство и скотское скотство. И никогда себя не оправдывало, что характерно.

Ишь ты, удовлетворенно подумала Катерина, Катенькой называет. Когда это в последний раз было, чтоб красавец обращался ко мне «Катенька»…

— А никто из вас, часом, целительством не владеет? — вдруг заинтересовался Витька. — Вам, монстр… ангелам и демонам вроде полагается такая прокачка?

— Ребенок, — улыбнулся Уриил. То есть диск засветился мягко и тепло, точно лампа в янтарном плафоне. — Это же не компьютерная игра. Мы все здесь в истинном образе своем — и дядя твой, и мама, и ты сам…

— Это я внутри такой, что ли? — возмутился Витька. — Длинный и с шипами? Как же мне теперь с Апрель… И вообще!

— Ты сильный, темпераментный, непослушный и… голодный. Чистый дракон, — деловито объяснила Катя, вынимая из холодильника неведомо как там оказавшуюся (и неведомо как поместившуюся) баранью ногу и подкладывая ее сыну. Тот с недовольной миной принялся грызть подношение, с хрустом дробя кости. — То есть мою Тень ты излечить не сможешь?

— Кэт, к сожалению, останется такой, как сейчас, — покачал головой ангел. — Она наполовину слепа и обожжена страданиями, выпавшими на ее долю. Если бы она претерпела их со смирением, она бы прозрела и…

— И подставила бы вторую щеку, — нехорошо усмехнулась пиратка. — Ладно, замнем. Мои грехи — мое богатство.

Катерина задумалась о своем, о девичьем. И додумалась до того, что сделала вид, будто ей нужно в ванную (если подсознание рисует ванную, значит, зачем-то она нужна?), сбежала из кухни, краем уха уловив обрывок спора демонов с богиней:

— …твое безумие не оружие против…

— …а я предлагаю попробовать…

— …попробовала одна такая…

И вот оно, зеркало! С отражением, о котором Катя мечтала уже лет десять. Потому что именно десятилетие назад оно исчезло из всех зеркал. Не сразу, конечно. Но как-то уж очень быстро, всего за пару-тройку лет эта, далеко не безнадежная Катерина превратилась в Катерину совершенно безнадежную. Зато теперь!

Катя приблизила лицо к зеркалу над раковиной. Почти вплотную. Сколько лет, несмотря на витькины жалобы, в ванной висит не безжалостная белая лампа, а мягкая розовая. Накладывающая теплый флер на сероватую кожу, круги под глазами и собачьи складки у рта. Пусть мы не молодеем, однако это не значит, что каждый свой день надо начинать с психотравмы. И пускай великовозрастному сыну неудобно бриться — его матери куда неудобнее с утра пораньше подсчитывать урон, нанесенный временем.

Всплыло в памяти лицо сослуживицы, щуплой тетки по прозвищу «Богомол». Кличку ей дали из-за огромных выпуклых глаз и привычки неотрывно пялиться на жертву. То есть на коллегу. Нет, все-таки на жертву. Богомол любила, поймав собеседника в прицел зрачка, вести долгие беседы о том, что считала единственным стоящим занятием в жизни — об уходе за внешностью. Половины ее советов и замечаний Катерина не понимала. «Катя, у вас углубляется риктус» — о чем это? О морщинах — но где? У глаз, у рта или там, куда взор Богомола, по идее, проникать не должен? «Вам надо следить за гликемическим индексом» — диабетом, что ли, грозит? «Пройдите колонотерапию» — про чудодейственные клизмы Катерина прочла в интернете и долго морщилась, представляя подробности процедуры. Каждый день Богомол заглядывала в катину «стеклянную яму», офисную кубикулу, отделенную от других таких же «аквариумов» непрозрачными стеклами, впивалась в Катерину взглядом, удовлетворенно-презрительно хмыкала, произносила очередную гадость и шествовала дальше, привычной охотничьей тропой. Ее поджидали, тоскливо сжавшись, десятки жертв, неухоженных и потому презренных.

Жаль, я не подозревала о существовании Китти-Кэт, подумала Катя. Вот уж кто бы срезал Богомола на подлете, так срезал! А еще жаль, что не могу показаться противной бабе сейчас, когда овал лица обрел былую четкость, строгие прямые линии подбородка больше не расплывались из-за дряблости щек, морщины исчезли, словно под влиянием убойной дозы ботокса, а веки снова стали тонкими и ровными, почти девичьими. Гадкие слова «подтяжка» и «блефаропластика» застряли бы у Богомола в глотке, точно огромная рыбья кость — и задушили бы насмерть! Ишь, красотка-одалиска, полтинник встреть без риска…

Катерина стояла, замечтавшись, не замечая, как в зеркале проходят чередой ее офисные недруги: главная доносчица, возникающая за спиной всякий раз, когда уставшая Катя залезала в социальную сеть или раскладывала пасьянс; дебилка-убощица, шмурыгающая шваброй с такой силой, что провод компьютера вылетал из розетки, накрывая медным тазом всю дневную работу; бестолочь-коллега, ежедневно умоляющая ей помочь и проверить всю документацию «еще только разочек-разочек»; начальник, регулярно лишающий премии бессловесный планктон, чтобы отдать сэкономленные деньги на идиотский коучинг-тимбилдинг; те, кто сам себя ощущал планктоном и делал всё, чтобы вокруг был только планктон и ничего кроме планктона…

Все они плыли в розовой мути зеркала, сначала живые, подлые и яростные, потом уже мертвые, с пустыми, запавшими глазницами, окровавленные, изъязвленные, выпотрошенные, иссохшие, истлевшие. Как будто невидимый аниматор примерял на них образ той или иной погибели, сгущая краски, нагнетая жуть.

