Венеция — самый двуликий город на свете. Город с двумя лицами, ни одному из которых нельзя доверять. Весь он выглядит так, словно великолепную театральную декорацию, будто карточную колоду, перетасовали с унылыми заводскими цехами и сдали на руки туристам. Полученное впечатление зависит от расклада. А ты играешь вслепую и даже нужную масть вытянуть не в силах.
Многогранник дворцовых фасадов, посередине белым сахарным лебедем красуется кьеза* (Церковь (итал.) — прим. авт.), люди, несмотря на холод, болтают за столиками открытых кафе, попрошайки-воробьи клянчат крошки и нахально лезут клювами в услужливо подставленные розетки с печеньем и взбитыми сливками… Останься на площади, куда тебя несет! Но, ведомый неведомым, уже сворачиваешь в таинственное сотопортего* (Арка, а в буквальном смысле — подворотня — прим. авт.) — а за ним лишь безглазые стены из выщербленного кирпича, да мусорный бак в тупике маячит. Game over. Возвращайся на предыдущий уровень и попробуй сыграть по-другому.
Сначала это забавляет. Потом начинает злить. Еще через какое-то время приходит упрямство. Следом — усталое отупение. И все равно "венецианская колода" странным образом вселяет надежду. Надежду на то, что не только города могут обладать двумя душами сразу…
Отказавшись от игр с местной топографией, мы с Драконом идем туда же, куда и все — на Сан-Марко. Уж там-то мы точно не заблудимся, все увидим, что туристы любят. А именно — виды, знакомые каждому. По рекламе, путеводителям, альбомам. Может, это обряд такой современный — приехать в незнакомый город и сразу бежать на поиски знакомых мест и надоевших видов?
Дворец дожей, зажатый, словно сэндвич, между Старыми тюрьмами Пьомби и Поцци* (Пьомби ("Свинцы") — камеры со свинцовой крышей под кровлей Дворца дожей; Поцци ("Колодцы") — камеры в подвалах Дворца дожей, опущенные ниже уровня воды в лагуне — прим. авт.), причудливо и страшно отражался в Новой тюрьме Карчери* (Здание Новой тюрьмы расположено по другую сторону канала и соединено с Дворцом дожей знаменитым Мостом вздохов — прим. авт.). Настенные портреты знатных и породистых, а также просто богатых и щекастых приближенных к власти всей компанией равнодушно отворачивались от боженьки и святых его, пылко благословлявших гильдии перчаточников, ювелиров, сапожников. Зато глазами жалобно косили — кто в потолок, он же пол для каменных людоедов — камер Пьомби; кто в пол, где вровень с Большим каналом сомами-некрофагами* (Пожирателями трупов — прим. авт.) залегли Поцци; а то и вовсе в сторону понте деи Соспири* (Мост вздохов, ведущий в тюрьму Карчери — прим. авт.), разинувшего жадный вход прямо из зала дворца.
Просто как у них все, в средневековье… Палаццо Дукале* (Дворец дожей (итал.) — прим. авт.) не пыталось притвориться образом рая на земле, к идее воздаяния относилось по-торговому, по-воровски, по-пиратски: попался — получай. Оттого роскошь и пытки чередовало без стеснения, с полной уверенностью в верности целей и средств.
В зале делла Буссола* ("Зал с потайной дверью", где дожидались своей очереди приведенные на суд трибунала. Крышу этого зала пытался пробить Джакомо Казанова, готовя побег из Пьомби — прим. авт.) мы увязли в экскурсии. Русскоязычной, что неспроста.
Громкая речь разрушает обаяние практически любой прогулки. Прилюдную оглушительную трепотню, звуковой вариант эксгибиционизма, следует запретить отдельным законом. Пусть любители публично драть глотку ограничатся специально отведенными местами — звуковыми нудистскими пляжами. Или пусть себе орут — и платят штраф после ночевки в обезьяннике.
Вдвойне ужасна РОДНАЯ речь (с характерным для экскурсоводов местечковым прононсом и местечковым же изложением фактов), трещащая над ухом, пока ты безрезультатно пытаешься проникнуться атмосферой средневекового правосудия.
