«Я желал только добра». Скольким семьям умерших пациентов с середины XIX века врачи говорили эти слова! Именно с этого времени фармацевтическая индустрия начала вооружать медицину своими средствами. С одной стороны, это объективно увеличило возможности лечения, но с другой — пробудило в большинстве врачей чувство почти что всемогущества. Казалось, что теперь можно будет справиться с любой болезнью, ведь против каждого недуга появлялись разнообразные таблетки или инъекции. Доктора назначали своим пациентам медикаменты в фантастических количествах, совершенно не считаясь с рисками. При появлении побочных эффектов с ними боролись новыми лекарствами. Из-за такого подхода пациенты превращались в живые химические лаборатории, и причиной их смерти логичнее было считать не болезнь, а ее лечение.

До сих пор медицину упрекают в злоупотреблении медикаментами. Что изменилось с XIX столетия, так это мотивы, подвигающие людей на «таблеточное безумие». Сегодня медицину можно обвинить в том, что она является по сути продолжением фармацевтической индустрии. Ежегодно на среднее немецкое медицинское учреждение приходится около 170 визитов одного из 15 500 сотрудников фармацевтических компаний. Самой индустрии это обходится в 1,5 миллиарда евро в год, но сумма окупается, если «сотрудникам» удается убедить врачей выписывать препараты именно их компании. Частью этой агитационной работы является также обещание вознаграждения: за сотрудничество врачу предлагается, скажем, путевка для всей семьи. Недавно в специальном медицинском журнале один отоларинголог рассказывал о том, как за продвижение одного известного антибиотика представители выпускающей компании вручили ему «подарок» — средство для повышения потенции «Виагра».

До таких махинаций во времена Людвига ван Бетховена было еще далеко. Когда врачи отравили его свинцом, содержавшимся в пластыре, они были уверены, что действуют на благо пациента. Так же думали и врачи Пауля Клее. Они выписывали художнику бессмысленные витаминные препараты, потому что в начале XX века наблюдалась форменная эйфория по поводу витаминов. Эти только что открытые биологически активные вещества рассматривались тогда как ключ к вечному здоровью.

Даже врачи, лечившие Эрнеста Хемингуэя электрошоком, желали своему пациенту добра — они хотели таким способом избавить его от депрессии. Однако же они продолжали пользоваться этим методом и после того, как стала очевидна его неэффективность. В наше время медики обычно медлят признавать человека неизлечимо больным, поскольку это разрушает иллюзию собственного всесилия. Возможно, врачи Хемингуэя просто следовали старому принципу: надежда умирает последней. В любом случае, вместе с ней умер их пациент.

Несколько сложнее обстоит дело с врачебными «друзьями человека», когда мы говорим о «таблеточниках». Они появились задолго до того, как современный помешанный на достижениях спорт открыл для себя существование допинга. Гитлер и Черчилль к концу своего жизненного пути вписывались в темп общественной жизни только благодаря лекарствам и не хотели оглядываться на побочные эффекты. Они считали, что лучше быть накачанным наркотиками, чем чувствовать собственное бессилие. Врачи обоих политиков не только укрепляли их в этой мысли, но и преследовали политико-идеологические цели (см. выше).

Что касается «таблеточников», ухаживавших за Джоном Ф. Кеннеди и Элвисом Пресли, то ими руководили благие намерения. Они чувствовали себя польщенными высоким общественным положением своих пациентов и считали, что делают доброе дело, фактически подсаживая своих пациентов на наркотики. Доктор Никопулос, который за неполных три года выписал Элвису Пресли 18 тысяч наименований тонизирующих, болеутоляющих и успокоительных средств, свидетельствовал позже на суде, что им руководили при этом отнюдь не аморальные мотивы.

Джон Кеннеди называл доктора Макса Джейкобсена не иначе как «доктор Чувствуй-Себя-Хорошо», а тот назначал ему высокие дозы амфетаминов. Позже у него вообще отозвали лицензию. Однако Джейкобсен не был классическим неучем, скорее он был человеком слишком твердых убеждений. Он практиковал метод тонизирующего лечения и на себе самом. Он потреблял амфетамин в неизмеримых количествах и благодаря этому смог растянуть свое суточное рабочее время до двадцати часов. В итоге он ужаснул своим видом даже собственного пациента: его глаза походили скорее на автомобильные фары, чем на человеческий зрительный орган. Некоторые считали «доктора Чувстуй-Себя-Хорошо» ненормальным и, возможно, были недалеки от истины. Как видно, он слишком сильно желал себе добра.

 

Между симфонией и тяжелым металлом: как Бетховен был отравлен собственным врачом

Музыканты уже знали, что их дирижер общается теперь только при помощи «переговорных тетрадей», поскольку не в состоянии различать на слух человеческую речь. Но холодным венским ноябрьским днем 1822 года стало очевидно: Бетховен начал утрачивать связь с этим миром, и особенно с миром музыки. Генеральная репетиция «Фиделио» потерпела фиаско. Помощник композитора Антон Феликс Шнидлер позже писал: «Увертюра была сыграна без помарок; но первый же дуэт показал, что Бетховен не слышал ни звука из происходящего на сцене». Попытка начать заново повергла репетицию в окончательный хаос. Бетховен вопросительно взглянул на Шнидлера, и тот предложил ему ехать домой. Бетховен не заставил просить себя дважды и с коротким громким возгласом «Исчезаю!» вышел из зала.

Казалось, что он спокойно перенес провал репетиции — но это было обманчивое впечатление. Дома Бетховен рухнул на диван и закрыл обеими руками лицо, чувствуя себя не в силах смириться с судьбой. Он представлял «картину глубокой меланхолии и упадка», как отозвался об этом Шнидлер. В это время композитора стали посещать мысли о самоубийстве.

Дальнейшее развитие событий увенчалось полным абсурдом. 7 мая 1824 года была исполнена Девятая симфония. Бетховен дирижировал только формально, на самом же деле оркестр следовал за ассистировавшим ему коллегой, который стоял в стороне. После концерта публика устроила композитору бурные овации, но стоявший лицом к оркестру Бетховен не смог их увидеть, пока его не развернули в сторону зала.

Наряду с Моцартом Бетховен является одним из самых выдающихся представителей венской классической школы. Каждому известны «Тра-та-та-та…» его Пятой и «Радость, пламя неземное» Девятой симфонии. Другая причина его известности — в глухоте. Музыкальный гений, потерявший способность слышать, составлял все новые шедевры из звуков, живущих в его памяти. Ученые подсчитали, что, когда глухота начала развиваться и он стал садиться за фортепьяно со слуховой трубкой в ухе, его творческая активность упала примерно на сорок процентов.

Потеря слуха была не единственным несчастьем музыканта, и не из-за нее он умер в возрасте пятидесяти шести лет. Столь ранний уход из жизни был обусловлен в первую очередь отказавшей печенью — и врачебным уходом.

Бетховен начал терять слух между двадцать шестым и двадцать восьмым годами жизни. Уже тремя годами позже он писал: «Завистливый демон сыграл с моим здоровьем злую шутку, три года мой слух все ухудшается… в ушах шумит и свистит день и ночь напролет… Два года я избегаю всякого общества… Будь у меня другое призвание, с этим можно было бы смириться, но теперь мое состояние просто ужасно».

