Сокровища Велиара, его самые ранящие воспоминания, саднят в катиной душе. Абигаэль все больше походит на мать, в точности копируя повадки отца. Пропасть между этими двумя растет, Эби, не разлучавшаяся с Белиалом с рождения, учится уходить в себя и затворяться в себе, будто дверь захлопывать перед идущим следом: не ходи за мной. Оставь меня. Оставь меня — мне.

А Денница-младшая? — спрашивает себя Катерина. Моя Дэнни? Выросшая вдали от нас обоих, оставленная на милость старых богов — она захлопнет дверь перед моим лицом? Ее отец преуспел в этой науке как никто. Ни любовью, ни преданностью, ни покорностью не отворить дверей, которые закрыл сам Эшу Транка Руас, Черный Эллегва, Закрывающий пути. Только что он привел в тупик ее, свою последнюю Саграду. Надо говорить не «последнюю», а «очередную», поправляет себя Катя. Сколько ни тверди, что ты — его, он — не твой. И Денница-младшая не твоя. Да ты и сама не своя, сколько ни бегай по перекресткам Владыки в поисках себя.

— От себя не убежишь, — нашептывает Наама, заботливо убирая волосы с катиного лица, словно они школьные подруги, заперлись в туалете и пытаются протрезветь, вися друг на друге возле пахнущих хлоркой раковин.

Все-таки Дэнни наполовину моя, думает Катерина. Половина ее клеток — моя. Половина моей неприкаянности, половина моей невезучести, половина моей застенчивой лжи, половина моих поисков любви. Как она справлялась со всем, что взяла от меня? Как Эби — по-детски жестоко, прямодушно и кроваво? Как старые богини — смакуя чужую боль и собственное бесчувствие? Как ее отец — не смиряясь, никогда не смиряясь ни с чем выпавшим на долю?

Я ведь могу отнять ее, забрать себе, понимает Саграда, глядя в глаза Денницы-старшего. Достойная месть за мою отнятую жизнь. Мы, Священные Шлюхи, умеем разлучать детей и отцов, даже если нас нет больше среди живых. Как Кэт разлучила Абигаэль и Агриэля, вложив в детскую ладонь дагу, еще хранящую тепло материнской ладони, и шепнув малышке на ухо: неправильно, когда отец отнимает игрушки у дочери. Шлюха с Нью-Провиденса знала излюбленные приемы безумного Сесила. Угадала точнехонько: демон вероломства не ведал другого пути, кроме как плевать в колодец, из которого пьешь и в котором когда-нибудь утонешь. Не так ценны любимые рабы, люди-игрушки, как мысль, что у тебя есть СВОИ игрушки. И свои люди. Но когда за спиной маячит бывший ангел, падший и оттого еще более всеведущий, он перехватывает твое сердце в полете и не дает ни привязаться, ни даже привыкнуть. Твоей гордыни не хватает на сопротивление и ты смиряешься с тем, что обречена. На одиночество вдвоем, тет-а-тет с ревнивым, неусыпным демоном.

Единственное, чем ты можешь отплатить ему — отчуждение. Моря, океаны отчуждения, ни переплыть, ни перелететь, ни докричаться. Пусть знает второй князь ада, что победа его — пиррова.

Денница-младшая похожа на Абигаэль — и не похожа. Зеркальное отражение, неуловимо другое, склоняющее голову тем же жестом, но к другому плечу, жестокое иной жестокостью, молящееся нездешним богам, любящее не человеческой любовью. Катя видит у подножья трона обеих дочерей Люцифера — Дэнни и Мурмур, они стоят там, точно львы-стражи у входа в святилище. И, как львам-стражам положено, одесную расположилась Мурмур, словно лев-андрогин, ошую — Денница-младшая, маленькая львица. В руке Мурмур сияет тама, рот ее крепко сжат, глаза зло сощурены. Губы Дэнни, наоборот, приоткрыты и округлены в долгом-долгом выдохе. Так, будто она обижена, но изо всех сил пытается это скрыть. Взгляд Мурмур то и дело останавливается на полудетском рте, на едва заметной трещинке в середине нижней губы. Тама в руках демона темна и безжизненна.

