В медицинском деле нередко встречаются личности, склонные к спорам и дискуссиям. На то множество причин. Во-первых, за плечами у любого медика долгие годы учения; он во многом весьма сведущ. Но мало обладать знанием, зачастую образованность тоже хочется демонстрировать. А лучше всего это удается во время спора, если получается указать оппоненту на его заблуждение. Медики в этом смысле не отличаются от прочих представителей ученого сословия. Вторая причина — значительное возвышение в общественном сознании общего образа медицины и ее адептов за последнее столетие. Возрастающий интерес к этой сфере во многом происходит из-за того, что люди с каждым годом все сильнее хотят наслаждаться жизнью именно здесь и сейчас, а не дожидаться «вечной жизни». Поэтому во многих вопросах они уже не обращаются к священнику, разбирающемуся в том, как разрешит их вопросы Вечность, а идут к врачу, главному уполномоченному по делам здоровой жизни здесь, на земле. Поэтому значение врача приобретает все больший вес, а приемная его трещит по швам от наплыва пациентов. Тот, к кому так часто прибегают за советом и помощью, чувствует себя не только польщенным, но много больше: правым. А у тех, кто прав, развивается особая манера отстаивать эту правоту.

Третья причина состоит в том, что медицине все же не удается поднять свой статус до уровня полноценной естественной науки. Причина, возможно, в том, что основным ее предметом является человек и его индивидуальность. В сущности, неплохо, что медицина считается не наукой, а своего рода искусством, лечебным искусством. Но как в живописи существует бессчетное количество стилей, так, в медицине практикуется множество различных подходов к лечению и диагностике. Одни видят в повторяющихся спадах настроения признаки депрессии, другие же — обыкновенные сложности внутреннего мира человека; одни обращают внимание на стул и дыхание пациента, другие же больше доверяют кардиограмме; одни режут решительно и неумолимо, другие тянут до последнего, пока пациент не умрет.

В различных лечебных методиках функции врача и врачебной школы понимаются по-разному. Это не плохо, потому что само по себе дает существенное подспорье прогрессу. Проблема состоит в том, что различные представления о здоровье — см. выше! — часто пропагандируются нетерпимыми «носителями истины». Их вера в состоятельность собственного метода непоколебима, тогда как своих противников они представляют безграмотными неучами. Нигде больше в ученом мире споры не заходят так далеко, не пышут таким тщеславием, самовлюбленностью, непримиримостью и грубостью, как в медицине. Нигде так не силен корпоративный дух, нигде больше инакомыслящие так настойчиво не подавляются и так последовательно не игнорируются.

Прискорбно, что все эти споры и стычки зачастую происходят за спиной пациента. Иногда же битва разгорается у самого изголовья его кровати. Так действовал доктор Теодор Троншен, врач Вольтера, посмертно смешавший репутацию философа с грязью, выставив своего покойного пациента малодушным трусом и душевнобольным безбожником. Мотивом этой вражды была в первую очередь месть, ведь французский просветитель с удовольствием хулил профессию медика («Если мы видим гроб, а за ним врача усопшего, то перед нами картина следствия, предваряющего свою причину») и при этом был острым критиком духовенства («Боги прекрасны — ужасны их жрецы»). Тот факт, что Троншен посмертно опозорил своего пациента, говорит сам за себя.

До сих пор неясно, почему он так поступил: то ли ему не хватило духа открыто выступить против философа при его жизни, то ли он просто не хотел терять платежеспособного клиента. Ведь Вольтер был не только очень болен — он был еще и очень богат, а врачи с большой неохотой уступают друг другу таких пациентов.

Репутация Фридриха Ницше после его смерти также долгое время очернялась врачами. До сих пор ходят слухи о том, что он умер от сифилиса, хотя непонятно, где воздержанный философ мог заразиться этой передающейся половым путем болезнью. Распространяли это утверждение ищущие славы врачи, ведь довольно найдется людей, которые хотели бы увидеть в атеисте Ницше с его теорией сверхчеловека патологического безумца, за безбожие свое наказанного венерическим заболеванием.

Два монарха — Фридрих III и Людвиг II — уже при жизни стали жертвами тщеславия врачей и их уверенности в собственной правоте. Процарствовавший девяносто девять дней прусский король вынужден был ежедневно по многу раз показывать толпам врачей свою шею (у него был рак), выслушивая при этом их диспуты. Баварский же король-сказка был объявлен невменяемым врачами, которые ни разу его прилично не обследовали и едва его знали. В «благодарность» за это Людвиг забрал одного из них с собой на тот свет.

Английский премьер-министр Черчилль содержал врачей, чтобы оставаться в хорошей форме в условиях политических невзгод. По этой причине он и его врач хорошо смотрелись бы в главе «„Таблеточники“ и друзья человека». Но личность его доктора, благородного лорда Морана, вызывает в этом плане некоторые сомнения: действительно ли, пичкая Черчилля медикаментами, он думал о благе своего пациента? Еще при жизни Черчилля он успешно спас от обнародования многие болезни своего пациента, зато впоследствии в своей толстой 900-страничной книге раскрыл бесчисленные детали своего лечения. Мог ли настоящий лорд так поступить? Не заглянув в душу английского медика-аристократа, нельзя дать утвердительный ответ.

 

Вольтер: когда врач становится клеветником

«Первую половину нашей жизни мы жертвуем своим здоровьем, чтобы заработать деньги. Другую половину мы жертвуем своими деньгами, чтобы вернуть себе здоровье». Тезис Вольтера отнюдь не дышит оптимизмом. Он звучал бы очень органично в устах старого брюзги, этакой разочарованной версии дядюшки Скруджа, который стоит посреди своих богатств и стенает: «К чему мне все эти деньги, когда мое здоровье разрушено?»

К 1754 году, когда Вольтер поселился в Женеве, он накопил достаточное состояние — и тем не менее дела у него шли из рук вон плохо. Шестидесятилетнего просветителя мучила подагра, да и с мочевым пузырем не все было в порядке. В то время он писал, что чувствует себя «близким к смерти». Становится понятно, почему он роптал на свое богатство и потерял удовольствие от накопительства. Надо отметить, Вольтер никогда не работал ради состояния в поте лица своего. В отличие от других философов и литераторов он обладал коммерческой жилкой. Обращение с акциями, облигациями и наличностью не составляло для него особого труда, а теперь, в почтенных летах, к его состоянию прибавилась еще и недвижимость. Сперва он купил в Женеве за 90 тысяч ливров (что сейчас соответствует примерно полумиллиону евро) старую феодальную виллу, из сада которой он мог любоваться Альпами. За этим последовали другие комфортабельные приобретения: вилла Монрион в Лозанне и поместья Турне и Ферне на границе Франции и Швейцарии. «У меня четыре руки, а не две», — с удовлетворением говаривал Вольтер. Идеальные предпосылки, чтобы провести долгие и радостные годы до самого заката жизни, если бы не здоровье. Ибо оно было разрушено настолько, что никакой врач помочь уже не мог. Вольтер не знал, что после смерти от репутации его тоже не останется камня на камне и какую бесславную роль сыграет в этом его врач.

