Какие долгие вечера здесь, в долине Неверно Понятых… С порога дома открывается мир от края до края, от одного берега моря Ид до другого, почему же Урд и Скульд этого не видят? Наверное, они видят что-то другое, чего не в силах рассмотреть мои глаза. Они видят ВРЕМЯ. Реки, озера, моря времени по песчинке уносят мое настоящее — в необозримую глубину прошлого, в непознанную даль будущего. А я, всевидящая Верданди, слепа. Оттого и ошибаюсь, создавая миры и надеясь, что созданное мной таким и останется, каким я его сотворила. И вовек не изменится — ни в прошлом, преобразуясь в мифы, ни в будущем, перерастая в новое.

Я отказала моим сестрам норнам в праве на существование. Отрезала их от вселенной, закупорила в жерле мертвого вулкана, запечатала куполом неба. Им оставалось только хитростью выманить меня к себе и указать на совершенные ошибки. А теперь наступило время для работы над ошибками. Для возвращения отвергнутых времен в недоделанную реальность.

И как, скажите на милость, мне это провернуть?

Вот я и сижу на пороге, и перебираю варианты, и отбрасываю один за другим. Норны не мешают мне. Сидят в доме, кормят моих спутников байками и плюшками, точно заблудившихся Карлсонов.

В начале этого пути, в доме слепого художника, не различавшего лиц, меня обвинили в надвигающемся апокалипсисе, недоверие, возмущение и насмешка едва не удушили меня. Несправедливо! — думала я. Несправедливо вмешиваться в чужую мечту. Хочет человек покайфовать в игрушечном, леденцовом, нежизнеспособном раю — пусть! Его рай, его мечты, его право.

Только у таких, как я, не может быть ничего своего. Сила отнимает право на эгоизм. Если твои фантазии так могучи, что меняют мир, семь раз отмерь, прежде чем один раз намечтать.

Хорошо, что я не художник, не писатель, не режиссер. А то понесла бы свой образ неправильного эдема в массы. И заразила бы их умы грезами о неизбывном настоящем.

— Есть себя поедом — глупое занятие. — Бог Разочарования присаживается на ступеньку у моих ног. — Вот и ты подпала под мое очарование! — И он хитро щурится.

— Ага. Раз-очарование, — каламбурю я.

— А я и не хотел тебя разочаровывать! — сознается он. — Хотел, чтобы ты дала мне немного своей силы, но веры твоей в себя отнимать не собирался. Тебе сейчас нужно много веры. Крепкой, неподатливой.

— Да где ж ее взять-то? — Я пожимаю плечами. Смешной божок. Думает, он первый и единственный по мою душу. — Знаешь, что люди с верой в себя вытворяют?

— Мне ли не знать! — хмурится Бог Разочарования. — Вы, люди, только и делаете, что этой верой распоряжаетесь: отнимаете, воруете, присваиваете, а то и по доброй воле отдаете, да еще кому ни попадя. Вечно ищете меня, чтобы сказать себе: вот, гляди, разве ты способен что-нибудь самостоятельно решить? Доверься тому, кто умнее, сильнее, старше, могущественнее…

Все правильно говорит. А теперь, когда племя Аптекарей-манипуляторов множится и крепнет, ему, небось, ни отдыху ни сроку не дают. Человечеству Бог Разочарования — вроде нотариуса. Знай себе заверяет договоренности о бессрочном владении, пользовании и приватизации. То-то он таким бюрократом передо мной впервые предстал. Думал, в чиновной шкуре он будет немедленно узнан и обласкан.

Но не Бога же Разочарования мне спрашивать о том, как жить дальше? Нет. Такие вещи надо выяснять самой. На собственном опыте, никого в это дело не вмешивая. От края скалы через горный перевал вытягивается лунная мерцающая тропа. Зов моей вселенной. Прощайте, дорогие сестрицы, удалюсь-ка я по-английски и пойду своим путем, пока решимость не иссякла.

— Э, нет! — подхватывает меня под локоток невесть как оказавшийся рядом Нудд. — Сородичи-фэйри меня с кашей съедят, если я тебя упущу. И ты тоже, — оборачивается он к Богу Разочарования, — пригодишься. Собирайся, нечего рассиживаться!

Уйти не попрощавшись не получилось. Норны в свойственной им невнятной манере намекнули, что хорошо бы мне побывать в провинции, вдали от закосневшей в привычном житье-бытье столице. Поглядеть на то, как простые люди живут, каждый день применяясь к обстоятельствам, переменчивым и безжалостным. Их ты не больно-то стесняла властью демиурговой — почитай, бросила на произвол судьбы. Вот и посмотри, каков он, этот произвол.

Наверное, здесь все иначе, чем в земной действительности. И новые веяния не в столице начало свое берут, а наоборот, в глуши. Там, где моя распрекрасная разнарядка стабильности дает трещину. Что-то темное, недоброе закрывает от ищущего взора дальние берега. Видать, плевелы хаоса проросли в моей реальности и мутят умы поселян. Непорядок.

