Алексей Рыбин
КИНО С САМОГО НАЧАЛА
(Отрывки из повести)
Лето — золотая пора для битничества. Зима тоже для этого золотая пора, так же как и весна и осень, но летом меньше проблем с одеждой. К этому лету Цой сшил себе штаны-бананы. Шить он не умел, и это была его первая портновская работа. Но штаны получились ничего себе, правда, без карманов — он еще не освоил такие детали. На процесс изготовления этих брюк ушло довольно много времени — битники ко всему подходят творчески. Надо сказать, что Цой неплохо рисовал: у него за плечами была художественная школа, и некоторое время он учился в Серовнике — художественном училище, откуда ему пришлось уйти за то, что он чрезмерно, по понятиям педагогов, много времени тратил на гитарные экзерсисы. Это шло в ущерб изучению истории КПСС и других важных дисциплин, без знания которых абсолютно немыслим нормальный советский художник. Цой поступил в ПТУ и стал учиться на резчика по дереву — с пространственным воображением у него было все в порядке, и он, распоров старую школьную форму, соорудил выкройку модных «бананов».
Кстати, о «бананах». Модными в 1981 году они, как вы помните, не были, и на битников, идущих на десять шагов впереди прогресса и театра моды Вячеслава Зайцева, смотрели как на идиотов. Но дело в том, что у нас была информация из первых рук — песня группы «Безумные» («Мэднесс») под названием «Багги траузер» («Мешковатые штаны») и пластинки с фотографиями этих известных на пяти шестых земного шара музыкантов. Покрой штанов «Безумных» показался нам интересным, и мы приняли это к сведению. Через пару лет, правда, вся золотая советская молодежь, а также прогрессивные кинорежиссеры и модные стареющие дамы тоже нарядились под «Безумных» в штаны-«бананы», не подозревая, откуда здесь ветер дует. Эти же респектабельные люди иногда носили на шейных цепочках и никелированные украшения в виде лезвий от безопасной бритвы — это тоже вошло в моду. Слава Богу, они не знали, как и советская промышленность, штамповавшая эти красивые штучки, что это изначально считалось отличительным признаком некрофилов.
Лето. Мы сидим с Цоем в моей двухкомнатной крохотной «хрущобе» в прекрасном настроении — Цой только что продал на «толчке» три плаката с изображением Роберта Планта, нарисованные на ватмане разноцветной гуашью. Стены моей комнаты тоже сплошь увешаны Витькиной продукцией — это портреты Питера Габриела, Элиса Купера, Стива Хоу и многих других любимых нами музыкантов. Один такой плакат Цой оценивает в пять рублей, и на толчке их берут работы качественные и оригинальные. Так что сегодня у нас куча денег, и мы выбираем варианты для наилучшего их вложения. Можно, например, купить сухого вина и поехать к Майку, а можно, наоборот, — купить сухого вина и пойти к Свину, можно еще купить сухого вина и пойти гулять — мы просто теряемся среди столь разнообразных возможностей. Я сижу на полу, а Цой — на моей раскладушке. Раньше у меня в этой комнате был диван, но случилось так, что наш друг Майк внезапно женился, и ему потребовалось срочно приобрести спальный гарнитур. Я пошел другу навстречу и поменялся с ним — я дал ему диван, а он мне — рок-н-ролльную пластинку группы «Харригейнз» — вполне нормальный битнический обмен.
Наконец мы решаем купить сухого вина и потом уже думать, куда с ним деваться. Мы проделываем эту несложную операцию, потом Цой покупает еще две магнитофонные пленки — они нужны так же, как вино, как вода, как воздух… Погрузив все это добро в сумки, мы неторопливо идем к электричке на станцию «Проспект Славы». Жара.
В городе плюс двадцать пять —
Лето…
Электрички набиты битком,
Все едут к реке…
Такую вот песню сочинил Цой недавно и хочет показать ее кому-нибудь. Он очень внимательно прислушивается к чужому мнению о своих песнях. Отчасти это хорошо, отчасти — нет: целая куча хороших песен никогда впоследствии им не исполнялась, потому что кому-то они не понравились при первом прослушивании. Ну а кто, как не Майк и его милая жена Наташа могут сказать нам что-нибудь хорошее о Витькиной песне за стаканчиком сухого? И мы едем к Майку.
Вообще-то Майк нас ждал вчера, но всю последнюю неделю Цой пропадал со своей «восьмиклассницей», как он называл одну юную особу, с которой познакомился в училище. В ПТУ, где он резал по дереву, как и во всяком учебном заведении тех времен, существовала своя группа, куда Цой был приглашен в качестве гитариста и певца, и под его руководством этот ансамбль сделал, кроме традиционных «дымов над водой» и «капитанов корабля», несколько Витькиных песен. Это привело к тому, что Цой немедленно стал рок-звездой местного петеушного масштаба и получил свою законную долю почитания со стороны молоденьких девочек. Одна из них стала его подружкой — Цой проводил с ней много времени и возвращался домой просветленный и одухотворенный всем на зависть и удивление.
— Никогда бы не подумал, что я способен еще на такие романтические отношения, — говорил он.
В один из таких вечеров, вернувшись с очередной романтической прогулки, он буквально за двадцать минут сочинил свою знаменитую песню «Восьмиклассница», вернее, не сочинил, а зарифмовал все то, что с ним происходило на самом деле — от «конфеты ешь» до «по географии трояк». И получилось это просто замечательно.
Мы выходим на Витебском вокзале, раскаленном жарким июньским солнцем, которое светит почти круглые сутки. Олега с нами сегодня нет — он работает. После того как Олег покинул институт, он стал работать машинистом и водить длинные грузовые составы. Работа ему страшно нравились — железная дорога была для него второй страстью после музыки и доставляла Олегу огромное удовольствие. Десять лет спустя он станет заместителем начальника станции «Ленинград — Сортировочная» и будет иметь большой вес в городском управлении, а сейчас он — машинист, и мы иногда приезжаем к нему на «Сортировочную» и покупаем вино у «дядей Вань» — так там называются люди, сопровождающие составы с портвейном и сухим, идущие в Ленинград из Грузии и с Украины.
Мы выходим из здания и идем мимо ТЮЗа — замечательного строения, выполненного в стиле социалистического конструктивизма — в виде гусеничного трактора с прицепом. Цой, как художник, не может нарадоваться изобретательности и выдумке советских архитекторов, мы идем дальше и углубляемся в один из самых мрачных районов родного города — Боровая улица, Разъезжая, Звенигородская — лабиринты проходных дворов, помойки, муравейники коммуналок. В одном из таких муравейников на седьмом этаже огромного дома, вросшего в асфальт, живут Майк и Наталья. Раньше Майк жил с родителями в отдельной квартире на Новоизмайловском, но женившись, он избрал свободу и поселился у Натальи в коммуналке.
Мы поднимаемся в крохотном лифте на последний этаж, звоним в один из бесчисленных звонков, украшающих дверь квартиры, и, минуя длинный коридор, входим к Майку в комнату. Она, как водится, увешана плакатами — Болан, Боуи, Лу Рид, Джаггер, заставлена книжными полками и прочее, и прочее. На обоях написано по-древнегречески неприличное слово, но никто, кроме посвященных, не знает об этом — непосвященные думают, что это просто красивенький узорчик.
Майк, как всегда, серьезен, а Наталья, как всегда, весела — обычное состояние этой счастливой пары. Мы достаем вино и начинаем его дружно выпивать, причем Майк все время читает нам английские газеты и журналы, где сообщается о приватной жизни любимых им и нами рок-звезд. Слава Богу, хоть еще иногда переводит на русский. Но по мере уменьшения количества вина Майк все чаще и чаще забывает переводить, и беседа принимает довольно странный характер: Майк произносит длинный монолог по-английски, поворачивается к Наталье и восторженно говорит ей:
— Это гениальная история!
— Я что-то не совсем поняла, — отвечает Наталья, и Майк немедленно начинает урок английского языка.
Нам грозит опасность полностью выпасть из беседы, поскольку наши познания в английском весьма ограниченны; и поэтому, чтобы вернуть Майка из Англии на родину предков, предлагаем сходить в магазин и пополнить наши подошедшие к концу запасы. Наталья предлагает продолжить банкет на улице, и все радостно поддерживают эту идею. В конце концов мы оказываемся на берегу Обводного канала, у тихих струй, под сенью лип… Струи хоть и тихие, но мутные и довольно вонючие, а липы, возможно, вовсе и не липы, а какие-нибудь иные породы, но нас это не смущает — мы блаженствуем.
— Майк, я знаю, ты любишь Тургенева, — говорю я, — а мой любимый писатель — Гончаров. Давай выпьем с тобой за то, чтобы мы никогда не ссорились, как Гончаров с Тургеневым…
— Пошел ты в жопу со своим дзэн-буддизмом, — говорит Майк, цитируя одну из наших любимых книг того времени — «Жизнь Максима и Федора», и под общий смех мы пьем на брудершафт.