Бетховен нуждался в медицинской помощи. С двадцати восьми лет и до самой смерти его консультировали по крайней мере десять врачей, часто одновременно, а также сведущий в медицине духовник. Но помочь ему никто не мог. В октябре 1802 года он в отчаянии восклицал: «Подумайте только: я уже шесть лет болен, состояние мое усугубили бездарные врачи, и год от года я живу в тщетной надежде на улучшение!» Бетховен двояко относился к представителям медицины. С одной стороны, он иронизировал над «высокоучеными господами», которые многое обещали, но немногое из обещанного выполняли; с другой стороны, его положение вынуждало хвататься за любую соломинку, предлагаемую медициной. Он даже однажды выпил целую склянку растительного сока, хотя ему было предписано принимать по ложке. Без сомнения, Бетховен был сложным пациентом.

А еще он был пациентом со множеством заболеваний. Маска, снятая с него в 1812 году, демонстрирует рубцы от оспы; кроме того, он переболел корью и тифом. Он заработал ревматизм и постоянно страдал от насморка, астмы, кровотечений из носа и судорог в нижней части живота. В 1810 году Бетховен сильно травмировал голову, потому что из-за близорукости с трудом замечал предметы вокруг себя. Он был слишком тщеславен, чтобы носить очки, как и Гёте, которого он встретил в Карлсбаде в 1812 году.

В последние недели своей жизни Бетховен лежал в постели. Каждый день к нему приходили два врача. У пациента было серьезное заболевание печени с симптомами желтухи, холерины (рвоты с поносом) и сильной водянки. 20 декабря 1826 года ему сделали пункцию, и врач заметил: «Пять с половиной кружек», что означало потерю почти восьми литров жидкости. О последовавших сеансах пункции Бетховен со свойственным ему грубоватым юмором отзывался так: «Лучше вода из брюха, чем как с гуся вода». Один его друг советовал пить истекшую при пункции жидкость другим композиторам, «чтобы им в голову наконец начали приходить приличные идеи». Прощание с Бетховеном напоминало скорее цинично-веселую «лебединую песню», чем траурную церемонию.

Этому способствовало и еще одно обстоятельство. Доктор Иоганн Баптист Мальфатти, который хорошо знал слабости Бетховена, назначил ему алкогольное лакомство — мороженое с пуншем: спиртное всегда было способно поднять настроение его пациенту. Бетховен ликовал: «Чудо, чудо, чудо! Только искусство Мальфатти спасает меня!» Однако восторг оказался неоправданным. 23 марта 1827 года его друг Фердинанд Гиллер отмечал: «Он лежал, изможденный и жалкий, временами тяжело вздыхая; ни одного слова больше не слетало с его уст; на лбу выступал пот». Три дня спустя страдания композитора прекратились. Незадолго до смерти ему принесли в посылке вино. «Жаль, жаль, слишком поздно», — констатировал Бетховен.

С тех пор ученые спорят о причинах его недугов. В Хейлигштадтском завещании за двадцать пять лет до своей смерти Бетховен выразил желание, чтобы будущие поколения отыскали причину его глухоты. Поэтому его тело после смерти было вскрыто. В протоколе наряду с брюшной водянкой, циррозом печени и отмиранием слуховых нервов было также отмечено «выраженное утолщение стенок черепа»: «Извилины очень мягкого и водянистого мозга кажутся намного глубже и чаще, чем им положено. Своды черепа имеют необычную толщину, не меньше полудюйма».

Отмирание слуховых нервов не могло быть причиной мучительной смерти Бетховена. Скорее, оно само должно было быть следствием какой-то болезни. Некоторые медики приписывали Бетховену сифилис — модный диагноз начала века, который, как известно, присвоили философу Ницше и многим другим гигантам мысли. Но никаких свидетельств тому нет — только оживленные сплетни.

Более вероятным представляется предположение о том, что Бетховен был отравлен. В 2007 году венский профессор судебной медицины Рейтер обнаружил в волосах Бетховена чрезвычайно высокое содержание свинца (мертвый композитор был «ощипан» охотниками за сувенирами, и одна прядь его волос сохранилась до наших дней). Само по себе это не было новостью: многие исследователи рассматривали версию об отравлении музыканта свинцом. Но до сих пор считалось, что свинец попадал в организм композитора вместе с вином, которое тот потреблял в невероятных количествах: в то время для улучшения вкусовых качеств в вино добавляли свинцовый сахар (ацетат свинца). Проведенные же Рейтером исследования, способные с токсикологической точки зрения нарисовать картину последних сорока месяцев жизни Бетховена, этого не подтвердили. По мнению судебного медика, «периодические чрезмерные отложения свинца» происходили в последние сто одиннадцать дней жизни музыканта — а ведь тогда композитор, щадя больную печень, все реже употреблял алкоголь.

Рейтер утверждает, что тяжелый металл, по всей вероятности, попадал в организм Бетховена в результате лечения. В последние месяцы жизни Бетховен страдал от воспаления легких. Его домашний врач Андреас Ваврух рекомендовал композитору соли свинца, которым в его время приписывалась способность растворять слизь. Кроме того, страдавшему водянкой музыканту назначали пункции, а раны от них заклеивались свинцовым пластырем. «Тяжелые металлы, такие как свинец, ртуть и мышьяк, заменяли в свое время антибиотики, — объясняет Рейтер, — и их побочное действие расценивалось как меньшее зло, чем, к примеру, перитонит».

Остается только отметить, что Ваврух действовал согласно распространенной в его время методике и не может быть обвинен ни в халатности, ни в предумышленном отравлении своего пациента. К тому же Бетховен имел шансы выжить, если бы его печень не была разрушена злоупотреблением спиртного. Он вырос в семье алкоголика, уже в одиннадцать лет попал в кабак, и всю жизнь во время трапезы рядом с его тарелкой неизменно стояли бокал вина или кружка пива. В результате у него относительно рано начался цирроз печени. А здоровая печень и сейчас, пожалуй, — единственное, что может помочь пережить интенсивное лечение.

 

Пауль Клее: как долго врачу позволительно молчать?

Творческому человеку всегда полезно выходить за границы собственного поля деятельности. С давних пор многие гении черпали вдохновение в других творческих областях. Часто это был иной вид искусства: писатель увлекался музыкой, музыкант — литературой. А кого-то привлекала наука. Музой швейцарско-немецкого художника Пауля Клее была медицина.

С 1902 года (ему тогда было двадцать три) он посещал лекции по пластической анатомии, чтобы совершенствоваться в искусстве изображения обнаженной натуры. По словам художника, он стремился к «перевоплощению человеческой анатомии в анатомию рисунка». Результатом этих исканий стала акварель с говорящим названием «Анатомия Афродиты». Она напоминает рисунок из медицинского атласа, превратившийся из подспорья в самоцель. В 1922 году у Клее констатировали шизофрению, хотя это невозможно было доказать. После этого художник возвел творчество душевнобольных в ранг своего идеала, и это сделало его самого в глазах общества душевнобольным. В 1937 году нацисты организовали выставку «выродившегося искусства», где под рубрикой «окончательное помешательство» была выставлена одна из работ Клее.

Клее был связан с медициной не только в творчестве, но и в жизни. Его лучший друг был неврологом, с другим — дерматологом — Клее много лет играл на скрипке. В 1906 году после женитьбы на Лили Штумпф он стал еще и зятем медика, с которым у него, правда, не было полного взаимопонимания.