Лунная дорога, словно эскалатор, а потом — словно трамплин, несется, летит, увлекает нас за собой. Смазанными пятнами мелькают поля, леса и горы. Не уследить. От сердца мира до левой пятки мира добираешься в одно мгновенье. Почти телепортация. Транспорт богов.

И — всё. Тишина. Мы на лесной поляне, под ногами пружинит мох, коряги вокруг фосфоресцируют, комарье звенит… Комарье?

Когда я создавала этот мир, особым и не обсуждаемым условием было отсутствие кровососущих насекомых. Мало того, что кусаются, так еще потом расчесы неделями заживают. Я устало закрыла глаза, не в силах отогнать воспоминания…

Детей, которые не ездят навещать родителей, положено корить и гнидить. Они — неблагодарные твари, нет им места среди почтительных отпрысков, нет им счастья в жизни. Но не осуждайте тех, кого по приезду в родимый дом приветствуют только комары…

Трудно быть дочерью очень занятой женщины. Женщины, которая еще в юности определилась с любовью всей своей жизни. И любовью этой стали… дома. Им моя мать подарила свое сердце безраздельно, не выделив в нем потомству и тесного уголка. Сколько я ее помню, она всегда строится. Дачи, квартиры, загородные хоромы, заграничные апартаменты сменяли друг друга с поразительной быстротой. Едва очередное жилье принимало товарный вид, на горизонте тут же начинал брезжить новый, более привлекательный вариант. И надо было переезжать, вливаться в нескончаемый ремонт, в застройку, в дизайн интерьера и в обустройство быта. И каждая из этих задач отодвигала меня от матери все дальше и дальше. Квадратные метры были важнее меня. Потому, наверное, их никогда и не выделяли на обустройство гостевой комнаты. Моей комнаты.

Приезжая погостить, я спала в проходных гостиных, на чердаках, в чуланах и у соседок на топчанчике. Я мыкалась следом за матерью по припорошенным известковой пылью помещениям, выслушивая бесконечные повествования о расценках на штукатурку и прокладку канализации. Я раскланивалась с плотниками и курила на крыльце с маляршами. Я вела светское общение с электриками насчет того, как это аморально — делать скрутки в проводах. Я познавала тонкости штробления стен с последующим выравниванием до атласного блеска. Не спорю, многие из этих познаний пригодились мне как устроителю выставок. Но благодарности я отчего-то не ощущаю.

К тому же в моих попытках наладить родственный контакт меня неизменно сопровождали всякие кровососущие паразиты. Нет, я не о малярах-электриках говорю. Я буквально — о комарах, клопах и блохах. Они водились везде, куда бы меня ни запихнули на ночлег. Они оставляли на моей коже красные, остервенело зудящие бугорки, которые, будучи рассажены ногтями, превращались в кровоточащие ссадины. И проходили так долго и болезненно, точно каждый укус пытался мне сказать: хватит! Хватит искать любви в сердце, в которое ты не помещаешься. Комары, клопы и блохи были упорными и полезными информаторами. И я, наконец, послушалась.

К матери я давно не езжу. Не хочу опять чесаться и светить изумрудными пятнами зеленки из-под выреза и рукавов.

Так откуда здесь, в моем личном раю, комары? И что они, по старой памяти, норовят мне объяснить, падая на лицо и руки и погружая в кожу хоботок по самые глаза?

* * *

Любовь. И даже у тех, кого и живым-то не назовешь: все эти отпрыски камней, воды и пламени — разве они живые? Я чувствую, как во мне вскипают, вопреки ожиданию, раздражение и зависть. Уморительно-непристойный вопрос, точно ядовитый укол: интересно, а каким образом морской змей и каменная статуя могут, гм, осуществить свою любовь?

И черт возьми, отчего я должен вам всем сочувствовать? Расселись вокруг и ждут, когда я продемонстрирую ожидаемую розово-сопливую реакцию на вашу трогательную историю. Которая только тем и отличается от всех прочих историй, что ее героями стали змея и булыжник, а не второкурсница Маня и аспирант Сеня.

Есть люди, которым кажется, что мир лишен любви. Что никто уже давно никого не любит, что люди разучились и бла-бла-бла… Но я, бесчувственный слепец, так прямо всем этим тоскующим и отвечу: если мир от чего и рухнет, так это от передозы любви. От желания всех, кто намечтал, нафантазировал, напланировал себе приход большого и светлого чувства в промежутке между семнадцатью и сорока семью годами, получить свое. Я убеждаюсь в этом снова и снова, год за годом, курс за курсом.

Вы вообще представляете себе, каково красивому мужику (да, я в курсе, что принадлежу к этой категории) в безнадежно бабском коллективе приходится? Вы представляете себе это положение дичи, на которую регулярно устраивают охоту? Кавалькада всадников топочет все ближе, псиное сопение громче лая, загонщики уже не перекликаются, а прямо-таки рычат от азарта, в воздухе запах пота и крови — моей крови, между прочим! И даже на лекции, когда только и слышно, что щелканье кнопки переключателя, а в темноте по белому экрану скачут разноцветные тени шедевров, жуть продирает от сгустившихся в воздухе девичьих амбиций. И эти мяукающие голоса, задающие «жутко умные» вопросы:

— Ма-арк Анато-ольевич, а отношение к женщине в менталитете средневековья всегда было таким потребительским? Получается, что рыцари своих Прекрасных Дам личностями не счита-али?