То, что стареющий Вольтер поселился в окрестностях Женевы, случилось не по его доброй воле. Он только что вернулся из Пруссии после крупной ссоры с Фридрихом II и собирался продолжить свой путь в Париж. Но при дворе Людовика XV колкого просветителя видеть не хотели, а причина коренилась в том, что в Версале совсем не желали раздражать Фридриха. Так Вольтеру пришлось задуматься о месте изгнания, и его выбор пал на Женеву — во-первых, потому, что там говорили по-французски, а во-вторых, потому, что там жил известный врач Теодор Троншен.

Троншен был настоящей звездой и у старых дворян, и у нуворишей; чудо-доктором, которому приписывалось умение исцелять и которому выплачивались умопомрачительные гонорары. Заметим, однако, что наш врач лечил не только состоятельных пациетов: его не раз замечали и среди бедняков, от которых он отказывался принимать плату. Кроме того, он позаботился о том, чтобы привить от оспы тысячи людей.

Кроме Вольтера пациентами Троншена были и другие философы: Дидро и Руссо. Они критиковали предрассудки современного общества, и это очень импонировало самоощущению швейцарского врача, который радовался, что его профессия избавляется от пережитков прошлого. Он порвал с традиционными, унаследованными еще от средневековья способами лечения, такими как очищение желудка и кровопускание. Упомянем тот факт, что врачи средневековья, как отмечает историк медицины Гундольф Кейль из Вюрцбургского университета, «никоим образом не были грубыми шарлатанами, какими их часто выставляют». Например, кровопускание применяли, чтобы помочь при лечении инфекций, сходных с чумой, — и это было весьма разумное предприятие, ибо бактерии тем хуже размножаются в организме, чем меньше в нем крови. Не меньший смысл имеет пускать кровь страдающим от ожирения людям с красным лицом и постоянно потной шеей. Ведь у людей с такими проблемами часто повышено артериальное давление, и ясно как дважды два, что оно снижается, если часть крови из организма вывести.

Вместо использования старых методов Троншен стал практиковать диагностику и лечение по переписке. В этом смысле он был, безусловно, предвестником современной дистанционной медицины. Его пациенты почти или вовсе никогда его не видели, а стратегию лечения он посылал им по почте. Так он излечил принцессу Марию-Терезию из династии Гогенцоллернов, которая страдала от венозного воспаления и расширения вен на ногах. В письмах он до мельчайших подробностей описывал способы приготовления лекарств из растений, обладающих потогонным и слабительным действием, о которых его адресаты никогда и не слышали. Некоторые из растений были ядовиты, но, к счастью, дозировка была небольшой.

Троншен диагностировал у Вольтера доброкачественное увеличение простаты, хотя на самом деле это была уже прогрессирующая опухоль. Врач должен был об этом догадаться на основании болей и общего истощения пациента. Тогдашнего уровня знаний о возможностях лечения опухолей не хватило бы, чтобы спасти больного, но уменьшить его страдания было вполне возможно. Вместо этого Троншен разрешил Вольтеру пользоваться опиумным препаратом, от применения которого тот вскоре и скончался.

Перед смертью Вольтеру пришлось примириться с тем, что ему «было даровано восемьдесят четыре года жизни и восемьдесят четыре болезни». О том, что это было только литературно-ироническое преувеличение и что старик в его летах обычно и не может быть здоровее, он тоже знал. Да и что он мог сделать, если боли его становились все сильнее, здоровье катилось под откос и не было никакого приемлемого метода лечения. Будучи философом, он не стал возлагать ответственность на своего врача, а обвинил медицину в целом. Он замечал, что ее возможности переоцениваются, как, впрочем, и то, что сама она склонна к переоценке своих возможностей. Ее способы действия, по опыту Вольтера, могли быть выражены кратко: «Тайное искусство медицины состоит в том, чтобы отвлекать пациента, пока природа будет сама себе помогать». И так как даже природа ему не могла помочь, он в своей язвительной манере выразился так: «Если мы видим гроб, а за ним врача усопшего, то перед нами картина следствия, предваряющего свою причину». Вольтер умер 30 мая 1778 года, и этим закончились его физические мучения. В ночь на 31 мая его племянники вызвали хирурга, чтобы забальзамировать тело. Во время вскрытия хирургу бросился в глаза огромный мозг Вольтера. Родственники не имели ничего против того, чтобы хирург его сохранил. Сердце передали маркизу де Вийету, другу философа.

Троншен снова объявился через месяц, подробно описав другу в письме, какое «ужасное зрелище отчаяния и помешательства» представлял собой Вольтер перед смертью. В церковной газете со ссылкой на Троншена указывалось, что перед смертью философ был в «ужасном беспокойстве», и далее говорилось следующее: «Он воскликнул: «Я покинут Богом и людьми!» После этого он укусил свою руку, засунул ее в свой ночной горшок, схватил, что там было, и проглотил это». Воистину неаппетитные детали, которые врачу ни в коем случае нельзя распространять. Кроме того, они противоречили рассказам других свидетелей, согласно которым Вольтер хотя и без покорности судьбе, но все же спокойно и тихо скончался. Он вспылил только один раз — когда отказался изменить свои убеждения по совету пришедшего священника.

Остается только вопрос, почему же Троншен представил своего пациента чудовищем, жрущим собственный помет, — образ, безо всяких оснований перенятый многими биографами философа. Это определенно было на руку церкви, желавшей выставить критика духовенства Вольтера сумасшедшим, который был одержим дьяволом и на смертном одре пытался спорить со своей судьбой. Возможно, Троншен хотел поддержать эти фантазии, потому что многие его состоятельные пациенты принадлежали к церковной элите. Вероятно также, что Троншен после смерти Вольтера сделал то, чего при жизни его сделать не мог или не решался: выразил презрение, которое он питал к этому философу. Ибо швейцарский медик был убежденным христианином и кальвинистом, для которого трудолюбивая жизнь, проведенная в служении Богу, сулила вознаграждение уже в этом мире. У Вольтера же подобной уверенности не было, что он и не скрывал. Кроме того — несправедливо — Троншен подозревал Вольтера в составлении антихристианских памфлетов. И по этой причине во враче пробудилась безграничная ненависть к пациенту, которую он, однако, выражал не открыто, а в письмах третьим лицам. Когда однажды Вольтер излечился от тяжелого кашля с кровью, Троншен писал: «Он опять выкарабкался; я не ожидал. Бьюсь об заклад, что он лебезит перед бесом, а тот перед ним, и так до бесконечности». В других письмах он характеризует своего пациента как «восьмидесятилетнего старика с сердцем, полным ненависти, который и думать забыл о вечной жизни».

Все эти факты свидетельствуют о том, что фанатичный кальвинист окончательно вытеснил в Троншене совестливого врача. Сам Вольтер одним из первых предостерегал: «Фанатизм есть результат ложного понимания, которое подчиняет религию причудам фантазии и непредсказуемости страстей… Я убежден, что христианская вера со времен Константина уничтожила больше людей, чем сейчас живет в Европе».

 

Император на 99 дней: немой Фридрих и его врачи

Когда 9 марта 1888 года император Вильгельм I покинул этот мир, ему был ни много ни мало девяносто один год. Лета Мафусаиловы не только по тогдашним меркам; императору самому едва верилось, что он так долго живет. Ведь с момента его вступления на прусский престол в 1861 году на него четырежды покушались. Последняя попытка случилась всего за пять лет до описываемого момента, когда только ливень помешал предназначенной для него бомбе взорваться. Но особенных болезней в жизни императора не было. Народ любил его, потому что он и духом и телом своим был подобен германскому дубу: узловатый, закаленный, зрящий в корень. Настоящий пруссак.

