— Апрель… Апрель, подожди… — Катерина схватилась рукой за бок и согнулась пополам. Для городской жительницы бег по скользкой палой листве, по колдобинам весеннего луга и нехоженого леса не прошел даром. Сердце колотилось уже не в груди, а в горле, сумерки стремительно переходили в ночь, полная луна сидела на ветке, словно нахохлившаяся сова. Полная луна? Катя же помнила: днем на небе был месяц, тоненький, будто объеденный, но никак не полная луна!

— Это еще что такое?.. — пробормотала Катя, прикрывая глаза ладонью, точно глядела не на крохотный серебряный клубок луны, а на жаркое полуденное солнце.

— Луна Бельтейна, — прозвучал рядом голос Лисси, явно исходящий не из человеческой гортани, а из непроглядной лесной чащобы.

Катерина обернулась, ожидая увидеть лицо Апрель, ставшее за эти несколько часов (или минут?) таким знакомым, словно они росли вместе. Или нет — словно она, Катя, росла на глазах у Апрель. И почему ей кажется, что тело, занятое Лисси, богиней безумия, намного старше, чем выглядит?

Мысли об истинном возрасте Апрель разлетелись вспугнутым вороньем, когда Катерина увидела перед собой… негритянку. Или мулатку. Как же звались эти хитрые отродья, легко сливавшиеся с белой расой, рожавшие белым мужьям детей-окторонов, неотличимых от истинных белых, пока однажды повитуха с елейно-злорадной ухмылочкой не выкладывала матери на грудь негритенка чернее ночи? Квартеронки! Они танцевали на балах с джентльменами, как самые настоящие дамы, они спали с богачами не только в борделях, но и в особняках, купленных шлюхам-квартеронкам на деньги белых глупцов!

Их кожа постоянно меняла оттенок: казалась то темной, как у мулаток, то светлой, как у креолок. И даже цвет глаз менялся, точно мужчина, взявший квартеронку, брал сразу нескольких женщин. Конечно, мужчинам они нравились куда больше, чем бледная немочь европейских кровей. Вот почему Кэт, белой шлюхе с Нью-Провиденса, отчаянно не везло. Она погибала — и погибла бы окончательно, кабы одна богатая квартеронка не выбрала Кэт для важного дела.

— Мама Лу… — пробормотала Кэт, вглядываясь в лицо цвета сумерек, но со светлыми, словно весенний день, глазами. — Тебе опять нужна воровка?

— Сколько можно воровать, Китти? — Мама Лу провела ладонью по щеке невезучей девчонки с пиратского острова. — Разве не ты поклялась, что уедешь за море, как только украдешь Глаз бога-ягуара?

— Я и уехала, Ма, — невесело усмехнулась Кэт. — Ох как я уехала, Мама Лу! Вся в шелках, в шляпе, с багажом, точно леди. Ну и побыла леди… целых три сотни кабельтовых. Ты знаешь, что такое «кабельтов», Ма? Это много, когда ты в безопасной лагуне, но очень мало — в открытом море. Особенно для шхуны с пиратским бригом в кильватере. Конечно, нас настигли. Догнали, ограбили и отпустили. За борт, по доске. Всех, но не меня. На мое счастье, капитан бывал на Нью-Провиденсе, посещал твой бордель… ну хорошо, салон. Ему нравилось воображать себя почти джентльменом, как мне нравилось думать, что я почти леди. Мы смеялись друг над другом до упаду, до колик, до поножовщины. Именно он убил мою мечту, доказав, что мы никогда не переступим через свои «почти». Так и останемся пиратом и шлюхой. Но я ему благодарна. Когда через полгода его повесили за нарушение шасс-парти, я даже расстроилась.

— А ты узнала, что может Глаз? — Ма, похоже, не интересовалась биографией воровки, мечтавшей стать леди. Да и чем там было интересоваться? Сотни подобных Кэт на памяти Мамы сгинули в ослепительной синеве Кариб. Глаз бога-ягуара был важнее мириадов Китти.

— Узнала, еще как узнала. — Шлюха с Нью-Провиденса (надо же было с такой помпой покидать пиратскую бухту, чтобы на выходе из нее заработать кличку, всех оповещавшую, кто ты и откуда!) с ядовитой улыбочкой достала из кармана камень цвета янтаря, но достоинством неизмеримо выше. — Стоило мне ступить на борт — и такелаж начинал гнить, в бочках портилась вода, а кок подхватывал сифилис. Откуда мне было знать, что виноват камень, а не моя убогая судьба? Твоя бедная Китти металась по морям, словно крыса, несущая чуму, вечно убегая от чьего-то гнева и мести. А потом нашелся тот, кто раскрыл мне имя камня. Я слышала, ты меня искала, Ма? Точнее, ты искала Глаз? Зря. Ты упустила нас обоих в тот миг, когда решилась на пари.

