Права Кэт, бесчестная и безжалостная половина души твоей, во всем права: и камушек возвращать не пошла, и даже стыда особого не ощутила. Пускай первая реакция была нервической, реакцией хорошей девочки, попавшей в нехорошую историю. Вторым порывом было: найти! Вдруг потеряется! Спрятать от всех, схоронить у сердца, там, где посапывает черный кошачий демон.

Приглядевшись, Катя поняла: какое там год! десятилетие можно прожить на деньги от этого камня — дефектного, мутноватого, с желтизной и нехорошим темным пятном, веретенообразным, будто кошачий зрачок. А был бы безупречен — убили бы за него и Катю, и всю ее семью. Безупречные бриллианты размером с подушечку большого пальца в живых хозяев не оставляют. Ну да ничего, Катерина особо заламывать не будет, продаст через ломбард, официально, с чеком и справкой, чтоб никакой комар носа не вострил: откуда, мол, доходы!

И тут же душа заныла: не продавай. Нельзя тебе расставаться со священным глазом Питао-Шоо. Деньги придут, а камень не простит. Не для того Сабнак последним усилием подсунул его воровке Кэт, чтобы ты вот так запросто рассталась с необъяснимым подарком старого демона, чтобы бездарно проела его, прокатала на такси, профукала на ремонт, на тряпки, на недолговечный домашний скарб. И в то же время — как жить? На что?

Катя, страдая от двойственности, побрела на кухню, свинтила крышечку «белой головке», налила холодной водки в объемистую ликерную рюмку. Рано еще, не время для спиртного, но разве тут дождешься? От первых же ста грамм бросило в пот, стало жарко, весело, бездумно. Первая — колом, вторая — соколом, третья — мелкими пташками. Надежда затеплилась свечкой в серой мгле: тетка ли помрет, добро на меня отпишет, халтура ли какая подвернется, «а живы будем, будут и другие». Не отдам я твой камушек, Сабнак, не бойся. Не знаю, зачем ты мне его вручил, не знаю, что за сила в нем, не знаю, что за планы на мой счет у вашего демонского племени, а принимаю. Принимаю все, что мне судьба уготовила. Спьяну, сдурна — принимаю. Пляшет в мозгу веселое безумие необъезженной кобылкой — я уйду с толпой цыганок за киби-иткой кочевой!

За кибиткой-не за кибиткой, а идти придется. Вечером, как сядет солнце, выберется наружу Наама, поведет очередное чудо-юдо смотреть. Богиню безумия по имени Апрель. Небось, та еще жуть, жестокая и любопытная. Начнет шутки шутить — рабовладелица Мурмур резвушкой Коломбиной покажется.

Ожидание усиливает воображение. Привиделась дылда-модель с божественно-прекрасным лицом, не задержавшимся в памяти — разве что глаза цвета сизой от жара полыни нипочем не забыть. Даже в блеклом воспоминании жалят искрами нечеловеческого любопытства, горят дьявольской жаждой забраться в потайные уголки души. Конечно, демону, адской змее вползти, сверкнув темным зигзагом на серебристой спине, в человеческий разум, обосноваться там, а после отравить — не удовольствие. Для демона это вопрос выживания. Теперь-то Катерина понимает: демоны не дурью маются, они выживают, платя свою цену. Как и все — люди, звери, звезды, галактики…

Что же теперь — жалеть демонов? Как пожалела Катя Сабнака. И Нааму. И даже Тайгерма, толстого ловчилу. И, может, жалости достойна не только эта троица, но и остальные — каждый по-своему?

Вот так и становятся на скользкий путь, сказала себе Катерина. Сперва видят в записных негодяях марионеток судьбы, потом жертв обстоятельств, а там и вовсе борцов за правое дело. Последний шаг — присоединиться и уподобиться. От извечного человеческого желания быть частью хоть какого-то дела, правого, неправого… Лишь бы не гулять самому по себе, словно кот из сказки Киплинга.

