Кэт совсем не любопытна. Она не хочет знать, куда каждое утро срывается ее хозяин. Даже в мыслях у нее не получается называть графа Солсбери любовником, а тем паче мужем. Ну а милорд, вернув себе презрение аристократа к плебеям, никому ничего не объясняет. Поэтому все вокруг убеждены: полгода назад на Тортугу прибыла супружеская чета, бежавшая из метрополии или сосланная за преступления против бога и закона. Тут таких — половина острова. И никаких игр, любимых островными жителями, игр в любопытство, сочувствие и доверие. Слишком опасны, слишком непредсказуемы чужаки, несущие на своих кораблях, на каблуках стоптанных сапог, на полах камзолов в подозрительных пятнах миазмы большого мира. Слишком хорошо Тортуга помнит, каков он, большой мир, текущий золотом и кровью, алым и желтым течениями через равнодушную к людским бедам Атлантику.

Оттого никто не расспрашивает женщину в мужской одежде и ее юного, но уже седеющего спутника, кто они и как добрались до порта на пустом шлюпе, больше похожем на пиратский приз, чем на порядочное судно. И никто не приходит на порог их дома с теплым пирогом в руке и с теплой улыбкой на устах: здравствуйте, мы теперь соседи, позвольте влезть в вашу жизнь и вызнать всю подноготную. Месяцами предоставленные сами себе, лорд Уильям и мнимая леди Кэти разбивают друг друга гораздо чаще, чем могут себя склеить. Бывшая пиратка отчаянно рвется в море, бывший юнга держит ее мертвой хваткой: вначале на цепи, как в каюте корабля призраков, а там уже и цепей не требуется, когда выросший живот сковывает гибкое, ловкое тело Пута дель Дьябло не хуже кандалов с ядром.

Сейчас Абигаэль огромна. Пурпурные трещины растяжек змеятся по бедрам ее матери, грудь оплетает синяя сетка вен, разбухшие, потемневшие соски похожи на комки грязи. По мнению Шлюхи с Нью-Провиденса, тело, отмеченное печатью Эби, уродливее, чем изношенные телеса портовой девки. Втайне Саграда надеется (а может быть, боится), что вскоре граф Солсбери найдет ей замену.

Но Кэт и Сесил по-прежнему спят вместе и каждую ночь Пута дель Дьябло слушает слова, вшептанные в ее влажную от испарины кожу, слова, в которых ненависти столько же, сколько любви. Иногда чуть меньше или чуть больше. Шепот льется сверху и оседает в недрах тела вязкой, темной пеленой, а навстречу ему из глубины души поднимается что-то мутное, пугающее, ищущее выхода. Саграда не хочет, чтобы это происходило, но оно происходит, каждый раз, разрази ее господь. Она мечтает вернуть себе спасительные ощущения продажной женщины, которые позволяют преодолеть любое испытание, любую боль силой отчуждения: мое тело не принадлежит мне, как и я — ему, что бы с ним ни делали, я в стороне, вовне и не в ответе за то, что причинили — мне, сотворили — со мной. Я — не мое тело. Берите его, оно лишь дешевый товар, лишь игрушка в ваших руках.

Но былое чувство не откликается на зов, ненужные мысли нагоняют Кэт, от них надо бежать, а куда?

Пута дель Дьябло знает: милорд не любит, когда глаза ее прикованы к проему окна в ожидании восхода луны, когда она вспоминает золотые цветы бальсы и домик под сандаловым деревом. Саграда уже привыкла не злить демона, не отводить взгляд, она лежит и смотрит поверх мужского плеча, как равномерно движется спина Сесила, как мышцы ходят округлыми волнами, как длинные пряди, недавно еще золотые, а сейчас наполовину седые, липнут к плечам и темнеют от пота. В лунном серебре это зрелище напоминает бывшей пиратке море, тихо ласкающее берега перед сезоном жестоких штормов.

