Сколько бы тусовок ты в жизни ни посещал, а СВОЯ, как правило, у человека одна. Трое-четверо друзей, в чьей компании ежегодно отмечается Праздник Истекшего Времени. Неважно, что под этим названием понимать — дни рождения, Новые года или Масленницы с Хэллоуинами. Всегда отмечается тот факт, что время истекло, что мы переменились, но все так же хороши внешне и перспективны профессионально.

Ага. Как же.

Есть люди вроде меня, к которым никакая тусовка не липнет, чтоб остаться в качестве своей. Ни школьные, ни студенческие друзья не рвутся посетить мой дом, чтоб разносолов поесть и за минувшее поговорить. Как будто и не было у нас общего минувшего.

Наверное, взгляд у меня нехороший. Пронзительный чересчур. Словно я и кивая, отрицаю сказанное или, хуже того, насмешничаю. Если желаешь слепить себе компанию — из разнородного, качественного и не больно-то липучего материала — учись смотреть благостно и доверчиво. Или хотя бы по-доброму. Не отпугивай глазами. Или уж сразу податься в гадалки? Там моим глазкам цены не будет.

Так я думала, подвивая и подкручивая внутри волосяного гнезда, которое ношу на голове сколько себя помню. Делая прическу, я подолгу торчу перед зеркалом. И мне поневоле становится худо. Настроение у меня портится, потому что я ненавижу зеркала. И стараюсь не попадаться в их жалящие сети — раз глянешь и начинаешь дергаться, поправлять прическу, одежду на себе теребить, губы подмазывать, башкой вертеть, точно лошадь, которую слепни одолели и жалят, жалят в кровь.

Зеркалам свойственно превращать всех, кто в себе не уверен, в марионеток, пляшущих дурацкий танец самоулучшения: прическа-ворот-подол-обшага-пояс-помада-и раз-два-три-второй круг…

Ничего нет хуже, чем пройтись в этом танце перед старыми друзьями. Особенно перед никакими друзьями. Перед змеями с головы Медузы Горгоны. Два десятка отборных змей, одержимых демоном соперничества, капающих ядом и пожирающих взглядом. Наша университетская группа, чтоб ее…

Каждый раз даю себе зарок: все, больше никогда. Никогда больше. Но я же знаю, что будет, если не явиться. Сокурсницы начинают по одной всплывать со дна памяти, заинтересованно заглядывая в мое существование: а давай встретимся, а? Давно не виделись, как у тебя дела? В переводе это значит "Говорят, ты спятила, сидишь на таблетках, растолстела и разучилась разговаривать? Ну-ка посмотрим, посмотрим…"

И вот она я, единым махом двадцатерых побивахом, с русой косой до пояса… кхм… с тщательно уложенной прической, в приличных шмотках, с дорогим спиртным и фирменно-недобрым взглядом. Ну что, гадины? Живы еще? Ничего, будете сильно доставать — я это исправлю!

Шутка. Времена, когда я могла ненавидеть их, симпатизировать им, бояться их, давно растворились в подсознании, превратились в противное послевкусие и желание обрубить концы с минимальным ущербом для репутации.

Если бы не совместная учеба, что бы я делала в разношерстной компании теток с самого женского отделения самого безмужичкового факультета нашего теперь уже далеко не единственного университета? Ладно бы коллегами стали — можно о работе потрепаться. Но мы не стали коллегами. Практически никто.

Я родилась и выросла в те времена, когда вера в призвание была еще жива. Что-то мы такое хотели в себе отыскать и открыть, дети разных народов и разных социальных слоев, поступая в престижные вузы, диплом которых не давал никаких гарантий, кроме гарантии безработицы.

Но нам было плевать на трудоустройство. Мы видели себя покорителями умов и вершителями судеб. Что, разумеется, никакое образование обеспечить не может, а тем более в массовом порядке.

Вот и разбрелись дипломированные специалисты по истории искусств кто куда. В основном, конечно, замуж.

