Церемония длится и длится. Похожая и непохожая на земные ритуалы коронации, она оставляет ощущение ирреальности происходящего. Как будто перед троном с мерзлым хрустом разверзлась огромная холодная дыра, растущая прямо на глазах, но никто ее не замечает и скоро в эту пропасть с грохотом обрушится все царство мертвых, проваливаясь под лед озера Коцит.

Саграда с трудом удерживает себя, чтобы не вздрогнуть, когда по центру зала, прямо по расходящейся каменной корке (Катерина кожей чувствует струйки воздуха, вырывающиеся из трещин) движется процессия, несущая железные короны царя и царицы ада. В факельном свете — а если быть точным, то в факельной полутьме — трудно рассмотреть, каковы они, символы власти над преисподней. И хорошо, потому что оба венца довольно уродливы: неполированная поверхность с впаявшимися в нее осколками костей (Катя готова поклясться, что видела человеческий зуб, выглядывавший из металла, словно из могильной грязи), острые пики зубцов, надписи на безнадежно мертвых языках и тяжесть, тяжесть — чертово бремя власти. Когда оно ложится на чело, шею пронзает боль, а спину немедленно хочется согнуть и не разгибать уже никогда. Катерине жаль ампирного платья с подолом в опалах, погибшего при переходе через адские земли, ей по-прежнему неловко нагишом перед толпами демонов (тоже голых, мускулистых и кряжистых, так что преисподняя напоминает не то «Страшный суд» в Сикстинской капелле, не то солдатский день в городской бане), но она понимает: тому, кто не обладает телом, и одежда не нужна. Разве что корона, чтобы запомнила геенна огненная: теперь у нее имеется не только князь, но и княгиня.

Грубое и злое, будто терновый венец, железо стискивает катин лоб, посылая вспышки спазмов по всему телу — ну и что, что наполовину чужому и иллюзорному, а между тем Саграда не может оторвать взгляд от провала. Который, похоже, видит она одна. Сумасшедшая царица ада.

Это и есть безумие, думает Катя, это оно? Вот это — оно? Кто бы мне подсказал, схожу ли я с ума? Где Ата, где Апрель, где Мама Лу с ее ответами на все вопросы? Почему ее нет со мной сейчас, когда я нуждаюсь в ней? Поистине царский гнев клокочет в катиной груди — не прежний, бессильный и ослепляющий осознанием своего бессилия, но лениво-равнодушный, привычный, отдающий предвкушением: ужо я вас! Попадись ты мне…

— Здесь она, здесь, — усмехается Мореход, кивком указывая куда-то во мрак за троном. — Разве Ата пропустит такое зрелище?

«Да! Разве я пропущу рождение новой богини?» — ворчит Апрель, и Катерина слышит ее ворчание внутри своей головы и одновременно извне, точно телефонную гарнитуру на ухо надели.

«Подойди ко мне!» — резко и зло приказывает Саграда. Кто бы ей раньше сказал, что она научится отдавать приказы, не произнося ни слова — и привыкнет к собственной телепатии в мгновение ока, потому что есть и более серьезные заботы, чем играть со сверхспособностями.

«Ого!» — присвистывает богиня безумия, но не сопротивляется, выходит на свет. Она в образе Лисси, полуденницы, языческого божества, задающего бесконечные вопросы. Правильные, жестокие вопросы, наводящие на ответ лучше самих ответов. Высокая и бледная, с глазами цвета раскаленного неба, стоит она перед адским престолом и в кои веки раз — молчит. Ждет, пока Катерина спросит. Самое важное, самое-самое…

— Так и будешь Витьку динамить? Страдает же парень.

Не ожидала Ата такого вопроса. И никто не ожидал — посреди преисподней, посреди коронации, посреди своего пути в никуда вдруг спросить: что ж ты, сука, мальчика моего кинула? Покинула. Бросила и забросила. Я т-т-тебя…

Лисси сгибается от хохота. Это первый искренний взрыв смеха за целый день, месяц, вечность катиного пути через ад, крестного пути владык. Отсмеявшись, Апрель вытирает слезы, выступившие в уголках глаз, основательно так вытирает, всей ладонью и даже тыльной стороной по-плебейски под носом проходится — а вместо ответа, разумеется, задает свой вопрос:

— Хочешь, чтоб я ему и дальше голову морочила?

— Может, тогда ты отвяжешься от моей головы, — пожимает плечами Саграда. Зная, что не отвяжется. Что Ата — бессменная спутница Гекаты, богини лунных обманов, наконец-то занявшей свое законное место в естестве княгини ада, среди прочих сущностей и титулов.

— О чем ты? — искренне удивляется Апрель.