Итак, на протяжении всей жизни Клее питал к врачебному искусству довольно теплые чувства. Но его смерть была мучительной — из-за неизлечимой болезни и необъяснимого бессилия его врачей.

История болезни Пауля Клее началась летом 1935 года. У него появились симптомы тяжелой бронхиальной инфекциии, и он почувствовал себя очень дурно. Доктор Герхард Шорер, бернский терапевт, установил неполадки с сердцем и предписал пациенту избегать физических нагрузок. Кроме того, он назначил ему лекарство под названием «теоминал» — смесь теобромина и люминала. Тогда это средство применялось для лечения сердечно-сосудистых заболеваний, но это кажется неоправданным при ближайшем рассмотрении компонентов. Эти две составляющие диаметрально противоположны по воздействию на организм. Теобромин родственен кофеину и является стимулятором кровоснабжения, в то время как люминал относится к барбитуратам и действует как снотворное или успокоительное средство.

Неудивительно, что состояние Клее ухудшилось: все его тело покрылось сыпью. Были привлечены новые врачи. У него диагностировали корь — заболевание, которое у взрослого человека может вызвать серьезные осложнения. Однако позже и от этого диагноза отказались. В октябре 1936 года жена Клее Лили писала в замешательстве своему другу: «Теперь врачи заявляют, что это была не корь! Но что же это тогда было?»

Современные исследователи сходятся во мнении, что причиной странного заболевания Клее была реакция на принимаемый препарат: барбитурат часто приводит к аллергическим эффектам. В любом случае, после начала лечения Клее становилось все хуже. В апреле 1936 года рентгенографическое исследование выявило у него двустороннюю пневмонию. Он висел на волоске от смерти, но снова выжил. После курса лечения в Нижнем Энгадине Лили отмечала: «У Пауля, слава Богу, все нормально… Он уже выглядит немного лучше». Формулировки «все нормально» и «немного лучше» позволяют заключить, что временное улучшение здоровья художника было достаточно необычно для окружающих.

Осенью у Клее вновь появилась кожная сыпь. Его направили в университетскую дерматологическую клинику в Берне, где он прошел комплексное обследование, но даже тогда врачи воздержались от определения точного диагноза.

Почему врачи держали пациента и его родных в неведении? Швейцарский дерматолог и исследователь болезни Клее Ганс Зутер предположил, что в Берне изменения кожного покрова сочли признаками начинающейся склеродермии, воспалительного заболевания соединительных тканей кожи. В дальнейшем эта болезнь часто распространяется на сердце, легкие и пищеварительный тракт, приводя к смерти. Зутер полагает, что врачи предпочли скрыть диагноз от Клее и его близких именно в силу его серьезности: «Это было следствием гуманного отношения к пациенту, которого такой диагноз и знание о прогнозе развития болезни могли психически сломить и этим усложнить и без того тяжелое положение. Такое знание отняло бы у тяжелобольного человека последнюю надежду на улучшение и выздоровление». Таким образом, сокрытие диагноза диктовалось неподдельным человеколюбием.

Мог быть и другой мотив — врачи просто не были уверены в своих выводах, не хотели брать на себя ответственность и говорить пациенту полуправду. Но перед тем как простить им их «человеколюбие», нужно вспомнить, что они воздерживались только от оглашения диагноза, но не от самого процесса лечения. А их лечебные методы были мучительны независимо от того, знал пациент свой диагноз или нет. Тяжелобольной человек сам может сделать вывод о масштабах своего несчастья, когда видит, какие меры принимаются к его лечению. Складывается впечатление, что врачи экспериментировали с методами лечения и тем самым подвергали своего пациента серьезному риску. Например, в феврале 1937 года Клее была сделана инъекция против «гормональных нарушений». После этого он весь день промучился от сильного жара, который в современной английской медицинской терминологии называется «drug fever». Мы точно не знаем, что ввели художнику. Скорее всего, это был терпихин или олобинтин — обычные в то время препараты для лечения склеродермии. Они представляют собой смесь оливкого и терпентинового масел, последнее считалось возбуждающим средством, стимулирующим работу иммунной системы. Однако терпентиновое масло часто приводило к аллергическим реакциям, вплоть до аллергического шока. Кроме того, известно, что при склеродермии противопоказана стимуляция работы иммунной системы. В наши дни это заболевание лечится подавляющими, а не укрепляющими иммунитет препаратами. По той же причине было совершенно бессмысленно назначать Клее большое количество витамина С.

У Клее развилась типичная «склеродермическая маска»: лицо потеряло всякую выразительность, губы сузились, а нос заострился. Развившееся малокровие лечили препаратом, содержащим железо и мышьяк, и лекарством на основе экстракта животной печени. Он достаточно хорошо переносил действие этих медикаментов, но они мало могли ему помочь.

Только в 1938 году доктор Шорер объявил больному его диагноз. Но опять не прозвучал термин «склеродермия», хотя он известен медицине еще с 1847 года. Вместо этого речь шла о некоем «вазомоторическом неврозе». Это примерно то же самое, что назвать рак легких кашлем. Использование термина «вазомоторный невроз» сближало склеродермию с нервными и сердечнососудистыми заболеваниями. На самом же деле эти заболевания, прежде всего нарушение кровоснабжения рук (болезнь Рейно), являются одним из последствий склеродермии.

На поздних этапах развития болезни Клее все чаще испытывал трудности при приеме пищи. Они были вызваны тем, что изменения соединительной ткани добрались уже до нижней части пищевода. Его сын Феликс позже писал об этом: «У моего отца возникало затруднение при еде, потому что огрубевшие стенки его пищевода больше не позволяли проводить в желудок твердую пищу. Хотя его состояние периодически улучшалось, мой отец пять лет с начала болезни и до самой смерти невыразимо страдал… Пищевод не пропускал в желудок даже рисовое зернышко». Клее приходилось кормить жидкой пищей, и о посещении ресторанов, приносившем ему раньше столько удовольствия, не могло быть и речи.

Клее выразил свои страдания в двух рисунках. Первый называется «Мне — селедку?!» и изображает зверя, который держит перед открытой пастью рыбу на вилке. Второй, «Больше никогда не возьму в рот такой еды!», показывает того же зверя, который давится своей пищей. Незадолго до смерти Клее нарисовал горшок с мазью, которой он лечил свою высушенную и загрубевшую кожу. Картина называется «Посудина с мазью» и висит в Центре Пауля Клее в Берне. Она похожа на одноглазого монстра, который заглядывает зрителю прямо в душу.

10 мая 1940 года художник уехал на лечение в Тессин. Через неделю его состояние стало стремительно ухудшаться: сердце больше не выдерживало. 29 июня 1940 года в возрасте шестидесяти лет Пауль Клее скончался. Причиной смерти было названо воспалительное заболевание сердечной мышцы.

 

Эрнест Хемингуэй: фатальная неизбежность суицида

Журналист Бернар-Анри Леви был очень красноречив. Когда он, одетый в черный костюм и белоснежную рубашку, повышал голос, никто не осмеливался его перебивать. Критик писал о нем: «Он обладает полной властью над своими слушателями. Без остановки, дыхательных пауз и всякого колебания он разбрасывается своим остроумием, расточает его, разбазаривает — остроумие буквально распирает его изутри… Цель, которую он преследует, — это победа образованного большинства; средство для этого — риторическое убийство». Очаровательно-лукавый философ и француз, он привык так завладевать вниманием людей, что они верили любому его заявлению — пусть даже весьма скромно обоснованному.