Согласно логике наследственности и семейственности, его сын и престолонаследник Фридрих III должен был быть человеком такого же крепкого во всех смыслах сложения. Ведь и жена Вильгельма, Августа, скоро собиралась перешагнуть восьмой десяток. Правда, после удара она была прикована к инвалидной коляске, но это не мешало ей исполнять свои монаршие обязанности. Но Фридриху «безжалостное» здоровье его родителей изменило. И когда 9 марта 1888 года он унаследовал трон своего отца, он уже был смертельно больным человеком. Ему оставалось всего девяносто девять дней — слишком мало, чтобы всерьез заняться политикой. И виной тому были его врачи.

История болезни Фридриха началась в январе 1887 года. Ему было пятьдесят пять, а он все еще оставался кронпринцем, причем сразу и Пруссии, и всей Германии. В соседней Австрии его ровесник Франц Иосиф уже давно был императором и находился на вершине своего могущества. У Фридриха была нелегкая судьба — и вот в нее вплелся еще и тяжелый недуг. Окружение принца сначала не придавало значения неотступно преследовавшему его кашлю. Вполне логично было думать, что он просто-напросто простудился. Ведь во время недавнего празднования восьмидесятилетнего юбилея военной службы старого Вильгельма они с отцом провели несколько часов на морозе, принимая парад.

Но и два месяца спустя кашель его не оставил. По этой причине 6 марта в императорскую резиденцию в Потсдаме был вызван профессор Карл Герхардт. Это был главный врач центральной берлинской больницы; он немедленно обследовал гортань пациента ларингоскопом. Заключение было следующим: голосовые связки принца раздражены, и на правой заметен нарост. По мнению врача, это и было причиной кашля, мучившего Фридриха. В качестве способа лечения врач избрал гальванокаустику. Сперва предполагалось произвести кокаиновое обезболивание (кокаин был только что открыт, и его использовали как панацею), после чего нарост следовало выжечь раскаленной проволочной петлей. Крайне неприятная процедура, которая должна была повторяться заново в течение следующих нескольких недель. На протяжении этого времени Фридриха можно было понять только тогда, когда он говорил шепотом — необычный опыт для человека, воспитанного в атмосфере прусской муштры.

В общем же и целом, гальванокаустика не привела ни к каким положительным результатам. Зато появились затруднения при глотании пищи. Разочарованный Фридрих отправился на курорт Эмс, чтобы там, среди гор и холмов, наконец выздороветь. Но и это не помогло.

Растерянный профессор Герхардт обратился за помощью к своему коллеге, известному специалисту по раковым заболеваниям Эрнсту фон Бергману. Прозвучал его диагноз: рак гортани.

Пациенту нужна была операция, чтобы удалить злокачественное образование. Врач добавил, что такие вмешательства — обычное дело. Но лейб-медики императорской фамилии и знать не хотели об этом «обычном деле». Они постановили узнать мнение по этому вопросу английского специалиста, доктора Морелла Макензи. Скорее всего, эта идея появилась не случайно. Ведь тещей Фридриха была английская королева Виктория, а она имела серьезные опасения относительно качества немецкой медицины. Думается, что инициатива отправления в Потсдам английского врача принадлежит именно ей.

Сэр Макензи был, как сейчас выразились бы, преуспевающим врачом. Он заработал свою славу не выдающимися исследованиями и не значительными успехами в диагностике и лечении, а тем, что пациентами его были знаменитости своего времени. Он был умен и речист, но также высокомерен и весьма бездарен. Дворяне и прочие тогдашние знаменитости с радостью допускали его в свой круг общения и обращались с ним как с поп-звездой. Его годовой доход составлял 12 тысяч фунтов, что в переводе на современные деньги составляет около двух миллионов евро. С другой стороны, Макензи лечил неимущих учителей, певцов, актеров и поденщиков, не требуя за это никаких денег, а кроме того, поддерживал знаменитое движение суфражисток. «Он питал глубокую симпатию ко всем приобретшим известность женщинам и очень непредвзято судил об их публичной жизни», — рассказывала позже его дочь Этель. В то время это было настолько же необычно, насколько и смело. Макензи был блестящей личностью в истинном смысле этого слова. Он хотел блистать всегда и везде, даже там, где и вовсе не было никакого блеска.

Когда 20 мая 1887 года он должен был объявить диагноз Фридриха, его немецкие коллеги не сомневались, что он подтвердит рак и необходимость операции. Но этого удовольствия он им не доставил. Он поразил всех заявлением, что считает опухоль принца доброкачественной, и предложил сначала сделать микроскопический анализ проб тканей, прежде чем — может быть, опрометчиво — брать в руки скальпель. Немецкие врачи были озадачены до невозможности, но сделали так, как предписывал их английский коллега. Он же был корифеем в вопросах заболеваний гортани и, кроме того, протеже августейшей тещи принца. Итак, проба тканей из гортани принца была направлена в центральную берлинскую больницу к профессору Рудольфу Вирхову, известному патологу, в честь которого в Германии названо так много улиц и площадей. Уже через два дня появился результат исследования: Вирхов также не мог подтвердить злокачественность опухоли. Он полагал, что скорее речь идет о бородавчатом наросте на голосовых связках, так называемом pachydermia laryngis (понятие, которое он сам ввел в употребление несколькими годами ранее).

До сих пор вызывает споры, что привело столь известного профессионала к такому ошибочному диагнозу, ибо то, что оценка его не соответствовала истине, позже было установлено со всей неумолимой ясностью. Возможным объяснением может служить предположение о том, что Макензи, пославший Вирхову пробы тканей глотки, выбрал незараженные участки органа. В этом случае Вирхова следует оправдать: он просто сделал то заключение, к которому ему позволяли прийти имевшиеся у него образцы. Другое предположение можно извлечь из политических убеждений медика. Вирхов был не только врачом, но и значительным политиком. Он слыл либералом и пламенным почитателем Фридриха, который был известен своими открытыми миру и умеренными взглядами, и многие видели в нем «надежду столетия». Диагноз «рак» значил бы для Вирхова, что источник его надежд вынужден будет отказаться от политического будущего. Вполне возможно, что именно поэтому он умолчал о диагнозе. Одним словом, он знал о раке, но не объявил о нем, чтобы не лишить принца права престолонаследования. Ибо кто мог быть уверен, что смертельно больного допустят наследовать трон?

В любом случае, после заключения немецкого корифея подозрения о раке были окончательно отброшены. Придворные врачи молчали, и даже профессор Бергман, заявивший в свое время о злокачественной опухоли, только устало кивнул, узнав, что Макензи послал принца лечиться на южное побережье Англии.

Там пациенту стало намного лучше. Он даже смог принять участие в праздновании пятидесятилетия восшествия на престол своей тещи. Никто тогда и не думал, что прямой, крепкий человек с пружинящей походкой и здоровым цветом лица был обречен на скорую смерть.

Вскорости вернулись кашель и затруднения в приеме пищи. Фридрих путешествовал теперь, по совету Макензи, по югу Европы, чтобы теплый южный воздух принес ему облегчение: по Венеции, Лаго Маджоре, Сан Ремо… Но ничто не помогало, и принцу становилось все хуже. В конце октября он окончательно потерял голос и теперь общался с окружающими только шепотом или посредством карандаша. Но и общее его самочувствие тоже ухудшалось: шея казалась постоянно распухшей, тогда как тело исхудало.