— Об ЭТОМ! — тычет пальцем Катерина в провал, над которым вот-вот проломится днище преисподней, словно у корабля, налетевшего на скалы.

И видит в глазах богини безумия растерянность.

— Не пугай старых богов, — вполголоса говорит Кате Люцифер, — они, в отличие от нас, видят только прошлое.

— В отличие от нас? Прошлое?

Ты ведь уже поняла, что он имеет в виду, говорит себе Саграда. Так зачем переспрашиваешь, хмуришь брови, пытаешься отгородиться от того, что понято и принято, принято давно? Весь твой крестный путь тебе понемногу, будто пшено горлице, скармливали то, что нельзя увидеть в один присест, потому что некоторые прозрения убивают. Они подсовывали тебе прозрение по кусочкам, дольками, намеками.

Катерина хватает свой бокал — хорошо хоть не чашу скорбей, хватит с нее соленой водицы — и глотает, давясь, не то ром, не то текилу, не разбирая вкуса, не испытывая опьянения — добрая треть литра заходит, как лимонад. Люцифер смотрит на нее прозрачными глазами Баала, в которых цвет выжжен яростью солнца. Не пытается согреть свою Саграду сочувствием, как делал обычно. Не пытается разделить ее ношу. Просто ждет.

— Значит, мы, в отличие от богов, видим будущее, — отдышавшись, произносит Катя. — Вот почему ты выбрал меня. Вот почему я антихрист, а вовсе не потому, что приврать с детства люблю.

— Это поможет тебе выкручиваться, — бесстрастно замечает Денница, — когда все они начнут просить тебя о пророчествах, имея в виду, конечно же, утешительные пророчества. Которых не будет. А если сказать им правду — не будет вообще ничего. Они сами все уничтожат, лишь бы не дожить до того, о чем ты им расскажешь.

Лицо у Кати немеет, то ли от рома, то ли от представших ей картин, от скул до подбородка — сухой лед, только что не дымится в горячем воздухе преисподней.

— А я расскажу?

— Понемногу. По крохе, по капле. Истина — яд, который принимают как лекарство.

— Да я и сама не знаю, что вижу, — беспомощно бормочет Катерина, вглядываясь в очертания будущего пролома, полыньи в озере Коцит, куда они ввалятся всей геенной огненной — и довольно скоро. И замерзнет ад.

— Неважно, — отмахивается Люцифер. — Главное, что видишь ты и вижу я, а остальные — нет. Мы вдвоем против всех.

— Спина к спине у мачты, — улыбается катиными губами Кэт.

— Плечо к плечу на троне, — подмигивает Мореход, становясь на удивление похожим на Торо. — Сумасшедшие владыки ада.

— Когда-нибудь эту коронацию назовут Ночью безумных владык и будут праздновать, как день Гая Фокса, — усмехается Катя, в душе обмирая: а вдруг и шутка — всего лишь завязь правды, похожая на зрелый плод не больше, чем икринка — на кракена. — Но ты ведь скажешь мне, что происходит?

— Сама догадаешься. Особенно после того, что проделала с собой и со мной, — дергает щекой Люцифер — намек на улыбку или на раздражение, или на то и другое разом. — Спроси себя: для чего? Забавы ради?

Слившись со своей тенью, ее хейлель забросил игры в симпатяшку-суккуба, очаровывающего всех и вся на своем пути — просто потому что может. Он больше ничего не пытается смягчить, точно осознал наконец всю меру человеческой выносливости, скрытой внутри слабости, говорит, не выбирая слов и интонаций, смотрит без теплоты, без приглашения во взгляде. Катерине тяжело с ним — настоящим. При этом равнодушная снисходительность Наамы, будто железный стержень, не дает ей согнуться под этой тяжестью. Саграда тоже изменилась, открывшись для своей тени.

— Я сделала то, о чем мечтают люди, — медленно, размеренно произносит она. — Мы хотим знать себя до донышка. И мечтаем там, в глубине себя, оказаться не хуже придуманных идеалов. Понимаем, что это невозможно, но продолжаем мечтать.

— Еще недавно люди мечтали о другом. Они мечтали разорвать душу надвое и избавиться от половины, мешавшей им уважать себя, гордиться собой. Мечтали не об отпущении — об очищении от грехов. Человечество подозревало в грехе великую силу, верило, что эта сила несравненный разрушитель. И не ведало, что и творец тоже несравненный, что миры пекутся из муки грехов в горниле страстей, как блинчики. Теперь оно узнало. И жаждет овладеть этой мощью. Человечество заглядывает в ад, все глубже, все жаднее. Ад к этому не готов. Старые боги боятся стать пешками в играх людей. Боятся, но рано или поздно станут. Мы беззащитны перед вашим родом. — Неровный румянец стыда выступает на скулах Люцифера. Он зол, но он, по крайней мере, не собирается лгать себе. Да и другим тоже.

