Когда Кэт увидела ее в первый раз, мир был другим. В том числе и мир самой Кэт, которая была всего лишь ребенком. И в то же время далеко не ребенком. Она была закоренелой неудачницей.

Неудача вцепилась в Кэт обеими руками в тот год, когда та сильно прибавила в росте, раздалась в плечах и, что особенно вдохновляло членов семьи (а вернее, члены членов семьи), у девчонки появилась грудь. Самое время продать девку в притон разврата, да не абы куда, а в хороший, городской, решила родня. Ха! Просчитались, деревенщины. Упустили времечко, когда это свежее мясо сгодилось бы в качестве подстилки для дорогих клиентов.

Скупщики юной плоти, хватающие малышню обоего пола прямо на улицах, равнодушно отвернулись от не по годам высокой девушки. А отчетливо круглящаяся под лифом грудь, которой так гордились и Кэт, и ее семейка, вызвала брезгливые ухмылки. Ни один любитель детского тела не заинтересуется женственной статью — даром что «стать» не подразумевала ни зада, ни талии, ни ляжек. Да и грудь скорее намечалась, нежели бросалась в глаза. И все-таки деревенская крошка была отнюдь не крошкой. А значит, сутенеру Кэт не светило ни платы сверх положенного за соблюдение тайны, ни регулярных визитов богатого развратника к «своему ангелочку». Кэт была дюжинным товаром, как и все прочие «кобылки», едва разменявшие второй десяток своей молодой, но уже загубленной жизни.

Работать на панели рядом с такими же молоденькими, худущими, злыми на весь мир дешевками оказалось тяжелым и опасным делом. За лишнюю пару шагов, пройденную не по своему участку, могли зарезать. Если милый дружок зазевался, удачливых девчонок уродовали их же товарки. Наваха и балисонг неплохо проводили время за подвязками и корсажами портовых шлюх, покидая нагретые убежища лишь во время прелюбодеяния. Или убийства.

К счастью, Китти, которая отчего-то сразу выдала себя за француженку (вскоре девчонка и сама забыла, откуда прибыли на Нью-Провиденс ее родители — да и были ли у нее родители), оказалась не настолько рисковой, чтобы по-глупому погибнуть в кошачьей драке. И не настолько нахальной, чтобы упустить удачу. А еще она никогда не забывала жертвовать на церковь. Семью свою Китти больше не вспоминала, но в памяти осталось несколько ярких осколков прошлого: молитвы и псалмы на все случаи жизни, душистый венок и красивое чистое платье, в которых стояла под прохладными церковными сводами и слушала собственный голос, отражающийся эхом от стен. Может, за благочестие боженька послал Кэт удачу — сказочную, невероятную.

Тот бесконечно длинный, жаркий день без единого клиента закончился тем, что толстая негритянка походя столкнула Китти в канаву. Кэт, едва державшаяся на ногах от усталости, свалилась в грязный сток. Но не разразилась площадной бранью, как сделала бы любая на ее месте, а лишь беспомощно всхлипнула, глядя на измазанное платье: в таком виде ей точно ничего не светит. Что толку кричать и ругаться? Тем более, что ее обидчица уже ушла — кому охота слушать ругань портовой девки? Оставалось только вылезти из канавы, отправляться в ночлежку несолоно хлебавши, получить тумаков от хозяина и лечь спать на голодный желудок.

Как выяснилось, негритянка и не думала уходить. Она возвышалась над Китти изваянием эшфордского черного мрамора, смотрела на перепачканную с ног до головы девчонку непроницаемым взглядом и глаза ее были желты, словно глаза бурманской кошки. Потом кивнула на корзину, стоявшую возле ее ноги. Огромная, размером с тележку, корзина была доверху забита дешевой рыбой, оставшейся от утреннего улова. Негромко бросив:

— Неси за мной, — толстуха направилась вперед. И даже не оглянулась — видать, точно знала, что Кэт побежит за нею, как собачка.

