— И что, вот так вот уголки конфеткой подогнуть — и все? — недоверчиво спрашивает Константин. Лицо у него у самого как у маленького ребенка, разворачивающего конфету.

— Ну да. Только не какой попало конфеткой, а непременно "Белочкой"! — смеюсь я. — Только пирожок в форме белочки называется лодочкой, а вовсе не то, что сейчас за лодочку выдают — кружок теста пополам свернули и пеките, не заморачивайтесь. Все остальные пирожки перед лодочкой — тьфу! — недостойны в пыли лежать.

— Слышал бы нас кто-нибудь… — завороженно шепчет Дракон, разглядывая на ладони крохотную фитюльку, кокетливо растопырившую углы, — решил бы, что мы спятили. Белочка лодочкой…

— Эх, а я-то надеялась хоть от тебя понимания дождаться! Думала, мужчина твоей профессии поймет высокую красоту старинной формы русского пирожка! Ан нет. И ты не догоняешь.

Я иду мыть руки. Ночная кухня в ресторане — место странное. Есть в нем и что-то от крипты* (В средневековой западноевропейской архитектуре — сводчатые подвальные помещения под алтарем и хорами храма, где погребены мощи святых и мучеников — прим. авт.), и что-то от морга, и что-то от банка… Вкусные запахи витают здесь, словно привидения, понемногу исчезая, чтобы, вопреки всем кодексам поведения для призраков, вернуться на заре.

— И что ты теперь делать собираешься? — спросило у меня мое отражение. Серьезно так спросило, въедливо. На лице его застыло выражение ехидного любопытства. От подобного собеседника не отмахнешься. Придется отвечать.

— Да все подряд! Что под руку подвернется! — все-таки попыталась отовраться я. Никаких далеко — и даже коротко — идущих планов на свою новую жизнь у меня не было. Одно было ясно: писателем я быть не перестану. Просто перестану КОРЧИТЬ из себя инженера душ. Делать вид, что понимаю в этой жизни больше окружающих. Что ведаю заповедные пути к вселенской гармонии. Что прозреваю сквозь плотское и материальное ландшафты тонкого мира. Ведь я и в верхнем мире, созданном моим воображением, ничего не прозреваю. Аватара моя бедная мотается по лесам и долам наугад, рискуя собой почем зря. А я и бровью не веду, занятая не то устройством, не то разрушением своей судьбы.

Отражение деловито шагнуло вон из зеркала, по пути преображаясь в Морехода. Я постаралась уловить дивный момент: пожилой пират в кудрявом каре и глубоком декольте, но не уловила.

— Все подряд — это что? Наймешься к своему драгоценному картошку чистить? — продолжил допрос мой бессменный проводник и мучитель.

— А хоть бы и так! — вздохнула я. — Разве у меня есть выбор? На перепутье ни у кого выбора нет, хоть как надписи на камне читай: налево пойти — голову потерять, направо пойти — работы лишиться, прямо пойти — впасть в экзистенциализм, на месте остаться — мошкара заест.

— Все веселишься, — неодобрительно заметил Мореход, — все ерничаешь. На новую жизнь нацелилась. А старая отпустит ли тебя, как думаешь?

— Старая жизнь — это маменька и полсотни полузнакомцев, упоенных возможностью выесть мне мозг? — осведомляюсь я. — Ты же знаешь цену этим людям. За то, чтобы создавать подобие круга общения, они берут дорого, непомерно дорого. Фактически все, что у тебя есть — достоинство, свободу и здравомыслие — они отбирают и… ладно бы к делу приспосабливали, а то ведь просто гноят!

Вдруг приходит мысль: наверное, где-то у них на достоинство-свободу-разум, отнятых у таких, как я, гноильня заведена. И в ней на полках лежат наши главные душевные качества и постепенно разлагаются в слизь, ссыхаются в мумии, рассыпаются в прах. А Бесстыжие Толстухи и Веселые Кащеи гуляют вдоль стеллажей и приглядывают, чтоб погнило все в срок… Впечатляющая картина. Инфернальная даже.