Ангельская правдивая кровь.

— Хватит говорить о нас так, словно нас здесь нет. — Голос у Апрель точно у обиженного подростка. — Могли бы просто рассказать, что видите, и попросить присоединиться. Безумие верный соратник и никого еще не покинуло по своей воле.

Князь и княгиня смеются шутке, мало похожей на шутку. Им действительно придется носить титул безумных владык — годы и годы. Перекраивать в угоду своему безумию преисподнюю, преодолевая яростное сопротивление демонской иерархии сверху донизу, от второго князя до распоследнего мелкого беса, беря во временные соратники небеса, чтобы через пару удачно провернутых интриг предавать сообщников и расходиться каждый в свою сторону: грешники — ошую, праведники — одесную.

Политика — это ад. Ад — это политика.

— Скажи ей, что ты видишь. И мне заодно, — велит Люцифер.

Катя опускает веки и пытается рассмотреть грядущее — так глубинная тварь из-под воды, через колеблющийся хрусталь вглядывается в очертания корабельного борта, в склоненные над ним человеческие лица.

Грядущее… обыденно. До обидного обыденно. В воображении всех, кто рисует себе будущее, рождается мир красочный и захламленный, будто комиссионка советских времен, где антикварные драгоценности соседствовали с засаленными раскладушками. То, что грезится Катерине, ничуть не напоминает комиссионку. Это всё та же площадка для крысиных бегов на выживание. Так же солнце ползет в белесом от жары или холода небе, так же луна встает над горизонтом, медная или золотая, чтобы к полуночи уменьшиться и сменить цвет на белое серебро. Хотя результаты бегов все сильнее раскачивают мироздание, словно огромную древнюю лодку, которая вот-вот хрустнет и развалится на несколько частей — хрупкая, обветшалая, латаная-перелатаная.

Да, именно так все и произойдет. И будет длиться, пока не закончится.

Люди жаждут все больше власти над космосом извне — и все свободней их внутренний космос, их личный ад. Все страшней шторма на море Ид. Саграда хочет успокоить своего князя, хочет, но не может. Знание, что научный прогресс отнюдь не скоро позволит вмешиваться в дела космической, божественной значимости, что впереди у рая и ада века, может быть, тысячелетия полновластия — жалкое утешение для богов и демонов.

Высшим силам тоже требуется больше, всегда больше.

— Антропогенный фактор, — бормочет богиня безумия. — Ничего нового. Антропогенный фактор и психовитализм.

— Зависть и гордыня, — кивает сатана. — Совершенно ничего.

Неужто они не видят разницы? — изумляется Катерина. То, что раньше решалось разделением, теперь решается слиянием. То, что приводило к отторжению, теперь приводит к единению. Апокалипсис начинался и с меньших изменений. Она уже открывает рот, чтобы промыть мозги легкомысленной двоице, как замечает выражение довольства, отраженное на лицах собеседников, точно в зеркалах.

— Дьяволица моя, — Тайгерм подмигивает Апрель, становясь похожим на себя прежнего.

Если они сейчас стукнутся костяшками пальцев, как в американском кино, Катя опять почувствует себя в начале пути, уже пройденного. И еще почувствует себя одураченной.

Наверное, Саграде никогда не понять до конца, что из пережитого ею было всего лишь спектаклем, сыгранном для одного-единственного зрителя, а что — внезапной и пугающей импровизацией, когда в сценарий вмешивались высшие силы. Она попросту не сумеет вспомнить ВСЁ. В жизни это никогда не удается. Зато Катерина сознает: ее жизнь отныне здесь, на дне мира. Начинается заново.

Ей дали второй шанс научиться жить по-своему.

* * *

— Вуайеристы, — с удовольствием произносит Сэм. Он такой позер в этих своих вечных фенечках, со своей вечной искренностью, которая всем кажется цинизмом. Ну почти всем. — Мы все — вуайеристы: пялимся на чужую жизнь с небес, потому что своей не имеем.

— До небес отсюда далеко, — усмехается Эби, запрокидывая голову и делая глоток из полной — пока еще полной — фляжки. — Да и люди интересны только себе самим. Поэтому мы — вуайеристы и зеркала — всегда в цене.

