(знаменитая задача древности о построении квадрата, равновеликого данному кругу. Попытки решить квадратуру круга с помощью циркуля и линейки (односторонней, без делений) успеха не имели, так как задача сводится к построению отрезка, что, как было доказано в 19 в., невозможно. Задача становится разрешимой, если для построения привлечь другие средства.) (прим. пер.) В качестве источника использовался Советский энциклопедический словарь, изд-во «Советская энциклопедия», М.,1979, с.569.

 

XVIII

Это был Юпитер, который находился рядом с Землей и сиял в своем ярчайшем глянце. Я восторженно и взволнованно, с чудесным чувством человека знающего смотрел на планету, которая теперь стала снова звездой среди звезд, надеялся обнаружить «Квиль» либо шестой спутник. При этом еще со времен Галилея известно, что в обычный телескоп можно увидеть только четыре самых больших спутника. Зверский холод вырвал меня из моих мечтаний.

Я не был готов к такому перепаду температур. Моя одежда была поры самого разгару лета. Все же я еще раз проверил окоченевшими пальцами передатчик. Он был в порядке, и, по идее, должен был работать. Окоченевший, я снова двигал указатели, умолял Ауль ответить. Единственное эхо, которое донеслось до меня, исходило из расположенного вблизи СПК. Там мычали телки в коровниках, были либо голодны либо также жалобно мерзли как мы с Вальди, который искал у меня тепла. Я взял его за шкирку и сунул его под пиджак.

Ауль молчала. Что случилось после моего отлета, чем можно было бы объяснить ее беспокоящее молчание? Из-за нее Ме дал мне с собой этот прибор. Я столкнулся с загадкой. После того, как по истечении бесконечных минут все еще не последовало ответа от нее, я засунул передатчик в карман куртки и с окоченевшими ногами побрел к дому. Метровые сугробы вынуждали меня обходить их. Обстановка была похожа на зимний альпийский луг. Странно, почему столько людей были на ногах в столь поздний час. В маленьких населенных пунктах за лугом повсюду все еще горел свет. По всей видимости Фритцхен был сбит этим с толку.

Должно быть на «Квиле» уже получили известие о посадке и последующем взлете. Не было никакой разумной причины, чтобы не передать мне хотя бы знак.

— Ну, погоди, Звездочка, когда я снова оттаю, — ворчал я, — тебя я призову к ответу. Из-за женской прихоти можно подхватить чуть ли не воспаление легких.

Передо мной всплыл крестьянский дом. Мне пришлось разгребать снег, чтобы добраться до двери.

Ключ находился в старом потайном месте, которое было известно только моей жене и мне. Замок промерз, и прошло какое-то время, пока я смог его открыть. Я включил свет, и с радостным ожиданием человека, вернувшегося домой, прошел по комнатам, обнаружил знакомые до боли предметы, с которыми было связано столько много воспоминаний. Словно я и не был далеко отсюда, и покинул дом только вчера. На термометре было пять градусов ниже нуля. Я поискал свой старый пуловер в тумбочке с одеждой и влез в него.

В углу стоял мой телескоп, на книжной полке беспорядочно были навалены книги. Рядом со мной убежавшие вперед часы с кукушкой показывали половину седьмого. Я подтянул гири и нашел себе забаву в том, чтобы подкручивать стрелки и слушать крик кукушки. Ничего не изменилось, даже мыши бесцеремонно бегали по кухне. Они знали, что кот зимовал в городе. Мне следовало затопить печь и переночевать, но я страстно хотел снова видеть людей и, прежде всего, хотел поговорить с Йоханной. По моей оценке могло быть не позднее двадцати трех часов. Последний автобус на вокзал отправлялся сразу после полуночи.

До остановки у гаштетта было двадцать минут ходьбы. Мне пришлось нести таксу, он утопал в снегу. Со времени моего возвращения прошло, наверное, минут двадцать-тридцать.

Ясное звездное небо и отражающаяся белизна позволяли хорошо узнать местность. Я остановился на новопосаженной лесопосадке, искал мою планету. Она сияла словно блуждающий огонь сквозь сосны. Неожиданно я вздрогнул. Своеобразный треск прервал тишину. На северо-западе, где простирался город, небо стало неестественно ясным. Теперь оттуда послышалось приглушенное громыхание. Что это еще значит, подумал я. У меня сердце в пятки ушло, когда на приближавшемся проселке раздались выстрелы. Сигнальные ракеты взмыли вверх, затем снова прозвучал взрыв.

Хорошенькое приветствие! Мое долгожданное свидание с этим клочком Земли совпало именно с учениями. Но с каких пор военные учения распространялись на город? Свечение над морем домов стал таким ярким, словно там развели гигантский костер. Взрыв теперь исходил уже из окружающих населенных пункты. Словно абсурдный сон невероятная мысль замутила мои чувства. Я хотел избавиться от нее, внушал себе, что переволновался и мои нервы перенапряжены, но громыхание снарядов нельзя было пропустить мимо ушей, так же, как на огненное сияние над городом нельзя было закрыть глаза. Я прислонился к дереву. Этого не может быть, говорил я себе снова и снова, это невозможно! Но стрельба не прекращалась. Непостижимое, сумасбродное казалось дьявольской реальностью. Ме на прощание пожелал мне хорошего пребывания на Земле. Сейчас мне казалось, что в его словах прозвучала ирония. И смысл других замечаний теперь тоже стал мне ясен. «Но только там, где рассудок одержит победу над инстинктом, жизнь будет развиваться бесконечно…»

Огонь, взрывы вокруг меня. Знал ли он об этом? Я был словно дрожащий заяц, окруженный гончими собаками. Семь дней срока — какое великодушие. Семь дней в таких условиях могли облегчить мне процесс принятия решения. Теперь мне стало понятным упорное молчание Ауль. Ме возможно обо всем сообщил ей после моего отлета, возможно обязал молчать…

Я посмотрел наверх. Проклятая планета все еще мерцала сквозь кроны деревьев. Где-то поблизости с ней шестой спутник. Старик сейчас, наверное, спал или торчал в гончарне, а Ауль где-нибудь устраивала дебаты с роботами об интересном эффекте эха. Теперь я понял, почему ей нельзя было со мной на Землю. «Ее жизни не грозит опасность только на „Квиле“. Здесь нет никаких природных катаклизмов и никаких войн…»

Нужно ли было еще более наглядное доказательство его напускного великодушия? На выжженной Земле действительно придется туго. Чем дольше я думал об этом, тем больше я зацикливался на этих мыслях. Стрельба вокруг меня все усиливалась. Возможно, Me действительно отдал приказ посадить транспорт на лугу через семь дней. Возможно также и то, что для него имело значение мое отсутствие — ему нужна была пара для разведения. Они прибудут, теперь я знал, что мне нужно сделать. На сей раз он просчитался.

Я ступал дальше, прижимая к себе Вальди, увидел вспышку сверкающий свет на проселке, услышал сумасшедший крик. После первого шока я постепенно успокоился. Возможно, здесь и сейчас решается быть или не быть; тогда было хорошо, что в этот важный момент я не находился в безопасном месте за пределами Земли. Пусть этот апокалипсис заканчивается, как ему будет угодно, я буду у Йоханны, даже если мне придется проделать весь путь пешком.

Моя фатальная неосведомленность о событиях последних месяцев побуждала меня к бесполезнейшим предположениям. Я готовил себя к худшему. Когда я повернулся, над городом висела розовая дымка. Ветер разносил по округе шум взрывов. Сквозь деревья было видно Юпитер, самую яркую звезду на небе.

Несколько метров от меня с воем пролетел снаряд. Я бросился на снег, и ждал взрыва. Ложная тревога, снаряд, должно быть, не детонировал. Надо мной разрывались красные и белые сигнальные ракеты. Сигнал к атаке? Вальди дрожал, спрятал свою длинную морду у меня подмышками. Все движется… В каком направлении? К концу? Я изрек проклятия и ругательства. Наполовину замерзший, я встал, отошел подальше от неразорвавшегося снаряда, думал: Если в этом конфликте должна была быть взорвана бомба, тогда все пройдет…

Только несколько шагов отделяли меня от улицы. Здание столовой было ярко освещено. Сбитый с толку, я попытался совладать с собой, не понимал странную картину. На улице напротив столовой стоял автобус. Я заметил несколько мужчин и женщин в карнавальной одежде, с клоунскими носами и пестрыми колпаками. Они зажигали бенгальские огни, бросали взрывающийся горошек на асфальт на асфальт. Один из них подошел ко мне дерзко ухмыляясь. Он покачивался. Я вспомнил, что где-то раньше уже видел его. Когда он встал передо мной и с интересом разглядывал меня, он вдруг завопил во весь голос: «Мертвецы восстали! Ребята, идите все сюда, Вайден здесь!»

Другие последовали предложению, окружили меня и кричали: «С Новым годом!»

Они засыпали меня вопросами, хотели знать, где я пропадал все это время. Я стоял там замешкавшись, почувствовал неукротимое желание, мычать так же, как они. Один тракторист настоял на том, чтобы выпить со мной за Новый год. Мне стоило немало усилий, чтобы отклонить его предложение.

Рядом со мной кто-то зажег петарду. Что-то зашипело и выстрелило, красные и желтые сигнальные ракеты разорвались над нами, между тем пронзительно зазвучал звуковой сигнал водителя автобуса. Отправление автобуса избавило меня от отговорок и лжи.

Я много раз спрашивал себя потом, что могло вызвать во мне это короткое замыкания. Пожалуй, виной тому были мое долгое отсутствие, разговор с Ме и злополучное столкновение с началом года. Как я мог думать в этот момент о новогодней канонаде? Угроза ядерной войны осталась реальностью нашего времени. Жить с бомбой — и в мире будущего тоже? Рано или поздно эта дьявольская сила должна была быть изгнана с Земли — в конце концов справились же люди с чумой, холерой и другими эпидемиями…

В любом случае мое заблуждение было достаточным поводом для того, чтобы про себя попросить прощения у Ауль и Ме. Всякое опрометчивое и необдуманное заключение не приводит ни к чему хорошему.

В автобусе было тепло. Такса лежала свернувшись на моих коленях. Она беспрестанно принюхивалась, чуяла отвратительный самогон, который сзади нас пили несколько молодых ребят. Они так громко разговаривали, что было слышно каждое слово. Речь шла о двух девушках, у которых они хотели продолжить новогоднее торжество. Их болтовня и все окружение казались мне странными. У меня в голове не укладывалось, что теперь все было как раньше. Я несколько месяцев мечтал о том, что снова увижу Землю, и первыми, кого я встретил на своем пути, были пьяные. Все было более буднично, чем я представлял себе далеко отсюда, сравнивая с моими романтическими воспоминаниями.

Так часто страстно желаемое «Я снова на Земле» было еще и смешно.

Один из ребят подошел ко мне, назвал меня «маэстро» и хотел заставить меня выпить его разбавленное бренди. Я вежливо отказался, объяснив, что мне нужно на службу. Настойчиво, как все пьяные, пришла еще двое других, украсили меня серпантином и не прекращали прельщать меня спиртным. Без приглашения они сели в моей стороне и напротив меня. Парень с бутылкой ласково похлопал Вальди. Я с удовольствием вышел бы из автобуса.

Мы проехали одну остановку. Неожиданно в автобуса раздался голос. Он был настолько громким, что заглушил все разговоры. Даже Вальди поднял голову и прислушался.

Голос, правда, исходил из кармана моих брюк и гласил: «Ганс, любимый, я все прекрасно поняла. Ты забыл о том, что твое слова достигнут тебя только через сорок минут, мой ответ придет с такой же задержкой. Прости меня, мой любимый, если я молчала во время твоего полета. Я не хотела, чтобы ты слышал мой заплаканный голос. Как жаль, что ваша атмосфера не позволяет мне видеть, иначе я смогла бы наблюдать посадку. Ах, мой космический путешественник, как мне жаль, что ты так мерзнешь — мы оба не подумали о временах года. Будешь ли ты сейчас кататься на санках и делать снеговика? Я передаю тебе сердечный привет от отца. Он ждет твоего возвращения так же заветно, как и я. Я должна еще сказать, что мы теперь знаем точный возраст вашего Млечного пути. Я объясню тебе это, когда ты вернешься. Возвращайся скорее, мой землянин, я скучаю по тебе. Сейчас я переключаюсь, мой аппарат включен на прием…»

Ее неожиданный ответ, как бы он ни обрадовал меня, поставил меня в неловкое положение. Некоторые пассажиры засмеялись, приняли голос из кармана моих брюк за особенно удавшуюся новогоднюю шутку, в то время как подвыпившие молодчики предположили наличие у меня транзисторного приемника. Они спросили меня о смешном передатчике, хотели послушать музыку. Я едва мог защититься от их назойливости. Один из них подражая голосу Ауль пропищал: «Ах, приди же, мой землянин, мы будем вместе делать снеговика, мой аппарат включен на прием….»

Я глубоко вздохнул, когда они на следующей остановке вышли из автобуса. Как глупо, не подумать о том, что на таком расстоянии невозможно вести настоящую беседу. Я должен был это знать и условиться с Ауль об определенном времени для ответа. Теперь она ждала понапрасну еще несколько часов, потому что помимо автобуса, я мог ответить ей из метро.

Я вышел на вокзале Осткройц, и с противоречивыми чувствами шел по оживленным улицам. У Вальди прошло действие концентрата, он рычал и принюхивался в поисках чего-нибудь съедобного, довольствовался даже снегом. И мне тоже недолго оставалось ждать до тех пор, пока голод не даст о себе знать. Я надеялся на то, что смогу найти в холодильнике шоколадный пудинг.

Фейерверк в городе уже давно закончился, но в некоторых местах в небо взлетали светящиеся снаряды. Никогда раньше я не ходил по улицам в Сильвестер таким трезвым. Я был рад иметь возможность еще раз увидеть все это в последний раз. Во многих окнах еще горел свет, танцевальная музыка раздавалась из домов; город стоял на ушах. Я остановился возле афишной тумбы и в свете уличных фонарей рассмотрел плакаты. «Мира будущего» на нем не было; много шрифта, совсем немного графического изображения, не считая скелета, который предупреждал о вреде курения. Концертная афиша сообщала, что четыре часа назад исполнялась девятая симфония и то, что сегодня в полдень в Мариенкирхе давался концерт органной музыки.

Свалившиеся на меня проблемы не давали мне времени для дальнейшего изучения анонсов и объявлений с знакомствами. Было уже недалеко до моей квартиры. Мои мысли то и дело вращались вокруг одного и того же вопроса: Как я мог представить жене убедительным мое отсутствие? Не оставалось, пожалуй, никакого другого пути, кроме лжи. Я должен был сочинить подружку, девушку, с которой я провел прошедшие месяцы в каком-нибудь захолустье. По правде говоря, это даже не было неправдой, шестая луна заслуживала оценки «захолустье», и подружку я тоже не выдумал. Но было совершенно бессмысленно рассказывать об обстоятельствах достоверно. С другой стороны я должен был подготовить Йоханну к моему повторному и окончательному отлету. Мне было жаль, что должен расстаться с ней с ложью.

В то время как меня непрерывно занимала наша встреча, в поле зрения попала квартира Тео. Еще издалека было видно освещенное окно. Я не намеревался подниматься к нему. Какая ирония — из-за него мне приходилось врать. Будь тогда Тео немного пособранней, он сейчас был бы моим свидетелем.

Вальди не узнавал свой родной дом. Он обнюхал стену дома, оставил на нем свою магическую метку. Я ходил туда-сюда, ждал. Наконец, по лестнице спустились двое мальчишек. Я дал им две марки, мои последние деньги, и попросил их, отнести таксу Тео.

— Она похожа на его прежнюю таксу, — сказал один из мальчишек, — которая у него утонула полгода назад с каким-то мужчиной.

— Он обрадуется, когда получит новую таксу, — сказал я и поторопился покинуть район Тео. Он наверняка будет искать незнакомца, который вернул ему его Вальди.

Значит утонул — можно и так сказать. В сущности, заключение не было удивительным. Поблизости с Маник Майя были рукава Шпрее, которые протекали через многочисленные озера. Таким образом можно было объяснить даже то, что тело все еще не удалось найти.

Чем ближе я подходил к моей квартире, тем медленнее становились мои шаги. После моего последнего марш-броска у меня болели ноги; я не привык к таким растянутым прогулкам. Меня охватило нервозное беспокойство, когда я увидел наш жилой блок. В принципе, Йоханна могла еще не лечь спать. Окна моего рабочего кабинета были темными. Я пошел на другую сторону, куда выходили окно зала и спальни. И там свет не горел. Отсрочка казни, подумал я, она будет с друзьями. Возможно, она даже праздновала Новый год вместе с Тео и Эрхардом… Неприятно было то, что у меня не было ключа от квартиры.

Дверь подъезда была только прикрыта. В некоторых квартирах еще праздновали; смех и музыка развевались по подъезду. В этой новостройке было слышно каждый вздох. Даже у нашей соседки, госпожи Бертрам, одинокой пожилой дамы, были гости.

Нерешительно я какое-то время простоял перед дверью в нашу квартиру, прислушивался. Несмотря на то, что было не было особого смысла звонить, я, по старой привычке, коротко нажал два раза на кнопку звонка. «Динь-динь» раздался по всей квартире, перерос через несколько секунд в неопознанный звук. Пеппи, мой кот, спрыгнул со своей лежанки, шаткого кухонного стула. Я был уверен в том, что сейчас он настороженно сидел перед входной дверью.

Я сел на ступеньку. Рано или поздно Йоханна вернется. Драгоценное время, для того, чтобы подготовиться к нашей встрече…

Должно быть прошло полминуты. У входной двери вдруг послышался легкий щелчок. Затем произошло нечто чудесное. Дверь открылась. Медленно, словно в замедленном темпе, щель увеличилась. Сначала я увидел красные тапочки, затем пестрые цвета халата. В дверях стояла Йоханна.

Это было так неожиданно, что я забыл встать. Я больше ни о чем не мог думать. Ее глаза смотрели с недоверчивым изумлением на помятого и выглядевшего запущенным мужчину, который словно бродяга сидел на корточках на лестнице. Кот воспользовался шансом, пронесся мимо меня и поскакал вниз по лестнице.

Йоханна молча смотрела на меня. Она была не совсем уверена, что это зрелище не было частью ее сна. На площадке погас свет.

 

XIX

Я встал, включил свет.

— Доброе утро, Ханни, это действительно я, это не сон… Я с трудом заставил себя улыбнуться. — Поздравляю тебя с Новым годом.

Она все еще не произнесла ни слова.

— Я могу войти?

Она пропустила меня. Я хотел обнять и поцеловать ее, но она отклонила голову в сторону, молча ушла в комнату.

— Я тебя понимаю, — пробормотал я, — но все же ты бы могла немного порадоваться…

Я достаточно знал свою жену, читал на ее лице и в поведении в целом, что она думала о моем «воскрешении из мертвых». Я не мог поставить ей это в вину. На протяжении нескольких месяцев она оплакивала попавшего без вести, теперь вдруг он стоял перед ней целый и невредимый. Что могло быть более естественно, чем мучительное осознание, что она одурачена и обманута. Неприятная ситуация с легкостью бы утряслась, если бы это дело касалось только нас двоих. Но мое исчезновение должно было наделать шума, полиция, друзья и подруги знали об этом, а я стоял здесь с единственной отговоркой, которой мог лишь подтвердить ее абсурдное подозрение.

— Ханни, — изворачивался я, — давай поговорим о моем отсутствии как два разумных и взрослых человека? Ты обвиняешь меня, не выслушав.

Не оглядываясь на меня, она сказала: «О чем нам еще говорить? Полгода я думала… Ни звонка, даже ни строчки — а ты говоришь о разуме и взрослости. Ты эгоистичен. Но ты ошибаешься, если думаешь, что я просто приму на веру твое одиночество…"

Теперь она еще и заплакала. Когда я с виноватым видом приблизился к ней, она крикнула мне, чтобы я оставил ее в покое и возвращался к своей бабе. Таким скверным я не представлял себе этот спор. При этом я заметил, что у нее была новая прическа, которой ей очень шла.

Чтобы выиграть время, я пошел в ванную комнату, вымыл руки и почистил зубы. Хотя бы что-то приятное, я установил с мрачным удовлетворением, что и эта цивилизация тоже давала очень многое. Стиральная машина, холодильник, горячая вода одним поворотом крана, вдобавок душистое мыло и соль для ванной… Раньше я не замечал этого, привычка делает все самим собой разумеющимся. Если бы с Йоханной все утряслось, я принял бы горячую ванну. Я прополоскал рот, проиграно вращал кран, в мыслях был все еще немного на шестой луне. Такой ванной комнаты там не доставало. Принимали ли ванну эти двое хотя бы один раз в две с половиной тысячи лет? На Земле отец Ауль наверняка был окружен подобной роскошью. Раб, «instrumentum vocale», как называли его римляне, инструмент с голосом, установка, которая делала возможным благополучие старику и его касте…

Рядом со мной хлопнула дверь. Шаги Йоханны оторвали меня от моих наблюдений. Я должен был объясниться, ломал себе голову, напрасно искал выход из положения. Я вернулся в комнату и заметил меланхолично: «Жаль, я хотел поднять с тобой тост за Новый Год, но это для тебе больше не важно, пожалуй…" Само это заявление не соответствовало истине, потому что концентрат все еще действовал. Я ничего не мог пить, мне стало бы плохо. Она вдруг сказала сдержанно: «Ты должен признать, что наша совместная жизнь после этого случая больше не может быть браком. Поэтому я за то, чтобы мы развелись».