Позвонил как-то Пиня и спросил:
— На «Блиц» пойдете?
Вопрос был поставлен во множественном числе, поскольку моя мама уехала в отпуск и в моей квартире постоянно сидели Цой и, в свободное от работы время, Олег.
— Что это за «Блиц»? — спросил я.
Ну эти, грузины, которые «Битлз» играют.
— На «Блиц» пойдем? — спросил я сидевшего рядом Цоя.
— Что за «Блиц»?
— Ну эти, которые «Битлз» играют. Грузины.
— Не знаю. Впрочем, грузины — это интересно…
— Не знаю, — сказал я Пине, — а где, когда?
Пиня ходил на все концерты, которые случались в нашем многострадальном городе, и всегда имел полную информацию о предстоящих гастролях всевозможных заезжих групп.
— Завтра в Юбилейном. Неделю будут играть.
— Так что, у них своих песен нет?
— Нет, только «Битлз».
— Слава Богу. Тогда можно сходить. Пойдем, Витька?
— Бесплатно — пойдем, — ответил Цой.
— Слышишь, Пиня, если бесплатно — пойдем.
— А кто платить собирается? Конечно, пройдем спокойно, как обычно.
Никакой специальной техники бесплатного прохода на концерты у нас не было, мы просто спокойно ходили, и все. Это был эффект «невидимок» — впоследствии мы с возрастом утратили это искусство, и взгляды контролеров стали зацепляться за наши фигуры. Но тогда, в 81-м, эти взгляды скользили по нас не останавливаясь, нас вроде бы и не было, и мы спокойно миновали контроль. Единственно, это не рекомендовалось делать при большом стечении народа — в таких случаях контролеры звереют и начинают действовать на ощупь — каждого входящего норовят потрогать, — тут уже сложнее.
Музыку «Битлз» мы всегда были готовы послушать с удовольствием — как раз в то время нас, а в особенности Цоя, тянуло на старую музыку, на старый биг-бит. Цою кто-то подарил пластинку «With the Beaties», и он слушал ее почти каждый день, у меня тоже было кое-что из начала шестидесятых, много старой музыки мы слушали у Майка, как-то постепенно отходили от зверств панк-рока и больше радовались красоте и чистоте интонаций вечно свежих и ярких шестидесятых. У Цоя начались каникулы, я только что расстался с институтом, и мы наслаждались теплом, свободой и прекрасной музыкой.
Олег предложил мне через пару недель съездить в Крым — у него начинался отпуск, и он, используя свое звание машиниста тепловоза, брался без проблем купить билеты на любое удобное для нас время. Цой, прослышав о наших планах, тоже попросился в компанию, и мы с радостью приняли его — еще зимой, во время наших оголтелых панковских гастролей, мы почувствовали, что психологически вполне соответствуем друг другу. Полный кайф! Через две недели — на Юг, завтра — на «Битлз», простите, на «Блиц»… Мы быстренько обзвонили всех битников — желающих пойти на концерт оказалось не так уж много, но кое-какая компания все-таки собралась.
На следующий день мы подъехали к Юбилейному часа за полтора до начала концерта — не имея билетов, всегда лучше иметь фору по времени, и были несколько ошарашены количеством желающих попасть на выступление вокально-инструментального ансамбля из Грузии. Такое было впечатление, что приехала Алла Пугачева или «Бони М» — огромная толпа окружала дворец спорта, а люди все шли и шли со всех сторон. Мы довольно скептически относились к советским официозным группам — они для нас попросту не существовали, и мы с удивлением наблюдали такой ажиотаж. Народу было очень много, что осложняло проникновение в зал, и мы рассредоточились по разным входам, на всякий случай заранее простившись — вдруг кому-то не удастся попасть. Но все обошлось — мы встретились с Цоем в холле, тут же подтянулся Олег, остальные битники мелькали там и сям в разношерстной толпе. Подошел Пиня и предложил пойти поискать удобные места. Кое-как мы пристроились наконец где-то высоко над сценой, но недалеко от нее — на каком-то ярусе или трибуне — как там это называется… Свет погас, и мы оцепенели — на сцену вышла группа «Битлз». Никакой не грузинский вокально-инструментальный ансамбль, а натуральная группа «Битлз» — таково было первое впечатление. Парни из «Блица», видно, много времени потратили вместе с художниками, костюмерами, гримерами, парикмахерами и режиссерами, чтобы добиться такого эффекта. Это было сделано без всяких пластических операций — лица музыкантов оставались непохожими на лица ливерпульской четверки, и это было то, что надо — их имидж был незакончен ровно настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы не создавалось впечатление, будто перед зрителем находятся четверо шизофреников, полностью утративших свою личность и перевоплотившихся в каких-то фантомов. Нет — это были музыканты группы «Блиц», которые просто предлагали слушателям и зрителям музыкальный материал группы «Битлз». Сделано это было очень чисто, профессионально во всех отношениях и с большим тактом. Можно сейчас рассуждать, нужны ли вообще такие программы или нет, но тогда это было нужно, это был кайф, это был полный кайф! Конечно, это эрзац, скажете вы, но ведь мы все выросли на эрзац-колбасе, играли на эрзац-гитарах, учили эрзац-историю, в магазинах покупали за эрзац-деньги пластинки с записями эрзац-певцов, а по телевизору выступал эрзац-лидер нашего государства… И эрзац-«Битлз» — далеко не самое плохое из этого набора, да, собственно, как я уже говорил, они и не были эрзац-«Битлз»…
Да, это был полный кайф. «Твист энд шаут», «Хэлп», «Лонг Толл Салли» и дальше — вплоть до «Бэк ин ЮССАР»… Мы не слушали, мы просто впитывали в себя эти десятки раз уже слышанные песни, это была такая струя чистого воздуха, которая просто опьянила весь зал, — тогда, на первом концерте, никто не танцевал в проходах, не бежал к сцене, все были просто в шоке. Люди бедные и богатые, модные и немодные, музыканты и кагебешники, панки и хиппи — все забыли на этом концерте о своих правилах, обязанностях, врагах и обидах. Ненадолго, правда, забыли, но были, были эти мгновения, и битники смотрели друг на друга: я на Цоя, Цой на Пиню, Пиня на Цоя, Цой на меня и все вместе — на сцену, и видели Любовь. Вы когда-нибудь видели Любовь? Мы — видели. «Я видело это-о-о…» — как писал Рекшан в своей повести. Мы видели, как самые разные люди, не имеющие никакого отношения к рок-музыке, ничего о ней не знающие, просто зашедшие развлечься, купив случайные билеты в театральной кассе, как все эти люди, не сговариваясь, зажгли спички и зажигалки, когда заиграли «Имеджн». Это было потрясающе. Это сейчас, в девяностые годы, спички жгут направо и налево, а тогда был такой порыв… Люди, никогда не слышавшие песен Леннона, знающие только, что он отчего-то умер, да и то без уверенности, люди, далекие от всего, что связано с роком, от длинных волос, от хиппи, наши люди — «соловьи», инженеры, домохозяйки, — все они были нам родными. Они стояли вокруг нас и передавали нам спички, когда наши гасли, и мы передавали кому-то спички, и дружинники стояли вокруг с огоньками в ладонях… На первом концерте это было так. Завтра все уже будет как всегда и еще хуже, а сегодня в Юбилейном была Любовь.
После концерта мы вышли в теплую ночь — было светло, такое милое было время года. Толпа шла на Васильевский остров к станции метро и пела «Твист энд шаут» и «Еллоу сабмарин», подпрыгивала, хохотала. И прохожие не пугались этой сумасшедшей толпы, не шарахались от нее в разные стороны, а только усмехались, с легкой, почти незаметной завистью бормотали: «Во дают ребята…»
Олег уехал на работу, а Цой и Пиня поехали ко мне — слушать «Битлз» — что же еще можно делать после такого концерта?
— Завтра пойдем? — спросил я у Цоя.
— Конечно.
— Конечно, пойдем, — сказал и Пиня.
Мы слушали «Битлз» часов до четырех, потом включили приемник и стали слушать Радио-Люксембург. Наконец Цой и Пиня стали клевать носами, и я предложил им раскладушку и кресло-кровать. Оставался еще диван в гостиной, так что места на троих хватало вполне. Я вышел с приемником на балкон выкурить последнюю сигарету перед сном. Солнце уже взошло, внизу люди шли на работу, из приемника Дэвид Боуи пел песню «Янг Американз», и я думал, что сегодняшний день будет таким же светлым, как и вчерашний. Ну, дай Бог, дай Бог.
— Привет, ребята! Что-то обедать сегодня запаздываете, — встретила нас раздатчица столовой, которая находилась рядом с моим домом на проспекте Космонавтов. Работницы этой столовой за лето привыкли к битникам — последнее время мы часто обедали в этом милом местечке.
— Мы завтракать пришли, — пробормотал еще не совсем проснувшийся Цой.
— Не поздновато завтракать-то?
— А сколько времени?
— Шестой час.