В начале ноября Макензи вновь обследовал принца; он не мог больше умалчивать о раке и поставил пациента в известность. Фридрих встретил известие открыто и в подавленном спокойствии. «Я не видел еще никого, — писал Макензи в своем отчете, — кто бы с подобным скромным мужеством встретил такое дурное известие». Позже он назвал своего пациента «Фридрихом Благородным».

Многие немецкие газеты в то время возмущались, что Фридриха лечит англичанин. Вследствие этого Макензи в середине ноября созвал консилиум немецких врачей. В результате принц должен был два или три раза в день претерпевать обследование и демонстрировать участникам консилиума свою глотку. Можно догадаться, что это не улучшило состояние его здоровья. Кроме того, врачи беспрерывно спорили. Когда один из них предположил, что причиной болезни принца является запущенная инфекция, его коллега назвал это «бабьей болтовней» — ясное свидетельство того, что врачи Фридриха были гораздо меньше заняты его болезнью и им самим, чем доказательством собственной значимости. Наконец, медики каким-то образом пришли к согласию в том, что нужно уведомить принца и общественность о следующем: «После продолжительных повторных исследований врачебный консилиум пришел к выводу, что у Его Высочества рак гортани». Шило наконец прокололо мешок. Но для какого-либо имеющего смысл лечения было уже поздно. Даже удаление всей гортани только сделало бы будущего императора навсегда немым. Фридрих это знал и поэтому отклонил предложение об операции. Он согласился сделать трахеотомию, поскольку опухоль больше не позволяла ему свободно дышать.

Операция была проведена 10 февраля 1888 года. Макензи и фон Бергман при этом поссорились из-за того, что не могли решить, использовать им немецкую или английскую иглу. Для разрешения этого сумасбродного конфликта был в конце концов даже вызван специалист из Страсбурга.

Все же трахеотомия дала Фридриху отсрочку, так что 9 марта он смог наследовать своему отцу — как первый и единственный немой король в истории Пруссии. Он распространил прокламации, в которых провозглашал свои либеральные и мирные цели и настроения. Также он позаботился об отставке министра внутренних дел Роберта фон Путткамера, который хотел очистить немецкую власть от левых и либеральных сил. Но у Фридриха не оставалось времени, чтобы решительно изменить курс своей страны. В июне ему уже приходилось довольствоваться искусственным питанием: его кормили кашицей через трубку. 10 июня Макензи сказал ему: «Мне очень жаль, Ваше Величество, но у вас не наблюдается никакого улучшения». Император вернул ему записку: «Мне жаль, что у меня не наблюдается никакого улучшения». Через пять дней он умер. Вскрытие безусловно показало, что причиной был рак гортани. Трон достался его сыну, Вильгельму II. Он тоже, как мы помним, был больным человеком, который свои физические проблемы компенсировал милитаристскими стремлениями и этим способствовал вовлечению Германии в Первую мировую войну. Вполне возможно, что, проживи Фридрих III дольше, этой катастрофы можно было бы избежать. Но его врачи позаботились о том, чтобы этот шанс не смог осуществиться.

 

Почему Ницше умер не от сифилиса

«Он сидел в углу дивана и осматривал свои руки, как будто удивлялся, что они еще ему принадлежат. Очень редко он оставался внимательным, слушая другого… Достойна удивления выдержка престарелой фрау пастор; сознание бесполезности своих усилий ничуть не умерило ее пыла».

Письмо композитора и писателя Генриха Кезелитца, написанное 26 февраля 1892 года, разрушило последние иллюзии. Жизнь Ницше катилась под откос. Философ «Сверхчеловека», порвавший с моралью, состраданием и здравым смыслом и услышавший вместо них «голос жизни», был теперь всего лишь неизлечимо больным, нуждающимся в постоянном уходе человеком, который без чужого сострадания был бы обречен на смерть.

Мать Ницше приняла его к себе. Тогда как немало людей из ее окружения полагало, что сам Господь наказал Фридриха тупоумием и помешательством за антихристианские измышления, она видела в нем «любимого пациента, который не внушает ни малейшего страха, которого всегда хочется ласкать, что часто и случается и, как кажется, приносит ему радость». Однако Франциска Ницше не успела многого для него сделать. Она умерла 20 апреля 1897 года, и с этого момента его жизнь стала настоящим кошмаром, поскольку о нем начала заботиться его сестра Элизабет. Она превратила своего беззащитного и знаменитого брата в своеобразную куклу для общественности: на него надевали белую простыню, его апатия истолковывалась как состояние мистического парения — и вот уже готов был портрет гуру из лучшего мира. Но этого мало: как убежденная антисемитка, Элизабет позаботилась о том, чтобы «сверхчеловеческая» философия ее брата превратилась в основание идеологии фашизма. Затемненное сознание Фридриха не могло с этим ничего поделать.

За всю свою взрослую жизнь Ницше никогда не был вполне здоров. Он говорил о «сильном ревматизме, который начинался в руках, переползал в шею, а оттуда распространялся на спину и зубы» и о «колющей головной боли». Его часто рвало, да и состояние глаз вызывало у него опасения: «Скоро я либо умру, либо ослепну». Врачи предполагали мигрень, но не могли ему ничем помочь. Боли были так сильны, что в 1879 году в возрасте тридцати пяти лет Ницше вынужден был оставить свою профессорскую деятельность на филологическом факультете в Базеле. Примирившись с судьбой, он изрек: «Надо быть рожденным для своего врача, иначе погибаешь от него». Писательские его творения в это время тоже менялись. Формулировать длинные тексты он уже не мог из-за постоянных головных болей и ухудшения зрения, и поэтому перешел в область афоризмов: они стали его «фирменной продукцией». Студенты были благодарны ему за то, что в отличие от Канта, Маркса или Гегеля он не мучил их многословными сочинениями. Досрочная пенсия ненадолго улучшила состояние философа. Восемью годами позже его друзья поразились ужасу положения, в котором он находился: «Исчезла былая гордая осанка, пружинящая походка, струящаяся речь, — говорил Пауль Дейссен, знавший философа со школьных лет. — Казалось, он с трудом волочится, чуть наклонившись на сторону, а речь его часто становилась тяжелой и прерывистой».

С января 1889 года Ницше жил в своем любимом городе Турине. Там он пережил последний кризис, после которого так и не восстановился. Душевное расстройство проявлялось в заявлениях, будто он хотел бы посадить Папу Римского в тюрьму или расстрелять Бисмарка и кайзера Вильгельма. Кроме того, он танцевал обнаженным в своем номере и приказал слугам снять со стен все картины, чтобы комната больше походила на храм. По ночам он неистово играл на фортепиано, а днем в долгих монологах объяснял, почему он привержен «мертвому богу». Однажды его пришлось вызволять из рук полиции, потому что он устроил на улице всеобщее столпотворение. Известная легенда, будто он из жалости повалился на шею отстеганному кучером ослу, скорее всего, недостоверна: Ницше никогда не был любителем животных. Говорить с ним было едва ли возможно. Его друг Франц Овербек отмечал: «Он, несравненный мастер выражения, оказался не в силах выразить свои восторги и радости иначе, чем тривиальнейшими словами или причудливыми плясками и прыжками».