Коты, коты, коты. Сожженные на перекрестке под налитой кровью луной во имя шотландской лунной богини — и кто эта богиня? Кайллиг Бейне Брик, Богиня с Вуалью, Темная Скота, давшая свое имя стране? Или Геката, Астарта, Бастет, а то и более древние воплощения одной и той же сущности, имена которой, произнесенные миллионы раз миллионами глоток, все-таки забылись, ушли в непроглядную ночь забвения? Кому и зачем понадобилось убивать бедных зверей? Ведь ночь приходила и будет приходить, приносила и будет приносить свои дары, не нужны ей, равнодушной силе, ответные приношения в виде полусотни обугленных кошачьих трупов. Чтобы испытать хоть какое-то чувство по поводу подарка, надо быть человеком или демоном, никак не законом природы. Закону даже не смешно, когда мы погружаемся в болото бессмысленной жестокости, пытаясь нащупать в топкой грязи тропу к всемогуществу…

За всеми этими размышлениями Катя и не заметила, как привычно открыла холодильник, поглядела на ассортимент, нерегулярно пополняемый мужчинами, покачала головой: ну разумеется, сосиски, пельмени, сыр имени мужской дружбы и самое порошковое молоко, обнаруженное на витрине ближайшего киоска. По меркам Витьки и Анджея — изобилие, достойное царей. Вовремя Катерина очнулась. Эти двое почти проторили путь к хроническому гастриту. Пора перейти им дорогу.

* * *

Знакомый супермаркет за недели катиного отсутствия принарядился и теперь форсил холмами толстокожих апельсинов, шипастых ананасов и неведомого фрукта с добрым русским именем «помело». Катерина, раньше боязливо отворачивавшаяся от незнакомых продуктов, старательно выбиравшая знакомые марки и названия, решительно ухватила тяжеленную желтую грушу неведомого вкуса и предназначения. Может, другого случая попробовать помело в деле не представится. Катя усмехнулась, представив себя оседлавшей метлу с растрепанными прутьями, несущуюся на шабаш под полной, словно кувшин, луной…

Внезапная «драконья отрыжка», знакомая, но несвоевременная, ринулась из груди в глотку. Впервые Наама вздумала выползти на свет белым днем — на часах и четырех нет, солнце даже не клонится к закату, ты что, дура хвостатая?

— Сама дур-р-ра! — проурчала кошка, возникая у катиного колена. Катя, опустившаяся на корточки якобы из желания получше рассмотреть нижние полки, с трудом восстанавливала дыхание. — Я не вампир, чтобы солнца бояться. Мне нужна не темнота, мне нужна луна. А луна давно взошла.

Катерина вспомнила: тонкий белый серпик, похожий на обрезок ногтя, почти невидимый на фоне бледной синевы, плыл над катиной головой всю дорогу, то ныряя в облака, то снова появляясь.

— Не луна тебе нужна, а перед соседями меня опозорить. — Катя, приподнимаясь, автоматически схватилась за край пластикового корыта, оперлась… Волна огромных зимних огурцов, точно пупырчатое цунами, нависла над замершей от ужаса Катериной. Вот сейчас, сейчас ее похоронит под зеленым оползнем… И тут чьи-то пальцы с отчаяньем впились в край того же корыта. В противоположный край. Усилия двух человек, избравших опорой совершенно неподходящий предмет, уравновесили друг друга. А главное, они уравновесили покачнувшуюся емкость с огурцами.

— Ой, извините! — хором произнесли Катя с незнакомкой и одновременно рассмеялись.

Женщина показалась Катерине странной. Даже страннее самой Кати. Катерина хотя бы банданой голову повязала — почти классический головной убор. А у дамочки, едва не погребенной под горой огурцов, на волосах красовалась черная атласная лента с раскидистым эспри синевато-стального окраса. Глядя на эту роскошь, поневоле вспоминались райские птицы, поросшие джунглями острова, не тронутая земледелием земля и не испорченные цивилизацией народы. Широко распахнутые глаза незнакомки удивительным образом гармонировали с воображаемой картиной. Притом, что одета она была, разумеется, не в юбку из травы. На даме в эспри было платье из шелковистой бахромы, плясавшей и мерцавшей мглистым блеском при каждом движении бедер. Раньше Катерине казалось: такие платья существуют только в фильмах про коварство и любовь эпохи ар-нуво.

И вот оно наяву перед Катей, дивное виденье — платье, эспри, атласная лента и чистый взгляд дикаря, уверенного, что все идет как должно.

— Вы тоже к Таточке на вечеринку! — рассмеялась незнакомка от души и даже в ладоши захлопала. — Костюм роскошный, — безумица протянула руку и дотронулась до лацкана катиного пиджака, — и такой точный!