— Нормально, — Цой посмотрел на нас с Пиней.
— Нам — как всегда, — сказал Пиня раздатчице.
Мог бы и не говорить — всей столовой прекрасно были известны наши вкусы и наши финансовые возможности. Все здесь знали, что мы — панки и битники, что я и Цой едем в Крым и экономим деньги, а Пиня просто презирает всякую пищу, кроме домашней, и поэтому ест в столовых одни макароны. Этим летом мы были здесь постоянными клиентами, и девушки на раздаче иногда подкладывали нам малюсенькие кусочки мяса в наши двойные гарниры.
Насытившись, мы попрощались с милыми работницами общепита, выпили по кружке пива в ларьке и поехали в Юбилейный. Подойдя ко дворцу спорта, мы увидели, что толпа если чем и отличалась от вчерашней, то только большим количеством милицейских фуражек, но не придали этому значения и прошли на свои вчерашние места.
Все было так и не так, как вчера. «Блиц» работал так же круто, и мы кайфовали по-прежнему, но что-то было не так — в публике чувствовалась уже какая-то нарочитость, организованность, это был не стихийный кайф, как вчера, а заранее запланированный, рассчитанный и предусмотренный. По залу уже ходили люди с пачками фотографий «Битлз» и продавали их по рублю за штуку всем желающим. Были уже небольшие группки в зале со своими лидерами, по команде которых группки начинали скандировать что-то невнятное, были уже какие-то флаги, большие портреты Джона, уже были принесены с собой в большом количестве хозяйственные свечи и спички — зажигать, как вчера, на «Имеджн». Короче говоря, вся та естественность и непосредственность поведения, которая имела место на первом концерте, улетучилась без следа. Все шло по точному плану, когда подпевать, когда привставать, группки «танцоров» заранее пробрались к проходам, чтобы начать твистовать задолго до начала нужной песни, — они уже знали порядок номеров, и их возня в проходах была искренним выходом энергии только отчасти, они явно дома готовились к этому, репетировали перед зеркалом и прикидывали, как они будут выглядеть со стороны, когда начнут танцевать в проходах рядов Юбилейного. Но музыка «Битлз» все-таки прошибала эту административно-организационную суету, которая просто в крови у нашего народа — хлебом не корми, дай только создать новую партию, тайное общество, вести протоколы заседаний и копить горы деловых бумаг. К концу концерта вся эта неприятная возня все-таки перестала отвлекать нас, и мы, как вчера, «расторчались».
Выйдя на улицу, мы с Цоем — Пиня где-то затерялся во время концерта — остановились прикурить, пропуская мимо себя толпу, сегодня уже более или менее организованную, направляющуюся к метро, распевавшую битловские песни, как я уже говорил, мы не любили чувствовать себя частью какого бы то ни было сообщества, да и не хотелось растворять в толпе то, что было внутри после концерта, мы предпочитали переживать это наедине с собой и делиться впечатлениями друг с другом в нескольких простых словах.
Толпа шла мимо, распевала, танцевала, несла зажженные свечи и самодельные какие-то флаги с надписями «Джон», «Битлз» и что-то еще. Она была совершенно мирной, веселой, трезвой и безобидной, шла себе в сторону моста, чтобы там разделиться — кому на метро «Горьковская», кому — на «Васильевскую». За толпой медленно ехала невесть откуда взявшаяся машина «Жигули» с синей полосой на кузове и белой надписью «Милиция». На крыше автомобиля торчали два динамика-колокольчика. Проехав за идущими битломанами метров пятьсот, машина сказала строгим мужским голосом:
— Немедленно прекратите петь!
В толпе засмеялись. Улыбнулись и мы с Цоем — больно уж бредовые требования ставил этот автомобиль.
— Немедленно прекратите петь, я сказал! — сказал автомобиль, описывая дугу на правом фланге толпы, заезжая на газон. Петь, разумеется, никто не прекратил, наоборот, заорали еще громче — уж больно смешна была эта ненависть или, может быть, страх перед рок-н-роллом маленькой милицейской машины.
— Приказываю всем разойтись!!! — заорал взбешенный автомобиль.
— Твист энд шаут! — заорали в толпе.
— Повторяю — всем немедленно разойтись!
Даже если бы у идущих в толпе и возникло такое желание, разойтись тут было некуда — все вроде бы и так расходились. Шли себе к метро, тут была только одна дорога в эту сторону. Но желание куда-то еще расходиться ни у кого не возникало — с какой, собственно, стати, да и куда? Мы с Цоем стояли у дверей Юбилейного, смотрели на все это и посмеивались, но посмеивались, правда, недолго.
— Последний раз приказываю — всем разойтись!
— Пошел ты на… — множество голосов из толпы весело назвали ряд адресов, куда рекомендовали отправиться незваному командиру.
— ВЫЙТИ ИЗ АВТОБУСА И НАЧИНАТЬ РАБОТАТЬ! ПРИКАЗЫВАЮ РАБОТАТЬ ЖЕСТКО, БЫСТРО, ТОЧНО, КАК УЧИЛИ!
«Что бы это значило?» — только и успели подумать мы с Цоем, как увидели, что из двух автобусов, затерявшихся на стоянке возле Дворца спорта среди экскурсионных «Икарусов», служебных машин и еще какой-то техники, быстро, как в кино, начали сыпаться на газон люди в голубых рубашках. Одеты они были как обычные милиционеры, но отличались замечательной расторопностью и умением драться, как мы увидели через несколько секунд.
Большинство идущих в толпе не обратили внимания на последний приказ и не видели этой атаки — милиция, вернее, какие-то специальные бойцы — спецназ не спецназ, солдаты не солдаты, приближались к ним сзади, со спины. Паника началась, когда были вырублены первые, вернее, последние идущие в толпе битломаны. Заметь это нападение раньше, битломаны, возможно, могли бы дать отпор атакующим, что тоже спорно, — на них бежали профессионалы рукопашного боя, но сейчас, когда задние ряды попадали на газон под ударами в спину — били в основном в поясницу ногами, — мы это видели отчетливо, началась паника и, сшибая друг друга, битломаны рванули на проезжую часть улицы. Бойцы преследовали их, пиная по дороге уже лежащих, и настигали бегущих, сбивали их с ног ударами в спину, по затылку, под колени, по почкам… Из переулка вылетели навстречу обезумевшим битломанам два милицейских газика, находившихся, наверное, до поры до времени в засаде. Хорошо, хоть никто не попал под колеса, — машины врезались прямо в толпу, расклинивая ее на три жидких потока. Кое-кого уже волокли к автобусам, видимо, тех, кто пробовал все-таки защитить ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО СОВЕТСКОГО ГРАЖДАНИНА, как говорили сами милиционеры при составлении протокола.
Толпа рассеивалась — люди бежали в разные стороны: лучше не попасть на метро, чем стать калекой. И нам с Цоем тоже пришлось дать тягу — в нашу сторону уже устремились трое в синих рубашках. Характерно то, что хотя нападающие и имели явное физическое преимущество перед битломанами, но тогда они работали группками по двое, по трое, с гарантией полной победы над врагом. И победа была на их стороне. Они полностью достигли того, чтобы нам «жизнь раем не казалась». Она и раньше-то нам такой не казалась, но «Блиц» и «Битлз» ввели-таки нас в заблуждение на какое-то время, а теперь, слава Богу, мы вернулись на землю. Да, это было сильное впечатление!
Домой мы приехали довольно поздно — проплутали в лабиринтах переулков Петроградской стороны, стараясь не попадаться милицейским газикам, которые после успешно проведенной операции принялись патрулировать весь район и забирать всех «подозрительных». Вообще процесс «свинчивания», как мы это называли, был совершенно идиотским — я до сих пор не понимаю, для чего это делалось. Милиционеры, как я видел, тоже не всегда это понимали, просто выполняли чьи-то дурацкие инструкции и указания. «Свинтив» на улице какого-нибудь молодого человека, которому ставилась в вину лишь непохожесть его одежды или прически на одежду или прическу большинства советских граждан, его держали в отделении часа три, иногда четыре, затем с миром отпускали. Ну, иногда, скуки ради, поколачивали — много ли на дежурстве развлечений? Правда, однажды моего приятеля Ливерпульца (о нем впереди) задержали на сутки за то, что при нем обнаружили мочалку, — и ну, допытываться: откуда мочалка, зачем мочалка, куда ехал с мочалкой?.. Вовку Дьяконова, всеобщего друга и очень милого парня, как-то взяли у метро «Горьковская» — он ехал от бабушки и вез от нее пальто, которое она ему подарила. Сам он при этом был одет в старое пальто, а новое держал в руке. Схватили его — и на допрос: чье пальто, зачем пальто, зачем два пальто…
Пиня не появлялся. Мы сидели вдвоем и гадали — что же с ним? Убежал он, побили его, забрали? После концерта он собирался подтянуться ко мне домой, но мы с Цоем сидели тут уже два часа, а его все не было.