Немецкий врач по имени Бауман еще в Турине поставил ему уничтожающий диагноз: слабоумие. Он видел Ницше один-единственный раз в течение нескольких минут. Его также удивил тот факт, что пациент постоянно хочет есть. «Кроме того, он не в состоянии как-либо позаботиться о себе; еще говорят, что этому знаменитому человеку все время нужна баба». Неумеренность в еде и сношениях, бахвальство и завышенная самооценка — основываясь на таких критериях, можно добрую половину рода человеческого записать в слабоумные. Но несмотря на то, что диагноз Баумана являлся скорее поверхностным суждением, чем экспертной оценкой, он бездумно повторялся потом многими специалистами.

Невролог и психиатр Вильгальм Ланге-Эйхбаум позже продвинулся еще на одну ступень вперед в том же направлении: «Ницше был как потухший кратер, и его можно расценивать как типичного сумасшедшего».

Именно Ланге-Эйхбаум объяснил душевное расстройство Ницше сифилисом, укрепив мнение, пользующееся популярностью и по сей день. Этот недуг, якобы все больше разрушая мозг мыслителя, довел его до безумия. Проблема состоит только в том, что сифилис передается исключительно половым путем, а Ницше был более чем застенчив и воздержан. Но и здесь Ланге-Эйхбаум приготовил объяснение: философ якобы подцепил болезнь еще в юности, посетив публичный дом. Доказательств этого Ланге-Эйхбаум предоставить не смог. Хотя, как критик морали, Ницше должен был симпатизировать проституции, а позже, в сумасшедшем доме, бредил о «двадцати четырех блудницах», кружившихся у него в кровати, сам он вряд ли пользовался любовными услугами. Когда он однажды молодым человеком зашел в один кельнский бордель, он тут же сел за фортепиано, чтобы развлечь сотрудниц и гостей сомнительного заведения своей игрой. Этим его визит и закончился. Имели ли место дальнейшие посещения, до сих пор неясно, а отношения Ницше с женщинами из его окружения не имели никакого сексуального подтекста. На основании всех этих фактов можно установить, что он умер девственником.

Даже если чрезвычайно стеснительный мыслитель однажды и был с кем-то в связи, это вряд ли имело отношение к его болезни. Согласно мнению Леонарда Сакса из Монтгомери-центра в Мэриленде, «гипотеза о сифилисе при ближайшем рассмотрении фактов оказывается несостоятельной». Американский физиолог установил, что в случае Ницше симптомы, обычно сопровождающие сифилис, и вовсе не наблюдались: «Так, например, отсутствовало типичное подрагивание языка». Также пациент в интересующий нас период не выказал никаких признаков затрудненной речи; выражение его лица еще не было безразличным. После туринской катастрофы он еще долго мог писать и говорить. Врачи отмечали, что у Ницше разного размера зрачки, однако это никак не относится к признакам сифилиса, поскольку такая особенность у философа была с детства. На размышление наводит и то, что Ницше после своей душевной катастрофы 1889 года прожил еще одиннадцать лет, намного дольше, чем в то не знавшее антибиотиков время мог прожить заразившийся человек. Больной умирал обычно где-то через пять лет после начала болезни. Сакс предполагает, что сумасшествие Ницше произошло в результате опухоли мозга в области правого зрительного нерва. Об этом свидетельствуют прежде всего сильные боли в правой части головы, которые преследовали мыслителя всю жизнь, а также нарушения зрения: еще задолго до туринских событий Ницше был практически слеп на правый глаз. Врачи того времени были не в состоянии найти причину слепоты, они могли увидеть в ней либо природный дефект, либо заражение — об опухоли мозга они и не помышляли. Неясно только, почему гипотеза о сифилисе, не будучи подкреплена фактами, существует и по сей день. Возможно, ответ кроется в действиях Элизабет, сестры философа. После смерти брата именно она запретила проводить вскрытие, так как эта процедура не увязывалась с образом непорочного святого. Ницше был похоронен без патологоанатомического осмотра — и это отняло у нас прекрасную возможность узнать правду о его трагическом уходе.

Второе объяснение жизнеспособности сифилитической гипотезы — это существование и в наши дни врачей, оставивших свои научные устремления где-то далеко в стороне и охотно служащих рупорами для провозглашения полуправды. Таким был уже упоминавшийся психиатр Ланге-Эйхбаум, который свои заявления о сифилисе у Ницше представлял как неоспоримую истину: «Ни один сведущий психиатр не может в этом усомниться». Книга его называлась «Ницше. Болезнь и ее действие» и обещала представить неоспоримые доказательства сифилитической природы умственного расстройства философа. В действительности же Ланге-Эйхбаум избегал научных фактов, а в качестве ниточек для плетения паутины своей теории использовал несколько неподтвержденных сплетен. Научной точности ждать от него в этой книге не приходится. Скорее всего, он увидел неплохую возможность прославиться и решил ею воспользоваться. Ведь только что окончилась Вторая мировая война, и люди жаждали объяснения, отчего происходили зверства последних лет. Это было время подведения итогов, необъяснимое нужно было доступно истолковать, и потому люди были благодарны психиатру, который объявил Гитлера и его идеологического вдохновителя Ницше сумасшедшими. Каждый мог почувствовать себя свободным от вины за соучастие в темных делах Третьего Рейха, отрекшись от прошлого: «Кто бы смог противостоять этому безумству?»

Ланге-Эйхбаум мог быть уверен, что со своей теорией он выступил в подходящий момент. Она создала ему такую добрую репутацию, что его без всякого зазрения совести цитировали десятилетиями. Только в начале XXI века появились некоторые сомнения. Но звучат они еще недостаточно громко и уверенно, особенно если учесть, что идея Ланге-Эйхбаума считается неоспоримым фактом и на страницах книг, и в лекционных залах. Выходит, великий нигилист был все же прав, когда сказал: «Полузнание сильнее положительного знания: оно видит вещи проще, чем они есть на самом деле, и от этого становится доходчивее и убедительнее».

 

Двойная смерть на Штарнбергском озере: сумасшедший Людвиг и его заблуждавшийся врач

Первое летнее солнце высоко стояло над Мюнхеном и местной психиатрической больницей, когда 8 июня 1886 года четыре врача подписывали документ совершенно особого рода. Речь шла об акте, который объявлял короля Людвига II Баварского невменяемым и неизлечимо больным. «Его Величество в очень высокой степени душевно нездоровы: их душевное заболевание относится к разряду тех, что психиатрия по многолетнему опыту именует паранойей (сумасшествием)». Теперь можно было безбоязненно отстранить «Его Величество» от престола и заменить кем-нибудь другим. Итак, четверо медиков приготовили некое околоврачебное подобие отречения от престола, чтобы правомерно отстранить от дел законного монарха Баварии.

Во все времена человека могли признать недееспособным. Особенность случая с Людвигом состоит в том, что ни один из составлявших заключение врачей его ни разу не обследовал. Трое медиков даже за день до подписания документа не знали его содержания; он был составлен за одну ночь лишь одним из этих четырех, заведующим клиникой Бернхардом фон Гудденом, непосредственно после празднования его шестьдесят второго дня рождения. Он, в свою очередь видел короля Людвига однажды и мельком, но обстоятельно не осматривал; его выводы основывались целиком на неточных показаниях свидетелей.