Катерина осторожно скосила глаз, осматривая себя — и наткнулась взглядом на ехидную морду Наамы. Опять ты меня черт те во что обрядила, дьяволица? Так и есть! Старомодный удлиненный пиджак с галуном по шву и старые бриджи в сочетании с ботфортами, выуженными бог весть с каких антресолей (что поделать, вся новая верхняя одежда и обувь погибла в огне, охватившем прихожую) создали поразительный эффект: немодно одетая сорокалетняя тетка превратилась в пиратку с повязкой на глазу, не слишком шикарную, поистаскавшуюся в последнем плаванье, но оттого еще более аутентичную.

— Вы Мэри Рид или Энн Бонни? — радостно поинтересовалась женщина в ретро-бахроме, за которой, судя по всему, Кате придется последовать на вечеринку к неведомой Таточке.

— Если бы ты дрался как мужчина, то тебя бы не повесили, как собаку! — внезапно рыкнула Наама.

Незнакомка подняла бровь:

— А, так вы со своим демоном! Извините, я не заметила. Я вообще ужасно рассеянная. Это оттого, что мне кажется: если замечать все, что люди делают и говорят в моем присутствии, можно сойти с ума. — И глаза ее блеснули зеленовато-серебристым блеском подувядшей полыни.

— Извините, — осторожно начала Катерина, — вы Апрель?

— Ну да, это мое прозвище, — качнулось эспри. — А разве мы знакомы?

— Знакомы заочно, — ухмыльнулась Наама. — Лисси ей являлась. Во сне.

— Мой демон? — недоверчиво поинтересовалась Апрель. — Я думала, Лисси без меня уже давно никому не является. Она, — Апрель понизила голос до чисто кухонной интимности, достижимой только в присутствии большого количества продуктов, — говорит, это я навожу на окружающих безумие, а она лишь придает ему божественный вид. — И орудие богини безумия прыснуло девчоночьим смешком. Кате тоже захотелось хихикнуть, прикрыв рот ладонью: божественное безумие на нашей стороне! правое наше дело или неправое — оно непобедимо!

И ледяной иголочкой ткнулось в ребро излучение желтого алмаза с черным зрачком внутри: не раскисай! не поддавайся умноженному обаянию демона безумия и прирожденной сумасбродки! сгоришь!

Гореть я уже горела, подумалось Кате. Мне не понравилось, но опыт, считай, приобрела. Пора испытать этот опыт в боевой обстановке.

— Я не приглашена на карнавал, — призналась Катерина, понимая, что непременно будет разоблачена таинственной Таточкой. — Но вы меня ужасно заинтриговали.

— Если Лисси предупреждала о скорой встрече — это лучше любого приглашения! — всплеснула руками Апрель. — Вы совсем, что ли, ничего не знаете о карнавале Бельтейна?

* * *

Бельтейн, значит. Вальпургиева ночь, День всех святых, сексуальная инициация викканских богов и праздник трудящихся на заедку. Катино воображение, разумеется, тут же нарисовало фонтаны горячительного и голых дам, марширующих по бесконечной лестнице к королеве, которая, как всегда, в восхищении. Что еще, спрашивается, может представить немолодая тетка, сызмальства мечтавшая о похищении себя нечистой силой? И ведь не корысти ради, а только чтобы развеять ощущение, будто стоишь ты на пригорке и видишь всю свою жизнь от края до края: плоская серая равнина, вместо гор — кочки, вместо морей — лужи, вместо джунглей — заросли крапивы… Мелко и безрадостно. Не то что у счастливицы Маргариты Николаевны, терявшей и обретавшей любовь и смысл жизни по три раза в сезон.

Припомнив собственные буйные фантазии, Катерина улыбнулась почти без горечи. Кто бы ей сказал тогда, как страшно обретать и терять, обретать и терять, зная: удержать ничего не удастся и вскоре придет неоплатный счет за то, что так и не стало твоим. Словно поманили тебя счастьем и свободой, подарили пробную версию, дали попользоваться, а после запросили жизнь в оплату — и ты, в опьянении, согласилась.

— Хорошенькое настроение для Бельтейна! — хмыкнула Наама, вглядываясь в поскучневшее катино лицо. — Чего тебе-то бояться? Теперь, когда ты все для себя решила?

— Разве?

— Конечно, — дернула носом кошка, уверенная в собственной правоте, как могут быть уверены только кошки. — Кабы не твердое намерение все получить и всем расплатиться, тебя бы не пригласили.

— Меня и не приглашали, — Катерина цеплялась за отговорки. — Может, это совпадение, что мы с Апрель познакомились? А что? Вполне могли бы разминуться.