Негритянка оказалась кухаркой из веселого дома в соседнем квартале. Хозяйке дома как раз требовалась помощница — бесправное существо, у которого даже собственной комнаты нет, подменяющее девушек, когда те сбегают с любовником, болеют или беременеют, довольствующееся малым, у всех и каждого на побегушках. Китти была счастлива занять эту вакансию. Да что там, она была готова целовать своим благодетельницам руки. Но, не решаясь надоедать хозяйке, донимала своей привязчивостью молчаливую кухарку. Звали ту Абойо.

Имя ее значило «тратящая время».

* * *

И вот Абойо с Кэт снова встретились на Тобаго — бывшая кухарка и бывшая проститутка. Одна превратилась в пиратку, а другая осталась тем, кем всегда была — всемогущей ведьмой-мамбо, воплощением зла для доброй христианки, каковой себя почитала Китти. Наверное, поэтому пиратка упала в объятья Абойо, тычась лбом, мгновенно взмокшим от испарины, в плечо, пышное и темное, будто круглый деревенский хлеб.

— Катарина? — удивленно поднял брови Торо, но расспрашивать не стал — сразу увидел: тут женские дела. Один взгляд на негритянку многое сказал капитану: мастерица на все руки, кому нужно заполучить мужчину — присушит, кому нужно от мужчины отделаться — отворожит, поможет избавиться от ребенка или, наоборот, забеременеть. Остуды между собой и горячей англичаночкой (во французские корни Кэт Испанский Бык никогда не верил: ему ли не знать белобрысого окраса инглезе, а главное, буйного английского нрава, укрытого за внешней холодностью) Торо не боялся нисколько. И не ревновал. Он даже гордился тем, что Пута дель Дьябло перепробовала множество мужчин, но сейчас бешеная Китти с ним, с тем, кто выиграл ее в карты — и ничего не сделал, чтобы удержать. А дети… что ж, капитан был не против. На все воля божья.

Абойо ожгла Испанского Быка острым взглядом, словно вобрала в себя всего, целиком, от щегольской шляпы до кривоватых ног. На мгновение капитан почувствовал беспокойство, но справился с собой, вежливо наклонил голову, пробормотал:

— Мадам, — и направился к ближайшему трактиру косолапой походкой моряка, несгибаемый, самоуверенный… обреченный.

— Он у тебя под богом ходит, знаешь? — тихо спросила мамбо.

— Знаю, — вздохнула Кэт. — Жалко его. Да что уж теперь… Самой бы выжить.

— С демоном своим советовалась? — деловито поинтересовалась Абойо.

— Мать обмана нас не защитит, — покачала головой пиратка. — Говорит, против такой силы ей не выстоять.

— Имя назвала?

— Мурмур, — фыркнула Кэт, не сдержав глуповатой усмешки.

— Плохо, — осекла ее мамбо. — Сильный ангел.

— Ангел? — воскликнула Пута дель Дьябло, не ожидавшая такого поворота событий.

Абойо со значением кивнула.

— Он же называет себя герцогом ада! — зашипела, цепляясь за плечи негритянки, Кэт. — Разве они в аду бывают?

— А где ж им быть-то, когда с небес выгнали? — хмыкнула мамбо. — Я… Люцифер тоже ангел. Даже сейчас, когда преисподней правит — ангел.

— Он забрал Китти. Половину души у меня забрал, — всхлипнула пиратка. — Меня точно пополам распилили. Я видела, одного из наших так казнили: с живота начали и резали, резали. Он уж и дергаться перестал, и хрипеть, а они… они не перестали. Пока тело надвое не развалили. Я умру?

— Обязательно, — деловито кивнула Абойо. — Но не сейчас. Лоас дали тебе десять лет.

— Так мало?

— Так много. Угодила ты им, видать. Пойдем, сведу тебя кое с кем.