— Чепуха это, а не инферно* (Ад — прим. авт.)! — рявкает Мореход. С чего это он так обозлился-то? Ревну-ует, ревну-у-ует! Мысль эта читается на моем торжествующем лице.

Мореход вдруг берет меня за руку — вроде бы безопасным, почти ласковым жестом — и резко отшвыривает от себя прямо в зеркало. Я проваливаюсь сквозь серебристую пленку, вижу опустевший туалет, словно из-под воды, на секунду делается страшно вдохнуть — и падаю затылком на песок пляжа. Тоже пустого и безлюдного. Если не считать Морехода, который, строго говоря, не человек — как и я. Так что пляж не перестает быть безлюдным и в нашем присутствии.

— Я бы попросила больше подобных сцен не устраивать, — чопорно произношу я, сажусь и отряхиваюсь. — Мог бы просто пригласить, а не швырять меня куда тебе вздумается.

— Я — подсознание. Я никого никуда не приглашаю, ни просто, ни сложно. Все, что я делаю, я делаю насильно, вопреки разуму и приличиям, — с еще большей чопорностью заявляет Мореход. — Скоро здесь будут оба — Викинг и Дубина. Пора бы тебе на них посмотреть. И решить их судьбу.

— А почему я? — душа у меня уходит в пятки и одновременно взмывает в черное многозвездное небо. — Разве они не сами?…

Мореход глядит на меня сочувственно. Ну какое «сами»? Кто из вас, людей, «сами»? Когда такое было? Даже оторвавшись от окружающего вас мира, вы немедленно увязаете в другом, внутреннем мире, выпуская его из себя, точно кровь из вен. И пока он обволакивает вас, только что не умираете от близости свободы. Вам кажется, что без якоря плыть невозможно. Это стоя на якоре невозможно плыть. Но люди впаяны в знакомую реальность крепче, чем морские уточки в причал. И хотя море — рядом, никуда не поплывут.

Мне обидно от его сочувствия. Я вспоминаю, что здесь я — не человек. Я — демиург этой вселенной. Она — моя. Я могу устроить апокалипсис одним движением бровей. Одной силой своего раздражения я могу поджечь даже колышащуюся во тьме массу воды. А если мне станет скучно — тут наступит ледниковый период. И выживут одни мамонты. Если, конечно, я не забуду их создать, мамонтов.

Бездна ответственности вглядывается в меня, приходится брать себя в руки. Я с досадой машу рукой на кучу плавника — сырого и склизкого — и куча занимается веселым пламенем. Плавник угодливо принимает вид хорошо просушенных поленьев. Я угрожающе смотрю на гигантское, причудливо изогнутое бревно на краю пляжа — и бревно, будто раненое животное, ползет к огню, обламывая сучья. "А захотела бы — гарнитур Людовика Неважно-какого сюда приволокла!" — мелькает в голове.

Но у меня дела поважнее превращения полоски песка в королевскую опочивальню. В свет костра входят двое — Она и Он. Мои порождения, мои подопечные, мои марионетки. Сейчас я буду резать им ниточки и смотреть, что получится. Но сначала я должна увидеть, изменились ли они. Сделали хоть шаг от тех образов, которые создавала Я, — или остались прежними.

Дубина усаживается у огня и глядит на нас незнакомыми глазами. Не настороженность проходимца и не готовность зарезать по-быстрому отражаются в этих глазах — разве что на периферии сознания, необязательным дополнением к хозяйскому взору: это моя земля, вы здесь пришлецы, кто такие, зачем явились, докладывайте, да покороче! А Викинг… Викинг просто помолодела и стала рассеянной. Нет в ней прежней змеиной сосредоточенности. С таким покоем в душе добычу не ловят. С таким покоем едут домой на каникулы. Пирожки есть. Лодочкой, карасиком, расстегаем, пампушечкой. С другом сердца миловаться. В спальне, в саду, в поле, у речки. Везде, где траву еще не примяли. Она почти свободна и почти невесома. Зато напарничек ее как свинцовый стал. В песок по щиколотку уходит. Прынц с державой на плечах.