Кэт вспомнила самое начало истории. Обычное «утро» в веселом доме: в третьем часу пополудни дюжина «графинь» и «маркиз», глухо кашляя, постанывая и отдуваясь, спускаются к завтраку. Некоторые, несмотря на одуряющую жару, зябко кутаются в шлафроки, но большинство сидит за столом в пропотевших рубашках, угрюмо заталкивая в себя стряпню поварихи-негритянки. На следующий день после попойки непременно подавали рагу или ватапу с пальмовым маслом денде. В пестром месиве угадывались остатки вчерашних закусок, хорошенько промаринованных и щедро заправленных жирным соусом. В один из таких дней, липких от пота и жира, умирающая от чахотки злая кастиска Бонита, с отвращением глядя в тарелку, произнесла:

— Чтоб тебя бог-ягуар сожрал, Абойо! Лучше есть вчерашние остатки, чем сегодняшние помои.

Кэт, росшая, как и все жители Нью-Провиденса, среди сквернословия и ханжества, живо заинтересовалась еще одним языческим богом, чьим именем можно ругаться, не рискуя получить по губам за богохульство.

— Кто такой бог-ягуар?

В ответ Бонита глянула на девчонку с лютой ненавистью, будто хотела проклясть и ее. Кэт это не отпугнуло. Она знала, что доброй кастиска становилась к ночи, когда ром-миротворец укрощал ее дикое индейское сердце. И тогда пьяненькая Бонита рассказала белой соплячке о божестве древних сапотеков, держащем на плечах землю, чей голос — горное эхо, чье дыхание — облака над вулканами, чей взор убивает любое существо, вещь или мысль, которой коснется.

— Однажды Питао-Шоо и его друзья — Питао-Сих, бог неудач, и бог примет Питао-Пихи… — бредила кастиска, обдавая Кэт перегаром, — создали камень порчи… Каждый вложил в камень частицу себя. Питао-Шоо возгордился живой силой, заключенной в мертвый камень… И тогда бог-ягуар вынул собственный глаз и вставил в глазницу этот камень. Эх, мне бы его… хоть на день… Чтобы весь этот город… весь этот проклятый город… в преисподнюю… — Дальше можно было не слушать. Из уст Бониты, словно бешеный лахар, потекла площадная брань.

Впрочем, россказни индейцев, живущих на другом краю земли, не заинтересовали Кэт. В те годы она лелеяла мечту — яркую, точно любимец пиратов, попугай котика. Кэт жаждала выбраться из дешевого заведения в дорогое и принимать по вечерам не грубых моряков, а щедрых землевладельцев, солидных купцов и вальяжных аристократов. История про камень порчи, заменивший богу-ягуару глаз, превратилась в сказку, вспоминавшуюся лишь иногда, когда с губ Кэт слетала фраза «У нее не глаз, а камень порчи!» Слова, что познакомили ее с Мамой Лу.

На тот момент Кэт понятия не имела, отчего владелица самого богатого борделя, где все девушки красивы, обучены манерам, умеют читать и писать, знают несколько языков (и не ругательства, а умные слова для бесед с приличными кавалерами), берет к себе невзрачную худышку, не пользовавшуюся спросом даже в восьмилетнем возрасте, когда самые неказистые девочки обогащают своих хозяев. Встретив голодную и промокшую Кэт, в очередной раз вылетевшую из заведения прямиком на панель, Мама Лу отвела ее к себе, накормила и целую ночь расспрашивала. Ма искала следы везения в судьбе девчонки, появление которой ей напророчили духи. Не нашла — и осталась довольна. Именно такое, задавленное жизнью существо ей и требовалось.

Мама Лу сделала для Кэт то, чего не сделали для девчонки собственные родители: она наполнила жизнь малолетней шлюхи надеждой. Ради Ма Кэт была готова убивать, а от нее требовалось только красть. Кэт не была ни ловкой, ни удачливой. Ей по-прежнему не везло, она постоянно попадалась, но, как ни странно, жажда угодить Маме не угасала от неудач. К тому же Ма в нее верила.

И однажды, услышав от Мамы Лу панегирик желтому бриллианту, украшающему шею любовницы губернатора, Кэт поклялась его «стырить».