— Да, вот такие дела, — сказал я, — рок-клуб вовсю работает, а запоешь на улице…
— Да бессмысленно это все, — отозвался Витька.
— Что?
— Да эти клубы…
— Почему?
— Ну ты видел сейчас? Им ничего не стоит — открыть клуб, закрыть клуб. Взять и избить на улице. Грустно.
— Да нет, все нормально будет. Это все изменится со временем. Не может же так всю жизнь.
— Может, — грустно сказал Цой. — И мы никогда никуда отсюда не вылезем.
— Так что теперь?
— А ничего. Играть надо, музыку делать. Для своих. Чего дергаться — пусть там грызутся друг с другом. Я знаю только одно — я никем, кроме музыканта, не буду. Я не хочу ничего другого. И меня не волнует, что там у них…
С Цоем случился редкий приступ разговорчивости. Обычно он был молчалив, но не загадочен — на лице у него всегда было написано то настроение, в котором он находился в данную минуту, одобряет он что-то или нет, нравится ему что-то или вызывает отвращение. Он был настоящим наблюдателем по своей натуре и никогда ничего не усложнял, — наоборот, любую ситуацию он раскладывал по принципу «хорошо-плохо», и не от недостатка ума, а от желания докопаться до сути происходящего. Выражаясь фигурально, он был гениальным фотографом: схватывал ситуацию, а потом показывал ее нам в том свете, при котором она была сфотографирована, ничего не прибавляя и не отнимая. Так, он однажды зафиксировал всех нас и себя тоже и проявил за двадцать минут — мгновенно, на одном дыхании написал, как мне кажется, лучшую свою песню «Мои друзья».
Пришел домой и, как всегда, опять один.
Мой дом пустой, но зазвонит вдруг телефон,
И будут в дверь стучать и с улицы кричать,
Что хватит спать, и пьяный голос скажет: «Дай пожрать!»
Мои друзья всегда идут по жизни маршем.
И остановки только у пивных ларьков…
В 81-м чувствовали эту безысходность, может быть, не верили в нее, но чувствовали. Потому и были АУ и остальные панки и битники такими, какими они были. И Цой спел об этом — это была первая песня про нас, первый серьезный взгляд на нашу жизнь. Это было грустно ровно настолько, насколько это было грустно в жизни…
…С Гребенщиковым Цой уже был знаком, правда, не очень близко. Они встретились где-то в электричке, возвращаясь с какого-то очередного загородного концерта. Цой пел «Друзей» для друзей, ехавших вместе с ним, Борис был уже наслышан о нем от Троицкого, короче говоря, они встретились, да и должны были встретиться — это только в физике одноименные заряды отталкиваются, а в жизни — наоборот, притягиваются.
На другой день желающие послушать «Аквариум» должны были подойти на угол проспекта Космонавтов и улицы Типанова к ларьку «Мороженое».
Торговец мороженым, пожилой симпатичный дядька, был встревожен — уже полчаса вокруг его киоска молча ходили какие-то молодые люди, прилично одетые, и количество их все возрастало и возрастало. Молодые люди друг с другом не разговаривали, без конца курили и посматривали на часы. На комиссию ОБХСС они не были похожи, на грабителей — тоже, мороженого не покупали, и продавец, как и всякий советский человек, волновался от такого непонятного внимания к своему ларьку. Мы подошли на место встречи и мрачно купили по одному эскимо, чем окончательно ввели продавца в состояние тихой паники. Он посмотрел на Цоя с его корейским лицом, закатанными рукавами футболки и выдвинутой вперед челюстью, на Пиню, который улыбался, показывая отсутствие передних зубов, и на меня и подумал, видимо: «Ну вот, начинается…» Он был недалек от истины — действительно, начиналось.
Привет всем! — услышали мы чей-то громкий веселый голос. Это кричал подходивший к нам со стороны винного отдела гастронома добродушный крепыш небольшого роста, с широкополой шляпой на голове. Это был некто Сорокин, или, как его называли друзья, де Тремуль. Де Тремуль поздоровался за руку с двумя или тремя молодыми людьми, что стояли у ларька, остальным кивнул и сказал:
— Ну, пошли.
Мы пришли в такую же, как и моя, двухкомнатную квартиру хрущовского образца. Всей публики здесь собралось человек пятьдесят. Присутствующие сдали по рублю — по два де Тремулю: квартирные концерты выгодно отличались от рок-клубовских тем, что музыканты тут получали хоть какие-то деньги. Рок-клуб в те времена ни копеечки никому не платил. Сдали по рублю и мы, поскольку знали, что эти деньги пойдут не в какой-то Госконцерт, а непосредственно в «Аквариум», члены которого были по респектабельности примерно на нашем уровне.
Зрители расположились на полу, а на диване у стены — «Аквариум» в лице БГ, Дюши Романова (не путать с Дюшей Михайловым из «Пилигрима» и «Объекта насмешек») и Фана — Михаила Фанштейна-Васильева. Михаил работал на бонгах, БГ и Дюша пели в два голоса и играли на гитарах, и это было как всегда здорово. Нет смысла рассказывать здесь о том, как и что они играли, — те, кто любит «Аквариум», знают это и слышали десятки раз, а тем, кто не любит, бессмысленно объяснять, что белое — это белое, а черное — черное.
Зрители знали наизусть почти все песни, которые Борис пел, и подпевали ему вполголоса — кричать, как и топать ногами, аплодировать, свистеть было строго запрещено хозяевами — соседи могли запросто вызвать милицию и это могло обернуться самым мрачным образом как для хозяев, так и для музыкантов. «Аквариум» все время тогда держался на мушке КГБ и считался одним из самых отъявленных врагов Советской власти в нашем городе.
— А сейчас, может быть, один присутствующий здесь юноша споет свою замечательную песню «Мои друзья», — сказал Борис и посмотрел на Цоя. Тот не смутился, взял у БГ гитару и сказал мне:
— Леша, подыграй мне, пожалуйста.
Я взял гитару, поданную мне Дюшей, и мы сыграли «Моих друзей» и новую песню Цоя, очередное буги а-ля Марк Болан под названием «Папа, твой сын никем не хочет быть». Это было настоящее буги, которое в Союзе не играет никто практически, за исключением того же Майка:
Мне все равно — работать где и кем,
Мне все равно — когда и что я съем,
Мне все равно — проснусь я или нет!
А мне еще только двадцать лет!
Папа, твой сын никем не хочет быть…
Папа, твой сын никем не хочет быть…
Папа, твой сын никем не хочет быть,
А что делать?..
Кто эти чудесные молодые люди? — спросил де Тремуль у Бориса.
Публика, которая в основном состояла из студентов университета или уже окончивших это учебное заведение, тоже заинтересованно смотрела на Цоя, им понравились его песни, и они не проигрывали на фоне «Аквариума», — это было что-то новое, свежее, не похожее на грохочущие рок-клубовские группы.
— Это молодые ленинградские панки, — ответил Борис де Тремулю.
Цой недовольно повел головой, но промолчал. К этому времени мы уже не любили, чтобы нас называли «панками», — мы были натуральными битниками, обожали буги-вуги и внешне заметно уже отличались от «Автоматических Удовлетворителей». Большинство же сидящих в квартире зрителей боготворило Бориса и прислушивалось к каждому его слову. Поэтому на какое-то время в Ленинграде возникла некая путаница — студенты университета стали считать, что панки — это такие милые тихие ребята, которые играют и поют красивые мелодичные песенки, танцуют буги-вуги и занимаются изучением творчества Гребенщикова.
Нам уже пора было собираться на концерт в Юбилейный, и мы тепло простились с «Аквариумом» и публикой, пообещали встречаться с Борисом и покинули гостеприимную квартиру. Мы шли по залитому солнцем проспекту Космонавтов, и Цой распевал: «Какая рыба в океане плавает быстрее всех?..»
…В силу ряда причин мы по прибытии в Судак были довольно сильно голодны, измотаны и физически ослаблены. К тому же, поскольку все трое были, по собственному мнению, музыкантами, мы тащили с собой, кроме палатки, рюкзака со всяким добром и дорожных сумок, еще и две гитары — а как же? «Ни дня без строчки» — как сказал незабвенный автор «Трех толстяков». И вот со всем этим барахлом мы обосновались в какой-то судачьей столовой и начали подкрепляться. По соседству с нами подкреплялась, правда, более основательно, небольшая компания ребят, подбадривая себя чем-то явно местного «розлива». Мы явственно слышали знакомое позвякивание и бульканье, а также характерные слова и выражения, которые, к нашему неудовольствию, скоро стали перемежаться с возгласами: «А вот ребята сидят… а вот у них возьмем… а вот они…»
Ничего особенно страшного мы не ждали — все-таки трое нас, да и народу полно вокруг, но и радости огромной от такого внимания к себе не испытывали. И вот ситуация подошла к кульминации, и свершилось разрешение. Один из парней подошел к нам и преувеличенно вежливо попросил одну, а если можно, две гитары «попеть пару песен». Мы, не долго думая, с ходу разрешили воспользоваться одним из инструментов, прямо вот так — напористо и даже с некоторой назойливостью пошли навстречу его просьбе. Ошалев от такой коммуникабельности, юноша изысканно пригласил нас за свой столик. Мы приняли приглашение и подсели к добрым молодцам.