— Ма-арк Анато-ольевич, а идеология Ренессанса оправдывала неконтролируемую стра-а-асть вне брака?

— Ма-арк Анато-ольевич, а свобода эмоциональных проявлений сдерживалась христианской догмой или институтом семейного пра-ава?

Одна любовь. Любовь так, любовь эдак, законная, незаконная, непреодолимая и неукротимая. Вопросики с подтекстом, со вторым дном, с намеком и с подкладкой. И пакостное хихиканье, сквозняком гуляющее в зарослях бледных лоснящихся листьев — лиц, неразличимых для моего больного мозга.

Я целибат не соблюдаю. Неохота против всех баб на свете круговую оборону держать. Я хоть и слепой, но живой и теплый. Ко мне можно даже в постель влезть, если очень постараться. Потому что связи со студентками, с аспирантками, с коллегами — это такая засада… Признаюсь, пугают меня невидимые личики и свеженькие фигурки, от которых исходит почти ощутимая волна похоти, агрессии и планов, планов, планов. А самые основательные и самые прилипчивые всегда кто? Уродины и истерички.

Среди девчонок-первокурсниц (как раз у первого-второго курсов я и читаю) исчезающее мало натур, примирившихся с собственной некрасивостью и нашедших в себе другие, помимо внешности, точки отсчета достоинств. Не-красавицы озабочены тем, чтобы утереть нос красавицам, а я автоматически становлюсь заложником их стратегий. Орудием, средством — но уж никак не человеком. Особенно остро это чувствуется, когда очередная крепкая ладошка берет меня под локоть — точно рукоять меча или ствол ружья ощупывает и на руке взвешивает. Без меня не попасть не-красавицам в перекрестье софитов, никак не попасть. Либо заполучи меня, либо так и живи неприметной жизнью человека, занятого делом. А это, как правило, отнюдь не то, на что они рассчитывают, направляя стопы в столичные университеты.

Им мерещится образ жизни попрыгуньи-стрекозы, когда она всё пела и это было дело. А прочее — только муторное мельтешение нудных муравьев, роющихся в кучах старого хлама из извращенного интереса.

Женский пол для меня, едва я в это заведение студентом поступил, четко поделился на тех, кто за делом в мир пришел, а кто — за любовью. Не факт, что судьба их на свой фасон не перелатает, не факт, что одно под маской другого не прячется, но все-таки, все-таки… И хотя не верю я в возможность дружбы между мужчиной и женщиной, но с теми, кто «по делу заглянул», удается контачить, не ощущая себя добычей. Такая если и закатит истерику, то по причинам, для мужчины понятным, — доклад раскритиковал, в карьерной гонке обошел, перед начальством не прикрыл. От благодарности за человеческое отношение до влюбленности — не то, чтоб один шаг, но… недалеко. Словом, против этих силков моя защита может и не сработать. Но я стараюсь не подавать виду. Соблюдаю профилактику против любви.

Конечно, какая профилактика против колотой раны? Если уж напоролся на любовь, как на нож, поздно делать профилактику. Попытайся вытащить лезвие и выжить. Ну а если хочешь быть здоров — не ходи куда не надо. Вот такое у меня представление о любви, да. Не лучше и не хуже, чем у прочих.

Мое состояние называется «слишком много женщин». Их, нежных агрессоров, тоже может быть СЛИШКОМ много. Этого не понять, пока не попадешь в заповедник амазонок. Туда, где их власть и их желания начинают давить с физически ощутимой силой. Мужчинам в подобных местах всегда неуютно. Никакой жажды секса не хватит, чтобы сохранить самоощущение завоевателя там, где ты — всего-навсего трофей.

Я не хочу, чтобы меня считали слабаком и трусом. Я прячу свое знание под маской галантности и понимания. Еще немного понимания и галантности — и меня бы сочли геем, безопасным и обаятельным, всегда готовым дать женщине совет насчет того, каковы мужчины. И подставить жилетку, если в глазах у нее стоят непролитые слезы. И познакомить с приятелем-натуралом, случайно затесавшимся в тесный голубой круг красавчика Марка. Но от женского коллектива сексуальную ориентацию не скроешь, если нет намерения в пятницу вечером охотиться на дичь, которая всю неделю охотится на тебя. Я черпаю из источника, который всегда под рукой, тупо надеясь сорвать большой куш в виде настоящего чувства, начинавшегося, как игра самолюбий. Рискую.

Выходит, я тоже ищу любовь, вселенский наркотик, к которому понемногу причащаются и дети стихий. Которые, как и положено детям, верят в сказки и в подарки судьбы. В облагораживающую силу страстей. В то, что жизнь не удалась, если настоящее чувство не пришло и не превратило тебя в слепоглухонемого эгоцентрика, растворившегося в собственных переживаниях, точно фомор в своей возлюбленной бездне.

Бедные дети. Бедная Мулиартех, бедный Гвиллион, бедные они все.