Заполночь, когда изнеможение лижет их обоих черным жадным языком, граф Солсбери засыпает полусидя, опершись спиной о подушки и намертво вцепившись в резное изголовье — точно не на кровати лежит, а на склоне осыпи, понемногу сползая в непроглядную адскую глотку. Пута дель Дьябло с болезненным стоном сворачивается клубком вокруг Эби, кладет голову Биллу на ребра, пониже сердца, чувствуя щекой, как бьется в мужском теле широкая аорта, как тяжелое дыхание становится легче, легче — и наконец успокаивается. Самой Кэт все чаще не хватает воздуха, словно демон использовал весь воздух над Тортугой и теперь ей не сделать ни вдоха.

Просыпается она, когда милорд, не говоря ни слова, свешивает ноги с края кровати, некоторое время сидит, сгорбившись, словно чья-то рука пригибает его голову к коленям, потом рывком встает, сбросив с себя невидимую тяжкую ладонь, всегда одним и тем же жестом трет загривок — и уходит. Туда, откуда возвращается с посеревшим лицом и новыми седыми волосами на висках.

Кэт все равно. Она даже не судачит с Рибкой, болтливой служанкой, о странных отлучках Сесила. И не потому, что пытается выглядеть леди. Просто Саграде кажется, будто не думая о делах графа Солсбери, она хоть так отомстит милорду демону — за то, что отлучил пиратку от любимого-ненавистного моря и приковал к собственной любви-ненависти, точно к кольцу в стене каюты. Она вправе не интересоваться, до каких бед и злосчастий довела Билли Сесила его ненасытная любовь. Кто теперь Кэт по его милости? Сосуд, наполненный плодными водами, в котором вызревает чудовище, папочкина радость, мамочкина погибель. И пусть Саграда знает, что не умрет родами, срок, отпущенный ей, и смерть, написанная пиратке на роду, уже рассказаны, уже навеяны крохотной бестией, сосущей палец во сне — там, в глубине теплой, влажной раковины материнского тела.

Знание своей судьбы душит Кэт, загораживает собой весь огромный, шумный, переполошенный мир. Ах да, вспоминает она с трудом, скоро же День всех святых. И сразу за ним — День всех усопших верных, поминовение, молитвы, венки, букеты и слезы, запоздалые и бесплодные, словно пустыня. Вечно сонный остров охвачен предвкушением праздника и прихорашивается, будто вдовушка в предвкушении нового замужества.

Кэт пойдет к морю, величайшей гробнице на свете. Помолиться за душу Торо — самую грешную и самую искреннюю душу, что довелось встретить на жизненном пути. На пути через палаты из грязи.

Солнечные лучи будут умирать в складках черного платья Саграды, ветер — бессильно стелиться ей под ноги, вороны — выкликать смерть со всех вдовьих дорожек прибрежных домов. Леди Кэти идет на берег, почтить память кого-то, о ком никогда не говорит. Наверное, член семьи погиб в кораблекрушении, но чета Солсбери несет свое горе с поистине английским достоинством. Как почтенно. Как благопристойно. Как сухо, холодно и со всех сторон обнесено неприступной гордыней. Твоя заветная мечта, Шлюха с Нью-Провиденса, воплотилась — и черти смеются над тобой в аду, а божья матерь плачет в небе прозрачными слезами, не долетающими до земли.

— Рибка, — бесцветным голосом произносит Кэт, — достань ТО платье.

Рибка-Ребекка, черно-кудрявый ягненок в попугайски-ярких одежках вихрем несется выполнять распоряжение леди. Платью несколько месяцев, его уже дважды распускали в талии — и распустят вновь. У Рибки, наверное, волшебный наперсток припрятан: после ее ухищрений платье сядет на бесформенный стан мнимой графини, будто так и сшито. Надо только немного помучиться, стоя навытяжку, покуда быстрые руки служанки порхают вокруг тела, очертаниями напоминающего кувшин, оборачивая бескрайнюю талию мерным пояском.

— А я утром милорда видела! — объявляет Рибка, ставя на пояске очередную метку — на добрых полфута дальше, чем предыдущая. — Он шел к Сорсье. Прямо к двери подошел уже. Я еще подумала: ну какие у нашего господина могут быть дела… с Сорсье?! — В голосе служанки под благородным негодованием, выпирая немилосердно, прячется жгучее любопытство.

