Три сестры сидели на балконе. И было им холодно. Зима в Берлине — это зима. Но другая. Не хрустально-ледяная, без морозных лесов на стекле, без инея, превращающего ветки в кружева, — и все-таки зима. Ветры, сырые, нахальные ветры с рек и озер, с невидимого за горизонтом моря, лезут, похабники, под одежду, трогают кожу холодными пальцами, бросают пряди волос на глаза, нашептывают в уши.
Но посидеть на огромном пустом балконе с кружкой горячего кофе над старинной улочкой, вымощенной колючими камешками, подышать здешним ветром, послушать перезвон семи окрестных кирх — разве от такого откажешься?
Тем более, что Софи столько надо нам рассказать… Такого, о чем не напишешь в письме…
Мы с Майкой переглядываемся, иронично щурясь. Да уж, не напишешь! Круглый год электронная почта мегабайтами ссыпает Сонькины письма. Но стоит приехать самолично — и пару дней уйдет на пересказ подвядших новостей. Что поделать — femme fatale живут не столько страстями, сколько повествованиями о страстях!
А наша дорогая Софи — всем фаталям фаталь! Когда идешь с нею по улице, чувствуешь себя фрейлиной при царственной особе — все мужские взгляды прикованы к ее лицу сердечком с яркими губами. В каждом глазу вспыхивает шальной огонек. Каждый велосипедист виляет колесом в направлении круглой, веселой фигурки.
Как тебе это удается, Софи? Может, наша Софи разодета по-королевски и режет немецкий глаз непривычным шиком?
Нет, все как всегда — безвкусное тряпье "под Кармен": краснознаменные юбки, алозакатные свитера, багровоогненные пончо… Софи горит, Софи пламенеет, Софи раскаляется в промозглой берлинской сырости, от нее за версту — нет, за милю — пышет жаром, согревая тихий сырой Тиргартен, весь заросший облепихой и можжевельником. Пряди волос цвета застывшей лавы взвиваются под порывами ветра, а потом не падают на плечи — так и торчат во все стороны, точно лепестки небывалой черной хризантемы.
Интеллигентные немецкие вороны — и те при виде Софи приходят в неистовство и взмывают в небо с воплями: "Ррраспутница! Ррраспутница! Рррусская ррррраспутница!" Это Сонька-то распутница? Ну да. Распутница. И что? Так даже веселее!
Тем более, что сестра наша Сонька большая мастерица скучать. А заскучав, тут же развеиваться.
— Не умеют немцы развратничать… — вздыхает она. — Столько здоровых мужиков с сентиментальной жилкой в организме, столько сисястых мёдхен* (Девушка (нем.) — прим. авт.) с коровьими глазищами, столько добросовестно сделанной порнушки кругом! А со смаком гульнуть не умеют. По обществам идейно-анонимных сексоголиков шляются, вместо того, чтоб делом заняться. Кинотеатры пустые стоят. Я как на задние ряды гляну, как молодость вспомню — аж в висках стучит! А эти…
Мы с Майкой снова переглядываемся. Кто ж Афродитам местного значения мораль читает? Богохульство это!
Сонька тащит нас в свое любимое кафе. Она одна во всем Берлине ходит пешком, а не ездит на велосипеде. Московская привычка. Да и куда ей ходить-то? Разве что в это вот кафе Starbucks на Фридрихштрассе, сидеть тут часами, любуясь на пеструю человеческую реку из-под зеленого фирменного знака — морская дева аж с двумя хвостами…
Когда нас тут нет, Софи берет с собой подруг — и немок, и турчанок, и абиссинок. Все они охочи поговорить с Софи о ее жизни, полной небывалых русских страстей. Вот только с соотечественницами Сонька общего языка не находит. Они ругаются на нее хуже ворон. Намного хуже. И советы дают идиотские. Ну да, на чужбине земляки — неиссякаемый источник сплетен и советов.
Поэтому имена своих подруг Сонька перечисляет по-немецки. Сплошные Маргариты и Бригитты. А еще Карлы и Петеры. Много Петеров. В прошлый раз поменьше было.
— И когда ты угомонишься, Сонька? — не может не ляпнуть Майя.
Сонька вдумчиво разглаживает на коленях юбку. Подол обвивает икры языками пламени.
— А если я тебя, Маечка, про то же спрошу?
— А я тебе, Сонечка, отвечу то же, что и ты мне!
— И что же?
— А в гробу, сеструха, в гробу угомонюсь!
И обе хохочут так, что спинки вытертых кресел вздрагивают.
В этом кафе никто ни к кому никогда не подсаживается. Разве что с извинениями и на минуточку, когда все столики заняты. Starbucks — не паб, здесь уединение пьющего кофе свято и нерушимо.