Но Дракон не дал мне погрузиться в раздраженное состояние — обнял за плечи и вывел из зала под неизбежное "Джакомо Казанова был посажен в тюрьму за свое безнравственное поведение…"
— Ага, за свое безнравственное поведение с низшими духами — и вызывал, и вызывал… Что они ему, девочки? — пробурчала я, бросив напоследок неприязненный взгляд на пожилую толстенькую экскурсоводшу, странно похожую на своих русских товарок. Та же цветастая шаль, накрученная вокруг тела подобием тоги, те же безделушки в ушах и на шее — гигантские, даром что безделушки… Вот только шаль из кашемира, а камни на пухлых пальцах — настоящие. Экскурсоводша смерила меня огненным взором образца "Ходят тут всякие…" — и я не сдержалась, захихикала гадко.
— И почему все всегда вспоминают Казанову? — неловко щебетала я, двигаясь сквозь человеческие водовороты в промозглых, роскошных и неуютных залах дворца.
Я никак не могла решить, говорить ли мне с Драконом на людях — или делать вид, что я говорю по телефону, по диктофону, по любому другому «фону», только не с живым человеком. С тем, что Я считаю живым человеком. А еще я не могла решить, говорить ли мне о Казанове. Слишком уж близко личность выдающегося беглеца из Свинцов подходила к теме дня. К теме секса.
Венеция и секс и сегодня — двойники. Есть города влюбленных — хоть тот же Берлин, где любовный сценарий не так жаждет секса. Где можно гулять, держась за руки, периодически застывая в голубином поцелуе на фоне цветущих лип и достопримечательностей. Но ни шагу дальше! В Берлине взрослые, половозрелые люди ведут себя, точно подростки, пьяные от недозволенных желаний…
Венеция — место, где эти желания воплощаются. И даже более того. Венеция — место, где временами воплощается такое… какое врагу не пожелаешь. Желания, которые, исполнившись, что-то убивают в пожелавшем.
Многие мечты умирают после осуществления — ведь они перестают быть мечтами. Но речь не о них. Есть мечты, которые лишь прикрывают трясину разочарования. Ковер, сплетенный из стеблей и листьев над пропастью, полной зловонной грязи. Сексуальные фантазии — как раз из этой серии.
Сколько же, оказывается, я нафантазировала за сто лет воздержания! Напредставляла себе разных мужчин… И все они годились для секса без любви, для мгновенной вспышки телесного жара, после которой темнота и холод становятся еще темнее, еще холоднее. Для любви бы мне понадобились совсем другие мужчины. Но я никогда не знала, какие. Просто избегала об этом думать. Фантазии о любви куда сложнее и опаснее фантазий о сексе. Выдумав идеального мужчину, отказываешься от остальных — и все-таки не получаешь того, единственного. Безбожное монашество, вот что это такое, мечта об идеальной любви. Безбожное монашество.
А сейчас то ли он передо мною, то ли похож невероятно. Но я не знаю, как с ним переспать. Хотя переспать с ним нужно. И даже больше мне, чем ему.
Есть перерывы, после которых ничего нельзя продолжить. Можно лишь начать заново. К сексу это относится больше, чем к чему бы то ни было. Я не знаю, как мне вернуться на стезю полноценной женщины, как выйти из комфортного состояния старой девы. Жить в нем так удобно… Словно в старом, вытертом халате и подбитых овчиной чунях. И вот, меня тянут вон из халата и чуней, норовят обрядить во что-то, что я и позабыла-то, как носят…
Мне страшно. Страшно вспоминать свой прошлый опыт, целиком состоящий из отвращения. Мужчины, прилагавшиеся к собственным гениталиям. Мужчины, которые ухаживали, разговаривали, шутили от имени своего члена. Мужчины, которые думали о сексе как о чем-то, пачкающем женщину, но возвышающем мужчину. Были и те, которым секс представлялся тотально грязным. Сами валялись в нем самозабвенно и партнерш валяли. После чего норовили покаяться перед всеми, кого — до поры до времени — считали чистыми. Незапятнанными. Достойными.