Глаза у Абигаэль чем ближе к небесам, тем светлей. В преисподней они станут исчерна-синими, точно северная ночь. У врат рая синева из них исчезает, здесь глаза Эб похожи на шарики ртути, будто и вправду становятся амальгамой старого-престарого зеркала. Все чаще Сэм замечает: в зеркале этом не отражается настоящее, одно лишь прошлое видится в нем и обитает. Давным-давно умершие люди, заброшенные города, страны, сменившие имя, проходят перед Эби, нефилимом. Она перебирает прошлое, словно бесконечные четки, хотя вряд ли молится. И правда, о ком ей молиться?

— Хочешь? — Интонации у Абигаэль двусмысленные, губы она облизывает еще двусмысленней. Сэм любуется ею, мысленно постанывая: ну сколько можно? Сколько, и в самом деле, можно? Не мальчик уже, триста лет за тобой гоняться, сукина ты дочь.

Эби сноровисто наливает коричневую жидкость, пахнущую смолой — ром? грог? коньяк? — в граненый стаканчик. Синий внимательный глаз следит за струйкой жидкости, плещущей из горла фляжки, и Сэм отчетливо представляет, как лимонный полумесяц отдает вкус в горячем рту Эб, лежа в углублении языка, точно в лодке.

Я тобою проклят, думает Сэм, принимая шот из руки Абигаэль. Я обречен на тебя всю жизнь. И всю смерть — если только смерть доберется до меня, своего ангела.

— Не сопи, — хмыкает Абигаэль. — Вэл скоро будет. У него смена в четыре заканчивается.

Сэм закатывает глаза: подумать только! Его лучший враг, подлый интриган и гениальный авантюрист не может отпроситься с работы! Хотя знает, что сегодня Ночь безумных владык и все собираются здесь, на луче звезды. Сэм и Эб, как всегда, приходят первыми, потом стоят тут на жгучем ветру и греются горячительным из фляжки. Они единственные не навещают Сновидицу в больнице, довольно с этого полутрупа и других посетителей.

Ни Абигаэль, ни Сэм не испытывают почтения к человеческим телам. Зато Вэл — тот испытывает, и еще какое. И даже устроился медбратом в больницу, где лежит в летаргии Сновидица — точнее, одна лишь плоть Сновидицы, надвое разделенная огнем. Пластиково-гладкая, парализованная розовая щека, глаз без ресниц и брови, голый висок — одна сторона; прорезавшиеся тонкие морщинки, приподнятый в застывшей улыбке уголок губ, рыжий ежик волос, тронутый сединой, будто изморосью — сторона другая. Наверное, у них даже сны разные. Надо будет спросить у княгини, когда они встретятся в следующий раз — там, внизу.

Колючий бронзовый венок, обвивающий звезду, вздрагивает, как живой. Нет, он не вздрагивает, он сотрясается, словно при землетрясении, аж шпиль шатается и антенны гудят эоловой арфой. Кажется, вот-вот и венок, и звезда брызнут во все стороны шрапнелью, прольются на землю смертоносным золотым дождем. А через минуту дверца на площадку открывается и к их компании присоединяется сын Сновидицы, Виктор. Первым делом он садится на побитый временем поручень, свесив длинные ноги через прутья решетки, и фотографирует собственные ступни, беспомощно болтающиеся в двухстах шестидесяти семи метрах над землей.

— Надумал мамочку позлить? — интересуется Эби, протягивая второй шот Витьке. У нее что там, охотничий сервиз на шесть персон? — ревнует Сэм. Виктор, в отличие от самого Сэма, не собирается смаковать напиток, вливает его в себя, как водку, и сразу протягивает руку за добавкой.

— Она не злится, — произносит Золотой Дракон, чуть задыхаясь, — она любит этот вид. Говорит, скучает по нему. И первым делом навестит, когда…

— Когда умру, — мечтательно тянет Сэм княгининым голосом, — сразу же отправлюсь путешествовать…

— …И ебись твой ад конем! — хором заканчивают они излюбленную фразу владычицы преисподней. А потом все трое смеются — каждый своему.

Вэла все нет, и нет, и нет. Фонари заливают университетский городок расплавленным золотом, оно течет по улицам, будто по изложницам, собираясь огненными каплями, сплетаясь в сеть, накрывшую вечерний город. Москва-река из серебряной понемногу становится черной, и только золото, текущее по ее берегам, подсвечивает ее гигантское змеиное тулово. Ночь безумных владык наступает на мир неотвратимо, катится, точно подожженное колесо с горы.

Их всех уже ждут в аду. А Вэл, сволочь такая, опаздывает.

Наконец он появляется, закуривает и тянет жадно, глотая щеки:

— У меня сегодня в травме интересный случай с ушибом мозга…

Все покорно выслушивают рассказ духа небытия о том, какая уникальная, доселе невиданная амнезия настигла велиарова пациента. Или это не его пациент? Разве бывают у медбратьев пациенты? Кто поверит, что смазливая златовласка-синеглазка двадцати лет от роду опытней любого доктора из ныне живущих на земле, кто доверит ему отделение?