Прослушав пару каких-то до боли знакомых песен, мы мягко прекратили выступление самодеятельных артистов, сказав, что нам, пожалуй, пора на пляж. Но до желанного пляжа в тот день мы так и не дошли. События повернулись, как всегда, неожиданным образом.
За столом все печально замолчали. Нам стало совершенно очевидно, что за возможность продолжать приобщаться к миру прекрасного наши соседи по столу способны пойти на достаточно крутые и смелые поступки, что нам вовсе не улыбалось. И тут раздался чей-то голос, который вывел всех из создавшегося неловкого положения и решил сразу все проблемы:
— А что вам тут сдалось, в этом вонючем Судаке? Тут в море говно плавает, а у нас в Морском — полный п…ц! Полчаса на автобусе — поехали, мужики, с нами, там и попоем!
Мужики, то есть мы, немедленно согласились, хотя немного пугала перспектива «там и попоем». Однако настроение всей компании резко изменилось в лучшую сторону — кризис миновал, в воздухе царила атмосфера подлинного дружелюбия и великодушия, да тут и автобус подошел и остановился прямо у столовой.
В автобусе нам были оказаны высшие знаки внимания, а когда мы сообщили о том, что мы все рок-музыканты «с Ленинграда», знаки внимания были повторены, после чего нас несколько развезло — жара все-таки.
Тут же нам было обещано бесплатное питание в поселковой столовой, где один из наших новых друзей работал поваром, что, надо сказать, было свято исполнено, и мы две недели бесплатно обедали в пляжном кафе, а с поваром, которого тоже звали Олегом, прямо-таки подружились по-настоящему — впоследствии он приезжал ко мне в Ленинград со своей молодой женой.
Прибыв в долгожданное Морское, наши проводники быстро куда-то исчезли, так я думаю, за очередной выпивкой, а мы отправились на поиски места, где можно было бы разбить лагерь. Место мы нашли очень быстро — на берегу ручья, который впадал… и так далее. Нам очень понравилось то, что вокруг было много каких-то деревьев и кустов, это решало проблему дров. А в ста метрах от будущего нашего лагеря торчала из земли железяка, которая при подробном рассмотрении оказалась колонкой, выдававшей, при приложении значительных физических усилий, некоторое количество кислой пресной воды. Деревья впоследствии оказались, правда, представителями какого-то невероятного вида (или подвида — как там в ботанике), которые гнулись, да не ломались, да и не особенно-то рубились, а если и рубились, то вовсе не горели, а только смрадно дымили, шинели и извивались, как гады. Из-за этого нам с Цоем, я думаю, в первый и в последний раз в жизни пришлось, к стыду своему, заниматься воровством: мы крали дрова у местных жителей. Прогуливаясь прекрасными жаркими ночами по перспективам поселка, мы прихватывали невинно по одному-другому чурбачку из тех, что нерадивые хозяева иногда забывали затащить за забор. Но вернемся к нашим ночным концертам.
Поскольку круг развлечений в поселке Морское в то время был достаточно узок, население его выжимало из каждого вновь прибывшего максимум удовольствия. И вот, только мы успели не без труда поставить палатку и сунуть в ручей заветную бутылку водки, с помощью которой собирались отметить начало отдыха, за нами пришли. Пришли и предложили прогуляться. С гитарами. И привели нас на небольшой местный Бродвей. А там нас уже ждали. И сделали нам, как говаривал Марлон Брандо, предложение, от которого мы не могли отказаться. Таким образом жители поселка Морское оказались первыми слушателями группы, которая стала впоследствии называться «Кино».
Дома на кухне.
Мы играли часа по четыре без перерыва, используя в качестве допинга все то же сухое вино, кричали так, что из дверей дискотеки, что работала неподалеку, выглядывали любопытные любители Валерия Леонтьева, а в темной дали лаяли собаки, мяукали кошки и давала о себе знать всякая прочая живность.
На первом таком импровизированном концерте нам была оказана высокая честь в виде присутствия среди слушателей самого Петровича — лидера молодежных группировок Морского, как стали говорить десять лет спустя. Петровичу мы понравились, и он подвел резюме:
— То наши парни.
Вообще это был очень интересный человек. Неопределенного возраста, весь покрытый татуировкой, он единственный во всем поселке был обладателем джинсов «Ливайс» и итальянских темных очков, которые он не снимал даже по ночам. Возможно, он и спал в них, как «Блюз бразерз». Несмотря на маленький рост и сухощавость, он обладал чрезвычайной физической силой и, что нам очень в нем импонировало, практически не употреблял в разговоре матерных выражений, хотя от его вежливости порой становилось жутковато. Это был настоящий крестный отец маленькой местной мафии. Цой даже перенял у него на какое-то время манеру знакомства с девушками, которая отличалась замечательной простотой, лаконичностью и достоинством. Обычно Петрович сидел на лавочке у входа в дискотеку и обращался к проходящим мимо дамам:
— Девушка, потанцуйте, пожалуйста, со мной, ежели вы не хотите завтра уехать с Морского…
Из нашего тогдашнего репертуара Петровичу больше всего нравилась песня Бориса Гребенщикова «Электрический пес». Он ее окрестил «Песней про блядей» и вежливо попросил ее повторить. Мы повторили, а потом Цой запел мифовскую «Черную субботу». Это произведение вызвало у слушателей такую бурю восторга, такие вопли и хохот, что среди их светящихся в темноте лиц неожиданно замаячила милицейская фуражка. «Господи, и здесь они покоя не дают», — одновременно, хотя, возможно, и в разных выражениях, подумали три молодых артиста.
Об отношениях молодых артистов с милицией сейчас уже можно писать не то что отдельную книгу, а прямо целую энциклопедию — даже не писать, а взять любую из существующих и к каждому слову дать новую статью. Вот у меня, например, есть МСЭ (Малая Советская Энциклопедия) 1930 года издания. Хорошо. Открываю, скажем, на букву «С». Первое слово, которое вижу, — «Селезенка». Пишу — место, которое было наиболее сильно поражено у моего друга Пини при избиении его добровольной комсомольской дружиной в Ленинградском Дворце молодежи в 1981 году. Сильным ударом комсомольской ноги приведена в полную негодность и удалена хирургически. Смотрю, к примеру, букву «И». Ага — «Изнасилование». Пишу — процесс, которому была подвергнута моя знакомая Н (здесь — без имен) постовым ГАИ, когда пыталась пересечь «стопом» Среднерусскую возвышенность. «Г» — «Горло». Удар в горло я получил в 1979 году в одном из московских «Опорных пунктов» от молодого человека в штатском за то, что он счел меня похожим на хиппи. Фамилия молодого человека — Радугин, после удара он мне представился, вероятно, для пущего устрашения. Как я впоследствии узнал, он был грозой худых, бледных, волосатых юнцов и их немощных подружек. Кто ты теперь, Радугин, — демократ, консерватор, за Горбачева ты или за Ельцина?.. А может быть, ты уже депутат — народный избранник, а может быть, ты уже где-нибудь в Верховном Совете? Счастья тебе!
Вернемся к букве «С» — «Статуя». Ну, казалось бы, что может быть общего у милиции, античной статуи и рокеров? Ан нет — в середине семидесятых группе «Аквариум» инкриминировалось уничтожение статуй в Летнем саду. Да-да, абсолютно серьезно — с допросами, очными ставками и так далее. Дело могло плохо кончиться, но, слава Богу, в этом чудовищном бреду что-то не сошлось, да, как потом выяснилось, и статуй-то никто вовсе и не разбивал. Вот такая получается энциклопедия, «вот такая, брат, история», как поет Гребенщиков, но я отвлекся.
Итак, появившаяся в темноте фуражка вызвала в нас некоторое смятение, хотя мы и предполагали, что не совершили ничего противозаконного, но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. И хотя этот ночной милиционер уж никак на Бога не походил, мы слегка заволновались. Участковый, оглядев нас внимательно, поздоровался за руку с Петровичем и спросил у него:
— Кто такие?
— Та, этта нормальные ребята, — ответил Петрович. Тут мы сообразили, что речь идет о нас.
— Где прописаны? — это уже был вопрос к нам.
— В Ленинграде…
— Я спрашиваю, здесь где живете?
— Здесь?.. Там вот… — Цой неопределенно махнул рукой в сторону ручья.
— Хозяева кто, я спрашиваю.
Поскольку мы не знали, кто наши хозяева, то промычали что-то неопределенное.
Мы в палатке живем, — наконец нашелся Олег.
— В палатке здесь нельзя.
Вот тебе и на!
— А почему? — спросили мы разноголосым хором.
— С палаткой — в кемпинг!