Наама посмотрела на Катю скептически, развернулась и демонстративно последовала за Апрель.

Тело богини безумия бодро шагало к винному отделу. Магия магией, а создавать на вечеринке колдовскую атмосферу придется добрым старым способом. Катерина безропотно тащилась за этими двумя, чувствуя искушение потихоньку улизнуть. Ну какой, к чертям ирландским, бал-карнавал в потертом пиджаке и стоптанных ботфортах? Кто ее знает, эту Апрель, вдруг она подслеповата или чересчур увлечена собой, чтобы понять: Катя не в том виде, в каком ходят по балам. И если быть до конца откровенной, уже никогда не будет «в том виде». С внешностью вроде катиной надо сидеть дома, а не дефектами по тусовкам светить, народ пугать. Представляя себе неловкое молчание, которое воцарится среди наряженных гостей при ее появлении, Катерина ощутила стыд, тут же обернувшийся злостью на Апрель, Лисси, Таточку — на всю эту шарашку доморощенных сатанистов. Желание сбежать достигло апогея.

Катины способности к увиливанию можно было назвать выдающимися. Подобно многим людям, не умеющим отказывать, Катерина постоянно изощрялась в поисках благовидных предлогов. Сетуя на болезни и занятость, она могла избавиться практически от любой напасти — от визита свекрови, от встречи школьных друзей, от шопинга с подругами, от корпоративной вечеринки… Без сомнения, она бы сбежала и от Таточки с ее пародией на Бельтейн. Стоило сослаться на умирающих от голода Витьку и Анджея, нервно ожидающих обеда, наезда родни, явления сантехника — и Катю отпустили бы восвояси, посмеявшись над мужской беспомощностью перед бытовыми проблемами. Катин опыт увиливания гласил: случайные знакомцы легко проглатывают стандартную отмазку.

Катерина никогда не считала увиливание тяжким грехом. Но в то же время понимала: если обман раскроют, то каждый обманутый сочтет своим долгом надуться и поминать катино «преступление» до скончания веков. А еще наверняка возомнит, будто обманщица перед ним в долгу. И если однажды Катерина откажется ехать на чью-то дачу, копать чью-то картошку или стряпать салатики к шашлычкам, то непременно услышит саркастическое: что, болеешь? как в тот раз, да? Стараясь избегать подобных проблем, Катя неустанно совершенствовалась в обманах и достигла уровня виртуоза, способного успешно соврать собственной матери — причем не по телефону, а, что называется, глаза в глаза.

Словом, рассеянная малознакомая Апрель представляла собой нулевой уровень сложности. Но отчего-то Катерина не убегала, а наоборот, покорно следовала за Апрель, перебиравшей объемистые снаряды бутылок с видом амазонки, проверяющей вооружение.

От хрупкой женщины в карнавальном наряде исходила притягательная сила. Не подавляющая, но зачаровывающая. Извечная и соблазнительная мысль «Что если я…» (вместо многоточия подставьте самое запретное безобразие) не покидала сознание. Что если я покажусь всем такой, какая я есть, во всей неприбранности и неприглядности? Что если я буду одета не в жуткие розочки и долгополые юбки, а в пиратские бриджи, камзол и повязку? Что если я стану ругаться черными словами, в которых грохочет штормовое море и трещат сломанные мачты? Что если я украду бутылку дорогого коньяка, молниеносно сорвав с нее намагниченную метку и сунув добычу в ботфорт?

Последнее Катя проделала уже без всяких «если» — просто присела на корточки, якобы рассматривая товар на нижней полке, рука ее метнулась вглубь, вверх и за отворот сапога. Наама, проследив за происшествием, одобрительно подмигнула, но не Катерине, а ее спутнице: действует безумие, действует!

Поражаясь глубине своего морального падения, Катя и не заметила, как они с Апрель оказались возле дома Таточки, хозяйки Бельтейна. Кстати, как ее полное имя? Татьяна? Наталья? Таисия? Тамара? Или вообще Теодора?

* * *

Перед Катериной возвышалась пышная номенклатурная сталинка, до странности похожая на мрачное старинное палаццо, где из века в век травили, душили и резали друг друга представители безнравственного древнего рода. Квартира была под стать зданию, темной и длинной расселенной коммуналкой. Снаружи светило щедрое весеннее солнце, пенилась молодая зелень и лето стояло на пороге. Но в квартиру апрельская роскошь не проникала, многослойный серый тюль, пропитанный зимней пылью, и свет пропускал только зимний, скупой и пасмурный. В этом сером свете, точно души в мрачном Тартаре (а может, рыбы в нечищеном аквариуме), перемещались гости. Да и запах в квартире стоял аквариумный — болотистый, затхлый, запах гиблого места.

