Красивых мужчин Катерина всегда боялась. И легко отказывалась от надежды. Эти вещи, на первый взгляд никак не связанные, определили катины отношения с миром мужчин.

Есть упрямые люди, которым судьба устала доказывать, что она сильнее. Они не опускают рук, даже если по этим рукам бьют что есть силы: младенцев — мягкой материнской ладонью, школьников — учительской линейкой, взрослых — бейсбольной битой… Они верят, будто последний удар, добивающий противника, все равно остается за ними. Они не сдаются. Никогда не сдаются, нацелившись на видимое им одним нечто. Они живут так, словно внутренний навигатор рисует им на роговице красные кружки и стрелки, указатели истинной жизненной цели, недоступной невооруженному глазу. По велению незримых огненных словес они ходят по жизни прямыми путями, непохожими на окольные тропы сомневающихся и безвольных.

Катя и завидовала, и пугалась подобной целеустремленности. Сама-то она предпочитала ждать на обочине, когда рядом притормозит одышливый, неспешный автобус, подхватит ее вместе с остальными недотепами и отвезет туда, где таким, как она, пребывать положено. Например, в ранний брак, стихийно протестующий против родительского «Вы что, с ума сошли?». Или в непрестижный «женский» вуз, вяло откусывающий и меланхолически пережевывающий лучшие куски юности. Или в развод, похожий на ДТП: кто-то из целенаправленных решил подрезать колымагу, везущую мирную чету в бесцветное завтра из бесцветного сегодня.

И все это, будто из дуб из желудя, росло из детства, в котором Катерине не досталось ни одного из тех узкоплечих и нахальных мальчишек, что числятся Реттами Батлерами дворов и школ. Кто и почему поднял их на школьно-дворовый Олимп в двойном статусе Ареса-Аполлона, не ведали ни сами кадыкастые Ретты Батлеры, ни их исполненная важности свита. Как бы то ни было, в детстве и юности Катерине оставалось лишь издалека любоваться на красавчиков, стесняясь лишний раз стрельнуть глазами в угол, на нос, на предмет и утешаясь надеждами на внезапное прозрение очередного Батлера. Вдруг среди них окажутся открыватели новой породы Скарлетт — Скарлетт застенчивой? Не оказалось.

Годы шли, половодье чувств слилось в законный брак, точно в море. С годами и море пересохло, но осталось убеждение: все-таки она, Катя, была счастлива — у нее же есть Витька, есть воспоминания о счастливых днях совместной жизни с Игорем… Ну, там, обильная незнакомыми родственниками свадьба, гомонящая толпа у роддома, упоительное зрелище кривоватых стен новой квартиры, не то романтические, не то семейные поездки в санатории — всё как один «Жемчужные» да «Сосновые», на крайняк — «Воровского», с произвольно-ерническим ударением. Обычная жизнь обычного человека — в советских фильмах такую в показывали нарезкой из черно-белых фотографий, сплошь из улыбок и восторженно округленных глаз.

Биография, достойная муравья, с отвращением думала Катерина, запихивая пожелтевшие, пахнущие гнилью фотки в коробку из-под обуви, а коробку — на верхнюю полку шкафа. Так наследный принц, став королем, отправляет ненавистного временщика во фронтир «управлять важными для государства территориями», а по сути — в безвременную и безысходную ссылку. Хоть бы я ему изменяла, что ли. А то жизнь прошла — и вспомнить нечего. Не то что всяким Гаянэ-Шаганэ, идущим не вдоль по жизни, приноравливаясь к шагу и маршруту спутника, а поперек. Гаянэ-Шаганэ пересекают и пресекают вялые семейные отношения. Я тоже так хочу! — угрюмо вздохнула Катя. Почему мне нельзя идти поперек мещанской морали и советской нравственности? Кто связал меня тайным обетом скромниц и неудачниц?

Все это снова промелькнуло в мыслях Катерины при виде Яши, стоявшего перед ней в оранжевом сиянии фонаря. Типичный юный Батлер, не ведающий, что Скарлетт всегда влюблены в абсолютно не подходящих для них Эшли, а значит, нацелены на нудных принцев и не замечают влюбленных в них прекрасных разбойников.