Впрочем, захоти Вэл сделать карьеру, уже бы руководил здравоохранением на всей планете. Но он, как все ангелы и демоны, перемещается по краешкам людских судеб, касается человечьего разума неощутимым касанием, не привязываясь надолго ни к кому и ни к чему. За одним исключением. Вот оно, исключение, стоит рядом, привалившись к отцовскому плечу, протягивая Вэлу свою флягу. Стаканчики, похоже, все-таки кончились.

Дух небытия, временно сосланный на землю, исполняющий обязанности медбрата и человека, делает глоток, взрыкивает и передергивается. Потом обводит глазами их маленькую компанию и деловито спрашивает:

— Ну что, полетели?

Остальные кивают, залезают на перила ограждения и спрыгивают вниз, словно стая сапсанов срываясь с башни. Их тела, не долетая ротонды Музея Землеведения, истаивают в воздухе, исчезая из мира людей, перемещаясь в мир мертвых, где мрак стоит за троном безумных владык, где ждет их Сновидица — не спящая, глаз не смыкающая супруга князя тьмы.

* * *

В первый же год правления своего Катерина осознала: божественные сущности и титулы дают так мало силы и налагают так много бремени… Что ж, ей с земных времен не привыкать тащить чужой воз, подменять коллег, бьющих на жалость: сделай, помоги, прикрой, сами мы не местные и неумехи вдобавок. Вот и богам не привыкать слушать человечье: спаси-сохрани, поможи-оборони, пощади-помилуй. Лентяи и захребетники, всех убить и уехать в отпуск, устало думает Саграда.

В мире людей вовсю трезвонят рождественские бубенцы, витрины убираются в синее и серебро, в алое и золотое. Катя не увидит Рождества и Нового года еще год и шесть месяцев. Потом Денница освободит ее от смертного тела и от обета антихриста. Катерина будет вольна жить или умереть, уйти или остаться, быть или не быть. Два года подряд Саграда гонит от себя мысль о выборе. Потому что у нее все еще есть тело и оно мешает ей выбрать.

Оно болит. Катерина чувствует каждую атрофированную мышцу, каждый пролежень на коже Сновидицы, каждую иглу в исколотых венах. Но самое мучительное — сны.

В них Сновидица ходит путями человеческой глупости, и путями смертных грехов, и путями грехов обыденных. И узнает, что некоторых людей от впадения в смертный грех спасает исключительно глупость. Оказывается, смертными считаются пороки, захватившие душу с полного ее согласия и при попустительстве разума. А если не видеть очевидного, то и смертный грех считается обыденным. Греховной рутиной. Все так делают, думает убийца, вытаскивая окровавленный нож из еще теплого тела. Мне не оставили выбора. Это ты виноват, что я тебя убил.

Вот почему человек цепляется за отсутствие выбора, бесстрастно отмечает Сновидица: рабство позволяет ему грешить тяжко — и избегнуть наказания. Суд небесный, в отличие от суда земного, учитывает незнание законов. И освобождает от ответственности рабов, невежд и лгунов себе.

Катя не осуждает и не завидует. Есть тайны, имеющие власть над людьми, есть люди, обретающие власть над тайнами — и даже своими. Катерине довелось родиться среди первых, чтобы со временем переродиться. Все на свете тайны — ее, теперь, когда Саграда стала Сновидицей.

Сны рассказывают Катерине больше, чем она хочет знать. Они текут через ее мозг, как река, они его затопляют, будто речной плес — и Катя ждет, когда же они схлынут, пенясь перекатами. Она устала лежать на дне, глядя на мир из-под воды. Нынче Саграда хорошо-о-о-о знает, каково было Повелителю мух, тысячи лет палимому солнцем. Хотя нет, у Баала все было иначе — ведь у него не было тела, вопящего «Опасность!», сигналящего морзянкой боли, играющего с мозгом в бесконечное «Кто кого переупрямит».

Некому было отвлечь бога пыток Баала от его видений, от его душевных мук. Вот он и дошел до жизни такой, философски замечает Катерина. Может, через год и мое тело обессиленно смолкнет, я перестану ощущать что бы то ни было, останутся только сны — и за полгода сведут меня с ума. Хотя вся преисподняя и так убеждена, что я чокнутая. Чокнутая княгиня ада с богиней безумия в качестве бессменной помощницы-аколита.