На веселую вечеринку обстановка походила так же, как ад на ночной клуб — разве что метафорически.

Катя озиралась по сторонам, испытывая, сколь ни странно, не ужас, а облегчение. Никто не обращал на нее внимания, никто не отворачивался с напряженно-равнодушным видом. Более того, Катерина была не самым странным здешним персонажем. Странными на этом Бельтейне были все.

По тихим гулким коридорам, изъеденным разрухой, разгуливали не ряженые в маскарадных костюмах и не веселящиеся гости. Тихо-тихо, словно боясь звякнуть бокалом или шаркнуть подошвой, из комнаты в комнату фланировали бретеры, увешанные смертоносным железом, монахи с выбритыми тонзурами и сбитыми ногами, крестьяне в заплатанной холстине и опорках, набеленные дамы света и полусвета в платьях, похожих на перевернутые чашки. Катя была готова поклясться, что драгоценные камни, болотными огнями вспыхивающие на шеях, пальцах, волосах — настоящие.

А главное — ни одной Клеопатры, ни одного Наполеона, ни одного Человека-паука! Лишь никому не ведомые статисты исторических эпох, безгласные, безвольные и почти бестелесные. И ожидающие. Интересно, кого они ждут? Или чего?

— Ну вот, скоро Таточка выйдет к гостям, — хлопотливо сообщила Апрель. Катя обернулась к ней и задохнулась от неожиданности. Спертый воздух забил горло, точно кошачья шерсть. Катерина давилась им, стараясь не раскашляться на весь этот извилистый склеп, но не отводила от Апрель глаз.

Весь вид катиной спутницы неуловимо изменился. Уже в супермаркете эта женщина казалась чуждой окружающей действительности, впрочем, чуждость легко устранялась мыслью: «Ну и мода пошла!» Здесь и сейчас предположение насчет моды выглядело нелепым. Апрель была не «в образе по мотивам», а прямиком из двадцатых годов — от пышного эспри до каблуков рюмочкой. На катиной спутнице были фильдеперсовые чулки! Не синтетика, обтягивающая ногу, будто вторая кожа — а крепко-накрепко забытая отрада модниц, с узором, обвивающим лодыжку, с шелковым блеском, с морщинками под коленями. Но самым удивительным было катино отражение в мутноватом зеркале за спиной Апрель. Вещи и обувь, добытые с антресолей — немодные и все-таки носящие на себе явный отпечаток XX века, в один миг состарились на три столетия. Бриджи из джинсовых превратились в тафтяные. Камзол — сейчас никто бы не принял его за удлиненный пиджак — покрывало ручное шитье. В плечах он стал велик — похоже, вещь извлекли из чужого сундука, а может, и вовсе сняли с трупа истинного джентльмена. Доказательством тому служила умело заштопанная дыра на груди, посреди страшного бурого пятна.

Катерину бросило в жар. Осторожно, двумя пальцами она оттянула шейный платок (которого отродясь не носила). Так и есть. Двойная странгуляционная борозда с пятном от узла под ухом. Тебя повесили, Катенька. На рее или на виселице, по приговору суда или по приказу капитана, твое тело плясало в петле, а захваченная зрелищем толпа наблюдала твои предсмертные судороги.

— Этого не может быть. — Катин голос прозвучал хрипло, задушенно. Точно тело упорно напоминало сознанию о прошлых, неведомых жизнях.

— Но это было! — рявкнула Наама из полутьмы. Глаза демона горели от возбуждения. — Это было! Ты была свободна и шла куда хотела, брала что хотела — и платила за все! Вспоминай, Кэт, Шлюха с Нью-Провиденса, вспоминай, какой ты была!

— Наама! — произнесла Апрель. И тоже не своим голосом.

Этот новый голос казался чересчур велик для хрупкого тела женщины в платье из струящейся бахромы. Так могла разговаривать многометровая статуя паросского мрамора, веками равнодушно глядевшая в стену храма и ожившая при виде святотатца.

— Наама, — прогрохотала богиня безумия, тщетно стараясь смягчить тембр, — зачем ты ругаешь свое тело? Что нового ты узрела в человеческой попытке забыть и забыться?