Я сижу, опустив голову и смотрю на собственные руки, лежащие на благородно-домотканой скатерти «Кабаньего взбрыка». Какие старые, старые руки — узловатые вены под кожей, желтые потрескавшиеся ногти, кожа в пигментных пятнах, которые французы называют «маргаритками смерти»… Почему у меня такие старые руки? Я же молод, силен, моя жизнь не клонится к закату и тело не подводит меня, отказывая в привычных услугах! В глаза мне лезут пряди седых волос, слишком длинных, слишком тонких и редких, чтобы быть моими.

— Марк! — срывающимся голосом произносит Гвиллион. — Что с твоим лицом?

— Что-что… — ворчливым голосом отвечает Мореход. — В Дурачка он превращается. В старого нудного хрыча, который боится жить.

* * *

— Ну как, посетили мою дивную Амар? — встретил нас вопросом Мореход, сидя на палубе драккара и раскуривая трубку. Естественно, какой же капитан без трубки? А то, что он капитан без команды и это судно с места не сдвинется, пока его не расшевелит полсотни гребцов, ему пофиг. Наверное, Мореходу нравится, что нос корабля украшает портрет Мулиартех с самой недовольной мордой, которую у нее когда-либо видали. И плевать ему на инертность этой древней лохани.

— Посетили! — отдувается Мулиартех, сворачивая свое Истинное Тело в компактную модель немолодой толстухи. Интересно, для утех с Гвиллионом она преображается во что-нибудь более… пикантное? Мулиартех, на самом-то деле, может менять тела, применяясь к обстоятельствам: выглядеть как иссохшая деревенская карга, как неприметная тетенька средних лет, как юная платиновая блондинка. Наверняка и Гвиллион выбирает для их встреч тело посексапильнее. Жгучего (буквально) муи мачо с карими в вишневый отлив глазами, например.

Я так задумалась над возможностями выбора тел к свиданию синей многовековой соблазнительницы и огненного бессмертного демона, что не услышала вопроса, обращенного ко мне:

— Я говорю, Амар дала что-то лично ТЕБЕ? — с ноткой раздражения повторяет Мореход.

Я гляжу на него исподлобья. Ишь, ревнует. Хочет знать, в чем Амар превосходит его мореходское величество.

— А я ничего для себя и не просила. Мне хватит и того, что у меня есть.

Все выжидательно молчат.

— У меня есть Морк, моя судьба и это море. И… теперь я тебя понимаю, Мореход.

— Да неужели? — густым басом хохочет он.

— Хочешь смеяться — смейся, но не думай, что ты меня этим уязвишь. Я шла сюда, как гость и как жертва. Я думала, что увижу лишь крохотный уголок, в котором гнездятся мои страхи и, может быть, над ними властвует мой Аптекарь, грозя и насмехаясь. Я надеялась узнать его, вернуться в реальный мир и убить. А вместо этого… — я сыто потянулась, наслаждаясь паузой, — вместо этого я сподобилась: знаю, отчего мы, дети стихий, меняемся. Любви захотели. Вопреки древним заповедям.

— Вон оно ка-ак? — тянет Мореход. — Это каким же заповедям вопреки?

— Вопреки заповедям беспорочной общественной жизни, — ухмыляется Мулиартех. — Ты же знаешь, Мореход, ты все знаешь. Ну не кобенься, не к лицу тебе это. Мы, дети стихий, оттого и потянулись на землю, к людям, что там можно было предаться чему угодно. Разврату, безумствам, интрижкам, любви.

Она права. Мы шли сюда за любовью, не умея давать и принимать любовь. И были жестокими. Людей тянуло к нашей жестокости, они надеялись нас отогреть, они раскрывали нам свои сердца, они захлебывались нашим холодом, они бились об нас, словно о ледяные стены, они обдирали души в кровь и замерзали у наших ног, свернувшись калачиком, как засыпающие дети. А мы отводили бесслезные глаза, глядели вдаль и шли к новым жертвам.

Мы не спрашивали их, чего они хотят, читая в их душах и помыслах, точно в раскрытых книгах, мы знали, чего они жаждут, мы платили им золотом, властью, удачей, всей этой драной мистикой вроде общения с высшими сферами, а забирали души, души, души. Мы и есть сатана, отец лжи, князь тьмы — мы все, со своим могуществом, со своим равнодушием. Нет нам прощения, пока не отдадим долг земле и людям. Будем учиться любить, будем учиться нарушать законы стихий — ради тепла в нечеловеческих сердцах своих, ради истинного дара земли.

— Пожалуй, пора бы сходить на землю еще раз, — задумчиво тянет Мулиартех, поглядывая на меня. — Проверить, можем ли мы на ЭТОЙ земле что-нибудь…

— А что ты думаешь, Морк? — спрашиваю я.

Мулиартех икает от неожиданности. Нет, не сказать, чтобы она была сторонницей матриархата — какой, к Лиру, матриархат в бездне, мы и слово-то это с подачи людей выучили, но женщины в нашем роду испокон веков принимали решения: с кем им быть и где им быть. И вдруг — такое квипрокво. А вдруг он скажет: нет! Возвращаемся. Здесь больше нечего искать. Возвращаемся к нашим собратьям, дабы сообщить им, что они приобрели и что потеряли. И что тогда?