Пута Саграда рассчитывала, что «кое-кто» будет человеком. Между тем Абойо привела Кэт в невзрачный домик, укрытый кронами сандалового дерева, и немедленно приступила к вызову нечистых духов. Пиратка вздумала протестовать, но мамбо шикнула на нее — и Кэт покорно умолкла. Не было у нее больше сил взывать к равнодушному богу христиан. А Христу не с чего было защищать Шлюху Дьявола. Ему-то она ничем не угодила — уж больно он был неподкупен. Папенькин сынок.

Пиратка никому никогда не рассказывала, что творили с нею в полутемной спальне, за окном которой, в сотнях миль от простертого на кровати тела Кэт, ярко сияло солнце. Вначале солнце, потом луна. Пута Саграда боялась вспоминать, что говорила и что делала, умоляя о пощаде, о продлении своей жизни высокого черноглазого незнакомца. Он вошел в спальню в тот самый миг, когда воздух взвихрился и потек, скрыв от перепуганной Кэт приземистую фигуру Абойо, вошел и остался до утра. Тогда Пута дель Дьябло первый и последний раз изменила своему капитану. Не потому, что хотела, а потому, что больше не принадлежала ни ему, ни себе. Черноглазый имел над нею власть — как если бы Кэт была ему обещана, давным-давно, перед небом и землей, честь по чести, покуда смерть не разлучит их. И даже немного дольше.

Когда приходят законные мужья, любовники бегут, словно крысы с корабля, предназначенного в жертву морю. Кэт сама стала гибнущим кораблем, стонущим в унисон ветрам, земная твердь вдруг превратилась в морскую пену, море клялось своей пиратке в любви, обещало вечность покоя и сна без сновидений, без адских тварей, волокущих Китти за шкирку, точно провинившуюся суку, по гнилым палубам, мокрым от крови. Впервые Шлюха с Нью-Провиденса не боялась волны, бьющей в борт, бормочущей непристойности, навевающей странные видения; не страшила ее бездна под килем, соль на коже, на языке, в воздухе, снаружи и внутри, повсюду.

Сатана, сам сатана пришел за тобой, пыталась пробиться в сознание мысль, но пугающее слово казалось бессмысленным набором звуков, не лупило наотмашь с умелой жестокостью палача, а легко скользило по губам, раскрытым для долгого, долгого вдоха.

После ночи, проведенной в доме ведьмы-мамбо, Китти воссоединилась с Кэт. И никакие заклятья безумного Сесила не могли этого изменить. А уж как он старался, про́клятая душа — и все попусту. Вокруг гибли люди, рушились ядра, сыпалась картечь — Пута дель Дьябло только хохотала, ловчее кошки карабкаясь по вантам, рубя штаги, заряжая мушкет под выстрелами. И Торо любовался ею, своим ангелом смерти, обманутый, очарованный.

* * *

— Значит, ты с ней спал? — вопрос срывается каплей яда с гадючьих зубов. Интересно, что чувствует змея после укуса? Злорадство? Страх возмездия? А может быть, горечь, вот эту самую, невыносимую горечь — на языке, в гортани, в желудке, горечь растекается до самых кончиков пальцев, окружает тело со всех сторон, растворяет его, словно морская вода крупинку соли.

Опять, о господи, опять. Гаянэ-Шаганэ, Китти-Кэт, мелкие прошмандовки с грандиозными планами, «мы будем вместе по-любому», сердечком сложенные губки, хитрый взгляд из-под ресниц — и всё. Мужчина, которому ты давала или не давала пафосных клятв, но с которым собиралась жизнь прожить, не поле перейти, оказывается, с тобой уже закончил. У него другие планы на остаток своей — и твоей — жизни. Сейчас он поднимется на ноги, сыто потянется и направится туда, где его ни в чем не упрекают. Потому что там его избранница, а здесь его прошлое — и это ты, с которой он уже закончил, всем спасибо, все свободны.