— Ой, можно подумать, тебе есть дело до чужого мнения! — морщит нос Ата, играя с адской гончей, больше похожей на добермана размером с медведя. Псы Гекаты, признавая только свою хозяйку, с глубоким чувством вины ОБОЖАЛИ Апрель. И мучительно страдали от этой зависимости, на глазах опускаясь и теряя собачье-адское достоинство. Вот и сейчас богиня безумия, почесывая за ушами чудовищную морду, текущую слюнями на вечернее платье от Пако Рабана, тайком сует в рот хеллхаунду куски со стола. А Катя делает вид, что ничего не замечает. Не дело прикармливать псов Гекаты, но сегодня такая ночь, когда можно все. Например, чего-то не замечать, даже если ты всевидящая Сновидица.

— Много думать вредно, — щурится Люцифер поверх края чаши.

Саграда бросает взгляд на своего хейлеля и не может удержаться от смеха:

— Ты похож на снайпера, лежащего за бруствером. На хитрого полупьяного снайпера.

— Напейся и ты, — советует Денница. — Напейся и усни без всяких снов.

Предложение из тех, от которых невозможно отказаться. И волей-неволей княгиня соглашается: протягивает свою чашу и постукивает ею о край чаши князя. При соприкосновении кубки издают сухой костяной треск, точно черепа, из которых они сделаны, крошит в осколки лопата гробокопателя.

Иногда Катерине хочется, чтобы так и было: чтобы их чаши скорбей разбил кто-нибудь поистине могущественный, чтобы освободил их обоих от прошлого, да и от будущего тоже, чтобы не приходилось за каждой трапезой глотать из них соль и горечь, чтобы не думать о том, из чьей головы сделают однажды чашу Денницы-младшей…

А вот, кстати, и она. Легка на помине.

— Мама? — произносит Дэнни с таким почтением, с каким не произносят и «царица», «княгиня», «владычица». Саграда улыбается, прикрывает глаза: здравствуй, дитя мое, здравствуй.

Они бы поняли друг друга и без слов, и без интонаций — дитя, носящее в себе камень, способный всё разрушить, и мать, носящая в себе знание о том, как всё будет разрушено. Нет им надобности ни расшаркиваться, ни раскланиваться, ни медом мазать. А вот поди ж ты — церемонии, как нынче говорит молодежь, доставляют. Сколько ни смейся над княгиней и княжной их мужья, проведшие в аду века и века, повелители пресыщенные, опытные, к придворным экивокам и книксенам привычные, все равно приятно бывает состроить надменную физиономию. Или присесть, держа спину колом, не стараясь нагрубить даже мысленно, но предупреждая: долг — сюзерену, честь — никому.

Катерина учится уважать своих детей и уже почти умеет. Никто и никогда ее этому не учил, все вокруг обходились любовью и заботой, крепко замешанными на недоверии. В мире живых и любви хватало, зато здесь, в преисподней, без уважения к ближнему не выжить — сами ближние и убьют. Или лишат поддержки, каждая крупица которой бесценна, когда чаши весов мировых ходуном ходят, когда трескается под ними земля, расползается до самого ядра, до раскаленной утробы своей.

Денница-младшая, себя не жалея, пропадает в мире людей по катиному велению, по своему хотению, мешает людским планам, крушит амбиции, обрывает крылья мечте — словом, занимается обычным бесовским промыслом из странных, отнюдь не бесовских побуждений — удерживая вселенские качели от того, чтобы проделать в пространстве-времени дыру и вылететь в нее ко всем чертям и со всеми чертями. Мурмур, разумеется, там же, при жене, вечно на подхвате, на стреме, смирившийся со своей второй ролью как ни один из их дьявольской семейки. И ведь никто не в силах приказывать княжичу ада, он сам себе приказал, сам себе ответил: «Есть, сэр!», сам отправился выполнять и даже в самоволку не сбегал. Ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя, ревность и нельзя отпускать молодую жену в мир людей, где водятся соблазны пострашнее адских, а мужчины бесстыдней инкубов. С тех пор, как Катя обрела способность слышать любого из подданных своих, адских обитателей, она старательно закрывается от мыслей и чувств собственного зятя, словно печную заслонку затворяет: пусть жаркая душа повелителя нганга ревет и бесится за тяжелой литой дверцей. Незачем почтенной даме, у которой свой муж имеется, подглядывать за буйством чужих страстей.

Люцифер и Саграда, Дэнни и Мурмур — четыре угла заплатки, прикрывающей прореху в днище этого мира, каменной лодки, проплывающей над бездной небытия. Ненадежная и уродливая, как все заплатки, она держит и держится, давая лодке еще немного времени — прийти в тихую гавань, в корабельные доки.

— Как ты сегодня? — тихо спрашивает Дэнни, поглаживая мать по руке.