При виде беззаконной любовно-родственной пары, нарушающей все табу божеские и человеческие, узел в животе Катерины скручивается по новой. Детям кажется, что любовь может оправдать всё. Не потому ли мы так хотим ее, что она, точно Святой Грааль, сулит нам прощение грехов, а сердцу нашему — вечную жизнь, покой и удовлетворение?

С чувством, близким к неловкости, Катя вспоминает, кто она. Антиграаль, не святой и не насыщающий, а только забирающий и требующий еще. Пожалуй, антиграаль больше похож на любовь, вздыхает Катерина. И как же странно осознавать свое родство… с любовью. Видеть ее устрашающую изнанку, пока весь мир мечтает прогуляться по радуге, целуясь на каждом шагу, знать про человека, что он лишь кукла, сшитая грубым швом на живую нитку, что в любой момент царапнет острым когтем беспамятный демон-шеддим, сын матери Наамы — и разойдется шов, удерживающий сердце, и никакой ангел-хранитель не примчится латать прохудившуюся душу.

Я могу увести ее от вас обоих, повторяет про себя Катя. Протянуть руку и поманить: идем со мной, детка. Я та, которую ты видела во сне чертову дюжину лет, та, кому ты мечтала поведать свои горести и страхи, чтобы отдать их и больше к ним не возвращаться. Я твоя мама и здесь, в разворошенном подсознании, сила моя больше божественной и демонской мощи. Ну что, идем?

Владыка преисподней бросает понимающий и прощающий взгляд на Саграду. На дне его глаз плещется боль — и не понять, тоска ли это по Лилит или по дочери, еще не отнятой, но уже не принадлежащей отцу своему. При мысли о том, что плод ее чрева кому-то нужен, кроме нее, матери, связанной невидимой пуповиной с каждым из них, рожденных и отнятых от груди, Катерина чувствует мстительную радость. Словно причиненная Деннице-старшему боль — та, которую должен был испытать Игорь, когда выбросил из своей жизни не только жену, но и сына. Должен был, но не испытал.

Мгновения счастья, связанные с детьми, неуловимы, точно носящиеся в летнем воздухе стрекозы. Круглощекое личико, требовательно вжимающееся ртом в раздутую от молока грудь, едва заметные брови собирают лоб обиженной складкой — и сердце раз навсегда попадает в плен. Теперь оно существует отдельно от тела, вечно блуждая в дебрях опасного мира, пока любимое дитятко познаёт эти дебри.

А что для отца ребенок? Продолжение себя. Не хочешь продолжать меня, стать улучшенной копией с улучшенной копии — дедовской, прадедовской — прочь с глаз моих. Так исстари повелось. Или, может, сам сатана, бездетный и лишенный любви, уничтожал нежность и близость везде, где находил? Лишал вселенную любви, мстя за назначенную кару.

Катерина делает шаг навстречу Дэнни и маленькая львица делает шаг со своего пьедестала — высокого, в человеческий рост. Катя беспомощно вскидывает руки, понимая, что не сможет подхватить падающее тело, не успеет. Но с другого постамента срывается тень — не то человеческая, не то звериная — и Денница-младшая падает в объятья Мурмур, будто в страховочную сетку. Демон прижимает катину дочь к груди привычным баюкающим жестом и Катерина понимает: тварь из глубин нганга укачивала ее дочку перед сном, меняла ей пеленки, учила ходить и подбрасывала в самое небо, наслаждаясь визгом и хохотом, подхватывая крепко и умело, не давая упасть. Радость, украденная или взятая с бою. Нежность, сокрытая от дьявольского ока, отцовского пригляда. Любовь, недозволенная и незаконная. Крупица счастья, которую Мурмур не отдаст. Ни матери, ни брату, ни земле, ни небу.

Денница-младшая, крепко обхватив Мурмур за шею, виновато и пристыженно смотрит на мать из кольца ответно обнимающих рук. Прости, но кажется, ты опоздала, мама. Синица ли в руках, журавль ли в небе, а руки мои заняты, давно заняты.

* * *

Катерина мотает головой, зажмурив глаза, ей кажется, что она ослепла от своих снов разума, слишком ярких, слишком болезненных, слишком бьющих по глазам — и в сердце, в самое сердце, как копьем на ладонь ниже соска, чтобы точно попасть между ребер.