Но пока все было иначе. Леви спрашивал, настаивал, добивался ответа — но выросшая вокруг него стена молчания не поддавалась его усилиям и не исчезала.

Он посетил клинику Майо в Рочестере, в списке пациентов которой значились многие знаменитости: Джон Ф. Кеннеди, Рональд Рейган, Джордж Харрисон, Билли Грэхэм и Боно, солист группы U2. Но Леви интересовал писатель Эрнест Хемингуэй, который лечился в этом заведении дважды, и второй раз незадолго до самоубийства.

В Майо о нем как будто никто не слышал. По стенам были развешаны портреты знаменитых пациентов и их лечащих врачей. Но для картин, изображающих Хемингуэя и его тогдашнего доктора Говарда Роума, места почему-то не нашлось.

Леви процитировал пресс-секретарю клиники слова Мэри, последней жены Хемингуэя, которая говорила о допущенных его врачами «ужасных ошибках». Ответом был только полный недоумения взгляд. Леви поинтересовался, не сотрудничал ли доктор Роум с ФБР и не входило ли в его задачи вывести неугодного писателя из игры. Оказалось, что документы, способные пролить на это свет, недоступны.

Почему же пребывание Хемингуэя в Рочестере так постыдно замалчивалось? Вполне вероятно, что ФБР наняло врача, чтобы присматривать за пациентом, который не скрывал своих социалистических взглядов и был закадычным другом Фиделя Кастро. Возможно и другое, более правдоподобное объяснение: в клинике Майо до сих пор не любят вспоминать, что их врачи сделали с писателем.

Эрнест Хемингуэй довольно рано почувствовал, как тесно связаны медицина, депрессия и смерть. Его отец, авторитетный врач, застрелился в 1928 году. В мае 1944 года, будучи корреспондентом американского журнала, Хэмингуэй отправился в Лондон, чтобы оттуда наблюдать за открытием «второго фронта». Он поселился в одном из самых фешенебельных отелей Лондона и каждую ночь от заката до рассвета проводил на вечеринках. Во время одной из этих попоек он познакомился с доктором Петером Горером — известным специалистом по опухолевым заболеваниям — рассказал врачу о своих подозрениях насчет рака кожи, который на непонятных основаниях приписал себе во время трансатлантического путешествия. Горер только высмеял его (и его счастье, что Хемингуэй при этом не сорвался, что обыкновенно с ним случалось в таких ситуациях). Медик предложил отвезти писателя обратно в отель. Не проехали они и километра, как автомобиль врезался в стальную цистерну с водой. Хемингуэй ударился лицом о лобовое стекло. Когда его, залитого кровью, доставили в больницу, все полагали, что он уже мертв. На следующее утро газеты писали о «трагической гибели» знаменитого писателя. Но врачи зашили около шестидесяти ран на его лице и вернули его к жизни. Это был не единственный случай, когда пресса преждевременно сообщала о смерти Хемингуэя.

Во второй раз он «погиб» через девять лет в Африке, когда пережил два падения самолета подряд. Газеты заявили о его смерти уже после первой катастрофы, из которой он вышел относительно невредимым. Но после второй он был так плох, что врачи удивлялись, как ему удалось выжить. У него наблюдались повреждение мозга, сопряженное с временной слепотой левого глаза и глухотой левого уха, ушиб позвоночника с парезом мускулатуры нижней части живота и разрыв печени, почек и селезенки. Кроме того, началось сильнейшее кожное воспаление, которое охватило и раны его изуродованного лица. Месяц спустя положение стало еще хуже: во время лесного пожара он получил ожоги второй степени тяжести. Все эти события так измучили писателя, что он не смог приехать в Стокгольм за Нобелевской премией.

Что послужило причиной дальнейших событий? Тяжелые повреждения, черепно-мозговая травма или наследственная склонность к депрессии? В любом случае, с описанных несчастий началось психическое и физическое угасание Хемингуэя. Каждый день после завтрака он выпивал рюмку водки, а к вечеру сфера его интересов перемещалась в сторону коктейлей и виски. Его тело становилось все полнее и тяжеловеснее. К пятидесяти годам он страдал от повышенного давления, чрезмерного содержания холестерина в крови и зудящей кожной сыпи, из-за которой просто сходил с ума. Во время морского путешествия из Франции в Америку ему стало так плохо, что пришлось обратиться к судовому врачу, который назначил ему уколы витамина В, кортизоновый крем и средства для снижения давления. Но от применения столь обширного диапазона лекарств пациенту лучше не стало.

Позже, в кубинской Гаване, Хемингуэя лечил доктор Рафаэль Баллестеро. С этого времени в жизни писателя окончательно заняли свое место чудеса фармацевтической индустрии. Собственное нынешнее состояние не могло не беспокоить Хемингуэя, исповедовавшего мужской героизм и образ жизни истинных мачо. Чтобы заново придать расплывшемуся телу мужественные очертания, ему делали инъекции тестостерона и прочих анаболиков. Сверх того, для борьбы с гиперактивностью ему был назначен риталин, а для нормального сна — сильнодействующие барбитураты. Не забудем и специальное лекарство для уменьшения количества холестериновых бляшек. До сих пор никто не может объективно оценить совместное действие этих лекарств, а тем более предсказать результат их взаимодействия с алкоголем, который Хемингуэй в больших количествах потреблял до и после лечения.

Благодаря доктору Баллестеро в жизни Хемингуэя началась эра резерпина. Этот алкалоид был позаимствован из аюрведической практики, и эффект его нельзя назвать щадящим. Он воздействует напрямую на мозг и симпатическую нервную систему, отчего его прописывают при высоком давлении или шизофрении. Баллестеро использовал резерпин, чтобы облегчить своему пациенту отказ от алкоголя — именно такое свойство тогда приписывалось препарату. Судьбоносная ошибка! Резерпин не только не привел к отказу от алкоголя, но еще и усилил развившуюся депрессию. Резерпин никак не подходил все глубже уходящему в себя Хемингуэю. «Мы можем утверждать, что эта врачебная ошибка была одним из решающих факторов, обусловивших его самоубийство», — объясняет американский фармаколог и исследователь жизни Хемингуэя Алекс Кардони.

Совершенно отчетливы были и признаки маниакальной депрессии. Периоды эйфории, на время которых Хемингуэй становился необузданным весельчаком, перетекали в глубочайшую меланхолию, и эти два состояния все чаще сменяли друг друга. На своем шестидесятом дне рождения он без остановки откупоривал стоявшие рядами бутылки шампанского и стрелял в гостей пробками, выбивая у них изо рта сигареты. Он шутил, танцевал и пил с такой энергией, как будто это был его последний день. По крайней мере, так показалось его товарищу по Второй мировой войне Баку Ланэму. Боевой генерал положил руку на плечо старому другу и потрепал его по волосам. Но писатель вздрогнул, словно его кто-то ударил, закричал: «Никому нельзя трогать мои волосы!» и заплакал, как маленький ребенок.

Все чаще ему в голову приходили бредовые идеи: писателю повсюду чудились налоговые инспекторы и сотрудники ФБР. Кроме того, он полагал, что скоро ослепнет. Тело тоже заметно ослабло: он исхудал, грудь ввалилась, плечи будто нагнулись над ней, руки, казалось, принадлежали глубокому старику. Когда два профессора государственного университета Монтаны явились к нему, чтобы пригласить на литературный вечер, они ужаснулись: «Он двигался, ощупывая все перед собою, словно старик. Сильнейшее впечатление на нас произвела его дряхлость. Он говорил обрывистыми словосочетаниями и едва ли промолвил хоть пару связных фраз».