Спасти тебя, малыш, от жестокой правды? Обменяться с тобой шутками, намеками, телефонами, летними ночами, сексуальными фантазиями, печальными исповедями, жаром тел и холодом предчувствий… Нам не помешает развлечься на пути к последнему разочарованию в любви. После чего мы оба станем взрослыми — настолько взрослыми, что никакая внезапная страсть не достучится до наших хорошо защищенных сердец.

А потом была целая вечность огня, в которой Катерина металась, будто ночной бражник, залетевший в плафон.

В детстве Катя едва не утонула в ванне, пытаясь достать серую бархатную бабочку, колотящуюся о ламповое стекло. Босые ноги скользили по краю ванны, далеко внизу стыла вода в красивых барашках пены, похожих на облака, бабочка еще слабо дергала усиками, от лампочки тянуло страшным жаром, словно то не лампочка была, а шаровая молния. Катерина тогда почувствовала себя богом — всесильным, если сравнивать с обожженным, ослепшим бражником; и бессильным, если ни с кем не сравнивать. Насекомое умирало, но из плафона лезть отказывалось: для этого пришлось бы проползти мимо огненного шара — смерть бдительно стерегла выход из преисподней.

Бабочку спасти так и не удалось, зато Катя свалилась в воду и больно стукнулась плечом, попутно вызвав небольшой потоп и мамин гнев: что за глупостями ты там занимаешься? прыжками с вышки? Взрослым ведь не объяснишь, до чего страшен звук бьющих о стекло крылышек.

Сколько раз потом Катерина вспоминала смерть бражника в белой электрической печи! Каждый раз, как выход оказывался рядом с главным инструментом пытки — и разум, объединившись с телом, протестовал против нового круга мучений.

Нет-нет, покачала головой Катя, она ведь не была влюблена в Яшу. Ни дня, ни часа. Просто все вокруг стало невыносимо жгучим и ослепительно ясным. Катерина воочию видела, как истекает время, отпущенное ей на то, чтобы навсегда позабыть про коробку из-под обуви, полную гниющих воспоминаний. Видела — и ничего не могла поделать с собой, вечно идущей вдоль и никогда — поперек. С ужасом понимая, насколько глубоко увязла, Катя только и делала, что разыгрывала почтеннейшую публику, изображая темпераментную разведенку, искательницу приключений. Пиеса «Попрыгунья Стрекоза на лоне вечного лета». Ложь, ложь и на бис еще немного лжи.

Почти с нетерпением Катерина ждала всеобщего осуждения, витькиной ревности, упреков матери, насмешек соседей, сплетен подруг… Не дождалась. Всем, похоже, было наплевать на катино моральное падение. А может, они боялись того, чего всегда боятся люди: шквальных истерик, маниакальных идей и депрессивного безволия, которыми изобилует жизнь всякой разведенки. И еще — публичных поисков себя. Ужасно, когда взрослая женщина принимается искать себя, заставляя окружающих наблюдать этот процесс в режиме он-лайн. Пусть уж лучше ввяжется в роман с хорошеньким мальчуганом, которому, чтобы стать мужчиной, нужна именно такая женщина — одуревшая от нежеланной свободы и несчастная.

Несколько месяцев Катя ходила с Яшей по молодежным тусовкам, безнадежно чужая для веселящейся толпы. Будь я на год, всего на год старше, говорила она себе, смотрела бы на них с добродушной материнской усмешкой, честное слово, и не пыталась бы вписаться в разухабистый молодежный хоровод. А будь я на год младше — нет, это слово уже не для меня — будь я на год моложе, может, все и вернулось бы: им почти двадцать и мне почти двадцать, какая разница, с какого боку расположено это «почти»?

Наверное, Катерина обижала Яшу ненароком вырывавшимися «Ты прям как мой Витька!» Наверное, он тоже пытался ее обидеть — правда, Катя не помнила, чем именно. Его умение обижать еще не вошло в полную силу, в ту жестокую силу, которую тридцатилетняя женщина встречает в мужчине одних с нею лет. И то, что Катерина не могла всерьез обидеться на Яшу, обижало его вдвойне.

Словом, они сумели разочаровать друг друга так основательно, что повзрослели за эти месяцы на несколько лет. Катя ощутила в себе материнские чувства к юному любовнику — настолько материнские, что лишь порадовалась, когда Яша, изнывая от неловкости, признался: у него появилась девушка. Огромным усилием Катерина удержалась от расспросов: кто она? Где учится? Кто ее родители? Сколько ей лет? И понимает ли эта соплячка, как ей повезло — встретить такого отличного парня?!