— Любви, вишь, ей захотелось, — мычит Катя сквозь стиснутые зубы. — Вот и получи… дырку от бублика…

— Главное в бублике — бублик, а вовсе не дырка, — посмеивается Наама. — Столько любви, сколько дьявол может дать, он тебе отдал. У него нет больше — ну так и у тебя больше нет.

Есть, хочет сказать Катерина, есть, но кому она нужна, моя любовь, кому мне ее дарить, предлагать, навязывать? Кому мне продать свою бесхозную душу? Кто захочет принять меня из рук сатаны? По чьим рукам мне пойти, чтобы стать, наконец, счастливой?

А может, довольно думать о тех, кто кормит нас счастьем с раскрытой ладони, словно норовистых лошадей? Детей, мужей, любовников… Пора, наверное, привыкать жить одной, подолгу бездельничать с чашкой кофе у окна, глядя на взметенные листья, так похожие на бабочек, что даже смешно: осень подражает лету. Вот только бабочки ее — мертвые. И на душе у тебя вместо мельтешащих без толку надежд — счастливая безмятежность горя.

Катя хочет ненавидеть Люцифера, погрузиться в гнев антихристов, багровый, обжигающий, будоражащий. Катерина не намерена больше завидовать — ни крылатому осколку Лилит, с трудом натягивающему человеческий облик, ни ее упрямому любовнику, неспособному смириться с божьей волей. Ей необходимо перебороть дурманящее притяжение всех этих бунтарей, рядом с которыми собственная катина покорность совсем не выглядит мудростью.

Антихристов гнев слаб и не в силах справиться с простой человеческой завистью.

Зато Теанна — в силах. И уже теснит катину зависть, подменяя ее всепоглощающим, обволакивающим унынием. Еще немного и Теанна захватит последние форты и посты, водрузит повсюду свой флаг и воцарится безраздельно. Неважно, каким было и каким будет твое личное пространство — под властью Теанны сегодня неотличимо от вчера и незачем запоминать детали. Только уныние способно заткнуть всепожирающую глотку зависти. Эти двое созданы друг для друга, как одиночество и шоколад.

В зыбком, ненастоящем мире, окружавшим Катю, Денница был ее мучителем, тем, кто мог запросто убить, и одновременно тем, кто мог вытащить Катерину отсюда и защитить от бесконечно длящихся искушений и испытаний. О том, кто должен защищать Катю от самого Денницы, кто может защитить ее от порождений внутреннего ада, мыслей не было. Люцифер в катином подсознании превратился в стену, которой Катерина отгораживалась от себя самой, заслонялась от испепеляющей ненависти к себе, вечной спутницы зависти. Сейчас она пыталась ненавидеть князя ада, но если бы ее спросили, кто у нее, Кати, вызывает самое сильное отвращение, она бы, не задумываясь, кивнула на свое отражение в зеркале. В обычном, не магическом зеркале.

Потому что магические зеркала показывают Катерине именно то, чего она так страстно хочет и из-за чего так мучительно себя ненавидит.

В веренице отражающих поверхностей мелькает, брезжит другая, отраженная Катя. Катя-Кэт, Катя-Геката, Катя-Саграда. И глядит, глядит в эти окна сорокалетняя разведенка Катерина, всматриваясь в судьбы, что открываются за стеклами прочней брони. Ни в одной нет места спутникам ее жизни — унынию и зависти. Однако они и есть те демиурги, что создали вселенную катиных отражений. Порожденная ими вселенная похожа на череду снов, когда ты постоянно просыпаешься, но никак не можешь понять, куда.

Они рисуют перед ее внутренним взором, какой Катерина могла быть, если бы не…

Если бы не что? Не беременность? Не ранний брак? Не жизнь, целиком отданная даже не семье, а всего лишь быту семьи?

Катя ведет рукой по седому виску — долго ведет, будто никак не может поверить: эта седина — ее. Отражения тоже водят руками по вискам: у одних буйные рыжие кудри, которыми Катерина и в юности похвастать не могла; у других — стильная короткая стрижка, седина проступает в рыжем ежике, словно кристаллы соли; у третьих на виске — сожженная кожа в выбеленных морем шрамах и бандана охватывает лоб, точно черная ладонь. Какими бы они ни были, катины двойники, ни один не похож на Катерину в главном. Что такое это главное, Катя и сама с трудом понимает. Но знает четко: именно его она в себе и презирает. Называй его мягкостью или покорностью, женственностью или бабством, нежностью или слюнтяйством, но Катерина презирает это, презирает и винит во всех лишениях своих.