— Ты не отличишь желтый бриллиант от янтаря, девочка! — засмеялась Ма. — Разве что янтарь будет зеленый или синий.

— Ма! Поверь! Если я в чем и понимаю, то в камнях! — с жаром воскликнула Кэт. Ма звала ее Китти. День за днем дурочка Китти уговаривала Маму Лу позволить ей украсть алмаз. А на деле это Ма день за днем растила в Кэт безумную, самоубийственную идею об ограблении всесильной губернаторской пассии. Убеждала, возражая.

— Нас обеих зарежут в собственных постелях! — говорила Ма, широко распахивая свои ясные глаза цвета выгоревшей травы. — Оскорбить такую женщину и остаться в живых не удастся. Хочешь пари?

От каждого «мы», произнесенного Мамой Лу, у тебя слезы на глаза наворачивались, Кэт. Надо же, Ма готова участвовать в твоем предприятии! Ма считает себя твоей подельницей! Ма готова пожертвовать тобой, как пешкой…

От подобного доверия ты больше, чем когда-либо, захотела добиться успеха. Когда очередная бессонная ночь принесла тебе готовый план (еще более нелепый, чем предыдущие), ты едва утерпела, чтобы не скатиться по лестнице вниз, на второй этаж, в комнаты Мамы, и не испортить ей утро очередным дурацким замыслом. Ты дотерпела до самого вечера. И гордо объявила, что знаешь, как обворовать губернаторскую кралю.

Как же смеялась Ма над твоими фантазиями! А потом, шаг за шагом, подвела тебя к краю. К мысли: ты должна отдать камень Маме Лу и скрыться с глаз, уйти за горизонт. И никогда больше не возвращаться в единственный город, который ты знала. К единственному человеку, который был к тебе добр. Но ты и тогда не понимала, что с тобой творит любимая Мама Лу. Ты была как мошка в паутине, не знающая, что будет потом. И существует ли оно, это «потом».

Тебе казалось, твое чувство к Ма стоит расплаты длиной в жизнь или даже расплаты жизнью, если уж на то пошло. А сейчас знаешь: память о сколь угодно восхитительных мгновениях превращается в лохмотья, если ее постоянно полоскать в сожалениях. Когда каждый день, словно очередной гвоздь, забивает крышку гроба, в котором ты похоронена заживо. За то, что предалась чему-то или кому-то — вся, без остатка. Предала себя. И забыла, сколько в мире вещей, которые не любят, когда о них забывают.

План Мамы Лу, отшлифованный до блеска, сработал. Ты оказалась в нужном месте в нужное время, чтобы сорвать с шеи крепко спящей губернаторской любовницы вожделенный камень. А потом все пошло наперекосяк.

Глаз бога-ягуара не пожелал попадать в руки Мамы Лу. Слуги Ма не смогли перехватить тебя по дороге в порт. Судно вышло в море раньше назначенного времени. Сонное зелье не усыпило, а убило несчастную жертву, сделав невозможным твое возвращение на Нью-Провиденс ни через год, ни через десять лет. К тому же чувства Кэт менялись по мере того, как она становилась старше и умнее. Хотя бывшая Китти Мамы Лу так никогда и не узнала, зачем ее покровительнице понадобился глаз Питао-Шоо. Но может быть, узнает сейчас?

— Почему ты думаешь, будто я хотела заполучить Глаз?

Белые зубы Ма сияют в темноте, точно улыбка Чеширского кота.

— Я заставила тебя его украсть. Я заставила тебя его увезти. Я не отняла его ни на суше, ни на море. Подумай — зачем мне, богине темного безумия, камень порчи? Что я могла бы им разрушить?

Вспоминай, Кэт, вспоминай! Было ли хоть слово сказано между вами о судьбе добычи? Это уж потом ты вообразила: Мама Лу наверняка заказала бы себе ожерелье с Глазом бога-ягуара — и непременно янтарное, чтоб алмаз не отличался от дешевых поделочных камней. В подобном ожерелье забавно находиться там, где полукровки смешиваются с белыми, словно алмаз с янтарем. Шутка вполне в духе Ма.

Ювелиры Санто-Доминго не допытывались, откуда у пиратской девки столь ценный камень. Этот город вообще не любопытен к чужакам. Глаз Питао-Шоо исчез в зеленовато-золотом ошейнике, до отвращения похожем на рабский, будто растворился. Ты не носила безделушку на шее, чтобы не потерять, а спрятала в мешочке во внутреннем кармане. И ты мечтала явиться к Маме в ожерелье, о котором старая стерва всегда мечтала. Войти в дом своей бывшей сутенерши, брезгливо приподняв подол двумя пальчиками, всем своим видом показывая: сами стены заведения Ма тебе отвратительны. Потому что недостойны встречать важную даму, которой ты стала. Какой же глупой индюшкой ты была, Китти!

