Французский комедиограф Мольер сказал однажды: «Неучи — любимчики великих». Это особенно справедливо для понимания отношения выдающихся личностей к своим врачам. Бросается в глаза, что часто они были окружены медиками с сомнительной репутацией или заносчивыми профанами. И это действительно примечательный факт. Почему же человек с необыкновенными способностями не может найти себе и врача с необыкновенными способностями?

Ответ на этот вопрос имеет много граней. Финансовое положение великих мира сего, зависящее от сферы их деятельности, всегда было в разной степени привлекательно для врачей. Моцарт и его семья долгие годы просто не могли пользоваться услугами хороших докторов, так как на это элементарно не хватало денег.

По этой же причине Карл Маркс и его жена Женни были вынуждены бессильно наблюдать, как умерли четверо из семи их детей. Зачастую они не могли позволить себе даже самого низкооплачиваемого врача. Список нищих гениев от искусства, музыки и литературы долог, и можно легко представить себе, что медицинское обеспечение этих людей было ничтожным.

Трагично и положение Наполеона. Будучи действующим генералом, он мог позволить себе хороших врачей, но, оказавшись пленником на острове св. Елены, вынужден был довольствоваться теми докторами, которых ему предоставили. И это были далеко не лучшие врачи — ведь какой амбициозный медик добровольно отправится на остров, находящийся в стороне от цивилизации, где-то между Африкой и Южной Америкой? Наполеон попал в руки английских военных врачей, которые не только были дилетантами с профессиональной точки зрения, но при этом еще и терпеть не могли своего французского пациента. По крайней мере, они вынуждены были демонстрировать свою неприязнь, поскольку не хотели впасть в немилость к английскому коменданту острова, который не выносил бывшего императора. Подобное стечение обстоятельств совершенно логично не лучшим образом сказалось на лечении Наполеона. Когда же его сподвижникам удалось привлечь корсиканского доктора, тот оказался патологоанатомом и смог «помочь» своему знаменитому земляку только после его смерти.

У Фридриха Шиллера, напротив, отношения с врачом были очень просты; лучше даже сказать: пугающе просты. Так как поэт был по образованию медиком, он считал, что может сам о себе позаботиться. И он заботился. При этом Шиллер придерживался принципа, который до сих пор охотно используют врачи, когда сами заболевают: «Лучше слишком много, чем слишком мало». Таким образом, автор «Валленштейна» боролся со своей малярией дозами хинина, которых хватило бы на целую роту.

Последний немецкий император Вильгельм II держал при себе известнейших врачей своего времени, однако они оказались не в состоянии справиться с проблемами его здоровья. Еще при рождении наследника прусского престола они не придали значения тяжелой родовой травме, приведшей впоследствии к увечью. Позже, занимаясь самостоятельным лечением ребенка, никто не озаботился надломленной психикой отпрыска Гогенцоллернов. Еще не было и в помине психоанализа Зигмуда Фрейда, и в суровой Пруссии никто серьезно не думал о душе или о других тонких материях. Так Вильгельм заполучил невроз навязчивых состояний, а позже, уже будучи королем и императором, компенсировал свое ущемленное чувство собственного достоинства милитаристскими фантазиями и крикливой риторикой. Досадное упущение, которое в конечном счете вылилось в Первую мировую войну, — красноречивый пример того, как даже бесталанные врачи могут творить историю.

В конце концов, человеку может просто не повезти, и он попадет к некомпетентному врачу. Так произошло, к примеру, с Зигмундом Фрейдом. Страстный курильщик сигар, он вынужден был перенести больше двух дюжин операций на челюсти, многие из которых были бы попросту не нужны, если бы первые были выполнены квалифицированно. В этом не было какого-то личного мотива профессора Маркуса Хайека, ответственного за здоровье Фрейда; вероятно, он был просто дилетантом, которому была безразлична судьба его пациента. Равнодушие этого врача, впрочем, позднее почувствовал на себе и Франц Кафка.

 

От чего умер Вольфганг Амадей Моцарт?

Вечер 15 июля 1791 года в Вене не предвещал никакой беды. После чрезвычайно солнечного и жаркого дня все здесь радостно ожидало предстоящей прохлады. Настроение было хорошее, много говорили, перемывали кому-то косточки и смеялись, ведь Австрия и ее столица сияли в таком великолепии, какому остальная Европа могла только завидовать. Однако у дома № 970 по Рауэнштейнгассе началось некое таинственное представление. Из подъехавшей кареты вышел человек, глубоко закутанный в черный плащ с капюшоном так, чтобы нельзя было увидеть его лица. Он вошел в дом и поднялся на второй этаж, где жил Вольфганг Амадей Моцарт. Человек в черном сообщил композитору, что один видный господин хотел бы заказать ему реквием. Имя заказчика он умолчал, но сообщил, что у того «умер человек, который был и всегда будет ему очень дорог. Он хотел бы каждый год тихо, но достойно отмечать день этой смерти, и просит вас сочинить ему для этого Реквием».

Моцарт был сбит с толку не только просьбой человека, но и всем его внешним видом, той торжественностью, которая заключалась в его словах. Он принял заказ, хотя эта встреча и укрепила в нем страх за свою жизнь и уверенность в близости конца. Не прошло и пяти месяцев, как композитор действительно скончался — и с тех пор не перестают множиться бесчисленные легенды о его смерти и о том отношении, которое имел к ней черный вестник.

В наше время уже известно, что этот посланец приходил не для того, чтобы возвестить Моцарту о его собственной смерти. Посетитель не был ни соперником Моцарта Антонио Сальери, ни чиновником, как показано в фильме Милоша Формана «Амадеус». Напротив, это был человек, заказавший реквием по поручению графа Франца фон Вальзегг-Штуппаха в память об усопшей жене. Трагическое музыкальное произведение было действительно позже исполнено.

В любом случае, ни Черный человек, ни кто-либо другой не приблизил конец Моцарта. Композитор сам мог на многие годы продлить свою жизнь — если бы он больше заботился о своем здоровье, выборе врачей и лекарств.

Уже маленьким ребенком Вольфганг познакомился с диагнозами и методами лечения того времени. Он и его сестра Наннерль преподносились публике их отцом, Георгом Леопольдом Моцартом, как редкие юные музыкальные дарования. Ради этого он удалил от них все радости беззаботного детства и наложил тяжелое бремя постоянных разъездов. Семья Моцартов совершала, по большей части в коляске, турне по всей Европе, что подрывало и без того некрепкое здоровье Вольфганга. Уже осенью 1762 года — он был шести лет от роду — по пути в Вену мальчик серьезно заболел. Его отец отмечал: «Он кричал от боли… Когда он лежал в постели, я пытался понять, что именно у него болит; я находил какие-то пятна величиной с крейцер, красные и несколько выпуклые… У него был жар, и мы лечили его „черным порохом“ и еще маркграфским порошком…»

Оба этих средства были обычными лекарствами Леопольда, который все медицинское обеспечение семьи держал в своих руках. Наставления он, однако, получал у именитых врачей и аптекарей.

«Черный порох», pulvis epilepticus niger, был тогда, как позволяет понять его латинское название, средством для лечения эпилепсии. Он также считался, как сейчас аспирин, препаратом против простуды и общего недомогания. Лекарство состояло из перемолотых частей липового древесного угля, раковин устриц, слоновой кости, оленьего рога и янтаря. В 1774 году он был вычеркнут из врачебных пособий как бесполезное средство. Однако Леопольд (а позже и Вольфганг Амадей) Моцарт по-прежнему выписывал его в аптеках.