И когда все, чего ей не довелось испытать, изведать, испить, силы зла и добра принесли Кате на светящихся от могущества ладонях — именно оно, подлое, заставило испугаться, шарахнуться в сторону и понести без памяти, не разбирая дороги. Вот и прибежала. Обратно, на кухню сатаны, к котлам и сковородкам. И останется здесь навсегда, завороженная бесконечным танцем обреченных душ. Чтобы вечно прислуживать всем поднявшимся выше кухни.

Катерине срочно нужны союзники. Могучие союзники, не чета ей, размазне. И чтобы не играли Катей в свои игры, не плавили в своих формах, не кромсали по своим лекалам. Как таких обрести? Только заставив. Силой или хитростью.

Катя пытается поймать прощальный взгляд дочери, но видит лишь спину Мурмур, непохожую на спину девчонки с Тортуги. Здесь фигура у Ребекки, как у легкоатлета: широкие плечи, круглясь дельтовидными мышцами, перетекают в бицепсы, узкие бедра не подчеркивают талию, легкая сутулость — не от сидения за столом, а от привычки зверя прятаться в тенях, пригибаясь перед прыжком. Это не служанка Кэт и не дочка брухо. Это отродье дьявола, древнее и безжалостное. И сейчас оно уносит Денницу-младшую из тронного зала преисподней, служащего — вот казус-то! — еще и кухней. Дэнни пытается выглянуть из-за плеча Мурмур, но демон лишь слегка опускает локоть — и лицо катиной дочери исчезает за плечом.

Только тогда Катерина осознает, что давно уже баюкает в руках неведомо для чего подобранный шар-тама, оставленный Ребеккой, будто не сокровище это, а бросовая, никчемная вещь.

Вот оно, зеркало владыки нганга. Не пара нефилимов, не выстроенный ими зеркальный коридор, а небольшой шар, оживающий от тепла ладони, от влитой в него силы, жажды, боли, греха. Выбор Мурмур между магией тама и волшебством любви сделан. Демон отдал Кате свой пропуск в мир живых, отдал без всякой торжественности, без скрепления сделки кровью или ромом. А взамен забрал дочь. И почему все исчадья ада так высоко ценят любовь? Может, потому, что она для них величайшая редкость и на ее фоне меркнет любая магия?

Что ж, Катерина помнит разговор, состоявшийся примерно вечность назад: если разбить зеркало Мурмур, это убьет демона. А может, просто лишит силы — настолько, что демоном ему не бывать. Или сотворит с повелителем палат из грязи еще какую-нибудь жестокую шутку — из тех, что саднят в душе веками. Катя задумчиво подбрасывает и ловит тама, подбрасывает и ловит, удивляясь, какой он легкий и одновременно тяжелый, как ложится в углубления ладони, заполняя их шелковистым теплом.

В круглых боках отражается череда катиных двойников, каждый из которых проступает сквозь предыдущего, не сливаясь с ним. Из глубины шара льется мягкий свет, обводя золотым контуром силуэты, пересчитывая их, перебирая, точно карты Таро. Бери любой и примеряй, будто свадебное платье.

Катина рука обхватывает тама, большой палец ложится на самую темную, самую тусклую карту. Геката, Луна. Самая подходящая для тебя фигура, Катерина. Как бы ты хотела вернуться в Дамы мечей с их непомерными амбициями и невезучестью! Но Луна не отпускает тех, кого поймала в сети. И потом, разве ты не мечтала стать кем-то другим, сильным, жестким и независимым? Можешь начать прямо сейчас.

Катя поворачивается к Нааме. Оказывается, все это время мать демонов стояла за катиной спиной, наблюдая то же, что и Катерина: как Мурмур делает свой выбор между любовью и смертью.

И если бы Катя сошла с ума, она бы сказала, что в глазах Наамы стоят слезы.

Медленно-медленно, точно во сне, подруга дьявола подносит свои чудовищные длиннопалые кисти к лицу и по-детски, костяшками пальцев, вытирает глаза. Значит, Катя все-таки сошла с ума, а с Катей — и вся преисподняя. Иначе как объяснить то, что Катерина вдруг понимает?