Оказывается, Маме Лу не хотелось обладать камнем. И даже наоборот: черная богиня безумия намеревалась избавиться от неудобного соседства. Камень ее стеснял, мешал ей контролировать территорию, как мешает опытному крестному отцу молодой, но энергичный конкурент. Без всякой помощи человека или демона он изменял реальность, портил живое и неживое, разрушая в том числе и планы Ма. Мама Лу решила отправить «выскочку» за море, а лучше — за океан, дабы волны порчи не докатились до благоустроенного логова богини безумия, где все должно было разрушаться и портиться по ее воле, а не по воле назойливых древних амулетов.

А теперь вспомни день, когда ты вернулась на свой остров. Вспомни, Кэт, как переодевалась в капитанской каюте в отличный камзол щеголеватого испанца, убитого в абордажной схватке, как подвязывала лентой по-мужски свои недлинные волосы, как вертелась перед мятым медным зеркалом и скашивала глаза, чтобы понять — сойдешь ты за молодого пирата, посетившего злачное место в поисках развлечений? Сошла. Еще как сошла. Солдаты губернатора не признали в тебе женщину, даже когда вязали у дома Мамы Лу «именем закона». Шла очередная антипиратская кампания, знающие люди покидали Нью-Провиденс — и только ты, с твоим адским везением, полезла в самое пекло, да не одна, а со всей командой. Вас судили «за преступления, совершенные ниже линии отлива» и приговорили к повешению у чертовой линии отлива, дабы ваши мертвые тела омыло море — море, до того омывавшее кровью ваши души.

С наступлением ночи ветер принес аромат тубероз из городских особняков. Пронзительный запах цветов, точно по воле гениального парфюмера, смешался с соленым бризом. В серебристой дорожке, ведущей к луне, потонули тела казненных. Глаз бога-ягуара достался тюремщику, за отдельную камеру для Шлюхи с Нью-Провиденса. Иначе она не дожила бы до утра — по-глупому попавшиеся пираты были очень злы на «прОклятую». Возможно, за бриллиант ты бы выторговала себе ключи от двери и жизнь, Кэт. Но тюремщики редко разбираются в драгоценных камнях. Им кажется, что бриллианты прозрачны, как вода, а не желты, как моча.

Так Глаз Питао-Шоо разрушил твою жизнь и душу. Он разрушил даже твою мечту о мести, доставшись не подлой интриганке Маме Лу, а какому-то слепому олуху, неспособному отличить алмаз от янтаря. Через три дня вместе с перекупщиком камень порчи отправился на Карибы, где и осел надолго в сундуках хитрой мулатки, неплохо разбиравшейся и в мужчинах, и в драгоценностях.

А через полвека на Гаити случилось восстание рабов, совпавшее с эпидемией желтой лихорадки, и вдвоем они унесли треть миллиона жизней. Волны революции докатились и до Багам, они преодолели даже Саргассово море, гнусную лужу, лишенную берегов — и двинулись на север. Но тебя, Мама Лу, к тому моменту уже не было на Нью-Провиденсе. Черная богиня взяла себе новое тело.

* * *

Катерина вдохнула знакомый чарующий аромат. Туберозы… Однажды ей подарили духи с запахом тубероз — и пока флакончик не опустел, Кате снились таинственные сны о ночных садах, где она бродила по щиколотку в черной грязи и любовалась белоснежными благоуханными соцветиями. Потом Катерина узнала: тубероза — символ опасной страсти, вредит законным женам, женщинам, ждущим ребенка, тихим обывательницам, к которым до недавнего времени относилась и сама Катя.

Лицо Апрель белело в темноте, словно цветок, вырезанный из слоновой кости. Мама Лу исчезла. А вместе с ней исчезла и надежда: новая знакомая не причинит Катерине вреда, лишь черная богиня безумия пожирает разум своих жертв, в то время как светлая Апрель…

Катя отвернулась от богини, понимая: еще немного лунного безумия — и остаток дней Катерина проведет, складывая паззл жизни и смерти пиратки-неудачницы, ища ответы на вопросы, мучившие Кэт и вовсе не интересовавшие Катю. Наверняка многие, хлебнув колдовства Апрель без меры, сочли себя нынешних слишком скучными в сравнении с собой тогдашними. То-то по лунному лесу Бельтейна разгуливает толпа гостей в старинных нарядах, разгадывая старинные загадки, твердя старинные истории, отыскивая старинных друзей и врагов. Живые люди, по доброй воле превратившиеся в неупокоенных духов. Нетушки. Не надо нам вашего отравного счастья, ваша божественность. Мы, трусливые обыватели, и нехитрой современностью довольны.