— А я уже все для себя решил, — спокойно улыбается Морк. Уверенно так, совершенно той же улыбкой, которой он улыбался, отвергая сестру мою… Хватит уже об этой заразе Адайе! Обо мне он думает сейчас, не о ней! — Я иду к Марку. Он в опасности. Ему не на кого опереться. Я чувствую его одиночество и отчаяние. Он мне поверил. Еще тогда, когда мы приперли к Аде в дом сундук с пиратскими сокровищами. Я его не предал. И не предам.

— Вот и ладушки! — и Мореход хлопает в ладоши. Оглушительно. От этого звука небо раздергивает молния, она ударяет в палубу драккара — да так, что щепки летят, словно в древесину вонзился небесный молот. Мы разлетаемся в разные стороны стаей вспугнутых чаек — и падаем на песок.

Пляж. Город вдали дробится и стекает маревом — древние колокольни перемежаются уродливыми блочными башнями, но колокольни выглядят крепкими и добротными, а башни — покосившимися и ненадежными, точно кривые клыки.

— Хаосом пахнет… — Ноздри Мулиартех вздрагивают. — Тут посеяли зерно хаоса. И оно уже проросло. У этого мира забавные перспективы!

— Он погибнет? — с опаской спрашиваю я. Все-таки это мир Марка! Да, это его мир. Не какого-то выдуманного Аптекаря, а нашего Марка. Не слишком красивый, заброшенный, неухоженный.

Оно и понятно. Марк всегда мечтал об окружающей реальности. Он надеялся увидеть ее — во всей многоликости. Он грезил о ней, как люди грезят о выдуманных вселенных, жаждут оказаться в книге, в фильме, в картине. Он рвался в окружающую действительность всей душой, а она отвергала его, выталкивала вон, в неуютные воспоминания, в дебри страхов и сомнений, которых он не хотел и не любил. Поэтому здесь так скучно. Застывший, безжизненный, бескровный мирок.

Мулиартех делает неопределенное лицо. Не знает. Ну и ладно. Сами узнаем. И сами всех спасем. Бэтмены-водяные, блин.

Я встаю с песка, отряхиваю задницу.

— Разве нам не нужен морок? — обращается к нам Морк. — Так и пойдем — синие, перепончатые?

— Кого тут этим удивишь! — отмахивается Мулиартех. — Одеты — и довольно.

Фоморов не смутишь наготой. Мы не носим под водой ничего, что бы напоминало одежду — ни дурацких лифчиков из раковин, ни набедренных повязок из парусов затонувших кораблей, ни даже украшений, хотя на дне довольно валяется человеческих драгоценностей, чтобы покрыть себя броней из жемчугов и самоцветов с головы до ног. Но среди людей нудистских вольностей позволять не стоит. И мы, посещая сушу, неизменно сооружаем себе одежду — или хотя бы видимость одежды. Сейчас каждый из нас обряжается кто во что горазд: я — в привычные черные джинсы и серо-стальную рубашку ненапряжно-щегольского вида, Морк — в потрепанные бурые штаны и такой же жилет на голое тело, Мулиартех — в свои любимые алые шелка. Хорошо хоть не в кринолин и блонды — с нее станется. Кокетка престарелая.

— Абалдеть! — слышится из-за глыб волнолома. — Меня не научите?

Из-за камня, оправляя задранную разрезную юбку, выходит сущая лапочка — волосатоногий молодец в женском наряде. Личность явно криминального типа.

— Ты кто? — хмуро спрашивает Морк, похлопывая по бедрам в поисках ножа, которого отродясь не носил. Это нам наука. Надо обзавестись оружием. Мало ли какую пакость вытеснило сюда подсознание нашего провидца.

— Я-то? — безоблачно улыбается незнакомец. — Я Фрель. Проститут.

— Ох и не вовремя же тебя занесло на пляж, проститут Фрель, — любезно замечает Мулиартех.

— Да чего там! — беспечно машет рукой мужик в юбке. — Я невезучий. Бить будете? Ну давайте. Я привык.

* * *

Я хлопаю себя по лбу, машу руками, отгоняя летучих людоедов, а Нудд и Бог Разочарования смотрят на меня сочувственно. Сволочи. В их материальных телах питательной субстанции и на один укус не наберется — боги, сильфы, ептыть… А я, бедная вкусная земная женщина, всех собой корми! А ну брысь, сволота!

От резкого удара, взметнувшего в воздух длинный рукав моего платья — синий-синий, словно ночное небо над полоской рассвета — звенящее облако тихо опадает в посеребренную росой траву. Вот и конец комариной каморре! Я удовлетворенно хихикаю. И натыкаюсь взглядом на болезненно сморщенное лицо Бога Разочарования.

— Ты что, малыш? — ласково спрашиваю я, протягивая к нему руку. «Малыш» изо всех сил сдерживается, чтобы не шарахнуться в сторону. Его глаза опасливо провожают мою ладонь, как будто это шаровая молния, медленно проплывающая у него перед лицом.