И пусть Саграда не хочет знать, что задумал ее хозяин — Абигаэль скажет ей, чем занят папочка. Отец Эби шел к колдуну. Нет, не так. Он ходит к колдуну. И пытается расколдовать себя. Безумный Уильям Сесил пытается избавиться от одержимости, освободиться от власти засевших в нем демонов. А может, и от любви тоже.

Граф Солсбери сопротивляется неизбежному изо всего своего английского упрямства, веками отшлифованного. Бедный мой милорд. Бедный мой палач.

* * *

Ах ты подлая пернатая скотина, шепчет Катя, чтоб тебе жариться в аду в интересных позах… Нутряная дрожь и трепыхание поджилок не дают сосредоточиться на комизме, даже на какой-то придурковатости происходящего: Священная Шлюха, Дама мечей, несчастливая младшая карта, разом вышедшая в Папессы. Из отверженности и паранойи — прямиком в гармонию и просветление. С выщербленного алтаря в адской крипте Пута Саграда — под сень Сан-Пьетро, улыбаемся и машем, а внизу слаженно колышется, подвывая от счастья, людское море.

— Ты собираешься искушать меня ЭТИМ? — смеется Катерина, ни к кому конкретно не обращаясь. Уриил слушает ее мысли, незачем даже произносить вслух: ты, нимбоносный идиот, мне не нужна власть! Власть — последнее, о чем я думала, даже когда Денница сделал из меня свою Саграду, а мой старый плед превратился в сатанистскую реликвию — самую плюшевую из реликвий сатанизма.

— Зато теперь тебя слышат, Катя. Слышат каждое твое слово. — Дыхание ангела холодит, а взгляд выжигает. За левым плечом папессы, где место демону-искусителю — пустота, тянущая, мучительная пустота, за правым — он, ангел-хранитель, огненный и леденящий. Государственный секретарь Святого Престола Цапфуэль, второе лицо в Ватикане, принц-администратор крохотного и всесильного государства в государстве. — Не только Люцифер умеет желания исполнять, небеса это умеют гораздо лучше. Даже если желания противоречат друг другу. Даже если они друг друга уничтожают.

Едва ощутимое поглаживание по позвоночнику — и Катерина, словно кукла на ваге, простирает руки, приветствуя, благословляя, одаривая. Толпа заходится в экстазе, Катя видит все разом: лица, озаренные почти болезненным блаженством, перевернутую бело-синюю чашу римского неба, стрелу Дороги примирения, непривычно короткую, обрывающуюся, не доходя до пьяцца Пиа, приземистую громаду Кастель Сант-Анджело вдалеке и темные кроны пиний, будто севшие на землю тучи. Луч солнца падает в просвет между облаками, не по-осеннему жгуче и зло бьет по глазам. Катерина едва сдерживается, чтобы не спрятать лицо в ладони — чисто женским движением беспомощности и отчаяния.

Не хочу, твердит она, нет, я не хочу, я же помню, чем все закончится: бесноватый, хихикая и истекая слюнями, предречет мне позорную судьбу, я рожу во время процессии, посреди толпы восторженных, обожающих меня людей. И они будут так же едины, побивая меня и моего ребенка камнями, как едины сейчас, выстанывая мое имя… Что они кричат? Что кричат? Иоанн или что-то другое?

— Ну не дергайся ты, Катя… — лениво тянет секретарь Святого Престола, плавными жестами кукловода управляя дрожащим от ужаса телом. Катерина не помнит, не понимает, как, когда с безжалостного солнца они перемещаются в прохладные, аляповато изукрашенные коридоры Апостолического дворца. Галерея географических карт простирается перед ними всей своей сотней метров, почти такая же длинная, как не построенная еще Дорога примирения. По обе стороны прохода красуется на стенах жадность ватиканская, неутолимая, сатанинская. Шаги Катерины и Уриила будят эхо и замирают нескоро в гулкой расписной трубе галереи.