И как они удерживаются рядом? Она — почти облако, он — почти камень. Должны бы разбежаться в разные стороны, позабыть о странной дружбе своей, вернуться в родную стихию, она — в изменчивость, он — в неподвижность, и встречаться ненароком, не узнавая знакомого лица в белых завихрениях на небосклоне или в серых профилях скал…

Пока я всматриваюсь в них, разговор течет сам собою. Я без зазрения совести вываливаю на слушателей подробности своих взаимоотношений с мирозданием. Они слушают меня, а слышат только себя, как и заведено меж людьми и демиургами. Викинг приписывает мне собственные прозрения, родившиеся из наблюдательности, отшлифованной жизнью киллера-одиночки. Я не возражаю. Пусть думает, что обязана мне какими-то дарами, подсказками, вестями… Пока она не готова понять, что предоставлена сама себе. Это как оказаться в открытом море. Без якоря.

Я принимаю решение: дать этим двоим то, чего они ищут. Мое божественное решение крепко, я щедра, душа моя легка, пути мои неисповедимы. Эти двое и сами, не ведая того, дают мне ключ. Пусть я не похожа на Дракона, а он — на меня. Будущее у нас есть. А нет — так найдется. Я его придумаю. Я умею. Иначе не сидели бы напротив меня эти двое, объединенные невесть чем невесть для чего. Идите, дети мои, удача с вами. Я с вами, куда ж я денусь.

— Как пирожки? — интересуюсь я, входя в кухню.

— Да скоро уже, — радостно отвечает Константин, заглядывая в духовку. — Ты чего так долго?

— Ага, долго, — рассеянно киваю я. — Даже проголодалась.

Еще бы! За целую ночь у костра поневоле проголодаешься.

— Слушай, у тебя все волосы в песке! — удивляется Дракон. — Ты где так испачкалась?

Я только отвожу глаза. Что тут скажешь?

* * *

"Старик, мне страшно!" -

"Слушай, Гость, и сердце успокой!

Не души мертвых, жертвы зла,

Вошли, вернувшись, в их тела,

Но светлых духов рой".

С.Т.Кольридж "Сказание о Старом Мореходе"

С тех пор, как мы попали в зазеркалье, перед нами точно альбом открыток раскрыли: цветущие равнины, таинственные болота, огнедышащие горы, разноцветные холмы… Вот только моря нам ни разу не показали. Хотя все дороги зазеркалья ведут именно к морю.

Разжечь костер — ночью, на пляже, рядом с полосой прибоя — это особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Поэтому даже если тебе не нужно ни греться, ни рыбу жарить, ни комарье отгонять — все равно. Разведи костер и вглядись в его алое сердце, пляшущее под шум волн, как под медленный рокот далеких барабанов. И увидишь будущее.

Или, по крайней мере, истинное лицо настоящего.

Языки пламени режут темноту на дольки и снимают маски с существ, сидящих на песке по ту сторону костра. Трансакция больше не старуха с добродушно-понимающим выражением лица, броллахан больше не бестелесный призрак в провисшем плаще. И я больше не я, и Дубина больше не Дубина. Костер раскрывает нашу ложь, ни в чем нас не уличая и не насмехаясь над неудачной попыткой соврать.

Костер, костер, людям бы у тебя поучиться. Если бы не их страстное желание одержать победу над ближним — хоть самую смешную, хоть самую игрушечную — не стояли бы между нами непроницаемой стеной ложь и отчуждение, не пришлось бы тратить жизнь на пробивание брешей в чужих стенах и на непрерывную починку своей собственной…

— Значит, вот ты кто… — роняю я, всматриваясь в бывшую помощницу свою Транскцию, некогда явившуюся мне под видом Безумной Карги, — не ожидала…

— Конечно, ожидала! И даже звала, — кивает Трансакция. — Иначе меня вообще бы тут не было. Мне здесь не место, сама понимаешь.