Жена Хемингуэя Мэри и его пожилой домашний врач Джордж Савье понимали, что надо действовать. Они предложили больному лечь в стационар. 30 ноября 1960 года в регистратуре клиники Майо в Рочестере появился большой белобородый человек по имени Джордж Савье. Чтобы сохранить в тайне свою госпитализацию, Хемингуэй пришел туда под именем собственного врача.

Его внутренними органами, в том числе и больной печенью, занимался терапевт Хью Батт, а психикой — доктор Говард Роум. Роум сделал чрезвычайно полезную вещь: открыл пациенту глаза на то, что его депрессия напрямую связана с потреблением резерпина и риталина — а смесь этих двух веществ была поистине роковым химическим коктейлем. Однако жесткого контроля за потреблением Хемингуэем лекарственных препаратов не последовало. Вместо этого к ним прибавили электрошок. Израненного за время войны и прочих его бедствий писателя крепко привязывали к операционному столу, виски для лучшей проводимости растирали гелем и подводили к ним электроды. Потом подавали ток. Резиновый кляп во рту должен был помешать ему откусить себе язык. Все это происходило несколько раз в неделю.

Такие методы лечения на первый взгляд напоминают пытку — но от скоропалительных выводов стоит воздержаться. Ведь электрошоковая терапия (так звучит корректный медицинский термин) пользуется большим успехом и в современной медицине, так как воздействует на области мозга, ответственные за развитие депрессии. Но тогда, в шестидесятых, никто не имел достаточного опыта такого рода лечения, и в случае с Хемингуэем электрошок себя не оправдал. У него по-прежнему случались приступы бреда, и вдобавок появились провалы в памяти. Одному из посетителей он рассказывал: «Эти шокотерапевты ничего не понимают в писательском деле. Зачем уродовать мой мозг, губить мою память, в которой весь мой капитал?» Потом он иронически прибавил: «Лечение было блестящим, но пациент мертв. Скверная история».

Роум и другие врачи, напротив, были уверены, что лечение подействовало. 22 января они выписали Хемингуэя из клиники. Его жена Мэри испытала чувство смешанной радости и безнадежности. Она боялась, что сама уже скоро не сможет «отличать вымысел от реальности». Ни один врач не догадывался, насколько глубоко увлек Хемингуэй свою жену в пропасть моральной деградации. И в наши дни часто пренебрегают тем фактом, что вместе с душевнобольным страдает обычно и его спутник жизни.

23 апреля 1961 года Мэри застала своего мужа с охотничьим ружьем и двумя патронами, а в оружейном сейфе обнаружила адресованное ей письмо. Она достаточно долго отвлекала Эрнеста разговорами, пока не пришел доктор Савье и не свел на нет опасную ситуацию. Через два дня Хемингуэй во второй раз отправился в Рочестер. При промежуточной посадке он вышел из самолета, а потом выбежал на взлетную полосу перед набирающей скорость машиной. Пилот едва успел затормозить.

В клинике Майо продолжили электрошоковую терапию. Как-то раз в перерыве между процедурами Роум и Хемингуэй совершенно открыто заговорили о самоубийстве. Пациент дал понять врачу, что предотвратить его суицид нет никаких шансов: «Мне не нужно никакого ружья: я могу воспользоваться осколком стекла или повеситься на собственном ремне». Однако Хемингуэй обещал не сводить счеты с жизнью в клинике. Роум удовлетворенно кивнул, и они пожали друг другу руки.

Хемингуэя выписали 26 мая. Увидев приехавшую Мэри, он улыбнулся, «словно Чеширский кот». Жена, жившая с ним уже семнадцать лет, знала, что держать его под контролем у нее уже не хватит сил. Несколько недель спустя ранним утром 2 июля 1961 года Хэмингуэй выстрелил из охотничьего ружья дуплетом себе в голову. Только во второй половине дня его жена вызвала полицию и рассказала прибывшим стражам порядка, что ее муж нечаянно застрелился при чистке ружья. Она придерживалась этой версии на протяжении пяти лет. В 1966 году она наконец призналась, что это было самоубийство: «Я долго отказывалась это признать. Я думаю, это была своего рода самозащита».

 

Всех врачей к Кеннеди, пожалуйста!

Его дыхание стало медленным и аритмичным, кожа приобрела голубоватый оттенок; глаза оставались широко открытыми, но зрачки уже не реагировали на свет. Доктора Малкольм Пери и Чарльз Каррико знали, что у их президента не осталось ни одного шанса выжить. Они вскрыли дыхательные пути и ввели ему кортизон, начали массаж сердца и подключили к искусственному дыханию. Но из огнестрельного ранения с правой стороны головы уже не вытекала кровь — быть может, потому, что в теле ее оставалось слишком мало. Через несколько минут все было кончено: Джон Фицджеральд Кеннеди, тридцать пятый президент США, был мертв. Это случилось 22 ноября 1963 года.

Несколько часов спустя тело Кеннеди было вскрыто. Выяснилось, что президент умер от огнестрельного ранения в голову. Это было очевидно. Непонятно другое: вскрытие проводилось врачами, которые не имели в этом ни малейшего опыта. Все свое внимание они сосредоточили на мозге, а состояние прочих внутренних органов их не интересовало. Нам ничего не известно о больном надпочечнике президента или о его измученном позвоночнике. Это выглядит серьезным упущением, свойственным непрофессиональному вскрытию. Осмотрели ли медики эти органы или сознательно их проигнорировали? И, наконец, по чьему поручению они действовали? Мы не знаем. Но смерть Кеннеди и без того принадлежит к загадочнейшим событиям мировой истории. Особого внимания заслуживает и его жизнь, и его болезни — и его многочисленные врачи.

Уже в юности Джон понял, что доктора обладают способностью спасать жизни — или их разрушать. Так случилось, к примеру, с его сестрой Розмари, родившейся во время эпидемии испанки 1918 года. Благодаря усилиям врачей она выжила при родах, но ее физическое и духовное развитие было значительно замедлено. В пять лет она не могла самостоятельно одеваться и есть без посторонней помощи. Со временем она научилась справляться с требованиями повседневной жизни — и выросла жизнерадостной и красивой женщиной.

Но когда ей исполнился двадцать один год, она стала заметно агрессивнее. Возможно, она чувствовала свое духовное отставание от братьев и сестер. На нее часто нападали приступы бешенства, во время которых она била своих слуг. Отец опасался также того, что привлекательная, но наивная Розмари случайно забеременеет. Поэтому он отвел ее к хирургу, чтобы тот произвел префронтальную лоботомию: операцию, при которой целенаправленно отключаются определенные нервные пути. В случае Розмари это должно было привести к ограничению чувственных порывов. Но вмешательство закончилось катастрофой. У девушки развились психические проблемы с личностью и недержание; время от времени ей приходилось перемещаться исключительно в инвалидном кресле.

Отец отправил ее в монастырь. Ее существование тщательно скрывали — ведь умственно неполноценный член семьи мог стать камнем преткновения в политических устремлениях Кеннеди. Только в 1960 году Джон официально признал существование Розмари. По крайней мере, ей была дарована долгая жизнь: она умерла в 2005 году в возрасте восьмидесяти шести лет.