Что такое кемпинг, мы уже видели, и отправляться туда нам вовсе не импонировало. Ближайший кемпинг представлял собой кусок пляжа без единого деревца, огороженный металлической сеткой от посторонних. На раскаленной гальке плотными рядами стояли палатки и автомобили, из которых торчали головы и ноги отдыхающих. Эта резервация находилась довольно далеко от населенных пунктов, на диком берегу моря, причем в самом непривлекательном его месте. Проживание за железным забором стоило рубль в сутки с носа, а удовольствие было довольно сомнительным.
— Короче, так. Снимайте комнату или в двадцать четыре часа покиньте поселок. Без прописки жить не положено.
Снимать комнату не входило в наши планы как финансовые, так и культурные, но мы обещали подумать над предложением участкового, тем более что двадцать четыре часа у нас было законных. После ухода представителя власти вечеринка притихла и вскоре закончилась, но с этого дня местные фаны каждый вечер просили нас спеть им песню «ну ту, когда менты пришли». Так что эта вещь по праву может теперь называться так: «Черная суббота (Когда менты пришли)».
У Цоя уже было написано несколько своих песен, одни — получше, другие — похуже, третьи — совсем никуда. Песен было немного, но в последние месяцы сочинительство их стало для Цоя основным занятием — это превратилось в его любимую игру, и он играл в нее каждую свободную минуту, как только она выдавалась в нашем активном безделье…
… — Витька, слушай, мне, кстати, нравятся твои песни, — сказали.
— А мне — твои, — сказал мне Витька.
— Давайте, может, сделаем группу. — Я посмотрел на Олега.
— Это круто! — Олег улыбнулся.
— Давайте, — сказал Витька.
— Что будем играть? — спросил Витька.
— Твои вещи, конечно. Вещи-то клевые, — ответил Олег, увертываясь от дыма подгорающего костра.
— И твои, — Витька посмотрел на меня.
— Ну, не знаю, — сказал я, — они все-таки более панковские. Если у меня будет что-нибудь битовое, то можно и мои, но твои мне пока больше нравятся.
— Ну нет, надо что-то новое писать, насчет готовых я что-то сомневаюсь. Ну, «Друзей» можно делать, «Восьмиклассница» — она очень простенькая, я боюсь, что будет неинтересно…
— Не комплексуй, отличная песня! — сказал Олег.
— Да?
— Конечно.
— Ты так считаешь?
— Да тут и считать нечего. Всем же нравится.
— А ты как думаешь? — спросил Витька меня.
— Слушай, ну что ты, говорят же тебе — классная вещь.
— Ну, не знаю… «Зверей» твоих сделаем…
— Да «Звери» — это фигня полная. «Восьмиклассницу» сделаем, «Папу», «Бездельника»…
— Ну «Папу» можно. «Бездельник», наверное, пойдет…
— «Бездельника» разложим на голоса, — сказал Олег. — Будет такой русский народный биг-бит.
— Да, круто может получиться, — поддержал я.
— Может…
— «Лето» можно сделать тоже с голосами можно мощно подать.
— Можно…
— «Осень», в смысле «Песня для БГ»?
— Ну да.
— Да, этой пойдет. Мне она нравится. Легкий рок-н-ролльчик…
«Песню для БГ» Витька написал совсем недавно — после посещения нами квартирного концерта «Аквариума». Вообще-то она называлась «Осень», но Витька посвятил ее Борису и пел всегда в его манере — скороговоркой, отрывисто и быстро выбрасывая слова:
Последнее время я редко был дома,
Так что даже отвыкли звонить мне друзья.
В разъездах, разгулах конца лета симптомы
Совсем перестали уж мучить меня…
— Так, — сказал Олег. — Так что будем играть — акустику, как «Аквариум»? Или электричество? Аппарата-то нет.
— Ну, в идеале — электричество хотелось бы. Ты как, Леша?
— Да, конечно, надо бы делать электричество. Только вот на чем?
— Подожди, — Олег перебил мои размышления, — аппарат можно собрать кое-какой. У нас в клубе что-то можно взять (он имел в виду аппарат «Пилигрима», который до сих пор стоял на нашей бывшей базе — в подростковом клубе «Рубин»), у Дюши что-нибудь откупим.
— Ни фига Дюша не продаст — он сам все покупает, пока до киловатта не доберет, не успокоится. Ничего он нам не продаст. Надо точку искать, базу с аппаратом. В общаге каком-нибудь. А с другой стороны — свяжешься с ними, надо будет на танцах каких-нибудь отыгрывать, — продолжал я размышлять вслух.
— Танцев мне в ПТУ хватает, — мрачно пробормотал Витька. — Достало меня гопников веселить. А покупать — покупайте. Ты, Леша, очень богатый, наверное? Такой же, как я. На какие деньги покупать?
— Да…
— Да…
— Я считаю так, — продолжал Витька, — надо сейчас репетировать, делать акустическую программу с расчетом на электричество. Чтобы в случае чего мы могли бы ее и в электричестве сыграть. А сейчас отработаем программу и будем делать квартирные концерты — получать деньги и их пускать в аппаратуру. У нас даже инструментов нормальных нет. А другие деньги нам пока не светят.
— Мне надо кое-что прикупить, — сказал Олег, — бонги там, всякие мелочи. Но с этим я разберусь — у меня же зарплата ничего, как-нибудь осилю.
— Вот это правильно, — мы с Витькой улыбнулись. — Давай, давай, прикупай.
— Ну вы уж тоже напрягитесь как-нибудь, — сказал Олег.
— А тут напрягайся не напрягайся… Надо квартирные концерты делать.
— Сначала программу, — поправил Витьку Олег.
— Ну ладно, — решил я. — Пока мы тут в палатке сидим — сколько нам тут еще — недели полторы загорать?
— Да, полторы-две, — ответил Олег.
— Ну вот, — я продолжал, — за это время мы здесь отрепетируем что-нибудь. Приедем домой — как раз — осень, сезон начинается, все люди приедут, можно будет с квартирниками разобраться.
— Леша, а у тебя есть кто-нибудь, кто квартирниками занимается? — спросил меня Витька.
— Надо подумать. Знаешь, лучше тебе на этот счет с Борькой поговорить, с Гребенщиковым — он тебя любит. Я думаю, он сможет в этом тебе помочь. А ты случайно не знаешь, у «Аквариума»-то есть свой аппарат?
— Да вроде бы нет, — ответил он. — Если они делают электричество, то работают на чужом. Но Гребенщиков — это же фигура, я думаю, у него нет проблем с аппаратом. Нас-то никто не знает. Надо создавать имидж, делать программу — надо подойти по-западному. Был бы материал хороший, а аппарат — дело наживное.
Да, с аппаратом в те годы дело обстояло туго. 99 процентов того, что использовали ленинградские рок-группы на концертах, было самодельным — у советской фабричной аппаратуры, на которую могло хватить денег у рокеров, не хватало мощности для рокерских нужд, а та, у которой хватало, была чрезмерно дорога и практически недостижима для бойцов рок-н-ролла…
— …В рок-клуб надо вступить, — развивал Витька программу действий, — тексты залитовать…
Репетиция немедленно началась и продолжалась с перерывами на купание и выпивку все оставшиеся у нас полторы недели. Каждый вечер мы давали концерт для непривередливых селян, что очень помогало оттачивать и чистить все песни, — селяне орали, пили, болтались мимо нас взад-вперед, что отвлекало от игры, но помогало нам научиться сосредоточиваться на музыке и уходить с головой в жесткий ритм биг-бита.
Юг нам быстро надоел. Мы, как и всякие молодые люди, были еще достаточно глупы для того, чтобы не скучать в одиночестве, и нам постоянно были нужны какие-то внешние раздражители, приток информации извне. Тем более что у новой группы, которая родилась под горячим крымским солнцем и уже покорила сердца южан из Морского, были теперь грандиозные планы относительно завоевания Севера. Нам не терпелось вернуться в Ленинград и начать концертировать, ходить на собрания в рок-клуб — это сейчас они кажутся смешными и глупыми, а тогда все это было чрезвычайно интересно, репетировать, покупать инструменты и аппаратуру, слушать новые пластинки. Хотелось удивить всех близких друзей новой группой, — в общем, тянуло домой.
Ленинградское небо, как ни странно, на этот раз не казалось нам серым и мрачным, хотя солнца не было и в помине. Мы были бодры и готовы к активным действиям, и мрачный серый город был для нас ареной, был одновременно и нашим зрителем, и инструментом, на котором мы собирались играть. Отсюда шли к нам темы новых песен — из этих дворов, квартир, подъездов, отсюда мы брали звуки нашей музыки — и неживые, и грубые, и назойливые, и печальные, и смешные, и еще непонятно какие. Мы ничего специально не выдумывали — город был открыт нам весь, со всеми его прорехами и карманами, и мы с наслаждением обшаривали его, забирая все то, что было нужно для музыки «Гарина и Гиперболоидов».