Я — единственная старая дева среди наших. И Медузе это очень нравится. Она аж облизывается, так ей хочется меня за неустроенность уесть. Потому и приходится отказываться от имиджа Безумной Карги. Хотя мне он очень нравится. Некоторые издатели прямо бездыханными валятся, когда я в этом образе прихожу гонорары требовать. Дескать, что за черт? Принимали-то беспомощную интеллигентную цацу, на сколько ни кинь, слова поперек не скажет — и вдруг за деньгами ЭТО заявляется…

ЭТО — сиречь Безумная Карга — действенная, но тяжелая роль. Противоположная моей собственной натуре. Она умеет то, чего не умею я. И не интересуется тем, что интересует меня. В частности, произведенным впечатлением. За выходки Безумной Карги мне всегда бывает неловко. Ее замашками я пользуюсь, придя к выводу: всё. Этих людей я вижу в последний раз. И хочу от них одного — получить по долгам. Которые, как известно, цаца, приятная во всех отношениях, не выжилит у работодателя, сколько ни ходи и ни делай жалостных глаз. Так с нами поступали в девяностые, так с нами поступают и сейчас. На многих поприщах. И особенно — на литературном.

Но я ж не деньги взыскивать, я общаться иду! Зачем мне Безумная Карга? После посещения обряда жертвоприношения Медузе, тьфу, после теплой встречи сокурсниц надо оставить у змей-подруженек впечатление крутой, но обаятельной. И я как всегда избегаю ответа на вопрос "Зачем?" — нет у меня ответа. Вот будет, тогда и дам.

В моем возрасте не заводят новых друзей на всю жизнь. В этом возрасте легче выйти замуж и даже родить ребенка, чем обзавестись надежным другом. Иногда мне жалко, что всякий, с кем я пыталась подружиться, оказывался еще одним отростком с головы Горгоны. Везет мне на ядоносную компанию. Жаль, что я по профессии не змеелов.

* * *

— И много за твои книги платят? — облизнулась подвыпившая Валюсик, уставив в меня орудийные жерла глаз. — Мне одолжить не сможешь? Тыщ двадцать баксов, а? Я отдам!

С возрастом Валюсик подрастеряла фарфоровую нежность юности и внешне все больше напоминала злобную свинку. Хотя ни пятнадцать лет назад, ни сегодня ее не интересовало ничего, кроме денег.

— Не дам, — покачала головой я. — Мне тогда самой на жизнь не хватит!

Отличная отмазка. Но сокурсница не оценила.

— Так мало платят, что даже на жизнь не хватает?! — и Валюсик скривила поросячье рыльце, изо всех сил имитируя задорную улыбку.

Я с обреченным лицом повела глазами в противоположную сторону. Там Венерой Виллендорфской восседала Жека, такая же любительница халявы. Только в отличие от Валюсика, десятый год собиравшей со знакомых дань на новую квартиру, Жека канючила не денег, а статей.

— Напиши-ка мне в журнал, дорогая, — загудела басом вторая "подруга дней моих суровых", — тебе, думаю, это будет интересно…

— А сколько заплатишь? — привычно срезала я ее на подлете.

— Ну, за деньги все пишут… — стушевалась Жека.

Я поднялась из-за стола, чувствуя себя пару раз укушенной и уже наполовину окаменевшей. Чего и ждать от Горгоны? После общения с элементами ее хаера я всегда цепенею и проходит много-много времени, прежде чем ко мне возвращается нормальный метаболизм.

Стол к тому времени уже разделился на зоны, в каждой из которых шла битва в разных номинациях. Как всегда, "Мисс Шпаргалка", "Мисс Карьера", "Мисс Семья" и "Мисс Роды".

В первой номинации победа была предрешена заранее. Здесь безраздельно царила Карпуша. Переорать эту бабу с луженой глоткой, заводившую патефон с пластинкой "Как мы сдавали, а я ну ничего не знаю — и тогда-а…" не стоило и пытаться. Все равно, что лезть на горного тролля с перочинным ножичком. Оставалось ждать, пока Карпуша дорасскажет и сделает хоть маленькую паузу. Публика уныло потягивала из бокалов и скучающе разглядывала интерьер.

Среди карьеристок у меня даже свои любимицы имелись. Я сочувствовала нечеловеческому упорству, с которым они, ломая ногти, ползли вверх по обледенелому склону, на вершине которого каждый миллиметр занят старческими задами мэтров, а впереди маячат каблуки начавших всползание раньше, гораздо раньше. Но несмотря на общую безнадегу, они не теряли надежды и каждую отвоеванную пядь воспринимали как победу. В отличие от реального скалолазания, здесь нельзя было смотреть ни вперед, ни вверх. Только вниз и только торжествующе. Иначе боевой настрой улетучивался.