А книги и фильмы все сыпали и сыпали ложью: истинная страсть очищает, сближает, воссоединяет. Хороший секс может стать причиной любви — когда это ОЧЕНЬ хороший секс. Причем качество секса зависит от женщины. Ее раскованность, тренированность, сексапильность и фиг знает что еще обернутся вожделенным призом — мужчиной, который… что «который»? Который будет юзать ее, умелицу, пока не найдет кого пораскованней и посексапильней? И дело не столько в грядущем предательстве любовника, сколько в страшном влиянии его на женщину. За время «пользования» он выжмет, высосет, вытравит из своей Прис* (Репликантка-андроид, "базовая модель для удовольствия" — персонаж одноименных книги Филипа Дика и фильма Ридли Скотта "Бегущий по лезвию бритвы" — прим. авт.) всякую способность чувствовать, желать и делать секс. Техобслуживание женщиной мужских потребностей.
Но я видела, как волшебницы в постели за ее пределами превращались в ведьм — может, этого требовал достигнутый уровень магии?
Я не Прис. Я не собираюсь служить базовой моделью для удовольствий. Но и не стану искать предлог для бегства — обратно, в воздержание. Да и какой, скажите на милость, тут может быть предлог? Искать мужчину получше, чем идеал, созданный воображением? Искать обстановку романтичней, чем в Венеции? Искать других случаев попробовать снова стать женщиной? Пожалуй, на такое даже моего упрямства не хватит.
А значит, сегодня вечером мы окажемся перед задачей, которая вполне может разрешиться к обоюдному неудовольствию. Я не принесу удовлетворения ему, а он не избавит от страхов меня. И это — не самый скверный исход. Гораздо хуже будет, если мы оба почувствуем стойкое отвращение друг к другу. Отвращение, которое помешает нам попробовать еще раз.
* * *
Я так надеялась, что мы вот-вот встретим Корди, собирающую цветочки, возьмем ее под белы ручки и поведем домой. Не знаю, каким путем (возвращаться к жерлу вулкана что-то не хотелось), но поведем. И уж больше к зеркалу не подпустим. Ни к одному. Пусть ходит чумазой и нечесаной. Дубина ее и лохматую любить будет.
Вокруг все казалось именно таким, как я предсказывала — процветающим. Настолько процветающим, что так и хотелось спросить: не маркизу ли Карабасу принадлежит все это замечательно устроенное хозяйство? Луга, рощи и сады — миля за милей идиллического сельского пейзажа. Поистине сказочные места.
Слишком сказочные.
Сказки — опасное пространство. Чем прекраснее оно, тем чернее злодейства, творящиеся под благополучной маской. С каждым шагом нам с Дубиной становилось все неуютнее. Нам здесь было не место.
Живя в замке под крылышком Кордейры, мы здорово расслабились. И забыли, кто мы и что мы. А здесь — вспомнили. Вспомнили, что мы — маргиналы, да еще какие. Ни в одну категорию честного люда нас не впишешь. Двое отщепенцев — бывшая каторжница и бывший палач. Двое странных бродяг с боевым оружием за спиной, в шрамах-татуировках, с недобрыми рожами. Самый нехороший контингент. И наши добрые сердца и намерения вряд ли видны за разбойничьим обликом. Так что, выйдя на проезжую дорогу, мы никого своим видом не обрадовали.
И я, и Геркулес контрастировали с благолепием окружающего нас мира. Мы его нарушали. Мы выглядели опасными и незаконопослушными. Поэтому в любой момент нас могли взять за ушко и вывесить на солнышко. Для профилактики преступлений, так сказать.
Чуть раньше, гуляя по садам, я едва не захотела остаться здесь насовсем. Жить, словно птичка божия, не зная ни заботы, ни труда, хлопотливо не свивая долговечного гнезда. Но сейчас я понимала: самые благополучные птички здесь вороны, жирующие у виселиц.
Чтобы сохранять свой край в покое и процветании, хозяин должен быть жестоким человеком. Жестоким к проходимцам, коими мы, собственно, и являемся.