Ее старший брат Джон в детстве и юности также не мог похвастаться хорошим здоровьем. Его мучили боли и судороги в нижней части живота. В 1934 году семнадцатилетний Кеннеди был вынужден провести целый месяц в клинике Майо в Миннесоте и перенести ряд болезненных процедур по исследованию желудочно-кишечного тракта. Сперва врачи предполагали язву, но потом сошлись на диагнозе «спазматические колики». И то и другое было ошибочным.

В конце 1935 года Кеннеди, будучи студентом, надолго лег в Петер-Бент-Брайэм-Клиник в Бостоне. Здесь ему снова не поставили точный диагноз. Они выписали кортизон — препарат для борьбы с воспалительными процессами. После приема этого средства у пациента значительно ухудшилась гемограмма. Кеннеди чувствовал, что врачи бродят вслепую и лечат его без всякой определенной системы: «Вчера я взглянул на мою историю болезни, — писал он своему другу Лемму Биллингсу, — и понял, что они знают не больше меня; размеры грозящей мне опасности никому не известны».

В предчувствии смерти Кеннеди утешался совершенно необузданной половой жизнью. Ни одна женщина, находящаяся в непосредственной близости от него, не могла чувствовать себя спокойно; он умудрялся заниматься этим даже в больничной душевой. Очаровательный студент легко находил для своих утех добровольных «жертв».

Однако здоровье его ничуть не улучшалось. В 1938 году он вновь поступил на обследование в клинку Майо, ставшую для него уже вторым домом. Ему переливали кровь, давали большие дозы витамина В и неопронтозил — текстильную краску, которую можно использовать как антибиотик. Ничто не помогало. Вдобавок Кеннеди подхватил грипп. Но ему столь же успешно удавалось параллельно с этим учиться и продолжать ночные похождения.

В конце 1939 года Кеннеди снова попал в клинику Майо. В этот раз ему делали инъекции экстракта печени и гормона щитовидной железы, а также вновь кортизона. Болезнь не отступала, он все сильнее худел. С 1940 года добавились еще и сильные боли в спине. Во время операции хирурги отмечали наличие «какого-то аномально мягкого материала в промежутках между межпозвоночными дисками», что является ясным свидетельством остеопороза, который мог быть вызван приемом кортизона и других гормональных препаратов. Кеннеди не исполнилось и тридцати лет, а он уже страдал от типичного старческого заболевания. Проблемы со спиной у него продолжались всю жизнь.

Немотря на свои болезни, Кеннеди удалось попасть на военную службу. Он умолчал о проблемах со здоровьем и записался в программу по морской офицерской подготовке, требовавшую недюжинной физической крепости. Его сосед позже рассказывал: «У него были боли… Я не могу вспомнить ни дня, чтобы у него не было болей». В августе 1943 года Кеннеди участвовал в боях против Японии на Тихом океане. Он командовал быстроходным катером, который весьма скоро был потоплен. Два человека из его экипажа погибли, а сам Кеннеди серьезно травмировал и без того измученную спину. Однако он сумел вплавь дотащить своих раненых товарищей до ближайшего острова, который находился в пяти километрах от места гибели катера. Позже этот остров был назван островом Кеннеди.

Когда Кеннеди вернулся с войны, его здоровье было окончательно разрушено. Он исхудал, жаловался на судороги в нижней части живота и на боли в спине и едва мог стоять на ногах. Военные врачи спорили, было ли это исключительно последствиями ранения, или же молодой офицер еще до войны был серьезно болен. Для Кеннеди такие споры были не из приятных, потому что мог вскрыться факт обмана, предпринятого при поступлении на военную службу.

В июне 1944 года была сделана еще одна операция на позвоночнике. Через две недели у него начались такие страшные боли в спине, что помогали только самые сильные болеутоляющие. Спазмы в животе также усилились, против них он принимал кодеин. Его изможденному телу предлагали все больше и больше различных лекарств вместо того, чтобы бороться с причинами его недугов. Наконец Кеннеди был признан негодным к службе — да ему и самому уже было довольно: «У меня было две операции и еще будут… Возможно, доктору нужно было больше поучиться, перед тем как приходить к каким-нибудь выводам». После войны Кеннеди работал газетным корреспондентом за границей. В 1947 году во время пребывания в Англии у него сильно упало давление, и ему пришлось лечь на обследование в Лондонскую клинику. Там наконец установили причину его страданий: болезнь Аддисона. Все его недуги, прошлые и настоящие, происходили не от язвы и не от воспаления кишечника, но были спровоцированы отказом надпочечника с соответствующим дефицитом гормональной продукции (прежде всего — кортизола и альдостерона). Серьезные проблемы с желудком и кишечником были типичными симптомами этого редкого заболевания, так же как и ослабление нервной системы, коричневатая окраска кожи и в дальнейшем неполадки с сердечно-сосудистой системой. Юнис, еще одна сестра Джона, тоже страдала от этой болезни, так что заболевание вполне могло быть наследственным. Вместе с тем его могли вызвать огромные количества кортизона, которые Кеннеди принимал в юности: ведь если тело постоянно подпитывается чужеродными гормонами, то производство собственных в нем резко сокращается.

В качестве лечения Кеннеди принимал два разных гормонозаменителя: для компенсации дефицита альдостерона ему под кожу вводили наполненный гормоном шарик, заменявшийся раз в три месяца, а для возмещения недостатка кортизона он ежедневно принимал множество содержащих его препаратов. Одним словом, пациент в качестве лекарства использовал то же вещество, которое вызвало его болезнь. Между тем до сих пор и не существует другого способа лечения болезни Аддисона.

Кеннеди взял свою болезнь под контроль — по крайней мере, его состояние уже не ухудшалось. В конце 1952 года он был избран сенатором от штата Массачусетс. В то время боли в спине стали беспокоить его еще сильнее. Он больше не мог нагнуться, чтобы завязать или развязать шнурки, а на лестнице всегда держался за перила. В 1954 году рентгенография показала, что его пятый поясничный позвонок почти полностью стерт — он был просто уничтожен огнем коритизонсодержащих препаратов.

Кеннеди согласился еще на одну операцию. Врачи прекрасно знали, что для пациента с ослабленным имуннитетом, страдающего болезнью Аддисона, это означало высокую степень риска. 21 октября состоялась операция: берцовая кость была соединена металлической пластинкой с подвздошной костью и нижним поясничным позвонком. Через несколько дней в мочеточниках начала развиваться инфекция, едва не стоившая пациенту жизни: он впал в кому. Уже был приглашен священник для соборования. Но Кеннеди выжил, и многие говорили об этом как о чуде. Однако его уже не оставляли в покое. Ему опять предстояло лечь под нож, так как медики полагали, что инфекция добралась до металлической пластинки. Только спустя шесть месяцев со времени первой операции сенатор смог снова вернуться в политику.

Между тем его карьере это никак не повредило. Напротив: теперь Кеннеди приобрел в обществе репутацию непобедимого борца. Война, болезнь, ошибочные диагнозы — ничто не могло его сломить. Разве можно было придумать лучшего президента для Соединенных Штатов?