— Ну как хочешь… — растаял в темноте вздох Мамы Лу.

Никак не хочу! — воскликнула про себя Катерина. Не хочу ни к себе прежней возвращаться, ни идти дальше по той дороге, на которую меня вывели. Потому что не сама я ее выбирала, не своей волей делала первые шаги, обманом меня сюда затянули, дверцу за мной захлопнули, ни назад выбраться, ни пожаловаться кому следует.

Наверное, ангелы правы, твердя: демоны портят человеческие души. Тем, что показывают целиком картину мироздания, предназначенную к показу по частям. Тем, что наносят человеческой душе сквозную рану, после которой уцелевшему только и остается, что играть. Играть в посвященного, в избранного, в пастыря, в бога, в черта, в того человека, каким бы он стал, не займись демон его душой вплотную.

Катя вспомнила, как в детстве ее пугал аттракцион «Комната страха» в Луна-парке: вагонетка, ползущая сквозь темный тоннельчик, озарявшийся красными вспышками и оглашавшийся взрывами хохота. Что-то, долженствующее изображать паутину, но на ощупь трикотажное, ползло по лицу, неприлично бойкий скелет вываливался из гроба, пахнущие пивом руки касались шеи… А однажды аттракцион вздумали ремонтировать и одну из стен сняли, обнажив перед прохожими все ржавые пружины и некрашеные потроха детский фобий. На поверку ужасы детства оказались не страшнее витрин магазина «Польская мода» (да что там, мода оказалась не в пример ужаснее). Но прозрение отчего-то не радовало. Напротив, хотелось вернуть чувство таинственной жути, вжимавшее маленькую Катю в неудобное кресло вагонетки.

После этого Катерина взяла за правило рассказывать себе на ночь жуткие истории, чтобы немного подлатать собственную веру в чудеса. Увы, то была всего лишь игра. Повзрослевшая Катя понимала: что-то ушло и уже не вернется. Наверное, в те годы Наама и вся ее честная компания были бы приняты с восторгом.

Ни ангелы, ни демоны не ведают, что для людей лучше, а что хуже, где грань между игрой совершенствующей и игрой разрушающей. А мы, люди, со своей стороны, надеемся на того, кто разделит мир перед нашими глазами на черное и белое, запретит запретное, разрешит разрешенное и в обмен на послушание пообещает нам лучший мир, по которому мы будем тосковать всю оставшуюся жизнь.

Вот и сейчас, думала Катя, я мечтаю выбраться из вашего заколдованного леса и сбежать с вашего ведьмовского Бельтейна, вернуться к Витьке, покормить его ужином, посмотреть телик перед сном, прожить двадцать-тридцать лет в нормальном мире без ангелов и демонов, без разрушающих амулетов и проводящих зеркал. А исполнись мое желание — и я в вовек себе не прощу, что испугалась ступить за пределы обыденного. Я захочу вернуться в вашу комнату страха, чтобы развеяться от страхов рутинных, скучных, мучительных. Легче бояться вселенской войны небес и преисподней, чем витькиной неудачной женитьбы. Каприза богов, а не беспросветной нищеты. Тьмы, накрывшей проклятый город, а не соседкиного ворчания.

Тут до Катерины наконец дошло, что она вышла из лесу и потерянно стоит на краю ночного луга. Десятки черных котов и кошек в лунном свете охотились за майскими жуками, подпрыгивая и хватая лапами воздух, будто танцуя древний магический танец. А вдалеке темной громадой высился тщательно сложенный костер для майской ведьмы. У костра, такой же огромный, как груда бревен, сидел Беленус. Причем не просто так сидел — бог Бельтейна поджидал ее, Катю.

— И чего им всем приспичило со мной разговоры разговаривать? — пробурчала Катерина, направляясь к костру. — Сперва Апрель, потом он… Хорошо хоть эта… Теанна занята, ей не до меня.

— Не надейся, — отрезала Наама, выныривая из пучка засохшей прошлогодней травы. — Поговорить с тобой намерены все, без исключения.

— Ты еще напомни: имя вам легион, чтобы ненароком не обрадовать, — съязвила Катя. — Вы меня в клочья разорвать хотите, да?