Средневековая идиллия не похожа на рыцарский роман. Она похожа на кровавый гиньоль* (Пьесы, спектакли, сценические приемы, основанные на изображении злодейств, избиений, пыток и др. — прим. авт.). В котором отрицательный персонаж подвергается пыткам и унижениям под детский смех и аплодисменты публики. Чужаки — угроза счастью местных жителей. И жители непременно будут веселиться, глядя на наши тела, подвешенные в паре метров над землей — хорошо, если за шею. Но скорее всего — за ноги. А палач с подручными поделит наши пожитки и пойдет домой с чувством исполненного долга. Такова она, средневековая справедливость.
Дубина, хорошо понимая, что залогом нашего выживания в эпицентре средневековой законности является подкуп, достал из кармана медальон, усыпанный бриллиантами. С портретом Кордейры внутри. С локоном ее волос и памятной надписью, которую он никогда мне не показывал. Наверняка что-нибудь вроде "Люби меня, как я тебя". Хорошо, что он, стесняясь, носит его не на шее, а в кармашке на перевязи. А то бы мы потеряли эту штучку в пещере и теперь не имели бы даже слабой надежды напомнить Кордейре… напомнить…
— Спрячь и никому не отдавай! — прошипела я, накрыв рукой ладонь Дубины. — Если у Корди и мозги изменились, она тебя не узнает, разве что по этой безделушке! И не вздумай никого подкупать. Лучше убей!
— Думаешь, она меня не помнит? — Геркулес болезненно поморщился.
— Она и себя не помнит, а ты хочешь, чтобы она помнила тебя?
— Почему это место такое… такое… — у Дубины явно не хватало грубых слов, чтобы охарактеризовать этот тоталитарный рай.
— Гнусное? Да потому, что в жизни Корди современная, добрая и бестолковая! Ты хоть вспомни, как она управлялась со своей землей. Крестьяне у нее только что не последнее колечко отбирали, когда явился прекрасный принц по имени Дубина-с-гладиусом* (Гладиус — короткий (до 60 см) римский меч — прим. авт.). И с того момента ими правил ты! Набегал невесть откуда и бил в непочтительные хари, как в бубен, — вот она, вся система правления Кордейры. А все почему? От слабости ее, от доброты. Здесь — иначе.
— Думаешь, она…
— Наверняка.
Хорошо хоть деталей ему не требуется. В опасной ситуации Геркулес понимает меня с полуслова. Нельзя нам сейчас трепаться. Мы в самой гуще опасливо оглядывающегося народа.
Будь мы с Дубиной разодеты в шелка и в кружева, нам и тогда за знатных господ не сойти. А мы — не в шелку. Когда-то Корди пыталась переодеть своего возлюбленного и его, гм, приятельницу согласно придворной моде. Встретив жесточайшее сопротивление, покладистая принцесса заказала портному все, что мы с Геркулесом так любим — кожаные штаны, жилеты и плащи. Вот и стоим перед здешними обитателями с ног до головы в черной коже и оружейных перевязях. Под кого бы нам закосить при таком-то имидже?…
У самых стен замка (копия того, в котором душенька Кордейра жила в реальности, только не в пример выше, неприступней, в каждой амбразуре по внимательной роже) — виселицы. И не пустые. Естественно. Нехитрый намек на твердую руку и строгий нрав госпожи. Как же я не люблю такие намеки, кто бы знал…
И тут я вижу внимательный, профессиональный взгляд Дубины. Недовольный взгляд палача, уверенного: эту работу он сделал бы не в пример лучше, дешевле и вообще…
Одновременно меня осеняет тень стражника:
— По какому делу?!
Дубина незаметно подвигает кисть в сторону рукояти меча. Рубиться? Здесь? В воротах? Да нас снимут с ближайшей стены одним выстрелом — обоих!
— Новый палач по вызову ее высочества, господин! — я расплываюсь в улыбке.
— А ты… кто? — ох, как я не люблю этот мизогинистский подход! Для любовницы ты слишком стара и уродлива, а на что еще годится женщина?
— Я его няня, господин!
— Няня? — стражник аж заикается от изумления.