Цапфуэль все болтает и болтает, голос его — точно виола да гамба, посылающая низкий, дрожащий звук в утробу музыканта. Узел, скрутившийся в катином животе повыше пупка при виде толпы на площади Сан-Пьетро, уже не такой тугой, переливы ангельского тембра развязывают его, распускают.

— Не забивай себе голову старыми сказками. Пора бы тебе привыкнуть к роли сказочника, хватит примерять на себя роли мучениц да разбойниц. Что тебе за дело до припадочных ясновидцев? Неужто у тебя не достанет ума не участвовать в процессии накануне родов? Малышка… как, кстати, вы ее с Денницей назвали? Ну, неважно! Денница-младшая сообщит тебе, когда ей срок. И ты никуда не пойдешь, будешь лежать себе в постельке со схватками, а мы приведем тебе доверенную акушерку, если хочешь — немую, а хочешь, прирежем ее прямо у кровати, когда дело будет сделано…

Катя вздрагивает, представляя себе лужу крови на черно-белых, шахматно-четких полах, мертвую женщину, чьи руки помогли ее ребенку родиться — и ангела луны с божественной пятерней чинкуэды в руке. У ангела лицо Велиара, его наглая ухмылка, его ласково-похабный взгляд.

— Кем хочешь, тем и будешь на престоле, хоть львом, хоть агнцем. Папесса Агнесса — звучит забавно, не находишь? — В голосе Уриила явственно слышатся глумливые нотки.

— Скажи мне, зачем? Зачем ты втянул меня в это? — Катерина боится получить ответ, зная, что такое отвечающий ангел: чинкуэда под ребра и то милосерднее.

— Ты вроде замахивалась на свободу выбора, на признание, на уважение? А втайне мечтала о сладком рабстве, о сильной мужской руке. — Цапфуэль устало вздыхает. — Не дергайся, кому говорю. Я о тебе еще и не такое знаю, мне по должности положено. О чем бишь я? Всегда вы, смертные, надвое расколоты и стыдитесь себя настоящего до того, что убить готовы. Тебе ведь хочется убить меня, когда я про твою жажду подчинения упоминаю? Хочется, скажи? — выдыхает ангел луны прямо в катино ухо, едва прикрытое уродливой стрижкой под горшок.

У меня ж еще тонзура на макушке выбрита, с тоской думает Катя. Странные они, райские соблазны: радостей никаких, одни сплошные жертвы во имя карьеры.

— Мое искушение в том и состоит, чтоб совладать с собой и оставить тебя в живых? — сухо интересуется Катерина. Уриил раскатисто хохочет над шуткой. А потом заводит шарманку по новой. И кружит собеседницу по галерее, кружит, словно подкарауливает кого-то.

— Вы, люди, не понимаете, которую сторону себя кормить и холить. Оттого и никогда не получаете желаемого. На земле не получаете, в преисподней не получаете… А здесь — пожалуйста, бери, сколько унесешь. Не надо бороться с собой и себя же ради себя ломать. Ад может накормить до отвала лишь одну сторону тебя — зверски жадную тень. Зато уважаемой, достойной части тебя ему предложить нечего. — Ангел луны цокает языком, как бы сочувствуя бедности адского ассортимента соблазнов. — Ну что он тебе даст, останься ты Священной Шлюхой? Фан-клуб в виде секты сатанистов? А здесь твоим фан-клубом станут все христиане мира. Что тебя ждет с паствой дьявола? Дурацкие игры с огнем на Бельтейн, Самайн и Йоль, да переперченная жратва на Имболк. Христианские обряды куда масштабнее. И не надо больше прятаться, огрызаться, страдать от осуждения людского. Ты — понтифик, твои дела — пример для подражания, твое слово — закон для верующих! Разве это не возбуждает? — игриво подмигивает мнимому Иоанну госсекретарь Святого Престола.

— Мы уже давно выяснили, что меня возбуждает, — бурчит Катя.