— Как, ты говоришь, тебя зовут? — небрежно спрашивает Геркулес, тоже изменившийся нехило. Куда-то исчезли шрамы от плетей и кандалов, клеймо на плече, удостоверяющие его принадлежность рабскому сословию, зато в манерах появилась вальяжность, во взгляде — снисходительность…

— Ася, — улыбаясь, повторяет довольно молодая сероглазая женщина, сменившая добрую старую Трансаку. Есть в ней что-то раздражающе знакомое: как взгляну в это лицо, так сразу начинаю припоминать, где я могла его видеть — думаю-думаю, а вспомнить не могу…

— И ты из нижнего мира? — снова встревает Геркулес, ставший до неприличия независимым и любопытным.

— Ну, это для вас он нижний, — смеется Ася. — А для меня он очень даже срединный.

— А суккуб с маридом тогда откуда? — недоумеваю я.

— Ну, — мнется новая версия мистификаторши Трансакции, — эти миры и для меня низковаты. Где-то на уровне, гм, малого таза.

— Грубо говоря, моя епархия, — смеется бывший броллахан, обретший плоть — и какую!

Капитаном "Летучего Голландца" бы ему быть, в такой-то плоти. Соль этого моря, плещущего за нашей спиной, у него в крови, в костях, в радужке глаз, в каждой клетке тела. При такой внешности не требуются ни ругающиеся на всех языках мира попугаи, ни камзолы с золотым шитьем по обшлагам, ни сабли-пистолеты, бренчащие при ходьбе в такт поскрипыванию протеза. Да и протез тоже не нужен. И без этих красивостей видно — мореход. Старый мореход…

— "Две сотни жизней смерть взяла, оборвала их нить, а черви, слизни — все живут, и я обязан жить!" — бормочу я, смотря в равнодушные глаза цвета ночного неба и ночного моря.

— А! — отмахивается Мореход-броллахан. — Романтически-наркотические бредни. Матрос, убей он хоть альбатроса, хоть жену родную, не сбрендил бы, точно бедолага из баллады, хоть какие ему глюки показывай. Мореходы — народ крепкий, к глюкам привычный…

— Особенно такие, как ты, — ухмыляется Геркулес.

— А такие, как я, — особенно! — возвращает ему подначку Мореход.

Пока они перешучиваются, я сижу, привалившись спиной к камням волнолома, и перевариваю все, что узнала за длинный, бесконечно длинный вечер.

Когда, пройдя рощу навылет, мы не обнаружили ничего похожего на реку времени, Геркулес лишь плечами пожал. Ну нету и нету. Мне бы тоже плечами пожать: а я что могу сделать? — и вернуться в рощу, на новый круг. Но я почему-то была уверена: идем мы правильно и скоро будем на месте. Меня тянуло в сторону от лесов, к морю.

Трудно не узнать взморье, поскучневшую природу, волны песка с редкими пучками колючей травы — как предупреждение моря о скором своем появлении на горизонте. Мы понимали, куда идем. Вот только не знали, зачем.

Оказалось — чтобы еще немного развеять зазеркальный туман, пеленой окутавший наши мозги. Еще чуть-чуть себя высвободить из-под гнета страхов и надежд, перевирающих реальность на свой лад…

Эти двое уже ждали нас у полосы прибоя. Даже костер соорудили. Для вящей доверительности атмосферы, наверное. А как уселись мы с другой стороны огня, так они нам и объявили: никакие мы не Трансакция с броллаханом, а существа из нижних миров — демоны, если хотите, но не ваши. Скорее уж вы с Дубиной — наши люди.

Ася — женщина, которую Мореход много лет водит опасными путями по своему морю. Морю Ид. Сам он суши сторонится, хотя, как все моряки, много берегов видал. И все-таки знает только воды. Их он знает даже лучше, чем звездное небо над головой или палубу под ногами. Море Ид — не просто жизнь Морехода, оно его душа и плоть. Не удивительно, что Мореходу скучно наедине с собой.

Поэтому в любом порту, в который заходит, старый пират выбирает себе попутчика. И берет с собой в море Ид, не спрашивая согласия. Мореходу без разницы людское мнение. На любой счет. И к каким бы пристаням ни причаливал корабль, никуда попутчик не денется. Бывает, что так и умирает на корабле, посреди таинственных вод, не зная, где суша и есть ли вообще на свете такая вещь, как суша.