— Мне они надоели! — прошипела кошка, опасливо втягивая голову в плечи и все же строптиво хлеща хвостом. — Из тела в тело — одна и та же история. Я стара и раздражительна, Лисси. Кому, как не тебе, знать это!

— Не обращайте внимания на юную торопыгу, притворяющуюся старухой, — обратилась Лисси к Катерине. — Вот нахалка — называет себя старой в моем присутствии! Она знает, что я никогда не сержусь, и пользуется моей добротой.

— Как же, воспользуешься тем, чего нет, — пробурчала Наама, прижимаясь боком к катиной ноге. — Ее божественность любит поиграть в демократку…

— Ее божественность? — переспросила Катерина, увлекая кошку подальше от безмятежно улыбающейся Апрель. — Она здесь главная, не Таточка?

— Не называй ее Таточкой, — чуть слышно мяукнула Наама. — Ее имя — Теанна, Свободный Дух. Она хоть и считается помощницей Лисси, но кто там кому помощница, сам Тайгерм не разберет.

— А он тоже здесь, твой толстый приятель? — обрадовалась Катя.

— О да, мы оба здесь и мы оба довольно толстые! — раздался веселый голос откуда-то с потолка.

Кошка остановилась и совершенно по-человечески закрыла морду лапой. Катерина почувствовала, что влипла покруче Кэт, Шлюхи с Нью-Провиденса.

* * *

Голос, разумеется, прозвучал не с потолка, он летел из дальнего конца коридора, вьющегося, словно ущелье, между титанических шкафов, забитых книгами. Тома в потрепанных переплетах прилегали друг к другу плотно, будто плиты бурого сланца в добротно построенной стене. Катя шла по коридору вслед за Наамой, как по подземному ходу, лишь факела в руке недоставало. И наконец оказалась там, откуда доносился голос — густой и теплый, точно… точно остывающий холодец. Более элегантного сравнения отчего-то в голову не приходило. Катерина, нисколько не напуганная, твердым шагом пересекла комнату, совсем пустую — если не считать огромной высокой тахты, укрытой покрывалом из чернобурки. Примерно полминуты Катя завороженно разглядывала воплощение роскоши — плед, из которого любая нормальная женщина предпочла бы сшить пару-тройку дорогих шуб, обеспечив себя теплой одеждой до конца жизни. И тут верхняя половина тахты медленно, с явным усилием поползла вверх.

На минуту Кате померещилось: мягкая мебель ожила и вздумала переменить позу. Покрывало меховым оползнем скатывалось с плеч огромного мужчины, толстого настолько, что тело его в лежачем положении равномерно растекалось по поверхности тахты, словно наполненный водой воздушный шар. Когда толстяк уселся, опираясь спиной на подушки, и тело, и даже лицо его приобрели грушевидные очертания — складки жира, тесня друг друга, устремились вниз. Вниз, в землю, подумалось Кате.

Словно в ответ на эту мысль мужчина улыбнулся Катерине, ласково сощурив глаза, неожиданно грациозным движением поднял руку толщиной с кабанью ляжку и поманил Катю пальцем. На каждом пальце поднятой руки, включая большой, красовалось по перстню и самый маленький камень в самом скромном из перстней был крупнее грецкого ореха. Камни взрывались искрами, будто карманный фейерверк, гипнотизировали, притягивали.

— Не подходи… — на краю гаснущего сознания пискнула Наама. Катерина, слушая, но не слыша, сделала несколько шагов и, повинуясь движению руки, похлопавшей по покрывалу, присела на тахту.

— Умная девочка, — заурчал голос, похожий на мурлыканье сотен, тысяч Тайгермов, на далекий рев водопада, на гул весенних гроз за горизонтом, — умная, хоть и робкая. В землю, говоришь? В нее, в нее. В грязь, в чернозем, в глину… и даже в песок. Ты не представляешь, сколько соков нужно земле, чтобы ожить. Так что на Бельтейн я всегда немного набираю — про запас. Раздобреваю и добрею. А к Самайну становлюсь худым и злобным, бу! — Толстяк, скрючив пухлые пальцы и выпучив глаза, показал, сколь ужасным он становится к Самайну.