— Это же полный вздор! — вырвалось у меня, но сразу же я подумал: Не было ли это лучшим решением? Тогда бы не было больше никаких трудностей. Хотя Ме и дал мне неделю на размышление, но рано или поздно должен был сообщить Йоханне о своем решении. Возможно, использовать ее нервное состояние было верным вариантом. Ее понятное, если даже не смешное подозрение при таких обстоятельствах могло бы избавить меня от болезненного прощания. Но я принимал предстоящий разрыв к сердцу ближе, чем хотел себе признаться. С другой стороны, шанс, который представлялся мне, таким уникальным, что пожалуй, было бы неразумно отклонить предложение Ме.

Несмотря на то, что негодование Йоханны, как и ее поразительное предложение были мне на руку, я не торопился, использовать ее заблуждение для моих планов. Напротив, мне было больно от того, насколько опрометчиво она говорила о разводе — словно она только и ждала повода. Я заставил себя говорить очень спокойно, и ответил: «Ханни, сейчас ты взволнована, я это понимаю. Но зачем сразу рубить сгоряча? Разве мы всегда не ладили с тобой? Давай поговорим обо всем спокойно…»

— О чем?

Да, о чем — об этом я уже спрашивал себя все время.

— Я попал в одну историю, — запинаясь бормотал я, — всё очень сложно и трудно объяснить….

— Я и не жду никаких объяснений, — холодно возразила она, — я лишь только хочу положить конец этому недостойному положению.

Недостойное положение — что я такого натворил? Я мог понять, что это было больно, обманываться или верить, но почему она вдруг столь импульсивно настаивала на разводe? Такой Йоханну я не помнил. У меня появилось предположение, подозрение, которое давало этому нерадостному заявлению новое толкование. Для Йоханны я считался пропавшим без вести, считай мертвец. Не могла ли она познакомиться за этот промежуток времени с другим мужчиной? Не поэтому ли она так второпях настаивала на разводе? Подозрение на мгновение заставило меня забыть свою собственную тупиковую ситуацию. Ожесточенно я сказал: «Итак, ты хочешь быть свободной. Хорошо, ты будешь, не нужно никакого развода. Через семь дней я вернусь туда, откуда пришел, скажи это своему поклоннику…»

Я ждал реакции, но она молчала.

— Или ты будешь утверждать, что за этим не стоит никакой мужчина?

— Не выставляй себя на посмешище, — сказала она и пошла в другую комнату. Я последовал за ней.

— Ты еще ни разу не задала мне ни единого вопроса о моем отсутствии. Тебя это даже не интересует, напротив, ты бы даже расстроилась, если бы твое предположение не подтвердилось, мое внезапное возвращение тебе не на руку.

Йоханна посмотрела на меня, ответила мягко, но деловито:

— Ты сошел с ума. — и немного позже: «Хорошо, ответь мне на вопрос: Где ты был?»

Я ходил из стороны в сторону, ломал голову и знал, что у меня оставался еще один путь. Она села на диван и закурила. Я сел в кресле напротив нее. «Ханни, слушай меня внимательно и не суди прежде, чем я расскажу до конца. Ты знаешь, что в прошлом году был в Маник Майя, чтобы сделать эскиз плаката для выставки. Однажды вечером что-то совершило посадку на поле. Это была разновидность космического корабля, транспорт…»

Я вглядывался в ее лицо, опасался иронии либо отказ, но игра ее мимики не выдавала ничего подобного. Так я описал ей, не вдаваясь в детали, мою встречу с роботами, взлет с Вальди, рассказал о Ме, Ауль, ее отце и Фритцхене. И о своем возвращении я тоже рассказал, что еще несколько часов назад припарковались в южноамериканском тропическом лесу, и о договоренности покинуть Землю навсегда через семь дней. Она, как я думал, слушала внимательно, ни единого раза не прервала меня. Я тешил себя надеждой, сказал: «Конечно, то, что, в чем я доверился тебе, звучит нелепо. Люди склонны находить странным необычное, которое не сочетается с нашим опытом. Но не правда ли, такую историю нельзя же высосать из пальца? Ханни, ты же веришь мне?»

— Конечно, — сказала она. — Это же так просто. Ты пропадаешь на полгода, и на вопрос, где ты был, получаю в ответ: на Юпитере. Почему вообще не на Сатурне или Марсе? Твоя жена необразованная, ей ты можешь все втолковать. О-да, я верю каждому твоему слову. У кишмя кишат летающие тарелки — это хотя бы что-то новое…

Ее язвительная ирония заставила меня забыть мои намерения и обещания. Я не хотел представать перед ней лжецом. Взволнованный, я встал. «Я докажу тебе, что я не солгал. Ты станешь свидетелем разговора, который кроме меня не вел ни один человек и никогда не будет вести. Я установлю связь с шестым спутником Юпитера. Правда, ответ придет только через час и двадцать минут, это зависит от расстояния. Пожалуйста, подожди секундочку…»

Я пошел в коридор, где я положил пиджак. Леденящий ужас охватил меня, когда я запустил руку в карман. Он был пуст.

Я почувствовал, как забилась артерия на шее, обшарил все, на чем были карманы, обыскал коридор и комнаты, напрасно. Передатчика там больше не было. Растерянно, я реконструировал свой путь. Мне вспомнился водитель автобуса, пьяные молодчики, которые так настойчиво сели рядом со мной. Теперь мне стало ясно, почему они так неожиданно вышли. Они предполагали, что у меня транзисторное радио — должно быть, один из них незаметно стащил у меня приемник.

У меня выступил пот на лбу. Ценный прибор в чужих руках! Именно то, что я должен был пообещать Ме, я не сдержал. Моя жена подошла ко мне, изучающе посмотрела на меня. «Тебе нехорошо?»

— Они украли у меня передатчик, — прошептал я, — понимаешь ты, что это значит? Ме дал мне его с собой на полном доверии.

— Я думаю, у тебя жар, — сказала она. — Я вызову врача. Неудивительно, как ты одет.

Она хотела позвонить.

— Оставь это, я не болен! — крикнул я. — Я должен вернуть передатчик. Ауль может подумать, что со мной что-нибудь случилось. Но только что мне делать? Это был последний автобус. Водитель, возможно, знал ребят… Я должен пойти в полицию. Им нужно только разузнать имя водителя автобуса…

Совершенно сбитый с толку, я вынул свое зимнее пальто из шкафа. Йоханна встала передо мной, озабоченно сказала: «Посмотри же на часы, Ганс, сейчас около двух. Тебе нужен доктор. Пожалуйста, не выходи больше на улицу».

Еще полчаса назад ее забота была бы бальзамом, сейчас я больше не слушал ее. Еще на лестнице она расстроено просила меня остаться. Возможно, она пошла бы за мной на улицу, но она не была одета. Несмотря на то, что меня осенила смутная догадка, что ее внезапно проснувшаяся забота могла исходить из совсем других соображений, я не думал об этом в своем сродни паническому настроении. Ведомый страхом, что воры могли где-нибудь по-пьяни сломать бесценный передатчик, я торопился, терзаемый мрачными рассуждениями, в новогоднюю ночь по улицам к ближайшему полицейскому участку.

Круг замкнулся, долгий, полный приключений путь нашего мечтателя, казалось бы, должен закончиться. Мы снова оказались на отправной точке. Непредсказуемый случай закатил шар на зеро.

Нас немного охватывает грусть, стоит нам подумать о его разрушенных надеждах и о напрасно ждущей теперь Ауль. Все, что теперь еще могло бы последовать и последует, сталкивается с принуждающей логикой. Даже вычислительная машина не смогла бы вызволить нашего друга из лабиринта, в котором он, провинившись, запутался. Из его земного существования выпало пять с половиной месяцев. Счет должен быть погашен.

Мы подозреваем роковое подозрение его жены Йоханны, и не нужно быть пророком, чтобы расшифровать точный ход мыслей криминалиста Эйхштета, которому Вайден доверился со всей наивностью своей души.

Так как теперь его последний отрезок пути, который он должен пройти, столь четко прорисовывается перед нами, мы вообще-то могли бы закончить его фантастическую историю на этом месте, не будь мы сами немыми свидетелями его приключений. Любопытство, этот, живущий в человеке инстинкт, пожалуй, оправдает нас, если мы сейчас сопроводим его в последнем, но не менее полном приключений пути. Шар его судьбы еще на зеро, уже покатился снова. Так проведем же еще немного времени за игровым столом случая и пронаблюдаем его путь.

 

XX

Последние месяцы часто удивляли меня странным пробуждением; я был готов к сюрпризам. Но сейчас мне показалось, словно обратной дороги не было. Я лежал в постели, щурясь смотрел на одеяло, выкрашенное в бордовый цвет, косился на разноцветные стены, не находил нити, с помощью которой я смог бы размотать клубок моих воспоминаний.

Справа от меня было окно, рядом с ним стол. За этим столом сидела женщина, вся в синем и белом. Она сидела ко мне спиной и что-то писала. Была ли это Ауль? В какой постели я спал? Покрывало было тоже в черно белую клетку. И как бы я не ломал голову, с этим местом у меня не было связано никаких воспоминаний. Наконец, я набрел на мысль, что нахожусь в лаборатории шестой луны. Приглушенно я воскликнул: «Ауль, Звездочка, где ты?»

Женщина встала, подошла к моей кровати. Это была медицинская сестра. Дружелюбно улыбаясь, она произнесла: «Доброе утро, господин Вайден, проснулись, наконец? Я — сестра Хильдегард. Мы долго спали, более семнадцати часов. Я сейчас поговорю с профессором, а затем и принесу завтрак». Она вышла.

Почему «мы» долго спали? Напряженно размышлял я. Эту сестру Хильдегард ты прежде никогда не видел. И какого профессора хочет она притащить? Я откинул одеяло и удивленно увидел себя в пижаме. Перед кроватью лежали мои тапочки. Слева от ночного столика, в ящике неотъемлемые принадлежности палаты. Она была обставлена довольно комфортабельно, небольшой уголок, раковина, на полке несколько стаканов, в том числе кружка с зубной щеткой. Там висело даже полотенце с моей монограммой.

Через окно, загороженное решеткой, открывался вид на парк. Сначала покрытые снегом деревья и дорожки постепенно сплетали нити воспоминаний. Обратный полет, луг, Вальди, ответ Ауль в автобусе, Новый год, Йоханна. Картина разом прояснилась. В полиции я говорил с этим Эйхштетом словно со священником, который исповедал меня, описал ему каждую деталь моих приключений. Затем на каком-то месте усталость застала меня врасплох. Должно быть я заснул перед ним на стуле. Ауль, Фритцхен, украденный передатчик — это все, пожалуй, перемешалось в самом конце во время моего забытия.

Место моего пребывания доставляло мне не так много хлопот. Я недооценил Эйхштета, но все же было лучше лежать в больнице, чем быть под другим подозрением. Отсюда я мог освободиться в любое время. Гораздо больше меня занимал вопрос, последовал ли специалист из криминальной полиции моим указаниям. Оттого, что он велел доставить меня сюда, можно было едва ли предположить, что он занимался кражей. Значит, я должен был взять дело в свои руки. После визита профессора я хотел незаметно исчезнуть и самостоятельно искать пропавший передатчик.

Я открыл кран с водой, почистил зубы и умылся. Голод дал о себе знать. Всякий раз, когда концентрат переставал действовать, на меня нападал волчий словно озноб. Где-то в этой больнице должна была быть кухня. Я не хотел так долго ждать завтрака, пошел к двери. В этот момент она открылась. Вошли несколько дружелюбно и любопытно взирающих господ.

Все были одеты в белые халаты, следом за ними была и уже знакомая мне сестра Хильдегард, к сожалению, без подноса с завтраком. Профессор незаметно выделился из этой группы. Он выглядел точно так, каким можно представить себе профессора, смышленое лицо с роговыми очками, немного поседевшие волосы. Он был среднего роста, лет пятидесяти.

И он тоже единственный поприветствовал меня, и то с таким пафосом, как будто встретил лучшего друга после долгой разлуки. «Добрый день, мой дорогой господин Вайден, я профессор Гразме. Как я вижу, мы наконец-то выспались. Как мы себя чувствуем? Болит ли у нас голова?»

Я потряс протянутую правую руку. «Мы чувствуем себя хорошо, господин профессор», ответил я, «мы выспались и голова у нас не болит. Только сильно проголодались».

— Рад это слышать, — сказал он и попросил меня сесть на кровать. Он сам устроился поудобнее на стуле, и сестра тоже приняла сидячее положение. Она держала наготове блок со стенограммами Сцена напоминала мне мою операцию на шестой луне. Не хватало только базара. Уверенный в том, что мое пребывание здесь не продлится надолго, я смотрел на обследование со спокойствием.

— Я полагаю, Вы знаете, где Вы находитесь, господин Вайден, — начал профессор.

— Если я не ошибаюсь, я в больнице. Почему я здесь, все же я не могу сказать. Я не давал на это свое согласие.

— Ваша супруга была такой любезной, и господин Эйхштет тоже посчитал, что будет лучше передать Вас под врачебное попечение, — объяснил мне профессор и успокаивающе добавил: «Я ни в коем случае не считаю эти симптомы опасными или неизлечимыми. Перераздражение определенных церебральных отделов может привести к последующим нарушениям функций, но мы это исправим. Я хочу только одного: Будьте предельно честны со мной, доверяйте мне, здесь Вы в лучших руках…"

Не говоря ни слова, он неожиданно ударил меня локтем по колену. Моя нога подскочила вверх, ударила по стулу, на котором сидела сестра Хильдегард.

— Ау! — крикнул я. — Это было обязательно?

— Рефлексы оживленные, — деловито установил он. — Мы не чувствуем преследование или угрозу?

Его вопрос был больше, чем утверждение.

Исключительно с Вашей стороны, попытался я ответить. Так, значит, обстоит дело. Йоханна и этот Эйхштет тоже считают меня душевнобольным. При том, от этого паршивца Шерлока Холмса требовалось только, чтобы он проверил мои показания. Вместо этого он, вероятно, записал на пленку допрос и мою заключительную историю и передал кассету профессору в качестве доказательства. Снова я оказался из-за необдуманных поступков в неловком положении. И моя отдельная комната — сколько она могла стоить в день? Конечно, за этим стояла Йоханна, за мои удобства она обременила долгами наш и без того уже тщедушный банковский счет.

— Ваш случай чрезвычайно интересует меня, — прервал профессор мои раздумья. Ну да, это в некотором роде в духе времени: Космическая станция, луна, космос. — У Вас есть телескоп?

Это тебе ведь давно известно, подумал я и приготовился заранее к его тактике. Он будет медленно пробираться в глубины моей психики, затем он спросит, наблюдаю ли я иногда Юпитер. Вероятно, он осведомится еще и о моих снах. Я должен поостеречься, профессор, вероятно, уже сформировал мнение, сейчас он хотел бы найти ему подтверждение с помощью этой игры «вопрос-ответ». Я сказал: «Один собирает марки, другой — крышки от пива. Мое хобби — телескоп».

— Интересное хобби, — подтвердил он, — оно некоторым образом выходит за рамки нашего бытия, расширяет кругозор — разве я не прав?

Это и правда верно, но ты ни на йоту не интересуешься астрономией.

— Вы правы, господин профессор.

— Вы, собственно, каждую ночь глядите в телескоп?

— Нет.

Его лицо показало тень недовольства.

— Но очень часто, не так ли?

Если я сейчас еще раз скажу ему «нет», он разозлится, подумал я, это поставило бы на уши его теорию.

— Если погода позволяет и у меня есть время, я гляжу на небо. Очень многое зависит от природных особенностей.

Дружественная улыбка поощрила меня.

— Конечно, небо должно быть ясным.

Бедняжка Ауль, ты сидишь там наверху, звонишь и ждешь понапрасну. Это не моя вина. Как я радовался этим семи дням. Я хотел еще раз насмотреться на все, хотел сходить на концерт и пару дней дышать лесным воздухом Маник Майя. Сейчас я вдыхаю запах карбола клиники для душевнобольных, должен выслушать болтовню профессора. Ну, спрашивай же о Юпитере, профессор, спроси меня, что я об этом думаю, сколько у него спутников и еще можно ли увидеть шестой спутник…

— У одного из наших коллег такое же прекрасное хобби. Он считает, что выгоднее всего планеты Марс, Плутон, Нептун и так далее…

У твоего коллеги должна быть собственная суперобсерватория, если он может видеть даже Плутон. В любом случае, можно пойти и таким путем, мы приближаемся к цели. Ну, куда дальше, профессор? Я мог бы прикинуться тупым, но это бы лишь впустую затянуло процедуру. У меня уже в горле сидит этой сухой тон, кроме того, у меня собачий голод. Ну что ж, выручим его…

— Ваш коллега прав, господин профессор, эти планеты близки к нам, особенно Юпитер с его многочисленными спутниками. Но и далекие галактики интересны. К примеру, М 33 в созвездии Треугольника. Возможно и то…

Я сделал паузу, его поощрительный взгляд.

— Говорите дальше, господин Вайден, что еще возможно?

— … что и оттуда родом могут быть разумные существа.

Ну, все, разобрались. Его глаза благодарно загорелись. Он мимолетно повернул голову, посмотрел на своих коллег, словно хотел сказать: Ну, господа, что я вам говорил? Галлюцинации с предшествующей легкой кататонией…

Я заметил, что кончики его пальцев на правой руке были желтыми. Тенденция к невропатологии, поставил я диагноз, повышенная самооценка посредством преходящего блокирования определенных участков нервной ткани. Сколько сигарет он выкуривает в день? Для него ты останешься пациентом, даже если я дам понять, что мое путешествие на шестой спутник и на «Квиль» — новогодняя шутка. Какой у него мог быть тип темперамента? Предположительно смесь сангвиника и холерика…

Мое изречение побудило профессора к большому скачку мыслей. Он приступил к фронтальной атаке.

— Вернемся обратно к Вашим приключениям. Вы знаете, что я имею в виду. Что Вы сами думаете о Вашей истории?

— О какой истории?

— Ну, об этом спутнике Юпитера и космическом корабле? Или Вам в конце все приснилось?

Все время заставлять говорить пациента, облегчать ему признание, подумал я… Будьте внимательны, господа коллеги, мы достигли конечной цели, обращайте внимание на каждое его слово, наблюдайте за его глазами, отмечайте его дикцию, и прежде всего замечайте его возрастающее волнение. Спутник Юпитера и космический корабль, это катализаторы. — Стоп, что это было? Откуда было это урчание? Ага, пациент потирает живот, он голоден, урчал желудок…

Хорошо, профессор, сыграем в игру, так и так я выйду отсюда.

— Нет, мне это не приснилось, господин профессор.

— Значит?

— Это было так.

Моя немногословность ему не нравилась.

— Что было так? Ну, говорите же, господин Вайден, облегчите себе душу.

— Это действительно интересует Вас?

— Чрезвычайно.

— Я голоден, — сказал я, — всякий раз, когда ослабевает действие энергетического концентрата, мои внутренности бунтуют.

— Какой энергетический концентрат?

— Как мне ему это объяснить? — бормотал я себе под нос и громче: «К примеру, мы едим, чтобы обеспечить наши клетки важными полезными веществами. Все это сжигание и превращение. Только наша пища не чистая, и только частично перерабатывается организмом. Мы слишком много вкушаем, вместо того, чтобы снабдиться самих себя энергией. Результат этого — жировые мешки и лишние складки. Создатели «Квиля» разработали питательный концентрат, который усваивается организмом полностью. Он выдается по-разному в малых дозах и продерживается сколь угодно долго. Они в некотором роде придали приему пищи его первоначальный смысл.

— Ага, — растянуто сказал профессор. — Ну да, в таких долгих путешествиях требуются такие концентраты. Вы, значит были на Юпитере…

— Нет, я был только короткое время на «Квиле» и затем прибыл, так сказать, команду внешнего реагирования, на шестой спутник.

— Конечно. Продолжайте.

— Это все, господин профессор.

— Что, к примеру, с этим Ме? Он плещется там в рассоле…

Он подчеркнул жестом свою тупую фразу.

Плещется в рассоле — и это говорит мне ученый в области естественных наук! Мне придется рассказывать подробнее, иначе он расширит свой диагноз до мутизма и негативизм. Не приключись этой переделки с передатчиком, можно было бы неплохо повеселиться. Какую только несчастье не может причинить грязный карманный вор…

— Этот Ме, господин профессор, как личность не интересен, он больше не существует как физическое лицо. От него остался только аппарат мышления, его мозг. Разумеется, он не плещется в рассоле, а его жизнь поддерживается биотоками и питательным раствором. Пока он будет снабжаться достаточной энергией, он будет функционировать. Он работает даже лучше, более сконцентрирован чем раньше, потому эмоции больше не препятствуют его мыслительному процессу. Чему, я не могу сказать, потому что это могло бы быть состоянием, к которому стоит стремиться. Вам как врачу и ученому в области естественных наук, наверняка, известно, что опыты над животными проводятся и на Земле. Были принесены в жертву уже гетакомбы быков — с малым успехом. Мозг без быка — еще одна проблема, быки без мозга, напротив, справляются отлично…

Выражение лица Гразме не изменилось. Сестра Хильдегард заносила каждое слово в свой блок стенограмм. Я ждал, пока она запишет последнее предложение, и затем продолжил: «Этот чужой разум немного выше нас, он решил проблему. Вы не согласны со мной, господин профессор, что человеческий организм довольно закупоренная конструкция? Я Вас умоляю, только девять метров кишок — какое расточительство. Тридцать два зуба — и те только для того, чтобы глодать свиную ножку. Я не говорю уже о зубной боли. Или подумайте о бесконечных плоскостопиях, о камнях в почках, слепой кишке и прочих болячек. Если смотреть на это объективно, в нас, в принципе, заслуживает внимание только аппарат мышления. Разве я не прав?»

— Конечно, — нервозно сказал Гразме, — продолжайте. Он смотрел на меня, словно перед ним был кролик, которому он сделал какую-то инъекцию.