— И сильные мужские руки мы тебе тоже предоставим! — пылко, точно страховой агент клиенту, клянется Уриил. — Узнав, что ты женщина, вся папская курия к тебе эти самые руки потянет, знай выбирай подходящие. В твоем… — тут ангел оглядывает катин живот, на котором папская стола лежит абсолютно плоско. Пока. — …положении, Катенька, больше не нужно стыдиться того, что в постели ты снизу, а по жизни… Впрочем, по жизни ты тоже снизу. По старой женской привычке. Но ведь это легко изменить, твое святейшество. Реши, чего хочет твой внутренний зверь, а чего — Супер-Эго. Оно ведь также имеет право на прихоти, на амбиции, на разгул. Одно твое слово — и Ватикан утонет в разврате. Или запылают костры очищения, а уж топливо для них найдется. Одно. Твое. Слово. И мы с камерленго все устроим. Кстати! Знакомься, твой камерленго.

Легко (а как же иначе — с куклами все легко, усмехается про себя Катерина) Цапфуэль разворачивает папессу навстречу идущему по коридору человеку.

И у Кати перехватывает дыхание — надолго. К ней в кардинальской сутане приближается Тайгерм. Мореход. Денница.

Бывшая Саграда стремится к своему князю всем телом, всем существом своим, ожидая, что сейчас широкие знакомые ладони обхватят ее лицо — и пропадет чертов Ватикан с его кровавыми призраками и златотканными одеждами поверх грязного белья. Люцифер (он это, он, если Катерина и ошиблась, то Денница-младшая, всеведущее маковое зерно, ошибиться не могла и тоже стремилась отцу навстречу) осторожно берет ее руку в свою, переворачивает тыльной стороной и касается губами кольца рыбака:

— Счастлив служить вашему святейшеству.

Катя смотрит в его темные глаза, темные настолько, что зрачок кажется светлее радужки и в нем дрожит синеватая искра, будто в черном агате, который зовется магическим, смотрит и произносит ровным голосом:

— Принимаю вашу службу, камерленго.

Значит, игра продолжается. У небес полным-полно планов на твою шашку, Катерина. Но, может быть, тебе удастся выйти в дамки или остаться на доске в одиночестве. И тогда безжалостные игроки оставят, наконец, тебя — тебе.

* * *

Время перед праздниками — мертвое и бешеное одновременно — летит и стоит на месте. Таким, как Кэт, занять себя нечем. Ни к мессе она не пойдет, ни гостей не назовет в свой скромный, не сказать бы бедный домишко. Но она может испечь пирог в канун овеянного дыханием смерти Самайна — и по-соседски навестить дурного брухо, дабы вразумить: не навреди. Будь осторожен и мягок с моим хозяином. Пощади его, даже если он сам себя не щадит. Потому что когда сталь вытеснит золото из прекрасной его шевелюры, когда неуклюжее ведовство иссушит крепкую графскую плоть — демоны Сесила придут за тобой, колдун.

Пирог определенно не удался. Потеки горелого масла на боках, жухлая начинка, вздутое опухолью днище сделали его изгоем среди аппетитных, зовущих собратьев. Пирог — что мужчина, говорила Абойо, передержишь — сгорит до углей, недодержишь — окажется пресным и клеклым. Сама она, впрочем, пренебрегала и пирогами, и мужчинами. Как будто искала, что бы такого новенького приготовить, неведомых, нездешних яств, превращающих людей в разного рода зверье.

Что ж, каков визит, таково и подношенье. Увязав пирог в салфетку, Кэт выходит за порог в сопровождении Рибки, плетущей вязь из сплетен и страшилок об окоченевших колибри, завернутых в пряди человеческих волос: птицы, мол, нашептывают на ухо колдуну, кто сглазил клиента, кому срок помереть от порчи, выедающей потроха, а кому жить, заслонившись оберегом от бесов, что клубятся серым торнадо вокруг желанной добычи, жить, заплатив несбиваемо высокую цену за спасение того, чего все равно не спасти. Мысли о шепоте мертвых птиц преследуют Саграду до самого дома Сорсье. Доложат ли они брухо, что на его посетительнице амулет посильнее всего, что он видел в жизни и, может быть, всего, что увидит после смерти?