Катя усилием воли подавляет желание по-старушечьи поплакаться на всполохи боли в умирающем теле: незачем ругать эту бренную плоть, скоро, скоро она угаснет, точно огонек в луже расплавленного воска, унося с собой страдания и наслаждения, доступные только плоти. Свободный дух, конечно, будет себе носиться над водою, над землею, а также там, где нет ни земли, ни воды — и все-таки что-то уйдет безвозвратно, рассыплется вместе с телесностью. В любом случае, обветшалой телесной брони Катерина лишится, рухнет недолговечная стена между катиной душой и Наамой, вошедшей в катин разум и не-разум, анимус и анима, инь и янь. После смерти тела Саграда станет княгиней тьмы и Хошех затопит пространство внутри и снаружи — собой, собой одной.

Считай, что отдельной комнаты у тебя скоро не будет, усмехается внутренний голос. Отчего-то он всегда один — и даже, кажется, один и тот же, я узнаю тембр, удивляется Катя, хотя сколько их перебывало в моем мозгу — и Велиар, и Кэт, и Китти, а теперь еще Наама… А голос всегда один. Может, потому, что окружающая действительность построена из меня, и я едина, на сколько теней, начал и отражений ни разбивай меня жизнь. Я и есть бог этого мира. Это я летаю над водою, мстительный и милосердный, невежественный и всезнающий, размякнув от божественной лени и божественной же амнезии. Интересно, посмеивается внутренний голос, рассыплется вселенная прахом оттого, что ты своим умом дошла до берклеанства?

— Может, и рассыплется, — слегка манерничая, тянет Мурмур, как всегда, отвечая на незаданный вопрос. Дерзит и одновременно ластится — то, что умиляет в коте и злит в человеке. Впрочем, Мурмур не человек и никогда им не был. А за эти пару лет и вовсе в монстра превратился, вечно у него новые затеи, то когти на суставах, то гребень на шее, прямо динозавр-панк-стайл какой-то, только этой моды нам здесь в аду и не хватало, бесы же вечно за Мурмуром повторяют, он их адский Жан-Поль Готье, вот и перенимают что ни попадя, пустоголовые, тыщу лет живут, а ума не нажили, проносится в катиной голове.

Мурмур выразительно закатывает глаза: ну всё, мама Катя вошла в режим тещи, идем, дорогая, пока она не начала критиковать мои прекрасные рога и оригинальную фактуру кожи. Дэнни, кусая губы от сдерживаемого смеха, посылает матери воздушный поцелуй и отходит в сторону.

«Помни, мама: каждый из нас получает такого дьявола, какого заслуживает!» — голос Денницы-младшей тает вдали, как будто всё сказанное прозвучало вслух, а не только в катиных мыслях.

Хотя Саграда не поручится, что слова эти не ее собственные. Уж она-то знает, что заслужила своего дьявола. Более того, она, Катя, сделала так, чтобы он не был столь идеален, чтобы не напоминал обольстительных чертей из чтива в розовых мягких обложках. С измученным чувством вины, стыдящимся себя Повелителем мух, конечно, стократ тяжелее, чем с самодовольным, балованным Тайгермом, но Катерина видит слишком много лжи, поэтому научилась ценить правду. Даже утомительную. Даже грязную. Даже ту, которая ранит. Поэтому она протягивает руку и гладит Люцифера по плечу, проводит длинную линию от предплечья до кисти и сплетает свои пальцы с пальцами мужа — жест влюбленной школьницы, собственнический, слегка нелепый. Знак: я тебя приручила. Ты у меня в руках — как хлеб насущный, как плод с древа познания. И даже если как раскаленный уголь, то и тогда место тебе — у меня в руках.

Князю ада нравится, когда в его супруге просыпается сентиментальная дурочка. Он же мужчина.

Тем временем к трону стекаются реки адских насельников, палачей и заключенных, демонов и их жертв. Грань между ними так тонка, что то и дело рушится. В Ночь безумных владык они пьют и братаются, словно никогда больше не вернутся к былому распределению ролей, когда одни причиняют боль, другие — молят о пощаде и проклинают, до тех пор, пока не захотят проделать с другими всё, что проделали с ними. Лучшие палачи выходят из жертв. Но сейчас они пьют и чокаются, и кружки, кубки, чаши звенят на весь ад непривычным для этих мест колокольным звоном.

Точно гханта, думает Катя. Тысячи и тысячи колокольчиков-гханта.

Саграда ждет своих последних, вечно опаздывающих и оттого еще более долгожданных гостей — тех, кто провел ее дорогами преисподней, тропами страха и стыда. И когда толпы бесов начинают, гомоня, протискиваться в дверь сразу все, княгиня понимает: вот они, гости дорогие. Пожаловали.