— Мне кажется, Лютер был совершенно прав, когда называл тело человека ленивым червивым мешком, если даже я извлекаю из этого другие выводы.

— И что это за выводы?

— Что наше бессмертие основано на нашем мышлении и исходящем из него логичном действии. Этот процесс происходит во всей Вселенной. Возьмем к примеру, Большого Пса…

— Вы имеете в виду Вальди, таксу?

— Нет, это всего лишь маленькая собака. Я имел в виду созвездие. Мы знаем, что там обращаются планеты. Есть ли на них жизнь? Кто рискнет сказать «невозможно»?

Профессор потер ладони. Он вспотел. Нарушение кровообращения, констатировал я.

Вероятно, он регулярно принимает корвалол и пытается с его помощью устранить действие никотина. Гразме прокашлялся.

— Конечно, господин Вайден, еще много загадок. Время от времени болтать об этом — почему бы нет? Но можно ведь в чем-то и зациклиться. Теперь давайте отложим в сторону эту совещательную комиссию. Если я правильно проинформирован, там был один старик..

— Да, отец Ауль.

— Правильно. Его возраст составляет две тысячи лет, не так ли?

— Относительно, — многозначно возразил я.

— Ага, относительно. Эйнштейн и так далее.

— И так далее.

— Вы знаете известную формулу?

— Е равно МС в квадрате.

— Гм, правильно. Каково расстояние до Юпитера?

— Время отправки сигнала сорок минут.

— Назовите мне число километров.

— Господин профессор, Земля то здесь то там, и Юпитер тоже не стоит на месте. Может быть примерно семьсот семьдесят километров.

— Меркурий?

— Пятьдесят семь целых девяносто одна сотая…

— Из чего состоит атом углеводорода?

У был уже своеобразный метод проверки уровня моего развития. Я уже чуть ли не сказал, что он состоит из птичьего навоза. Атом углеводорода — болтовня утомила меня. Кроме того, здесь я не сдавал экзамен по физике. Я сказал: «Я давно забыл химические соединения, господин профессор, что до меня, он может состоять из белого сыра. Дайте мне семь дней сроку и соответствующий учебник, тогда я прочту Вам доклад о строении элементов».

Наступила тишина, полная ожидания. Профессор прошептал что-то сестре. Я подумал: Сейчас ты допустил ошибку. Сейчас он скажет: Вы симулянт, я передам Вас полиции, пусть они разбираются, где Вас носило полгода…

Но у Гразме было что-то совсем другое на уме. Мои ответы до этого момента были для него, пожалуй, слишком просты и, пожалуй, даже казались слишком логичными и шуточными. Теперь он попробовал подойти ко мне с другой стороны. Дружелюбно улыбаясь он похлопал меня своей рукой курильщика по плечу.

— Я очень доволен, голубчик, превосходно! У нас, наверное, есть и математические способности?

Я удержался от того, чтобы улыбнуться. Я, и с математическими способностями. Но если он того хочет — почему бы нет?

— Математика для меня все, господин профессор. Если Вы прикажете мне, я просчитаю Вам в уме лунное затмение.

— Я так и думал, — сказал он, — давайте-ка сейчас попробуем, мы же ясная голова, не правда ли?

Несколько секунд он изучающе смотрел на меня. Я приготовился к сложной формуле, но он любезно спросил: «Тогда мы можем подсчитать сколько будет трижды четыре?»

Этот преглупый вопрос настолько сбило меня с толку, что поначалу я подумал, что за числами должно было скрываться что-то особенно трудное. Затем я начал делать предположения, к чему клонил хитрец. Вероятно, он говорил себе: Пациент с упрямой настойчивостью заявляет, что был на одном из спутников Юпитера, следовательно, у него должен быть заметный бзик. Так как он, кажется, имеет на словах общее образование, его не встряхнуть вопросами из его области знаний. Но где-то круг должен был замкнуться и раскроется его слабость.

Я подумал над ответом, он прямо-таки вырывался наружу.

— Так мы что, не знаем? — дружелюбно спросил он.

— Я сейчас скажу ответ, господин профессор, — ответил я.

Наверное, было бы лучше, с самого начала вращать глазами и трясти головой, вместо того, чтобы отвечать на его вопросы. Для психиатра человечество в любом случае состояло только из пациентов. Но, в конце концов, всему есть предел. С чего он взял, что может хлопать рукой по моему плечу и обращаться ко мне этим доверительным «мы»? Я наморщил лоб, показал, как напряженно я раздумываю.

— Трудно, не так ли?

— Господин профессор, семь десятых моего мозга еще не использованы, поэтому я не могу сказать сколько будет трижды четыре, — объяснил я и добавил со злобной любезностью: «Мне все же совершенно ясно, что Вы фрейдистский архиболван».

На какое-то мгновение его взгляд омрачился, я ожидал гневного замечания. Но он быстро собрался, по-приятельски похлопал меня по плечу и сказал:

— Превосходно, совершенно замечательно! — Гразме кивнул своему коллеге, затем сказал что-то на латинском сестре.

— Дважды или трижды? — спросила та.

— Трижды, — определил он, и мне: «Это мы вылечим. Нам нужно много покоя и сна — у нас же нет расстройств сна?»

— Я думаю нет. Мы только голодны.

— Пока только легкая пища, — распорядился он. Не говоря больше ни слова, он направился к двери в сопровождении своих коллег и сестры Хильдегард.

— Рача! — крикнул я ему вслед.

Он остановился. «Что, простите?»

— Я сказал рача.

Профессор поразмыслил секунду, затем соглашаясь, кивнул.

— Потом, голубчик, это мы вылечим».

Я был один.

— Ауль, — вздыхал я, — ты не поверишь ни одному моему слову, когда я снова буду с тобой. Ты спросишь: Почему ты так долго молчал? О, звездные небеса, почему такое должно было случиться именно со мной? Никаких свидетелей здесь — и на шестом спутнике тоже…

Я проверил решетки на окнах. Они были крепкими. Сбежать можно было только через коридор, но для этого мне нужна была моя одежда.

Вошла сестра. Она принесла таблетку с чаем, белым хлебом и мармеладом.

— Это что, попытка убийства?» — спросил я и взял таблетку из ее рук. — Я голоден словно медведь после зимней спячки.

Она пообещала принести еще немного белого хлеба.

 

XXI

Мои хорошие намерения погрязли в джунглях предрассудков и подозрений. Молчаливое перенесение чрезвычайного еще только начиналось, было личным делом. Возвещать об этом было сродни библейскому греху, который я теперь должен был искупить.

Смешная случайность во второй раз вовлекла меня в ситуацию, разрешение которой было похоже на решение квадратуры круга. Казалось, все вокруг меня сговорились против меня и решили провести меня по пути честных добродетелей. К этому относились теперь еще и неописуемый чай на завтрак и хлебцы, намазанные мармеладом. Предупреждение Ауль, постепенно переходить к нормальному питанию, и мой собственный опыт с ее отцом были еще живы в памяти. Поэтому я проглотил постный хлеб и мое неудовольствие, оставив желудок урчать дальше и вышел в коридор, чтобы исследовать пути к побегу.

Сестра Хильдегард пронеслась мимо меня, показала направление. «Туалеты там», крикнула она.

Я шел дальше, увидел створчатую дверь. Когда я хотел открыть ее, кто-то коснулся моего плеча. Передо мной стоял мужчина в белом халате. Его телосложение было достойно уважения. Он мог бы быть противником Кассиусу Клэю. Он спрашивал, куда я собрался, в пижаме было бы слишком холодно на прогулке. Против этой логики я ничего не рискнул возразить. Я отступил.

По пути мне снова встретилась сестра Хильдегард.

— Мне нужна моя одежда, сестра, — обратился я к ней.

— Зачем? — спросила она. — На прогулку Вы сегодня больше не пойдете. Мы еще должны пойти в лабораторию, чтобы сдать кровь на анализ и на рентген. После этого обследование у доктора Калвейта. Кроме того, профессор сказал, что мы должны много отдыхать. Я сейчас принесу Вам Ваши таблетки.

— Как я могу найти профессора Гразме?

— Он сейчас в своей личной клинике.

Я пошел обратно в свою комнату. Там уборщица натирала пол. Не волноваться, внушал я себе, ты должен оставаться спокойным, анализировать все холодно и трезво. Учинишь погром, так они увидят в этом новые симптомы…

Я лег на кровать. Я должен связаться с Йоханной, только она может освободить меня из этой дилеммы. Возможно, мне следует сказать ей, что все это было всего лишь шуткой. Я сознаюсь, что был у другой женщины… Невольно я сначала глубоко вздохнул, затем изрек проклятие.

Не прерывая своей деятельности, уборщица сказала: «Вы все время бранитесь, успокойтесь».

— Могу ли я позвонить? — осведомился я.

— Это Вы должны спросить у доктора, — сказала она, — я всего лишь прибираюсь здесь.

Лучше бы я остался с тобой, Звездочка! Сестра Хильдегард принесла таблетки. Она дала мне коричневые шарики, налила стакан воды и осталась со мной, пока я не положил шарики в рот и не выпил воду. Когда она вышла, я вынул зажатые между нёбом и языком таблетки, завернул их в бумагу и спрятал в ночном шкафчике.

У них была моя кровь, несколько проб моего позвоночника и электрокардиограмма. Сейчас доктор Калвейт занимал меня игрой ловкости, которая напомнила мне детский сад.

Доктор Калвейт был молодым врачом, низкого росточка, подстриженный под ежик и симпатичным мелодичным голосом. Его забавляло, когда я рассказывал ему что-нибудь между делом о шестом спутнике и об Ауль. Я был в хорошем настроении, потому что сестра принесла мне мою одежду. Калвейт хотел знать, как выглядела звездная девушка.

Я описал Ауль в сладостных воспоминаниях.

— Одним словом, доктор, — закончил я ее портрет, — она похожа на Белоснежку. Если бы она была здесь и умела бы играть на гитаре, любой клуб битлов рвал бы за не на себе волосы.

— Вы, конечно, очень любите Ауль…

— Этот вопрос я пожелал бы оставить без ответа. Но она не только сказочно красива, но и исключительно умна. Вы должны признать, что такое встретишь не часто.

Он с ухмылкой ответил: «Жить в пятом измерении, верно, необычно. Или же, это возможно была лишь пятая иллюзия?»

— Очень смешно, — проворчал я.

Он попытался проникнуть в мое воображение, чтобы сделать из него выводы, осведомился о моих снах. Когда я заверил его, что не вижу снов, когда сплю, он положил передо мной лист бумаги с чернильными кляксами, которые я должен был истолковать. Мне показалось, будто эти кляксы специально были подтасованы для меня, потому что я без особого труда смог различить космический корабль и планеты. Я сказал: «Неплохая графика, предметная, экономит мышление. Без лишней скромности, я рисовал и получше. Итак, здесь у нас швейная машинка, эта клякса могла бы быть слоном, а здесь я вижу телевизор…»

Калвейт недоверчиво посмотрел на меня. Он недовольно пробурчал:

— Необычная фантазия. Я бы увидел здесь женщину, там космический корабль, а здесь звезду.

— Каждый видит то, что хочет видеть, — невозмутимо ответил я. — Если Вы настаиваете, я охотно присоединюсь к Вашему определению.

Он вдруг склонился ко мне и сказал низким голосом: «Если я могу дать Вам хороший совет: Продолжайте плести про свой шестой спутник».

Я озадаченно посмотрел на него. Что это еще такое? Новая уловка? На его губах играла ироническая улыбка.

— Это Вы должны объяснить мне поподробнее, доктор. Что Вы имеете в виду под «плести»?

Мгновение он не решался, затем он объяснил подмигивая:

— Вы сами знаете, что я имею в виду.

Я пожал плечами, сделал растерянное лицо, думал: Будет ли он в конце считать тебя нормальным? Тогда с ним должно быть что-нибудь не в порядке…

— Я хочу открыто выразить Вам свое мнение. — доктор Калвейт поднялся, сделал несколько шагов в разные стороны, не выпуская меня из вида. — Я знаю Вашу историю от А до Я, есть даже звукозапись». (Я так и думал!) «Вы каждое слово высосали из пальца. Причины очевидны, но меня не касаются Ваши амурные приключения. Я бы не принял Вас, даже в класс «люкс». В любом случае Ваша интрижка весьма дорогое удовольствие. Я не понимаю шефа, он, кажется, разглядел в Вас сумасшедшего и старший врач поддерживает его в этом…

— Подождите, доктор, не так лихорадочно и неуравновешенно, — прервал я его, — во-первых верит ли мне Ваш шеф так же мало как Вы, и во-вторых — к чему мне выдумывать такую историю?

— Конечно, такую нелепицу шеф тоже не принимает за чистую монету, но связывает его с болтовней о Вашем хобби и истолковывает это как особый случай шизофрении. Если так подходить к делу, больше нет вообще нормальных людей. Я вижу все это в ином свете. Меня не касается, если роскошь Вам по карману — Вы у нас отдохнете. Мне бы все же такое окружение не особо доставило удовольствие…

— Это фантастика, — сказал я, — первый человек, который хотя бы не принимает меня за сумасшедшего.

— За сумасшедшего в смысле этого слова никто Вас здесь не принимает, — объяснил Калвейт, — только за немного сбитого с толку. Кстати, тест показывает, что Вы охотно говорите обратное тому, что Вы действительно думаете. Не космический корабль, а слон и так далее. Вероятно и столь почитаемая Вами дама не брюнетка, как Белоснежка, а, видимо — простите за формулировку — белый Рапунцель.

— Рапунцель был белым?

— Я думаю.

— Вам следовало стать криминалистом, доктор. Вы бы, по всей видимости, вернули бы мне мой передатчик. Только я всё ещё не понимаю, почему я должен плести дальше, если Вам все так ясно.

— Во-первых, потому что шеф рано или поздно «вышвырнет» Вас. Правда, он представитель старой школы, но долго он позволит себя обманывать. Во-вторых, у нас не хватает коек, хватает настоящих больных. Если Вы останетесь со своей сказочкой, шеф припишет Вам провал памяти, тогда Вы получите, что хотите. Никто больше не потребует от Вас объяснения, где Вы были пять с половиной месяцев, и Ваша любимая останется инкогнито.

— Поздравляю, — сказал я без иронии, — Вы очень наблюдательны. Ваши остроумные выводы были бы неомраченной радостью, если бы в них не вкралась маленькая ошибка. Все же моя сказочка — чистая правда. Я все же благодарен Вам за то, что Вы нашли такое истолкование. При этом Вы знаете далеко не все, есть переживания, которые нельзя описать словами.

— Кстати, какой у Вас телескоп? — сменил тему Калвейт.

— Линзовый телескоп, восемьдесят миллиметров.

— Недурно, — сказал он со знанием дела, — у меня всего лишь полевой бинокль с десятикратным увеличением.

— Каждому телескопу свое небо, — процитировал я, — значит Вы и есть тот самый коллега с таким же хобби, о котором говорил профессор? Вы якобы видите в свой бинокль даже Плутон.

Калвейт засмеялся.

— Хобби это слишком громко сказано, мне не хватает времени. В отпуске бинокль со мной…

Молодой врач становился мне все более симпатичнее. Мне было жаль, что я вынужден был и ему задолжать доказательство… Я не мог удержаться от того, чтобы протестировать его. Я сказал: «Представьте себе, доктор, во время своего отпуска Вы наблюдаете ночью в свой полевой бинокль большой диск, который опускается на луг или лесную поляну. Вы убеждаетесь в том, что имеете дело с внеземным явлением — что бы Вы сделали? Вы бы рассказали о своем наблюдении своим близким?»

Он поразмыслил. «Я думаю, в таком случае мне никому ничего не нужно было бы объяснять. Ни один объект не смог бы незаметно совершить посадку на Земле, и то что я увидел бы, увидели бы и другие.»

— Инопланетный разум, вероятно, мог бы защититься от радаров. Я повторяю: Вы единственный человек, который наблюдал этот объект…»

Уголок его рта снова дернулся.

— Даже если Вы тоже назовете меня фрейдистским архиболваном, господин Вайден, в таком случай я бы, вероятно, не стал бы верить собственным глазам. Как раз в этом и состоит парадокс Вашей истории, она не соответствует оценкам опыта, которые хранятся в наших головах. Никому, например, не придет в голову представить себе четвертое или пятое измерение. Его нельзя представить. Вишня цветет весной. Если кто-нибудь будет утверждать, что видел ее цветущей при сорока градусах мороза, его бы назвали лжецом. Конечно, можно в чем-то довести себя до истерики. У нас в третьем отделении есть такой тип. Человек считает себя изобретателем, он каждую неделю пишет душераздирающие письма в патентную службу…

Зазвонил телефон. Калвейт взял трубку и назвался. Было отчетливо слышно голос его собеседника, доктора вызвали к пациенту. Когда он положил трубку, он спросил: «Пока я не забыл, мы проводим здесь курс автосуггестии. Вы хотели бы поучаствовать в таком курсе?»

— Нет, — решительно сказал я, — Вы же знаете, я всего лишь симулянт…

— Как Вам будет угодно. У Вас есть еще вопросы?

— Вы позволите мне позвонить моей жене?

Он придвинул аппарат ко мне. «Пожалуйста, не говорите никому об этом, шеф от этого не в восторге.» Он оставался в комнате, пока я набирал наш телефонный номер.

Голос Йоханны звучал несколько растерянно, когда я поприветствовал ее. Она осведомилась о моем самочувствии. Я упрекнул ее в том, что она потратила из-за меня столько денег. О нашем споре в новогоднюю ночь не было сказано ни слова. Наконец, она подтвердила, что посетит меня в среду, пообещала принести белье и деньги, потому что у меня не было ни гроша в кармане. Когда мы попрощались, я впервые ощутил снова большое облегчение. Она больше не держала на меня зла, и для меня было очень важно расстаться с ней по-хорошему.

В поздний полдень я снова попытался прозондировать территорию для побега. Мои старания были все же снова прерваны услужливым санитаром. Чтобы не вызвать подозрений, сперва я прекратил свои поиски. Мое бессмысленное пребывание в санатории врядли ли было бы при нормальных обстоятельствах неприятным. Сестры были красивыми и дружелюбными, молодой доктор симпатичным, еда, насколько я мог судить по прохождению небольшого времени, вкусная и более, чем достаточна. Но при нормальных обстоятельствах я бы тоже был бы нормальным.

Я дождался ночи. Сестра еще раз принесла мне таблетки, которые я спрятал таким же образом. как и остальные. Сразу после двадцати одного часа она погасила свет. Я боролся со сном, держал голову под краном. Через час я прокрался наружу. Коридор был тускло освещен.

На этот раз я прошел незамеченным до створчатой двери. Лестница вела вниз. Где-нибудь должен был находиться выход. Я спустился вниз, попал во второй коридор. Из палат слышалось бормотание, кто-то истерично смеялся. За мной захлопнулась дверь, шаги стали громче, сестра спускалась по лестнице. Я не хотел быть замеченным, пробежал по коридору и, наконец, нашел место, в котором я мог спрятаться по пути. Когда я закрыл за собой дверь и повернулся, я испугался. В полумраке маленького помещения скрывался мужчина. Он сидел на батарее, сложив руки на груди, и смотрел на меня выразительными глазами. В губах он держал окурок.

Сбитый с толку, я пролепетал бессмысленное извинение. Не выпуская окурка изо рта, мужчина вдруг поклонился и пробормотал сквозь полуоткрытые губы: «Хорст Зибеншлэфер, второе имя Бринкфрид. Считаюсь параноиком.»

— Очень приятно, — пробормотал я и также представился.

— Новенький? — спросил он.

— Да, начиная с позавчера.

— Тоже по поводу…? — Он постучал указательным пальцем по лбу.

Я растерянно кивнул.

— И? Дебильность? Маниакально-депрессивная или гебефреническая шизофрения? Если не деменция прекокс. Я же знаю. Ваши глаза выдают это: ипохондрический синдром и немного шизофрении, не так ли?

— Да, да, — сказал я сбитый с толку и впечатленный его познаниями в этой области. Шаги в коридоре продолжали держать меня в этом негостеприимном месте. Этот человек казался мне жутким. Я боялся, что раздражу его моей холодностью, поэтому я доверительно сказал ему: «Знаете, мне не верят, что я был на спутнике Юпитера.»

Импульсивно, он протянул мне руку. «Верю Вам на слово. Это же ясно, что нас здесь не понимают, кто мы для этих господ? Каждое замечание, которое они не понимают, вызывает у них подозрение. Посмотрите на меня, я сломленный человек. У меня украли дело всей моей жизни. Я могу Вам доверять?»

— Конечно, — заверил я.

— Вы слышали о моем изобретении? Подождите, сейчас Вы сами поймете: Так, так, так, так — ну, как, вы догадались?

— По правде говоря, я не знаю…

Он повторил свое идиотское «Так, так», затем заворчал:

— Вы что, немного туго соображаете? Вероятно все-таки тенденция к дебильности. Это четырехтактный мотор, господин хороший. В регистратуре лежит официальное письмо из Стокгольма. Нобелевская премия. Этого Вы небось не ожидали, не так ли?

— Нет, — признался я. — Где находится регистратура?

— По коридору направо, вниз. Но туда не пройти, дверь постоянно закрыта. И никакой ручки, все гладко. Кроме того Цербер всегда начеку. У Вас не найдется сигареты для меня?

— К сожалению, нет, я не курю.

— Они хотят выписать меня. Профессор Гразме не выносит меня. Он ненавидит мыслителей. Но во мне он ошибся, я не ухожу, я требую обследования. Я не позволю выслать меня росчерком пера, я не кто-нибудь, в конце концов. Остерегайтесь говорить здесь правду. Где Вы были?

— На спутнике Юпитера.

— Так у Вас ничего не выйдет, мой друг. Расскажите шефу, что вы были шурином Наполеона, такие типажи ему по душе. Это неслыханная несправедливость, пациенты с недержанием, те могут оставаться, людей, которые сочиняют истории, прогоняют.