Куда-то пропадают мысли о том, откуда в моем мире могут взяться несимпатичные лично мне насекомые (думаю, отсутствие комарья не радует местных пташек и лягушек, но у меня — да, вот такая я эгоистка! — другие вкусы), в голове только: как я это сделала? И почему Бог Разочарования боится меня?

— Поэтому ты и опасаешься норн, да? — Я продолжаю расспросы, но руку от лица своего спутника убираю. — Ведь они убивают живое нечаянным взмахом, просто оттого, что их раздосадовали?

Бог Разочарования медленно кивает.

— Я буду очень, очень осторожной. Я же не причинила тебе вреда, когда мы разговаривали в Красивой Руине? А ты меня сначала злил — и сильно. Ты слишком долго продержал нас в яме. При всей нечувствительности к холоду, голоду и сырости мои чувства все-таки были оскорблены. Ты сильно рисковал.

— Почему ты не убила меня? — медленно сглатывает Бог Разочарования.

— Потому что не хочу убивать, других объяснений у меня нет. Мне не нравится убивать. Я не стремлюсь осчастливить этот мир желанием убивать. И представлением об убийстве, как о наилучшем способе решения проблем.

— Это хорошо… — переводит дыхание моя несостоявшаяся жертва.

— Кто-то идет через лес, — бесстрастно сообщает Нудд. Его всевидящие сильфийские глаза обращены туда, откуда не доносится ни звука, ни движения воздуха. Хорошо иметь сильфа в телохранителях.

— Ну-ну, посмотрим, кто сюда ночью прется и зачем… — ворчу я, отступая в тень.

У меня нет оружия, но я сама — оружие. И тем не менее, я безоружна. Я не смогу разозлиться на человека настолько, чтобы уничтожить его физически. Я чересчур современна, благополучна и психически здорова, чтобы мечтать о крови врага, ручьем текущей с моего меча на рукава одежд. Не знаю, что бы меня заставило…

В воздухе раздается звук не громче комариного пения. Не будь я так уверена, что очистила по крайней мере эту поляну, я бы и внимания не обратила. Но это пела стрела. Крохотная, будто спица для вязания. Есть такие спицы, соединенные леской — на них шапочки вяжут. Я сама вяжу на таких спицах, когда у меня кроткое, домашнее настроение, за окном догорает длинный холодный день, и хорошо бы рядом был камин с живым, гладящим колени теплом и мурчащая от гармонии с мирозданием кошка.

И вот эта игла длиной с ладонь и толщиной в спичку торчит в глазнице Бога Разочарования. Глаза под ней уже нет — он сползает по щеке кровавой кляксой. А губы мальчика еще шевелятся, произнося умоляюще:

— Бе-ги… — и тут колени его подгибаются и он падает в траву лицом вниз, в такой позе, что и без дурацкого поиска пульса на шее и запястьях видно — труп. Человеческое тело не принимает таких кукольных, мятых, бескостных поз.

Разве можно убить бога? Разве можно убить божество, пусть и низшее, молодое, не набравшее сил и власти? Разве можно… Все это я обдумываю, расстелившись туманным шлейфом за стиснутой в ледяной кулак кометой, в которую превратился Нудд. Где его широкоплечее поджарое тело, выпяченная нижняя челюсть, орлиный нос? Свищет сквозь лес воздушный снаряд и тянется вслед ему моя тоскливая жалость, точно погребальная пелена.

Первая потеря. Почти незнакомый, ничего для меня не сделавший, никак себя не проявивший… мальчик, несчастный мальчик, которому я обещала защиту и безопасность, которому хотела дать приют в своем мире, с которым собиралась поделиться силой. Какая-то глупость — заговоренная стрела, охота на заблудившихся богов, бесшумные невидимые стрелки в кустах, эльфы, что ли? И вдруг я понимаю, что мы уже довольно давно летим по кругу. То есть нет — описываем восьмерки в пределах круга, точно маятник Фуко.

Нудд не зря так мечется. Нас поймали. Обложили со всех сторон, накрыли сетью, щитом, куполом силы — да хоть сачком, будто ночных бабочек. Чего ради теперь мельтешить, искать в сачке прореху — мы же за этим самым сюда и добирались. За нашим истинным врагом. По лунному Бильрёсту, уходившему из-под ног, сшивавшему серебряными стежками долину норн и лес, где нас ждала засада.

Что же получается, сестрицы норны специально нас сюда привели? Они, получается, ЗНАЛИ про охоту на богов?

— Нудд, перестань метаться! — твержу я. — Нудд, мы должны дать себя схватить! Иначе мы так и не узнаем, чьи это люди!

— Если это люди!

— Ну, пусть не люди. Хозяин их — не человек, стопроцентно. И все-таки я хочу с ним встретиться!

— С выколотыми глазами?

— Да хоть с вырезанным языком. Перестань меня защищать. Мое здешнее тело не имеет значения. Я не пострадаю. У меня даже нервного тика не останется, потому что я — не здесь.

Нудд замедляет движение. Действительно, мучения, причиненные тебе подсознанием — для человека привычная, неизбежная, ерундовая боль. А вот информация о том, ЧТО тебя язвит и гложет — величайшая драгоценность. Ради нее всегда приходится касаться больных мест, снова и снова. Уж я-то знаю. Уж я-то вытерплю.