Но к нам уже бредет с сомнамбулической улыбкой на лице огромный дядька с белобрысым хвостом до пояса, забранным дюжиной разноцветных резинок. Кокетливый немецкий ловелас. Будет клеить Соню, а мы — прикидываться мебелью. Сонька быстро с ним разберется. То ли даст телефон, то ли отошьет — не знаем. У сестры нашей своя система отбора, с кем ей крутить романы, а с кем не связываться.
Что-то долго разговор тянется. Софи вскрикивает, словно чайка над Шпрее. Видать, знакомый. Но смутно знакомый. Не мешай трем сестрам за жизнь разговаривать, возьми телефон и иди себе, лелея в душе надежду на новую любовь — горячую, сладкую, с исчезающей горчинкой, точно местный кофе латте…
Здесь принято выяснять не "Кто вы по профессии?", а "Чем вы занимаетесь, чтобы жить?" И Софи так же расспрашивают. Наверное, она отвечает: влюбляюсь! А может, маскируется и рассказывает всякие глупости про очередную фирму, из которой, наверное, скоро уйдет… или уже ушла после бурного служебного романа.
Больше всего — после романов — Соньке нравится бродить по Берлину. И пусть она знает в Митте, сердцевине города, каждый закоулок, всегда есть, что показать приезжим, обалдевшим от магазинов и кофеен.
Сегодня она ведет нас в лавочку, где продают настоящий, взаправдашний, вишневый-превишневый шерри-бренди. В традиционной квадратной бутылке, с тягучим привкусом вишневых косточек, с бесстыдно высоким содержанием сахара. На самой окраине Митте. А потом — в сад возле ратуши с пухлой черепичной крышей, мокрый и запущенный, с лужами вдоль и поперек раскисших дорожек. Где мы и будем распивать в неположенном месте, пьяненько хихикая и потихоньку погружаясь в ощущение Самой Лучшей Себя в Самом Лучшем Городе Мира…
Если для кого-то Германия — это пиво, то для меня Германия — это шерри-бренди в саду с видом на старую ратушу.
Возвращаемся мы пьяные, шалые, насквозь продутые речным, озерным, морским ветром, с ледяными руками, ногами, щеками и ушами. И у каждой в желудке — по шаровой молнии с вишневым вкусом.
Скоро, скоро Рождество. Базары по всему Берлину пахнут пряниками и тушеной капустой. Вертепы с пупсоидными Иисусами глядят из всех витрин. Волхвы грозят нам пальцами вслед. Но глаза у них веселые и понимающие. Такие же, как у Герки, который наверняка уже пришел домой и ждет своих беспутных родственниц.
— Герррочка! — рокочет Сонька, падая племяннику на грудь. — Герррочка! Тебе нррравввятся немммецкие девввочччки?
— Нравятся, — подмигивает Герка, стаскивая с нас пальто, перчатки, сапоги. Сами мы раздеться не в состоянии — только глупо месимся у зеркала, осматривая себя и приглаживая дыбом стоящие шевелюры. Три упитанные нетрезвые грации.
— А кккто? — требовательно вопрошает Софи.
— А вот не скажу! — морочит ей голову Герка.
Мы посмеиваемся, потому что доподлинно знаем, кто. Девчонка из лавчонки. Лавчонки смешных товаров. Каждый год у Герки с нею начинается "русская любовь". Иначе зачем бы ему сюда кататься, презрев веселые новогодние гулянки? Только ради фройляйн Аделинды, чье имя переводится, как "благородная змея". Длинненькой, тоненькой, рыжей, словно осенний клен. Фройляйн Аспид. Фройляйн Интриганка. Фройляйн Не-трожь-меня-нахал. После Рождества она поедет с Геркой в Потсдам или в Мюнхен, а может, в Дрезден, откуда вернется он нескоро, дня через три, невыспавшийся и довольный, как сытый кот.
Берлин — город влюбленных. Здесь все ходят, нежно держась за ручки, — и молодежь, и старики. И синее-синее небо в пушистых облачных косах смотрит на наши шалости снисходительно и кротко. Редкие солнечные лучи оденут золотом и Герку с Аделиндой, и Соньку с хвостатым ловеласом, и нас с Майкой, нагруженных покупками и огромными стаканами кофе to go — что значит «навынос», пей и броди себе по острым камешкам мостовых, немилосердно язвящим усталые ноги…
Все завтра, завтра все. А сейчас — сон. Сон в беззвучной немецкой ночи, не нарушаемой ни шорохом автомобильных шин, ни песнями ночных гуляк. Только ходики педантично оттикивают "спать-спать-спать-спать". Зануды.