Почему бы еще и ни этот человек, отчаянно подумал я, пожалуй, к этому все относится.

— Это сестра Ингрид, — сказал Изобретатель, — крошка еще новенькая у нас. Она знает, что я здесь, но она стесняется вытащить меня из туалета. Ну, я же не кто-нибудь. Вы знали, что я открыл закон разумности материи?

В этот поздний вечер я уже больше ничего не терял. «Нет, этого я не знал».

— Я это также называю «Законом обусловленной аккомодации». Как все значительное этот закон тоже на так легко понять. Дело обстоит таким образом: У всякой материи есть собственный, живущий в ней разум. По этой причине, он может при определенном опыте содержать субстанциональное сходство, которая делает его способным к мышлению и действию. Вы понимаете?

Если бы только эта сестра Ингрид убралась из коридора. Я не ни хотел ни при каких обстоятельствах быть замеченным. Дарвин в области матери продолжил: «Возьмем к примеру простую булавку. Вы для чего-нибудь использовали ее. И, вот, она у Вас падает. В девяти из десяти случаев она остается невидимой. Она залетит в какой-нибудь темный угол — почему? Почему бы ей не остаться видимой посреди комнаты? Очень просто: Потому что она не глупа. Или подумайте о запонках. Одна падает у Вас на пол. У Вас было когда-нибудь такое, чтобы она лежала видимой у Ваших ног? Нет, запонки постоянно закатываются под шкафы и столы. Порой они и вовсе исчезают. На днях у меня из рук выпал кремень. Я отчетливо почувствовал его на моей ноге. Знаете, где я нашел его тремя днями позже? Под моим матрацем. Это я называю „разумом материи“ или также „законом обусловленной аккомодации“».

Снаружи стало тихо. Я открыл дверь. Коридор был пуст.

— Вы уже хотите идти? Останьтесь же, сестра Ингрид, наверняка, закроет на это глаза…» Когда я уже отошел от него на несколько шагов, он крикнул мне вслед: «Приходите завтра снова в это же время. Мы тогда обсудим Ваше путешествие на Сатурн…»

Я боялся, что он пойдет за мной, помчался обратно с намерением закрыться. Шансы выбраться из этого здания были не очень обнадеживающими.

В среду в нервозном напряжении я ждал Йоханну. Прошел полдень, время посещений подходило к концу. Она не пришла. Я также не мог позвонить ей, у доктора Калвейта не было дежурства, а другие врачи строго придерживались предписаний. Апокалипсическое настроение завладело мной. Я снова перепроверил решетки на окнах. Пришла дежурная сестра, уговорила меня лечь спать. Я послушно забрался под одеяло, с мыслями: Как это было, когда Фритцхен организовал мне картофельную терку и письменные принадлежности? Разве он не наплел что-то про дематериализацию? Вообще-то Ме мог бы доставить его сюда таким же образом…

Через несколько дней профессор во второй раз соблаговолил нанести мне визит. Он долго не выдержал, задал парочку рутинных вопросов. Мое замечание, что мне нужен день отгула, чтобы разрешить важные дела, он не принял во внимание. Я дождался конца визита, затем обратился к доктору Калвейту.

Он проявил понимание к моему беспокойству и позволил мне позвонить с его телефона. Я звонил две минуты, Йоханна не отвечала. Что случилось? Калвейт попытался утешить меня, сказал, что она, вероятно, пошла за покупками, мне не следует драматизировать.

— Драматизировать! — воскликнул я. — А что было вчера? Почему она не пришла? Я же знаю свою жену, доктор. Это не в её манере. Она сдерживает обещания. Кроме того она бы позвонила сюда. Наверное, что-то случилось. Вы не могли бы отпустить меня хотя бы на полдня?

— Это может только шеф, спросите его, — сказал Калвейт. — Я считаю, что это мило, что Вы так беспокоитесь по поводу Вашей жены. Но успокойтесь, если бы Вашей супруге помешало что-то серьезное, нас бы уже давно поставили бы в известность. Позвоните попозже еще раз. Вы увидите. Ваша супруга назовет вполне убедительную причину.

Возможно, мрачно подумал я. Только настоящую причину я не узнаю. Не было ли мое подозрение действительно ложным? Она красива — почему бы кто-нибудь не ухаживал за ней во время моего отсутствия? Если это подтвердится… Но, вероятно, дело обстоит совершенно по-другому… Я должен вырваться отсюда, и даже если мне придется прокладывать путь силой!

— Ну, не делайте такое трагическое лицо, — подбадривал меня Калвейт, — всему есть своё объяснение.

— Доктор, я поразмыслил над этим. Я признаюсь, что пять с половиной месяцев жил у девушки. Вы правы, я не хотел скомпрометировать даму. Ауль и шестой спутник были забавой. Я выдумал их вместе с вышеназванной дамой — времени у нас было достаточно. Выпишет ли меня Ваш шеф, если я сознаюсь ему в этом? Или любовные интрижки на стороне для психиатра тоже болезненный симптом?

Калвейт ответил с ухмылкой: «Это слово. Я знал, что Вы не сможете долго ломать комедию. Все же я не рискну прогнозировать, что заблагорассудится шефу. Вы еще только несколько дней под его опекой. Возможно, он сразу же выпишет Вас, но, возможно, также, что он оставит Вас еще на пару дней для наблюдения. В любом случае я изложу шефу свою точку зрения. Все же есть одна загвоздка: Вы должны уже раскрыть имя и адрес вышеназванной дамы. Это в любом случае останется врачебной тайной…»

Раскрыть имя и адрес — я не выберусь из этой психушки. Где взять девушку, которая была готова взять грех на душу? Моя возлюбленная жила в ничего не подозревающей невинности на шестой луне. Я проклял час моего возвращения. Постепенно во мне росло убеждение, что я был изгнан из рая.

В начале шестого меня пригласили в кабинет старшего врача Хаусшильда. Сначала я думал, что речь шла о моей выписке, но старший врач, худощавый человек с постоянно изучающими глазами и сдержанным сухим голосом, всего лишь протянул мне телефонную трубку. «Ваша жена».

Йоханна извинялась. Она простудилась и поэтому не пришла. Я не поверил ей, потому что ее голос звучал нормально, но в присутствии старшего врача я не хотел задавать вопросов. Меня все еще тешила надежда, что Фритцхен совершит посадку согласно договоренности. Если мне не удастся покинуть санаторий до этого времени, изменить положение еще могла моя жена. Каким-либо образом я должен был сподвигнуть ее провести эту решающую ночь на Маник Майя. Как я мог убедить ее сделать это, мне еще самому не было ясно. Я умолял ее, посетить меня в субботу при любых обстоятельствах. Йоханна пообещала мне, что обязательно придет.

Когда я положил трубку, Хаусшильд осведомился о моем самочувствии, рутинный вопрос. Я заверил его в том, что чувствую себя превосходно, спросил его, смог бы он разрешить мне один день отгула, потому что моя жена больна. Но старший врач видел насквозь мои намерения и утешил меня субботой, когда Йоханна хотела посетить меня. Я за несколько дней уже настолько акклиматизировался, что принял его указание к сведению без протеста.

Два дня до следующего дня времени посещений показались мне дольше, чем мое пребывание на шестой луне. Я попросил у сестры Хильдегард книгу. Волнующее чтение не было положено пациентам. К этому относилось практически все, что было в литературе. Она принесла мне «Плоды леса».

Со стоическим терпением я читал о чернике, малине, ежевике, лесной землянике и грибах. Я мечтал о них, культивировал на шестой луне наши лесные ягоды, которые на профессиональном языке называются вацциниями, так называемая дикотильная группа растений, подсемейство эрика. В немом отчаянии я прочел, что, например, черника как правило созревает на низких кустах, имевших различный габитус, как правило со стоящими относительно друг друга под определенным углом, с коротким стеблем, гладкими или шершавыми вечнозелеными листьями, зачастую цветущими в стоящих отдельно аксилярных или терминальных гроздях и округлых ягодах…

К субботу я прочел «Плоды леса» от корки до корки. Опасение, что Йоханна могла еще раз заставит ждать понапрасну, превратил меня в комок нервов. Я написал письмо Ауль, дополнительно заклеил конверт полоской бумаги. О, Ме, придай моим словам силу убеждения всех пророков прошлого! Если бы моя жена выполнила мою просьбу, я был бы спасен. Из кухонного окна она бы без проблем смогла бы наблюдать маневр приземления.

Внизу, в портьере, стало шумно. Пришли первые посетители. С нетерпением кошки, которая сидит перед мышиной норой, я ждал у створчатой двери. Затем я увидел ее меховую шапку и ее черное меховое пальто. Она поднималась по лестнице нерешительно, с понятной боязливостью нормального человека.

Многое, что я делал в эти часы, думал и даже произносил в слух, в прежние времена даже не пришло бы мне в голову. Необычные события нельзя измерить нормальными мерками. Мое мышление приспосабливалось к сложившейся ситуации, я вел себя таким образом, как вынуждало меня к этому мое окружение.

Йоханна сидела напротив меня, ей едва ли удавалось скрыть свое смущение, она была плохой актрисой. Ни слова о причине моего невольного пребывания, несмотря на то, что она уверяла меня, что я выгляжу выспавшимся и отдохнувшим, болтовня о погоде — о чем она еще могла со мной говорить? Душевнобольного нельзя волновать.

Я больше не выдержал этого.

— Послушай, Ханни, — сказал я почти грубо, — я не могу запретить тебе считать меня чокнутым. И если я должен провести здесь всю оставшуюся жизнь, я не подумаю о том, чтобы лгать самому себе. Почему ты действовала поспешно? Я был агрессивным? Нет. Я был рад тебе, но ты не нашла дел срочнее, чем отправить меня в психушку». Я забыл о своем намерении не вспыляться.

— Пожалуйста, не говори так, — умоляла она, — это не правда, я не тебя считаю тебя… — Она побоялась произнести слово. «Когда ты вернулся домой в новогоднюю ночь, ты был действительно болен, Ганс. И господин из полиции посчитал, что будет лучше, если ты попадешь под наблюдение врачей…

«Господин из полиции» — а именно Эйхштет, на которого я возложил все свои надежды. Он мог бы найти воров и найти доказательство. Я собрался, подумал о письме в ночном шкафчике. В полночь Фритцхен хотел совершить посадку. Как я мог убедить мою жену переночевать на Маник Майя? И если бы мне это удалось — отважилась бы она пойти к транспорту? Она откажется, подумал я, она увидит в моей просьбе всего лишь подтверждение моей «болезни». Это бессмысленно…

Йоханна взяла мою руку и заботливо сказала: Я разговаривала с профессором, Ганс. Он считает, что тебе нужен покой. Ты просто переработал».

— Конечно, я просто переработал, — расстроено ответил я. — Теперь я наслаждаюсь личной заботой господина профессора. Дорогое удовольствие — моя потребность в покое, наши последние сбережения пойдут на это.

Я не должен ломать над этим голову, сказала она и рассказала мне о ремонте нашей квартиры, для которого она наняла маляров, о нашем соседе, который умер, и прочие мелочи жизни, которые меня не интересовали. Если все пойдет не так и когда-нибудь я выйду отсюда, я продам телескоп, размышлял я. Я заставлю себя все забыть. Еще только эту, последнюю попытку.

— У меня тогда действительно кое-что украли, Ханни, — клятвенно прошептал я. — Поверь, я точно знаю, что говорю. Если бы передатчик нашелся, я бы больше не сидел здесь. У меня есть еще одно доказательство, но я смог бы представить его, если бы в ночь с воскресенья на понедельник был бы на Маник Майя…

Она изучающе посмотрела на меня. Она никогда не даст согласие на мое предложение… Возможно, и Фритцхен вообще не появится. Ме возможно принял мое молчание как отказ. Взгляд Йоханны сбивал меня с толку. Она была такой же прекрасной, как в тот день, когда мы познакомились, подумал я. Несмотря на мою печаль, сейчас я с удовольствием обнял бы мою жену. Но я опасался давать волю своим чувствам в этой комнате и под ее подозрением. Я спросил напрямую: «Ты еще хотя бы помнишь, как мы познакомились, Ханни?»

По ее лицу проскочила беглая улыбка. «В твоей холостяцкой квартире. У тебя был день рождения, и я вообще не была в списке приглашенных».

— Тебя привел Хорст. Я подумал тогда: Откуда у такого урода такая красивая девушка. Позже, было уже около полуночи, ты подошла к шкафу с пластинками. Я с любопытством ждал, какую пластинку ты выберешь. Ты поставила Шуберта…

— Шумана.

— Или Шумана, может быть и так. Я глаз с тебя не мог свести… В этом отношении до сих пор ничего не изменилось…

Она снова сжала мою руку. «Ты скоро выздоровеешь, Ганс, тогда все снова будет как раньше…»

Ее сочувствие причиняло мне боль. Я встал, вынул письмо из ночного шкафчика. Адрес на конверт я не написал.

— Письмо для меня? — удивленно спросила она.

— Нет, Ханни, для друзей. Не могла бы ты выполнить одну мою просьбу? Это было бы для нас очень важно, если бы ты смогла передать это письмо. Ты же хочешь обрести ясность о моем отсутствии…

— Что я должна сделать? — спокойно спросила она.

Я постарался говорить естественно и спокойно. «Я уже упомянул, что есть еще одно доказательство. Я хочу, чтобы ты завтра в полдень поехала в Маник Майя и осталась там до полуночи. Поздно вечером на лугу приземлится транспорт, вроде вертолета. Ты всего лишь должна подойти к нему и передать это письмо, больше ничего. Пожалуйста, Ханни, выполни эту просьбу. За печью в доме сложено немного дров, ты можешь затопить ее…»

Какое-то мгновение она не решалась. Затем она взяла письмо и засунула его в сумочку. «Если это так важно для тебя, я это сделаю».

Я был удивлен и рад тому, что она не задавала вопросов, принял ее согласие как освобождение.

— И ты не пожалеешь об этом, Ханни, — заверил я, — это письмо устранит все разногласия. Через два, три дня они должны меня выписать. Позвони мне сразу рано утром в понедельник…

— Хорошо, — сказала она, — я сделаю все, чтобы помочь тебе.

— Спасибо, Ханни. И больше никому ни слова. Дело должно остаться между нами.

Она пообещала это. В порыве моей радости я прижал мою жену к себе и поцеловал ее. Еще два дня. Вид транспорта должен был окончательно убедить ее. Когда сестра объявила конец времени посещений, у меня было чувство такого воодушевления, словно я стою перед новым, чудесным началом моей жизни..

В первый раз я с благодарностью выпил успокоительное, которые мне протянула сестра Хильдегард. В обе ночи мне удалось сносно поспать и в воскресенье с некоторым спокойствием посмотреть на драматический перелом.

Рано утром в понедельник я вскочил в шесть часов, снова принял таблетки. В это время первый автобус уезжал в город. Около семи часов я ожидал ее звонка. Было восемь, девять часов. Профессор Гразме посетил меня. Он настоятельно осведомился о моем самочувствии. Мои заверения, что я чувствую себя отлично, он удовлетворенно принял к сведению, правда сказал, что Nervus sympathicus еще нуждался в определенном отдыхе. Я подумал о Йоханне, она уже давно должна была позвонить.

Понедельник прошел в страшном неведении. Она не позвонила. Я проглотил таблетки, немного поклевал то, что мне принесли на полдник и делал самые сумасшедшие предположения. Ночью меня дважды разбудили кошмары. Мне снилось, что моя жена вместо меня села в транспорт и полетела на шестую луну.

И на следующий день Йоханна не объявилась. Я воспользовался телефоном доктора Калвейта, позвонил моей жене. Ее не было дома. Телеграмма, которую я отправил его в поздний полдень, осталась без ответа. Впервые у меня было такое чувство, что действительно болен.

Наконец, через четыре дня после ее посещения, сестра принесла мне письмо. Дрожа от волнения я прочел отправителя. Письмо было от Тео. Он писал:

«Ганс, мученик! Что за история? Парень, пожалуй, ты всех нас поставил на уши. Но самой сумасшедшей была новогодняя ночь. Я был просто поражен, когда мальчишки вернули мне Вальди, по которому я уже сыграл траур. Бедняга почти оголодал, съел сразу три котлеты. Ты действительно мог бы подписать мне открытку. Ты же знаешь, что я — могила.

Как я все это вижу, ты слишком много взял на себя, старина. Ну да, там где любовь, я не хочу вмешиваться, все, могу я, как твой старый друг, пожалуй, дать тебе совет. Вот, что я скажу тебе: Забудь женщину, сделай мертвую петлю и снова вернись на землю.

Недавно я встретил твоего шефа. У него для тебя заказы, заказы (одних только выставок три). Как только ты снова встанешь на ноги, я проведаю тебя.

Еще кое что, Ганс. Я говорил несколько дней назад с твоей женой. Она беспокоится о тебе. В понедельник она поедет в Лейпциг. Ты узнаешь, что она семь дней назад заняла должность в Интертексте.

На сегодня хватит. Держи хвост пистолетом!

Твой Тео

P.S.: До лета мы хотим увидеть тебя в форме. Молочный поросенок уже заказан.

Вышеназванный»

У меня было такое ощущение, что комната вращается вокруг меня. Ложь — ее обещание, что она переночует в Маник Майя, ни слова о ее новой должности. Волна моих тихих надежд ударила меня. Может, в конце она даже открыла и прочла мое письмо? Я не мог поверить в это, это не было похоже на нее. Только одно было ясно наверняка: Йоханна никогда не поверит в то, что я пережил.

Теперь у меня был только один выход. Мне должно было удастся убедить профессора в моей безобидности. Не хотел ли он выписать даже «Изобретателя»? Я решил сбросить с себя дурацкий колпак.

 

XXII

Сестра Хильдегард пригласила меня на личный прием к профессору. Он не торопился, и только двумя неделями позже изволил выслушать меня.

Его кабинет находился этажом выше. Это было большое, внушительное помещение с солидной библиотекой и мощным письменным столом. Натюрморт на стене вызывал аппетит: индюк свисал со стола, в бокалах искрилось красное вино, рядом лежал хлеб и сыр. Масляное полотно напомнило мне в неподходящий момент кутеж на шестой луне.

Профессор встретил меня дружелюбно, потряс мою руку, словно видел меня впервые. После того, как он зажег сигару и мы сели в удобные кожаные кресла напротив друг друга, он перекинулся парой словечек о погоде, дымил и вел себя так, словно он выполнял по отношению ко мне приятную общественную обязанность. Это была его профессия, создавать доверительную атмосферу. После того, как это произошло, он осведомился о моем настроении.

Я искал подходящее начало. То, что я выдумал заранее, вдруг показалось мне примитивным. Гразме слишком умен, чтобы попасться на это, пришло мне в голову. Но я должен был что-нибудь сказать. Я начал: «Господин профессор, я прежде хочу извиниться перед Вами…»

— За что извиниться? — спросил он с наигранным удивлением. — Голубчик, мы здесь затем, чтобы выздороветь. Итак, без лишних разговоров, что у Вас на душе?

— Речь идет о дурацкой истории о моем космическом полете, — сказал я напрямую, — она придумана от А до Я.

— Значит, Вы не были на шестом спутнике?

— Это Вы знаете не хуже меня, господин профессор.

Он откинулся назад, довольно выпустил кольца дыма в потолок. «И где же Вы бродили полгода?»

— Я был у одной знакомой, — в спешке выдавил я из себя. — Ну, хорошо, у одной подруги…

Гразме понимающе улыбнулся.

— Затем вы взаимно надоели друг другу и расстались…

— Не надоели, были другие причины…

— Меня интересует Ваш брак. Он не был счастливым?

Эти слова пришлись мне кстати. Я скорчил обеспокоенную мину.

— Я доверяю Вам, господин профессор, и поэтому буду с Вами честен." (Ты не только фрейдистский архиболван, но и глуп как картофель.) „Нет, мой брак не был счастливым. Нам не следовало жениться. Моя жена поверхностна, у нее только платья и удовольствия на уме… Пожалуйста, не подумайте, что я хочу свалить всю вину на нее. Мы не подходим друг другу. Я должен всех же заметить, что моя жена никогда не старалась понять меня».

Я сделал паузу, бесцеремонно продолжил: «В мае прошлого года я познакомился с Розуитой, студенткой-искусствоведом. Это было на моем дне рождения. Она пришла в обществе моего знакомого. Я еще подумал: откуда у такого урода такая красивая девушка? Вы, наверное, знаете, господин профессор, как Стендаль описывает кристаллизацию любви. Я никогда не забуду, как Розуита в довольно в поздний час подошла к шкафу с пластинками. Моя жена, вероятно, поставила бы танцульки — Розуита поставила Шумана… Нет, чтобы не соврать, это был Шуберт, да, она поставила в проигрыватель его „Форель“, я точно помню. В этот момент между нами словно проскочила искра, от меня к ней, и наоборот. Мы любили друг друга и были бы, вероятно, до сих пор вместе. Но между нами легла тень ее родителей. Вы должны знать, что Розуита очень была воспитана в зависимости от родителей. Дошло до споров, женатый мужчина был бы трагедией для ее мамы…»

— Весьма прискорбно, — прокомментировал Гразме. — Эта Розуита не знает, в каком положении Вы находитесь?

Я ответил отрицательно, основательно выкручивался, хотел выиграть время. Шефу, казалось, пришлась по нраву моя версия.

— Запутанное дело, голубчик. Искренность могла бы от много избавить Вас. Ну, все же у нас живется неплохо. Все же… — Он вдруг сменил тон, сказал рассерженно: «Как так можно! Забавляется пять с половиной месяцев с женщиной и его объявляют пропавшим. Сейчас Вы, пожалуй, расскажете Вашей супруге всю правду?