Катерину не останавливало, что Денница не Игорь, а Кэт — не какая-то охотница за чужими мужьями. Ну хорошо, охотница, но триста лет как покойная. И уж точно не какая-то, а своя, близкая, ближе и быть невозможно, отчего еще больнее. Как будто тебе изменили с твоей же сестрой. Распространенный случай, говорят психологи. И большая проблема для вашей семейной жизни, говорят они же. Почва для будущих измен и сомнительный статус каждого участника любовного треугольника: не понять, кто из вас кому партнер, кто кому родственник, как бы не было хуже, покайтесь, грешники, посетите семейную консультацию, побывайте на исповеди, попросите друг у друга прощения. Что нам каяться, о чем просить, мы и так уже горим в аду, горим на костре из собственных желаний, подозрений, тревог.

Катерина, застонав, повернулась на другой бок, отгораживаясь от Морехода, пряча лицо в сгиб локтя, закрываясь от окружающей преисподней в своем личном аду. Враз стало все равно: пусть смотрят, да хоть на камеру снимают. Плевать, что ты голая и весь твой целлюлит играет под солнышком спелыми виноградными гроздьями. Плевать, что ты валяешься на глазах у всех с этим адским козлом, прижатая спиной к его груди и задницей к его паху, изо всех сил стараясь не заплакать. Плевать на этот мир, потому что снова тебе встретился козел, такой же, как все, кто был до него, и все, кто будет после.

— Катя, — с пугающей мягкостью произносит Денница, — я не с нею спал. Я спал с тобой.

— Ага, — не своим, высоким и равнодушным голосом отвечает Катерина. — Расскажите, цветы золотые.

Дурацкая, неуместная шутка. Но перед внутренним взором Кати сразу же возникает цветок бальсы, расцветающий лишь ночью. Цветок, манящий нектаром и им же убивающий. Бальса, самое лучшее корабельное дерево в мире, тянет к луне десятки золоченых чаш, в которых плещется гибельная для насекомых сладость, а древесные змеи и летучие мыши, жадные кинкажу и юркие гекконы, притаившись среди цветов, хватают тех, кто не утонул в нектаре, словно первый герцог Кларенс — в бочке с мальвазией. Воплощением смертельного соблазна стоит бальса до самого жгучего утра, привлекая и губя.

Это не катино воспоминание. Это воспоминание Кэт, что глядит в проем окна на рыжую луну над золотой цветущей бальсой. Глядит и изо всех сил пытается не молиться, пока темноволосый и темноглазый незнакомец раскачивается над ее телом, будто длинное каноэ на волнах. А Кате остается лишь закусить губу до крови и не плакать, ни в коем случае не плакать. Опять выбрали не ее, опять. И все повторяется, настолько точно и унизительно, что слезы помимо воли текут из глаз, струйками сбегают по вискам, затекают в уши, сколько же в тебе воды, Катерина, женской сырости, готовности прощать, не прощая, и оставаться, уходя.

Игорь знал про то — и однажды воспользовался. Вспомни, Катя, как он признался тебе в измене: твоя голова на его груди, твои губы возле его соска, его ладонь на твоем плече, только что у вас был спокойный, уверенный супружеский секс, так и хочется сказать «долг», впереди ночь на широкой, удобной кровати, завтра выходной, вас ждет позднее пробуждение, неспешный завтрак и целых два дня блаженного ничегонеделанья. Ты обожала вечера наподобие этих, ленивые объятья мужа и сладкую веру в стабильность. Ты воочию видела бесконечное, безбрежное единение, доверие и близость между вами.

Когда все рухнуло, ночь стояла за окном, беззвездная, черная, как смола, как преисподняя. А вы были счастливы на своем крохотном пятачке под светом торшера, на супружеском ложе, еще не оскверненном. Удачный момент выбрал твой муж, чтобы признаться: я переспал с другой. Прости. Между мною и Той Женщиной ничего не было, только секс. Тогда-то ты и поняла, что значит «сердце пропустило удар»: в груди болезненно сжалось, не давая вдохнуть, и захотелось вернуться на несколько секунд назад, отменить последние слова, последние действия второго начала термодинамики, копящего энтропию до тех пор, пока все любимое, надежное не превратится в полное дерьмо. Точно так же ты отвернулась, пряча лицо в предплечье, пытаясь остановить слезы, переждать боль, перекричать обиду.