— Мурмур — твоя дочь? От Люцифера, да?

— Мы обе слишком стары, чтобы помнить это, — шепчет Наама. — Бросай шар, не тяни.

— Зачем тебе убивать собственную дочь? — недоумевает Катя.

— Из жалости, — улыбается мать демонов. Катерина бы дорого дала, чтобы никогда не видеть улыбок, которые временами появляются на лицах демонов и на лицах ангелов — бесконечно понимающие и невыносимо горькие. После такого никакие конфеты и никакие любовные романы не покажутся приторными.

— А вот я не такая добрая, как ты, — ожесточенно сопротивляется Катя. — Я оставлю ей жизнь. И не вздумай мне мешать, ты!

— Когда ты заберешь девчонку, Мурмур ничто не спасет. С нею случится то же, что с ее отцом, — падают слова Наамы. — Это было и будет. Это предречено. Не хочу, чтобы она так мучилась.

— Твою мать! — рычит Катерина. — Я вам покажу «было и будет»! Я вам дам «предречено»! Куда он потащил мою дочь, твой гермафродит, показывай. Будете учиться разговаривать по-человечески, а не издыхать молча, бесня тупая.

И не видит, как за ее спиной Денница-старший подмигивает матери демонов, соблазнительнице ангелов, непревзойденной интриганке, а на лице его расцветает белозубая улыбка, ничуть не напоминающая ангельскую.

* * *

— Ты ведь не отпустишь меня? Никогда не отпустишь? — безнадежно спрашивает Эби. — Me quieres.

Это неправда, неправда, однако Абигаэль верит в то, что говорит, и с тем, что сказано, никогда уже ничего не поделаешь. Словно многотысячезвездный космос разделяет их в один миг. Сказанная ложь — навсегда, потому что в том пространстве, в котором существует Эби, она — истина.

— Te deseo, — усмехается Велиар. — Но не так, как тебе кажется, нахальный ты эмбрион.

— Тогда почему? — Абигаэль выкручивается на постели, кровь из-под веревок, стянувших тонкие запястья, течет по рукам, капает с локтей, пятная подушки. Агриэль вспоминает маленькую девочку, совершившую свое первое убийство и засыпающую на розовых шелковых простынях, испачканных чужой кровью.

— Чтобы ты не навредила себе, Эби. — Он старается быть убедительным, на всю катушку убедительным, не как человек — как черт. И пересаливает.

— Вот только не надо со мной играть! — обрывает его Абигаэль. — Оставь эти ужимки своему любовнику, Люциферу.

— Ну вот мы уже и любовники, — бормочет Белиал, пряча смущение. Он не готов обсуждать с собственной дочерью свой сексуальный опыт, поистине инфернальный.

— Послушай, — в голосе Эби звучит усталость, — ты не умеешь любить бескорыстно. Ты князь ада. Для тебя любовь — это всегда использование. Ты любил мою мать, но воспользовался ею, чтобы произвести на свет меня. Ты любишь меня, но и мной ты тоже пользуешься. Я пока не знаю как, но чувствую — это происходит, происходит постоянно. Мне легче знать детали, чем отрицать очевидное. Если тебе нужно спать со мной…

— Нет, бббожжже, нет!!! — кричит он и бьет кулаком в стену. И то, и другое — со всей силы. Каменная кладка крошится под рукой, трещина бежит к потолку, балка отзывается глухим стоном.

— Эй, пап, ты что? — тревожно спрашивает Абигаэль. Он бы растрогался, кабы не насмешка в заботливых интонациях, в обеспокоенном взгляде, насмешка, будто всепроникающий яд, она отравляет каждое проявление любви между ними. — Не обрушь дом нам на голову. И вообще, иди сюда. Я поняла, поняла! — осекает она Велиара. — Ты не собираешься брать на душу еще и грех инцеста. Тогда зачем вся эта красота? — Эби выразительно приподнимает ногу, накрепко привязанную к перекладине кровати, встряхивает спутанными руками.

— Ты не должна встречаться с ним, — едва слышно выдыхает Агриэль. — Не потому, что я ревную. Он… опасен, Эби.