Маркграфский порошок был особенно любим в среде аптекарей и докторов. Он приготовлялся из смеси девяти или десяти различных компонентов, среди которых числились корень пиона, выкопанный при убывающей луне, слоновая кость, омела, кораллы и нарост папоротника. Особенно примечателен был способ его применения. Порошок заворачивался в кусочек золотой фольги и потом проглатывался как позолоченная пилюля. Этим надеялись усилить действие лекарственных трав. Золотая фольга по крайней мере не причиняла никакого вреда, но из-за способа применения снадобье сильно прибавляло в цене.

При лечении юного Моцарта ни одно из лекарственных средств не привело к ожидаемому результату, ребенку становилось только хуже. Был вызван доктор графини фон Цинцендорф, который диагностировал у мальчика скарлатину, что, по оценке современных историков медицины, было достаточно близко к истине. Очевидно, юный музыкант страдал от erythema nodosum, воспаления подкожной жировой прослойки: она вызывается аллергией в сочетании с инфекцией. Об этом врач, однако, еще ничего не знал. Он вновь назначил маркграфский порошок, хотя тот до сих пор не возымел никакого действия. Вдобавок он предписал использовать разные другие средства, среди которых был сок из разбитых маковых головок, богатый опиатами. Так маленький Вольфганг пережил свое первое опьянение.

Он долго не мог прийти в себя, но каким-то образом лечение позволило ему вновь встать на ноги. Его отец восклицал: «Болезнь мальчика отбросила нас на четыре недели назад». Кроме того, врачи стоили слишком дорого, чтобы поездка могла окупиться. Когда Моцарты в январе 1763 года вновь вернулись в Зальцбург, Вольфганг страдал уже от ревматической лихорадки, возможно, бывшей следствием недолеченной erythema nodosum. Она осталась навсегда его верной жизненной спутницей и позже рассматривалась как одна из причин его смерти.

Пусть и ослабленные болезнью, оба чудо-ребенка продвигались далее. Путь лежал через крупные города Европы. В феврале 1764 Вольфганг перенес такую тяжелую форму ангины, что отец говорил о состоянии сына: «Лишь от милости Господней зависит, поднимет ли Он это чудо природы с постели или заберет к себе». В июле 1765 года оба ребенка заразились тифом, от которого сестра похудела так, что остались только кожа да кости. Около года спустя Вольфгангу предстояло перенести еще одно обострение своего ревматизма суставов. Но отец гнал своих детей дальше. В сентябре 1767 года он опять приехал в Вену, где в это самое время свирепствовала оспа. Брат и сестра немедленно заболели смертельно опасной инфекцией. Лекарствами были «черный порох» и маркграфский порошок. Вольфганг от этого по целым дням бредил — но они с сестрой пережили и это мучение.

В начале 1769 года Леопольд Моцарт понял, что ему больше нет смысла путешествовать с обоими детьми. Наннерли к тому времени исполнилось уже восемнадцать лет, и ее нельзя было выставлять «чудо-ребенком». Но тринадцатилетний Вольфганг был еще в новинку в тех странах, где его до сих пор не видели. Итак, отец и сын отправились в итальянскую поездку одни. Это турне, как и ожидалось, стало наиболее успешным, поэтому двумя годами позже они его повторили. Во время путешествия у Вольфганга проявилось заболевание, которое среди прочих его недугов было особенно сильно заметно. Наннерль писала в одном своем письме, что ее брат когда-то был «прекрасным ребенком», но после недавнего пребывания в Италии его шрамы от оспы приобрели «чужеземную желтую окраску», которая окончательно его изуродовала. Это было похоже на воспаление печени, хотя, по всей видимости, им не являлось. Леопольд и Вольфганг умалчивали о болезни.

В сентябре 1777 года отец и сын собирались в новое турне, но зальцбургский работодатель Леопольда, архиепископ Иероним граф фон Коллоредо, запретил поездку. Вольфганг должен был отправиться с матерью на отдых. Анна Мария Моцарт страдала от одышки и ожирения; а тот факт, что она произвела на свет семерых детей, из которых только двое достигли взрослого возраста, повлиял на нее и душевно и физически.

Путешествие стало для Моцарта глотком свежего воздуха. Анна Мария не могла больше удерживать своего склонного к праздности и мотовству сына. Поездка закончилась уже в Мангейме, где Вольфганг влюбился в неизвестную певицу, в связи с чем забыл все свои музыкальные амбиции. Однако не все складывалось так благополучно, как ему хотелось бы, ибо, во-первых, у него недоставало денег, а во-вторых, он вновь захворал. У него начались кашель, насморк, головная боль и ангина, против которых он — как того и следовало ожидать — прописал себе «черный порох».

После того как ему с грехом пополам удалось поправиться, они с матерью отправились в Париж. Это было последним путешествием Анны Марии: у нее открылась лихорадка (возможно, тиф), и она умерла. Вольфганг вернулся в Мангейм, к своей великой любви, но та не желала больше о нем знать, и остаться там он не смог. Разочарованному гению не оставалось ничего другого, кроме как отправиться обратно в Зальцбург, к отцу. Но и тут он долго не задержался. Он уехал в Вену, где надеялся найти больше возможностей для выражения своих идей. Работу он не нашел, зато встретил новую любовь. Его бывшая ненаглядная из Мангейма вместе с семьей приехала по рабочему приглашению в австрийскую столицу. У нее была сестра по имени Констанца, на которой Вольфганг тотчас постановил жениться. Они обвенчались против воли Леопольда 4 августа 1782 года.

И тут к музыканту пришел успех. Все в Вене хотели его слышать, все жаждали его сочинений. Денежные дела пошли в гору, и Вольфганг с женой могли себе позволить снимать квартиру в самой дорогой и красивой части города.

Но этап материального благополучия оказался кратким. Уже шесть лет спустя экономическое положение Моцарта было безнадежно расшатано. На то имелось две причины: венская публика была непредсказуема в своих музыкальных предпочтениях, а Вольфганг и Констанца были непредсказуемы в способах прожигания денежных средств. Здоровье музыканта также стало ухудшаться. Он предполагал, что его кто-то отравил, однако никаких конкретных соображений по поводу личности отравителя не высказывал. Признаки его недуга были непонятны: слабость, депрессии, полное отсутствие сил, пугливость и духовная апатия. К концу 1791 года он все чаще вынужден был оставаться в кровати. Врач предписал ему полный покой и запретил работать, что ужасало музыканта — у него не было денег, а нужно было содержать семью.

С 20 ноября Моцарт уже не мог более покидать свою постель. Руки и ноги распухли, вдобавок по всему телу появились отеки. С ними пытались бороться с помощью тугой ночной рубашки. За музыкантом теперь ухаживали два врача: Томас Франц Клоссет и Матиас фон Саллаба. Последний был экспертом по лечению отравлений, но не стоит считать это конкретным указанием на причину смерти композитора. Ведь Саллаба был, во-первых, вызван не Моцартом, а своим коллегой, и, во-вторых, в своем диагнозе говорил не об отравлении, а о «горячечной лихорадке с сыпью». Этим понятием тогда с одинаковым успехом обозначалась любая лихорадка, хотя сочетание «горячечная лихорадка» есть с медицинской точки зрения плеоназм — а это прозрачный намек на то, что врачи Моцарта не могли даже примерно классифицировать причину его страданий. Софи, золовка Моцарта, которая прилежно заботилась о больном, утверждала позднее, что медики не могли прийти к согласию о способе лечения.

