Выйдя на дорогу, Язеп Мурьян почти сразу пожалел, что надел серо-голубой вельветовый пиджак, купленный в Минске в честь защиты диплома. Здесь, куда не достигал ветер, солнце пекло немилосердно и, отраженное темным асфальтобетоном, шоссе излучало одну волну зноя за другой. Как назло не было видно ни одной машины, утренний пик разъездов давно уже спал, так что можно было рассчитывать лишь на случайного ездока. Однако частновладельцы останавливаются неохотно: в случае аварии им ведь придется отвечать за здоровье пассажира. Мурьян и сам предупреждал знакомых о том, что останавливаться надо только по сигналу милицейского жезла: времена расцвета автостопа ушли в далекое прошлое.

Наверное, самым разумным было бы вернуться в дом отдыха, переодеться, и час, остававшийся до рейсового автобуса, провести в бильярдном зале. Но не хотелось, чтобы товарищи заметили, как он вырядился. Чего доброго, подумают, что он собрался потрясти Джозефину; им же не понять, что иногда белая рубашка, галстук и нарядный костюм являются лишь внешним выражением внутренней потребности. А также уважения к себе и своему окружению.

Гул мотора предупредил о приближении машины, и из-за поворота показался широкогрудый «КамАЗ». Подчиняясь поднятой руке Мурьяна, он притормозил рядом.

— Если в район, то садитесь, — распахнул дверцу шофер. — Только быстро!

Мурьян вскарабкался в кабину. Сильный мотор зарычал со сдержанной яростью, и машина постепенно набрала скорость.

За рулем был темноволосый парень лет двадцати двух. Резиновые сапоги, солдатские брюки, синий ватник; растрепанные, цвета смолы волосы падали на лоб. Мурьян заметил, что шофер поглядывает на него в зеркальце и добродушно улыбается уголками губ.

— Не жарко в таком обмундировании? — спросил Мурьян, чтобы что-нибудь сказать.

— Два года служил в Туркмении, привык, — ответил парень. — А вот рыбка такой погоды не любит. Вот и спешу.

Машина неслась со скоростью девяносто в час, так что доверху нагруженный прицеп нещадно мотало, и он то и дело грозил соскользнуть в канаву.

— Мог бы в нашем доме оставить часть. Всю неделю ни разу свежей рыбы не пробовали.

— Нынешнего улова хватит на полреспублики. Колхозные холодильники полны, и я уже вторую ездку делаю. Весенняя салака глупа — не понимает, что у нас лимит и уже завтра вытащим невод окончательно. — По азартному тону Мурьян понял, что шофер в этих краях живет с недавних пор.

— Спасибо за услугу, — сказал он, когда машина остановилась на рыночной площади, и вместо традиционной рублевки вытащил из кармана служебное удостоверение. — Когда надоест возить дохлую рыбу, приходи к нам. В вытрезвитель я тебя устрою в любой момент.

Удовлетворенный двусмысленной шуткой, Мурьян огляделся. В первое мгновение ему показалось, что он приехал в свой родной городок, — до такой степени современная типовая архитектура унифицировала облик городов. И наверное, у Леонида Находко в этой курземской провинции были те же заботы, что и у него самого в Латгалии, — разве что там домашнее пиво послаще и покрепче, ругань посочнее и хмель — агрессивнее.

Выбор товаров в универмаге мало чем отличался от привычного, домашнего. В сувенирном отделе таинственно улыбались все те же Нефертити, произведенные на потоке, грустили деревянные кошечки и собачки, штилевали модели корабликов с пластмассовыми парусами, покрывались пылью давно уже никому не нужные штопоры для пробок, которым фантазия дизайнеров придавала все более экзотические формы. Разумней было купить что-нибудь на память у тетушек, по вечерам предлагавших свои изделия в вестибюле «Магнолии». Там были янтарные брошки, варежки с народным орнаментом, бусы из крашеных сливовых косточек, оклеенные ракушками шкатулки для бижутерии, изредка попадалась даже свирель или свисток.

Выяснив дорогу к дому Джозефины, Мурьян убедился, что проехал мимо него. Естественно — Лесная улица могла находиться на окраине, но никак не в центре города, сыщику такой просчет не делал чести. В наказание пришлось пройти пешком неблизкий путь до района частных домиков.

Район этот находился еще в стадии возникновения и на каждом шагу отражал характер и архитектурные принципы застройщиков. Заборы, правда, поспешили поставить все до единого — чтобы не растаскивали кирпич, шифер и тес, как безошибочно определил Мурьян, снова мобилизовавший все свои розыскные способности. Но за заборами… Одни, судя по ухоженным огородам, уже лет пять довольствовались временным жильем, отдавая все силы сельскому хозяйству; другие, похоже, считали дом чем-то вроде пристройки к теплице или другому доходному предприятию, столярной мастерской или авторемонтной, к кузнице или ферме по разведению кур и кроликов. Третьи заботились исключительно о своем комфорте, подчинив все идее красивой жизни, какую демонстрировали рекламные проспекты — в домах с открытой террасой и застекленной верандой, с гаражом в подвале и крутым переходом к бассейну, где, судя по глубине, можно было с успехом принимать разве что ножную ванну.

На семнадцатом участке царил полный хаос, так как здесь ощущались две противоположные тенденции: стремление прежнего владельца подчеркнуть свое высокое общественное положение, просуществовавшее, правда, лишь до первой же ревизии, но еще ощущавшееся в опиравшемся на пилястры куполе над крыльцом и в окнах первого этажа с частыми переплетами. Злые языки утверждали, что таким образом бывший владелец приучал себя к мысли о неизбежной тюрьме, однако суммы, полученной от Джозефины при продаже дома, оказалось достаточно, чтобы покрыть недостачу. Новая хозяйка дома сначала не собиралась затруднять себя достройкой — мол, поживу, пока работаю в «Магнолии», а там дом можно будет и продать с прибылью, поскольку цены на недвижимость, как известно, не стоят на месте. Однако нашелся сожитель, решивший вложить в дом и свои деньги, и свои амбиции. Десять месяцев в году проводивший на палубе судна в Средиземном море, штурман Эльдар Зотов мечтал о жизни в просторном доме, утопающем в зелени. И внезапно возникла возможность реализовать давнюю мечту. Поэтому на участке появились тес и декоративный кирпич, оконные рамы и кафель, был вылит фундамент для пристройки, забетонирован погреб, воздвигнут кирпичный гараж, перед которым красовался ярко-синий «форд» — символ благополучия, но одновременно и источник всяческих хлопот для Джозефины. В частности, в Приежциемсе было лишь одно место, где она рисковала сделать разворот, так что каждый день приходилось делать крюк до асфальтированной площадки перед коптильным цехом, чтобы можно было направиться к дому.

Мурьян нажал кнопку звонка. Из-за калитки не было слышно, прозвучал ли звонок в доме. Он уже собирался повторить сигнал, когда за окном второго этажа дрогнула занавеска.