Нет, Мореход, конечно, пират и тиран, но не рабовладелец.

Вот Ася, например, вольна уйти куда угодно и в какой угодно момент. Да скажи она посреди дороги: назад! Вернемся в порт, я хочу сойти! — и повернет Мореход, и доставит ее в любую точку любого из островов своего архипелага, между которыми курсирует целую вечность. Но Асе некуда идти. Потому что Мореход берет в попутчики бездомные души — а это привязка куда надежнее, чем канат или цепь, которые всегда есть шанс перепилить…

Когда человек годами бродит по ненавистной ему суше и знай себе мечтает, как бы ему отсюда сбежать, он подманивает Морехода, словно птицу на манок. Мореход, если звать его всей душой, не может не придти.

Конечно, ни Ася, ни другие, те, кто был до нее, не радовались появлению своего «избавителя». Да и кто обрадуется, поймав тигра за хвост? Знатная добыча, живым бы от нее уйти… Но билет уже куплен, вояж не отменить.

Так что Ася и Мореход много лет вместе. Время от времени Ася выбирается в наш мир — она называет его верхним — чтобы избавиться от опостылевшего ей моря. И Мореход сразу же оказывается рядом. Неизвестно, почему. Может, тоже не прочь развеяться в иных мирах?

Ну, и над нами шутку сшутить, не без этого. Обоим нравится пугать и путать. Но и помогать нравится. Ася бывает довольна, когда историю, в которую она встревает, не зная ни начала, ни конца, удается растянуть еще немного, чтобы, как она говорит, "получился завиток". Впрочем, если для этого понадобится убить одного или нескольких из нас, Ася, пожалуй, отступится от любимых забав. Она не злая. Просто шутница, как все демоны. И эльфы.

Сегодня — нет, уже вчера — Ася подсказала мне, ЧТО видел маленький Эркюль собственными глазами, но крепко-накрепко запретил себе вспоминать. Зачем она это сделала? Чтобы посмотреть, воспримет ли его высочество принц Эркюль внезапный удар прозрения, нахлынувший от моего рассказа о старом убийстве, будто приливная волна. Воспринял. И перенес достойно, по-королевски, не дрогнув. Значит, реки времени не просто вернули Дубину в родную страну — они вернули ему душу. В полном объеме. Так же, как незадолго до этого вернули мне молодость и надежду.

На этом месте Ася и Мореход обменялись таким же торжествующим хлопком ладонями, как когда-то Кали с броллаханом — видать, у демонов и высших сил этот знак в моде.

Мы с Геркулесом, по идее, должны благодарить сверхъестественную парочку за оздоровление наших душ и за открытие новых жизненных перспектив, но мы отчего-то не спешим припадать к их стопам со славословиями.

Вселенная, в которой каждый из нас устроился — почти безопасно, хоть и без особого комфорта, — с появлением этих двоих рухнула. Обнаружив, что Дубине незачем проводить дни в рабстве, а мне — в будоражащей кровь беготне от агентов Старого Хрена, мы так и не поняли, чем теперь жизнь заполнять. Среди открывшихся возможностей немало таких, что рядом с ними и рабская, и киллерская доля слаще меда. Но выглядят распрекрасно, совсем как идиллия Геркулеса, женившегося на Корди и живущего вместе с нею долго и счастливо "even after"…

Потому-то мы и медлим. Не уверены, что Мореход и его пленница на нашей стороне.

— И что теперь? — наконец, спрашиваю я. — Навеселились вволю или еще не совсем?

— А чего ты хотела, Ася? — обращается Мореход к помрачневшей спутнице. — Ты заявляешься сюда, будто Карабас-Барабас, объясняешь: весь здешний мир — твой театр кукол, а все они, включая самых крутых, — херня из папье-маше на ниточках. И ждешь, когда тебе падут на шею со слезами счастья?

— Врешь. Опять врешь, — без тени возмущения реагирует Ася. — Не обращайте на него внимания, он за всю жизнь не сказал ни слова правды. Просто не умеет. Я понимаю, вам так и показалось: пришлый демон заявляет, что вертит вами как хочет, а вы его еще и благодарить должны. На самом деле все не так.