Вечером 4 декабря 1791 года у пациента начались сильнейшая лихорадка и непереносимые головные боли. Послали за доктором Клоссетом, но он был в театре и приказал передать, что прибудет сразу после представления. Он явился чуть позже часа пополуночи. Доктор приказал золовке Моцарта обмывать виски и лоб пациента уксусом и холодной водой. Софи возразила, что холод может повредить такому тяжелому больному. Но доктор Клоссет и слышать об этом не хотел: в конце концов, это он был лечащим врачом! Тогда Софи положила на лоб Моцарту влажный платок. Здесь мы с полным правом можем спросить себя, почему медик не сделал этого сам, если так был уверен в своих методах лечения. В любом случае, как рассказывала Софи, после холодного прикосновения дрожь пробежала по телу Моцарта — и он умер. Творцу «Волшебной флейты» не исполнилось и тридцати шести лет.

С тех пор не утихают сплетни и споры о том, что же стало причиной смерти Моцарта. Существует более восьмидесяти теорий его смерти. Это свидетельствует о том, как сложно получить точные сведения о способе лечения, когда пациент умер так давно. Много предположений возникло относительно методов доктора Клоссета и доктора Саллаба, ведь они не оставили после себя никаких заметок по этому поводу. С учетом славы их пациента это выглядит серьезным упущением. Впервые медицински освидетельствовать смерть Моцарта было поручено венскому медику доктору Эдуарду Винценту Гульднеру фон Лобесу. Он пришел к заключению, что музыкант не был отравлен, а умер от ревматической воспалительной лихорадки и страдал от типичных симптомов воспаления мозговой оболочки. «Эти диагнозы не соответствуют тому, что мы сегодня под ними понимаем, и их значение остается расплывчатым», — заявляет терапевт и исследователь жизни Моцарта доктор Каспар Францен из университетской клиники Регенсбурга. Кроме того, Гульднер никогда не видел объекта своей экспертизы лично; его заключение основывалось скорее на устных показаниях врачей Моцарта и не было абсолютно точным.

Тем не менее воспаление мозговой оболочки и ревматическая лихорадка являются основой для разных теорий отравления, выдвинутых в последние годы. В них в качестве отравителей, помимо Сальери, Франца фон Вальзегг-Штуппаха и жены композитора Констанцы, которая предположительно состояла в связи с одним из учеников Моцарта, называются также и некоторые его кредиторы. Под подозрение попали даже франкмасоны, к которым Моцарт принадлежал с 1784 года и чей ритуал композитор изобразил в «Волшебной флейте». Для всех этих теорий существуют как подтверждающие улики, так и трудные для ответа вопросы. Также отсутствуют серьезные мотивы. Действительно, Моцарт уже не был так любим в Вене, миг славы оказался кратким, после чего звезда его стала закатываться плавно и неудержимо. К концу своей жизни он был слишком незначителен и неопасен, чтобы кому-либо понадобилось его убивать.

Если же это действительно было отравление, то скорее не из низменных побуждений, а из желания помочь больному Моцарту, то есть по недосмотру или ошибке. Ведь композитор долгое время думал, что заразился сифилисом. Скорее всего, страх был безосновательным, но в те времена сифилис был одним из самых распространенных и горячо обсуждаемых заболеваний. В число друзей Моцарта входил некто Готфрид ван Свитен, чей отец, врач по профессии, лечил своих пациентов вином с примесью ртути — Liquor mercurii Swietenii — вполне действенным, но также и очень рискованным средством против пресловутой инфекции. Вполне возможно, что ван Свитен рекомендовал это лекарство и для Моцарта, который принимал его, видимо, с таким же усердием, с которым до этого лечился своими порошками, и поэтому сильно превышал положенную дозу. Проверить это не представляется возможным, потому что от тела Моцарта не осталось и следа. После смерти он был погребен «по третьему классу», и когда его вдова через семнадцать (!) лет стала разыскивать его могилу, она узнала, что кладбище было перекопано.

 

Фридрих Шиллер: когда врач становится пациентом

«Тринадцати лет, с зябкими ногами, но в целом здоров». Так звучала медицинская справка, которая в 1773 году решила дальнейшую судьбу школьника Фридриха Шиллера. Это категорично означало: он не будет, как сам того хотел, изучать богословие, но должен быть зачислен в штуттгартскую школу. Указание шло с самого верха, от герцога Вюртембергского Карла Евгения, который хотел сформировать духовную элиту своих земель. Этой штуттгартской школой оказалась военная академия, в которой безжалостной муштрой старались уничтожить любое проявление свободной воли еще в зародыше. Юный ученик Фридрих писал своему другу: «Твоего Фридриха больше не осталось».

Он начал осваивать право, но скоро обратился к изучению медицины. Перемена эта также произошла не по собственному желанию Фридриха, а по повелению герцога, считавшего, что в его владениях и без того довольно юристов. Тем не менее Фридрих относился к изучению медицины с большой серьезностью, как и ко всякой деятельности в своей жизни. И, говоря о своей профессии, он признавался, что медицина «гораздо теснее связана» с поэзией, его собственной слабостью, чем юриспруденция.

На третьем году обучения умер его товарищ Иоганн Гиллер. Немедленно в учебных целях было проведено вскрытие, и именно Фридрих вел на нем протокол: «Легкие были тут и там воспалены и покрыты мелкими гранулами. На верхней части левого легкого было нечто гнойное». Без сомнения, причиной смерти стал туберкулез. Вскоре после этого случая умерло еще двое его товарищей по школе, и у одного из них было обнаружено то же заболевание. Но Фридрих как врач не сделал никакого вывода о возможных последствиях для себя. Вместо этого он как поэт написал «Элегию на смерть юноши».

Шиллер окончил свое пятилетнее обучение без звания доктора, но с многочисленными наградами. После этого он два года работал военным врачом, пока в 1782 году не удалился ради своего писательского призвания в Мангейм. В целом он занимался медициной семь лет, и его можно назвать квалифицированным врачом, однако лечение, которое он сам себе назначал в случае болезни, было обычно до легкомыслия неверным. И семя своей ранней смерти он посеял еще во время занятий медициной.

Фридрих Шиллер, по свидетельству его сестры, «с самого раннего возраста был нежным ребенком», и тяжелые детские болезни протекали у него особенно остро. Хотя он и получил направление в военную академию, там ему стало еще хуже. Один товарищ сказал о нем: «Чрезвычайно больное и слабое тело не позволяло ему еще до сих пор проявить своих способностей». В течение первых двух лет в высшей школе он семь раз лежал в лазарете, чаще всего с кашлем и «катаром легких».

Сыграло свою роль и то, что после трудного учебного дня поэт до поздней ночи сидел за своей литературной работой. Правда, в одной из своих выпускных медицинских работ, «Связь плотской природы человека с его духовной природой», Шиллер писал о том, что «любое состояние духа в свое время вызывает, как следствие, определенное состояние тела», но для себя самого он не извлек из этого никакого урока. На его жизнь повлияли во многом два фактора: слишком много работы и слишком мало отдыха. Шиллер чересчур далеко выходил за те границы, которые ему предписывало его слабое тело.

После своей непродолжительной службы в качестве военного врача он отправился в Мангейм: ему пришлось оставить армию, так как его начальникам не понравилась постановка «Разбойников». Мангейм показался ему наиболее подходящим местом для предполагаемого изгнания, поскольку его пьесы ставились в городском театре. Но там правила бал «холодная лихорадка»: тысячи горожан заболевали малярией. Она поразила и молодого писателя. Вероятно, увидев, как режиссер его театра был насмерть залечен врачом, Шиллер постановил, что впредь сам будет за собой ухаживать. Фридрих прописал себе кремортартар (винный камень), супы на воде и кору хинного дерева, которую он ел как хлеб.