— Да, господин. В наших землях палачей воспитывают с колыбели. Женщины, обученные всем тонкостям пытки. Чтобы мальчик рос безжалостным. Тебе угодно не верить мне, господин? — я легонько тыкаю его ногтем в солнечное сплетение. Стражник, задохнувшись собственным криком, машет рукой — проходи, мол, проходи, не задерживай… Жаль, что нельзя в реальном мире так же с таможенником поступить. Право, жаль.
Все это время Дубина молчит с надменным видом. Молодец. Он изысканный палач из заморских краев, его учили сыздетства, как вытряхивать из человека информацию, он не жалкий коновал, тупо вешающий за крепостной стеной рядком мать, дочь и внучку по подозрению в ведовстве, как можно пользоваться услугами такого недотепы, сколько можно разговаривать с этим ничтожеством, пойдем уже, старуха, ты слишком много болтаешь…
Умница. Моя выучка. С годами из него получится бесподобный мошенник. Если только не король — правитель королевства Кордейры. Бедная девочка, что из нее сделали!
Улицы города прекрасны и кошмарны одновременно. Это как воспоминание о Бесприютном Городе, который мне показала Каменная Морда: здания восхитительны, сама улица отвратительна. Каждый фасад — сага о богатстве и тонкости вкуса хозяина дома. Каждая улица — донос о его наплевательском отношении к идее регулярного градостроительства. Между дивными фасадами двум ослам не разойтись.
— Куда пойдем? — спрашиваю я Геркулеса. Денег у нас нет. Совсем. Да и не знаю я, что у них тут за деньги ходят. И кто знает? Может, дырявые раковины или американские банкноты 1930 года? Это же страна снов. Точнее, кошмаров.
— К Кордейре. — Как он, однако, безапелляционен!
— Вот так, прямо?
— А ты здесь поселиться решила? И надолго?
— Ну, сплетни-то узнать надо? Осмотреться…
— Приглядеться к объекту, да? Ты это… привычки киллерские оставь. На минуточку. Ты ее не убивать собираешься. Тебе надо просто оказаться рядом.
— И как мы рядом окажемся? Попросим аудиенции под предлогом замены ее палача нами?
— Да!
Все, я его сейчас убью. Но в буре возмущения неожиданно возникает нехитрый вопрос: а почему нет? Почему бы нам не предложить Дубину в качестве нового, заморского, квалифицированного палача?
Господи, каких только глупостей не творит с людьми Зазеркалье…
Палач в Средние века — весьма востребованная профессия!
Так что собеседование на эту должность Дубина прошел в мгновение ока. И не только он — я тоже.
Сначала мне ОЧЕНЬ не понравилась идея Геркулеса взять и отправиться в замок. Я не желала оседать в этом месте на целую жизнь. И уж тем более в качестве второго палача, подручного палача, няни палача и вообще кого угодно при палаче.
С одной стороны, мое собственное каторжное прошлое противилось новой роли. С другой, мне не хотелось отдавать Дубину обратно.
Я понимаю: за время наших, гм, совместных приключений Геркулес не перестал быть убийцей. Зато перестал быть мучителем. Мне кажется, то была немалая победа: заставить опытного палача забыть, насколько прост и удобен путь к цели, когда в твоих руках испанский сапог, железная дева, трон ведьмы, охрана колыбели* (Орудия и способы пытки — прим. авт.) и чертова уйма других способов вынуть из человека душу. Он перестал относиться к человеку как к материалу. Материалу, который надо обработать плетьми, кислотой, жаром и холодом, прежде чем его фактура станет такой, как надо, — мягкой, податливой, удобной для заказчика.
И вот, мы на пороге возвращения в проклятое вчера. Он опять примется угождать хозяину. Вернее, хозяйке. Своей любимой Кордейре в ее новой ипостаси. Еще, чего доброго, захочет тут остаться. В атмосфере полного рабско-деспотического взаимопонимания.
Скрипя зубами, я дотащилась до замка, а там и до замкового "отдела кадров". Ну какая правительница станет самолично выбирать палача? Не царское это дело.