Несмотря на операцию, боли в спине не прекратились. Только доктор Джанет Трэвелл из Нью-Йорка смогла хоть как-то облегчить положение президента. Она использовала альтернативные методы лечения: вводила ничтожные количества обезболивающего новокаина в расслабленные мышцы спины. Кроме того, в левом ботинке Кеннеди была сделана вставка, чтобы выровнять положение таза. Трэвелл также рекомендовала своему пациенту как можно чаще сидеть в кресле-качалке, чтобы расслаблять спину. Ее столь же простые, сколь и безопасные методы сработали: спине Кеннеди стало значительно легче. Он был вдохновлен. Когда 20 января 1961 года он стал хозяином Белого дома, он назначил Трэвелл своим врачом.

Но даже Трэвелл не могла противостоять усиливающимся симптомам болезни Аддисона. Кортизон иссушал тело Кеннеди и разрушал скелет. Кроме того, вышло так, что заботливый врач со своей разгрузочной стратегией зашла слишком далеко. Результатом длительного ношения фиксирующего корсета стала деградация мускулатуры. Боли в спине снова усилились. Могущественнейший человек в мире был в таком отчаянии, что прибег к услугам доктора Макса Джейкобсена — «доктора Чувствуй-Себя-Хорошо», или «Волшебного Макса», который без всякой меры пользовался возбуждающими амфетаминами и смело сочетал их с болеутоляющими средствами.

Когда в мае 1961 года президент прилетел на «борту номер один» во Францию в сопровождении доктора Трэвелл, в автомобиль с ними сел еще и доктор Джейкобсен. Он не очень бросался в глаза среди многочисленных советников, охранников и журналистов. Во время путешествия он тайно давал Кеннеди амфетаминсодержащие возбуждающие препараты, не считая нужным уведомить об этом доктора Трэвелл. Это напоминало поведение наркодилера, продающего товар в вокзальной уборной. Когда позже с президентом попытались заговорить о рисках такого «метода лечения», он только резко бросил: «Ну и к черту! Главное, это помогает». Он действительно был в этом убежден. У доктора «Чувствуй-Себя-Хорошо» через два года после гибели Кеннеди была отозвана лицензия, так как один из его пациентов умер от передозировки амфетаминов.

Историки сходятся на том, что Кеннеди за короткий срок своего пребывания на президентском посту употреблял несколько дюжин различных медикаментов. Ни один врач не имел ясного представления о том, как они взаимодействуют; более того, никто даже и не пытался это проверить. Биограф Кеннеди Ричард Ривз отмечал: «Врачи приходили и уходили. В истории страданий Кеннеди его отношения с врачами занимают не меньшее место, чем отношения с женщинами». Не нашлось ни одного смелого и проницательного врача, чтобы указать Кеннеди на опасность подобной неразборчивости в выборе докторов.

Среди применявшихся медицинских препаратов кроме амфетаминов и болеутоляющих средств была еще и такая «тяжелая артиллерия», как ломотил (против поноса), транзентин (для стимуляции работы почек), барбитураты (от бессонницы), фенобарбитал (от эпилепсии), мужской гормон тестостерон и опиумно-камфарная настойка. Кроме того, естественно, были еще пенициллин и другие антибиотики против заразных инфекций. Тело Кеннеди, особенно его печень, на глазах превращалось в ядовитую химическую лабораторию, что было видно, в частности, и по повышению уровня холестерина в крови. О действии лекарств на образ мыслей президента существует больше спекуляций, чем реальных исследований, но президент и в самом деле не всегда мог похвастаться незамутненностью рассудка.

Его президентское правление продолжалось около трех лет, но тем не менее вошло в историю. И умер он вовсе не от своих болезней или лекарств, а от двух винтовочных пуль. Как он и предчувствовал, его жизнь пресеклась слишком рано.

 

У доктора Ника все под контролем. — Элвис умирает под градом медикаментов

Знаете, что такое «ракетбол»? Немногие знакомы с этим видом спорта, который представляет собой нечто среднее между теннисом и сквошем. Когда холодным зимним вечером 1973 года врач Элвиса Пресли Джордж Никопулос увлек своего пациента этой игрой, тот еще был совершенным новичком. Но это доставляло Элвису удовольствие и отвлекало его от проблем с психикой, позволяя по крайней мере ненадолго забыть о медикаментозной зависимости. Для людей из его окружения это означало: «доктор Ник» придумал что-то новенькое, чтобы избавить своего знаменитого пациента от депрессии.

Несколько лет спустя доктор попытался втянуть своего пациента в коммерческое предприятие. Согласно его плану, король рок-н-ролла за двадцатипятипроцентную долю от дохода позволял использовать свое имя в названии сети кортов для игры в ракетбол. Звучит заманчиво, потому что не требует никаких усилий. Позже, правда, выяснилось, что Элвис должен был вкладывать в проект деньги, а кроме того, нести ответственность в случае каких-то неурядиц. Узнав это, «звезда» разбушевалась, а Никопулос позже объяснил этот приступ бешенства злоупотреблением медикаментами. Это не похоже на слова самоотверженного врача, который готов отказаться от выгоды ради здоровья пациента, а больше напоминает заявление бывалого дельца. Ситуацию было не спасти, и сделка сорвалась. И это не единственный случай, когда деятельность Никополуса требует отдельного объяснения.

Впервые они с Элвисом встретились 26 февраля 1967 года. Певец чувствовал себя изможденным, а после одного верхового выезда у него остались раны от седла. Это было бы не слишком страшно, если бы не грядущие телевизионные выступления. Решено было обратиться за медицинской помощью. И поскольку домашний врач был в отъезде, кто-то нашел «доктора Ника» — так этого сына греческого переселенца уже вскоре именовал Элвис и все население его ранчо Грейсленд. Это был дружелюбный человек с прекрасными манерами, сдержанный, очень приятной наружности — не только из-за правильного греческого лица и атлетической фигуры, но и из-за седой шевелюры, которая резко контрастировала с его моложавой наружностью. Одной из самых примечательных его черт было умение слушать. И это был настоящий бальзам для душевных ран Элвиса.

«В тот вечер он казался подавленным и отрешенным, — рассказывал Никопулос позднее. — Даже во всем этом окружении он оставался одиноким человеком. Казалось, что для него нет ничего нового в этих людях; все было старо как мир».

Для лечения ран от седла доктор назначил мазь — и ничего больше. Для душевных ран доктор использовал беседу, в том числе и на медицинские темы, которыми певец живо интересовался. И так как доктор Ник был не высоколобым академиком, а простым внимательным собеседником, Элвис почувствовал его понимание и привязался к нему. Их первый разговор длился почти час, и, когда врач собрался ехать домой, Элвис попросил его остаться — это повторилось трижды. Хотя Никопулоса и утомила состоявшаяся беседа, он вошел в положение музыканта. Это стало началом уникальных и трагических отношений врача и пациента.

Уже после первого разговора стало понятно, что Элвис и Никопулос удивительно подходят друг другу. Первый был одинок, психически неуравновешен, взволнован и нуждался в помощи, а второй смотрел на жизнь с оптимизмом и хотел любыми средствами помочь своему пациенту. Определенную роль, конечно, сыграло и то, что этот пациент был абсолютной суперзвездой. Доктор Ник стал тенью Элвиса и сопровождал его во время утомительных концертных туров. Пациент платил хорошо. Кроме огромного жалованья он предоставил своему врачу кредит на сумму более чем 200 000 долларов. На Рождество 1974 года доктор Никопулос получил в подарок огромный «мерседес». Врачи, замещавшие доктора Никопулоса во время его отсутствия, также получали жалованье из бюджета певца.