Его пищеварительная система была сильно ослаблена, и на выздоровление ушло гораздо больше времени, чем предполагалось. Его отец, бывший врач-травматолог, не мог прийти в себя от возмущения: «То, что он целых восемь месяцев провозился с малярией, не делает его образованию никакой чести. И, без всякого сомнения, если бы он взялся кого-то лечить, он довел бы пациента до худшего возможного состояния, поскольку и сам не придерживается предписанной диеты и режима».

В мае 1789 года Шиллер начал читать лекции в качестве профессора философии Йенского университета. Но вскоре после этого он был вынужден прекратить свою преподавательскую деятельность из-за заболевания дыхательных путей. Насморк и кашель преследовали его всю жизнь. Когда 22 февраля 1790 года Шиллер женился на Шарлотте фон Легенфельд, он заметил, что «его проблемы со здоровьем перекочуют и в брак». Ему стоило хорошо это запомнить. Уже в начале 1791 года, в возрасте тридцати двух лет во время пребывания в Эрфурте он пережил воспаление легких.

В какой-то момент в его страданиях образовалась пауза. Ответственный профессор приехал назад в Йену, чтобы продолжить свои университетские лекции. Но 13 января случилась катастрофа: Шиллер начал кашлять кровью и гноем, и чрезвычайно сильная лихорадка свалила его с ног. Среди студентов, дежуривших при нем, был юный Новалис — он умер несколько лет спустя от туберкулеза.

В этот раз Шиллер чувствовал себя так плохо, что самолечению предпочел вызов врача, который назначил кровопускания, вытяжной пластырь, а заодно и рвотные и слабительные средства. Тогда это были самые распространенные методы «вывода из тела вредоносных соков», но они могли еще больше ослабить истощенного пациента. Врач держался, однако, оптимистично: он полагал, что распознал у пациента «доброкачественный гной».

В мае 1791 года, после кратковременного улучшения, все вновь вернулось на круги своя. «Дышать было так тяжело, что я должен был при каждом вздохе прилагать заметное усилие, чтобы получить порцию воздуха, и каждый раз в легких будто разбивалась какая-то посудина», — отмечал Шиллер, и от «сильного лихорадочного озноба» у него случались брюшные конвульсии и судороги диафрагмы. «Мой страх перед легочным недугом [так в те времена называли туберкулез] становится все сильнее». В это время «Обердойче Алльгемайне Литературцайтунг» уже сообщила о его смерти, а в Дании проводились траурные мероприятия по случаю кончины поэта.

Настолько далеко дело не зашло. Однако Шиллер так и не выздоровел окончательно. Череда непрекращающихся болезней до того его изматывала, что он истолковывал свои страдания как наказание за брошенную врачебную деятельность: «Тяжело покарало меня искусство Гиппократа за мое отступничество. За то, что я не захотел принадлежать ему, когда был юношей, я стал его жертвой».

В 1794 году он стал близким другом Гёте, чего никогда не случилось, бы останься он военным врачом. Но и это лишь ненадолго помогло ему оправиться, ибо телесное угасание неумолимо шло вперед. Он признавался своему другу Христиану Кернеру: «Каждая новая цифра в календаре приносит мне страдания». Поэт понимал, что ему отпущено уже совсем немного времени, и это довело его импульсивность и работоспособность до предела. Как пишет Кернер, он «непрерывно бегал по комнате». Все чаще от приступов он терял последние силы, но из этого он сделал только один вывод: нужно принимать еще более сильное лекарство. «В такие моменты его можно было втянуть в интересную беседу, и болезнь оставляла его, но только чтобы вновь вернуться, когда нечего станет обсуждать», — констатировал Кернер. «Усиленная работа пока является для него сильнейшим лекарством. Видно, в каком неразрешимом напряжении он живет и как дух его титанически борется с телом». Незадолго до наступления нового века Шиллер со своей семьей, состоявшей уже из четырех человек, переехал в Веймар.

Одно из неизбежных осложнений при болезни дыхательных путей — это проблемы с пищеварением. Шиллер все чаще страдал от мучительнейших запоров и метеоризма, что было следствием, с одной стороны, туберкулеза, а с другой — давнего мангеймского злоупотребления хинином. В июле 1804 года у него начались коликоподобные судороги в брюшой полости: «Если они не прекратятся, я просто не смогу это выдержать». Развязки оставалось ждать всего лишь год.

1 мая 1805 года Шиллер отправился в театр. По дороге он встретил Гёте, они прошли немного и попрощались — это была их последняя встреча. В театральной ложе с Шиллером случился приступ. Он был срочно доставлен домой, и, так как его домашний врач был в отъезде, пришлось посылать за доктором Эрнстом Хушке, придворным советником и лейб-медиком герцога Веймарского. Он оценил состояние пациента, которого мучила боль в левой стороне груди и лихорадка с кашлем, как «обыкновенную ревматическую лихорадку». Это, по его мнению, было не очень опасно, «потому что все заболевшие, даже и очень слабые, благополучно ее переносят».

Полностью ошибочный диагноз, непростительно преуменьшающий опасность заболевания! Примечательно, что придворный врач осыпал пациента целым градом медикаментов: шпанские мушки, пиявки, ацетат калия (для лечения насморка), хинная кора (для борьбы с лихорадкой; Шиллер уже достаточно отравил ею свой организм в Мангейме) и корень серпентарии, использовавшийся как противоядие при змеиных укусах. Хушке также использовал смесь рицинового масла и опиумной настойки, бывшую слабительным и болеутоляющим средством. Сложно представить, какую реакцию она должна была вызвать. Шиллер начал от нее бредить. 9 мая 1805 года его страдания наконец прекратились.

Как высокопоставленному медику, доктору Хушке было доверено вскрытие тела Шиллера. Здесь он уже не мог ошибиться, так как «слабые», «воспаленные» и «разрушенные» легкие однозначно указывали на туберкулез. Состояние легких было напрямую связано с перикардитом, одно могло зависеть от другого; почки «лишились своего обычного вида», а о сердце можно было сказать только, что это «пустая сумка» с бесчисленными морщинами. «Можно только удивляться, что при таком состоянии здоровья бедняга прожил так долго», — резюмировал Хушке.

Остается добавить, что тогда не существовало лекарства против туберкулеза. Знаний об этой болезни было еще слишком мало, вокруг нее множились предрассудки, которые культивировались и разносились дальше именитыми врачами. Одним из них был доктор Рене Лаеннек, изобретатель стетоскопа. Он определял туберкулез как дурную судьбу, телесно выражавшуюся в опухоли. Как заметил французский медик, болезнь была хоть и неизлечима, но, к счастью, не заразна. Доктор Лаеннек умер в 1826 году в возрасте сорока пяти лет — от туберкулеза.

 

Залеченный насмерть: последняя битва Наполеона Бонапарта

«У врачей на совести больше человеческих жизней, чем у генералов». Так говорил солдат, потерявший веру в возможности медицины, — Наполеон Бонапарт. Ему недавно исполнилось сорок, но он уже чувствовал себя стариком. Он пополнел, и едва ли что-то осталось от его бывшей подвижности. Его все чаще мучили спазмы желудка, но сильнее всего он страдал от внезапных приступов усталости.

Перед битвой под Аустерлицем он спал так крепко, что офицерам с огромным трудом удалось его разбудить. В марте 1814 года он еще мог ускользнуть от немецких войск, но кольцо его врагов все теснее смыкалось вокруг Парижа. Граф Лавалетт советовал ему заключить мир — но посреди беседы Наполеон погрузился в глубокий сон. Казалось, что он больше не принимает никакого участия в ходе событий.