Ноздри мне забивал специфический запах бойни, которым тянуло из подвалов. Реальный замок Кордейры никогда так не пах. А здесь, видать, социальные системы только на трудолюбии команды палачей и держались. Еще немного, и я переключусь со спасения Корди на революционную пропаганду.
Пока я передергивалась от отвращения, припоминая самые болезненные факты собственной авантюрной биографии, Дубина уже нашел общий язык с местным костоломом. Кто бы сомневался?
— Так вы палач с мечом? — восхищенно вопрошает этот, местный.
— Именно. Показать? — отрывисто и почти брезгливо интересуется Геркулес.
— О! Сделайте одолжение! — ехидно-подобострастная ухмылка: "Ах, так вы крутой, господин! Не изволите ли продемонстрировать свою крутость? А то что-то не верится…"
Дубина, вынув меч из ножен, подходит к чучелу в углу и совершает вращательное движение кистью. Голова чучела отлетает к противоположной стене. По срезу видно: башка была насажена на деревянный шест, окованный металлом. И шест, и металл располовинены ровно, точно спелый ананас. В реальном мире у Геркулеса так не получилось бы. Он же не сказочный Роланд-Ланселот. Но, попадая сюда, в зазеркалье, во всей своей плоти и энергичности, человек может бегать со скоростью гепарда, рубить с силой дисковой пилы и не думать о том, что пора бы отлить. Здесь мы с Дубиной — сверхчеловеки. Просто потому, что мы люди, а не отражения. Люди, лишенные нормальных человеческих слабостей.
Местные мастера пускать кровь замирают. В моей душе оживает надежда, что Дубину, как суперспециалиста, не отправят в пыточную, замывать шипастые валки и емкости от крови подозреваемых. Это работа для подмастерья. А он — мастер. Мастер, каких здесь и не видали никогда.
— Вы пришли в подходящее время, — шелестит «кадровик». — У нас намечается много работы — именно мечом. Раскрыт заговор, в коем принимали участие высокородные лица. А казнить благородных господ положено именно мечом и по возможности без боли, если иных высочайших распоряжений не поступало. Коли вы не против, вам отведут помещение во дворце, выплатят аванс, а по совершении казни будут выдавать оплату в размере…
— Стой. А он умеет рубить ублюдком? — раздается низкий голос из глубины помещения. В здоровенной конюшне со столами и лавками можно спрятать сколько угодно таких фигур — приземистая, неопределенного пола, в темно-сером плаще, сливающемся с камнем стен и деревом мебели.
Вокруг этой личности воздух аж пульсирует от почтения окружающих. Небось, местный серый кардинал. С ним надо быть очень осторожным и очень убедительным.
— Давайте ублюдка. — Дубина протягивает руку за полутораручным мечом — bastard sword* (Буквально «меч-ублюдок», рукоять которого можно было держать и одной, и двумя руками, был легче двуручного и тяжелее одноручного меча — прим. авт.), легкий, изящный, ничем не заслуживший свое обидное прозвище. Геркулесу незачем брать его обеими руками, он и бастардом действует так же, как гладиусом. На сей раз кандидат в палачи для благородных перерубает чучело посередине, демонстрируя его искусственные потроха, разъятые, как на картинке в анатомическом атласе. Капец учебному пособию.
— Хорошо. А она, — палец упирается в меня, — тебе кто?
Что ж, отсидеться в тени Геркулеса, играя роль няньки-мамки, не получится. Если я тут не нужна, меня выкинут вон, посторонним во дворце не место. А Дубина один не справится. Все-таки он очень хороший… исполнитель.
И я делаю единственное, что остается: перепрыгиваю через головы "сопровождающих лиц", словно ангел мщения в костюме байкера. Оказавшись за спиной фигуры в плаще, аккуратно прихватываю высокую особу за шею и подношу к ее глазу острие мизерикордии* (Узкий стилет для добивания раненых с трехгранным или четырехгранным лезвием — прим. авт.). Конечно, можно и к шее поднести, но к глазу — эффектнее. Мысль о человеке, который стоит ПОЗАДИ тебя и может ненароком вздрогнуть… Эта мысль заставляет быть чрезвычайно покладистым. Чрезвычайно.