— Конечно, — быстро заверил я, — мне следовало это сразу сделать, но обстоятельства…

Гразме встал, сделал несколько шагов в разные стороны. Наконец, она остановился передо мной, кивнул и сказал: «Хорошо, дайте мне адрес этой студентки-искусствоведа, затем я составлю соответствующий запрос».

Этой просьбы я боялся. Я сказал: «Я не хочу впутывать Розуиту, она уже достаточно натерпелась из-за меня.»

— Как пожелаете, — хладнокровно сказал он, — это Ваше дело. Ваш визит был, право, поучительным для меня. Век живи, век учись.

Что он имеет в виду, размышлял я, это единственная его реакция? Я тоже встал.

— Могу ли я заключить из Ваших слов, что этим недоразумение прояснено, господин профессор?

Гразме успокаивающе ответил: «Мы не будем слишком торопиться, голубчик. Я слышал, вы изъявили желание к чтению. В Вашем случае я хочу сделать исключение. Моя библиотека в Вашем распоряжении».

Он просто смеётся над тобой, вдруг пришло мне в голову, он не поверил ни единому моему слову. Гразме назвал несколько книг, вынул том, это было что-то из Шекспира. Повержено я спросил: «Значит ли это, что я должен и дальше оставаться здесь?»

— Не так мрачно, драгоценный мой, всему своё время…

Он был снова прямо папашей доктором, положил свои желтые пальцы на мое плечо и объяснил:

— Мы еще всего-навсего три недели здесь, а же я должен составить о Вас мнение. Кроме того мы ничего не пропускаем. Пойдемте, господин Вайден, сейчас мы вместе пороемся в библиотеке. Вы любите классиков? Как насчет Гамлета? Или Вы хотели бы что-нибудь естественнонаучное?

Я хочу отправить тебя на эллиптическую орбиту вокруг Солнца! Сдержавшись, я спросил: «Сколько я еще должен оставаться?»

Гразме покачал головой. «Так точно этого сказать нельзя, голубчик. Не будем думать об этом, отделимся от всего от прошедшего и грядущего, попытаемся, быть самим собой, целиком ориентированным на день сегодняшний. Сейчас, например, для нас не должно быть ничего важнее, чем найти прекрасную, увлекательную книгу. К примеру, как насчет микрокосмоса — или чего-нибудь другого…»

Великий, бессмертный Ме, выполни самое большое желание моей жизни, испари этого профессора, излучи его, преврати его в термоэнергию! С горечью в голосе я сказал: «Дайте мне уголовный кодекс. Я хочу знать, сколько лет полагается за незаконное лишение свободы».

Он поставил книгу обратно на полку. Его лицо приняло выражение профессорской строгости, и строгим был также и его тон, когда он попросил меня присесть. Гразме сел за свой стол, порылся в ящике. Меня больше не интересовало, что он еще хотел сказать мне. Моя попытка провалилась, я должен быть рассчитать это заранее. Но я сказал в последнем безвыходном волнении:

— Вы мне не верите, я считаю это очень странным, потому что другие, например, доктор Калвейт, вошли в мое положение. Мне не ясно, на чем Вы хотите обосновать Ваш диагноз. Я должен оставаться здесь, чтобы Вы, если говорить словами Шекспира, «смогли проникнуть в тайну моего сердца». Попробуйте, профессор. Долго Вы не сможете держать меня здесь. Я не буйствую, встречаю всякого с приличием и уважением. И чем Вы хотите меня попрекнуть? Безвредной историей о спутнике Юпитера и Ауль? Я от этого отказался. Вам нужно письменное подтверждение?

Я говорил спокойно и деловито, на какое-то мгновение мне показалось, что я оставил впечатление. Но я не предполагал, что ждало меня. Гразме вытащил козырь, карту, о которой я ничего не знал. Теперь он пустил ее в игру с разрушительной деловитостью.

— Неплохо придумано, — начал он. — Значит, другие вошли в Ваше положение. Ну, ладно, это недостаток других. Меня Вы не сможете водить за нос такой байкой. Розуита, несчастливый брак — наврал с три короба и на полном серьезе думает, что старика Гразме можно обвести вокруг пальца. Сейчас я прочту Вам кое-что, навострите уши…

Гразме вынул бумагу из ящика и прочел: «Милая Ауль, моя Звездочка! Это письмо моя жена передаст Фритцхену. После моего возвращения с шестой луны для меня началась черная полоса. Я не мог представить доказательства, где находился пять с половиной месяцев. И тогда по глупости я сказал правду. С тех пор один чокнутый профессор проверяет мое душевное состояние. Но я еще не сказал тебя самого плохого. У меня украли передатчик. Ауль, моя звездная девочка, ты знаешь мой адрес. Наверняка, Фритцхен или другие роботы, смогут вытащить меня отсюда. А лучше, посоветуйся с бессмертным Ме. Я жду весточки от тебя и обнимаю тебя. Твой несчастный Ганс».

Гразме положил лист бумаги обратно в ящик стола.

Во время его чтения я осунулся, мне казалось, что я слышу хохот миллиона дураков. Йоханна отдала мое письмо, адресованное Ауль, профессору. Я не сомневался в том, что она сделала это с лучшими намерениями, в заботе обо мне. А хитрец Гразме дал мне выговориться и проводил свои исследования. Мне казалось, что я словно стоял совершенно голый перед ним, беспомощный, как ребенок, который наказан всесильными взрослыми, что он не делал.

Но хуже всего было то, что с этого момента для меня исключалось любое другое объяснение. И что я бы ни сказал, могло повернуться против меня. И, в то время, как я понял это с ужасающей точностью, меня сразу же охватило глубокое отчаяние. За всё приходится платить, фаталистично пронеслось у меня в голове, и для всего есть компенсация, так же, как Велленталь следует за Велленбергом. После радости — траур, после смеха — слезы. Ты увидел клочок будущего, теперь расплачиваешься этим настоящим…

Профессор сидел передо мной словно судья.

— Так вот, для меня было новостью, что уже есть почтовое сообщение с Юпитером. Ну ничего, с этим мы справимся. Радуйтесь, что у Вас такая понятливая жена. Она беспокоится о Вашем здоровье. Попытайтесь же, Бога ради, подавить свои сумасбродные мысли, мы же неглупы. С завтрашнего дня мы попробуем сделать это холодной водой…

Будь это в моих силах, я продел бы кольцо в твой нос… Но зачем волноваться, он в этом не виноват. Только дети и наивные люди выкладывают все начистоту. Да, я был настоящим простофилей, говорил тогда, когда следовало молчать и хитрить. Подавлено я сказал: «Вы правы, господин профессор, я поступил необдуманно. Я сожалею о письме. Но почему Вы не расцениваете все это как безобидный тик? Не потешится ли однажды каждый с сумасбродными мыслями? Какие нелепицы позволяете Вы себе время от времени, господин профессор?»

Мой вопрос раздосадовал его.

— От таких замечаний Вам лучше воздержаться, господин Вайден. Вы только подчеркиваете этим лабильность состояния Вашего здоровья. Не надейтесь надуть меня, я вижу Вас насквозь. Очевидно, Вы питаете слабость к Гамлету, поэтому я хотел бы продолжить дальше Вашу цитату с этого места. Вспомните, дальше там продолжается несколько по-другому: «Да заберут Вас черти, Вам кажется, играть на мне полегче будет, чем на флейте? Вы меня лишь расстроить можете, но не играть на мне!».

Я почувствовал легкое недомогание и захотел выйти на свежий воздух.

Его слово было законом, а законов придерживались дотошно. Мне назначили обтирания холодной водой и я был облит мощной струей воды с головы до пят. Гразме питал к водным процедурам особую любовь, поэтому было не удивительно, если санитары и пациенты называли его за спиной «плескуха-Пауль». Процедура была напряженной, после обливания я всякий раз был таким уставшим, что спал всю оставшуюся часть дня.

После моего жалкого наступления я решил стать образцовым пациентом. С этого момента я теперь хотел заниматься и аутотренингом, начинал его уже без вступления, в котором я снова и снова бормотал себе под нос определенные предложения, вроде: «Я никогда не был на шестой луне, нет никакой Ауль и никакого Ме. Нет также и корабля, который обращается вокруг Юпитера…» Еще немного, и я начал бы лгать самому себе, что нет Юпитера.

Однажды вечером я занялся полезным делом, хотел пришить пару пуговиц. Из окна я мог осматривать часть безоблачного вечернего неба. Звезда затмила все блеском и яркостью. Непостижимо, что еще несколько недель назад я был там. Для Ме и Ауль «случай» Вайдена был сейчас, пожалуй, закрыт. Через несколько месяцев они покинут Солнечную систему. Ауль и ее отец наверняка будут законсервированы на несколько эпох и забудут после пробуждения эпизод на краю галактики, «которую земляне называют Млечный путь», Так, пожалуй, было лучше всего — и для меня тоже. Когда-нибудь должен был быть нанесен последний штрих.

Я нечаянно уронил запонку. Она должна была бы лежать у меня в ногах. Я включил освещение и, совершенно запутавшись, обыскал всю комнату, приподнял даже матрасы. Напрасно, запонки не было видно. «Разумность материи» — я уже почувствовал определенное душевное сходство с Изобретателем, и если я должен буду обыскать пол сантиметр за сантиметром, я найду ее, поклялся я и заполз под кровать. Пока кряхтя искал пропавшую запонку, в дверь постучали. Кто-то вошел.

— Спать под кроватью крайне неудобно, — услышал я голос доктора Калвейта.

Я выбрался, стряхнул пыль с пижамы и ответил несдержанно: «К Вашему сведению, господин доктор, у меня всего лишь упала запонка. В этих стенах все вызывает подозрение?»

— Вы меня неправильно поняли, — смеясь ответил Калвейт, — я всегда нахожу смешным, если кто-нибудь заползает под кровать. Все еще не устали?

— Нет.

Он подошел к окну, посмотрел на небо и сказал мечтательно: «Юпитер превосходно видно. Вчера я наблюдал его в бинокль, но смог увидеть всего два спутника. Кстати, когда взойдет Сатурн?»

— Наверное, вместе с Солнцем, меня это не интересует. Лучше не смотрите на звезды, доктор, Вы видите по мне, к чему это может привести.

— Смотреть это несколько другое чем подлетать. — Калвейт вынул из кармана журнал. — Я кое-что принес Вам. Здесь на странице сорок три Вы найдете интереснейшую статью про опыты локализации мозга обезьян. Действительно, повезло, энцефалон около десяти минут сохранял свои функции. Основной проблемой остается, пожалуй, кровоизлияние и нарушение связи между теленцефалоном и мезенцефалоном. Несмотря ни на что, десять минут, совсем ложным, как Вы можете представить…

— Доктор, я больше не желаю обо всем этом ни слышать, ни читать. Я только хочу, как можно быстрее попасть домой.

— Я это понимаю, — сказал он — Но если Вы и дальше будете писать такие сумасшедшие письма, Вы вряд ли убедите шефа в том, что здоровы.

Значит Гразме посвятил его. Почему бы и нет — сейчас для меня все стало второстепенным. Профессор не мог держать меня здесь до конца жизни.

— Вы хотите дальше проводить свою жизнь в иррациональном мире? Сейчас Вы и мне придаете загадок…

— Что сказать Вам на это? — устало сказал я. — Я могу лишь только пообещать Вам, что глава о шестой луне и всем, что с ней связано, закончена.

— Бог мой, тогда выкладывайте же, наконец! — крикнул доктор расстроено. — Скажите четко и ясно, где Вы пропадали полгода. Давайте начистоту, мы одни, Вы действительно впутались в темное дело?

Я лег на кровать.

— Оставьте меня в покое со своим дурацким подозрением, — резко ответил я, — я устал и хочу спать.

Калвейт повернулся к двери. Если я буду выставлять себя таким упрямым, тогда и он тоже не смог бы мне помочь, укоризненно жаловался он, такой случай еще не попадался ему. Я закрыл глаза с мыслью: Когда же этот цирк наконец закончится? Они все хотят помочь тебе, Йоханна, профессор, Калвейт. Все-таки я не могу жаловаться, в средние века со мной бы обошлись по-другому. При этом поначалу все было так просто. Не случись кражи, я бы давно уже снова сидел в шестой луне. Сейчас меня может вернуть к нормальной жизни либо терпение, либо покорность, либо чудо.

Я не догадывался, что в эти часы затевалось изменение моего безнадежного запутанного положения, что для меня этой ночи суждено было стать последней в этих стенах. «Чудеса» были и в нашем рациональном мире. Настроение и логика случая все еще держали меня на привязи.

 

XXIII

Профессор Гразме считался величиной в мире психиатрии. Из-под его пера вышел помимо прочих известный труд «Рефлексия неосознанного», работа, которая сделала его известным во всех культурных странах. На международных съездах Гразме был частым и желанным гостем. Понятно, что число его приемов всегда было в избытке, прежде всего в личной клинике. Две секретарши охраняли и распределяли его драгоценное время.

На пятый день моих процедур холодной водой Гразме до полудня проторчал в клинике. Дважды ему позвонили из секретариата его личной клиники; комната ожидания была переполнена. Профессор поспешил собраться домой. Он надел зимнее пальто, распорядился по телефону о том, чтобы подали машину, закурил четвертую сигарету и хотел было выйти из кабинета, когда вошла взволнованная сестра Хильдегард. За дверью ждала незнакомая дама, которая не хотела уходить. Сестра сделала при этом объяснении немногозначное движение рукой у лба.

Гразме отмахнулся. «Пусть ее примет старший врач Хаусшильд или доктор Калвейт. Я ушел».

— Это я уже попыталась объяснить ей, — заверила сестра Хильдегард, — она хочет вести переговоры только с Вами, да, она сказала вести переговоры. Иностранка…

В этот момент объявленная посетительница вошла без спросу. Сестра вернулась на место. Невольно Гразме бросил взгляд на одетую по чужому молодую женщину. Она была одета как девушка с востока, но грубый материал из светло-зеленого лена выглядел бедно. Он небрежно висел на ее плечах, под ним она носила облегающее, переливчатые трико. Ее обувь была сплетена из рогожи, длинные темные волосы были распущены по своеобразной одежде. В правой руке она несла желтый целлофановый пакет.

Чужеродная внешность непрошенной гостьи сначала ненадолго заняла внимание профессора, заставила его постепенно забыть свою злость.

— У меня не так много времени, — сказал он. — Что у Вас на душе?

— Мое время тоже ограничено, — ответила названная гостья, — я прибыла после долгого ночного перелета. Меня зовут Ауль. Вам это о чем-то говорит?

— Очень приятно, — ответил Гразме и оторопел. — Как вы сказали, дорогуша, вас зовут?

— Ауль.

Гразме забыл о своей сигаре. «Я правильно расслышал, Ауль?»

— Именно так.

— И откуда Вы?

— С «Квиля».

— С «Квиля», конечно, шестой спутник…

Его ошеломление переросло в живой интерес. Пока он предлагал кресло загадочной посетительнице, множество предположений пронеслось у него в голове. Он забыл о своей переполненной приемной, положил пальто и сел за свой письменный стол. Вне сомнения, больная, констатировал он, но какое отношение имеет ее визит к нашему Вайдену? Возможность была бы более прозрачной, если бы перед ним сидела нормально одетая девушка, хотя бы Розуита…

— Значит Вы с «Квиля». Гм, интересно, я хорошо разбираюсь в нем. У Вас есть отец, ему две с половиной тысячи лет, не так ли?

Посетительница кивнула, согласившись с ним.

— Вы случаем не встречались тоже с этим Ме?

— Конечно, я только три недели назад как попрощалась с ним. Значит, я пришла по адресу…

Я постепенно начинаю думать, что моя клиника все-таки сумасшедший дом, подумал Гразме и втянул дым из своей погасшей сигары. Он подозревал сговор, искал взаимосвязь. Не успел он задать следующий вопрос, как посетительница сказала: «Я плохо разбираюсь в земном образе жизни, но я знаю, что Ганса здесь держат в плену, и я пришла, чтобы забрать его с собой.»

— Ганс? — удивленно спросил Гразме. — Какой Ганс? Скажите совершенно честно — у Вас не бывает часто сильной головной боли?

— Нет, у меня нет головных болей. Я говорила о Гансе Вайдене, которого вы здесь держите взаперти. Не лгите, я была у его жены.

После этого объяснения профессор думал, что видит все в более ясном свете. Размытая картина обретала контуры. Спокойно размышляя он снова зажег свою сигару, затем сказал в отцовском тоне:

— Уважаемая фройляйн, пожалуй, я не ошибаюсь на тот счет, что Вы иностранка. Ваше правительство дало Вам возможность учиться у нас. В какой-то момент Вы познакомились с господином Вайдена, мечтательным, романтичным человеком, немного интровертным, но без сомнения симпатичным. Я могу все это понять, даже медовый месяц, который позднее стал шестым спутником. Но поверьте мне, я уже несколько десятков лет врач. Я знаю из опыта, на какие мыслительные комбинации и хитрость способны неустойчивые и душевнобольные люди, когда они хотят достичь определенной цели. Фройляйн… Гразме поднялся, понятливо улыбнулся, «Вы помогаете не только себе, но и Вашему другу, если подобной уловкой Вы хотите освободить пациента от врачебного контроля. Кроме того, таким образом Вы ставите под угрозу Ваше место в институте».

Он снова сел, ожидая ответа. Его гостья молчала, поэтому он продолжил:

— Своим визитом Вы ему все же помогли. Теперь догадываюсь, где, попросту говоря, собака зарыта…

— Он погребен? — растерянно осведомилась иностранка. — Вальди мертв?

Профессор погрозил ей указательным пальцем. «Не будем преувеличивать, фройляйн, шутки здесь неуместны. Вне всяких сомнений, благодаря Вашему визиту, в этом учреждении с пациента может быть снято всякое подозрение. Где Вы провели ваш медовый месяц, нас не интересует. Но небольшой тик все еще остался. Это мы исправим, это я Вам обещаю. Сейчас мы смело можем разойтись по домам. Может быть Вы позвоните снова через пару дней…"

С него достаточно было болтовни, он нервозно посмотрел на часы. Посетительница тем временем и не думала вставать. После короткой паузы она вдруг сказала громко и с расстановкой: «Ты рача».

Он смутно помнил, что однажды уже слышал это слово. На какой-то миг Гразме потерял самообладание, прежде всего, потому, что ему так неожиданно начали тыкать.

— Сударыня, — рассерженно крикнул он, — к такому тону я не привык — значит, передо мной пациент. Но, принимая во внимание Ваше гражданство, я совладаю с собой. Пожалуйста, покиньте сейчас же мой кабинет!

«Сударыня» непочтительно ответила: «Моё терпение на исходе! Своим вонючим дымом, который ты постоянно выпускаешь изо рта, ты меня не испугаешь. Отвори врата и приведи меня к моему возлюбленному, или же я призову тебя к ответу…»

Ошибочный диагноз, но душевнобольная, размышлял профессор. Пожалуй, будет лучше, если я оставлю Вас здесь. Странное совпадение, возможно, начало эпидемии космической шизофрении, оригинальная эпидемия…? Он любезно улыбнулся и сказал успокаивающе: «Не кипятитесь Вы сразу, милочка, это мы поправим. Ты можешь остаться у нас, в четвертом отделении у меня как раз есть свободная кушетка…»

Посетительница покопалась в своем пластиковом пакете, бормотала при этом: «Ганс был прав, это сложнее, чем я сначала предполагала. Сначала нужно привыкнуть к мышлению в трех измерениях. Несчастный, как мне довести это до твоего сознания?»

Теперь, когда профессор был убежден, что перед ним пациентка, он принял случай к сведению с рутиной опытного медика. Любовная интрижка с трагическим исходом, с обоих сторон легкая дебильность.

— Значит так выглядит наша маленькая Розуита, — сказал он в шутливом тоне, — ну ничего, мы Вас живо поставим на ноги! Позднее Вы сможете увидеться. Я только не пойму разгильдяйства в регистратуре, пропускают каждого.

— Кто такая Розуита? — с интересом осведомилась посетительница. — Она одна из его наложниц?

— Наложницы это хорошо, — весело заметил Гразме — А теперь хватит. Старшая сестра запишет твои данные и направит тебя в палату. Затем тебя чудненько искупают и ты получишь другое белье. Как только можно бегать в такой мороз в такой одежде?

Он протянул руку к кнопке звонка.

— И чтобы мне больше не пришлось лаяться с другими дамами…

— Руки прочь!

Профессор Гразме хотел нажать на кнопку, чтобы вызвать сестру. Приказной тон, в котором последовало это требование, заставило его замешкаться на секунду. В ту же секунду поднялось маленькое облако дыма. На том месте, где выступали округлые контуры кнопки звонка, были обуглившиеся остатки. Пахло паленой пластмассой.

Ауль решительно и целеустремленно отправилась в долгое путешествие, приготовилась ко всем мыслимым случайностям. Сохраняя душевное равновесие, она сказала: «Кроме того, что я Розуита, я еще и иностранка, которая здесь учится. Чему я могу научиться от вас? Меня зовут Ауль и я с „Квиля“. Ты уже сегодня поймешь это. То, что ты только что видел, мы называем „испарить“. Хочешь еще попробовать, или отведешь меня сейчас к нему?»

Сбитый с толку, профессор смотрел на обугленные остатки звонка. Они еще немного дымились. Он взял цветочную вазу и вылил несколько капель воды на раскаленное место. Гразме было далеко до того, чтобы поверить, что его посетительница могла учинить этот маленький переполох, он скорее предполагал короткое замыкание в проводке.

— Вы это право хорошо заметили, — с благодарностью сказал он, — у звонка всегда был дефект. Благодарю за то, что Вы своевременно обратили на это мое внимание. Я сейчас схожу за сестрой Хильдегард…

Он встал. Предупредительный возглас Ауль заставил его застыть на месте.