Мерзкая баба уже легла между вами, отпихивая твои бедра от его живота, расталкивая ваши тела своим, но тебе еще казалось, что все поправимо: нужно лишь немного постараться… надо уметь прощать… если любишь… мужчина полигамен… закон природы… биологическая программа… Надолго тех благоглупостей хватило? Сколько звонков и визитов губошлепой разлучницы ты вытерпела, прежде чем все полетело в тартарары: Игорь, возмущенный твоей узколобостью, его траченная временем любовь, а главное, Та Женщина, присутствующая, зримо и незримо, в каждом мгновении вашей семейной жизни, пахнущая со всех игоревых рубашек, маек и трусов, молчащая в телефонной трубке, сопровождающая каждое мужнино «задержусь на работе» ехидным смешком?

И вот, снова сердце запнулось и легкие забыли, как дышать. Снова между обнаженными телами протиснулось невидимое, но отвратительное нечто, пнуло Катерину под зад, прижалось к Тайгерму и потерлось об него невыразимо развратным движением. Отголоски развратного движения Катя ощутила спиной и, не понимая, что делает, вскочила на ноги, отшвырнув обнимающую руку, бросилась к краю алтаря, рыбкой нырнула за край световой завесы. И могла поклясться, что услышала сатанинский хохот за своей спиной.

Разумеется, Катерине было незнакомо ощущение рок-звезды, прыгающей с края сцены на руки восторженным фанатам. Что ж, теперь она знает: не так оно приятно, падать в непредсказуемую людскую массу. Не меньше десятка твердых ладоней ударило Катю в грудь и живот, выбив воздух из легких. И еще не меньше десятка стиснули ноги, бедра, бока. Хорошо хоть страх божий (или дьявольский?) удержал «поклонников» от того, чтобы лапать богиню. Ее бережно, не давая двинуться, словно изваяние, поставили на ноги.

Когда глаза привыкли к полутьме, первая, кого Катерина увидела, была… Льорона.

Плакальщица стояла на коленях. Катя обвела глазами святилище и все, чье присутствие она ощущала эти дни, также опустились на колени, волна за волной, будто море, отступающее от берега. Стены вдали играли красными факельными отсветами, по полу змеились горящие дорожки, когда-то напугавшие Катерину до дрожи. Темная людская масса шумно вздыхала и покачивалась единым слитным движением. Так двигаются не люди, а стихии — воды, пески, ветра. Еще недавно при виде экстаза толпы Катя оробела бы. Не говоря уж о том, чтобы появиться на людях голой… Но сейчас ничто не могло смутить Священную Шлюху.

— Зачем ты здесь? — отрывисто спросила она Льорону, вспоминая, как эта многовековая плакса умело изгоняет надежду из сердца, отнимает веру в будущее и предает женскую душу во власть грозной Аты, самой страшной из ипостасей богини безумия. Без сомнения, сейчас рыдающее исчадье ада пришло за ней, за Катей.

Плакальщица все так же стояла на коленях, глядя снизу вверх с нежностью и умилением, точно Катерина была ее потерянной дочерью и вот, наконец, нашлась. Облегчив пятисотлетнее горе Льороны, когда-то утопившей собственных деток, ровно вдвое. Потом старый дух-убийца протянул руку и положил ладонь с расставленными пальцами на катин живот. Казалось, Льорона пытается нащупать что-то под тонкой кожей, под прослойкой жира и мышц, что-то, запрятанное глубоко внутри, будто жемчужина в раковине.

Ребенок? Антихрист? — хором взвыли внутренние голоса. И не разобрать, с торжеством взвыли или с ужасом.

Катя с достоинством убрала руку со своего живота и покачала головой. Нет. Никаких. Случайных. Залетов. Это мы уже проходили.