— Нажми на ручку и заходи! — прозвучал искаженный динамиком скрипучий голос, в котором очень трудно было бы различить обычные для Джозефины льстивые интонации.

Щелчок в замке засвидетельствовал, что устройство сработало, и Мурьян оказался в саду. Вдоль накрытых толем штабелей стройматериалов, словно вдоль крепостной стены, он добрался до входа, где в дверях уже стояла хозяйка. Мурьян подумал, что до сих пор ему случалось видеть Джозефину лишь за стойкой, где она, видимо, стояла на приступке, теперь же она выглядела куда менее рослой и более гибкой, чем казалась в накрахмаленном халате. Волосы, на работе закрытые белой наколкой, обладали цветом спелой ржи и были коротко, по-мальчишески подстрижены, лишенное косметики лицо как бы посерело и утратило выражение, и даже глаза представлялись как бы потухшими — наверное, она еще не проснулась по-настоящему.

— Привет, Язеп! — поздоровалась она, словно бы ничуть не удивившись. — Если пришел в гости, придется немного обождать. Приберу комнату, наведу лоск на свой фасад, тогда посидим за чашкой кофе. По-моему, она нам обоим не помешает.

— Можно тем временем полюбоваться твоей колымагой? В жизни не сидел в такой шикарной машине.

— Чувствуй себя как дома. — Она сняла с гвоздика ключи и протянула Мурьяну. — Заодно принесешь мне сумку, вчера приехала так поздно, что не осталось сил разгрузиться.

Ни в салоне, ни в багажнике машины никакой диссертации, разумеется, не оказалось. Непонятным представлялось лишь то обстоятельство, что сумка, сильно пахнувшая натуральным кофе, была совершенно пуста и словно бы даже протерта мокрой тряпкой после опустошения. Когда это она успела? Ночью, с утра? И почему не помнит? А может быть, Олег Давыдов и в этом ей помог? Вопрос на вопросе, и на каждый из них надо, не вызывая подозрений, найти ответ. Необходимость эта угнетала Мурьяна, но все же приятно было еще немного посидеть в комфортабельной машине, откинуться на сиденье, почувствовать прикосновение эластичной кожи и представить, что он стремглав мчится по приморскому шоссе, оставляя позади «Волги» и «Жигули», не говоря уже о тарахтящих «Запорожцах».

Обстановка внутри дома была, наоборот, весьма скромной. Возникало впечатление, что она носит временный характер в ожидании лучших времен, когда можно станет развернуться во всю ширь — оклеить стены гобеленовыми обоями, повесить чешские хрустальные люстры, поставить финскую мебель.

— Для меня крепкий кофе — вместо утреннего завтрака, — словно оправдываясь, проговорила Джозефина, поставив чашечки на подлокотники, — без него не могу прийти в форму.

Теперь, в ожидании наслаждения от первого обжигающего глотка, глаза ее радостно загорелись. Других перемен в ее внешности не произошло — тот же длинный халат, из-под которого виднелись ноги в домашних туфлях, лицо по-прежнему без грима, посвежевшее после душа. Странно, но такой Джозефина, хотя и казавшаяся постаревшей и усталой, нравилась Мурьяну больше, чем обаятельная хозяйка бара с неизменной гостеприимной улыбкой на кроваво-красных губах.

— Самообслуживание, — сказала она, придвинув кофейник так, чтобы гость мог достать его. — Отдыхаю по методу контраста и потому дома не делаю ничего из того, что приходится на работе.

— А наоборот? — спросил Мурьян, наливая себе кофе. В действительности он любил только чай, но не хотелось обижать Джозефину. — Если бы ты попробовала быть на работе такой, как сейчас? Естественной, свободной, без всяких штучек…

— А мне казалось, что вам как раз и нравятся всякие дешевые выходки, — серьезно ответила Джозефина. — Что мужчины на отдыхе хотят почувствовать себя словно в каком-то другом мире. В рижском ночном баре я была совсем другой, там я старалась создать атмосферу уюта — чтобы клиенты помнили о своих женах и не очень перебирали.

— Чего же ты перебралась в этот богом забытый угол? Земля под ногами горела, что ли?

— Когда-то надо ведь и успокоиться, все барахло в мире так или иначе не захватишь. Да еще подвернулся дружок с серьезными намерениями.

— Этот самый моряк?

— Когда я с ним спуталась, то и не думала, что Эльдар вдруг почувствует зов предков. Он в жизни никогда не удалялся от моря дальше, чем до Сигулды, и на тебе — захотел рыться в земле, выращивать огурцы, помидоры… В общем, готовит почву для счастливых пенсионных лет, — она допила чашку и сразу же налила себе вторую. — Теперь перестал даже привозить мне подарки из-за границы — ни флакончика духов, ни красивой тряпки. Все до последней копейки вкладывает в стройматериалы, а когда хочет принять рюмку — выпрашивает у меня. И в рейс берет нашу выпивку, чтобы там обменять на ходовой товар, который мне потом приходится реализовать. Но при всем при том денег как не было, так и нет, ты не поверишь, если сказать, сколько этот дом съедает!..

— Сколько же ему лет? — после краткой паузы поинтересовался Мурьян, окинув взглядом стройную фигурку Джозефины. Может быть, тут и крылась загадка ее поведения?

— Он такой мужчина, что дай бог вам всем. Но на берег сходит раз в четыре месяца. И тогда вкалывает здесь до седьмого пота. Разъезжает вокруг, ищет вагонку, стекло, мало ли еще что… В марте, в последнюю ночь перед тем, как уйти в рейс, он возил чернозем. Шесть машин, а когда снег стаял, осталась хорошо если половина. Когда вернется — станет упрекать, что не уберегла. Я для него что-то вроде бесплатной сторожихи, — Джозефина сделала забавную гримасу, и все же в голосе ее чувствовалось скорее тепло, чем обида.

— А что же в этом плохого? — рассудительно произнес Мурьян. — Человек мечтает о нормальной жене, а не о бардаке. Вы хоть зарегистрировались?

— Да что ты! У нас и так несогласий хватает. Я хочу прежде всего ребенка, а он — достроить дом, что уж тут говорить о семейном согласии… Я ему прямо сказала, что не стану сидеть в одиночестве в этой проклятой конуре, пока он шатается по морям. Пускай расстарается на младенца, тогда буду ждать его. А белокурую Эмми пусть играет кто-нибудь другой, роль ревнивой жены моряка — не для меня…

— Если только в этом беда! В конце концов, я должностное лицо, — напомнил Мурьян. — Знала бы ты, Жозите, милая…

— Знаю, знаю, — небрежно отмахнулась она. — Пример не совсем удачный, ты уж не обижайся. Вот ночью забрел сюда Олег, ну, длинный такой киномеханик, может, ты знаешь… Битых два часа возился с моей машиной, потом еще полчаса отмывался. Что прикажешь делать, не выгонишь же среди ночи на улицу?.. Ну, пригласила переночевать. Был бы у меня нормальный муж — так, кажется, ты выразился? — а не такой морской бродяга, как у меня, он бы знал, что постелила я Олегу в гостиной. А так об этом знаем только он да я.