Катя вцепилась пальцами в края раковины и мстительно засопела, не в силах оторваться от зрелища и одновременно удивляясь себе: она же никогда не любила ужастики, которые скачивал с торрентов или приносил с Горбушки Витька. Сын смеялся, предлагая посмотреть «кинцо» вместе — уж он-то знал, на какой именно сцене мать поморщится и уйдет в другую комнату или на кухню, возмущенно топая. Если ее пугали страдания, причиняемые выдуманным персонажам, то как она может с наслаждением разглядывать загнившие раны на телах знакомых людей? Кто она тогда — шлюха-убийца Кэт? Или кто-то еще злопамятней, мстительней, чем Кэт?

Это неважно, мягко сказал голос в катиной голове. Это такая малость, о которой не стоит думать сейчас, когда ты можешь осуществить любое свое желание — злое или доброе, на выбор. На твой выбор. Тебе ведь жаль полуослепшую Кэт, обезножевшего Сабнака, расстроенного Витьку, истерзанного совестью Уриила — почему бы тебе не помочь им? Вспомни молодых духов, заточенных в котле, Сабнак называет их детьми, их мучения выжимают слезы даже из демона гнилья, прогнившего настолько, насколько ни ты, ни Кэт прогнить не сможете, колдуй вы хоть целую вечность…

Ты предлагаешь мне колдовство, зачарованно спросил Катерина у таинственного голоса? Колдовство, которое все-все может?

Конечно, отозвался голос. Разве колдовство — не то, зачем люди приходят в этот мир, переполненный свободными чарами, растворенными в воздухе, падающими с небес, текущими по земле и под землей? Надо всего лишь подчинить себе малую толику. Взять их под свой контроль. Присвоить, усвоить, освоить. Сделать так, чтобы они растворились в тебе, напоили тебя могуществом. Это не опасно, поверь. Сказки, от древнейших до новейших, полны тоски по могуществу. Науки столетиями пролагают тропки к окраинам могущества, но по сей день не пересекли и фронтира, полосы отчуждения между человеческой властью и колдовской. Ты же получишь столько, сколько сможешь унести — получишь, и пальцем не шевеля. Потому что чары — везде. И они ничьи, летают и текут, бесхозные и бесполезные. Так возьми их!

Мурмур, это ты? Это можешь быть только ты! — отчаянно забилась Катерина, стараясь вырваться из зеркальной паутины, выйти или хоть выпасть в коридор. Я знаю, это ты, ты искушаешь слабых даром колдовства, забираешь их души, ты уговорила Харута и Марута не говорить людям правды… Скверно то, что они купили за свои души! Если бы они только знали…

Что ты, какая душа, глупая ты женщина. Ты и есть душа, даже то, что тебе кажется плотью — всё душа. Сюда не попадают в материальном теле. Видишь, никто не пытается тебя обмануть. И никто не претендует на твои психе и анима, перестань трястись. Тебе хотят исключительно добра. Представь, сколько силы понадобится для расправы с врагами. У тебя есть эта сила? А сколько у тебя врагов? Как, говоришь, имя твоего искусителя? Это что, кошка? Ах, это ангел с кошачьим именем? Бывает, бывает. У ангелов вообще смешные имена, правда?

Когда ты станешь колдуньей, ни ангелы, ни демоны не смогут тебе противостоять. Ты будешь освобождать и наказывать кого угодно — человека, зверя, духа, бога. Никаких дурацких заговоров, обрядов, танцев с бубном. Протяни только руку, сожми в ладони своего врага — и увидишь, как он сгниет и протечет у тебя между пальцами.

Есть старая пословица: «По делам вору и мука», строго ответила Катерина. А это — не по делам. Это — по желанию. По желанию отомстить. Всё, чего мои личные враги заслужили — пару смачных пощечин и публичное унижение словом, а отнюдь не смерть от скоротечной проказы. Если я заживо сгною дуру-уборщицу, из-за которой несколько раз переделывала отчет, что потом станется СО МНОЙ?

А разве не ты убила человека словами — еще совсем недавно? — изумился голос.

Какого человека? — пролепетала Катя, если это вообще возможно — лепетать мысленно.

Капитана Энрикильо по прозвищу Бастардо дель Индио, Индейский Ублюдок. Разве не из-за тебя он отправился навстречу смерти — и встретил ее как мужчина?