Катя расхохоталась детским захлебывающимся смехом. От незнакомца исходило ощущение игристого, бездумного счастья, во всех проявлениях, от блаженной лени наркомана до кровавого веселья берсерка — непонятно, как все они уместились в тесной человечьей душе. Катерину буквально распирало от чувств, которых она никогда не испытывала — ни шлепая в детстве по лужам, ни целуясь с Игорем под школьной лестницей, ни прижимаясь щекой к макушке новорожденного Витьки… Не было в катином словарном запасе определения тому, что исходило от толстого бога, чем он обнимал ее и удерживал, точно бабочку, замлевшую под лаской солнечного луча.

В ответ на подаренное счастье хотелось не «спасибо» сказать, а сделать нечто особенное, капитальное. Например, принести себя в жертву. Если бы Кате сказали, что ее кровь пригодится божеству для ножных ванн, она бы с радостью вскрыла себе вены.

Видимо, катин демон знал, как действует на человеческую психику аура бога плодородия. И пытался остановить свою хозяйку, не ведая, выдержит ли ее разум напор весеннего буйства, припасенного богами для Бельтейна.

От смертельных глупостей Катю спасла Апрель. То есть не сама Апрель, а исходящее от нее безумие, тонким ядом отравляющее умы. Будь Катерина в своем уме, стала бы она воровать в магазинах? Да никогда в жизни. Мысль о позоре, которым неминуемо закончится приступ клептомании, сковала бы Катю не хуже кандалов. Однако с благословения Апрель, разжигающей искру безумия в настоящий пожар, Катерина, для которой вранье по мелочам было пределом дозволенного, решилась на кражу.

Краденый-то коньяк и уберег катин рассудок. Пока Катерина сотрясалось от хохота, рука ее, словно бы отдельно от тела, заползла за голенище и достала оттуда… нет, не магазинный «сабонис» пятизвездочного (ужасно мешавший при ходьбе, хотя доставать его из сапога при Апрель было стыдно), а старинную металлическую флягу, изрядно помятую, со стертым клеймом, зато с крепкой, надежной пробкой. Пробка вышла из горлышка с таким душевным звуком, что катино тело, теряющее связь с реальностью, на секунду замерло, прислушиваясь. Секундным промедлением воспользовалась рука Катерины, направляемая вовсе не своей законной владелицей — воспользовалась и опрокинула Кате в глотку целый поток жидкости, темной, точно патока, и горькой, точно хина.

— О! Черный ром! — воскликнул толстяк, простирая длань в сторону фляги. Катерина с радостью вручила свою добычу богу плодородия. Хозяин Бельтейна, единым духом осушив литровую емкость, гулко вздохнул: — А-а-а! Отличный аньехо… Спасибо, маленькая.

Катя ни словом не возразила на подобную характеристику (даже из кокетства), только кивнула.

— Ты что-то спрашивала про Тайгерма? Где-то тут наш бездельник… — певуче произнес толстяк. Катино сознание, хватившее рома аньехо, отозвалось на упоительный голос лишь слабым трепетом нервов. — А вот и он. Тайгерм, поговори с девочкой.

— Ну ты сильна-а-а… — изумился кот, взлетая на необъятные колени бога. — Верней, обе вы хороши — что ты, что Наама. Великая тебе мошенница досталась, воистину мать обмана. На пять ходов вперед просчитывает, с нею и богам не грех потягаться! Ишь, протрезвляющим тебя обеспечила…

— Эт-то р-ром, ш-ш-што ли, пр-р-р-ротр-р-р-резв-в… в-в… в? — пролепетала Катерина, покачиваясь от усилий.

— Конечно! — энергично кивнул Тайгерм. — Немногие после встречи с Беленусом еще разговаривают! И выживают немногие. Вы молодцы. Да знаю я, что ты старался молчать, знаю! — махнул кот лапой на толстяка, состроившего жалобную физиономию. — Ну, не утерпел. Луна уже взошла, скоро выйдешь к гостям — тогда и говори сколько влезет. Когда его мощь на всех разделена, — снова обратился кот к Катерине, — ее вполне можно выдержать. А лицом к лицу только я справляюсь. Мою грусть-тоску так просто не размыкаешь…

Рука Беленуса опустилась на спину коту, лишь слегка коснувшись шерсти — и Тайгерм упал, словно все его четыре лапы внезапно подкосились.

— Но-но… — прохрипел он, глотая воздух. — Без шуток, старина! Оставь немного на долю человечества.