Яша исчез из катиной жизни — а впереди простерлась такая замечательно прочная, безводная и безжизненная пустыня, абсолютно не похожая на бурное море страстей, что Катерина вздохнула с облегчением. Довольно с нее попыток полюбить или хотя бы поиграть в любовь с другими стрекозами-попрыгуньями. Она муравей, сомнений больше нет. Муравьи тащат в дом припасы, вяжут свитера и салфеточки, собирают кулинарные рецепты и мелочно интригуют на рабочем месте. У муравьев всегда слишком много дел, чтобы бросаться очертя голову в омут желаний и фантазий. И они, вопреки басне Крылова, всегда готовы посочувствовать непутевым стрекозам, одолжить им толику своих припасов, дать целый ворох бесполезных наставлений. Вот почему муравьи кажутся такими отзывчивыми и добродетельными. Даже чересчур добродетельными. Как будто в них вселился ангел.

* * *

— Теперь ты понимаешь, почему я считаю одержимость ангелом куда большей проблемой, чем одержимость демоном? — невинным голоском пропела Наама. — Представляешь, если бы в тебя вселился ангел? Да еще какой-нибудь ангел огня и ветров. Между прочим, сезон пожаров уже начался. И, похоже, тянет дымком. Это не у тебя что-то горит? Или ты сама горишь? А, Китти?

Катя очнулась от нахлынувших воспоминаний, держа в одной руке сломанный нож, в другой — поцарапанную разделочную доску. Прямо как воин посреди рукопашной — с изрубленным щитом и мечом, пришедшим в негодность. Осталось только сообразить, с кем воюем, мрачно подумала Катерина. С кем и за что.

Неужели я стану воевать с любовницей сына, словно какая-то чокнутая мамаша? Давить на жалость, многозначительно молчать, поджимать рот куриной жопкой, обморочно закатывать глаза — и ради чего? Ради того, чтобы заразить сына смутной тревогой, которую ощущаю, а себя накрутить до состояния «или я, или она»?

— Между прочим, — Цапфуэль пытался говорить холодно, но холодно не получалось. Получалось злорадно. — Между прочим, скоро она будет здесь. Мы решили, что вам нужно встретиться и поговорить.

— Думай скорей, Китти. — Кошка почти хихикала. Не будь Катерина в таком раздрае, она бы вдоволь насладилась зрелищем хихикающей кошки. — У тебя пять минут! Правда, здорово мы с Цапфуэлем придумали?

— Я. Не. Китти! — слова падали, как падают в пыль первые тяжелые капли дождя. — Нет больше Китти, Наама. Я справлюсь сама — без вранья.

Теперь уже ангел довольно ухмыльнулся, зато демон скривился, точно рюмку святой воды жахнул. Конечно, Нааме обидно, что Катя отказывается от лучшего инструмента выживания, предложенного матерью обмана. Да еще в такой выигрышный момент. Конечно же, эти двое заключили пари и сейчас, обмениваясь заговорщицкими взглядами, ждут катиного выбора. Как дети, ей-богу…

— Не сердись, — устало бросила Катерина обиженному демону. — Китти пора знать свое место. К тому же она ничего не решает, а только тянет резину и все еще больше запутывает.

Ну все, Наама надулась. Конечно, Катя не слишком справедлива к древнему альтер-эго: ложь не раз спасала простофилю Кэт в аду Нью-Провиденса. И кто знает, что через пять минут пригодится ей, Кате — правда или ложь? Врать стыдно, а правду говорить нестерпимо. Какая глупость, в самом деле: женщина, связь с моим сыном может быть опасна для вас, потому что вы старше его на двенадцать лет. Уважаемая, вы на Зодиаке помешались? Нет, девушка, я прошла через этот опыт, когда мой сын был еще маленьким, а мое желание жить полной жизнью — большим. Тогда-то я и поняла чувства женщины, застрявшей на полоске суши, по которой день и ночь лупит морская волна. Какая волна, дамочка, вы все-таки спятили, а, привет, Витя, я тебя давно жду, мы тут с твоей мамой беседуем, привет, мам, у меня все зашибись, чего и тебе желаю, ну все, не жди меня, мама, хорошего сына, буду завтра, поздно и навеселе. Пока, мамуль.