— Да. — Голос демона звучал совершенно искренне и серьезно. — Мы хотим разорвать тебя в клочья и сожрать. Мы этого жаждем. И будь мы не демонами, а ангелами, мы бы так и поступили.

Еще один парадокс и моя голова лопнет без всякой помощи демонов! — уныло подумала Катерина, приближаясь к Беленусу, вальяжному и хмельному, в веночке набекрень.

Бог Бельтейна, казалось, вовсе не замечал Катю. Он наблюдал за котами, парящими над землей и когтящими воздух, мурлыкая себе под нос:

Тим Финнеган, Тим Финнеган, вздохнула Катерина, ветреник и сердцеед, головная боль заботливых мамаш, почему именно ты даришь женскому сердцу предчувствие счастья? Почему этой способностью не наделен Дрюня, которому лишь в глазах собственной матери уготована роль красавца и умницы Анджея? Все равно, настрадавшись из-за Тимов Финнеганов, мы обретаем покой возле безответного и безотказного Дрюни, поддерживавшего нас все эти годы… Так почему бы Эмилии Седли не выйти сразу за капитана Доббина, не растратив ни пенни своей благосклонности на Джорджей Осборнов? Ведь истинной драгоценностью среди мужчин является не Джордж, о нет, совсем не Джордж! Но Эмили понимают, как дорого заплатили за фальшивку, слишком поздно, когда их кошельки и сердца уже пусты…

И зачем я об этом думаю? — спросила себя Катя. Конечно, о чем еще беспокоиться в колдовском лесу, в окружении существ, способных уничтожить меня «слабым манием руки» — да что там руки! — одним движением ресниц. Самое время поразмыслить над выбором между восхитительным негодяем-вертопрахом — и скучным надежей-опорой. Центральная тема Бельтейна, что и говорить…

* * *

— Правильно! Центральная тема Бельтейна! — бодро подтвердил голос… Дрюни. Только из-за могучего силуэта Беленуса на свет луны вышел не Дрюня и не Анджей, а Цапфуэль. — Посмотри мне в глаза, женщина. Узнаешь меня? Однажды я уже говорил с тобой.

Как же, говорил! — мрачно подумала Катя. С диваном моим ты говорил, а я, к счастью, увернулась. А то лежала бы сейчас на больничной койке с ушибом мозга. Или вообще… в землице сырой.

— Прости, что напугал, — без всякого раскаяния в голосе продолжил ангел луны. — Но ты должна понять: есть вещи поважнее, чем жизнь. Как только ты примешь эту истину, я смогу говорить с тобой о действительно важных вещах. Действительно. Важных. — Цапфуэль величественно склонил голову и смежил веки, кивком, достойным Каменного гостя, подтверждая свое согласие говорить о действительно важных вещах с короткоживущей поденкой вроде Кати. — Но сперва сделай свой выбор: я — или он! — и ангел луны простер в сторону бога Бельтейна руку, сверкавшую, словно клинок.

Он выглядел таким солидным, таким внушительным… Прямо тайный советник вселенной! В который раз Катерина убедилась в правоте Шарля Перро и голливудских фильмов: если дурнушку переодеть и обучить манерам, кто знает, какую аристократку мы обнаружим под грязными лохмотьями.

Ангел луны стоял перед Катей, серебрясь, точно новогодняя елка в свете телевизора. Гордая осанка и надменно вздернутый подбородок не оставляли сомнения: Цапфуэль прекрасен. Курносый, лупоглазый, лопоухий и стеснительный нерд исчез, на его месте появилось надменное высшее существо. Кому охота исследовать внешность ангела на предмет выявления лупоглазости или курносости? Так же, как и непомерная толщина Беленуса, они стали частью божественного облика — и знаком божественной целесообразности. Если бог Бельтейна весной становится похож на кита, выброшенного на сушу, ради пробуждения всего живого, наверняка есть причина тому, что ангел луны смотрит на мир выпуклыми глазами совы?

А пока Катерина всячески оттягивала миг выбора, оба божества разглядывали ее с видом собственников. Каждый из них излучал уверенность: эта женщина — его. И не возразишь: Беленус — источник всех чувственных наслаждений, Цапфуэль — оплот той верности, что придает наслаждениям смысл. Обычная смертная женщина Катя, прожившая жизнь под эгидой долга, однако с детства мечтавшая совсем о другом, должна выбрать одного из них — но кого?