— А я, госпожа, его няня. И твоя новая охранница. Потому что хреновая у тебя охрана, госпожа. С такой охраной никаких палачей не хватит — покушения были и будут… — Я аккуратно отодвигаю стилет и отпускаю шею заложницы. Оказавшись рядом, легко понять, что это — женщина. Небось, приближенное лицо правительницы. Нашей Корди, нашей овечки Корди.
— Однако! — произносит таинственная личность и поворачивается ко мне. — Будешь начальницей моей стражи. И обучишь их всему, что умеешь.
— Не получится. — Нет уж, возиться с какими-то слабосильными тупицами, время терять…
— Посмотрим. — Хорошо, что не давит. Понимает: прессингом делу не поможешь. — А сейчас пойдешь со мной.
С тобой так с тобой. Чем дальше от темниц, тем воздух чище.
Вот так мы и внедрились в самое сердце замка. Легкомысленный народ эти зазеркальцы. Ни документов не проверяют, ни рекомендаций не требуют, ни про опыт работы не спрашивают. То-то и заговорщики у них расплодились. При такой беспечности и не захочешь, а на трон полезешь. Уж очень достижимая цель.
В верхних покоях, среди пыльных гобеленов, прикрывающих склизкие от сырости стены, моя новая хозяйка сбрасывает плащ. Низенькая плотная женщина. Волосы — охра, перемешанная с известью. Некогда тетка была очаровательной рыжей пышечкой. Что поделать, никто из нас не молодеет. Даже здесь. А впрочем, кто знает?
В центре залы стоит… трон? Я помню это сооружение по замку Кордейры. Только там оно было древним, ветхим и тщательно охраняемым. Престол предков. Здесь оно новехонькое, уродливое и помпезное. Как все-таки время облагораживает плохо сделанную мебель! Главное, чтобы прочности хватило.
И тут "серая кардинальша" бестрепетно восходит по ступеням и… садится? Я не верю своим глазам. Но пока мозг протестует, нога подгибается — и вот, я уже стою на одном колене, склонив голову и произношу:
— Ваше величество!
— Высочество, — поправляет меня правительница. — Наш царственный отец еще здравствует. Давно уже здравствует.
Так. Повод к размышлению. То ли мы не туда зашли (исключено — город и замок слишком похожи на владения Кордейры), то ли здесь правит ее зеркальный двойник, слишком на Кордейру непохожий, чтобы… чтобы… Нет, не могу сообразить. Одно мне ясно: в залах дворца Корди быть не может. Если ее сюда затянуло, она наверняка принялась истериковать, искать выход, распоряжаться первыми встречными. А куда при таком поведении может попасть сумасшедшая незнакомка? Правильно, в допросную. Господи, хоть бы она была еще жива…
— Ты уже знаешь: в моих землях смута. — Принцесса (до смешного непохожая на сказочную — старая, некрасивая, жестокая) смотрит на меня оценивающе.
— Не знаю, ваше высочество. Но догадываюсь.
— Догадываешься?
— Ваш человек упоминал о заговоре. На виселицах много казненных. Стражники очень внимательны. Но фермы хорошо устроены и крестьяне выглядят довольными.
— Еще бы им не выглядеть довольными! — рявкает ее высочество. — Приходится снижать налоги! Раздавать деньги из казны! Каждый месяц устраивать празднества за МОЙ счет! И все для того, чтобы этот скот в образе человеческом не вздумал поддерживать заговорщиков… Они разжирели, как… как… — не найдя подходящего ругательства, добрая правительница хватается за брюхо и кривит царственную рожу. Язва желудка.
— Госпожа, ты нездорова. — Я не спрашиваю. Я констатирую.
— Ты еще и в ЭТОМ разбираешься? — Искаженное, налитое кровью лицо не требует других подтверждений.
— Прими это, госпожа. И запей молоком. — Я протягиваю ей пару желтеньких таблеток, которые в моем мире знают все.
— Одну тебе!
— Обе тебе. Иначе не подействует. Я могла убить тебя полчаса назад.