С семейными дамами я была в давних контрах. Упорно не желая запоминать, кто у кого муж, я избегала обсуждения и сравнения супружеского статуса лидерш — жены художника и жены госчиновника. Да и разговаривали они только друг с другом. Остальные налетели на меня вспугнутой вороньей стаей, наперебой предлагая осчастливить хорошим человеком с двумя детьми от первого брака и дачей в Подмосковье. Проехали.

Мисс Роды пока не определилась. Всем им солоно пришлось, так что выяснить, к кому позже приехала скорая и кто ужаснее себя чувствовал, не сумел бы и доктор Хаус. Со стороны казалось: до последнего момента ни домашние, ни врачи не подозревали, что их вот-вот осчастливят пополнением семейства. Одна будущая роженица про то знала, но отчего-то скрывала свой округлившийся стан за безразмерным байковым халатом. И потому разрешение от бремени у каждой проходило в самых неподходящих местах — за кулисами театра, на палубе парохода, в диких джунглях и на крыле горящего самолета.

Женские ристалища — не то что мужские. Те сразятся — и идут пиво пить, победители в обнимку с проигравшими. Женщины бьются годами, полируют латы, точат кромки мечей, проверяют сюрикэны* (Боевые метательные звездочки — прим. авт.), тренируют блоки и замахи, после поражения шипят "I'll be back!" — и уползают с окровавленной арены непобежденными.

Ненужные люди, ненужные встречи, ненужные разговоры, ненужные попытки быть милой и отзывчивой… Когда вся эта херня закончится? Встать бы однажды, наговорить гадостей, грохнуть принесенную мною же бутыль мартини об пол — и уйти насовсем, не оправдавшись, не объяснившись, не наладив мостков и перемычек между собой и самыми любопытными из гадин…

В раздражении я не заметила, как прошла здание насквозь. Если бы не повод, по которому я тут, гм, собралась, было бы отчего покайфовать — одна из сокурсниц устроила нашу встречу в таком чудном месте! Прелестный исторический домик, музейчик чего-то там, внутри которого сейчас бушевал целый серпентарий милейших образованных дам, ничего не достигших в жизни. Опять я вырядилась на праздник, а приперлась на битву. На битву самолюбий. Не пойду обратно. Сяду на крыльце и буду курить, пока злость в душе не утихнет. А потом — домой.

Да помню, помню: я параноик. Но разве я безосновательный параноик? Разве люди не преследуют меня, чтобы использовать, а поняв, что не могут использовать, разве не пытаются унизить?

Я сидела на крыльце и ощущала лопатками ВЗГЛЯД. Наверное, обострение. Когда шизофренику мерещится преследование, наблюдение, прослушка, глазкИ в стенах и жучки в бачках — это хрестоматийный случай. Нужно просто закрыть глаза и представить себе, что ты не здесь, не на крыльце единственного деревянного домика в арбатских переулках под унылой демисезонной моросью. А будто летишь ты над землей, иссушенной вечным летом, и под тобой вместо морских волн — волны песка всех оттенков золота, от изысканно-белого до убого-самоварного. Каждая жизнь тут обожжена солнцем, закалена пустынным горнилом, на хапок не возьмешь. Всякое существо в пустыне — параноик, знает о преследовании и слежке получше всех агентов всех спецслужб вместе взятых, и никто не скажет мне: ты, бешеная! Пей таблетки! Да кому ты нужна, вообще, — и как писатель, и как подруга, и как женщина?…

— Устали? — раздается голос над моей головой. Рядом на ступеньку — мокрую, кстати! — садится какой-то мужик. Кажется, муж одной из наших. А заодно искатель приключений и быстрых на любовь теток.

Я разворачиваюсь, чтобы сказать… ну хоть что-нибудь. Я не люблю мужчин. И прошу правильно меня понять: я не лесбиянка. Я просто не люблю мужчин. Мне не нравится намек на возможность секса, который мелькает внутри мужских глаз, словно белая акула вокруг лежбища морских котиков. И даже зная, что никакой ты не котик, нежности к ее огромному, мнимо неповоротливому силуэту не испытываешь. Да, ты не ее добыча. Но она это поймет, только отъев кусок тебя. Поэтому не нарывайся — целее будешь. Так же и в сексе.