Второй раз я не позволю себя… Катерина не знала, чего именно она не позволит. Сделать себе ребенка? Бросить себя из-за другой бабы? Вернуть в семью, играя на женских слабостях и несбыточных надеждах? И так уж в голове вертелось: ну что, что? Денница переспал с Кэт, ее душа влезла в твое тело и подкидывает в твой мозг свои воспоминания. Но они трахнулись всего раз, да к тому же три века назад! Ты рассчитывала на девственника? Разве он виноват перед тобой? Разве не заслуживает второго шанса? А кобелина Игорь заслуживал?

Вопросы, вопросы, вопросы. Ответь на любой — и иди мириться.

Чтобы через некоторое время снова уйти. Чужое тело между вами никуда не денется, чужой запах пахнёт на тебя с его кожи, чужой голос крикнет тебе: со мной он был бы счастлив, а ты — ты нам МЕШАЕШЬ!

— Ревнует, — усмехнулся за катиной спиной Люцифер. — Дьяволица моя.

— Хорошо бы мальчик пошел в маму, — деловито кивнула Льорона, не вставая с колен. Правда, теперь ее поза больше напоминала медосмотр, чем преклонение. — А то из тебя собственник никакой, по обязанности. Ангел, что с тебя взять.

Мальчик. В маму. И тут обманул, сатана. Катя слабо вздохнула и осела назад, прямо в руки отца будущего антихриста.

* * *

Приятно, когда тебя носят на руках. Ощущение такое, словно летишь. И жаль, что полеты заканчиваются задолго до того, как придет твой сороковой день рождения, с которым на Руси поздравлять не принято. И правильно. С чем тут поздравлять-то? Поздравляем тебя с закатом твоей жизни? С солидностью, которой ты не ждала, с почтением, которого не хотела? С тем, что больше никто и никогда не обратится к тебе «девочка»? Видали мы таких девочек за сорок, растерянных сменой статуса, но все еще надеющихся: молодость вернется, если заплатить кому следует или устроить скандал. Видали статьи про кризис среднего возраста, про принятие себя, про женскую и личностную самодостаточность, видали в гробу. Пусть засунут советы насчет мирного поиска себя в то место, где никогда не светит солнце. Не желаю я причащаться таинств оригами, садоводства и танца живота. Я трахаться хочу. С крепкими, молодыми мужчинами, у которых задница звенит, если по ней шлепнуть. Не хочу, чтобы при взгляде в мою сторону на мужских лицах появлялось предупредительное выражение: чем могу помочь? Переведи бабулю через дорогу, внучек, мать твою…

Годами подавляемое раздражение накатило, сделав адскую тьму еще темнее: почему я должна стесняться своих страхов, строить приветственные морды старости? Что, без моего «проходите, располагайтесь, будьте как дома» она решит, будто здесь ей совсем не рады? Значит увидит все как есть, чертова перечница. Надоело делать сладкую мину при горьких проигрышах. Осточертел бодрый покерфейс на все случаи жизни. Хуже, чем сейчас, не будет, глубже преисподней не провалиться, так что я, в кои-то веки, скажу себе правду: всё, что ты, бывшая девочка, не успела, не решилась проделать со своими чувствами, со своим телом, со своей жизнью — всё откладывается на жизнь следующую.

То есть, очевидно, навсегда.

Потому что я уже старая, вздохнула Катерина. И тут же сухой жар окатил затылок, кипенью пронизало до лба, до щек, до шеи — не настолько старая, чтобы не родить Деннице ребенка. Антихриста, Даджаля, человека греха, сына погибели. Случайный, торопливый секс под взглядом всех ангелов неба и аггелов ада закончился тем, чем не должен был закончиться. Зачатием.

Кто бы мог подумать? — не утерпел, съехидничал Глазик. Заткнись, сука, пришибу, равнодушно подумала Катя.