И они уйдут, а ты останешься, как дура, со своей нелепой и никому не нужной откровенностью.

Звонок. Время истекло, пора выбирать. Не между добром и злом, а между собой и тем, кто никогда не проигрывает и никому не кажется нелепым.

Катерина, задрав подбородок (так всегда делала Китти, чтобы войти в боевое настроение — почему бы не попробовать?), открыла дверь.

На пороге стояла… Апрель. На этот раз на ней было вполне современное платье — черно-белое в огурцах, совсем летнее, тонкий узор, вспыхивая крапинками и листочками, удивительно напоминал разводы пепла на белом снегу — скоропись огня и льда. В руке у Апрель была катина сумка с продуктами. Забрезжила надежда: значит, это не она! То есть Апрель здесь из-за катерининой рассеянности, а витькина возлюбленная — не Апрель, раз так, то пусть будет кем угодно, лишь бы не богиней безумия.

— Вот, ты у Таточки забыла, — не здороваясь, деловито сообщила Апрель, протягивая Кате сумку. Катерина радостно закивала и уже открыла рот, чтобы разразиться благодарственным монологом… — А Витя дома?

Катерина медленно-медленно закрыла глаза. В голове ее, вращаясь и бликуя разными цветами, словно заставка на экране компьютера, крутилась длинная фраза из романа «Любовь во время чумы»: «Трансито Ариса была свободной сорокалетней женщиной, и ничтожное существование, которое она влачила, ни в коей мере не удовлетворяло ее природного стремления к счастью, а потому она переживала любовные дела сына как свои собственные». Любовные дела сына как свои собственные…

Катя подождала минуту или две, пока цитата из Маркеса не растворится в темноте, пока самый оттиск реальности, зеленоватый, будто полярное сияние, не потускнеет на внутренней поверхности век. Апрель терпеливо ждала.

Очевидно, она постоянно сталкивается с подобной реакцией, подумала Катерина. Рядом с нею все ведут себя как бог на душу положит — вернее, как на душу положит богиня. Богиня безумия. Потом им всем приходится расплачиваться за краткие мгновения, ну хорошо, за краткие часы свободы. И тогда уж они — нет, мы! — мы начинаем закрывать глаза и пережидать растворение оттиска реальности на сетчатке глаза, мучительно надеясь, что и сама реальность как-нибудь растворится и утечет себе вдаль с весенними ручьями.

Пора оставить эти надежды и прийти в себя. Да, твой сын связался с богиней безумия — но разве в то же время с нею не связалась ты? Ты боялась, чужой возрастной кризис крепко шарахнет по Витьке, ранив его нежную мальчишечью душу — можешь на сей счет не волноваться, у богинь не бывает возрастных кризисов. Ты не хотела, чтобы мнимая доступность любовницы повернулась и другой своей стороной: преследованиями, истериками и шантажом — не сомневайся, это существо не станет звонить и сулить суицид, если к ней сей же час не приедут и не займутся сексом с бедной больной женщиной. Разве что твой сын начнет звонить, истерить в трубку и даже бросаться из окна, под поезд, в омут головой. Ты вела себя именно так, попав в сети Мамы Лу. Помнишь?

— Ма, какого черта? — тоскливо поинтересовалась Катя, мысленно отказываясь от всех данных себе обещаний: не прятаться под маской Китти, быть собой, уважать выбор сына, бла-бла-бла.

Против Мамы все отвергнутые средства казались хороши, но слабоваты. Любую маску, любую попытку манипуляции Ма просечет с ходу и высмеет безжалостно. Заставить ее уйти невозможно: Мама Лу вернулась из трехсотлетней дали, вернется и оттуда, куда пошлет ее слабый человеческий язык, что в форме заклинания, что в форме ругательства.

— Я — Апрель, — буквально по слогам произнесла богиня безумия и вошла в прихожую. — Туфли снимать?

— Снимай, — склочно заявила Катерина и без всяких объяснений удалилась на кухню. Ишь! Думает, я поверю. Думает, я не знаю, как Мама Лу рушит заслоны и сносит плотины. Думает, я прощу ей, гадине черномазой, мою смерть — довольно мучительную, между прочим. Думает, я…

— А это что?

Апрель стояла на цыпочках возле плиты, сняв крышку с сотейника и заглядывая в него с изумленно-восторженным видом. Совсем еще девчонка, господи!