— Ну, а как же было на самом деле?

Об этом, наверное, не следовало спрашивать так прямо. Лицо Джозефины омрачилось, глаза закрылись, словно захлопнувшиеся от внезапного порыва ветра ставни, пальцы сжали пустую чашку.

— А это никого не касается, а уж тебя — в последнюю очередь! — почти крикнула она. — И вообще — что тебе от меня нужно? Пить ты не пьешь… стараешься только в душу влезть, словно баптистский проповедник…

— Я же тебе сказал, что пришел как должностное лицо, — решил Мурьян действовать без обиняков. — Разве Апситис не говорил тебе по телефону, что пропал документ, из-за которого у всех могут быть немалые неприятности? Никто толком не знает, какие секреты там у Кундзиньша в его диссертации. Но иначе не написал бы на ней «секретно». И не уберег. А теперь нам с тобой надо постараться выяснить, куда она девалась.

— Допрос? — усмехнулась Джозефина, с негромким свистом втягивая воздух. — С подписью на каждой странице протокола…

— Обойдемся и так, — успокоил ее Мурьян. — Ты ведь сказала заместителю директора, что не брала ее. Но может быть, сможешь вспомнить, как вчера все было в баре. Рассказывай по порядку, я сам разберусь, что важно, что нет.

Джозефина была хорошей рассказчицей — не зря утверждают, что на такой работе, как у нее, человек должен быть внимательным наблюдателем и хорошим знатоком людей. Так что Мурьяну удалось увидеть вчерашний вечер ее глазами.

Он начался как обычно, и ничто не указывало на то, что продолжаться он будет так бестолково. Первыми в бар заглянули те, кому лень было подниматься в свои номера между ужином и кино. Заказывали мороженое или просто присаживались за столики, чтобы провести оставшееся до сеанса время. Среди них был и эстонский академик с женой, которая неизвестно почему стремилась посмотреть именно египетскую мелодраму. Затем Мурьян увидел у стойки самого себя и своих товарищей по выпуску, услышал голос Гунты, высказавший, в форме просьбы, приказание ограничиться молочным коктейлем… «Две серии, — прикинула про себя Джозефина, — значит, наплыва гостей ждать не приходится. На всякий случай убрать несколько бутылок в сторонку и приготовиться к сдаче смены. Пораньше попаду домой и успею еще замочить постельное белье.»

Но не прошло и получаса, как из зала стали появляться зрители. Сперва поодиночке, потом, словно спасаясь от пожара, целыми группами. И кое-кто из них решил поправить испорченное в кино настроение теми средствами, какие были в баре.

— Знаешь, есть такие, — рассказывала Джозефина, — кто вместо снотворного пьет кофе. А когда хочет взбодриться — берет крепкий чай. Это правда, что мы из кофейных бобов извлекаем часть кофеина для лекарств?

Этого Мурьян не знал. Зато хорошо помнил, сколько, по расчетам Войткуса, Джозефина ежедневно клала в карман, манипулируя с дозами отпускаемого кофе. Выходило, что сэкономить можно чуть ли не полкилограмма, и без того риска, который неизбежно связан с алкогольными махинациями, потому что разбавления напитка водой не простит ни один клиент.

— После твоего кофе я тоже быстро засыпаю, — съязвил Мурьян. — Но вскоре просыпаюсь и начинаю думать — за что же платил деньги.

— Забочусь о твоем драгоценном здоровье, — ничуть не обиделась Джозефина. — Слушай дальше, если уж разговорил меня… Вчера немало всякого народа было настроено на умеренную выпивку. Может, из-за перемены погоды, уж не знаю, но только даже твой Кундзиньш заказал бутылку сухого.

— А папка была при нем, не помнишь?

— А как же! Он все время ею хвалился…

— Стой, не так быстро! Ты можешь поручиться, что видела в баре его диссертацию?

— Не только видела, но и сама в руках держала! — категорически уверила Джозефина. — Он собирался оставить ее мне в залог, когда я не могла дать ему сдачу со сторублевки. Чуть ли не силой мне навязывал и даже обиделся, когда я сказала, что его честное слово мне дороже всяких бумажек. «На эти бумажки, как вы изволили их назвать, можно купить весь ваш буфетишко и еще множество импортного питья в придачу!» — ну надулся как индюк, ей-богу. Я просто не знала, как от него избавиться. Но потом догадалась сказать, что боюсь залить его драгоценность бальзамом, тогда он взял папку обратно. Положил на стул и сел на нее, как наседка на яйца.

— А когда это было? Ну хоть примерно: до того, как пришел Талимов, или потом?

— Толстый Мехти как уселся после полдника, так никуда и не выходил. Праздновал свою победу и угощал всех, кто оказывался вблизи… На часы я не смотрела, но было еще светло. Во всяком случае — еще до того, как ушла та дамочка с манерами… Представляешь — подходит она и предлагает заплатить вместо Кундзиньша, а рожа у нее такая, словно только что хватила уксусу… Но у меня в кассе к тому времени было уже достаточно, чтобы от ее предложения отказаться — Вецмейстарс заказал виски, разлил по стаканам и разнес посетителям. Таким сердитым я старика Вобликова никогда раньше не видала, он прямо-таки был готов задушить своего аспиранта. И не только по врожденной скупости, а из боязни, что тот в конце концов провалится с треском.

Буфетчица умела образно рассказывать, а инспектор — слушать и вживаться в чужое настроение. Когда товарищей спрашивали, что же в конце концов за человек Мурьян, они обычно, пожав плечами, отвечали: «Да никакой. Не вареный, не жареный. Всегда попадает под влияние очередного собеседника и лишь впоследствии испытывает угрызения совести — не надо-ли было все-таки возразить». Это стремление приноравливаться не вызывалось интересами карьеры, но проистекало из слабости характера, из желания понравиться, все равно кому — начальнику, случайному свидетелю, подозреваемому… К сожалению, на его выводы нельзя было безоговорочно полагаться, и потому и в тридцать лет Язеп Мурьян все еще ходил в лейтенантах.

— Ну ладно, — прервал он слишком уж пространный рассказ Джозефины. — Скажи лучше — где была диссертация, когда эта самая Рута удалилась в свою норку?

— Перекочевала на стол, лежала в самой середине. Так потребовал Талимов — чтобы все видели, по какому поводу пьют. Он даже хотел каждую страничку обмыть в отдельности. Кундзиньш был уже под градусом, хорошо, что у Вобликова хватило ума удержать их.

— А как профессор оказался за их столиком?

— Ты что, не знаешь, что старики уже после пары рюмок только одного и хотят: говорить. О девочках или о своей работе. И ищут компанию по профессиональному признаку. А те все были уже в том состоянии, когда не различают, чего еще недостает и чего уже слишком много… Ты даже представить не можешь, что сказал профессор, например, о своем аспиранте. Сказал, что это — перепутанный словарь.

— Точнее и не скажешь. А тот что?