Репетировали мы на двух акустических гитарах и бонгах попеременно — у Олега, у меня, у Витьки — это зависело от того, есть ли дома родители или нет. Мы плотно трудились весь остаток лета и сделали программу минут на сорок, которую уже можно было кому-то показывать и при этом не стыдиться. Некоторые песни аранжировал Витька, некоторые — я, некоторые — все втроем, как, например, «Песню для БГ (Осень)». Витька написал «Бездельника-2» — просто переделал старого «Идиота» и придумал там классное гитарное соло, которое я никогда не изменял и играл всегда в оригинальном варианте.
Нам ужасно нравилось то, что мы делали, когда мы начинали играть втроем, нам действительно казалось, что мы — лучшая группа Ленинграда. Говорят, что артист всегда должен быть недоволен своей работой, если это, конечно, настоящий артист. Видимо, мы были ненастоящими, потому что нам как раз очень нравилась наша музыка, и чем больше мы «торчали» от собственной игры, тем лучше все получалось. Олег, как более или менее профессиональный певец, помогал Витьке справляться с довольно сложными вокальными партиями и подпевал ему вторым голосом. Гитарные партии были строго расписаны, вернее, придуманы, до записи мелодии на ноты мы еще не дошли — и шлифовались каждый день. Мы всерьез готовились к тяжелому испытанию — прослушиванию в рок-клубе.
Мы уже довольно часто бывали здесь, примелькались членам правления, и нас уже считали кандидатами в члены клуба. Познакомились мы и с Игорем Голубевым — известным в ленинградских рок-клубах барабанщиком, который с головой ушел в изучение теории современной музыки и вел в рок-клубе студию свинга. Мы все строем ходили к нему в студию, махали там руками и ногами, отсчитывали четверти, прилежно выделяли синкопы и с увлечением грызли гранит этих ритмических премудростей. Нам было интересно учиться — мы понимали, что очень многого не знаем и не умеем, и старались восполнить пробелы в своем образовании любыми возможными способами. Витька вообще не был поклонником так называемой теории «зажженного факела», основное положение которой заключается в следующем: если у человека есть божий дар, то ему и учиться не надо, а если нет, учись — не учись, ничего толкового все равно не сделаешь. Это очень удобная позиция для лентяев, одержимых манией величия, которых мы на своем веку видели немало. И нельзя сказать, что они ничего не делали — нет, напротив, они писали песни, создавали группы, пели, играли, но и в мыслях не было ни у кого, что над песней нужно работать, что не всегда они мгновенно рождаются, что вдохновение — это еще не все, нужно приложить еще кое-какие усилия, для того чтобы оформить появившуюся мысль так, чтобы она стала понятна и другим, а не только автору. Ну, это при условии, что есть мысли, конечно.
Витька же был упорным и в этом плане трудолюбивым человеком. Кое-какие песни у него рождались очень быстро, но над большей частью того, что было им написано в период с 1980 по 1983 год, он сидел подолгу, меняя местами слова, проговаривая вслух строчки, прислушиваясь к сочетаниям звуков, отбрасывая лишнее и дописывая новые куплеты, чтобы до конца выразить то, что он хотел сказать. На уроках в своем ПТУ он писал массу совершенно дурацких и никчемных стишков, рифмовал что попало, — и это было неплохим упражнением, подготовкой к более серьезной работе. Так же осторожно он относился и к музыкальной стороне дела. Витька заменял одни аккорды другими до тех пор, пока не добивался гармонии, которая полностью бы удовлетворяла его, — в ранних его песнях нет сомнительных мест, изменить в них что-то практически невозможно.
— Я отвечаю за то, что написал, — говорил он. — И изменять здесь уже ничего не буду.
Возможно, здесь сыграл свою роль опыт художественного училища — Витька прекрасно знал и прочувствовал на себе, какой труд нужно затратить, чтобы добиться самых минимальных результатов. Я придумывал по нескольку разных соло к каждой песне и показывал их Витьке — пока он не утвердит какое-то из них, я не мог переходить к отработке дальнейшей музыки.
Игорь Голубев видел интерес, с которым мы пытались перенять у него премудрости свинга, и это ему нравилось. Олег просто подружился с ним, ходил к нему в гости и купил у Игоря более или менее приличные бонги, которые уже не стыдно было использовать на концертах. Голубев иногда давал советы чисто музыкального плана, подбадривал молодую группу и обещал поддержку при прослушивании — он был членом комиссии и отвечал за музыкальную сторону решений, выносимых рок-клубовским жюри.
На работу я ездил к семи утра на электричке с проспекта Славы и как-то поделился с Витькой впечатлениями о этих ранних электричках, о грохочущих, остывших за ночь тамбурах, о заспанных людях, пытающихся проснуться с помощью Беломора или Стрелы. Витьке все это было очень близко — он тоже ездил в училище утренними электричками. Это был настолько неприятный момент — грохочущая холодная дорога каждое утро, что Витька довольно часто поругивал все, что было связано с железнодорожным транспортом, и в один из вечеров, предвкушая завтрашнюю дорогу, после часа работы сочинил какую-то полумистическую, жутковатую песню — «Электричка». Это была просто гипнотизирующая вещь, вся построенная на двух аккордах, в которой я играл соло малыми секундами, очень режущими слух, как мне кажется, интервалами:
Я вчера слишком поздно лег, сегодня рано встал.
Я вчера слишком поздно лег, я почти не спал…
Мы очень много репетировали, произвели у меня дома так называемую демонстрационную запись, которую, правда, никому никогда не демонстрировали — Витька забрал эту ленту к себе домой, спрятал в шкаф, сказав, что это будет архивная запись. Интересно, существует ли она сейчас? Еще одна, к сожалению, не последняя утраченная запись, проникнутая тем безумным настроением начала восьмидесятых…
Чаще стали мы встречаться с Борисом Борисовичем (БГ) — то в клубе, то на концертах. Он очень тепло относился к Витьке и к его песням, советовал поскорее вступать в рок-клуб и начинать активную деятельность.
Наконец великий день настал. В назначенное время мы пришли в одну из комнаток на Рубинштейна, 13 с двумя гитарами и бонгами. Мы довольно сильно волновались — предстоящий шаг казался нам очень ответственным, да в то время, вероятно, так оно и было. С одной стороны, мы были уверены, что наш музыкальный материал интересней, чем у большинства рок-клубовских групп, с другой стороны, знали, что члены комиссии имеют свое, четкое и заштампованное представление о роке, и чем группа дальше от этих штампов, тем меньше у нее шансов понравиться при прослушивании. В комнатке нас встретил улыбающийся Игорь Голубев, как всегда подбодрил нас, посоветовал не волноваться и попробовать «посвинговать».
— Ну-ну, сейчас посвингуем, — пробормотал Олег.
— Я тебе посвингую, — шепнул Витька. — Играй, пожалуйста, нормально.
По коридору к нам медленно и неотвратимо приближались остальные члены комиссии с Таней Ивановой во главе. Не любила нас Таня сначала, ох, не любила. А через год полюбила — вот что делает с людьми высокое искусство… Кто там был еще, я сейчас не помню, помню только Таню, Игоря и, по-моему, Колю Михайлова. Комиссия расселась по стульям, мы тоже расселись по стульям. Игорь Голубев улыбнулся и сказал:
— Ну вот, молодая группа хочет показать свой материал. Ребята хотят вступить в рок-клуб, и, мне кажется, их творчество заслуживает интереса. Они несколько не похожи на то, к чему мы привыкли, ну что ж — это тоже может быть интересным. Ребята они хорошие, ходят ко мне в студию, учатся…
— А как вы называетесь? — спросила Таня.
— «Гарин и Гиперболоиды», — ответил Витька.
Члены комиссии засмеялись, а Таня поморщилась:
— А что вы хотите сказать таким названием?
— Да ничего, — сказал Витька, начиная раздражаться.
— Да… — Таня покачала головой, она боролась за чистоту рок-идеи, а тут какие-то Гиперболоиды — что они умного могут сказать? Что светлого привнести в молодые души, жаждущие правды, чистоты и… ну да, да — рок-революции…
— Может, послушаем их, — наконец-то предложил Голубев. — Что мы их мучаем, смущаем, давайте, ребята, начинайте.
Настроение у нас уже было препаршивое, но деваться было некуда, и мы начали. Репетиции пошли нам на пользу — раздражение не отражалось на качестве игры, мы все делали чисто и без ошибок, старались, конечно. «Бездельник-1», «Бездельник-2», «Мои друзья», «Восьмиклассница»… Шесть или семь песен без перерыва, одна за другой. И напоследок — недавно написанный Витькой «Битник» — мощнейшая вещь опять-таки с мрачным и тяжелым гитарным сопровождением:
Эй, где твои туфли на манной каше?
И куда ты засунул свой двубортный пиджак?..