Врачи не могли ему помочь. Не справился даже Жан-Николя Корвизар, единственный из лекарей, кому генерал еще доверял. Тот уже однажды его спас: когда в 1809 году Наполеон занял Вену, на затылке у него образовался огромный фурункул, возможно, как следствие постоянно высоко застегнутого воротника шинели. Осматривавший его австрийский придворный врач предложил долгое лечение от опасного «отека мозга». Но об этом Наполеон и слышать не хотел, и потому приказал вызвать доктора Корвизара. Тот наложил на больное место противовоспалительный пластырь, и фурункул был побежден, что для Наполеона стало поводом к высказыванию: «Я не верю в медицину, я верю в Корвизара».

Тем не менее у Наполеона не было оснований не доверять искусству медицины. В молодости он не нуждался в ней, а уже будучи генералом, он мог наблюдать, как проворные хирурги штопали его солдат. И самому ему требовались врачи, лечившие пиявками его геморрой, из-за чего верховая езда оказывалась сущим мучением. Но против сыпного тифа, который выкашивал его армию и привел к поражению в русской кампании 1812 года, медицина была бессильна. Эта болезнь вызывается бактериями, а во времена Наполеона еще не было антибиотиков. Также и против изнурявших Наполеона приступов усталости медицина не имела тогда никаких средств, как, пожалуй, и сейчас не имеет. Бонапарт страдал, скорее всего, не от нарколепсии, «сонной болезни», как часто можно услышать, а попросту оттого, что он слишком мало спал и испытывал сильный стресс. В этом, пожалуй, меньше всего вины его докторов. Мы можем считать его приступы ярости против собственных врачей просто привычкой срываться на всех и вся. Чего же нельзя оставить без внимания, так это обстоятельств его заточения на острове св. Елены.

15 октября 1815 года Наполеон со своей маленькой свитой ступил на землю острова. Ему было сорок шесть, и он уже пережил поражение от англичан и пруссаков при Ватерлоо. Надежда на приют в Англии или Америке не оправдалась. Он был отстранен от дел и изгнан на остров св. Елены, который находился почти в двух тысячах километров к западу от Африки и трех тысячах километров к востоку от Бразилии. Наполеон прибыл на остров в дурном расположении духа. Сама местность приводила в уныние: голый скалистый берег моря вдали от остального мира. Наполеон заявлял, что лучше было бы остаться в Египте, где он оказался незадолго до смены веков. «Тогда я был бы императором всего Востока».

Климат острова был удушающе жарким и влажным, небо покрывали плотные облака, но сквозь них палило солнце. Наполеон был перевезен в Лонгвуд, маленькую ферму с тесными темными комнатами, в которых плесень до потолка покрывала стены, а пол прогнил. Он понимал, что в таких условиях его состояние не улучшится. И действительно, очень скоро у него появились острые проблемы со здоровьем. Один из его спутников отмечал: «Кожа пациента бледная и имеет желтоватую окраску, он жалуется на сильный метеоризм… Император чувствует постоянную тяжесть под ложечкой, не может лежать на левом боку и чувствует жжение в верхней левой части живота».

Врач Наполеона, британец по имени Барри О’Мира, диагностировал начинающееся воспаление печени, возможно как следствие амебиаза, который был нередок на тропическом острове. Однако комендант острова сэр Гудзон Лоу и слышать об этом не хотел. Он бы не возражал, если бы знаменитый пленник «исчез отсюда вследствие продолжительной болезни, которую наши медики могли бы назвать причиной его смерти», как он писал в британское министерство иностранных дел. Но диагноз «воспаление печени» мог нанести урон престижу Британской Империи, поскольку болезнь могли напрямую связать с условиями содержания.

Барри О’Мира так и не смог ничего добиться своими заявлениями об амебиазе и гепатите и был вскоре отозван. Нужна была замена, но на сей раз врач не должен был быть англичанином. 20 сентября 1819 года на остров прибыл доктор Франческо Антоммарки.

Немногословный сорокалетний врач подходил для теперешней работы на единственном основании: он родился на Корсике, как и его пациент. По специальности он был патологоанатомом. Он достаточно быстро осмотрел своего пациента, а потом переехал жить в Джеймстаун, столицу острова св. Елены, и чаще всего оставался там вне досягаемости.

На время Наполеону стало лучше, он даже начал садовничать. Однако в октябре 1820 года последовало новое обострение болезни, и снова причиной были желудок и печень. Наполеон был «бледен как лист бумаги», страдал от адской боли; его рвало кровью. Чтобы вывести дурные соки из организма, Антоммарки ставил ему банки, которые нагревал открытым огнем. К тому же делал он это так неумело, что пациент получил ожоги.

17 марта 1821 года у Наполеона случилось нарушение кровообращения, а его врач в это время сидел в кафе Джеймстауна. К тому моменту, как он пришел, пациент уже оправился и сам. Хотя и ненадолго. 21 марта снова началась сильная рвота, и в этот раз врач уже был на своем месте — и назначил рвотные средства! Это примерно то же самое, что ударить пациента, страдающего от мигрени, кувалдой по голове. Соответствующими были и результаты применения рвотного для Наполеона: он ворочался всю ночь на своей кровати и страдал от жажды. Вдобавок у него началась икота, из-за которой кислота из желудка выплеснулась в рот. Лихорадка и обильное потоотделение еще больше ослабили пациента. Но он снова выжил.

Спутники Наполеона потребовали от коменданта отозвать Антоммарки и найти ему другого медика. Так появился доктор Арчибальд Арнотт, военный врач, для которого повиновение своему коменданту было важнее, чем здоровье пациента. После беглого осмотра и короткого измерения пульса он доложил своему начальнику, что считает Наполеона ипохондриком и предполагает возможность его побега с острова, если найдется корабль. На основании этого заявления сэр Гудзон Лоу усилил караулы. Однако 10 апреля Наполеону стало так плохо, что даже Арнотт вынужден был признать свою ошибку: «Его желудок извергал обратно все, что бы он ни съел. Кажется, силы со все нарастающей быстротой покидали его… Все его тело было холодным». Наполеон понимал, что ему уже ничто не в силах помочь, и продиктовал свое завещание. В нем он указал, что его тело после смерти должно быть вскрыто для выяснения причины смерти. Он выбрал для этой цели доктора Антоммарки, поскольку тот был профессиональным патологоанатомом и урожденным корсиканцем.

Несмотря на это, до самой смерти Наполеона его уполномоченным врачом оставался доктор Арнотт. Так как живот пациента все больше раздувался, он назначил ему каломель в размере шестисот миллиграммов — хлорид ртути, который сегодня применяют в основном для производства пестицидов и факелов с зеленым пламенем, а раньше часто использовали в качестве слабительного. Это стало для Наполеона последней каплей. Его рвало; он страдал непрекращающимся черным стулом, который больше не мог контролировать. Вследствие этого он терял все больше жидкости и становился все слабее, сознание возвращалось к нему лишь изредка. Арнотт и Антоммарки, который теперь тоже имел право высказаться, отчаянно пытались поддерживать жизнь в смертельно больном, обматывая его ноги жгучими горчичными обертками, в то время как их пациент утопал в собственных выделениях. Вечером 5 мая 1821 года Наполеон окончательно избавился от своих страданий — и врачей.

Последовавшее за этим вскрытие выполнял доктор Антоммарки, который теперь как патологоанатом был в своей стихии. При этом присутствовали другие врачи и различные генералы, у которых причины интереса к вскрытию были совершенно различны. Так, британцы стремились к тому, чтобы смерть Наполеона не была признана следствием жестоких условий содержания, тогда как французы, напротив, надеялись на подтверждение именно такого сценария. Таким образом, уже в процессе освидетельствования начались ожесточенные споры — ив итоге на свет появилось не менее пяти различных отчетов о вскрытии.