— Да что в нем опасного, в этом сопляке? — рычит Абигаэль. — Сколько их таких было? А сколько еще будет! — И она пытается приподняться, чтобы заглянуть отцу в глаза.

— Нет, Эби, нет. — Белиал качает головой, точно фарфоровая собачка на камине — вправо-влево, вправо-влево — и никак не может остановиться. — Он первый на твоем пути. Потому что это… ангел, Эби. Он — твой ангел.

— Хранитель? — уточняет Абигаэль каким-то потерянным, детским голосом.

— Скорее убийца, — тоскливо отвечает Велиар. — Ангелы все убийцы. Хоть и кажется, будто убийцы — это мы. Он не будет хранить твое тело, дочь. Его интересует сохранность души. Ради ее спасения он тебя убьет. Замучает во искупление.

— Y una polla… — шепчет Эби. И тут же взрывается криком: — А сказать нельзя было? В открытую сказать — нельзя? Сейчас же развяжи меня, старый дурак!

— Так ты не влюблена в него? — беспомощно спрашивает дух разрушения, хватаясь за узлы на щиколотке Абигаэль.

— Да с чего мне быть в него влюбленной? — рычит Эби, нетерпеливо дергая ногой, словно стреноженная лошадь. — Смазливый мужик и ничего больше.

Второй князь ада прячет глаза, не зная, как объяснить: это ты больше, чем человек, моя Абигаэль. Смертная женщина уже бежала бы навстречу Уриилу, ног под собой не чуя. Потому что силы ангельского обаяния, излитого им на тебя, хватило бы на самую фанатичную из невест христовых. Но ты уже не женщина. И не смертная. Я добился того, чего хотел.

Двадцатилетний граф Солсбери, отворачивая лицо, чтобы не выдать себя, голыми пальцами рвет канаты из бальсы, которыми связаны руки его тридцатилетней дочери. Интересно, если бы она знала, что тоже может их разорвать — стала бы она с ним разговаривать или просто ушла?

* * *

— Входи. — Наама распахивает знакомые тяжелые створки. Катерина знает, что там, за ними. Фальшивая мансарда фальшивого замка в фальшивой долине, персональный рай Саграды в аду. У катиной дочери в сердце — та же любовь к небу, солнцу и видам сверху на кружевные от теней холмы. А Мурмур может жить где угодно, потому что мертва с рождения. Наверняка они сидят за столиком на балконе, за которым Пута дель Дьябло хлестала кофе — чашку за чашкой, кофейник за кофейником, под бесконечный звон мечей со двора, неистовый и неритмичный, с долгими паузами после поединков, когда до Саграды доносилось лишь сбитое дыхание человека и беспечное насвистывание демона. А кто развлекает Денницу-младшую и ее дьявола?

Эти двое сами себя развлекали. Да так, что Катя отшатнулась, вслепую шаря по дверной резьбе в поисках ручки, вывалилась в коридор спиной вперед, развернулась, чтобы бежать, бежать, покуда дыхания хватит — и уткнулась в грудь матери демонов. И вот уже Катерина сидит на алтаре, на котором была зачата Дэнни, ее несчастный, проклятый с рождения последыш, сидит, лицо в колени уткнувши, качается взад-вперед и думает, думает: не может этого быть, она же ребенок, она же, сатана меня дери на этом самом камне, совсем еще ребенок, ребенок совсем… Лыко-мочало, начинай сначала: разве могут дети творить такое?

— Помнишь, я тебе обещала показать… кое-что, — мягко, успокаивающе произносит Наама, гладя Священную Шлюху по голове.

— Что? — безжизненным голосом спрашивает Катя, пытаясь изгнать из-под век тошнотворное зрелище: спина ее дочери, торчащие лопатки, словно сложенные крылья, бедра широко разведены и вмяты коленями в постель, среди скомканных простыней мелькают круглые розовые пятки. А на талии — широкие, грубые, совершенно мужские руки. Держат, поднимая и опуская, поднимая и опуская — мертвой, нечеловеческой хваткой. Не должны родители видеть своего ребенка в такие минуты.

— Как твоя дочь гневается…

— Как нефилим, — устало перебивает Катерина. — Я помню нефилимов гнев.

— Теперь я показала тебе, как она любит, — продолжает мать демонов, точно не слыша катиных слов.