У Кати вдруг защемило сердце. Кто знает, сколько лет эта девчонка живет под двойной, нет, тройной властью: белоглазая чудь-полуденница Лисси, черная на лицо и на всю душу Лу, человеческая личность Апрель — и каждая из года в год берет свое, еженощно пускает клубок по ухабистому склону горы и ежедневно сматывает нить обратно. Сколько еще продержится нитка, которая из трех лопнет первой? И не лучше ли быстро иссякнуть, напитав одного жадного демона, чем долго-долго кормить жестокую троицу, духовных Лебедя, Рака и Щуку?

— Это лобио, — ворчливо ответила Катя и вручила Апрель ложку. — Помешай, но не пробуй. В нем чеснок, целоваться потом не сможешь.

— А там в сумке, — всполошилась Апрель, — столько всего! Надо в холодильник поставить. И еще я мороженое купила. Виктор любит мороженое.

— Это я люблю мороженое, — усмехнулась Катерина. — А Виктор любит колбасу, газировку и тебя. Давай уж, рассказывай, зачем тебе сдался мой оболтус.

Я изо всех сил стараюсь повернуть в русло семейной комедии, думала Катя. Я видела сотни, тысячи, миллионы этих комедий, где встреча потенциальной невестки с потенциальной свекровью происходит именно так: неловкая и нелюбезная встреча, однако общие интересы находятся, после чего следует завуалированное согласие со стороны мамаши — какового согласия, антр ну, у старушки никто не спрашивал… Затем непременно подваливает толпа родственников, хороших людей, хоть и мудаков изрядных, все садятся жрать и выпивать, слово за слово пришелица ляпает нечто ужасное, ее хором опускают, суженый-ряженый вступается за свою обже в неполиткорректной форме, мамаша падает в обморока, папаша учит охламона щадить чувства женщин, в ходе поучений девицу прощают и дают молодежи добро на секс, который, собственно, у молодежи уже был.

Сколько ни смейся над искусством, жизнь вовсю ему подражает.

Вот и мы сейчас славно пощебечем над кастрюльками, потом придет Витька, из маленькой комнаты выберутся Наама и Цапфуэль, вовремя слинявшие с кухни, все мы, словно нормальные люди с нормальным животным, примемся есть скучные разносолы, рассказывать скучные истории, с трепетом дожидаясь момента, когда богиня безумия обнаружит свою разрушительную сущность.

Главное, определить, кто из нас — бабочка в плафоне, хладнокровно решила Катерина. Только бы не Витька. Пусть я, только бы не он. Он точно не сумеет выбраться. И сгорит.

— Тебе кажется, это хитрый заговор, да? — сочувственно спросила Апрель. — Чтобы ты не могла отвертеться от охоты за зеркалом Мурмур?

— Да. Именно так мне и кажется, — резко ответила Катя.

— Не спорю, мы сплели вокруг тебя целую сеть, — наморщив лоб, кивнула Апрель. — Но мы всегда так делаем. Мы ведь не имеем возможности прийти к человеку и просто уговорить его поучаствовать в наших… в наших…

— Забавах, — подытожила Катерина. — Поскольку ни одно дело для вас не является вопросом жизни и смерти, всё, чем вы заполняете свое время, можно назвать забавами.

— Ну да, — легко согласилась богиня. — Мы очень серьезно относимся к вещам, из-за которых не можем ни умереть, ни заболеть, ни даже разориться. Мы договорились относиться к подобным вещам серьезно, чтобы не болеть и не умирать от одной действительно важной вещи — от скуки. А разве вы, люди, поступили иначе?

И правда, удивилась про себя Катя. Мы, люди, сделали практически то же самое. Я ведь не могла заболеть, умереть или разориться в тот же час, как мой сын сделал неудачный выбор, спутавшись с тобой. А переживала так, словно могла. И еще полсотни аналогичных ситуаций наковырять можно — но лень. Просто признай, Катерина: к своим играм люди относятся с не меньшим пиететом, чем боги и демоны.