Но в то время едва ли кто обращал внимание на такие детали. Политической клике нужно было только одно: убрать короля Людвига, не убивая его. Дальше все пошло бы по плану. Чуть позже Людвиг все-таки ушел из жизни — и прихватил с собой обследовавшего его профессора фон Гуддена.

Уже в возрасте одного года Людвигу пришлось пережить первую свою смертельно опасную болезнь. У него был жар и сильнейшие боли; возможно, его заразила менингитом нянька. Жизнь короля висела на волоске, но волосок этот выдержал. Болезнь не вызвала никаких осложнений: Людвиг благополучно рос и развивался. Только вот его юношеские интересы лежали не в той области, в которой их хотели бы видеть его импульсивный отец Максимилиан и религиозная мать Мария. Людвиг всего себя посвящал миру грез, который открывался ему через книги и театр.

В семнадцать лет он поступил в университет, чтобы изучать философию, физику и химию. В это время он впервые повстречал Отто фон Бисмарка. Прусский премьер-министр счел его весьма приятным, ему лишь бросилась в глаза некоторая рассеянность наследника баварского престола.

Осенью 1863 года Людвига свалила с ног тяжелая лихорадка. Она продолжалась два месяца, что говорит о серьезности болезни, но ничего конкретнее об этом эпизоде не известно.

10 марта 1864 года умер Максимилиан, и уже поправившийся Людвиг стал королем баварским. Очевидно, это событие вызвало сильный стресс, потому что лихорадка вновь возобновилась. С этого момента начались непереносимые боли.

Врачи определили заболевание как neuralgia supraorbitalis (надглазничная невралгия), болезнь, вызывающая сильную боль в области глаз и основания носа. Они нашли для этого недуга латинское наименование, но это не помогло избавить Людвига от страданий, которые оставались скрытыми от чужих глаз. Придворные замечали лишь, что новый король всегда вел себя напыщенно и высокомерно и иногда проявлял признаки какого-то душевного расстройства: он мог живо заинтересоваться чем-то, а в следующий момент потерять всякое любопытство и глядеть в пустоту.

С годами Людвиг становился все нелюдимее; его государственные дела касались будто бы только верхней Баварии. В 1867 году он обручился с Софи, младшей сестрой австрийской императрицы, — только для того, чтобы в том же году разорвать союз. В это время он поддерживал теплые дружеские отношения со многими другими людьми, но позже он отказался и от них. В католической Баварии на все это смотрели без восторга. Появились первые слухи о том, что король не в своем уме. Что касается принцессы Софи, то она перенесла разрыв довольно спокойно, потому что через три дня после помолвки успела влюбиться в одного мюнхенского коммерсанта…

В 1876 году баварский король практически исчез из поля зрения общественности. Он соприкасался разве с одними лакеями, а если министру нужна была королевская подпись, он вынужден был отыскивать Людвига по отдаленным хижинам в горах. От столь прекрасного и видного ранее юноши не осталось и следа. В возрасте чуть более тридцати лет Людвиг выглядел как престарелый, отечный, беззубый и нервный алкоголик, который исключительно из приличия вел себя по-человечески. Перепады настроения становились все резче, приступы агрессии — все сильнее. Он насмехался над «глупостью», «ограниченностью» и «бездуховностью» своей матери, а когда был недоволен ее слугами, помещал их под арест, лишал пищи и применял к ним телесные наказания. Без предупреждения он посещал уличные пивные, чтобы побыть неузнанным среди «простого народа», но, когда это заходило уж слишком далеко, телохранители умели позаботиться, чтобы «простого народа» в избранном заведении не оказалось.

В общем и целом Людвиг вел расточительную жизнь. Роскошные постройки наподобие замков Нойшванштайн, Линдергоф и Херенхимзее баварский бюджет был не в состоянии финансировать, и поэтому монарх вынашивал планы чуть ли не ограбления банков и прочих преступных деяний. Правда, только в мечтах. Однако репутация Людвига была уже испорчена. Его образ действий был неприемлем ни с политической, ни с экономической стороны, и поэтому среди баварских политиков царило замечательное единодушие. Но как избавиться от короля? Нельзя же уволить монаршую особу! Здесь-то и пришло время профессора Бернхардта фон Гуддена.

Этот психиатр, уроженец Клеве, был заведующим мюнхенской психиатрической клиникой и признанным корифеем в своей области. Такую репутацию он заработал прежде всего мастерством окружать себя квалифицированными сотрудниками и записывать их успехи на свой счет. Его можно было видеть на многих врачебных конгрессах; также он был мастер вытряхивать деньги из спонсоров. Не следует забывать и то, что Гудден был исключительно трудолюбивым человеком: он прилежно систематизировал факты и работал до глубокой ночи.

Способность к ночной работе чрезвычайно ему пригодилась при составлении отчета о состоянии здоровья Людвига II. Его «заказчик», председатель совета министров Иоганн Лутц, хотел получить документ как можно скорее из опасения, что Людвиг применит свое королевское право и распустит правительство до того, как оно успеет объявить его недееспособным. Одним словом, король и парламент наперегонки готовили друг другу отставку. Это и усадило Гудцена за работу. Систематизируя факты, он опирался на письма самого короля, свидетельства двух слуг, двух кабинет-секретарей и одного шталмейстера (все пятеро имели близкий доступ к королю). Поскольку все нужно было делать быстро, психиатр не стал тратить время на то, чтобы выслушать или хотя бы увидеть своего пациента. Остальными участниками освидетельствования были избраны три врача, из которых один был зятем фон Гуддена. Они не имели ни малейшего понятия о состоянии Людвига и просто поставили подписи под документом.

Заключение вышло безжалостным. Баварского короля записали в душевнобольные. Это значило, что проявления его свободной воли были «полностью исключены», шансов на улучшение этого состояния не было, и такое положение должно было сохраняться «всю его жизнь». Людвиг был в политическом ауте. Едва подписи под заключением высохли, как в Нойшванштайн отправилась государственная комиссия. Но мнимый душевнобольной узнал об этом: он приказал усилить свою охрану жандармами, а перед воротами замка собрал чернь, чтобы линчевать «предателей». «Предатели» едва избежали готовившейся им участи благодаря тому, что руководитель жандармов признал подлинность документа о лишении Людвига престола и отпустил членов комиссии. У них, однако, пропало всякое желание совершить вторую попытку, и они предоставили это право профессору фон Гуддену.

Ему это удалось лучше, чем его предшественникам, так как он заручился поддержкой шефа жандармов и захватил с собой пять санитаров со смирительными рубашками. 12 июня 1886 года Людвиг был арестован и отправлен в замок Берг, где к тому времени с внутренней стороны дверей сняли ручки, а окна закрыли решетками. Свергнутый король не оказывал сопротивления. Престол занял его дядя, принц Луитпольд. Таким образом, царствующая династия не пресеклась.

Пребывание Людвига в замке продолжалось очень недолго. 13 июня в 18:30 он вместе с Гудденом отправился на пешую прогулку к Штарнбергскому озеру. При них был санитар, но профессор отослал его назад, так как знал, что парк охраняется тремя жандармами. Кроме того, он полагал, что Людвиг неопасен. Что случилось в следующие полтора часа, до сих пор точно не известно. Ни один из них не вернулся обратно. Около 21 часа начались интенсивные поиски пропавших. В 23 часа придворный офицер наконец нашел сюртук бывшего короля, а рядом его зонтик и шляпу; в двадцати шагах от них лежала и шляпа профессора. Через некоторое время управляющий замком обнаружил у озера тела обоих пропавших.