Официальный протокол был, конечно, британский, и в нем в качестве причины смерти значилась опухоль желудка. Это избавляло империю от ответственности, потому что в семье Бонапартов рак желудка был частым заболеванием.

Антоммарки, как фактического патологоанатома Наполеона, заставили подписать протокол. Корсиканец, заметивший сильно увеличенную печень Наполеона, что свидетельствовало об инфекционном заболевании, впоследствии от своей подписи отказался. По крайней мере в этот раз он хотел доказать приверженность своему Генералу и собственному призванию. Позже он написал: «Разве я мог не подписать британский документ? Я был врачом Наполеона, сделал вскрытие, и мне нужно было предоставить об этом отчет». Он составил собственный протокол, в котором печень ясно описана как «набухшая и имеющая размер больше нормального». Однако Антоммарки знал, что обнародовать такой документ едва ли будет возможно. Тогда он взял два образца тканей из кишечника трупа и законсервировал их. Окольными путями они были доставлены в лондонский музей медицины. Там в 1913 году — почти через сто лет после смерти Наполеона и во времена, когда Англия и Франция были уже близки к совместной войне с Германией, — эти образцы были исследованы под микроскопом.

Результат исследований был однозначным: Наполеон умер от амебиаза печени, то есть фактически вследствие отвратительных условий содержания в островной ссылке. Образцы тканей были доступны в Лондоне вплоть до Второй мировой войны. Когда же немецкие самолеты начали бомбардировки английской столицы, они навсегда исчезли.

 

Как психоанализ потерял своего «отца»

Последние дни жизни Зигмунда Фрейда были настоящим мучением. Безжалостный рак челюсти и двадцать три операции сделали его лицо асимметричным и болезненным. Прием пищи был едва возможен. На близком расстоянии от отца психоанализа исходил запах разлагающейся плоти, потому что все больше кожных и костных тканей отмирало и отторгалось. Даже его верная собака чау-чау Люн этого больше не выдерживала: если ее приносили в комнату больного, она немедленно забивалась в дальний угол.

Ее хозяин понимал, что наступило время сыграть трагедию достойного конца. 21 сентября 1939 года Фрейд вызвал к себе своего врача Макса Шура, чтобы напомнить ему об одном разговоре: «Вы некогда пообещали не бросать меня на произвол судьбы, если дело зайдет слишком далеко. Теперь осталась одна мука, и не имеет больше никакого смысла ждать».

Шур ответил, что выполнит свое обещание. На следующий день — у его пациента вновь были страшные боли — он ввел ему двадцать миллиграммов морфия и через двенадцать часов повторил инъекцию. Этот второй укол оказался смертельным. Фрейд умер в возрасте восьмидесяти трех лет. Многие годы его жизни были мучением, но все могло бы быть иначе, если бы его врачи подходили к своей работе с бо́льшим усердием и стремлением к истине.

Зигмунд Фрейд сказал однажды: «Главный пациент, который меня занимает, — это я сам». Другими словами, он рассматривал психиатра не как объективного исполнителя медицинского долга, но как человека, который должен исследовать самого себя, чтобы суметь понять других людей, своих пациентов. Этим он вызывал сильное недовольство своих коллег. Фрейд действительно был своим главным пациентом, ибо после защиты докторской диссертации он начал страдать от непрекращающихся болезней.

Осенью 1882 года у него обнаружили легкую форму тифа: в те времена многие желудочно-кишечные заболевания определялись как тиф. В начале следующего года с ним случился сначала ишиас, а потом оспа; из-за последней он на некоторое время попал в карантин. Письма, которые он оттуда писал своей невесте Марте, нагревали в сушильном шкафу до 120 градусов и стерилизовали. «Но этот вид цензуры не должен нас смущать», — успокаивал ее Фрейд.

Все чаще у него случались приступы ревматизма и мигрени, кроме того, он страдал хроническим воспалением придаточной пазухи носа. Все эти недуги в той или иной степени сопровождали его до самой смерти. Но он находил их безвредными по сравнению с мучившими его душевными проблемами. Действительно, Фрейд все чаще испытывал перепады настроения. В депрессивных фазах он не находил себе места: разрезал книги, разглядывал планы древней Помпеи, играл в шахматы, раскладывал карты — но не мог работать ни как врач, ни как автор. К этому прибавлялся невроз навязчивых состояний: психоаналитик боялся путешествий и опозданий, из-за чего он взял за правило появляться на платформе за час до отправления поезда. Ни один врач, даже он сам, не мог ему помочь. Любопытно, однако, что многие из этих расстройств исчезли, когда в 1902 году он был приглашен профессором в Вену.

В 1892 году у Фрейда началась тахикардия и одышка. Лечащие врачи не смогли прийти к единому диагнозу: одни говорили о стенокардии, другие — об истощении сердечной мышцы. Все тем не менее советовали пациенту бросить курить. Но идея отказа от табака была столь же фантастична для Фрейда, как единорог в берлинском зоопарке. Он был зависим от никотина и выкуривал до двадцати сигар в день. Как медик он прекрасно понимал, что курение не идет ему на пользу, и предпринимал не одну попытку отучить себя от этой привычки. Но запрет каждый раз психологически выматывал его и приводил к нервному перевозбуждению: потребность в никотине держала его крепко. Даже будучи больным раком, он не мог бросить свои сигары. В ноябре 1917 года он почувствовал первые изменения в полости рта, и отметил, что они связаны с потреблением никотина. Его запас табака был истощен, на почве чего начались перепады настроения, сердце стало пошаливать — а нёбо распухло. «Когда пациент принес мне пятнадцать сигар, я закурил одну, стало легче, и опухоль нёба исчезла. Я и не подозревал, что это так бросается в глаза», — говорил он потом.

Но Фрейд извлек из этого случая лишь один урок: нужно всегда следить за запасом сигар, ведь нёбо всегда распухает от нехватки никотина. Это напоминает поведение врача, который зависимому от азартных игр человеку приносит в палату «однорукого бандита» — чтобы хоть немного ему помочь. Но психоаналитик, столь искушенный в познании непознанного, в этом отношении был похож на большинство других докторов — когда речь заходила о собственном здоровье, его логика становилась абсурдной и появлялась странная слепота к фактам.

Шестью годами позже Фрейд обнаружил, что у него на нёбе развилась опухоль. Он прошел осмотр у дерматолога и специалиста по внутренним болезням, и у обоих появилось подозрение о раке, но ни тот ни другой не отважились сказать это пациенту. Вместо этого они заявили о необычно большой «лейкоплакии», то есть о вызванном злоупотреблением алкоголем или никотином нарушении слизистой оболочки, в общем и целом — безвредном. Поскольку все же «в общем и целом» не значило «всегда», врачи склоняли своего пациента к операции и добавляли, что речь идет о небольшом вмешательстве.

Фрейд поддался на уговоры. 20 апреля он появился в венской университетской клинике у профессора Маркуса Хайека, чтобы удалить опухоль. Оба были так убеждены в безболезненности вмешательства, что даже скрыли это от семьи (которая, между прочим, состояла из жены Марты и пятерых детей) — Фрейд якобы один отправился на пешую прогулку. Но из запланированной короткой истории вышла долгая драма. Во время операции начались осложнения. Как только семья была оповещена, жена Марта с дочерью Анной пришли в клинику и нашли Фрейда всего в крови сидящим на кухонном стуле, а поблизости не было ни врача, ни персонала клиники. Анна отыскала медсестру, которая перенесла пациента в другую комнату. Комната была крошечная: в ней помещались только две кровати. На одной мог разместиться Фрейд, а другая уже была занята умственно отсталым карликом.