Катерина вдруг остро ощутила, как далеко это детство отстоит от ее сегодняшних сорока. И как мало остается времени, чтобы воплотить хотя бы некоторые свои мечты. Будь она помоложе, без всякого сожаления отрезала бы: долг главнее! Витька, семья — смысл всей ее жизни! Но Катя до сих пор не забыла чувство блаженного безмыслия, охватившее ее при одной лишь улыбке Беленуса. Блаженство было таким огромным, что хотелось провести в нем всю жизнь, не приходя в себя ни на минуту. Да и сколько их осталось, тех минут… В молодости эта сокровищница кажется неисчерпаемой. Оттого и выбор кажется легким: что бы ты ни предпочел, долг или удовольствие, есть время и для того, и для другого. А сейчас?

Я не могу, беззвучно прошептала Катерина. Наама! Где ты? Помоги…

Цапфуэль скривился и даже как-то потускнел, будто луна спряталась в облака.

— Опять ты взываешь к демону, — вздохнул он. — Как мне тебе объяснить: мать обмана тебе не друг?

— А ты? — тоненько вскрикнула Катя. — Разве ты мне друг? Моя жизнь ангелам не важна… А витькина? А жизнь того, чье тело ты напялил? Мы все для вас — одежда! Сносил — и выбросил! Скажешь, не так?

— Так! — усмехнулся Беленус. — Оставь ее, Цапфуэль. Вечно ты добиваешься от людей клятв и обетов. Пора бы тебе понять: чем суровей закон, тем больше тянет его нарушить. Кому, как не пиратской девке, знать это. — И Беленус едва заметно подмигнул Катерине, точно извиняясь за нелестное прозвание.

— Она давно уже не пиратская девка! — взъярился ангел луны. — Она почтенная женщина, жена и мать! Ну скажи ты ему, Катя, — неожиданно умоляющим голосом обратился Цапфуэль к Катерине, сразу став похожим на Дрюню.

В моей судьбе и так слишком много долга, подумала Катя. Долг поженил нас с Игорем, потом развел. Долг всучил мне ненавистную работу. Конечно, долг растил маленького Витьку — одна любовь бы тут не справилась. Но я бы не сказала, что долг — это благо. Долг перед Мамой Лу сделал из проститутки убийцу. Кто его знает, каков он, мой долг, чего он ждет от меня? А вдруг он сделает со мной то же, что сделал с Кэт?

Представив себя на старости лет на панели — в обтрепанном джинсовом мини и сетчатых колготках, с поплывшей помадой и безразлично-похотливым выражением лица, Катерина прикусила губу, чтобы не расхохотаться. Тело Беленуса заколыхалось от беззвучного смеха, а Цапфуэль насупился, явно намереваясь отчитать Катю. А то и отшлепать.

— Формально Катерина уже не то и не другое, — вклинилась в разговор Наама, явно выжидавшая удобного момента. — Муж ее оставил, сын вот-вот оставит. Он взрослый мужчина, негоже такому за подол цепляться. Когда моя хозяйка окажется одна, что ты дашь ей взамен?

— Свободу от тебя, — без всякой надежды уронил Цапфуэль. — Свободу от лжи. От иллюзии, что лишь испытав все наслаждения, человек вправе сказать: жизнь удалась.

— Ну, если так… — улыбнулась Катя. — Если так, то я хочу освободиться от лжи и узнать правду: зачем я здесь? Ответь мне, ангел луны, как свободный свободному!

— Чтобы успокоить это тело, — поморщился Цапфуэль. — Мне, в общем-то, все равно, что с тобой будет. Скорее всего, ничего. Но тело этого мужчины изводится второй день, думая о тебе поминутно. Оно мешает мне! Я отвык от нервных человеческих тел. Я хочу вернуть тебя в лоно семьи и выдать за него замуж — и тогда вы оба перестанете меня донимать.

Похоже, ангелам не свойственно церемониться с людьми и вникать в тонкости любовного политеса. Ангелы прямолинейны даже когда пытаются хитрить. Надо это запомнить.

— А ты ответишь мне, Беленус?

— Зажечь костер, — усмехнулся бог Бельтейна. — Просто зажечь костер. Не объявись на нашем празднике твой ангел, никто бы не потребовал: выбирай! Мне твой выбор не нужен. И Нааме не нужен. И Лисси. Мы, старые боги, не сражаемся за человеческие души. Мы даже не делаем вид, что нас интересует происходящее в них. Цапфуэль говорит правду: есть дела поважнее развлечений.

— Развлечений? — удивилась Катерина. — Так люди для вас — развлечение?

— Конечно, — совсем не обидно признался Беленус. — Боги вполне в состоянии прожить без вас, но с вами — гораздо приятнее. Поэтому всем хочется посмотреть на тебя, показаться тебе, побыть рядом. Беда в том, что мы не в меру любопытны и можем выпить тебя, как молодое вино. Если бы мы были ангелами…

— То вы бы так и сделали? — вспомнила Катя слова Наамы.