— Ты останешься здесь. Я Ауль и я с «Квиля». Три долгих недели я была в пути. И теперь я смотрю на отвратительную картину на стене. Она напоминает мне шестой спутник, так отец имеет обыкновение есть…

Профессор с ухмылкой посмотрел на свое масляное полотно, но улыбка угасла на его губах, когда картина вдруг упала вниз. Рама с грохотом треснула о спинку стула, полотно вспоролось. В первом ужасе он не произнес ни слова, растерянно пялился на свою уничтоженную картину. Затем он заметил, что Ауль рылась в своем пакете: в нем вспыхнула догадка. Разве эта девушка не с Востока, где магические трюки были традицией?

Ее невинная улыбка привела его в раж.

— Ах вот как, — разгневанно фыркнул он, — своими карманными трюками ты меня не убедишь! По видимости, шлюшка, ты из варьете или бродячего цирка. Но для тебя у меня есть успокоительное, ты у меня будешь такой маленькой…» Гразме пророчески указал большим и указательным пальцами на будущие размеры Ауль. «А картину я запишу на твой счет, ты заплатишь мне все до последнего пенни. Настоящий Гейдемюллер, достался мне по наследству — ну, погоди, ты, шлюха…»

— Что такое шлюха? — с интересом осведомилась Ауль.

— Спокойно! Я больше не хочу слышать от тебя ни слова! Вон!

Он хотел подскочить к Ауль, но бесконечное удивление нарисовалось на его лице, когда он вдруг остался в комнате один. Кресло, в котором только что сидела его посетительница, было пусто.

Сбитый с толку, профессор открыл дверь. В коридоре ни единого человека, везде мертвая тишина.

— Потихоньку я и сам тоже схожу с ума, — бормотал он и украдкой заглянул под письменный стол. Он присел, растущее смятение сковывало его мысли.

— Меня зовут Ауль и я с «Квиля». Ты это понял, наконец? — спросил голос рядом с ним.

Гразме медленно повернул голову. Рядом с ним сидела Ауль. Он взял себя в руки.

— Неплохо сделано, — охнул он, — Отражения, ты понимаешь толк в своей профессии…

— Как меня зовут?

— Да ради бога! Ауль. Но сейчас достаточно твоего вялого волшебства — или мне стоит сначала позвать санитаров?

— Откуда я?

— Да перестаньте Вы говорить эти глупости! — слабо запротестовал Гразме. — Что Вам вообще от меня нужно?

— Я вижу, ты все еще не совсем убежден. В этой комнате прекрасные большие окна, а снаружи холодно. Посмотри, это не фокус…

Он видел, как Ауль направила небольшой прибор на окно, у него больше не было сил, чтобы протестировать. Стекла тихо задрожали, в них вырезались буквы. «Что Вы делаете» тихо простонал он.

— Прочти, что там написано, — приказала Ауль.

На стекле, высотой двадцать сантиметров, были вырезаны буквы Р А Ч А. Холодный ветер дул через образовавшиеся отверстия. Гразме боязливо посмотрел на слово.

— Я больше ничего не понимаю, — признался он.

— Ты должен прочесть это.

— Рача, — пробормотал он едва слышно и теперь точно вспомнил, что этот Вайден как то называл его так.

— Отец порой так называет роботов, — деловито прокомментировала Ауль. — Ты мне можешь сказать сейчас, откуда я?

— Я не могу поверить этому, — буробил профессор, — я просто не могу поверить этому… Наверное… Нет, нет…

— Тогда мне придется представить тебе доказательство, о котором ты будешь помнить всю свою жизнь, — решительно объяснила Ауль и вынула из своего пакета другой прибор. Она повращала кнопки, что-то выставила и при этом невозмутимо объяснила: «Это интерферрективная пульсационная камера, с помощью которой можно дематериализовать известные вещи. Сейчас я уменьшу тебя до размера карлика, примерно до восемнадцати сантиметров. Твои умственные способности при этом не пострадают. Через минуту ты будешь примерно такого роста…» Теперь она, в свою очередь, указала на его будущие размеры. «Это не больно…»

С ужасом Гразме вскочил. «Нет, пожалуйста не надо! Я верю Вам, я клянусь, я верю Вам во всем. Вы Ауль и Вы с „Квиля“! Простите меня, я не мог предположить…»

— Ты отведешь меня сейчас к нему?

Шеф клиники боролся против немой, отчаянной борьбы с логикой ученого-натуралиста против всего опыта человечества, против разума и знаний, двигался на границе реальности и трансцендентальности. Он не верил в чудеса, и вдруг ему стало ясно, что его собеседница обладала необычными способностями. Никаких ведьм и волшебников нет, но увиденные здесь феномены можно было объяснить присутствием существа с другой планеты. Это было ближе еще и потому, что это проясняло также и непонятное поведение его пациента.

Гразме был в эти минуты слишком запутан, чтобы дать себе отчет в последствиях свои выводов. Он знал только одно: В его клинике и в этом помещении произошло что-то необычное, что-то значимое. Не указывала ли также и одежда девушки на интермундиум? Кто в снег и в минус пять мороза ходит в лаптях и без зимнего пальто? Он вспомнил письмо, которое написал его пациент. «А лучше, посоветуйся с бессмертным Ме…» С почтением и чувством облегчения профессор увидел, как Ауль снова спрятала таинственный прибор в свой пакет. Опрометчиво он пошел к двери. «Если Вам будет угодно проследовать за мной, фройляйн Ауль, я отведу Вас к господину Вайдену. Разумеется, он уже сегодня будет выписан как совершенно здоровый человек».

— Минутку.

Гразме предполагал худшее, заверил, что все делал только с лучшими намерениями. Ему пришли на ум процедуры холодной водой для Вайдена.

Ауль сказала: «У Ганса был ценный передатчик, но он оставил мои вызовы без ответа. Ты знаешь что-нибудь о причине?»

— Я очень сожалею, — с облегчением ответил профессор, — пациент говорил об этом. Да, я припоминаю, он был украден у него в автобусе. Но я врач, кражами на Земле занимается полиция. Если я не ошибаюсь, господин Эйхштет тоже что-то предпринял, это значит, он, пожалуй, не думал… Хотя — кто бы мог подумать…

Ауль воспрянула. «Я очень рада, что он был украден, — объяснила она, — потому что я сначала подумала, что он не отвечает по другой причине. А сейчас отведи меня к нему».

Хоть профессор Гразме не желал следовать ходу мыслей Ауль, но он был доволен, что, наконец, мог покинуть свой зловещий кабинет. В спешке он выбежал оттуда, думая при этом: Чудо, настоящее чудо. Теперь я прекрасно понимаю Вайдена. Ну и наделал же я дел. Я должен радоваться, что она такая миролюбивая. Холодок пробежал по его спине, когда он подумал о ее угрозе уменьшить его. Ужасная мысль иметь рост всего лишь восемнадцать сантиметров — прямо как лилипут… Он беспрестанно опасался, что Ауль могла передумать и уменьшить его за его спиной. Я должен всячески извиниться перед Вайденом, подумал он. Если бы только я не прописал ему лечение холодной водой. Надеюсь, он не злопамятный…

Совершенно сбитый с толку, он залепетал: «Знаете, фройляйн Ауль, я действительно не мог предположить… Когда пациент поступил к нам — ну, сначала мы подумали о деменции прекокс… Было тяжело — психология такая область, не правда ли? Не хватает времени для повышения квалификации… Наверное, нужно было все- таки парапсихологию… Я право не знаю, наше время скрывает столько тайн. Луна, звезды — но, как говорится, errare humanum est… Я не знаю, понимаете ли Вы меня, это, пожалуй, не сравнимо с оккультизмом…»

— Я тебя не понимаю, — сказала Ауль. — Еще далеко?

— Еще одна лестница. Я уверяю Вас, ему было у нас хорошо, отдельная комната с раковиной для мытья рук, парк за окном — отличный вид… И кровать тоже — резиновый матрас. Конечно же, все расходы аннулируются, за мой счет…

Гразме замолк, он осознал, что мелет чушь. Близость звездной девочки сбивала его с толку. Когда они прошли мимо комнаты сестер, он попросил Ауль минутку терпения, открыл дверь. К его несчастью, там кроме нескольких сестер, присутствовали также старший врач Хаусшильд и доктор Калвейт. «Сестра Хильдегард, подготовьте, пожалуйста, немедленно бумаги на выписку для господина Вайдена!» энергично выкрикнул он.

Доктор Калвейт и старший врач Хаусшильд с любопытством подошли ближе, чтобы рассмотреть Ауль.

— На выписку или перевозку? — осведомилась сестра.

— Я нечетко выразился? — вспылил Гразме. — Я сказал выписка! Реабилитацию я продиктую Вам позже.

— Вы хотите «вышвырнуть» Вайдена здоровым? — изумленно спросил Хаусшильд.

— Разумеется, совершенно здоровым, господа.

— Могу я напомнить Вам карточку пациента, господин профессор? — старший врач был убежден, что имеет место недоразумение.

Профессор знающе улыбнулся. Он почувствовал в своих коллегах, что натолкнул их не только на профессиональные, но и душевные размышления. Выделяя слова, он ответил:

— Уважаемый коллега Хаусшильд, есть вещи между небом и Землей — ну, Вы знаете, что я имею в виду. Пойдемте, фройляйн Ауль…

Он оставил своих коллег с этими таинственными намеками и повел Ауль к вожделенной цели.

Доктор Калвейт и старший врач растерянно переглянулись. У обоих было предположение, что должно быть случилось что-то необычайное.

 

XXIV

Я лежал одетым на кровати, когда в дверь постучали и сразу же после этого она открылась. Потому что сестры не имели привычку стучать в дверь, моя первая мысль была, Йоханна пришла проведать меня. Но юная, странно одетая девушка не была моей женой. Задорно улыбаясь, посетительница стояла на пороге, у меня сложилось впечатление, словно она подтрунивала надо мной.

Чем дольше я смотрел на девушку, тем больше мимолетная мысль приобретала во мне ясные очертания. Я был уверен в том, что окончательно и навсегда потерял рассудок. Потому что девушка передо мной была похожа на Ауль.

На моих губах была идиотская ухмылка. Так оно оказывается, когда появляются галлюцинации, теперь ты догнал и перегнал изобретателя. Наверное, я сейчас должен был сейчас петь: Звезда вдали,

Вдали звезда….

Мне оставалось немного времени, что подумать о моем больном воображении. Все еще сияюще улыбаясь, прекрасное создание подбежало ко мне, обняла меня и сказала: «Теперь для тебя все закончилось, мой бедный Гансик. Никто больше не держит тебя на этой планете.»

Я подумал: Профессор должен придти и обследовать меня, мне нужно обследоваться… Сию же минуту мое желание выполнилось. Профессор Гразме, с немного поблекшим лицом, стоял перед все еще открытой дверью и молча поклонился.

— Я никогда не был на шестом спутнике, — прошептал я, — нет никаких роботов…

— Ты уже забыл меня за такое короткое время? — озабоченно спросила Ауль. — Посмотри-ка хорошенько на меня…

Я заглянул в ее прекрасные глаза, увидел чувственный рот, который я так часто целовал, и знал, что это был не обман зрения, я не сошел с ума. Передо мной действительно и вправду стояла Ауль.

— Звездочка, — шептал я, — моя лунная девочка, я вижу сон? Скажи мне, что я не сплю, и что ты действительно стоишь передо мной, что ты прилетела с шестого спутника…

Ауль засмеялась и ущипнула меня за уши.

— Наконец-то ты снова обрел дар речи, и наконец-то ты опять со мной. Шестая луна словно вымерла, когда ты больше не был со мной. Сейчас ты должен поцеловать меня, тогда ты будешь знать, я ли это.

Я последовал ее совету, сперва нерешительно, затем меня увлекла ее страсть, я снова на мгновение перенесся на спутник Юпитера. Словно мы снова находились в лабиринте туннелей или за кустами в саду ее отца. Сперва звук двери вернул меня обратно к реальности.

Серьезно, осознавая величие и значение этого момента, профессор Гразме подошел ближе. С уважением он произнес: «Мне, как Вы можете предположить, господин Вайден, крайне неудобно, что я поставил Вас в такое неприятное положение. Но проявите понимание ко мне, дорогой господин Вайден. Разве мог я хотя бы приблизительно предположить… Пожалуйста, простите меня…»

Я не представлял, как Ауль удалось убедить профессора в своем иноземном происхождении. Теперь пришел тот час, которого я так часто ждал с нетерпением. Я не скрываю чувство моего триумфа, которое я испытал во время его Mea culpa. На мгновение я даже подумывал о том, чтобы спросить его, сколько будет трижды четыре, но я совладал с собой, мог посочувствовать ему из горького опыта. Его почтительного уважения мне было достаточно.

— Как это возможно, господин профессор, — спросил я, — что вы не считаете Ауль тоже психопаткой?

Гразме, смутившись, молчал.

Укоризненно Ауль объяснила: «Он поначалу хотел даже оставить меня здесь. Мне понадобилось много терпения и убедительные аргументы.»

Вид профессора, стоявшего сейчас передо мной, немного вызывал у меня жалость. Примирительно я сказал: «Вы сами видели, к чему могут привести казалось бы маловероятные утверждения, профессор. Оставьте при себе то, что Вы знаете, когда я покину Ваш гостеприимный дом. Еще раз Ауль не появится как Deus ex machina. Все-таки, я хотел бы на всякий случай получить ваше заключение».

— Документы уже оформлены, — усердствовал Гразме, — Вы будете полностью реабилитированы.

У меня были свои представления о медицинских справках, я попросил его, признать за мной временную потерю памяти. Это была мера предосторожности, которая ограждала меня от того, чтобы еще раз представлять доказательство, где я пребывал пять с половиной месяцев. Профессор был готов продиктовать все, что от него требовалось. Когда он был уже в дверях, он повернулся еще раз, и в полном замешательстве спросил: «Если я могу позволить себе ещё один вопрос, фройляйн Ауль — не так часто встречаешь людей с другой планеты — Как Вы сделали таки себя невидимой?»

Ауль быстро ответила: «Объяснение у этого процесса довольно простое. Мы используем для этого медиум третьей гиперборальной террастии, так называемый ноуменон. Проходящие потоки света экранируются магнитным полем, пульсовый приемник определяет их частоту, одновременно излучаются Р-волны с укороченной амплитудой. Таким образом образуется, как Вы знаете, негативное квильпространство…»

Я прикусил губы, что бы не захохотать. Такие объяснение были мне знакомы. К моему удовольствию они оказали на профессора такое же влияние. Он тоже показал сейчас такой же печальный овечий взгляд. Я сделал умное лицо и заметил с деловым видом знатока: «Это так просто, профессор. Нужен только лишь медиум из третьей гиперборальной террастии. Но решающее значение, правда, имеет укороченная амплитуда. Ведь квильпространство будет положительным, если она будет слишком долгой. Тогда все перевернется вверх дном. Но у меня такое впечатление, что Вы не совсем вникаете в суть вопроса…»

— Действительно, — смущенно признался он, — это, наверное, специальная физическая проблема… А сейчас, вы меня извините, я продиктую заключение». Он спешно оставил нас.

Я прислушался к его шагам и довольно произнес: «Это мы вылечим, это мы исправим…»

Ауль прильнула ко мне. «Теперь я вижу, что ты счастлив. Четырежды восемнадцать часов я ждала этого момента и тосковала по нему».

Ауль на Земле. Я обхватил руками ее талию. «Ты действительно со мной, Звездочка; я снова и снова опасался того, что вот-вот проснусь. Ме в курсе, что ты здесь?»

— Разве я могла быть здесь без его согласия? — спросила она с легким упреком в голосе.

Мне вспомнилась сцена на шестом спутнике, когда я напрасно пытался уговорить ее к тайному побегу. Нет, без разрешения Ауль ничего не делала. Следовательно, и интерес у Ме ко еще не пропал. Я сгорал от нетерпения узнать подробности.

— Я расскажу тебе обо всем позже во всех подробностях, миленький мой, — сказала она. — Я должна передать тебе привет от Ме. Он хочет напомнить тебе о разговоре с ним и о сделке.

— Я ничего не забыл, Ауль.

Мы сели на краешек кровати. Как часто я проводил бессонные ночи в мечтах об этом мгновении; теперь она сидела рядом со мной, словно это было самое естественное в этом мире. Она ни в чем не изменилась, давала мне почувствовать ее потребность в нежности, словно мы еще находились на шестой луне. Ее невинная наивность смутила меня. В мировом одиночестве ее далекой луны все было гармонично, здесь же мне мешало окружение и также немного мысль о Йоханне. Я попытался скрыть мою скромность, спросил у нее о ее отце.

— Он передает тебе тысячу приветов и поцелуев, — ответила она. — Он также изволит просить тебя кое-что доставить для него. Он хочет петуха, немного семян цветов и овощей, кроме того еще корову и быка…

Озадаченно я посмотрел на нее. «Корова… Что отец там себе думает? Где я возьму корову и быка? Как ему только в голову пришла такая сумасшедшая идея?»

— Ты сам ему это предложил. Предположительно корова дает сметану, масло и молоко. Только я не знаю, как выглядит корова.

Я пообещал показать ей парочку коров. Ее близость и конфузные желания ее отца снова приблизили прошлое. Раззадорившись, я сказал: «Однажды с неба спустился прекрасный ангел… Так происходит в наших сказках и легендах. Да, Звездочка, это действительно сказка, то что мы нашли друг друга, потеряли и снова нашли. Мне не понятно только одно. Откуда ты могла знать, что я нахожусь именно здесь?» В дверь постучали, заглянула сестра и снова закрыла дверь.

— Когда мои звонки к тебе оставались без ответа, — рассказала Ауль, — я боялась, что что-то могло помешать тебе. Ме разделял мои заботы и позволил мне начать твои поиски. Мы множество раз облетели Землю. Я совсем отчаялась, думала, что никогда не найду тебя в этой суматохе городов и людей. Какое счастье, что у меня был адрес…

— Мой адрес? Что еще за адрес?

— Дом, в котором ты живешь с твоей женой…

Я испугался. «Не была же ты у моей жены?»

— Конечно же я была у твоей жены — как иначе я смогла бы найти тебя? У тебя красивая жена, только она ревнивая — как пингвин.

Вокруг меня летали звездочки.

— Что тебе сказала Йоханна, о чем вы разговаривали?»

— Она тоже сначала приняла меня за иностранку, как и этот профессор. Потом я назвалась, и твоя жена посчитала, что ей якобы все теперь известно, мне больше не следует ничего говорить. Она дала мне твой адрес, и мы поговорили о том о сем…

— О чем? Я хочу точно это знать, Ауль.

— К примеру, что я хочу забрать тебя на шестой спутник насовсем.

— Дальше, что она ответила?

— Она никогда не даст развод. Скажи ты, звездный странник, собственно, кто такая Розуита?

— Я не знаю никакую Розуиту. Что тебе еще сказала моя жена?

— Но профессор тоже подумал, что я Розуита…

Я застонал. Йоханна сейчас верно увидела в Ауль подтверждение своего первого предположения. Сейчас Было бы не трудно убедить ее в обратном — но мог ли я оставить ее здесь с таким знанием?

— Розуита одна из твоих наложниц?

— Чепуха, — сказал я. — О чем вы еще говорили?

Она больше не знала этого или не хотела знать.

Я решил при первой же возможности разъяснить все Йоханне. Теперь у меня по крайней мере было два свидетеля.

Ауль между прочим сказала: «Кстати, твоего переводчика я тоже взяла с собой. Ме настаивал на этом».

— Фритцхен тоже прибыл? Он ждет в транспорте?

Она показала на дверь.

— Он в клиник».

Я подошел к двери, открыл ее. Фритцхена я не увидел.

— Вспомни о третьем гиперборальной террастии и отрицательном квильпространстве, — шутливо сказала Ауль. — Мне еще раз объяснить тебе процесс?

— Посмей только!

В поцелуе мы забыли обо всем.

Профессор тем временем продиктовал свое заключение и подписал его. Он поспешил обратно в свой кабинет, чтобы взять зимнее пальто, тешил себя надеждой отвезти своих из ряда вон выходящих гостей в город.

Когда он вошел в свою комнату и увидел разрушения, он ощутил невиданное прежде чувство удовлетворения. Сломанные рамы картин и спаленная кнопка звонка показались ему реликвиями. Только разрезанные стекла не понравились ему, при том, что из букв сильно дуло. Притом ему не нравилось слово, значение которого было ему неизвестно. Он взял с полки лексикон, открыл его на букве «Р» и прочел: «Рача, ругательство, означает — болван, пустоголовый, также злодей…»

Раздосадованный, Гразме решил замести следы, и, поскольку расщепленное стекло больше нельзя было склеить, он решительно взял словарь и разрушил с его помощью оконное стекло окончательно.

Насколько понятной с общечеловеческой точки зрения ни была его реакция, умным образ его поведения, конечно, не был, но таинственные буквы могли бы объяснить многое. Профессору также не пришла в голову мысль закрыть дверь своего кабинета. Из-за звона стекла он не услышал, что кто-то стучал в дверь. С педантичным рвением он продолжил процесс разрушения, чтобы также удалить мельчайшие осколки стекла из оконных рам.

Что должны были подумать старший врач Хаусшильд и сестра Хильдегард о своем шефе, когда они открыли дверь и таким образом стали невольными свидетелями его откровенного буйства? Как профессионал, Хаусшильд понял ситуацию с первого взгляда. Сломанные рамы картин, распоротое полотно — ну и даже сам шеф, который вынимал осколки стекла из замазки и еще даже не заметил вошедших.

Холодный ветер дул из окна, свалил несколько листков с письменного стола. Сестра Хильдегард собрала их. Старший врач кашлянул.

— Что Вы здесь делаете, господин профессор, Вам не хорошо? — осведомился он.