Камень порчи оттягивает янтари ожерелья вниз, греет, точно не до конца остывший уголь в разворошенном костре. Надо же, рассеянно думает Пута дель Дьябло, алмаз и уголь — близнецы, свет и тень, словно грани одного «я» — но оба жгучие, как огонь ордалий. Кэт старается отвлечься, сдержать нетерпение Камня, которое чувствует кожей, нервами, животом, где рыбкой бьется Абигаэль.

Наверное, дома всех колдунов изнутри одинаковы, каковы бы ни были извне — драгоценности в груде стекляшек, истинная сила вперемешку с нелепыми хитростями. Но Сорсье самонадеян, он с порога намекает на род своих занятий: раскоряченная шила-на-гиг зияет на входящих распахнутой вульвой, словно голодной пастью. Пута дель Дьябло с усмешкой салютует жадной дырке: привет, сестрица! — и входит в ту пасть, что пониже.

За дверью мир выцветает в гризайль, кругом лишь черное и серое. Воздух гладит по лицу, будто невидимая паутина, стены кажутся затканными дымчатым паучьим шелком. Хотя вблизи видно — кругом просто занавеси и гобелены, гобелены и занавеси, бархатные от пыли. Узкий коридор идет под уклон, точно кроличья нора и впадает в комнату, гудящую от напряжения и сияющую грозовыми огнями святого Эльма — аккурат по краям щита в форме перевернутой звезды. Щита, на котором головой вниз распят граф Солсбери.

Лицо его, опрокинутое, залитое потом, с крепко зажмуренными глазами и оскаленным ртом, вызывает у Кэт неуместную ярость. С опозданием на несколько секунд она понимает: ярость принадлежит Эби. Папочку обидели. Кто-то поплатится за это.

А вот и он. Обидчик. Сорсье выглядывает из-за щита, одергивает на себе одежду, мнет обшлага рубашки, вертит шеей, весь приплясывает — не то от страха, не то от предвкушения. Осторожный и быстрый, он похож на паука, трогающего края ловчей сети: крепко ли в ней засела добыча? Что там — беспомощная бабочка или ядовитая оса? Саграда ощущает себя осой-тифией, прячущей в недрах черного брюшка смерть для паука-брухо и притворяется надежно пойманной, растерянной.

— Я привела ее, дядя, — чуть слышно шелестит за спиной Кэт служанка. Племянница Сорсье, Ребекка, чье имя значит «ловушка». Дружная семейка.

— Пирога не хотите, сосед? — паясничает Пута дель Дьябло. — Не отравленный!

Цепкие пальцы Ривки отнимают узел с пирогом, распутывают салфетку, разламывают творение кулинарного таланта Кэт. Жалкое творение сомнительного таланта. Непонятно, что рассчитывает найти в начинке предательница-служанка — нож? освященный амулет? Жирная масса из сыра и зелени стекает по рукам Ребекки Сорсье, на вид напоминая гной. Леди Кэти демонстративно морщит нос:

— Фу, девочка, кто тебя только воспитывал!

— Молчи, дьяволова подстилка! — визжит Ривка.

— Завидуй молча, — усмехается Кэт, присаживаясь перед щитом на корточки.

— Кхн-а-а… — прочищает горло граф, открывая заплывшие глаза. — С-с-саграда. Спасительница.

— А может, я пришла посмотреть, как тебя убивают, муженек, — шепчет пиратка, впервые признав Сесила — супругом.

— Меня? — звучным, глубоким голосом вопрошает милорд. Человеческое тело, подвешенное вниз головой, исхлестанное плетью и исколотое ножом, едва выдерживает дрожь этого голоса, жилы на шее набухают так, будто вот-вот лопнут.

— Мы не причиним тебе вреда, — вкрадчиво обещает брухо. — И ему тоже. Если демон изыдет…

— …то его вместилищем станешь ты! — Кэт выбрасывает руку в сторону Сорсье. Тот отшатывается со скоростью напуганного насекомого. — Или тебе мало одного демона в твоем теле?