— Обещал исправиться и попросил Кундзиньша взять над ним шефство. Он, мол, в долгу не останется. И в виде аванса выставил еще одну бутылку. Но тут даже Талимов забастовал.

— А потом что было?

— Ушли, понятно, — развела руками Джозефина. — Что делать в баре, если не пить?

— А рукопись?

Мурьян намеренно начинал каждый вопрос таким образом, чтобы возникало впечатление непрерывного, естественно развивающегося разговора.

— Там и осталась, под бутылкой.

— Что же ты ее не прибрала, раз она такая ценная?

— Собиралась, ей-богу, думала припрятать. Да у меня только две руки. А тут как раз возник этот наш «блудный сын», не иначе, как прибыл с последним автобусом. Присосался к стойке, словно тонущий к спасательному кругу, и заказал кофе с коньяком.

— А ты?

— Плеснула чистого коньяку. Кофе возбуждает, он воспрянул бы и стал чудить. Это я вычитала в одном американском романе: пьяному надо позволить спокойно уснуть. И этот тоже быстро сник за столиком Кундзиньша, даже не допил стопку.

— Уснул с диссертацией под головой, — ядовито усмехнулся Мурьян. — Картина для богов.

— Не знаю, не посмотрела. Тем временем вся академическая команда вернулась за аспирантским портфелем. Может быть, заодно прихватили и твою драгоценную папку… Я в тот миг обслуживала вашего дорогого Березинера и даже не смотрела в ту сторону. С ним надо держать ухо востро. Принес термос и попросил влить туда восемь чашек черного кофе — чтобы взять с собой на рыбалку. Сам понимаешь — профессору уголовного права надо отмерить точно, как в аптеке. Тогда оставит рубль на чай, а если решит, что его обмерили, — поднимет скандал. Уж не работал ли он раньше в торговле?

— И он был последним клиентом?

— Куда там! Зашел администратор за сигаретами, потом завернул дядюшка Ян, потом еще двое шахтеров перед сном заправились минералкой…

— И все?

— Разве мало для одного вечера? И так уже Калниетис нервничал, словно опаздывал на поезд.

— А может, он и правда спешил?

— Вчерашний день искать, что ли? — усмехнулась Джозефина. — Такого сухаря смерть — и та взять не захочет… Ну, закрыл бы буфет на полчаса позже, подумаешь, он тут поблизости снимает комнату, где переночевать после смены. Сесть на велосипед и доехать…

— А больше никого не было? — не отставал Мурьян.

— Правильно, чуть не забыла Олега, — Джозефина не очень убедительно сыграла забывчивость. — Просунул голову, когда я уже оделась, чтобы ехать. Он снаружи грел мотор и хотел сам обогреться. Сказал, что увидел свет в окне. Вместе вышли, а остальное ты уже знаешь…

— Стой, стой. Когда ты гасила свет, не заметила — была рукопись на столе или не было?

— Ты бы предупредил заранее, тогда я обязательно посмотрела бы, и не раз. — Джозефина напряглась, вспоминая. — Я ведь грязную посуду убирала, разве не заметила бы?

«Показание не весьма убедительное, суд его не признает — самый слабый адвокат и то не пройдет мимо», — грустно подумал Мурьян и собрался уже прощаться. Но тут удовлетворить свое любопытство захотела уже Джозефина.

— Да скажи же наконец — что в этой диссертации такого, что ты из-за нее отмахал такой конец?

В первое мгновение ему показалось, что лучше всего будет отделаться комплиментом — диссертация, мол, была лишь предлогом, чтобы навестить женщину, давно уже завладевшую его мыслями. Но потом Мурьян решил играть в открытую.

— Понятия не имею. Но на ней значилось «секретно». И уже одно это может смутить разных сомнительных типов… Кто, по-твоему, мог ее зацепить?

— Никто! — не задумываясь, ответила Джозефина. — Спереть ножик, который пригодится, когда пойдешь за грибами, унести в комнату стакан — это каждый может, даже ты. А обокрасть частное лицо — это же преступление.

— Вот об этом я и говорю. Если в рукописи содержатся государственные тайны, то это уже шпионаж.

— Ты думаешь? — Джозефина не скрыла удивления. Затем ее лицо омрачилось. — Может, ты думаешь, что я в это замешана? — В ее голосе слышалось возбуждение, не сулившее ничего хорошего. — Знаешь что, Язеп, давай сейчас же обыщи мой дом! Это ничего, что у тебя нет санкции, это моя личная просьба. Добровольная, ясно? Не желаю, чтобы на меня падало хоть малейшее подозрение! Знаю вашу примитивную логику: у сожителя связи за границей, сама неизвестного происхождения, недаром окрестили Джозефиной… — она все более повышала голос, но не вставала с места и не подавала никаких иных признаков того, что готова распахнуть все двери и провести лейтенанта по дому.

— Да успокойся, Жозите, я скорее отрублю себе руку, чем стану копаться в твоем барахле. Я перед тобой раскрыл сердце, а ты лезешь на стенку, — Мурьян, как умел, пытался отразить ее нападение. — И вообще — мой автобус уходит через пятнадцать минут. Почему я должен из-за чертовой диссертации лишаться обеда?

Этот последний аргумент, кажется, именно своей будничностью убедил буфетчицу. Так и не достигнув высшего уровня, истерия улеглась так же стремительно, как и началась, хотя голос женщины по-прежнему звучал враждебно:

— Если программа твоего посещения выполнена, то будь здоров. А я лягу досыпать — в первый выходной я всегда сплю до ужина. И одна, запомни!

Распрощаться таким образом? Нет, это никак не соответствовало бы стилю жизни Мурьяна. Выглянув в окно, он запротестовал:

— В такую погоду это было бы просто грешно. А почему бы тебе не подышать весной?

— Предложение принято! — Перемены настроения Джозефины не смог бы предусмотреть и опытный психолог. В этот миг она сияла как солнышко на картинке, сопровождающей наиоптимистический прогноз погоды. — Раскочегарим тележку и поедем навестить родные края!

— С тобой — хоть на край света! — подхватил Мурьян, все еще не веря, что Джозефина говорит серьезно.

— Так далеко не надо. Прокатимся до Риги и обратно. Там у меня кое-какие делишки. А ты подтолкнешь машину, если она опять начнет фордыбачить, как вчера. Давай посмотрим, захочет ли мотор вообще завестись.

— А переодеваться не будешь?

Джозефина отмахнулась, и Мурьяну не оставалось ничего другого, как последовать за ней.

Так получилось, что он пропустил не только обед, но опоздал и на ужин и вернулся в «Магнолию» еще позже, чем припозднившиеся любители финской бани.

* * *

Невзирая на полную кошмаров ночь, в кино Кундзиньш так и не уснул — так сильно переживал он пропажу результата двух лет работы. Потому он и не мог переживать за героев картины, потому и ушел еще до начала второй серии.