— Ангелы уверены в своей правоте, — вздохнул бог Бельтейна. Так печально, что катино сердце замерло в тоске. — Они — дети, которым кажется, будто их желания — краеугольные камни мироздания. А мы — старики, которые знают: мироздание стоит не на камнях. Его вечно изменчивое основание — само движение. И всё, что сегодня незыблемо, завтра рассыплется и развеется без следа. Сегодня ты жена и мать, завтра твой муж умрет, дети уйдут, дом опустеет — и ты станешь кем-то другим…

— Например, уйду в пираты, — невесело пошутила Катерина.

— Почему нет? — пожал плечами Беленус. — Мимолетные удовольствия прочнее всего, что мы считаем опорой мира. Три века подряд тебе нравилось воровать — так отчего бы тебе не вернуться к старым грехам?

* * *

Издали толпа казалась радостной. Это напоминало демонстрацию протеста, которая, в свою очередь, напоминала народное гулянье — одно из тех, что и в наши дни заканчиваются жертвоприношением.

Гости Бельтейна вели, точнее, практически несли Теанну — она, видать, изрядно поводила погоню по кустам и буеракам, прежде чем дала себя поймать. Одежда на обиталище духа свободы (то есть свободного духа) висела клочьями, да и кожа, признаться… Катю аж замутило при виде глубоких царапин и обширных ссадин, рубинами сверкавших на фоне грязных разводов, и сразу захотелось самолично поубивать мучителей, после чего потребовать воды, бинтов, йода и спирта.

Это и есть душа любого карнавала, напомнила себе Катерина — травля, ловля, пытка, кровь, пьянящая лучше самого забористого пойла. Время свободных желаний.

Вспомни обряды вуду, за которыми ты подглядывала ребенком, вспомни рассказы Абойо, поварихи-криворучки, которую боялась выгнать хозяйка, потому что Абойо была мамбо. Духи говорят: мир хорош, хороши и те желания, которые он порождает! Если жаждешь крови, найди ее и пей. Если грезишь о смерти своего врага, войди к нему и убей. Если мечтаешь о любви, зови ее и дари. Довольно болтать о своих желаниях, даже духам надоедают пустые молитвы, не сопровождаемые приношениями!

Приношение — усталая окровавленная старуха, висящая на руках загонщиков. Сейчас ее положат на верх груды дров, там она свернется калачиком, вздрагивая от боли, а ты — ты поднесешь факел к тщательно отобранным бревнам из девяти священных пород дерева, мечтая о том, чтобы древесина оказалось сырой и давала много дыма, потому что задохнуться в дыму все-таки лучше, чем сгореть заживо. Это и называется «просто зажечь костер». А на деле — тебя повяжут кровью, словно начинающего террориста, словно молодого пирата.

Помнишь, Кэт, как ублюдок с Тортуги, ухмыляясь щербатым ртом, вручил тебе абордажную саблю, в тот миг показавшуюся неподъемной, кивнул на почерневшего от гари мужчину и отступил назад. Судовой канонир? Простой матрос? Пассажир из тех, кто любезно здоровался с тобой, пока ты корчила из себя леди? Шлюха с Нью-Провиденса занесла руку, молясь, чтобы не взглянуть жертве в лицо. Это был не первый человек, которого ты убила: губернаторская любовница уже отдала душу черным богам йоруба. Но это был первый, кого ты убила лицом к лицу. Даже в те разбойные века немногие согласились выкупить свою жизнь ценой жизни другого. И отправились по доске в синее, точно огромный глаз, море.

А ты тогда сказала себе: я хочу жить! Жизнью преступницы — но жить! Думаешь, тебя услышал твой белый непонятливый бог, Кэт? Тебя услышали честные черные духи. Они напились жертвенной крови и подарили тебе десять лет жизни. Немного, конечно. Ты ведь больше не просила открыто, а без конца молилась своему богу и его святым. Духи ждали, когда ты скормишь им часть крови, что тебе довелось пролить — и скажешь прямо, чего хочешь. Но вместо правды слышали путаные молитвы на скверной латыни. Как же глупа ты была, Кэт! Глупее безголовой курицы для сантерии…

Беленус дунул на услужливо поднесенную березовую ветку. По сучьям побежали струйки огня. Почему он не дунул сразу на костер? Новичка нужно повязать кровью, да? Еще не зная, каков будет ее следующий шаг, Катя взяла факел.