— Прямо веревки из меня вьешь, — ворчит ее высочество, берет таблетки и кричит в пространство: — Молока мне!
— Теплого! — уточняю я.
Из боковой дверцы вбегает запыхавшаяся горничная с молоком на подносе. Делает глоток из стакана (ого! выходит, мне было оказано высшее доверие — здесь ничего не едят и не пьют, не опробовав на прислуге!) и передает стакан госпоже. Та глядит на горничную. Долго глядит, не меньше минуты. Наконец, не выдержав, опрокидывает в рот стакан, забрасывает туда же таблетки и замирает.
— Подействует через несколько минут, — предупреждаю я и сажусь на ступеньки тронного возвышения. — Давай поговорим. Это отвлечет тебя.
— Грубиянка ты, однако, — бурчит принцесса.
— Я — начальник твоей стражи. Я должна знать больше, чтобы исполнять…
— Да поняла, поняла! Что ты хочешь знать?
— Давно было последнее покушение?
— Месяц назад. Еще не всех заказчиков установили.
Переходим на язык протокола.
— А позже?
— Что позже?
— Были странные случаи, чужаки во внутренних покоях, сумасшедшие, ясновидящие, предсказатели и прочая хрень?
— Х-ха! — выдавливает правительница. Ей явно полегчало. Она довольна мной и моим хамски-доверительным тоном. Когда вокруг сплошной политес, хамство кажется признаком искренности. Наивная высшая знать! — Было. Какая-то девка. Буквально вчера.
Вчера! Это точно Корди.
— И представляешь, — принцесса закидывает ноги на подлокотник трона. Неизысканная, расслабленная поза. Я вхожу в доверие, как нож в масло. — Прямо у меня в спальне. У МЕНЯ! В СПАЛЬНЕ! Так бы сама этих говнюков и порубила. Какого черта они торчат у дверей, когда ко мне в постель с потолка валятся какие-то юродивые?
— Что она говорила?
— А я помню? Ее сразу вон вытащили.
— Госпожа, у тебя ОЧЕНЬ хреновая стража. И может быть, не только стража. Ты уверена, что ее сумеют допросить как надо?
— Ни в чем я не уверена… — вздыхает страдалица. — А ты не возьмешься? Я тебе пытальщиков пришлю…
— Нужны мне здешние пытальщики, — отмахиваюсь я. — У меня любой заговорит. Правду пыткой не вызнают.
— Это откуда ж такие идеи? — усмехается разманежившаяся тиранка.
— Суди сама, госпожа: ты знаешь, что такое боль. Когда тебе больно, ты скажешь и сделаешь все, чего твой мучитель захочет. Будешь, моля об избавлении, колени в церкви протирать. Будешь принимать непроверенные снадобья. Если скажут: ты страдаешь из-за своей… ну… любимой гончей — разве не прикажешь убить зверушку?
— Да я сама ее убью! — охает принцесса. — А что такое гончая? Старшая горничная?
— Почти. Не отвлекайся. Вот и подумай: скажет человек правду, если ему больно?
— Нет. Врать будет все подряд. — Категоричный тон и задумчивый взгляд. Она неглупая женщина. Надо будет подсказать ей пару прогрессивных идей в области дедуктивного метода и психологических тестов. Попозже.
— Я сейчас пойду, сниму эту девку с крюка или на чем она там висит, и, как оклемается, поговорю по душам. — Ох, сколько же сил мне стоит это спокойствие…
— Да нет, ее еще не допрашивали! Дело-то вчера было. Сидит в одиночке, плачет. Может, колдовство на ней какое опробовали. Кругом одни ведьмы. А она — самое то, что ведьме нужно, — девственная, молоденькая… Может, и невиноватая. Но казнить придется.
— Зачем? — нехорошо, ох как нехорошо все складывается!
— Для острастки! — на лице моей хозяйки такое недоумение, словно я спрашиваю, какого лешего она не отречется от трона.
У нас с Дубиной много, невозможно много дел. Вытащить Кордейру не только из темницы, но и из замка, переломить намерение принцессы ее казнить и искать, искать выход из этой дьявольской ловушки размером с целую страну.