— А как? — интересуется Геркулес. Он на удивление спокоен и благодушен.

— Да как всегда! — улыбается Ася. — Любой информатор что-то скажет, что-то утаит, в чем-то поможет, в чем-то навредит. Не за ручку же мне вас водить, не с ложки же решениями кормить?… Сами разберетесь, не маленькие. Я здесь — гость, к тому же случайный. И проведи я тут хоть сотню лет, все равно не приживусь. Моя родина — совсем другой мир. И никуда мне от него не деться… Как и вам — от своего, между прочим! — энергично тычет она пальцем в мою сторону.

Мы с Дубиной переглядываемся. Пожалуй, роль кукол в чьем-то сундучке, театре, спектакле нам нравится еще меньше, чем медленное продвижение по самому запутанному из маршрутов…

— Куда ж нам плыть? — иронически вопрошает Геркулес, потягиваясь.

— А это тебя надо спросить, куда! — неожиданно отвечаю я на вопрос, не мне адресованный.

— Почему… меня? — замирает Дубина.

— Потому что Кордейра — твое порождение, — отвечаем мы с Асей. Хором. Смотрим друг на друга и смеемся.

— Мое? — все еще не понимает Геркулес.

— Ну да! — говорит Ася. — Ты мечтал о принцессе, которую мог бы спасти, как истинный рыцарь. И которая полюбила бы тебя, не спрашивая, есть ли у тебя замок, земли, дружина, положение в обществе. Разве ты этого не понял?

— Выходит, я волшебник? — изумляется мой несообразительный друг.

— Здесь каждый из нас — волшебник. Более ли менее, — вступает в разговор Мореход. — Самые нужные вещи оказываются рядом, куда б ты ни шел. Самые подходящие знакомства рано или поздно заводятся. Самые желанные пути ложатся под ноги. Даже если ты их сразу не признал.

— Вот и скажи нам, где твоя принцесса, — договариваю я за всех разом.

— Она больше не принцесса… — качает головой Дубина. — Видать, я ее заставил принцессой стать. Она такой судьбы для себя не хотела, но ради меня приняла ее и терпела, сколько могла.

— Чем же оно ей так не нравилось? — пожимаю я плечами. Хотя мне известен ответ.

Ну что хорошего в судьбе принцессы? Сиди да суженого из всех окон выглядывай. И надейся, что он окажется не очень… противным. Я бы на ее месте еще до всяких там эпидемий, избавивших меня от властной родни и государственных интересов, собрала котомку — да и ушла куда глаза глядят.

Но Дубина нафантазировал Кордейру кроткой и нежной, словно шелк. Вот она и не рванула когти подальше от замка, сидела смирно, его дожидаючись. Дождалась. И только потом обнаружила, что есть в ней, под шелковыми путами, стальной стержень. А теперь, значит, решила себя во всей многогранности реализовать.

— И все-таки куда?… — размышляю я, не дожидаясь ответа.

— В леса! — рубит Дубина. — В глушь и в чащобу. Чем дальше от людей, тем лучше.

— Думаешь, люди ее пугают? — Я поднимаюсь на ноги, всматриваюсь в горизонт. Красная полоса над морем горит ярко-ярко. Рассвет.

— Когда-то да. А теперь она их пугает, — убежденно произносит Геркулес.

Мы больше не обращаем внимания на своих странных собеседников. Незачем нам с ними советоваться. Незачем и прощаться. Может, встретимся еще, а может, и нет. Мореход с его умением читать в глубине человеческих сердец и с привычкой ко лжи мне уж точно не по вкусу. Ася… Не знаю. Ее отношение к нашей судьбе как к своей забаве мне тоже не нравится. Хотя саму ее мне жаль. Будь у меня такой бессменный спутничек, перезала б я ему глотку во сне — и рука бы не дрогнула. Лучше одной болтаться по гребням волн на "Летучем Голландце", чем терпеть компанию всеведущего мифомана.

Впрочем, по ту сторону огня уже никого нет. Ушли. И слава богам всех пантеонов, что ушли.