В «Магнолии» настроение его испортилось еще больше, в особенности после того, как администратор почему-то счел своим долгом сообщить ему, что Рута Грош уехала в сауну и вернется поздно. Вот, уже и посторонние думают, что они близкие друзья, неразлучная пара, на самом же деле он одинок, одинок как… Кундзиньш не смог подыскать соответствующего сравнения, потому что до сей поры не знал, что такое одиночество или скука. Даже в те черные дни, когда жена оставила его, он не ощущал себя по-настоящему несчастным: оставалась работа, которая давала ему внутреннее удовлетворение. Теперь не было больше ничего. Только малознакомые люди, с которыми вместе можно веселиться, но не делиться горем; только неуютные комнаты и воющий за окном ветер, швыряющий в стекла мокрый снег. Снег прилипал к стеклу, образуя своего рода белые жалюзи, отделяя помещение от мира и превращая его в подобие тюрьмы. Из нее, правда, в любой миг можно было бежать, однако Кундзиньш понимал, что от себя, от собственных мрачных мыслей никуда не скроешься. Они будут преследовать его, как тень, которая исчезает единственно на полуденном солнце — или же в ночной мгле.

Конечно, следовало бы принять снотворное и попробовать забыться сном. Но тогда он не сможет дождаться Руты, в двери которой оставил записку с просьбой позвонить — все равно, в котором часу. Кундзиньш вытащил ящик тумбочки и стал перебирать лежавшие в нем лекарства. В одном полиэтиленовом пакете хранились успокоительные средства, в другом — возбуждающие, те, что помогали высвобождать духовную энергию. Он проглотил таблетку и немного спустя — другую. Теперь сон не придет до самой ночи — по рассказам других Кундзиньш знал, что посещение сауны может затянуться до утра.

Что угнетало его сильнее — тоска по Руте или сожаление о потерянной диссертации? Ее ведь можно и написать заново, в конце концов все исходные данные сохранились, мозг еще не покрылся известью. Может быть, даже хорошо, что теперь он яснее видел слабые места объемистой рукописи. Вот хватит ли желания? В одиночестве — вряд ли, вдвоем — определенно!

И мысли его снова вернулись к Руте. Другой такой женщины, которая так овладела бы и его чувством, и рассудком, он больше в жизни не встретит. Это Кундзиньш понимал ясно. Рядом с Рутой он вновь обретет молодость и радость творчества. Под влиянием принятого лекарства он уже не понимал, чего ради так долго тянул и не мог осмелиться. Нынче же он признается в любви! Иначе нет смысла жить — ни с докторским дипломом в кармане, ни даже с зарплатой ученого секретаря института.

…В это время Рута Грош находилась уже в вестибюле «Магнолии», где вечерами старалась не задерживаться, так как терпеть не могла ощущение стерильности, как в операционной, вызывавшееся лампами дневного света: в ее возрасте женщина испытывает потребность в тепле всегда и везде. Однако на этот раз пребывание внизу затянулось: в первую кабину лифта она не попала, лифт по праву устроителей празднества оккупировал квартет экстрасенса, во вторую сразу же втиснулся Талимов, и, предугадывая неизбежное приглашение продолжить вечер в его комнате, Рута сочла разумным в эту кабину не садиться. Когда опустилась третья кабина, в вестибюле возник Карел Лепик, и это было так неожиданно, что она позволила створкам сомкнуться.

— Видимо, меняется давление, — счел нужным пояснить ученый старец. — На седьмом этаже у меня вдруг закружилась голова, и Майя настояла, чтобы я дальше ехал на лифте. Вызвала кабину и силой затолкала меня в эту клетку.

— А где же она сама?

— Поднимается по лестнице. Без меня она развивает куда большие обороты, так что скоро будет здесь…

— Но вы же спустились вниз!

Лепик огляделся и облегченно улыбнулся:

— И в самом деле. А то я уже стал бояться за свой вестибулярный аппарат, мне все время казалось, что проваливаюсь в преисподнюю, даже в ушах закололо!.. — Внезапно лицо его выразило озабоченность. — Господи, могу себе представить, как испугается Майя! Она у меня всегда была паникершей и сейчас уже, наверное, видит меня бездыханным в шахте лифта. А я здесь любезничаю с прелестной соседкой по столу. — Он заторопился. — Пожалуйста, если это вас не затруднит, помогите мне попасть наверх. Ключ от комнаты у меня, и она не может даже добраться до своих сердечных снадобий.

Он еще только собирался войти в лифт, как соседние дверцы распахнулись, и из лифта вышла Майя Лепик. Увидев мужа, она вздохнула и тут же принялась выговаривать ему:

— Я же видела, что ты нажал не на ту кнопку — прямо как ребенок, который не может дотянуться до нужной. Я тебе кричала, но разве ты хоть когда-нибудь слушаешь меня?

Она глядела на мужа глазами, в которых заблестели слезы, отчаяния или растроганности, Рута определить не могла, но и так было ясно, что она счастлива. Настолько счастлива, что в этот миг вряд ли следовало ехать с ними вместо того, чтобы оставить стариков наедине. Таким образом, Рута снова осталась внизу.

Хотелось ли ей быть на месте Майи Лепик, мечтала ли она о таком будущем? Так далеко ее мысли не простирались, Рута достаточно хорошо знала себя и потому не верила ни в любовь с первого взгляда, ни в долговечность своих чувств. Слишком долго она вращалась в кругах, где обоюдное восхищение потоком ассоциаций Феллини или цветовыми эффектами Антониони считали вполне достаточным поводом для того, чтобы провести ночь вместе. Правда, неприкрытые предложения Талимова все же вызывали у нее отвращение. Может быть, из-за ее снобизма, а может быть, потому, что смерть отца выбила почву из-под ее ног и заставила по-новому взглянуть на жизнь… Так или иначе, сейчас стеснительность и робкие проявления симпатии Кундзиньша были единственным светлым лучом, как бы маяком, в том мраке, в который ее душа стала погружаться еще в бане; как бы надежной гаванью, в которой после всех неудачных путешествий можно бросить якорь и обрести убежище.

Рута вошла наконец в лифт и нажала кнопку.

* * *

…Приблизительно в то же самое время у хозяйственного подъезда «Магнолии» остановилась кинопередвижка. Кино сегодня тут не предусматривалось, и Олег не хотел показываться перед главным входом, где его мог увидеть администратор, в чьи служебные обязанности входило, кажется, и любопытство. Еще подумает что-нибудь… Пустит слух, что Олег соскучился по Астре.

Однако после того, как киномеханик долго и безуспешно стучал в дверь кладовки, он понял, что это были бы не слухи, а абсолютная истина. Наверное, больше не было смысла скрывать это. И тут оказалось, что его тайна давно уже всем известна.

— Она ночует у матери. И ключ унесла с собой, словно бы там у нее хранились бог знает какие ценности, — сообщила администратор. — Да тебе одному там и делать нечего. Замерзнешь, как тот ямщик в степи. Видишь, что на дворе творится?