А еще признай, что тебя обложили со всех сторон: по твоей квартире бродит родственник, одержимый ангелом, и сын, влюбленный в богиню, твое тело оккупировано демоном, с каждым днем ваши связи с непрошенными насельниками становятся крепче, ваше душевное и физическое здоровье все больше зависит от их благосклонности. И если они примутся помогать Анджею изобретать, Витьке — взрослеть, тебе… А чем эти паразиты могут помочь — вернее, заплатить — лично тебе, Катенька? Волшебным образом заживят твои шрамы, вырастят волосы на обожженном виске, чтоб не ходить тебе в платочке, будто закабаленной женщине Востока? Полно, да так ли это важно — привести в порядок внешность и со вздохом облегчения влиться в ряды ничем не примечательных теток «вокруг сорока» с их ничтожным существованием, из-за которого неприметные тетки вынуждены переживать любовные дела детей как свои собственные?

— Да-да, — закивала Апрель. — Вот потому-то мы и взяли в оборот твоих близких, Катя. Тебя же ничем не проймешь, ты прямо Диоген какой-то. Ни красоты, ни молодости, ни карьеры, ни богатства, ничего не жаждешь. Вроде бы оно всё тебе необходимо, но ради получения этого «необходимого» ты и пальцем не шевельнешь. С вами, людьми, всегда так: сперва кажется, будто вы жадные и доверчивые, а как начнешь вас в нужном направлении подталкивать, то оказывается, вы главным образом неподъемные.

Катерина расхохоталась, представив, сколько у богов и демонов проблем с людьми, которым на деле требуется одно — чтобы их поменьше подталкивали в нужном направлении…

Отсмеявшись, Катерина позвала незваных гостей к столу. Пусть уж садятся есть, не дожидаясь Виктора. Семейный обед, обильный и скучный — лучшее средство усмирить разбушевавшуюся действительность. Разливание супа, пластание мяса и хлеба, подношение соли и перца — вся эта умиротворяющая возня разбодяжит нестерпимый ужас до хмурого равнодушия. Не раз и не два семейный обед останавливал начинающийся скандал и оттягивал крах ее с Игорем отношений. Несколько лет их умирающий брак жил на катиной стряпне, словно на сильнодействующих лекарствах. Огненные трещины ссор остывали, превращаясь в пропасти непонимания, тухло пованивало изменой, земля горела под ногами, но не проваливалась — а все благодаря объединяющей силе первого, второго и компота.

Недаром «преломить хлеб» когда-то означало «помириться». Устаревшие эманации мира и благоденствия, витающие над накрытым столом, не исчезли и в наши дни, когда поесть с врагом значит всего лишь поесть с врагом. Чинно рассевшись по обшарпанному диванчику с дурацким названием «уголок», ангел, бог и человек сосредоточенно уминали крепко наперченное лобио, как будто это было основной целью встречи. Даже Наама, сидя не под, а на столе, заглатывала порезанную ломтиками печенку, по-кошачьи воровато нагнув голову, и выглядела обычной, хоть и сильно балованной кошкой.

И тут пришел Виктор.

Когда в проеме возник силуэт сына, вдруг показавшийся Катерине незнакомым, чересчур широкоплечим и сутулым, сердце екнуло: вот оно, объяснение начистоту, день за днем откладываемое и безнадежно опоздавшее. Если что и нужно делать вовремя, так это причинять боль. Чем дольше с этим тянешь, тем больше потеряешь.

— Здрассьте, — как-то брезгливо произнес Виктор и обвел присутствующих взглядом, который у вчерашних подростков считается насмешливо-презрительным, но, как правило, выглядит недоуменно-обиженным. — Интересные у нас тут котики водятся. Что эта, — и витькин палец уперся в Нааму, — что этот! — и Виктор ногой выпихнул на середину кухни Тайгерма. Котяра невозмутимо шлепнулся на объемистый зад, облизал мощную лапу и провел ею между ушей жестом, каким мужчины поправляют прическу.

— Зачем? — в упор глядя на главного демона, спросила Апрель.

Катя зажмурилось и покачала головой, доподлинно зная, что теперь будет. Скандал. Витька не удержится от попреков в адрес Апрель, потому как задет за живое и уязвлен глубо́ко.