В своем человекообразном обличье мы останавливаемся в воздухе над центром поляны и плавно опускаемся на пружинящие мхи. Из-под каждого дерева на нас смотрят жала стрел. Труп Бога Разочарования все еще лежит там, где его оставили: скрученное предсмертной судорогой тело на ковре из примятых трав — будто картина на темно-зеленом холсте.

— Кто из них Создатель — мужчина или женщина? — раздается командный голос.

— Видар не сказал.

— Придется взять обоих. Не калечить! Во время Последней Битвы Создатель должен быть как новенький! — и душный сачок падает нам на лица, стягивается вокруг, сжимает и спутывает нас с Нуддом.

Видар. Последняя Битва. Где-то я уже слышала это имя… Вспомнить, очень нужно вспомнить. В этом воспоминании — наше спасение. Нет! Спасение целого мира, изъеденного предательством.

* * *

— Фрель, когда тебя бьют, надо не привыкать, а учиться драться! — рявкает Морк. Тот еще боец. Воин, но не боец. Он что, собирается наставлять этого трансвестита в искусствах единоборства, в которых смыслит не больше новорожденного осьминога?

— Я пытался. — Наш новый знакомый обреченно вздыхает. — Но у меня не получается. И потом… Если сопротивляться — убьют. Если лежать, как дохлый краб — поколотят, деньги отберут и уходят.

— А это смотря как сопротивляться! — упорствует Морк. Мачо. Мой неопытный, но амбициозный мачо.

— Ладно, о твоей несчастливой судьбе мы по дороге побеседуем, — прекращает дискуссию Мулиартех. — Ада, ты видишь Марка?

— Он очень изменился. Сидит где-то недалеко. На стене — свиная голова, вокруг столы и люди, много людей. Все смотрят на него.

— Свиная голова — это в «Кабаньем взбрыке»… — бормочет Фрель. — Только меня туда никогда не пускали, это шикарная обжираловка…

— Показывай дорогу, — велит Мулиартех. — Заодно и поужинаешь. С шиком.

Хорошо, что мы наткнулись на Фреля. Никакое чутье не вывело бы нас на короткую дорогу к центральной площади. А длинными дорогами мы бродили бы вечность. Переулки, кривоколенные, кривостенные, криводушные, впадали друг в друга и разбегались, точно в ужасе от нежелательной встречи. Мы пролезали через дыры в оградах, мяли чахлую поросль на чужих клумбах, ныряли в подворотни и скакали через мусорные кучи, словно стая диких лис в городских джунглях.

«Кабаний взбрык» раскрыл нам двери, как объятья. А дальше все было очень хреново.

Марка я узнала лишь по знакомому абрису души. Тело его превратилось в развалину. Седой, тощий, взлохмаченный, словно старый бездомный пес, он сидел, забившись в угол и что-то бубнил. А вокруг стыли в изумлении Гвиллион и несколько дородных привидений, выглядевших намного лучше постаревшего провидца. При нашем появлении они вскинулись, как встрепанные, и даже Мореход выглядел несколько смущенным.

— Ну?! И что ты с собой сотворил?! — рявкнула Мулиартех на весь зал. Не сбежавший до сей поры народ группками и поодиночке потянулся к выходу.

— Ада… — поднял на меня провидец затуманенные не то глаукомой, не то унынием глаза. — Ада, я не сделал того, что ты велела. И он отомстил. Он вселился в меня. Я его чувствую внутри головы, Ада. Он хочет заставить меня все вернуть.

— Не заставит. Умереть — это пожалуйста. А возвращать назад ты ничего не будешь. — Сейчас у нас одно спасение — быть категоричными до жестокости. Здешний Аптекарь, или как его теперь называть, должен понять: победа ему не светит.

— Я… не… могу… умереть, — с трудом выговаривает Марк. — Он мне не даст. Я бы умер, только бы от него избавиться. Господи, какой же это мерзкий старый говнюк!

— Ну, ты его затем сюда и вытеснил, чтобы не встречаться с его мерзостями, — рассудительно замечает Мореход. — А он в твоем неприбранном мире разгулялся, стал несколько мерзее, потом еще мерзее — и вот, дозрел… до совершенства.

Я вглядываюсь в душу Марка. Ничего особенно мерзкого я в ней не вижу. И вообще не вижу ничего нового. Обычная мужская душа: инфантилизм, похоть, жадность, самомнение, тревога, обида на весь свет и вера в свой неувядаемый талант. Нормально. Главное, что талант Марка никуда не делся и по-прежнему сиял теплым светом, словно золотой топаз, просвеченный яркой лампой.

— Да ничего особенного, — прихожу к выводу я. — Конечно, пропорции слегка поменялись, но ты все тот же, что и был. И скоро станешь прежним. И даже лучше прежнего. Потому что прозреешь. Обязательно прозреешь.

— А что ТЫ чувствуешь, Марк? — Морк присаживается на корточки у ног провидца и кладет синюю ладонь ему на руку.