Около года спустя у Элвиса произошло воспаление увеального тракта глаза — увеит. Доктор Ник вызвал офтальмолога, который ввел певцу внутривенно сто милиграммов петидина, а потом — непосредственно в глазное яблоко — большую дозу кортизона. Король рок-н-ролла потом часто рассказывал, как геройски, без всякого обезболивания, он перенес укол в глаз. На самом деле все было не так. В момент укола Элвис уже был сильно одурманен наркотиками, потому что введенный петидин — сильный опиоид. Ста милиграммов было вполне достаточно, чтобы отправить пациента парить в самые высокие эмпиреи. Такую дозировку при глазном воспалении и применении кортизонсодержащих средств можно назвать весьма завышенной.

После такого удара «тяжелой фармацевтической артиллерии» Элвис почувствовал себя несказанно хорошо. Ему были совершенно безразличны возможные побочные эффекты. Напротив: в нем все возрастало убеждение, что доктор Ник и его коллеги имеют для каждой проблемы проверенное и скорое решение, и одно из таких решений — петидин. Таким образом, тридцатишестилетний певец оказался в зависимости от медицинских препаратов. И его врачи не сделали ничего, чтобы это предотвратить.

Петидин стал стандартным препаратом для Элвиса. Певец опасался, что доктор Ник не одобрит долговременного применения этого родственного морфию средства, и дополнительно доставал его у одного врача в Калифорнии. Почти каждый день он вводил себе большие дозы этого лекарства. Через пять дней после развода с женой Присциллой, 15 октября 1973 года, певец был доставлен в госпиталь в коматозном состоянии; его тело было покрыто черными и желтыми кровоподтеками — следами инъекций. Он также принял большое количество снотворных таблеток, которые позже были найдены на его ранчо в Мемфисе.

После этой катастрофы Элвис с трудом поправлялся. Он страдал от стеатоза печени и запора. Никопулос же заботился о том, чтобы не замарать свою репутацию. Он советовался с экспертами по алкогольной и наркотической зависимости, но принятые им меры оказались бесполезны. Твердо убежденный в том, что не может сразу «отучить» Элвиса от наркотиков, он подсадил зависимого музыканта на «наркозаменители»: вальмид, валиум, плацидил и хикодан. Каждое из этих средств само по себе имело сильные побочные эффекты и могло привести к зависимости не менее сильной, чем морфиническая. Но врач собирался применять минимальные дозы этих препаратов, чтобы не вызвать новой зависимости. Обманчивая надежда, которую могут лелеять только профаны в области психологии и медицины.

У Элвиса развился непомерный аппетит и тяга к жирной и сладкой пище, что не могло не сказаться на массе тела. Доктору Нику и в голову не приходило, что чревоугодие его пациента связано с наркотической зависимостью — вместо этого он повесил график питания на холодильнике грейсландского ранчо. Например, на завтрак полагался тост, два вареных яйца и стакан апельсинового сока — как раз то, чего Элвис терпеть не мог. Поэтому он стал есть на завтрак даже больше, чем раньше — три двойных чизбургера, или полфунта жареного картофеля, или какую-нибудь подобную калорийную бомбу. Когда Элвис снова лежал в клинике, он убедил сиделку приготовить ему пудинг. Сестра принесла ему порцию, которой хватило бы на дюжину едоков — и он все это проглотил. «С таким же успехом можно попробовать посадить на диету слона», — жаловался Никопулос.

Вскоре после концертного турне Элвис лег в клинику, чтобы пройти курс лечения соком папайи — так он надеялся избавиться от ожирения. Там у него началась бессонница, поскольку в клинике не было привычных ему снотворных препаратов. Сок он пил без меры. «Нет проблем. Пейте сколько угодно», — успокаивал его врач. К моменту выписки из клиники певец набрал еще шесть килограммов.

8 января 1975 года газета National Enquirer вышла под заголовком: «Сорокалетний Элвис — жирный, депрессивный и запуганный». Через месяц во время концерта у певца разорвались брюки, когда он нагнулся к одному из поклонников. Кроме объемов тела, из-под контроля вышли также и его болезнь печени, и содержание в крови холестерина, и наркозависимость.

Это заставило Никопулоса поменять свою стратегию. Элвиса теперь пять раз в день осматривали; он получал только строго необходимый набор медикаментов. Следствием было то, что Элвис начал симулировать, чтобы заполучить желанные наркотики. Его телохранитель Джеймс Коули позже говорил об этом: «Босс выдумывал себе очень убедительные симптомы, чтобы получить доступ к известным медикаментам».

День Элвиса можно представить себе так: после пробуждения — музыкант обычно вставал после полудня — он выбирал нужное средство из длинной вереницы амфетаминов, чтобы взбодриться. Час или два спустя ему делали инъекцию галотестина, гормона для усиления потенции, которая у Элвиса из-за долгого приема снотворных таблеток была весьма ослаблена. Одновременно он принимал средства от головокружения, преследовавшего его из-за применения гормональных препаратов; также ему делалась инъекция витамина В-12, поскольку проблемы певца с пищеварением связывались с недостатком именно этого витамина. Вечером — перед предстоящим концертом — он вновь принимал амфетамины и средства, нормализующие стул и мочеиспускание, потому что его кишечник и почки были практически разрушены действием опиоидов. За час до концерта Элвис получал от доктора Ника кодеин и кофеин — против затруднений дыхания. Они еще сильнее его возбуждали — хотя для этого уже вполне хватало амфетамина, а на кодеин у него была аллергия. Для компенсации действия всех этих возбудителей после шоу он принимал антидепрессанты: индерал для понижения давления и антигистамин для стабилизации дыхания. Еще был периактин — средство против зуда, который вызывал у Элвиса его концертный костюм. Чтобы заснуть, ему предстояло выбрать одно из многочисленных снотворных средств. Позже Никопулос признался: «Все это было весьма накладно и запутано. Я жонглировал медикаментами, выбирая самую сильную комбинацию, которая позволила бы ему выстоять концерт, а потом заснуть».

Между 1975 и 1978 годами «доктор Ник» успел испробовать на Элвисе около 18 тысяч наименований амфетаминов, возбуждающих и успокаивающих средств. Помимо этого Элвис получал медикаменты по крайней мере от трех других врачей: доктора Элиаса Ганема, преуспевающего врача из Лас-Вегаса, доктора Макса Шапиро, «мобильного» зубного врача без постоянного кабинета, и доктора Лестера Гофмана, своего домашнего дантиста в Мемфисе. Только за последние семь недель своей жизни музыкант принял больше 5000 таблеток. Он умер 16 августа 1977 года в возрасте сорока двух лет.

Позже из-за утечки информации акт вскрытия его тела стал известен широкой общественности. Причиной смерти значился «чрезмерный прием лекарственных средств». В 1980 года Врачебная палата на три месяца отозвала у Никопулоса лицензию на право заниматься профессиональной деятельностью, так как он «некритично относился к назначению возбуждающих, расслабляющих и обезболивающих средств», причем не только Элвису, но и другим своим выдающимся пациентам, например Джерри Ли Льюису, коллеге покойного Пресли. Адвокаты возбудили против врача судебный процесс, который, правда, завершился оправдательным приговором. В действиях Никопулоса нельзя было найти никакого мотива, кроме сострадания — и желания «контролировать прием наркотиков пациентом».