Опять история повторяется, до смешного, до обидного: точно так же, не позаботившись о резинках, ни разу не демонический Игорек из параллельного класса превратил ее, катину, жизнь в приложение к своей. Да и после держал мертвой хваткой, использовал крохотного Витьку на все лады, не давая молодой жене вырваться: зачем тебе то, зачем тебе сё, у тебя семья, ребенок и я. Катерина не смела возражать, потому что не было у нее возражений по существу, а была тихая, обессиливающая нежность во всем теле и мир на душе. Ее будто на карусели закружило, сын и муж только слегка подтолкнули платформу, уставленную рядами кухонных плит, стиральных машин, гладильных досок, ванн, полных ароматной пены, и много лет Катя не ступала на твердую землю, вращаясь по орбите домашних дел, словно планета вокруг звезды.

Вновь она садится на ту же карусель, теперь уже по воле Закрывающего пути. Ну что тут скажешь? Не будет тебе исхода, Катенька. Помнишь свои же слова, сказанные дня три, а может, целую вечность назад на кухне, где опасный незнакомец по прозвищу Мореход предлагал вам отплыть в неведомые моря? Ты предрекла: мы не вернемся. Хотя следовало уточнить: я не вернусь. Ни прежней, ни изменившейся, никакой. В моем животе растет сокровище, геенна не выпустит его из цепких щупалец — и меня заодно. Может, Денница и сжалился бы над своей Священной Шлюхой, дал бы ей со временем отставку… Но князь преисподней — не вся преисподняя, а лишь основание ее, краеугольный камень. Скоро, скоро в мой разум хлынет вся тьма, сколько ее ни на есть, уже сейчас я чревом ощущаю, как дышит подо мною земное ядро, как тяжко, точно в дурном сне, ворочаются литоральные плиты, как ползут друг к другу материки, похожие на огромных усталых черепах. И когда мой ребенок, сын погибели, примет тьму как часть себя, его эмоции поглотят меня и убьют. В конце концов, я всего-навсего человек. Я всего-навсего мать антихриста.

Будто подслушав катины мысли (хотя почему «будто»? пора бы привыкнуть к тому, что мысли и речь здесь звучат одинаково громко), Люцифер крепче притискивает Катерину к своей груди. Тело его — словно нечистые женские фантазии, которым предаются, стыдясь собственных желаний и понимая: в жизни тебе, детка, такое не светит — рельефное не для красоты, твердое, не ущипнешь, жилистое, точно сухое мясо. Да и зачем оно в наши дни? Разве что покрасоваться. И если мужчина таков, как намечталось, значит, перед тобою альфонс, донжуан и эгоист, тревога, играть сбор всем войскам и сигнал к отступлению заодно. Словом, наткнись Катерина на предмет своих вожделений в реальном мире, наверняка бы испугалась и прошла мимо, не поднимая глаз, так же, как проходила мимо многих подарков и искушений судьбы, не отличая одно от другого. И сейчас бы прошла, да не пустит ее Мореход, намертво спеленал, будто паук муху. Зашла в гости, называется.

Легко и плавно ступая, Денница несет свою Священную Шлюху по темным переходам инферно — куда? В супружескую дьявольскую спальню? К горящему торшеру и мягкой кровати? Даже если так, Катя не собирается размякать и прощать. И в то же время не очень понимает, что именно собирается прощать — или не прощать — своему падшему ангелу.

Катя, Катя, зовет голос в мутной серой мгле. Туман вокруг, плотный, точно клейстер. Катерина летит через него, разрывая липкие облака — и одновременно плывет в руках Люцифера, беспомощная, обездвиженная, букашкой в паутине. Катя, Катенька, послушай меня. Не буду, не хочу, не заставишь, шепчет Катерина. Ты была с ним раньше, намного раньше, значит, он твой, забирай своего кобеля обратно и не жалуйся, дырка портовая.

Несправедливо, хнычет Кэт. Я тебя не предавала. Да и не было тебя тогда, нигде не было. А я была.