Это Олег знал хорошо. Последние километры он добирался вслепую, чуть ли не ощупью, потому что свет залепленных снегом фар едва озарял пятачок перед самыми колесами машины. Приходилось в полном смысле слова пробиваться через темноту, исполосованную летящим снегом, метр за метром преодолевая насыпанные метелью преграды. И все же он не сдался. Сейчас ему казалось, что самое важное — это увидеть Астру, выяснить, почему она тогда ушла, не дождавшись конца сеанса. Обычно девушка оставалась до последней минуты, помогала погрузить в машину коробки с лентами, приводила в порядок зал и лишь после того прощалась, напоследок даря многообещающий поцелуй. Неужели тот долговязый милиционер шепнул-таки Астре, что Олег ночевал у Джозефины? Если так, то лучше было бы, конечно, переждать, пока схлынет волна ревности. Но ждать он почему-то больше не мог, и казалось, что если он сегодня же не встретится с девушкой, мир погибнет. Именно прошлой ночью он по-настоящему осознал, что любит Астру, и как много значит для него исполненный доверия взгляд девушки и ее нежные губы. Неужели же один легкомысленный шаг разрушит всю их общность, ради которой он в эту минуту был готов отказаться от всех воспевавшихся им раньше достоинств свободной любви? И Олег так упрямо гнал машину по скользкому шоссе, как будто риск, какому он подвергал свою жизнь, мог свести на нет его вину.

И вот оказалось, что в конце пути его не ждал никто. Уязвленное самолюбие заставило Олега распахнуть дверь в бар. За стойкой хозяйничал Калниетис, все остальное было как прежде — за столиками, скрываясь в облаках табачного дыма, сидели посетители и возбужденно обсуждали проблемы, нуждавшиеся в гораздо более серьезном разрешении.

— Мороженого, — буркнул он. По шарику каждого сорта.

Олег любил мороженое и не стеснялся публично признаться в этом. Курить ему не позволяла специфика профессии, выпивал он лишь по большим праздникам, почему же не позволить себе такой слабости? Если у кого-то возникает сомнение в его мужском характере — что же, пусть выходит один на один. И Олег вызывающе повел взглядом, однако никто не обращал на него внимания.

Понемногу в нем созрело решение поехать к Астре. Почему он не может показаться на глаза ее матери, чем он ее обидел? Если богобоязненная женщина иначе не согласится, Олег поведет ее дочь и к алтарю, ему не жалко… В согласии Астры он не сомневался, он ведь уже преодолел себя и готов был сказать те три простых слова, от которых до сих пор уклонялся как от старомодных и слащавых — «я тебя люблю». И Олег, решившись, вскочил на ноги.

Отношения Гунты и Александра, напротив, зашли в тупик. Правда, Войткус еще только подсознательно ощущал это, поскольку рассудок его был сейчас занят куда более существенной проблемой: как добиться признания завскладом Ольги Гринберг, в чьей преступной деятельности он более не сомневался. Гунта же со свойственной женщинам интуицией уже поняла, что их характеры диаметрально противоположны и взгляды на жизнь не совпадают ни в одном пункте. Лучше сделать из этого вывод сейчас, чем после свадьбы, когда это несоответствие будет проявляться на каждом шагу, даже в таких незначительных вопросах, как покупка мебели иди выбор обоев. В этом отношении время, проведенное в «Магнолии», дало недвусмысленные результаты. Хотя сердце все равно болело.

Почему? Чтобы выяснить это, Гунта решила прогуляться по излюбленному маршруту до маяка и обратно. Что с того, что сгущавшиеся тучи предостерегали от далеких прогулок и что порывы ветра с моря неудержимо лохматили волосы? В ее душе бушевала гораздо более жестокая буря: неужели она на самом деле не любит Сашу, если сейчас может так хладнокровно взвешивать все «за» и «против» своего будущего? Были ведь горячие поцелуи, взволнованный шепот, та близость между женщиной и мужчиной, которую принято считать высшим подтверждением любви… Способна ли она вообще полюбить кого-нибудь по-настоящему, если так легко отказывается от всего? Наверное, все же способна, если решила прекратить отношения с Сашей, поняв, что они не приведут к счастливой семейной жизни…

В этом Гунта окончательно убедилась совсем недавно, когда они шли на ужин — как обычно, держась за руки. В вестибюле собралось несколько местных жителей, укрывшихся здесь от плохой погоды и предлагавших, как и кое-кто из работниц дома отдыха, свои изделия. Гунта даже не посмотрела в ту сторону, но Войткус не преминул прочитать очередную проповедь и, забрав высокую ноту, обвинить обывателей в потворстве спекуляции. «Но они же не воруют, продают то, что сами сделали, кому от этого плохо?» — не согласилась Гунта. «Продают без разрешения худсовета и без ведома финотдела. Это просто вредительство!» — «Не все ли равно?» — «Равнодушие — первый признак падения», — заявил Войткус.

Но сейчас Гунте было уже все равно. Завтра она уедет отсюда и оставшуюся неделю отпуска проведет в деревне, у бабушки. А потом возвратится в Лиепаю или поедет к новому месту службы — в Ригу, какую-нибудь Индру или в Айнажи, все-едино. Лишь бы не пришлось работать в одном отделе с Сашей, этого она не выдержит!

Слезы мешались со снежинками, которые ветер швырял в лицо. Чем смыть горечь сегодняшнего дня?

Она пересекла вестибюль и открыла дверь в бар.

Войткус все еще находился в продуктовом складе. Он понимал, конечно, что не имеет полномочий задерживать после работы, и еще менее — допрашивать завскладом, но ему нужна была ясность. И — как ни Странно — Гринберг не протестовала, хотя не хуже его самого знала, что у инспектора нет даже официального указания, не говоря уже о санкции прокурора… Ей тоже хотелось как можно скорее ликвидировать досадное недоразумение. Уехать в Ригу — пусть хоть в полночь, зато со спокойной душой.

Полуподвальное помещение было обширным, с двумя большими окнами, которые, правда, давали немного света, потому что выходили к откосу дюны. Мешки с крупой, мукой, изюмом и сухофруктами, ящики с банками самых разных овощных консервов, закрома с картофелем и морковью, штабеля пачек соли и сахара, куча коробок с макаронами, пирамида емкостей с приправами, пестрые ряды бутылок. Но главное богатство хранилось за железными дверями, что вели в холодильник: мясо и колбасы, масло и сыр, а также деликатесы, подававшиеся на стол по большим праздникам.

Здесь, по мысли Войткуса, и находился центр всех махинаций, тут надо было искать ключ к раскрытию нарушений закона. Нельзя до последней горсти установить, сколько израсходовано манки или перловки, вычислить, сколько маслин было вложено в супы или сколько яиц вбито в муку для оладий. Зато каждый килограмм мяса или масла должен быть отражен в документации, потому что ежедневные нормы их расхода были строго определены. В инструкции записано, сколько граммов жиров полагается каждому отдыхающему на завтрак, обед, ужин. И не менее точно можно высчитать, сколько можно украсть, манипулируя с весами. Однако самый значительный «левый» остаток, безусловно, создавали продукты, которые можно было списать на еще не приехавшего или досрочно уехавшего — одним словом, на счет Отсутствующих лиц. Эти продукты вообще не попадали на кухню, но отправлялись прямиком на черный рынок.