Гразме испуганно остановился, смущенно засмеялся и подчеркнул: «Все в порядке, коллега Хаусшильд. У меня беспорядок, не правда ли? Сквозняк выбил стекло, я всего лишь удаляю осколки. По глупости при этом упал мой Гейдемюллер, скверно. Вы, наверное, знаете, вещь старинная, досталась мне по наследству…»

Старший врач изучал лицо своего шефа, затем обнаружил спаленное место на письменном столе.

Гразме стало дурно. Он догадывался о совершенно нелепом подозрении своего старшего врача и вспомнил предупреждение своего пациента Вайдена. Ну, это мы исправим, подумал он, все еще я главный. Он скорчил веселую мину и сказал как бы между делом: «Беда не приходит одна, положил сигару, не уследил. Распорядитесь, пожалуйста, чтобы электрик все поправил, сестра Хильдегард».

Та, к которой обращались, многозначительно переглянулась со старшим врачом и немедленно покинула кабинет; но совсем не за тем, чтобы переговорить с электриком, а затем, чтобы посоветоваться с доктором Калвейтом.

Хаусшильд остался со своим шефом. Он мог предположить, какая трагедия развернулась здесь перед его глазами. Все совпадало с таинственными и запутанными высказывания профессора перед комнатой сестер. У старшего врача было достаточно опыта, чтобы вовремя распознать определенные симптомы. Здесь, вне всякого сомнения, он имел дело с нервным переутомлением…

Эта непредвиденная случайность послужила причиной того, что немного позднее доктор Калвейт вошел в мою палату, чтобы вручить мне бумаги на выписку. Он спешил, пожелал мне всего хорошего и несколько с менее дружелюбно обратился к Ауль: «Вам следовало бы побеспокоиться пораньше. По Вашей милости господин Вайден попал в неприятную ситуацию».

— Я знаю, — озабоченно ответила Ауль, — у сожалению траекторию нельзя определить произвольно, к тому же Юпитер сейчас находится в удалении и нам пришлось уклонятся от метеоритного потока.»

На мгновение доктор выглядел так, словно хотел вспылить. Он все же задумался и проворчал сумрачно улыбаясь: «Детки, прекратите же, наконец, молоть чушь, мое терпение подходит к концу. Шеф тоже начинает потихоньку бредить — совсем переработал. Если так и дальше пойдет, я сам пропишу себе лекарство».

Меня интересовало, что случилось с профессором. Когда Калвейт рассказал о картине и оконных стеклах, я оттащил Ауль в сторону и шепотом выяснил что к чему.

— Может быть мне прояснить недоразумение? Я бы смогла быстро убедить этого доктора…

— Ты будешь вести себя тихо, — прошептал я. Калвейт хотел попрощаться. Я сказал: «Вы совершаете большую ошибку, доктор. Профессор Гразме так же здоров, как Вы и я…»

— Это не нуждается в Вашей оценке, — поучили меня. — Он уже настолько свихнулся, что он обращался к Вашей знакомой, как если бы она была Ауль.

Серьезная ошибка, подумал я, если он и дальше будет болтать такое, то может сразу же перебираться в мою комнату. Чтобы хотя бы избежать худшего, я сказал: «И все же Вы ошибаетесь. Моя подруга, как Вы знаете, изучает искусство. Она хотела проверить „шедевр“ в кабинете Гразме на его мнимую подлинность. При этом он свалился. Разбитые оконные стекла в любом случае пойдут на Ваш счет. Профессор так надымил, что она попросила его открыть окно — при этом разбились стекла…

Калвейт недоверчиво посмотрел на Ауль.

— Это мне ново, — проворчал он, — об этом шеф ничего не сказал.

— Но это было так, — настойчиво подтвердила Ауль.

Я надел мое зимнее пальто, взял из моей тумбочки сверток, положил его на кровать. В свертке были все принятые таблетки. Это было чудесное чувство, быть свободным от всякого принуждения. Где-то здесь скрывался Фритцхен, охранял Ауль и меня. Я почти сожалел, что он не мог здесь показаться — вероятно, тогда бы и Калвейту затем понадобилась бы помощь.

Мы попрощались. Когда мы спускались по лестнице, мне показалось, что я слышу с третьего этажа взволнованный голос профессора. Он, казалось, бурно протестовал против чего-то.

 

XXV

Все шлюзы счастья открылись передо мной, боги благотворного веселья отдыхали на мне. Ме послал мне Афродиту и подарил свободу. Я действительно был свободен в идеальном и анархическом смысле этого слова. Мир до звезд был открыт передо мной. Рядом со мной чудесная девушка, незримо рядом с нами смыленный ангел-хранитель, гений, который заботился о нашей безопасности. Не исполнились ли все мои мечты? Не хотел ли я однажды оказаться с Ауль на Земле и иметь при себе Фритцхена в качестве предприимчивого домового? Возможности, о которых я не догадывался, открывались передо мной. Да, у меня был бы повод для безоблачной радости, останься моя вновь обретенная свобода надолго. Но мне оставалась всего лишь ночь и день, затем нас должен был забрать транспорт. Это Conditio sine qua non для моей свободы лежало передо мной словно пропасть.

Покупать платья для Ауль, как бы я сильно не желал этого, не имело смысла. Она тоже ничего не хотела об этом слышать. Но было уже темно, когда мы вышли из клиники, но прохожие, укутанные в теплую зимнюю одежду, поворачивались в нашу сторону, делали свои замечания о странных пристрастиях в моде иностранки.

В то же время, Ауль не была такой закаленной, как могло показаться, как могло показаться. В своих переливчатых трико с регулируемыми обогревающими свойствами, и приняв перед этим препарат, она не чувствовала холода. Грубый светло-зеленый льняной материал, которым они были дополнительно драпированы, был ничем иным как завесой с шестой луны, который разделялись друг от друга обе комнаты. К моему недовольству она даже не убрала вышитые звезды с материала.

На такси до моей квартиры можно было добраться за несколько минут. Я решил поехать домой, чтобы посвятить во все Йоханну, но Ауль наотрез отказалась пойти со мной. Но она и не хотела оставаться в городе, утверждала, что Земля постоянно наполнена адским шумом и воздух имеет противный, ядовитый привкус. Ее жалоба была мне понятна. Почти всю жизнь Ауль провела в гробовой тишине Вселенной. Ее нервы слуха и обоняния реагировали на тончайшие нюансы. Теперь она вдруг подвергнулась влиянию рычания автомобилей, гудения самолетов и других, привычных нам звуков. В городе вибрировали паровые молоты, визжали экскаваторы и пневматические буры, пищанию уличного движения. К этому прибавилась вонь выхлопных газов и дымящейся мостовой. Ауль хотела обратно на луг, провести оставшиеся часы в крестьянском доме, который она уже посетила после своего прибытия. Там, в каких-то кустах, лежало несколько ее свертков.

— Звездочка, в это время года в Маник Майя нельзя оставаться на ночь, — объяснил я. — Давай снимем номер в отеле…» Когда я предлагал это, мне пришло в голову, что у Ауль не было документов.

— Что может помешать нам жить в этом, как ты его называешь, крестьянском доме? — спросила она.

— Зима. Дом холодный. Во-вторых, сейчас темно, это было бы слишком хлопотное путешествие, в-третьих, у меня нет дров, в-четвертых, печь дымит, в-пятых, там сейчас все влажно, в-шестых, сначала нужно убрать снег…

— В-седьмых, в-восьмых, в-девятых, — прервала Ауль мое перечисление, — Ты думаешь, что я не подумала обо всем? Как ты можешь считать меня такой глупой? Ты увидишь, мы не замерзнем. А снег уберет Фритцхен.

У меня был волчий аппетит и желание съесть стейк с поджаренным луком, я с большим удовольствием сходил бы в ресторан. Кроме того, я помышлял о возможности отсрочить отлет, но Ауль настаивала на своем. Она бы улетела немедленно, если бы это было возможно. Ничего иного не оставалось, как поискать такси. Когда я рассказал о моем урчащем желудке, она вынула концентрат из своего пластикового пакета. «Я и об этом подумала. Ты доволен?»

— Я вне себя от радости, — сказал я и подумал о моем стейке. Ауль нельзя было провести, как сестру Хильдегард, и мне пришлось проглотить концентрат. Наконец, я поймал такси. Фритцхен, все еще скрытый во впадине световой волны, неловко плюхнулся на заднее сиденье. Я с неприятью ощутил его стеклянную голову рядом со мной, прильнул к Ауль. Меня удивило то, с какой естественностью она использовала неизвестное транспортное средство. Она не задала ни одного вопроса.

Вместо этого Ауль могла рассказать о других вещах. Я узнал о том, что ее отец был на шаг от изобретения фарфора, услышал о новом открытии в созвездии Девы, где анормально расширялась материя, что могло завершится образованием нового Солнца. Кроме всего прочего у не существующего для водителя Фритцхен тоже нашлось сказать несколько точных сведений об этом процессе. В зеркале заднего вида я видел недоверчивое лицо водителя такси. Я боялся, что он может остановиться и вышвырнуть нас.

Еще более странными мы показались ему, когда Ауль поведала, как она добралась от луга до моей квартиры и позднее оказалась в клинике. Она основательно подготовилась к этому путешествию, пусть даже некоторые советы ее отца казались немного антикварными. После посадки Ауль прежде дождалась сумерек, встретила рабочего, который объяснил ей, как попасть в город. На проселке ее подобрал дружелюбный водитель, который довез псевдо-иностранку до моей квартиры. От своего отца Ауль получила инструкции относительно нравов и обычаев на Земле. Старик научил Ауль тому, что на любом базаре драгоценные камни и золото можно обменять на принятую в стране валюту. Ауль тогда не нашла никакого базара, но от моей жены она узнала, что ювелиры интересуются такими камнями и металлами. И этот трюк Ауль продела без трудностей, она даже была довольна всем, что предложил ей ювелир.

Она раскрыла свой пакет и показала мне толстую пачку банкнот.

— Эти бумажки мне дал торговец в обмен на два камня. Он пошел мне навстречу и был очень вежлив…

— Святые угодники, да он тебя просто надул, — пробормотал я при виде пачек банкнот.

— Он меня не надувал, — заверила меня Ауль. — И кто такие святые угодники?

— Святые… Я объясню тебе позже. У тебя еще есть камни и золото?

— Еще достаточно. Хватит бумаги на два петуха, немного семян и, возможно, на пару птичек?

— За это тебе дадут целый зоопарк, — сказал я и пощупал новые, хрустящие купюры. Неожиданное богатство магически притягивало меня. Ауль рассказала что-то о шестом спутнике. Я снова заметил в зеркале подозрительное лицо таксиста, попросил Ауль помолчать. Мы должны были скоро приехать.

На улице было хоть глаз выколи. Свет фар впивался в белизну проселка. Я думал: теперь ты в такой же ситуации как два или три месяца назад. У тебя есть деньги, больше чем ты когда-нибудь мог потратить, но они действительны только на один день. Завтра около полуночи сон закончится… Было ли возможным переубедить Ауль, подвигнуть ее остаться здесь? Ведь не повсюду же был такой шум и смрад. С болью я осознал бессмысленность таких надежд. Ее отец жил наверху, и ее осознание долга было сильнее, чем гравитация Земли… Таксист сбавил скорость. Я показывал ему дорогу через лес, до тех пор, пока мы не остановились перед домом. Несмотря на то, что я щедро вознаградил его, его страх перед странными пассажирами был очевидным. Он умчался прочь так, что снег столбом поднялся.

Тишина Маник Майя была благотворной. Фритцхен выключил свой экран, наконец, снова стал виден во всем своем обличии гнома. Я взял из сарая метлу и дал ему задание очистить от снега проход к двери.

За сараем, в кустах сирени, Ауль спрятала свой багаж. Она втащила два шара величиной с кокосовый орех, которые были закреплены на квадратных цоколях. Я открыл перед ней дверь, с нетерпением ждал, как она справится с фокусом и обогреет холодные помещения. Ауль поставила в каждой комнате по шару, что-то повращала на них. Я совсем не удивился, когда шары не только начали интенсивно выделять тепло, но и осветили комнаты. Через несколько минут, мне пришлось снять пальто.

— Где дымит печь? — весело спросила она. — Скоро тебе придется открыть окно.

— Инфракрасные лучи? — грамотно спросил я.

— Нет, нейтральное ядерное излучение с величиной тепла двенадцать. Мы используем бета-распад, который через заторы векстаматерии…

— Ни слова больше, Звездочка, я все понял.

Она обвила меня руками. «Как я ждала этого часа. Без тебя было ужасно».

Я должен был сначала привыкнуть ко всему. В любой момент, думал я, может войти дежурная сестра. Она заметила мое расстройство.

— О чем ты думаешь? Ты не здесь…

Я приложил палец к ее губам. «Ты ничего не слышишь?» Мы прислушались. Снаружи доносились скребущие звуки. Ауль открыла окно. «Я думаю, он очистил достаточно снега», сказала она.

Фритцхен очистил не только луг перед домом, но и намеревался очистить от снега и лес тоже. От метлы осталась только палка. Мы направили его в соседнюю комнату.

Неожиданно Ауль спросила: «Тебе бы понравилось, если бы я постригла все волосы?»

— К чему это? — оторопело спросил я.

— Я заметила, что у многих жен на Земле короткие стрижки.

— Посмей только! — сказал я. — Нет, Белоснежка, оставайся такой, какая ты есть. Мода имеет смысл только тогда, когда ее есть, с чем сравнивать. На шестой луне ты будешь единственной женщиной…

Да, это чудесно, я этому уже рада, — с удовольствием заметила она. — Но опять таки, кто такая Белоснежка?

Я щелкнул ее по носу. «Кто такая Белоснежка, кто такая Розуита, кто такие святые угодники? Это все, маленькая Звездочка, понятия, которые не относятся к твоему пятому измерению. Оставим их. Не стоит ломать над этим голову. Через двадцать девять часов все уйдет в прошлое».

Концентрат продлевал часы прощания, подарил мне одну ночь. В сладостном дурмане нашей любви время, казалось, остановилось. С рассветом раскрылся самообман. Еще раз, в последний раз, мне представилась возможность попрощаться со всем.

Я не устал, но после бурной ночи свидания с Ауль я тоже и не чувствовал себя прямо как тореадор. С пачкой банкнот в кармане я побрел к проселку, я вызвал по телефону из гаштетта такси и поехал в город. Меня мучили угрызения совести и боязнь неизбежного, когда я приблизился к нашей квартире. Возможно, так я надеялся, что Йоханна позволит убедить себя поехать со мной в Маник Майя. Тогда мне хотя бы не потребовалось уходить от нее с ложью. Я также хотел оставить ей часть денег. Когда поднимался по лестнице, я чувствовал себя, словно иду на собственное захоронение.

Был ранний полдень, когда я позвонил. В этот момент мне пришло в голову, что моей жены вовсе не могло быть дома. Она заняла должность — только где? Я постучался к нашей соседке, фрау Бертрам. Когда она открыла дверь и увидела меня, «Доброе утро» угасло у нее на ее губах. Весь дом знал о моем пребывании в клинике. Я спросил ее о месте работы моей жены. Госпожа Бертрам сожалела, она не могла назвать мне адрес.

— Но вы же знаете название фирмы или предприятия, фрау Бертрам…

Она ответила отрицательно и хотела закрыть дверь. Меня разозлило ее дурацкое поведение. В конце концов, я часто помогал ей, когда нужно было принести что-нибудь из подвала. Со злостью в голосе, я сказал: «Вы бы получше запирали дверь, дело в том, что я вампир и предпочитаю кровь старых девственниц!»

Когда я, вдобавок, начал подражать хрюканью кабана, она с криком ужаса захлопнула дверь.

Я спустился вниз, бесцельно бродил по улицам. Еще двенадцать, тринадцать часов, затем все прошло. Конечно, не из-за богатства Ауль, которое делало мне прощание все проблематичнее. В обмен за то, чтобы не улетать, хотя бы не так скоро, я бы с радостью отказался бы от камней и банкнот. Путешествие в неизвестное, добровольное прощание с планетой, которая, собственно говоря, была мои миром — это мне становилось все яснее — было похоже на выбор между жизнью и смертью. Существовать где-то в далеких сферах Вселенной, пребывать, возможно, тысячелетия во сне, чтобы в конце непрерывного полета проснуться заново запрограммированным, без воспоминаний о минувшем — что в этом заманчивого? И что я получал взамен? Казалось, выбор прост. Ме не только предлагал мне умную и завидную партнершу, но также и натренированный разум, который мог запомнить знания, о которых я и не догадывался. Сердце разрывалось от того, что я оставлял за это: выражать чувства, любовь или ненависть, досаду или удовлетворение, печаль или радость; заботы и надежды, исполнившиеся и не исполнившиеся мечты — просто жизнь.

Просто жизнь. Все, казалось, так просто. Одно слово, которое нельзя взвесить: жизнь. Я хотел продумать все холодно и трезво, но для этого мне не доставало отчужденности Ме. Моя прогулка по городу пробудила тысячу ощущений и воспоминаний. На «Квиле», в окружении Ауль и ее отца и электронных помощников мои проблемы были бы анахроничными. Их бы не было. Время бесконечно, мой мир безбрежен. Здесь же напротив, жить значило совсем другое, здесь я был частью неразрывного целого, к которому относились люди, животные и целое многообразие изменчивой природы. Что делать, как решиться?

Снежинки кружась, падали вниз, придавали уже грязной, затоптанной белизне новую окраску. Я остановился перед моим переулком. Дети делали снеговика, несколько мальчишек играли в снежки. Снежок попал мне в плечо. Я стряхнул снег с пальто, услышал, как женщина бранится на бесстыжих сорванцов. «Не беспокойтесь, всё в порядке», сказал я и с удовольствием принял бы в этом участие.

Я вспомнил слова Ме, услышал деловито-монтонное звучание его голоса, словно это было вчера: «Все во Вселенной течет и вечно изменяется, продолжающееся изменение это условие для жизни. Если невежество попытается остановить изменение, наступит катастрофа, конец…» И еще одно предложение, которое неизгладимо запомнилось мне: «Смысл твоей жизни будет всегда зависеть от глубины твоего мышления и горизонта твоих познаний…»

Не было ли это определение неопровержимым? Была ли это последняя, вечная правда? Долгое время я был убежден в этом, сейчас у меня появлялись сомнения. Ме исходил в своем опыте и мудрости из другой точки зрении, которая не имела отношения к жизни, которая меня окружала. Емкое определение, что все должно пониматься в постоянном становлении и движении, оставалось необязательным, если не спрашивать о направлении и о цели.

Постепенно я выходил из лабиринта моих противоречивых мыслей и ощущений, решался мой «Быть или не быть». До этого момента я постоянно думал только о том, что может предложить мне Земля — что я, собственно, сам давал ей? Что я делал со своей жизнью, что делал из нее?

Две девочки, не старше одиннадцати-двенадцати лет, спешили мимо меня. Я слышал, как они серьезно и веско обсуждали контрольную работу по химии. Их проблемы напомнили мне сцену на шестой луне, спор со стариком в гончарной мастерской. Мы лепили вазы, кувшины и горшки, пока я не осознал, как бессмысленно мое отшельническое существование. Жить — зачем и для кого?

Не содержался ли ответ уже в самом этом вопросе? Смысл жизни не мог зависеть только от глубины мышления и горизонта познаний. Только исходящее из истинного познания логичное действие, действенное, целеустремленное старание, принимать участие в изменении мира, придавал жизни смысл.

«Кто с постоянным стремлением старается, от того мы можем избавиться» — вывод из моих раздумий окрылил мои шаги. То, что я еще не решился произнести, становилось все больше и больше несомненным. Ме и Ауль требовали от меня невозможного. Только здесь, на Земле, мое существование было наполнено смыслом, только здесь оно могло быть связано со стараниями других.

Остаться здесь, дышать, видеть, быть занятым со смыслом — это вскружило мою голову словно наркотик. Я поспешил дальше, дрожащий от напряжения. Я остановился перед витриной музыкального магазина, ознакомился с ассортиментом пластинок. Легкая музыка для танцев и мечтаний, Битлз и классики; Вивальди, Бах, Гендель, Чайковский, Барток, Шопен, Смéтана, Бетховен — столетия были выложены здесь, музыка Земли. Она тоже просилась на чашу весов. На «Квиле» все это было бы стерто. И больше никаких проблем…

Мне пришло на ум стихотворение, которое я однажды прочел: «Из страны, где воздух сладше винных слез, бежишь ты — слишком прекрасна клетка. — Земля, на которой замерз ты в мороз, ее ты любишь вечно и крепко…»

В эту минуту мне стало с неопровержимо точностью: убежать от настоящего значит умереть. Это было так же фатально как остаться позади него.

Не так ли давно я ломал голову над плакатом? «Мир будущего» — его можно было представить, возможно, не таким, с которым я столкнулся во время своих приключений, оно выглядело бы так, каким мы его устраивали. Я глубоко вдохнул свежий зимний воздух и знал, что я сделал свой выбор. С моих плеч словно камень свалился; у меня было такое ощущение, что я родился заново.

Пересекай Вселенную, Ме и однажды возвращайся. Мои потомки поспешат тебе навстречу и встретят достойно. Возможно, ты вспомнишь потом еще о человеке, которого к этому времени больше не будет среди живых…

Мое решение подняло мое настроение. Я бы с большой охотой сейчас начал бы громко петь и пожелал бы всем людям доброго дня. Неукротимое желание сделать что-либо из ряда вон выходящее, вдруг овладело мной. В кармане моего пальто хрустели банкноты. Зачем мне столько денег? На пару желаний старика хватило бы крупицы. Кроме того — успокаивающее ощущение — в сто раз больше лежало в стенном шкафу в Маник Майя.

В какое-то мгновение мне пришла в голову мысль пойти домой. Наверное, у Йоханны рабочий день уже закончился.