А еще мне не нравятся стандарты, по которым мужчина строит общение. Долго-долго. Пока не докажешь, что ты достойна более высоких стандартов. Например, чтобы с тобой разговаривали, как с человеком, а не как с цесаркой, перед которой то павлин перья распускает, то поваренок ручонки растопыривает. Даже цесарки не так глупы, как вы надеетесь, господа павлины и поварята.

Обычно я отмалчиваюсь: чего ради мне вправлять мозги постороннему мужчине? Легче отмахнуться от подношения, выбросить всученную тебе визитку, не ответить на телефонный звонок, не вспомнить при случайной встрече…

Мужчины неглупый народ. Им не нужны нотации, они и с пары намеков понимают, что их тут не ждут и лежанок им не греют.

Но тот, который сидел рядом со мной на ступенях домика, даже не смотрел в мою сторону. Его глаза, устремленные на нехитрую застройку переулка, были… странными. В них не было того, что почти всегда присутствует в глазах знакомящихся со мной людей — корыстного интереса или напускного высокомерия. Людям ведь только кажется, что они прекрасно маскируют свои чувства. А этот ничего не маскировал. Я для него была такой же деталью пейзажа, как и резные филенки дверей. Ничего особенного, но посмотреть приятно.

Пожалуй, рядом с этим типом я чувствую себя спокойнее, чем среди… старых друзей. Посижу тут и пойду себе.

— Не получится у вас уйти, — вздохнул тип. — Я бы на вашем месте сел ко мне в машину. Что-то скверно вы выглядите.

Тоже мне Воланд. Хорошо хоть трамваи здесь не ходят. Но лучше мне действительно сесть в машину. Губы колет, в ушах звенит, кожу на лице точно стягивает от сухости. Знаю, что это такое. Рано я вскочила, рано. Надо было никуда не ходить, не кормить Медузу с присными, а отлежаться дома еще недельку. А теперь что делать? Только принять помощь чужого мужика, ну а потом — экскаваторный ковш мерзких слухов о моей распущенности…

До дома меня довезли быстро и без приключений. Под сквозняком из полуоткрытого окошка я почти оклемалась. Ввиду моего обморочного состояния мы не познакомились, не поговорили, не пофлиртовали, счастливо избежав тошнотворных игр вроде "У ты какая!" — "Я не такая, я эдакая!" Оптимальный вариант.

По идее, мне стоило проститься с ним у подъезда, поблагодарив за рыцарский подвиг извоза меня, но рыцарь без всяких церемоний забрал у меня сумку, достал оттуда ключи и приложил плоскую магнитку к выемке замка.

А вдруг меня дома ждет муж, здоровенный жлоб с поварешкой в могучей руке?

Вообще-то, меня действительно ждал здоровенный жлоб с поварешкой. Герка, чтоб его. Когда я болею, он заявляется через два дня на третий — как часы. Сколько ему ни говори, что ничего со мною не случится, что голоса в моей голове не отдают приказов, что я не выпрыгну из окна, вообразив себя толстым сизарем вроде тех, что неприлично стонут на карнизе, — все без толку.

Меня не требовалось нести на руках, но на плечо своего спасителя я опиралась весьма ощутимо. Выскочив из квартиры, Гера подхватил меня с другого бока и бормоча "Ничего-ничего!" фактически оторвал от земли и утащил в ванную.

— Кыш… — вяло пробормотала я, стягивая через голову застегнутый пиджак, — кыш, воинство адское.

— Тьфу! — сплюнул Гера и вышел… чтоб вернуться с нейролептиками. Не в пример легче тех, что мне прописывают психиатры, но все-таки… Как же я ненавижу таблетки! Я замычала и замотала головой, словно капризная корова.

— Не надо так бояться, — раздался мягкий голос из коридора. — Это мои. Их принимают все, даже такие здоровяки, как я или ваш сын. Поспите ночку без кошмаров — чем плохо?

— Давай… сынок! — согласилась я и лихо зашвырнула таблетки в рот.

— Я поеду. — Мужской голос звучал уже из холла и обращался явно не ко мне. — Вот, возьмите. Позвоните, скажете, как у мамы дела.

Ну вот. Теперь я мама. Надеюсь, он не станет клеить ни меня, ни Герку?

"Сынуля" сунулся в ванную и с вытаращенными глазами продемонстрировал мне визитку. По бежевому фону крупными синими буквами было напечатано "ДРАКОН".