— Не рановато ли ей любить-то? — тоскливо вздыхает Катя. — Ей бы в куклы играть, мамины шмотки примерять, а она убивает и трахается.

— Да разуй ты глаза! — Низким гулом, звуковой волной, заменяющей ангелам и демонам голос, Катерину бьет по барабанным перепонкам, по лицу, по телу, опрокидывая навзничь на Шлюхин алтарь. — Это ты ее видишь ребенком! Ей не тринадцать лет и даже не двадцать. Твоей дочери столько лет, сколько ты ей отпустишь. Если ты позволишь девчонке повзрослеть — она станет зрелой женщиной, хоть сейчас под венец!

— С кем? С твоим ублюдком? — сцепляется Катя с матерью обмана. Ничего, в конце концов, она, Катерина, тоже Даджаль, воплощение лжи, еще посмотрим, кто кого.

— А твоя дочурка, значит, не ублюдок? — Глаза Наамы опасно сужаются. — Такой же ублюдок, как мое дитя. Только еще брошенный родителями, никому не нужный ублюдок, которого мое чадушко подобрало из жалости. Иначе старые богини твою кровиночку в распыл пустили бы. В нижнем замке Самайна, чай, не у мамоньки.

Катерина слышит внутри себя стон и скрежет зубовный — чей? Кэт, распятой на перекрестье дорог? Китти, отжатой досуха в жадно раскрытый рот богини? Ослепнув от своей и чужой боли, теряя остатки разума, Саграда вцепляется матери демонов в глотку, упирается коленом в жесткий живот — и перекидывает Нааму через себя, с размаху швыряя на каменную постель Священных Шлюх. И сама не замечает, как оказывается сидящей верхом на демоне, впившись пальцами в длинную хрупкую шею.

Вся эта мощь, обжигающая, будто лава, под темной кожей, перевитая жилами, точно проволокой, стреноженная, обездвиженная — под нею, под Катей. Наама не пытается сопротивляться, лежит, распластав по камню антрацитовые крылья, смотрит вбок, словно смерти ждет.

— Да что ж вы все жертву мне принести норовите? — рычит Катерина. — Ты можешь сказать, чего вы от меня хотите, по-человечески сказать, напрямую?

— Ты забываешь, кто я и кто ты. Я — мать лжи, ты — сама ложь. Я обманываю мир, ты обманываешь себя. Мы не можем разговаривать по-человечески. Потому что мы не люди.

— И что теперь?

— Как что? — ослепительно улыбается демон. — До шести подеремся, а потом пообедаем!

— Да мать твою… — шепчет Катя. — Твою ж мать. Скажи мне, скажи, что я должна сделать? Я хочу, чтобы мои дети были счастливы, я хочу этого больше всего на свете. Не я, а они. Мне не нужна ни победа, ни свобода, ни любовь, черт с ними, черт с ними совсем. Скажи, что делать-то?..

— Отпусти их, — роняет Наама. — Мы не умеем отпускать СВОЕ. А ты — ты сумеешь.

— Но тогда… — Катерина слезает с демонского живота и вытягивается рядом. — Тогда твой… твоя… это чудовище уведет Дэнни к себе, в нганга.

— Или твоя красавица выведет мое чудовище оттуда. — Голос Наамы тих и безнадежен. — Если захочет.

— Захочу, — произносит кто-то, невидимый в темноте. Невидимый, неведомый, совершенно не похожий на маленькую девочку, впутавшуюся во взрослые игры.

Катя приподнимается на локтях и смотрит, приставив ладонь козырьком ко лбу, в вечный сумрак святилища. И видит их обоих: взрослую, такую взрослую женщину с длинными рыжими волосами, округлыми бедрами, чувственным ртом — и мужчину, похожего на Морехода: широкие плечи, бугры мышц, смуглая кожа, резкие черты лица. Они смотрят на Саграду с надеждой, кажется, целую вечность смотрят. А потом опускаются на колени — выверенным, идеально синхронным движением, будто в парном танце.

— Соедини нас, мать, — звучат два голоса, сливаясь в один.

И Пута дель Дьябло вместе с Лилит одинаковым жестом осеняют своих детей перевернутым крестом, благословляя и отпуская.