Но что я бы ей сказал? В доме меня ждала Ауль. Я сначала должен был выяснить отношения, справиться со всем этим, с тем, что было и с тем, что в полночь глава моей жизни заканчивалась навсегда. Завтра все будет по-другому, еще двадцать четыре часа… В порыве моей радости заново обретенной жизни во мне проснулось легкомыслие. Впервые я мог выполнить сумасшедшее и, пожалуй, даже ребяческое желание, которое я давно лелеял. Я мог теперь сыграть запоздалого Деда Мороза, который в виде исключения даже спустился с небес. Деньги, которые не были заработаны кровью и потом, можно было легко транжирить.

Я зашел в кондитерскую, купил плитку шоколада, несколько коробок самых дорогих конфет, заплатил и ушел, не дожидаясь сдачи. Продавщица бежала за мной до самой улицы, чтобы прояснить мое недоразумение. Она не могла понять того, что я не хотел забирать «мелочь». Возможно, она приняла меня за выжившего из ума. Сладости я дарил школярам. Несколько раз мне посчастливилось подсунуть пачки банкнот в авоськи пожилым дамам, которые пришли за покупками. На углу мужчина продавал лотерейный билеты. Я взял всю коробку, щедро расплатился и выбросил билеты в ближайшую корзину для бумаг.

Оказалось, что утомительно избавиться от такого количества денег. Наконец, я упростил метод, ходил по подъездам и без разбору распихивал банкноты по почтовым ящикам. Когда стемнело, я в прямом смысле этого слова «раздал народу» состояние до последнего пенни. Не часто я был так счастлив и доволен, как после этой напряженной деятельности, которой у старшего врача Хаусшильда, наверняка, нашлась бы латинская формулировка parat.

На рынке я купил двух петухов, клетку для них, коробку цветочных и овощных семян и букет альпийских фиалок для Ауль. От пары птичек я вынужден был отказаться. Денег как раз хватало на полкило кислых конфет, которые Ауль хотела прихватить для своего отца, и на обратную дорогу в Маник Майя.

 

XXVI

Ауль с нетерпением ждала меня. Она оценила мои покупки, высказала удовлетворение по поводу петухов в слишком узкой клетке, на которых нельзя было посмотреть без жалости. Ауль хотела усыпить их на борту и продезинфицировать.

Я озабоченно обдумывал, каким образом я мог щадяще преподнести ей свое мое решение. Я дал ей конфеты для отца и альпийские фиалки и был удивлен тем, как сильно она обрадовалась моему вниманию.

— Как хорошо, что ты подумал обо мне, — тронуто сказал она. — Таких цветов я никогда еще не видела.

Она открыла стенной шкаф, нашла там вазу. На верхней полке, небрежно положенные, между уложенными банкнотами мерцали камни. Цена старого крестьянского дома в одно мгновение взлетела до небес, словно шикарная вилла. Рядом Фритцхен изучал петухов. Когда я спросил его, знает ли он теперь, в чем разница, он ответил отрицательно. Ему эти научные знания не были запрограммированы.

Ауль хотела знать, почему я не принес еще и пару птичек. Я рассказал ей о моем сумасшествии, которое стоило мне всех денег, еще раз насладился сомнабуличным состоянием моего расточительства.

К моему удивлению, знаки моего великодушия не вызывали у нее одобрения. Хотя, она не упрекнула меня, но ее лицо стало вдруг необычайно задумчивым.

— Почему ты смотришь на меня так укоризненно? — обеспокоено спросил я. — Я должен был принести деньги обратно, или ты злишься, потому что я не принес птичек?

Она задумчиво засмеялась. «Нет, ты достаточно много принес, и деньги нам действительно не нужны. Я только не понимаю, почему ты их раздарил».

— Я и сам толком не знаю. Мне это просто нравилось, возможно, взрыв чувств…

Она молчала. У меня было такое впечатление, что она не одобряет мое настроение, склонное к пожертвованиям. Спустя мгновение она обняла и поцеловала меня, потянула меня к софе. Я подумал: Сейчас уже восемь часов, самое позднее, через четыре часа приземлится транспорт, ты должен сказать ей сейчас…

— Зима вовсе не так прекрасна, как ты мне ее описывал, — сказала она. — Фритцхен находился сегодня снаружи несколько часов, должен был определить местоположение транспорта, при этом его центральный процессор замерз.

— Ну да, Фритцхен… Если бы ты осталась здесь подольше, я бы показал тебе, как прекрасна зима. Но ты отгораживаешься от всего… Смотри, Звездочка, если бы ты осталась еще хотя бы на две, три недели… Я бы показал тебе музей Пергамон. Там ты можешь снова найти эпоху твоего отца — Мумии и всякое такое…»

Целую вечность она молча смотрела на меня. В моей просьбе, в сущности, содержалось все, что я хотел и должен был сказать ей. Это было для Ауль, пожалуй, слишком неожиданно, потому что она только лишь ответила грустным голосом: «Мумии — ты знаешь, что я не могу остаться здесь».

Совсем рядом раздавалось тиканье часов с кукушкой, время от времени петухи издавали несколько звуков. Наша беседа словно прервалась. Меня сразу бросило в жар. Догадывалась ли Ауль, о чем я думал? Я взял ее руку. «Звездочка, я много часов думал обо всем… Мне ужасно печально и я не знаю, как я сказать тебе это…»

Почти весело она ответила: «Ты это уже сказал, Ганс. Я понимаю тебя; это, пожалуй, жестоко и неприемлемо хотеть вырвать тебя из твоего круга».

Удивленно, но и с облегчением, я спросил: «Ты можешь читать мысли, Ауль? Я же еще не сказал тебе ни слова».

Она занялась обогревателем, склонилась над ним и что-то регулировала. Ее длинные волосы ниспадали на ее плечи. Не поворачиваясь, она ответила: «Когда ты рассказал мне о своей прогулке по городу, я догадалась о причине твоего настроения. Большая радость порой берет свое начало в сомнении…»

Она снова села рядом со мной, склонила голову на мое плечо. «Это хорошо, что ты не руководствуешься уважением», рассудительно продолжила она свою мысль. «Было бы ужасно, если бы мы ступили на борт с ложью». Объективность и спокойствие, с которыми она излагала мне свое мнение, могло бы послужить поводом для радости. Я совершенно зря беспокоился. Но Ауль приняла к сведению мое решение, как если бы это было само собой разумеющимся, что мы расстаемся навсегда. Ее безразличие расстраивало меня.

— Как я вижу, тебе совершенно безразлично, что я остаюсь здесь.

Ауль не отвечала.

— Звездочка, одно твое слово, и транспорт совершит посадку через несколько дней или недель…

— Что это бы изменило? К чему откладывать неизбежное?

И в этом она тоже была права. Дни или недели — это только бы оттягивало часы прощания. Но откуда у нее вдруг сразу появилось это мучительное самообладание и холодную объективность? Она забыла все то, что мы говорили друг другу, что чувствовали? Эта ее мысль о неизбежном расставании глубоко тронула меня. Сейчас, когда этот момент неудержимо приближался, я осознал, сколько она для меня значила. Мне причиняло боль то, что я не слышал от нее слов сожаления. Я хотел выразить ей мои ощущения, но ее поведение сбивало меня с толку; я не находил слов, которые могли бы передать мои чувства.

В комнату неожиданно зашел Фритцхен, монотонно сообщил параметры траектории транспорта. Ауль приняла их к сведению без комментариев и снова выпроводила его.

Молчание. Нам больше нечего было сказать друг другу? Тиканье часов с кукушкой в соседней комнате нервировало меня. Я встал, вышел и остановил часы. Как жаль, что нельзя остановить и время, пришло мне на ум, те счастливые мгновения, которые никогда не вернутся…

Когда я вернулся в комнату, я на мгновение потерял равновесие. Ауль лежала на софе, спрятала лицо в подушках и безудержно рыдала. Никогда я не видел ее такой дрожащей и потрясенной. Растерянный, я подсел к ней.

Нас связывали вместе радости жизни, теперь объединяла боль прощания. Она потребовала от нас дисциплины, заставляла наш разум, наши чувства держаться в рамках. Многого бы и не потребовалось, и я бы снова отказался от своего решения.

Когда Ауль начала что-то говорить, я сказал: «Ауль, любимая, мы оба связаны тысячью нитей к своему миру. Мы возвращаемся в них обратно и берем с собой тайну в неизвестное будущее. Месяцы нашей близости стоят больше, чем все сокровища Земли и шестого спутника.

Замешкавшись, Ауль ответила: «Ты будешь дальше жить во мне, пока я буду мыслить. Я благодарна тебе за все. Безбрежная любовь есть, наверное, только в ваших сказках и легендах».

— То, что мы пережили, было сказкой. Если бы я только мог поддерживать с тобой связь, но там, куда ты возвращаешься, все еще царит разум. Для тебя пройдет год или два, затем это настоящее уже будет принадлежать далекому прошлому. Твои воспоминания будут относиться к давно умершему человеку».

— Я это знаю, — сказала она, — но не только на «Квиле» царит разум. Мы оба пошли у него на поводу, несмотря на нашу любовь. Так лучше: останавливаться в чувстве и выражать себя только в чувстве — недостойно человека.

Мы оба старались, трезво оценивать наши ощущения. Это помогало нам пережить мучительные минуты прощания. Для того, что мы действительно хотели сказать друг другу, больше не нужно было слов. Вокруг нас глубокая тишина, достойное молчание, в которой было слышно только биение наших сердец. Прощание навсегда, и все же не смерть. В неизбежности была утешительная определенность, что прошлое, настоящее и будущее связывали нас через незримый мост до самого нашего конца. Каждое будущее однажды должно стать настоящим, каждое настоящее — прошлым.

В то время как мы сидели молча в тесных объятиях, я вспомнил о волнующем разговоре с Ме и, особенно, о замечании, смысл которого я тогда не сразу смог понять. «Обернись назад в прошлое, и ты узнаешь себя и предчувствуешь свое будущее…» Сейчас, в это торжественное мгновение прощания, я понял его. И теперь я знал, что он поймет мое решение и будет уважать его.

Мне словно сыпнули соль на рану, когда вдруг вошел Фритцхен и бесцеремонно объявил: «Транспорт прибыл».

Ауль убрала руки, приподнялась. Ее бледное лицо напомнило мне о страшном мгновении в лабиринте туннелей шестой луны. Тихим голосом она отдала по переговорному устройству распоряжения команде, затем попросила Фритцхена доставить обогреватели и покупки на борт. Неспособный думать о чем-нибудь разумном, я тоже встал и вышел на улицу. Матовым блеском транспорт выделялся на фоне снега.

Мы держались за руки. Снег на лугу сковывал наши шаги, но силуэт транспорта неотвратимо приближался. Когда нас разделяло еще несколько метров, Ауль остановилась. «Ганс, любимый…», сказала она, и я приготовился к чему-то невероятно важному, но она продолжила свое вступление: «В твоем доме сейчас станет очень холодно. Оденься потеплее, чтобы не простудиться».

— Я не забуду твой совет до самого конца, — ответил я. Это было удивительно, как она подавляла в себе бурление чувств, и я с благодарностью подыгрывал ей. Транспорт вблизи показался мне хищной птицей, которая хочет вырвать сердце у меня из груди.

Мы дошли до трапа. Фритцхен уже стоял во входном люке. В зеленом свете лицо Ауль казалось еще бледнее. Я передал через нее привет отцу.

Она вдруг сказала задумчиво: «Я не знаю, когда Ме заблагорассудится покинуть вашу Солнечную систему. Пока мы будем находиться в окрестностях Юпитера, я смогла бы время от времени подавать тебе знаки».

— Знак от тебя? Как ты себе это представляешь?

— Это были бы весточки от меня, которые были бы понятны только тебе. Помнишь катапульту, с помощью которой мы забрасывали метеориты в атмосферу Юпитера?

— Как я могу забыть это, Ауль. Я понял, к чему она клонит. — Лунная девочка, — воодушевлено крикнул я, — если бы это действительно было возможно…

— С точки зрения математики это не проблема, — сказала она. — Ты будешь видеть мои весточки светящимися падающими звездочками.

Такого рода невероятная идея могла придти в голову только Ауль. Любовные послания из космоса, которые мог расшифровать только я.

— Было бы чудесно, если бы тебя удался этот трюк, — тронуто сказал я, — но что ты хочешь катапультировать в земную атмосферу? Слишком большие и слишком твердые тела могут попасть на поверхность Земли и нанести ущерб.

— И об этом я тоже подумала. Вспомни, на шестом спутнике ты возделывал с отцом картофель. Он ужасно бурно разрастается в нашем климате, а отцу много не надо…

Несмотря на гнетущие минуты прощания, я засмеялся. Ауль сначала не поняла мою веселость. Я сказал: «Через три недели ты вернешься обратно, и еще через три-четыре недели до меня бы смогли дойти твои первые весточки. Я буду каждый вечер следить за падающими звездами, любимая. Надеюсь, после твоих приветов в Европе не будет пахнуть жареным картофелем…»

Ее забавная идея немного смягчила напряжение и боль расставания. Затем, раздался слабый сигнал, которого ждали долго и опасались. Он пронзил меня словно сотня иголок. Я собрался, посмотрел на люк, в котором все еще стоял Фритцхен и теперь все еще старательно кивал головой.

В последний раз мы обнялись, в последний раз поцеловались. Ее рука выскользнула из моей, Ауль медленно поднялась по трапу, наверху повернулась еще раз ко мне лицом. Болезненная улыбка была последним, что я увидел от нее.

Я пошел обратно, был словно оглушен, когда послышался тонкий, поющий звук. Диск поднялся в воздух, через несколько секунд скрылся из моего поля зрения. Метелица затрудняла видимость.

В доме было еще тепло. Все было наполнено ее присутствием. Только сейчас, в тишине и одиночестве, я осознал смысл страшного слова «неизбежно». Я призвал себя к спокойствию, прилег и мысленно прокрутил перед собой последние часы. Чистым, глубоким ощущением счастья были наполнена, пожалуй, и горечь прощания. Все-таки — что может человек ожидать больше в своей короткой жизни, чем чуда такой встречи? Ауль навсегда осталась моей, ничто не могло стереть эти восхитительные воспоминания, даже сон, который теперь постепенно возвращал меня в мечту моей жизни.

Ледяной холод уже через несколько часов развеял мою дремоту. Привыкнувший к лампам, щедро дарившим тепло, я не подумал о том, чтобы развести огонь. Стуча зубами, я выбрался из кровати, провеpил градусник. Температура упала до одиннадцати градусов. Я вспомнил о предупреждении Ауль. Насморк — это самое малое, что мне грозило. Будни, заурядное земное однообразие, снова окружали меня, заставляли меня думать о том, что будет дальше. Я сжег в печи стопу газет.

Было начало восьмого. Ауль, вероятно, находилась сейчас уже за орбитой Луны, видела Землю большим красочным шариком. Холод не оставлял мне времени думать об этом. Я натянул ботинки и пальто, хотел как можно быстрее сбежать в город. Когда я вышел к двери, мой взгляд упал на стенной шкаф.

Драгоценные камни и банкноты! Волнуясь, я так больше и не подумал о них.

В трех шагах от меня лежало целое состояние. С восторженным взглядом я открыл шкаф и в тот же миг оцепенел. У меня было такое ощущение, словно на меня вылили ушат ледяной воды. Еще несколько часов назад, я знал это точно, здесь лежали камни и банкноты. Среди них еще была парочка драгоценных металлов.

Я обыскал комнату, обшарил другие помещения — ничего. Ошеломляющему открытию напрашивалось простое, чудовищное объяснение, разожгло во мне злобу: Фритцхен, этот рача, оттащил назад вместе с обогревателями и моими покупками также золото, банкноты и камни, хотя его никто уполномочивал и не поручал этого. В боли нашего прощания ни Ауль, ни мне не пришла в голову мысль проконтролировать его усердие.

Я тихо выругался, пошел к кустам сирени, где Ауль устраивала тайник. Напрасно, сказочное сокровище находилось на пути к шестой луне. «Ну, надо же, какая невероятная глупость!» отчаянно простонал я. «Какой болван! И этот запрограммированный идиот еще кивал мне на прощание!» Я бы охотно выкрикнул свои проклятия в темное утреннее небо.

Небрежность, упрямое, слепое рвение электронного доместика за какие-то несколько минут лишили меня состояния. Я порылся в моих карманах, даже нашел еще достаточно мелочи, чтобы добраться на автобусе до города. На подоконнике я нашел кислые конфеты. Они напомнили мне о моем расточительстве в полдень. Правильно, так и надо, ожесточенно подумал я, глупость должна быть наказана.

Мое дурное настроение между тем долго не продлилось. Что я, собственно, потерял…? Не был ли я еще несколько часов назад готов отказаться от всех сокровищ, если бы я только мог остаться? Это желание было искренним. Сейчас оно осуществилось. Я ничего не потерял, напротив, мое богатство, воспоминания о чудесных приключениях, было стойким, оставалось мне на всю жизнь.

Нет, не было никакого повода, чтобы жаловаться. Я вышел на улицу, посмотрел на небо, затянутое облаками, немного с тоской подумал о крошечной звезде, навстречу которой устремилась Ауль. Чужой, пожалуй, даже пугающий для нас мир; но ее окружало будущее, которое нам было не понять. Для нас оно осталось столь же загадочным, как далекое прошлое. Я увидел частицу этого будущего, так и не сумев понять ее. Только одно я мог, радостно осознавая, сказать с полной уверенностью: Каким бы тяжелым ни был путь, который предстоял человечеству, он вел во Вселенную. Те, кто будут прокладывать этот путь, будут исполнены таким же глубоким гуманизмом, который Ме обнаружил в своем мышлении.

Я благодарю тебя, незнакомый друг. Ты понимаешь, почему я не смог последовать твоему зову. Я благодарен и тебе, Звездочка. Ты всегда будешь со мной, твоя наивная радость и твоя порядочность всегда будут со мной…

Я вернулся в дом, открыл кран с водой. Было самое время, покинуть недружелюбное жилище. На кухонном столе стояла ваза с альпийскими фиалками. И этот маленький подарок Ауль тоже забыла. Здесь они бы замерзли, поэтому я вынул их и завернул в газету. Я хотел вылить воду из вазы, когда услышал тихое дребезжание. На дне вазы мерцал голубой бриллиант великолепной шлифовки размером с лесной орех.

Удивленный и пораженный великолепный камнем, я сначала не понимал этот феномен. Затем я вспомнил о заядлой привычке Ауль украшать таким образом цветочные вазы. Так она нечаянно оставила мне еще один очевидный прощальный подарок. Жгучее сияние драгоценного камня наполнило меня бесконечной радостью. Словно сверкающая звезда он лежал у меня на ладони, живое воспоминание о незабываемом, конец и начало, утренний дар для кого-либо, кто не мог лететь к звездам, но всегда крепко стоял на ногах на Земле.

Я завернул наследство Ауль в платок. Снаружи проснулся день. Вдалеке с грохотом двигался трактор. Они доставляли сено в коровники. Я закрыл входную дверь, медленно пошел, утопая в снегу проселка. Моя рука судорожно обхватывала в кармане пальто единственное оставшееся доказательство неповторимых событий. Фантастическая глава моей жизни подходила к концу, новая страница еще не была перевернута. Но нельзя было оставаться на месте. Я должен был справиться с днем сегодняшним и тем, что мне еще предстояло. Твердой воли и хороших намерений мне было не занимать.

Из сообщений астрономического журнала «Звезды» от июля текущего года:

«4 июля, 22 часа по центрально-европейскому времени, многими обсерваториями Центральной Европы, как и многочисленными астрономами-любителями в северной части неба наблюдался исключительно интенсивный метеорный дождь. Ввиду того, что аквариды, не попали в магнитное поле Земли, как известно 24 июля, некоторые астрономы предполагают, что эти светлые и необычайно долго светящиеся метеориты относятся к экстрагалактическому метеоритному комплексу. Известный швейцарский астроном Гвидо Юхтели все же оспаривает этот тезис. Из размера, цвета и продолжительности свечения Юхтели заключил распад сверхтяжелого ядра кометы. Мистер Дженкинс из Британской Королевской обсерватории и И.П. Варшавский из Софийской обсерватории, присоединились к такому видению проблемы.

Профессор Канберт из обсерватории Ауэрбаха, напротив, придерживается мнения, что необычные явления от 4 июля имеют происхождение за пределами нашей Солнечной системы, потому что геоцентрическая скорость (относительно Земли) падающих тел составила менее 20 км/с. Согласно измерению красного смещения профессор Канберт получил следующие значения: m = + дельта 1,9 — позиция — угол = 21,3— v =20 (по ср. к t в Альфе Cygni), что составляет относительное значение c2 — c2 t/v. До удивления как логичный, так и простой расчет.

Изучение загадочного метеорного дождя не прекращается, при окончании редакции нам даже пришло сообщение, что тремя днями позже наблюдались подобные явления».

Словами можно искусно спорить, словами можно систему построить… Нам далеко до того, чтобы осмеивать безнадежные старания экспертов. Мы все же с удовольствием следим за дальнейшими исследованиями и заинтриговано ждем, к каким теориям еще придут ученые.

Старая истина: Простому всегда сложнее всего найти объяснение. Эти падающие звезды, это точно, будут еще часто вспыхивать на ночном небе. Мы все же воздержимся от того, чтобы раскрыть тайну их происхождения, но будем радоваться им. Ведь время падающих звезд — это неустанная надежда, незаглушимая тоска и вечная любовь.

Наших усердно вычисляющих и спорящих ученых мужей мы можем все же утешить словами поэта:

«Все быстротечное -

Символ, сравненье.

Цель бесконечная

Здесь — в достиженье.

Здесь — заповеданность

Истины всей.

Вечная женственность

Тянет нас к ней.»

1970