В полуденное время посетителей в больнице принимать запрещалось, поэтому Анну и Марту отправили домой. Они были уже довольно далеко, когда у Фрейда случилось особенно сильное кровотечение. Он позвонил, но звонок не сработал, а закричать или встать из-за своей свежей операционной раны он был не в состоянии. К счастью, его товарищ по палате каким-то чудом понял, что происходит, и позвал на помощь. Не прояви тогда этот умственно отсталый коротышка присутствия духа, психоанализ потерял бы своего отца. Зигмунд Фрейд не смог бы начать переписку с Альбертом Эйнштейном, которая позже, изданная под названием «Почему война?», стала краеугольным камнем движения за мир во всем мире.

Пришедшая Анна нашла отца в ужасном состоянии. Он был слаб от потери крови и мучился жестокой болью; обезболивающее только отняло у него способность говорить, но не уменьшило страданий. Анна более ни на шаг не отходила от отца. Ночью его состояние стало таким отчаянным, что она послала за госпитальным врачом — но того на месте не оказалось. Вместо него она привела с собой старшую медсестру, чтобы хоть как-то стабилизировать состояние больного. На следующее утро Фрейд мог идти домой. Перед этим профессор Хайек еще сводил его к студентам — поучить подрастающую смену.

Позже однозначно выяснилось, что проведенная Хайеком операция не имела положительных результатов. Он удалил слишком мало тканей, чтобы остановить дальнейшее разрастание опухоли. Через полгода Фрейд опять попал на операционный стол. Ведущим врачом в этот раз был доктор Ганс Пихлер, венский хирург, специализировавшийся на челюстных операциях. Он удалил несколько лимфатических узлов и большую часть верхней и нижней челюстей и нёба. Кроме того, он пережал несколько шейных артерий, чтобы предотвратить возможное распространение опухоли. От такого массированного вмешательства у Фрейда начался жар. Кроме того, он должен был некоторое время питаться через трубочку. Вскорости он узнал, что ему вновь предстоит отправиться под нож: проба тканей показала, что на челюсти сохранились раковые клетки. Во время следующей операции Пихлеру удалось изъять все зараженные ткани.

Теперь Фрейду оставалось лишь изготовить протез челюсти (хотя только после многочисленных попыток удалось получить более-менее подходящий экземпляр). Это положило бы конец больнично-операционным мытарствам Фрейда. Но тут ему рассказали о новой гипотезе: будто предотвратить образование клеток опухоли можно путем стимулирования выработки мужских гормонов. Одним из главных сторонников этой теории был австрийский физиолог и сексопатолог Ойген Штейнах, который также предлагал пересадку яичек как средство к омоложению. Для этой цели достаточно было рассечь семявыводящий поток. Поскольку дети у Фрейда уже были, он согласился. В результате операции Фрейд стал бесплодным, семяизвержение почти прекратилось, и яички больше не могли справляться со своей функцией. Но хуже всего было не это: рак продолжал развиваться.

К 1929 году здоровье Фрейда было окончательно подорвано. Челюсть и слизистая оболочка были практически разрушены. Правая часть его лица онемела, правое ухо почти оглохло и было поражено уничтожающим нервные окончания тиннитусом. Было трудно жевать, мучила икота. Фрейд признавался: «Теперь моя трапеза не терпит присутствия посторонних». Хуже всего было то, что кое-как изготовленный челюстной протез только увеличивал его страдания. Так как Фрейд с большим усилием открывал и закрывал рот, каждый раз вставлять и вынимать челюсть было для него мучением. Кроме того, у протеза сломалось крепление, и Фрейду приходилось придерживать его пальцем. Его пациенты интерпретировали этот жест как выражение сосредоточенной внимательности и задумчивости. Таким образом, излюбленная поза Фрейда, столь охотно копируемая до сих пор многими психоаналитиками, возникла просто-напросто в результате проблем с протезом.

Время шло, и теперь уход за Фрейдом принял на себя доктор Шур. Первым делом он вынужден был пообещать Фрейду избавить его от страданий, когда они станут невыносимы. Они пожали друг другу руки, как будто заключили выгодную сделку купли-продажи автомобиля.

В 1933 году фашисты бросали книги еврея Зигмунда Фрейда в костер под лозунгом «Против возвеличивания роли половой жизни — и ради благородства человеческой души». Фрейд только сухо замечал об этом: «Какой прогресс! В средневековье они сожгли бы меня, а ныне довольствуются сожжением моих сочинений».

В 1938 году Фрейд эмигрировал в Лондон. Раковая опухоль расширялась; рентгеновское исследование не показало никаких улучшений, что сулило новые разрушения в тканях. Фрейд исхудал и ночью не мог спокойно заснуть, так как обычные снотворные средства он отвергал. Вместо этого он принимал морфий — разве стоило ему, смертельно больному старику, задумываться о побочных эффектах? Над его кроватью была натянута москитная сетка для защиты от комаров, которых привлекал запах разложения, исходивший от отмиравших тканей его челюсти.

Зигмунд Фрейд умер 23 сентября 1939 года. Доктор Шур сдержал свое обещание.

 

Вильгельм, выпрямись! Как немецкие врачи обращались со своим последним императором

Стоял конец января 1859 года. Было безумно холодно, но всеобщее настроение приближалось к точке кипения. Все ждали, когда же «Викки» — кронпринцесса Виктория — произведет на свет ребеночка. Но роды были сложными — плод лежал в неправильном положении, и роженица невыносимо страдала. Наконец 27 января, двадцать шесть орудийных залпов прогремели над Берлином. Не двадцать пять, возвещавшие по традиции о рождении девочки, но на один больше, и это означало, что династия Гогенцоллернов — после двадцатилетнего ожидания — получила-таки наследника престола. Всеобщее ликование распространилось даже за границы страны. Легендарная королева Виктория понимала всю важность того, что Англия и Германия стали связаны рождением кронпринца, ведь его мать происходила из английского королевского дома, и маленький Вильгельм был внуком королевы. Когда в 1888 году он был коронован и стал кайзером Вильгельмом II, многие надеялись, что его правление принесет равновесие в отношения двух великих держав. Но, как известно, принесло оно нечто другое.

Под властью Вильгельма Германия вступила в Первую мировую войну, за которой двумя десятилетиями позже последовали нацистский режим и Вторая мировая. Поныне спорным остается вопрос, какую роль в этой драме сыграл последний немецкий император: стремился ли он к войне со всем возможным легкомыслием или же тщетно пытался ей помешать. Ясно одно: высочайший сан был для Вильгельма чрезмерной ответственностью. Император окружал себя раболепными оппортунистами, а не квалифицированными профессионалами, разрывался между малодушием и манией величия, между комплексом неполноценности и надменностью. Он любил военную помпу и величественные речи, но чем ближе казалась война, тем чаще он предпринимал неуверенные и тщетные попытки сохранить мир. Дядя кайзера, король Эдуард VII, называл его «блистательнейшей ошибкой» в мировой истории.

У отпрыска Гогенцоллернов не было никаких шансов стать полноценной личностью. К нему постоянно предъявляли непомерные требования, как и к его деду по отцовской линии, Фридриху Вильгельму I, воплощению «старой Пруссии», через много лет после смерти прославлявшемуся в песнях («Ах, был бы кайзер Вильгельм с нами снова»). Наиболее заметную роль в ненормальном развитии Вильгельма, сыграли, пожалуй, врачи.