Будем реалистами: вовсе не мать он надеялся вычеркнуть из списка подозреваемых. Летай Катерина на помеле каждую ночь и дои чужих коров через опояску, Виктор бы и глазом не моргнул: может, это… как ее? Менопауза! Пришелец из дальних краев, дядя Андрей, он же Анджей, он же Дрюня, он же Цапфуэль, мог рогами двери открывать и вниз головой на потолке спать: пришельцам — им по статусу положено. Не говоря уж о приблудной шерстистой живности. Но женщина, с которой Витька завел свой первый взрослый роман, обязана оставаться непричастной заговорам мелких и крупных бесов. Потому что Виктор и только Виктор должен был стать единственной причиной ее благосклонности. Конкурировать — даже со спасением мира — мужчина не любит. И что ж это получается? Что его соблазнили и окрутили не ради него самого, а с дальним и кривым прицелом, рассчитывая через витькину любовь дотянуться до его мамаши?

Скандал, как и положено, вскипел, наваристый и смачный. Виктор выдавал очередями заготовленные еще на лестнице: «Ты все знала, да? Знала, поэтому и спала со мной? Да кто вообще сказал, что ты богиня?» Апрель отмалчивалась, позволяя разгневанному мужчине исчерпать арсенал упреков. Опыт Мамы Лу, лениво напомнила Кэт со дна памяти, в борделе клиенту тоже всегда давали проораться.

Излив на голову Апрель объемистый громокипящий кубок, Виктор всем телом, точно авианосец, развернулся в катину сторону. Но злость уже иссякла, да и понимал он: вина его матери лишь в том и состоит, что Катерина — не богиня, не демоница и не ангел. Упрекать ее в этом Витька не собирался. Добрый мальчик.

— Почему ты, мам? — грустно спросил он — и Катя немедленно узнала собственные интонации. Почему ты, Витенька? Почему ты порвал штаны, почему ты принес двойку, почему ты подрался, почему ты упал в фонтан? Почему ты впуталась в разборки ада и небес, Катерина? Отвечай уже, все равно отмолчаться не получится.

Над ответом Катя размышляла давно и безуспешно. Она не находила в себе ни должной воинственности, ни яростного стремления к победе — да что там яростного… Никакого стремления к чуждой, НЕ НАШЕЙ победе Катерина в себе не находила. Единожды виденная ею фифа Мурмур не топтала родных катерининых нив, не жгла посевов и не рушила городов. Но даже если топтала-рушила-жгла, то не при Кате, а где-то вдалеке и втихомолку. И ничей пепел на стучался в катино сердце, не взывал к отмщению, на героизм не сподвигал. Скучно было Катерине, скучно и неловко. В ее-то возрасте ввязываться в высокопарные прения ангелов и демонов, бегать по сезонным вечеринкам богов и видеть себя то спасительницей мира, то пешкой в руках сильных и беспощадных — как будто земных, настоящих дел не хватает!

Я слишком женщина для ваших игр! — так и хотелось крикнуть в каждое спокойно-надменное, чересчур надменное для человека лицо. Вы хоть разберитесь в людях, которых используете! Кто вообще додумался рекрутировать нас, податливых и кротких? Вы не видите, что мы готовы приклонить голову на любое плечо, которое не отдернулось от нашего прикосновения? Я же предам все высокие идеи оптом и в розницу, если на той, враждебной стороне окажется хоть один умелый иллюзионист, ловко прячущий в рукав женские сердца и растворяющий благие помыслы силой иронии. Если там, во вражеском стане, мне дадут право быть женщиной, свободной от борьбы… не существительным, а прилагательным… спокойным и красивым прилагательным… Я предам вас.

Поэтому вы решили взять в оборот Витьку и обеспечить мою преданность вашим мутным идеалам? История принца Гамлета и мамы его Гертруды вас ничему не научила? Или вы брезгуете учиться у людей тому единственному, в чем они понимают лучше вас — механике страстей человеческих?

Вопросы, риторические и не очень, множились в голове, словно рои голодных, подрагивающих брюшками ос. Катерина почувствовала себя на грани истерики.

— Вы, молодой человек, чем задавать своей маме вопросы, на которые даже боги ответа не имеют, — внезапно вклинился в затянувшееся молчание Тайгерм, — подумали бы сперва, как ей помочь. Над своей, так сказать, ролью во вселенской истории.