Дверь слетает с петель, а черти, не успевшие убраться с дороги, разлетаются вспугнутым вороньем. В проеме возникает слепящее сияние, которое Катерина узнает где угодно. И хоть бы целый город в один голос вопил: «Пожар!» — она одна уверенно скажет: «Дракон!» Мой золотой дракон.

— А поворотись-ка, сынку! — кричит она, салютуя кубком. — Экий ты длинный стал!

Цин-лун пересекает зал в считанные секунды. И только у подножия ступеней трона меркнет, уменьшается, становясь человеком. Катя машет ему издали с таким азартом, как будто они на гонках в Ле-Мане и ее Витька взял первый приз.

— Соскучилась, — шепчет она, когда появляется возможность ткнуться носом в колючую, пахнущую ветром щеку. — Как ты?

— Как ТЫ? — вопросом на вопрос отвечает Виктор, цепким взглядом вбирая катин облик: бледную, словно лунный свет, кожу, исхудавшее тело, глаза, утратившие цвет и ставшие почти прозрачными. Катерина знает: она похожа на привидение себя. Пугающе сильное привидение, хотя сына в ней пугает другое. — Убью Велиара. Они что, не кормят тебя совсем?

— Кормим как полагается, — оправдывается второй князь ада, добравшись до престола. Бегом за драконом бежал, не иначе. — Давно сказать собирался: через год будем отключать тебя от аппарата.

— Не через полтора? — то ли радуется, то ли огорчается Саграда. Катерина и сама не ведает, ждет она собственной смерти или боится ее.

— Пока все утрясут, как раз полтора года пройдет. — Агриэль подчеркнуто сух и деловит. — Анемия, надежды на положительную динамику нет, органы отказывают.

— Ну и правильно, — вздыхает Катя. — Пора. Я чувствую, что пора.

— Не торопи события. — Белиал делает строгое лицо. — Всё надо делать правильно.

— Смотри, каким ты праведником заделался, — язвит Люцифер. — Вернуть тебя из ссылки, что ли?

Велиар и правда изменился. Темное, жуткое безумие, исходившее прежде от Сесила, исчезло. А то, что осталось, неуловимо напоминает Катерине… себя. Та же призрачность черт, та же размытость силуэта. Скоро мы перестанем отбрасывать тень и отражаться в зеркалах, думает Саграда, даже в зеркалах нефилимов. Как будто сольемся со всеми своими двойниками — теневыми, зеркальными, всякими. И кем мы тогда станем?

Хватит ли нас на столько? — спрашивает себя Катя. Нужно ли тянуть эту вечность длиной в восемнадцать месяцев? Ради чего, ради соблюдения буквы Откровения?

— Продержимся, — твердо обещает Агриэль. — Я, как дух небытия, гарантирую: не сахарные, не растаем.

— Ну смотри! — предупреждает Виктор. — Вся надежда на тебя.

— У небес тоже. — За витькиной спиной возникают Уриил и Абигаэль. Они-то как раз кажутся материальней, плотнее, живее прежних себя. — У небес на вас обоих планы.

— Знать не хочу! — быстро произносит Катерина. — У вас всегда планы, из которых никогда ничего не выходит. А потом вы устраиваете миру апокалипсис, чтобы прикрыть свои косяки.

— И заработать на конце света, — бестактно заявляет Велиар.

— Все зарабатывают, а мы что, рыжие? — возмущается ангел.

— Рыжие, — подтверждает Эби, проводя рукой по шевелюре Самаэля. — Хотя бы сегодня не сводите счетов. У нас одна ночь, давайте напьемся, как черти.

— Напьемся, — кивает ангел, как всегда, соглашаясь с Эб, со своим главным непростительным грехом.

И они идут пить.

Владыка ада провожает взглядом их странную компанию, в которой его Законная Супруга сияет внутренним светом — точь-в-точь хризалида, неведомый кокон, из которого должно родиться новое, доселе невиданное существо, часть которого скрыта покуда в смертном теле Сновидицы.

Люцифер тоже видит будущее, но не целиком, потому что грядущее течет и меняется каждую секунду, рождаясь долго, мучительно — и перед самыми родами нельзя сказать, кто появится на свет, что принесет с собой. Одно ясно: вселенная переменится. Время ли потечет вспять, пространство ли развернется отпущенной пружиной, зло ли обернется добром… Но и там, за гранью, он отыщет свою Саграду, чтобы сказать ей: прошлого больше нет. А мы — мы есть. Любовь моя, душа моя, Анунит, утренняя звезда нового мира. Здравствуй.