* * *

Когда Наама уводит его Саграду, Люцифер перегибается через подлокотник трона, вглядывается в темноту за спинкой, ищет глазами ту, что чернее само́й тьмы. Богиня безумия выходит из тени, улыбаясь довольно и лукаво.

— Купилась?

— Купились. Обе. И моя девочка, и ее.

— Я про Катю, — отмахивается Апрель. — Твоим-то девчонкам только дай головой рискнуть — побегут впереди, дорогу показывая. Катенька — она другая. Ей и риск не нравится, и выигрывать она не любит.

— Все любят выигрывать, — лениво щурится Тайгерм. Словно большой черный кот, вальяжно развалившийся на троне сатаны.

— Ой. Ну ой, — ухмыляется богиня безумия, кокетливо морща нос. — Тебе ли не знать, как некоторые боятся выиграть. Даже в мелочах.

— Но мы заставим ее выиграть.

— Заставим.

— И будет счастлива, как миленькая.

— Она у тебя миленькая, — посмеивается Апрель. — Тебе не жаль с нею расставаться?

— До расставания еще далеко, — самодовольно тянет Люцифер. — Судьбу Денницы-младшей и Мурмур мы устроили… Кстати, теперь у меня не дочь, а сын.

— Какая разница! — отмахивается богиня безумия. — Стихии пола не имеют. Спроси у ветра и огня, девочка он или мальчик…

— Мальчик!

— Девочка.

Владыка ада и владыка умов переглядываются, строя друг другу злобные рожи.

— Конечно, для супругов так привычней, чтобы он был мужчина, а она — женщина, — соглашается Апрель.

— Как будто тебе есть дело до людских привычек, — пожимает плечами Денница. — Зато теперь ты от них отстанешь, от наших детей. И станут они нормальными. Такими нормальными, что даже завидно.

— Ага! — иронизирует богиня безумия. — Если я от них отстану, они вспомнят, что рождены от одного отца. Это, согласись, как-то неприлично — состоять в браке, будучи близкими родственниками.

— Все мы близкие родственники, — философски замечает Люцифер. — По общему предвечному отцу. Лилит мне сестра, Уриил — брат, ты… А ты нам кто?

— Бабушка, — ехидствует Апрель.

— Ну вот и ладушки! Пойдем, бабуля, я отведу тебя на вечеринку. — И князь преисподней, потягиваясь, поднимается с трона.

— Большая вечеринка? — интересуется богиня безумия, продевая руку в сгиб локтя сатаны.

— Эпическая! — поднимает бровь Люцифер. — Свадьба моих детей! Все приглашены, даже Цап.

— Просил же не сокращать мое имя до собачьей клички, — бурчит Уриил, возникая из тумана адской кухни.

— И тебе добрый день, братец Ури, — ухмыляется Денница.

— Как же ты мне надоел за эту вечность, — кривится Цапфуэль.

— Я тоже тебя люблю. — Дьявол хлопает ангела по плечу. — Пойдем, наша Луна уже в зените. И сын ее, Хорс, скоро присоединится к матери. Самое время для великого таинства.

— До чего ж вы, черти, красивые обряды любите, — вздыхает Уриил.

— Это, можно сказать, наше главное развлечение — выдумывать символы и пудрить ими людские мозги, — соглашается Люцифер. — Можно, конечно, и после дождичка в четверг ритуал провести, и после обеда в субботу, но будет не так зрелищно. А при свете солнца и луны в замке вечной тьмы все-таки эффектнее.

— Надеюсь, ты не заставишь их заниматься сексом на камне Шлюх под взглядом папочки и мамочек? — с ужасом уточняет Цапфуэль.

— Хотел бы я на это посмотреть… — бормочет сатана и заливисто хохочет при виде исказившейся ангельской физиономии. — Попался! Опять попался. До чего ж вы, дети света, доверчивый народ.

— На себя посмотри, — закатывает глаза Уриил. — Поверил смертной, что она тебя хочет больше всего на свете, ждал, когда назовет мужем, испытывал ее любовь… И куда ты теперь, любовничек? Опять на дно геенны?

В мутном, лежащем слоями тумане силуэты расплываются, а лиц почти не видать. Но Апрель кажется: во взгляде Люцифера мелькает алый отсвет — не то боли, не то надежды.

— Посмотрим, — тихо, почти беззвучно произносит Денница. — Посмотрим.