Ай да Тайгерм, ай да старый лис, захотелось воскликнуть Кате. Однако момент был неподходящий, а комплимент — сомнительный. Примет ли кот за похвалу звание лиса, да вдобавок старого? И все-таки ловко он Витьку укротил: чем на присутствующих орать, пусть подумает над своей ролью… Погодите-погодите. Как это — «над своей ролью»? Катерина с ужасом воззрилась на Тайгерма — и встретила взгляд не кота, но тигра, золотой и безмятежный. Круглый человеческий зрачок, нисколько не похожий на вертикальный кошачий, излучал бесконечное равнодушие. Существо, притаившееся в упитанном коте, привыкло распоряжаться всем и вся, не испрашивая дозволения и не принося извинений. Глупо говорить «извините, но сейчас я вас убью». Особенно если распоряжающийся твоей жизнью не думает о ней в таком ключе: я убиваю, я уничтожаю, я разрушаю… Он думает так, будто кирпичи кладет: тысячу на эту стену, пять — на ту, а на выгородку все десять уйдет!

Кате показалось, она сморгнула, или глаза ей застлало слезой, а может, солнце на мгновение выключили, поэтому момент превращения кота в крупного мужчину с темными с проседью волосами, забранными на затылке в конский хвост, она пропустила. Вот только что был кот — и уже стоит посреди кухни посторонний мужик, одетый в странно знакомый костюм — куртка грубого сукна, узкие брюки, заправленные в сапоги с отворотами… Катерина и понять не успела, откуда она знает человека, вошедшего в ее дом в кошачьем облике, как ее собственные губы голосом Кэт произнесли:

— Привет, мореход.

Точнее, Кэт сказала «Мореход». Так, словно это прозвище, а не профессия. Или даже имя.

— Здравствуй, Китти. — Голос у Морехода был низкий, ленивый. И слегка кошачий. Но главное, голос тоже был очень, очень знакомый. И вселял надежду, которую иначе как безумной не назовешь: подобная надежда не рождается нигде, кроме как на эшафоте, на обрыве, на краю. — Привет, Лу. Наама, Цап, мое почтение.

— Я тебе не Цап, — голос у Анджея-Дрюни аж хрустел, будто свежий наст под ногами.

— Хорошо, ангел луны, — с наигранной кротостью согласился пришелец. — Я буду звать тебя Цапфуэль и даже Уриил, если хочешь. Какое имя ты предпочитаешь?

При звуках своего второго и куда более известного имени Анджей погас. Исчезло серебряное сияние, озарявшее его изнутри и делавшее ничем не примечательного дядьку писаным красавцем. Однако и Дрюней ангел луны не стал. Сгущающаяся чернота покрыла его лицо, заполнила фигуру, словно тень затмения наползла на лунный диск. Катерине не раз доводилось видеть, как Цапфуэль сердится, но то, похоже, были шуточки. Зато сейчас дело шло всерьез. Мореход и ангел стояли друг против друга, расставив ноги и набычив лбы, а воздух между ними потрескивал крохотными (пока еще крохотными) молниями.

— Вот и хорошо! — радостно кивнула Апрель. — Мне тоже надоело это имечко — «Цапфуэль». Что-то такое от «цап» и «фу». Неблагозвучное совсем.

— А имя, напоминающее сразу два прекрасных слова — «урыть» и «урина» — тебе кажется намного благозвучней? — неожиданно усмехнулся ангел луны. И как ни в чем не бывало сел обратно за стол. — Катя, все ужасно вкусно. А чаю дадут?

— И даже с пирогами, — севшим от ужаса голосом произнесла Катерина.

Временами надо напоминать себе, с кем имеешь дело, думала Катя, ставя чайник и представляя себе дымящиеся руины на месте их дома, репортажи по телику, «следствие рассматривает версию теракта»… Между тем ее опасные гости, чинно рассевшись за столом, хранили вежливое молчание.

Нарушил молчание, разумеется, Виктор. Современную молодежь спецэффектами не удивишь, все они если не дети, то по крайней мере выкормыши виртуальной вселенной.

— Это все, конечно, очень круто, — пробормотал Витька. Потом прочистил горло и произнес солидным басом: — А кого ж мы все-таки с мамой ловим?

— Ангела-предателя, — безмятежно произнес Мореход и откусил кусок морковного пирога. — Были ангелы-мятежники, ангелы-убийцы, ангелы-палачи… А вот ангелов-предателей доселе среди вас не было, не так ли, Уриил?

— Был. — Цапфуэль, хоть и просил чаю, сидел, вытянувшись в струнку и чашка перед ним стояла нетронутая. — Я.