— К-к-какого д-демона? — заикается Ривка, цепляясь за дядины плечи. Сальные следы расплываются на ткани сюртука. Выходной наряд месье Сорсье гибнет на глазах, убитый пирогом с сыром.

— Мурмур, отзовись, — грохочет Камень, раздирая горло Саграды подземным, низким гулом.

— Я-а-а-а зде-е-есь… — воет Сорсье, корчась, точно от желудочных колик. Он едва стоит на ногах и упал бы, кабы не поддержка племянницы.

— Старик, старик! — смеется Глаз бога-ягуара. — Она и тебе силу великую пообещала. И ты продался с потрохами, а заодно и дочурку свою незаконную продал.

— Дядя? — недоуменно спрашивает Ребекка и глаза ее наполняются слезами.

— Можешь звать его папой, — ухмыляется Пута дель Дьябло. — Но позже. А сейчас говори, Мурмур, чего ты хочешь от меня?

— Это! — выкрикивает брухо, тянет руки к шее Кэт, сгибаясь втрое, почти ложась на пол. — Отдай… Ты же не можешь им владеть… Не в твоих силах с ним справиться…

Пиратка гладит Камень кончиками пальцев. Тот посылает в ладонь слабые разряды, слегка покалывает, словно лаская и обещая: не тревожься, я все сделаю сам.

И тут безумный Сесил начинает хихикать. Он дергается, будто припадочный, ремни на его лодыжках и запястьях расползаются с чавкающим звуком, точно сырое гнилье. Тело Уильяма заваливается набок, изворачиваясь в воздухе в тщетной попытке упасть на четвереньки. Кэт со смехом принимает графа в объятья. Они сидят на полу, грудь и живот Пута дель Дьябло притиснуты к спине Сесила и маленькая Эби радостно толкается изнутри, жмется к отцу.

— Не в твоих силах диктовать мне условия, — из-за плеча Билли заявляет пиратка замершему в растерянности Сорсье. — Эй, милорд, как ты?

— Свободен, — выдыхает граф Солсбери, а может, Велиар. — До чего мне осточертело делить эту плоть с тобой, Мурмур… Хочешь, оставайся в старике, хочешь, бери себе его дочурку, но сюда я тебя больше не пущу. Мне и одному тесно.

Одураченный брухо наконец отмирает и бросается на них. Сорсье скользит через липкую, вязкую темноту комнаты неуловимо и стремительно, в его кулаке бликует раскрытая, жаждущая крови наваха. Но не она одна здесь ищет крови.

— Китти, взять! — облегченно произносит Кэт. И Китти приходит и берет.

Откушенная по запястье кисть падает на пол у ног Сесила. Желтые загнутые клыки с хрустом вырывают горло колдуну. Ребекка, визжа и пряча лицо в сгиб локтя, отползает на заднице в угол, пока Китти голыми руками крушит ребра ривкиному отцу, проламываясь внутрь грудины, к сжавшемуся в предсмертном ужасе сердцу, теплому, полному вкусной, густой крови. Мокрая красная грива елозит по распластанному телу, шершавый язык исчезает в ране, лакает и лижет часто-часто. Стоны демоницы — непристойные, почти любовные — наполняют, кажется, весь дом.

— Китти, девчонку не трогать, — приказывает Саграда и подхватывает Уильяма под мышки, помогая встать. — Хитрец проклятый… В плоти ему тесно… Идти-то сможешь?

— Кэт. — Голос Сесила вновь человеческий, слабый и хриплый. — Кэт… Почему? Почему ты пришла за мной? Зачем рисковала?

Пута дель Дьябло отводит глаза, когда мужская ладонь накрывает ее живот. Скоро, скоро ее жизнь закончится. Она отправится по лунной дорожке к Торо и всем, с кем дружна и перед кем виновата. А Эби останется. Останется с тем, кому дорога.

Выбора нет ни у кого из них. Их странное семейство — на развилке и пути расходятся, убегая друг от друга все дальше и дальше, во мглу.