Как и всякий молодой работник милиции, Александр Войткус мечтал работать в отделе по борьбе с наиболее опасными преступниками, задерживать убийц и грабителей, насильников и автомобильных воров. Казалось, именно там понадобится концентрация всех сил души, знаний психологии, способности аналитика. Но со временем он понял, что не менее опасны и расхитители государственных средств, действующие хладнокровно, по заранее разработанным планам, а не в состоянии аффекта, во власти болезненных или низких побуждений. Уличить их порой бывало еще труднее, потому что для этого нужно было знать не только основы криминалистики, но и тонкости народнохозяйственной жизни — начиная с бухгалтерии и кончая инвентаризационной системой.

Работа, какой бы она ни была неприятной, остается работой, и ее следует делать по возможности лучше: если уж взялся за плуг, то не оглядывайся назад. С годами старший инспектор Войткус приобрел известность крупного специалиста, и ему доверяли самые сложные задания, в том числе и до такой степени запутанные, что искать там какие-либо доказательства казалось безнадежным. И свою прославленную настойчивость он старался использовать и сегодня.

— Скажите, по каким принципам вы выписываете, вернее — выдаете продукты?

— Согласно численному составу, который накануне получаю в дирекции, — без запинки, словно выученное стихотворение, уже не в первый раз повторила Ольга Гринберг. — И в соответствии с меню…

— Следовательно, вы знали, что сегодня около половины отдыхающих поедут на экскурсию в Ригу и к обеду не вернутся?

— Такие мелочи не калькулируются. В последний момент многие отказываются ехать, а бывает, ломается машина и поездка вообще отменяется.

— Правильно. Но сегодня ее не отменили. Куда девались продукты, которых не съели экскурсанты?

Гринберг пожала плечами, как бы показывая, что подобные мелочи ее не интересуют.

— Откуда мне знать? Закуски и десерт, наверное, оставили на столах — чтобы съели на полдник, если проголодаются в Риге. Остальное пошло в общий котел: официанткам, судомойкам, мало ли кому.

— Но ведь можно было и рискнуть и оставить соответствующее количество продуктов на складе, — не отставал Войткус. — Набралось бы как-никак пять килограммов мяса без костей, дюжина яиц, килограмм масла, если не ошибаюсь… Не говоря уже о прочих продуктах, о сладком. А после работы все это отправить в Ригу… Об ужине я ничего не говорю, предусмотреть поход в баню вы не могли.

— Да что вы привязались? — наконец возмутилась Гринберг. — Продукты я отпускаю на кухню под расписку, а остальное — не моя печаль. Ни то, сколько хлеба они там кладут в котлеты, ни то, сколько жиров попадает в щи.

— Конечно, без соучастия шеф-поварихи вам не обойтись, — согласился Войткус. — Наверное, приходится платить подать и директору, но при ваших оборотах это мелочь… Ладно, не будем больше говорить о сегодняшних делах, и о диссертации Кундзинына тоже не будем, мне и так ясно, что это не ваше амплуа. Но может быть, она заинтересовала вашего супруга?..

Фраза так и осталась висеть в воздухе. Как бы не понимая, о чем говорит инспектор, Гринберг молчала, словно сберегая свой мелодичный голос для более удобного случая. И Войткусу пришлось повернуть допрос в новое русло.

— Начнем другую песню. На дорогу из Риги сюда и обратно ваша семейная «Волга» расходует примерно двадцать пять литров бензина, в неделю это в денежном выражении составит рублей шестьдесят. Выходит, что обеих ваших зарплат не хватает даже на транспортные расходы. Поскольку ваш муж, как известно, тоже получает не тысячи. Как же вы сводите концы с концами? — поинтересовался Войткус и сам же почувствовал, что выстрел пропал впустую.

— А это, простите за откровенность, не ваше дело, — Гринберг выпрямилась, и показалось даже, что она вот-вот набросится на инспектора, — Может быть, я работаю здесь из патриотических побуждений и ежемесячно продаю унаследованные от матери бриллианты, чтобы не приходилось трястись в автобусе… Лучше бы вы не задавали таких глупых вопросов, а попросили, чтобы мне установили персональную прибавку, тогда ваша совесть была бы спокойной.

«Так мы далеко не уедем, надо возвращаться на землю, где можно оперировать фактами, а не предположениями». И Войткус раскрыл свой блокнот.

— Извините, если я затронул ваши священные чувства. Любовь, как я в этом убеждаюсь, действительно не признает материальных препятствий… У меня тут сделано несколько выписок из книги регистрации отдыхающих, и из них следует, что в дни заездов дом практически пустует. Исходя из продуктового номинала, ежемесячно возникает возможность сэкономить или — простите за откровенность — положить в карман сумму, которая превышает ваш оклад в…

— Не продолжайте! — прервала его Гринберг. — Мне эта цифра тоже долго не давала покоя. Но потом я разделила ее на количество обслуживающего персонала, и получилась мелочь… Ну, пусть хоть раз в месяц поедят по-человечески… И все же вы правы — что-то тут не так. Не выписывать продукты я не имею права, я же должна отчитываться по датам, указанным в путевках. И в то же время продуктов жаль. Сэкономить-то нетрудно, а как их потом использовать? Вот подумайте вместе с директором, не восстановить ли старую традицию — выдавать каждому отъезжающему дорожный паек. Моего ума тут не хватает.

В то, что ее ума не хватает, Войткус не верил, однако и доказательств у него не было. Словно шестым чувством ощутив растерянность инспектора, Гринберг перешла в контратаку:

— А не хотите ли вы недельку поработать на моем месте? Тогда и увидите: приходится прыгать, как ершу на сковородке. Я как заведенные часы: с утра до вечера лишь о том думаю, как выполнить заказы отдыхающих. Наше меню ведь с выбором. Планируется, что рыбу по-польски потребует каждый пятый отдыхающий, и вдруг выясняется, что ее захотели почти все. Оля, давай судака! А где я его возьму, об этом никто не думает. Можно, конечно, на базе обменять на мясо и отказаться от компенсации за разницу в ценах… Но вы уже познакомились с нашим главбухом, так что комментарии, как говорится, излишни… И все же я работала бы здесь до пенсии, если бы не эти вечные обвинения и подозрения: раз ты завскладом, то определенно жульничаешь, если за тобой приезжает муж, то не без выгоды для себя… Вот и вы не верите, что он меня просто жалеет… Да что я так много: спросите самого Раймонда!

И действительно, на площадке за окном затормозила антрацитово-черная «Волга» и мигнула огнями дальнего света. Затем мотор умолк, глухо стукнула дверца машины, и через несколько секунд вошел, не постучав, муж заведующей — среднего роста человек лет пятидесяти с гладко зачесанными темными волосами и чисто выбритым лицом, чьи маловыразительные черты привлекали внимание уже одним тем, что не говорили ничего о его характере. Протирая запотевшие очки, Гринберг не заметил, что жена тут не одна, и не счел нужным даже поздороваться.