Но Марк, поморщившись (!), освобождается. Он глядит Морку в лицо с изумленной неприязнью, словно видит того впервые. Потом обводит нас глазами и сглатывает с таким видом, точно его вот-вот вырвет. Хотя отвечает нормальным голосом, размеренным и четким:

— Мне почему-то отвратительны все вы. И ты, и Мулиартех, и Ада. Мне кажется, что у вас на коже — липкая слизь, а души еще гаже, чем тела. Мне хочется гнать вот этого, — он указывает на Фреля, но не рукой, а каким-то ящеричьим движением головы, словно хочет проткнуть нашего приятеля подбородком, — кнутом вдоль набережной. Лупить его, пока в мясе не забелеет позвоночник. Забить до смерти. А потом вернуться и сжечь «Кабаний взбрык». Нефиг ему красоваться тут, будто прыщу на жопе.

— Гомофобия, ксенофобия и ненависть к богатеньким Буратинам, — равнодушно констатирует Мулиартех. — Ничего себе, «все тот же». Мальчик здорово поплохел с нашей последней встречи.

Мне приходится согласиться. Марку были противны подобные чувства, он от них отказался, но вытравить окончательно не смог. И здешний Аптекарь, средоточие отвергнутых норм морали, пустился на хитрость: открыл своей личности путь из темных глубин прямо в разум провидца. Чтобы превратить умного, терпимого, современного парня в кучу, гм, устаревших понятий.

— Мореход, как вывести эту дрянь? — поворачивается к господину бессменному консультанту Морк.

Неправильный вопрос. Марк — не дом, зараженный термитами и тараканами. Его нельзя опрыскать ядом и вымести дохлых паразитов за порог. Мореход, как я и ожидала, пожимает плечами и попыхивает трубкой. С удрученным видом. Хорошо хоть приличествующее выражение лица надел. Внутри-то он наверняка ладошки потирает: ага, загадка! Ага, задачка! Ага, развлеченьице! Ну вылитый доктор Хаус.

— Одно хорошо, — окрепшим голосом произносит Марк. — Я сознаю, насколько я мерзок, и не желаю тут оставаться. Если торчать в городе, я его засру собой. Буду мешать Мэри Рид и этим троим кошмарикам ломать все, что я тут наваял. Расшатывать систему не позволю. Буду таскаться за ними и ловить случай подгадить. Мне пора уходить.

— Куда же ты пойдешь, бедолага? — неожиданно встревает Фрель. — За чертой города — селитряные пустоши, в обе стороны, черт его знает докуда. Если их пересечь, окажешься в пустыне. Солончаки и скалы, ничего кроме солончаков и скал. Я пробовал уйти отсюда, найти другое место для жизни, но…

— Но тебе придется попробовать еще раз, парень! — поднимается на ноги Морк. — Вот вместе и попробуем. Пройти через ад и найти что-нибудь. Для жизни.

— Зачем? — шепчет Марк, зажмурившись. Видимо, чтобы не смотреть на нас, таких отвратительно-липких обладателей гадких тел и гадких душ. — Зачем ты хочешь убить себя? И его? И их? — он, не открывая глаз, вытягивает старчески-дрожащую, слабую руку в нашу с Мулиартех сторону. — Вы же не можете жить без воды, я помню.

— Это вода не может жить без нас, — мягко говорю я. — Вода притягивает нас к себе, а мы притягиваем ее. С нами ты и Фрель в безопасности. И там, где нет воды, она появится, если мы ее позовем. Собирайся. Незачем сидеть здесь и считать потери. Пустыня заждалась.

Я не боюсь пустынь. Фоморы могут устроиться в песках не хуже, чем в городе. Не зря же мой кузен Асгар всей душой прикипел к барханам и дюнам, роет там и роет, будто суслик. Он — душа любой археологической экспедиции, залог того, что не придется замораживать работы из-за типичной проблемы — слишком дороги поставки воды на место раскопок. Где Асгар — там и вода. Его считают славным, удачливым парнем, практически талисманом. Неужто Марк сдрейфит тронуться в дорогу в окружении целых трех талисманов?

— Я пойду. — Голос у Фреля тверд и звонок, в нем звучит отчаянная храбрость отчаявшегося человека. — Я пойду, если позовете.

— Если этот п… — Марк буквально берет себя за горло и придавливает готовое сорваться с языка слово. — Если этот парень не трусит, то мне и подавно бояться нечего. Вот только… на что нам надеяться? Там, за гребаными песками, кой ляд нам светит?

— Ох и нудьга же твой новый жилец! — морщится Мулиартех. — Какая разница? Оставаться здесь тебе нельзя, в море лучше не соваться…

— А почему, кстати? — вскидывается Морк. — Ведь Мореход на своей ладье нас куда угодно доставит?

— Но не к себе, — размеренно роняет Мореход. — Не. К. Себе.

Действительно. Нового себя в круизе не обретешь. Можно до опупения мотаться по водам в драккаре или на борту «Куин Мэри», во что мореходову «ладью» ни обрати, — а себя не обрящешь. Солнце, соль, пески — хорошее место для того, чтоб вынуть душу и заменить ее новой. Более качественной.