Во время последующего вскрытия у фон Гуддена были выявлены многочисленные телесные повреждения, у Людвига же нашли лишь несколько ссадин. Кроме того, у озера обнаружились следы борьбы. Возможно, Людвиг задумал самоубийство, а фон Гудден попытался этому помешать, за что и поплатился жизнью, после чего король без каких-либо помех смог наложить на себя руки. В пользу этого говорят и суицидальные намерения, высказываемые бывшим монархом в последние дни его жизни. Эта версия и была официально обнародована.

Между тем появилось и еще несколько предположений. Их объединяет уверенность в том, что Людвиг убил своего врача. Гораздо меньше согласия наблюдается в вопросе о том, спонтанное это было убийство или задуманное заранее, а также о том, действительно ли король хотел совершить самоубийство, или все же он собирался сбежать — ведь в ту ночь на озере видели лодку — и при этой попытке погиб. В таком случае неясно, кто помогал ему устроить побег.

Скорее всего, невозможно полностью прояснить события того трагического вечера. Зато вскрытие недвусмысленно установило, что мозг Людвига был сильно поврежден менингитом. Это объясняет многие странности в его поведении, а правдоподобной причиной нездоровья могут послужить две перенесенные им опасные болезни — детская и юношеская. Паранойей или шизофренией он, однако, не страдал: до самой гибели его слова и действия оставались достаточно здравыми. Команда исследователей под руководством профессора Ганса Ферстля из Мюнхенской университетской клиники внимательно изучила материалы профессора фон Гуддена и пришла к выводу, что в случае Людвига речь шла о так называемой «шизотипической индивидуальности». Люди с этим нарушением отличаются странным и эксцентричным поведением и манерой напыщенно говорить о повседневных вещах, кроме того, они избегают общества своих близких, но сами не страдают от своего заболевания.

Подводя итоги, можно сказать так: Людвиг был сложным человеком, а в качестве правителя страны и вовсе невыносимым, но параноиком или сумасшедшим назвать его нельзя. Профессор Гудден совершил серьезный промах в своем отчете — и, право, лучше бы он лично осмотрел пациента. В этом случае 13 июня он не отпустил бы от себя санитара, посчитав Людвига безобидным сумасшедшим, которого можно держать под контролем. Последний был вполне в состоянии спланировать и осуществить попытку побега и в любом случае физически превосходил профессора. Психиатр недооценил надломленной натуры короля и поплатился за это жизнью.

Для баварской истории ошибочный отчет фон Гуддена был, однако, счастливым подарком, ибо преемник Людвига, его дядя Луитпольд, бережливо и с любовью к народу правил двадцать пять лет. Под его властью Бавария наконец смогла залечить раны, нанесенные ей страстью к строительству и расточительностью Людвига.

 

Больной Черчилль лучше, чем никакой Черчилль

Стоял февраль, поэтому на Черном море, в Ялте, было все еще очень холодно. Но от будущей конференции с участием Сталина, Рузвельта и Черчилля ожидали горячих споров. В начале 1945 года Вторая мировая война близилась к концу. Хотя Германия еще не капитулировала, уже нужно было заново поделить европейский «пирог». Сталин хотел из Москвы держать под контролем территории до самой Польши и Балкан, превратив расположенные там государства в сателлитов Советского Союза. Демократы Черчилль и Рузвельт хотели, насколько это возможно, оказать сопротивление этой экспансии, не забывая о том, что им может еще понадобиться советская помощь в войне против Японии.

Такой была дипломатическая сторона конференции в Ялте. На практике же это была встреча трех больных стариков, едва способных к переговорам.

Хуже всего дела обстояли с Рузвельтом. Уже двадцать четыре года из-за проблем с бедренной костью он не мог самостоятельно передвигаться, последний год его мучили проблемы с сердцем и кровообращением: губы посинели, глаза были как стеклянные, руки тряслись, и, кроме того, он уже не мог ни на чем долго сосредоточиться. Путешествие в Ялту сильно утомило его, хотя врач и утверждал, что ему пойдут на пользу морское путешествие и сам крымский курорт. В самом деле, Рузвельт умер вскорости после возвращения из Крыма от кровоизлияния в мозг.

Шестидесятишестилетний Иосиф Сталин был заядлым курильщиком с чрезвычайно высоким давлением; зубы у него почернели, а глаза стали желтыми. Врачей он терпеть не мог, однако из трех ялтинских старых «развалин» он оказался самой сохранной. Позже его ненависть к врачам обострилась и даже стала причиной смерти. В марте 1953 года случилась катастрофа: Сталин впал в кому, но никто из присутствующих не знал, как обращаться со стоявшим тут же в полной готовности аппаратом искусственного дыхания. Единственным, кто что-нибудь в этом понимал, был его личный врач Владимир Виноградов — но его тремя месяцами ранее диктатор приказал арестовать и сослать по подозрению в шпионаже, позже оказавшемуся надуманным. Сталин умер, Виноградова впоследствии реабилитировали и наградили званием «заслуженный ученый Советского Союза». Ненавистник врачей Сталин покинул Крым победителем.

Наибольший интерес, однако, представляет третий из «Ялтинской тройки», Уинстон Черчилль. Он казался воплощением стойкого и непобедимого здоровья: он курил сигары, пил виски, пренебрегал каким бы то ни было оздоровлением («никакого спорта») и при этом производил впечатление человека в прекрасном физическом состоянии. Но прежде всего бросалась в глаза его чрезвычайно ярко выраженная индивидуальность — никому в голову бы не пришло, что Черчилль мог поддаться на чьи-нибудь уговоры или позволить собой манипулировать. Он был автором следующих высказываний: «Когда два человека всегда думают одинаково, один из них излишен» и «Тот, кто обладает отменной проницательностью, может не бояться стать непопулярным». Но в Ялте от его душевного склада уже мало что оставалось. Английский премьер был тяжело болен и казался неуверенным в себе; он обсуждал все проблемы — в том числе и политические — со своим врачом, благородным лордом Чарльзом Макмораном. В итоге вопрос о том, кто же здесь действительно делал политику, остается открытым.

Казалось бы, вначале ничто не предвещало таких близкодоверительных отношений между Черчиллем и Макмораном. В мае 1940 года бушевала Вторая мировая война, Англия находилась под угрозой немецкого вторжения. Империя требовала стопроцентно эффективного управления. Политические промахи предшественника Черчилля, больного раком премьер-министра Невилла Чемберлена, заставили общество задуматься. Как следствие, парламент постановил приставить к новому главе правительства медицинского спутника — доктора Чарльза Макморана, президента Королевского врачебного колледжа. Черчилль, однако, не хотел, чтобы с ним нянчились. Когда 24 мая 1940 года врач явился к своему подопечному, тот немедленно выразил свое недовольство, заставив Макморана целый час просидеть в приемной. Когда наконец в полдень доктора впустили к Черчиллю, тот еще лежал в постели. Он читал служебную бумагу и что-то бормотал про себя. Внезапно премьер высоко задрал одеяло и заявил: «У меня диспепсия, и вот вам лечение». Тут он начал дыхательную гимнастику: его тучный живот поднимался и опускался. Покидая комнату, Макморан был уверен, что его работа у этого упрямца продлится недолго. Но ему пришлось изменить свое мнение.