Толстяк ухмыльнулся и новая волна счастья затопила-закружила Катю радужной каруселью. Очнулась она от того, что Апрель и какая-то худая женщина с морщинистым лицом вели ее под руки следом за Беленусом. Толстый бог плодородия, будто живая туча, с невероятной легкостью скользил по коридору и за его спиной мрачное ущелье расцветало райским садом. Гости, раньше похожие на тени, оживали на глазах: слышались голоса, звон бокалов и музыка, по коврам, напоминающим зеленый мох, усыпанный первоцветами, закружились странные пары — крестьяне в вальсе обнимали аристократок, монахи сливались в танго с куртизанками, бретеры отплясывали самбу с коровницами… Катерина помотала головой, приходя в себя.

— Очнулась? — ласково спросила Апрель. — Выпьешь? — И богиня безумия протянула Кате бокал с напитком, по виду — расплавленное золото. Катерина с опаской приняла напиток из рук новой знакомой. Она уже поняла: подношения богов и демонов никогда не бывают случайными.

— Как девчонка выжила? — поинтересовалась худая старуха, рассматривая Катю с выражением недоверия на лице. Словно Катерина была не человеком, а легендарным чудовищем — русалкой или мантикорой. Впрочем, подумала Катя, встреть эта женщина русалку, неизвестно, кто удивился бы больше.

— Тата, у нее же камень порчи! — всплеснула руками Апрель. — Чудеса-а… Где ты взяла его, дорогая?

— Сабнак подарил… То есть не подарил, — насупилась Катерина. — Я его украла.

— Не подарил — так и не украла бы. Считай, Сабнак тебя спас, — кивнула хозяйка Бельтейна, оказавшаяся древней каргой. Катя, зная, с какой легкостью боги читают мысли смертных, уже открыла рот, чтобы извиниться за «каргу». — Не стоит, девочка. Я и есть карга, майская карга, Кильях Белтейн, она же Кильях Бхаэр. Вот зажжем огонь, прыгну я через него и помолодею. А пока старухой похожу. В старости есть своя сладость. Каков каламбур, а? — И престарелая Таточка довольно улыбнулась. Катерина с ужасом ждала нового наплыва эйфории, но ничего подобного не произошло. — Меня бояться не надо, мой грех другой.

— Грех? — беспомощно переспросила Катя, окончательно запутавшись.

— У каждого из нас своя сила, а по-людски — порок, — охотно пояснила Апрель. — У меня — безумие, у Таточки — отчаяние, у тебя — обман… Ты очень ловкая обманщица, хоть и не вошедшая в силу. Как она ухватила бутылку! — восхищенно объявила она о катином преступлении. — Даже я не заметила! Раз — и в сапог! И пошла себе. Артистка!

Катерина стыдливо потупилась. Но любопытство взяло верх над неловкостью.

— А у Беленуса какой… грех?

— Да все! — засмеялась майская карга. — Все, что приносят удовольствие: чревоугодие, любострастие, азарт, лень, гордыня, расточительство… Он универсален! И большо-ой демократ, — старуха, похоже, гордилась пороками Беленуса, как мать гордится достижениями сына.

Ну и нравы у здешних богов! — мелькнула у Кати очередная непочтительная мысль.

— Ангелы нам судьи, — нравоучительно, почти ханжески произнесла Апрель. И обе женщины расхохотались ее словам, точно излюбленной шутке.

— Жечь, жечь, жечь! Жечь! — послышалось отовсюду. Все новые и новые голоса подхватывали клич, в нем слышалось совсем не радостное, а скорее грозное требование. — Жечь! Жечь ведьму!

— Тата, пора! — испуганно шепнула Апрель. — Беги! — И Кильях сорвалась с места, мгновенно набрав скорость гепарда.

Катерина, остолбенев, наблюдала, как худое старушечье тело метнулось через удлинившийся коридор и за секунду достигло противоположного конца, где в глухой стене распахнулась невозможных размеров дверь… За дверью, похоже, не было ни комнаты, ни лестничной площадки, а только луг, заросший травой. Толпа, кровожадно воя, кинулась следом, размахивая неизвестно откуда взявшимися ветками, больше похожими на дубины и колья. Надо спасать несчастную!

— Жечь-жечь-жечь! — тоненьким, девчоночьим голосом зачастила Апрель, подпрыгивая от возбуждения и хлопая в ладоши. — Побежали? — и схватив Катю за руку, богиня безумия кинулась к двери.

Катерина хотела вырваться, хотела протестовать, но вместо этого вдруг завопила:

— Же-е-е-е-е-е-ечь!!! — и поняла, что бежит.