Даже родился он — если говорить о медицинских осложнениях — под дурной звездой. Поскольку маленький Вильгельм в утробе матери находился в опасном положении так называемого ягодичного предлежания, врачи обязаны были что-либо предпринять. И они предприняли: они дали матери, которой едва исполнилось восемнадцать, большую порцию хлороформа. Положения плода это не изменило, зато мать почувствовала первые боли. Прием хлороформа может привести к опасному падению давления и даже к остановке сердца. При этом снижается объем вдыхаемого воздуха, что при подобных родах особенно опасно, так как кислородное снабжение плода и так затруднено.

Медицине XIX столетия этот риск был еще не вполне известен: тогда хлороформ расценивали просто как безвредное средство анестезии. Склянку с хлороформом, скорее всего, принес английский медик Джеймс Кларк, посланный королевой, чтобы позаботиться о благополучном исходе родов.

После Кларк любил подчеркнуть, как хорошо хлороформ помог принцессе расслабиться и даже уснуть. Действительно, эффект был настолько силен, что ослабил родовые схватки, причем настолько, что врачи были вынуждены вмешаться. Они воспользовались таким средством, как secale cornutum, или иначе — спорынья. По-немецки этот грибок называется еще «Hungerkorn» («голодные зерна») или «Tollkorn» («бешеные зерна»), Из названия видно, что он не всегда хорошо действует на человека. Дело в том, что он содержит ядовитые алкалоиды, которые вызывают не только схватки, но и бред, вплоть до галлюцинаций: из спорыньи изготавливается основной компонент ЛСД. Кроме того, его воздействие на матку едва ли можно назвать щадящим. Схватки могут оказаться настолько сильными, что матка разорвется, а ребенок в результате этого получит серьезнейшие травмы; недаром в средневековье спорынья использовалась для абортов. Вот какое чудесное средство дали врачи матери Вильгельма во время родов.

Когда, отпрыск Гогенцоллернов наконец увидел свет, он был, как утонченно выразился один из присутствовавших медиков, «в состоянии, в высокой мере напоминавшем мнимую смерть». Первый вдох он сделал лишь после того, как смелая акушерка несколько раз ударила его мокрым платком по спине. Можно сделать вывод, что непосредственно в момент рождения Вильгельм испытал воздействие наркотиков и нехватку кислорода. При этом многие клетки мозга в прямом смысле слова «испустили дух». Но это была не единственная проблема Вильгельма. Ведь когда медики тащили его по извилинам родового канала, он также был тяжело травмирован: левые предплечье и локоть были вывихнуты из суставов.

Через несколько дней при купании принца выяснилось, что «его бедная маленькая рука беспомощно висит». Вызвали доктора Августа Вегнера. Он был лейб-медиком императорской семьи и проявил свою компетентность уже при рождении Вильгельма. Вегнер не смог найти никаких примет вывиха, зато констатировал «ущемление мускулов и растяжение суставов». Врач назначил ледяные компрессы и фиксирующую повязку. Но развитие левой руки в последующие месяцы сильно запаздывало. Вильгельм с трудом шевелил ею, запястье бессильно висело, пальцы, как замечал Вегнер, были «вывернуты внутрь» и не могли распрямиться. У мальчика росла своеобразная лапа, но и она была меньше, чем нормальная рука. Мать Вильгельма говорила, что тот останется инвалидом. Расстроенная, она писала его отцу Альберту: «Я не могу выразить, как меня это печалит; когда я думаю об этом, я не могу сдержать слез».

В конце 1859 года выяснилось, что левая рука престолонаследника короче правой. Кроме того, казалось, что он едва ее чувствует. Все снова и снова Вегнер колол его иголкой, чтобы проверить, реагирует ли рука на раздражители. «Я полагаю, что он что-то испытывает, — отмечала его мать, — но не слишком сильно. Как затекшая нога».

Ребенку предстояло вытерпеть различные «терапевтические меры лечения». Так, например, его руку согревали телом только что убитого кролика, чтобы теплом возбудить расслабленные мускулы. Кроме того, в дело шли разряды электрического тока, силу которых в то время еще не умели регулировать так точно, как сейчас. На такие методы Вильгельм реагировал крайне болезненно, что в итоге привело к прекращению лечения (хотя в школьные годы ему опять предстояло все это вынести). Далее правую, здоровую, руку престолонаследника стали привязывать на долгое время к телу, чтобы побудить тем самым Вильгельма к попыткам пользоваться левой рукой. Его мать Викки отмечала в ноябре 1860 года: «Хотя правую руку Вильгельма часто привязывают, я что-то не вижу, чтобы это заставляло его пользоваться левой рукой… Он только постоянно падает».

Английскому медику пришло в голову, что проблемы с моторикой у Вильгельма могли возникнуть не из-за повреждения периферийных мускулов и нервов, а из-за расстройства центральной нервной системы, что они могли быть связаны даже с мозгом: такое случается, если при появлении на свет ребенок испытывает действие наркотиков и недостаток кислорода. Но предположения доктора-англичанина не были восприняты медиками. Во-первых, потому что немецкие врачи не хотели прислушиваться к английскому коллеге, а во-вторых, будущий император с проблемами, касающимися головного мозга, не вписывался в прусскую концепцию престолонаследия. Так что Вильгельму пришлось и дальше терпеть лечение, которое напоминало скорее о методах исправительной колонии, чем о врачебном уходе. Он должен был поднимать с выпрямленной рукой тяжести, в результате чего его левая рука утратила способность сгибаться. Так как его манера держать голову из-за паралича мускулов оставляла желать лучшего, для него заказали «выпрямитель». Кроме прочего, мускулы его шеи гальванизировали, то есть подвергали воздействию постоянного тока.

В марте 1865 года Вильгельм — ему едва исполнилось пять лет — был дважды прооперирован с целью отделить часть шейной мускулатуры от ключичной кости. После этого он до некоторой степени мог прямо держать голову, но его увечья проявились теперь с другой стороны. Викки констатировала: «Вильгельм теперь выглядит как будто перекошенным, потому что правая щека и правый глаз кажутся увеличенными в размере». В итоге был использован проверенный метод дома Гогенцоллернов: связывать все жизненные проблемы с недостатком дисциплины. Чтобы выработать правильную осанку, Вильгельма постоянно затягивал в корсет приставленный к нему офицер. Хуже всего для ребенка было то, что его отверг самый родной человек: Викки так и не смогла смириться с телесными недостатками сына. Легко можно представить, что это значило для и без того поврежденной психики мальчика.

Сверх того, воспитание будущего императора было доверено учителю Георгу Хинцпетеру, спартански настроенному любителю дисциплины, который привил ребенку привычку скрывать и компенсировать свои недостатки, и этим нанес окончательный удар его психике. Когда сей «педагог» завершил обучение Вильгельма, для Германии был готов правитель, который мог одной рукой стрелять, управлять лошадью и парусом, играть в крокет, но был глубоко душевно травмирован и страдал от целого букета неврозов.

В июне 1888 года Вильгельм унаследовал германский престол. Теперь у империи был глава, который, хоть и происходил из дома Гогенцоллернов, был обременен чувством своей неполноценности, и показать себя миру стало для него фатальной необходимостью. Кроме того, в нем тлела обида на отвергнувшую его мать Викки. Психоаналитики предполагают, что это чувство разрослось со временем в обобщенную ненависть ко всем англичанам — не лучшая предпосылка, чтобы стать императором-миротворцем. Последствия хорошо известны.

Когда в 1918 году Мировая война закончилась и Германия лежала в руинах, Вильгельм тихо и незаметно совершил побег в Голландию. В изгнании он мечтал о триумфальном возвращении на родину. Но не вернулся. Вильгельм умер в 1941 году, так и не увидев вновь своей страны. Немцам он был больше не нужен — они нашли себе другого вождя.