И что с того? — кочевряжится Катя. Все равно мне никогда не забыть, как он двигался в тебе и над тобой, словно узкая темная лодка, не забыть его руки на твоих бедрах, смуглые на белом, не забыть, как бессильно свисала с края кровати твоя кисть, как метались по подушкам пряди твоих волос — и знаешь что? Ты была вдвое моложе, чем я сейчас. И волосы у тебя были волнистые, светло-рыжие, а не серые с сединой, и грудь стояла крепкими округлыми куполами, даже когда ты лежала под ним, и наутро после той ночи ты не выглядела, будто засохшее говно. Поэтому я тебя ненавижу, пошла вон, сучка.

Так ее! — посмеивается кто-то третий, вмешавшись в их мысленную кошачью драку. Денница, Глазик, Камень — какая разница? Мужикам нравятся женские бои без правил, нравится думать, что мы тут из-за любовника друг дружке тумаки отвешиваем. Кто б вам сказал, милые, что дело вовсе не в вас.

Катерина нутром чует: Кэт готова сдаться, признать вину, в ногах валяться — а значит, она, Катя, наконец-то возьмет верх над лихим своим двойником. Не должно быть возле князя двух княгинь, даже в одном теле, двух ответов на один вопрос, двух решений на одну голову. Опыт пиратки, может, и пригодится Катерине… в определенные моменты. Но без теплых воспоминаний о бесправной флибустьерской жизни. Катя больше не хочет ощущать опыт Кэт как свой собственный. Она, Катерина, не задирала юбок перед матросами в грязных переулках, не стояла в дверях кабаков, уперев согнутую ногу в стену, не валялась пьяной в корабельных доках, не спала с сатаной в домике под сандаловым деревом. Она всего лишь провела сутки в голом виде на алтаре и на глазах многотысячной толпы зачала антихриста. По местным меркам это священный обряд. Так что нечего тут равнять меня с каждой шлюхой. Я не каждая, я священная.

То, что произошло между нами — тоже обряд, понимаешь? — упрямится Кэт. Сатанинские обряды непристойны — и разве я в этом виновата? Да, хозяин палат из грязи забрал мою душу, Тайгерм ее выкупил, оставив мое тело мне. Он ничего не сделал, чтобы спасти меня от виселицы, от пиратской участи. А за тебя он дрался с Уриилом. Я видела, как они сшиблись на границе света и тьмы, как ангел прощенный полосовал падшего собрата огненным мечом, как плоть расходилась под ударами, кровь вскипала и запекалась в ранах, а Денница только повторял: не отдам, не отдам. И шел вперед, под удары. Цапфуэль отступил, поняв: не отдаст. Умрет, если придется, за тебя, Катерина.

Почему он мне ничего не рассказывает? — сетует Катя, позабыв ненадолго про борьбу за власть, за единоличное владение собственным разумом и отцом своего ребенка.

Не может, вздыхает Кэт. Мужчины народ гордый, но стеснительный, мыслящий, но тупой. Я расскажу, как дело было. Если хочешь. Хочешь?

Что уж теперь, отмахивается Катерина. Все и так ясно: Люцифер на многое пошел, чтоб мы были вместе — и все-таки солгал мне. Сказал, детей не будет. Сказал, антихрист ему не нужен. Но его малявка, которой всего несколько часов от роду, меняет мое тело и ум, и чувствую я: Тайгерм лжет. И кому? Мне! Матери этого чертова ублюдка, то есть прости, маленький, моего дорогого сыночка…

Кэт смеется. Ехидно, по-девчачьи, с интонацией «А что я зна-аю…».

Ну давай уже, говори, сетует Катя. Еще резину тянуть будешь, Пута Саграда хренова.

Ему не нужен антихрист, потому что у него уже есть один.

Опять соврал, злится Катерина, прямо вспыхивает от злости. Говорил, никому детей не делал, а выходит, что делал. И кто он, этот старшенький папенькин сынок?

Не «этот», а «эта», поправляет пиратка. И не сынок, а жена. Вернее, Священная Шлюха.

Прежняя, что ли? — осторожно интересуется Катя.

Нынешняя! — Кэт только что не язык показывает. Ты!