Врач и пациент, которых сперва объединяла только работа, вскоре стали хорошими друзьями.

Объяснить это можно тем, что Черчилль первое время не нуждался в медицинской помощи. Он принадлежал к породе людей, для которых политический кризис способствует расцвету. Он дважды в день принимал ванну: один раз утром, другой раз после обеда, что придавало ему вид стареющего розового пупса. Он был, без сомнения, чересчур тучен, но свой живот он всегда созерцал с удовлетворением: «Нужно баловать тело, чтобы душе было приятно в нем проживать». Также он выкуривал слишком много сигар, но от этого его никто и ничто не в силах было отучить. Первые полтора года задача Макморана состояла только в том, чтобы иногда проверять своему пациенту пульс. Этим могла заниматься и медицинская сестра — и Макморан, как можно догадаться, чувствовал себя невостребованным. Постепенно, однако, ситуация изменилась. В конце 1941 года Черчилль встретился с Рузвельтом в Вашингтоне. Японские самолеты как раз атаковали Перл-Харбор, а Гитлер объявил войну США. Премьер мог надеяться, что заморский «спящий великан» наконец проснется и вступит в борьбу против Германии. По этой причине Черчилль был крайне возбужден и взволнован, возможно, даже слишком. 27 декабря Макморан был вызван к Черчиллю, потому что у того появились сердечные боли. Врач сразу понял, что у Черчилля коронарная недостаточность: сердечная мышца получала слишком мало кислорода, а это могло привести к инфаркту. Но Макморан успокоил своего пациента, заверив его, что «у него нет ничего серьезного»: «Ваше кровообращение немного пошаливало, сэр». Возмутительное преуменьшение. Позже Макморан оправдывался тем, что «не хотел явить миру инвалида с больным сердцем и неясными перспективами». Теперь, когда Соединенные Штаты наконец собирались вступить в войну, это было невозможно. Макморан также полагал, что здоровье премьера является отражением здоровья страны. Иначе говоря, для него политические соображения были важнее, чем здоровье его пациента. Это несколько отличается от подхода, предписанного клятвой Гиппократа.

Но Макморану повезло. Его пациент поправился и продолжил заниматься политикой. Черчилль с больным сердцем и дальше разъезжал по миру — за время Второй мировой войны он в общем и целом покрыл расстояние в 250 тысяч километров. В январе 1943 года он вернулся с конференции в Касабланке с воспалением легких. Его и без того поврежденное сердце немилосердно прыгало в груди, а тело сотрясалось жестоким кашлем. Макморан назначил ему антибиотик сульфонамид, и поездки по земному шару продолжились.

В конце года у Черчилля за плечами осталась встреча в Тегеране; а после поездки в Каир он заработал воспаление легких. Кроме того, премьер продолжал жаловаться на сердечные боли, к которым прибавились провалы в памяти. Умножились намеки на прогрессирующий артериосклероз, давали о себе знать признаки депрессии — но Макморан снова назначил только одно лекарство: свой излюбленный сульфонамид. Правительству в Лондоне он телеграфировал: «Премьер-министр простужен и вынужден будет провести несколько дней в постели». Вскоре после этого он, правда, признал факт воспаления легких, но был уверен, что у него все под контролем. О сердечной недостаточности по-прежнему не было сказано ни слова, как и ни слова о том, что Черчилль от безысходности говорил о своей смерти: «Я засну. Я засну на миллионы лет». Доктор Макморан строго придерживался своего обычая все сводить к пустякам. И он был за это награжден: его возвели в дворянский чин, и теперь он именовался лорд Моран.

К тому же Черчилль все сильнее вовлекал его в процесс принятия политических решений. Врач стал своего рода главным секретарем при английском государственном деятеле, которому все чаще приходилось бороться с провалами в памяти. Особенно отчетливо они стали проявляться в Ялте. Черчилль жаловался на очевидное безразличие Рузвельта: «Его совсем не интересуют наши предложения», — на что Моран отвечал, что американский президент совершенно явно потерял над собой контроль. Но об этом премьер и слышать не хотел. Он начал делиться дурными предчувствиями, что за только что окончившейся войной последует новая и что карта Европы будет перекрашена в красную краску. Из искусного тактика и невозмутимого дипломата он превратился в меланхоличного предвестника заката цивилизации. Когда Черчилль покидал Ялту, его врач записал: «Премьер сознает собственное бессилие, и я ничем не могу ему помочь».

Спустя несколько месяцев после окончания Второй мировой войны Черчилль был отстранен от должности премьера. Причиной послужила все усиливавшаяся депрессия. Он признался своему врачу: «Я не могу смириться с тем, что должен праздно провести остаток моих дней. Лучше бы я, как Рузвельт, умер, или бы мой самолет разбился». Замолчав, он разрыдался.

В августе 1949 года у Черчилля случился легкий апоплексический удар, чуть позже пришла афазия, заболевание, которое на короткое время отняло у него дар речи. Но, что удивительно, это не заставило его погрузиться в еще более глубокую депрессию. Напротив, он решил вернуть власть в Англии в свои руки. В нем вновь проснулся специалист по кризисным ситуациям. В октябре 1951 года ему и в самом деле удалось вернуться на Даунинг-стрит. Но проблемы со здоровьем умножились. В феврале 1952 года у него вновь случился инсульт. В очередной раз Макморан не изменил себе, преуменьшив серьезность произошедшего, и заявил о «некоторой нестабильности кровоснабжения мозга». В июне, однако, последовал новый удар, заставивший Черчилля временно оставить свои обязанности. В 1955 году товарищи по партии вынудили его досрочно уйти в отставку. Его эра окончательно ушла в прошлое. Он был вновь избран в Палату общин, но больше не держал ни одной речи. Следовали все новые кровоизлияния в мозг, которые окончательно лишили его памяти и способности разговаривать. Но Макморан поддерживал в нем жизнь. Смерть пришла к Черчиллю только 24 января 1965 года, когда ему был уже девяносто один год. Макморан сказал: «Моим долгом было отдалить сколь возможно роковой день».

Остается только вопрос, что заставляло врача преуменьшать недуги Черчилля или вовсе о них умалчивать. Возможно, он шел навстречу своему пациенту, который предпочитал любой ценой вести деятельную жизнь вместо того, чтобы щадить себя и свое здоровье? На это указывает фраза Черчилля, сказанная им незадолго до смерти своему врачу: «Удивительно, что вам удалось так долго содержать меня в рабочем состоянии. Меня очень трогает, что вы жертвуете собой ради меня».

Возможна другая версия: Макморан с помощью своего влиятельного пациента хотел воплощать в жизнь собственные политические взгляды. А может, он полагал, что премьер незаменим, и больной и страдающий Черчилль — это лучше, чем никакого Черчилля. В любом случае, что бы ни было причиной выбора Макмораном стратегии преуменьшения и умолчания — он избрал ее вполне сознательно. В памятной записке, посвященной восьмидесятилетию Черчилля, он сказал: «Мои заслуги состоят в том, что мне удалось скрыть от общественности и от политического мира все его болезни, кроме двух случаев воспаления легких».