— В такую собачью погоду выезжать из гаража не окупается, я два раза чуть не угодил в кювет. Спасибо новой резине, что привез тот полоумный морячок. А ты еще деньги жалела…

— Может, заодно изложишь товарищу и свою биографию? — Ольге удалось наконец остановить монолог мужа. — Инспектор милиции будет тебе очень благодарен.

— Вы из Риги? Тогда можем поболтать по дороге, — не смутился Гринберг. — А сейчас нельзя терять ни минуты — если подморозит, я за ваши жизни не смогу поручиться.

— Следовательно, у меня нет морального права отнимать у вас время, — Войткус сразу понял, что имеет дело с хитрым противником. — Все зависит от ваших ответов. Чем они будут содержательнее, тем быстрее мы закончим. Итак: что вы каждый вечер везете из «Магнолии» в Ригу?

— Самое ценное мое достояние: жену.

— А я слышал, что вы вовсе не такой уж идеальный супруг. Даже подали заявление о расторжении брака…

— Именно поэтому. Она ведь имеет право на половину имущества, — с издевкой ухмыльнулся Гринберг.

— И по пути в Ригу вы никуда не заезжаете?

— В вашем вопросе запрограммирован ответ, который вы сами хорошо знаете. Когда удается вырваться пораньше, всегда останавливаемся на базе или в колхозе. Откуда, как вы думаете, на вашем столе огурчики и салат из зеленого лука? Не была бы Ольга такой проворной, отдыхающие давно уж заболели бы авитаминозом. А за спасибо никто ничего не даст. Везде приходится что-то оставить — хотя бы коробочку конфет или букет цветов.

— Понятно. — И Войткус неожиданно сменил тему разговора. — Вы не скажете, во сколько вчера выехали в Ригу?

— Около четырех. В половине пятого были уже у председателя «Рассвета». Он, если потребуется, подтвердит.

— Не нужно — я с ним уже разговаривал. И услыхал, что из правления колхоза вы направились не в Ригу, а снова свернули на Приежциемс. Может быть, скажете, что вы такого забыли в «Магнолии»?

— Я? — Гринберг счел наилучшим выходом не запираться. — Я никогда ничего не забываю. Жена — да, она может и голову потерять, — он пытался обратить разговор в дешевую шутку. — На этот раз, к счастью, то была только сумочка со всеми накладными…

— И из-за нее вы задержались здесь чуть ли не до полуночи…

— От таких забот, сами понимаете… — Он почесал подбородок. — Но я — ни капли, за рулем никогда не пью. Да и не было так поздно.

— Буфетчица может рассказать, во сколько вы ушли.

— Ну что вы! — вмешалась в разговор Ольга. — Мы не так богаты, чтобы пить с ее наценками. Для несчастных случаев у меня есть свой резерв. Экспортный вариант. Если бы Раймонд так не спешил, я бы вас охотно…

— Полностью исключено. — Войткус снова обратился к мужу Ольги. — Так где же вы заметили секретную диссертацию?

— Впервые слышу. Чужие секреты волнуют только баб.

— Так уж и в глаза не видали? Такая картонная папка, завязанная белой тесьмой…

— К сожалению, могу сказать только «нет». Охотно услужил бы, но на сей раз это не в моих силах.

— Ну, и на том спасибо. Если все же вспомните что-нибудь, обязательно дайте знать. Меня зовут Александр Войткус, и я буду здесь еще целую неделю. Счастливого пути!

Попрощавшись затем с Ольгой, он направился в бар.

— Этот роковой Раймондо, как говорится, не первый раз женат. Поэтому важно было создать впечатление, что разговор о продуктах был лишь маневром, чтобы отвлечь его внимание от главного: от диссертации.

— Но она же и на самом деле — главное, — не понял Зайцис. — Чего же ты добился?

— Что он не станет запутывать следы и не предупредит Игауниса, который после этого мог бы и не возвратиться из отпуска. А без директора картина будет неполной.

— Ты думаешь, что директор… — усомнился Приедитис. — Тогда получается, что вообще никому нельзя верить.

— Может быть, он использовал служебное положение — существует такая формулировка… Или преступная халатность… Ревизия покажет. А куда девался Находко? За ужином я его не видел.

— Между прочим, твоей Гунты тоже нет, — произнес Зайцис трагическим голосом.

— Наверное, снова гуляет, она на свежем воздухе просто помешалась, — безразлично пожал плечами Войткус.

— Сам ты помешанный! — не выдержал Имант. — Ты посмотри, что на улице делается!

— Думаешь, надо идти на поиски? — и Войткус неохотно встал.

— Можешь не стараться, — удержат его Приедитис. — Она уехала. Совсем. С Жозите, которая доставила сюда нашего сердцееда Мурьяна. Просила передать, чтобы ты ее не искал. И чтобы не поминал лихом. А если хочешь знать, что она о тебе думает, на, выпей кофе. Это она не допила.

Войткус машинально протянул руку, но к чашке не прикоснулся. Конечно, в последние месяцы постоянное присутствие Гунты, непрестанное стремление будоражить и подталкивать его, к месту и не к месту подавать советы и руководящие указания — все это порой доводило его до белого каления, и тогда хотелось громко завыть, стукнуть кулаком по столу, спрятаться, удрать на край света, чтобы вернуть себе свободу действий и самоуважение. Аргументы Гунты, всегда предварявшиеся дополнительным предложением: «Если ты меня любишь…», со временем стали вызывать в нем сомнение в крепости ее любви и в том — стоило ли из-за нее нести все эти бесконечные жертвы… Даже и сейчас Войткус не мог разобраться, что в нем преобладало: чувство облегчения или боль? Было лишь оскорбленное самолюбие и пустота. Да еще сожаление о том, что этот решающий шаг предпринял не он, тогда, может быть, удалось бы сохранить дружеские отношения. Ничего, заживет и это — мало ли друзей вокруг?

— Слушай, Саша, — с запинкой проговорил Зайцис, — мы тут с Гунтой уже сходили к ее дядюшке… Если и ты не станешь возражать, вместо Гунты приедет Марута с Андрисом, и мы оставшуюся неделю проведем вместе. А ты перешел бы в мою комнату и жил бы как кум королю, без помех изучал бы свои складские бумаги.

Наверное, последних слов говорить не следовало, потому что все сразу вспомнили о бесследно исчезнувшей докторской диссертации. Прошел целый день, удалось нащупать множество нарушений, разорвались, казалось бы, прочные отношения и возникли новые, выкристаллизовавшиеся, свежие представления, проверены четыре гипотезы, каждая из которых зашла в тупик. И оставалось только надеяться, что вскоре вернется Находко и объявит, что его научный метод привел к успеху.

В противном случае придётся признать свое поражение и просить помощи опытного криминалиста, профессора Григория Березинера.