— Ну и что ты хочешь сказать своими песнями? Какова идея твоего творчества? — спросила Таня Витьку. — Что ты бездельник? Это очень хорошо? И остановки только у пивных ларьков — это что, все теперь должны пьянствовать? Ты это хочешь сказать? А что за музыка у вас? Это, извините меня, какие-то подворотни…
— Ну уж, так и подворотни, — вмешался Михайлов. — Музыка-то как раз интересная. Вообще, не будем ребятам головы морочить. Мне кажется, что все это имеет право на существование.
— Конечно, имеет, — сказал Голубев, — ребята еще учатся, работают над песнями…
— Я считаю, их надо принять в клуб, мы должны помогать молодым, — сказал кто-то еще из комиссии.
— Принимаем, я думаю, — сказал Коля.
— Конечно, — поддержал Голубев.
По Таниному лицу было видно, что она одобряет происходящее, но ей не хотелось разрушать демократический имидж клуба, и она пожала плечами, потом кивнула:
— Если вы считаете, что можно, давайте примем. Но вам, — она повернулась к Витьке, — вам еще очень много нужно работать.
— Да-да, мы будем, — пообещал Цой.
Я видел, что его раздражение сменилось иронией, и все наконец успокоились — и комиссия, и мы. Мы сказали «спасибо», вежливо простились со всеми, пообещали ходить на собрания, в студию свинга, на семинары по рок-поэзии и еще куда-то там и с миром пошли прочь — новые члены ленинградского рок-клуба — ГАРИН И ГИПЕРБОЛОИДЫ.
Мы вышли на Невский и побрели в сторону Адмиралтейства — в гости к Борису, который тогда жил с женой в крохотной комнатке на последнем этаже огромного старого дома на улице Софьи Перовской. Ни радости, ни разочарования мы не чувствовали — мы были уверены и до прослушивания, что нас примут в клуб, было только облегчение, оттого что закончилась эта неприятная, дурацкая беседа с комиссией.
Мы поднялись по бесконечно длинной, крутой лестнице к Борькиной двери и позвонили в звонок. Улыбающийся БГ появился на пороге и пригласил проходить — мы вошли сначала в узкий коридорчик, а затем оказались на огромной коммунальной кухне, которая одновременно служила Борису гостиной и столовой. Два больших окна давали жильцам этой квартиры возможность попадать из кухни прямо на крышу — с наружной стороны под окнами висел широкий карниз, уже переделанный в длинный балкон. Спальней и кабинетом БГ и Людке служила маленькая комнатка, в которую можно было попасть прямо из кухни. Раньше, по всей вероятности, она предназначалась для прислуги, под чулан или что-нибудь в этом роде. В доме у БГ всегда было чрезвычайно спокойно, мило и тихо. Несмотря на отсутствие комфорта, этот дом был очень теплым и гостеприимным, и все обычно чувствовали себя здесь достаточно удобно. Единственная проблема, которая вставала перед желающими посетить Бориса, — это застать его дома — он без конца был занят различными музыкальными проектами, а телефона у него не было. На этот раз мы заранее договорились прийти сюда после прослушивания и сообщить о результатах — Борис явно был заинтересован в нашем дальнейшем росте.
Шла осень 1981 года. Все еще было впереди, и мы это чувствовали. Мы были бодры и веселы, репетировали, сочиняли, играли. Началась полоса дней рождений друзей, и мы не пропускали ни одного, и повсюду нас заставляли петь. «И этой осенью много дней чьих-то рождений…» Перед нами открылись замечательные перспективы — содействие БГ обещало очень многое. Мы уже понимали, что наш путь будет отличаться от основной рок-клубовской дороги, и это было крайне романтично — мы были одиночками, не вписывающимися в ленинградские рок-стандарты. «Гарин и Гиперболоиды» все чаще бывали у Майка — он жил рядом с ТЮЗом, и я частенько шел к нему прямо с работы, потом приезжал Витька, мы сидели иногда и до утра, а утром я шел на работу прямо от Майка — очень удобно. Именно там, на коммунальной кухне огромной квартиры, были первые прогоны нашей программы, обсуждения новых Витькиных песен — Цой показывал Майку и Наталье все свои новые произведения и ждал их трезвых суждений, на которые они были способны даже будучи нетрезвы.
Осень проходила в бесконечных репетициях, походах в гости, болтании по улицам — с Витькой теперь мы расставались только для того, чтобы пойти на работу или учебу, ну и ночевали у родителей — каждый у своих. Мне трудно вспомнить день, который бы мы не провели вместе. Он совершенно отбил у меня охоту сочинять песни — я был просто подавлен обилием и качеством материала, который Витька беспрерывно мне показывал. Он писал постоянно, и его вещи так мне нравились, что было много интереснее заниматься аранжировками его музыки, которая приводила меня в восторг, чем писать самому что-то новое. Очухался я только спустя несколько лет и снова стал кое-что пописывать, а тогда, стоило мне взять в руки гитару и начать что-нибудь придумывать, как я автоматически начинал обыгрывать Витькины гармонии. В конце концов я плюнул на собственные эксперименты и полностью погрузился в совершенствование программы «Гарина и Гиперболоидов». Всеми Гиперболоидами теперь в одном лице был я и вместе с Гариным — Витькой подводил к завершению первую нашу программу. Замены Олегу, которого забрали в армию, у нас так и не было — мы трое, а теперь уже двое, были одним целым, у нас появился свой ритм жизни, свое, как говорят, «поле», и мы берегли его, очень осторожно заводя разговоры даже друг с другом о расширении состава группы, но эти разговоры становились все более невнятными и как-то сами собой угасли — нам было неплохо вдвоем.
Витька продолжал проверять свои песни, показывая их Майку, и не только ему, — у Майка постоянно были гости, и они принимали живейшее участие в обсуждении новых произведений, вернее, не в обсуждении, а в убеждении Витьки, что песню, которую он только что спел, безусловно стоит включить в программу, что она хорошая, что она очень хорошая, что она очень-очень хорошая…
— Но ведь текст дурацкий, — говорил Витька.
Я знал, что он кривит душой, — на написание текстов он тратил, как я уже говорил, много времени и дурацкими их, конечно, не считал. Он просто боялся выглядеть безграмотным, выглядеть как большинство длинноволосых певцов рок-клуба с их высокопоэтическими откровениями о любви и мире. Его убеждали, что текст хороший, потом начиналась волынка с музыкой. Когда наконец Майк говорил, что Витька просто ненормальный, что такой мнительности он еще ни у кого не встречал, Цой сдавался, улыбался и соглашался, что, возможно, после подработки, после редактирования, когда-нибудь песня будет включена в число предназначенных для исполнения на зрителя.
Два или три раза мы ездили в часть к Олегу — он нес службу в Павловске и навещать его было очень удобно, но эта малина скоро кончилась: как-то мне позвонили родители Олега и сказали, что из Павловска его перевели в другую часть. На вопрос «куда?» я ответа не получил и понял, что третьего Гиперболоида засекретили основательно и мы действительно два года его не увидим. Как выяснилось позже, Олег улетел в братскую республику Куба и новости современной музыки два года узнавал не на толчке у «Юного техника», а слушая американское радио и смотря американское телевидение. Это немного скрашивало ему те ужасы службы, о которых он рассказал мне, когда вернулся. И о них я здесь не буду распространяться.
Окончательно мы прекратили заниматься поисками новых членов нашей группы, когда получили заверения от Майка и БГ, что, случись у нас концерт, их музыканты и они сами всегда окажут нам посильную помощь, а также в том, что мы вдвоем выглядим достаточно интересно и необычно и нам стоит начать выступать так, как есть. После этого мы немного переделали аранжировки, заполнив пустые места, предназначенные для басовых и барабанных рисунков, и стали практически готовы к полноценным квартирным концертам. Но что-то той осенью с «квартирниками», как назло, было затишье, и ленинградским любителям нетрадиционной рок-музыки никак не могла представиться возможность познакомиться с новой супергруппой.
Ни Витька, ни я не любили зиму. Когда она наконец-то вступила в свои права и к декабрю закончились оттепели и дожди, что так часто «радуют» в Ленинграде зимой любителей лыж и снежных баб, наше настроение немного упало. В результате долгих бесед на тему холодов мы пришли к тому, что Ленинград стоит на месте, непригодном для жизни битников, и принялись ругать Петра Первого — ну что ему стоило построить Санкт-Петербург на месте, скажем, Севастополя, а Севастополь, наоборот, перенести на Неву. И учился бы он корабли строить у турок и греков, а не у голландцев и немцев — вот и вся разница. Но в результате непродуманных действий государя мы были вынуждены теперь, выходя на улицу, облачаться в шкуры убитых животных, которых и так становится все меньше и меньше. Вернее, в шкуре животного расхаживал Витька — у него был старый дубленый тулуп, а у меня было пальто из заменителя шкуры убитого зверя. И хотя эти вещи хорошо сохраняли тепло, на улице мы старались бывать пореже и предпочитали отсиживаться дома или у Майка.
— И чего красивого люди находят в снеге? — говорил Витька. — Скрипит, липнет, холодный, мокрый — гадость какая-то. Белая гадость. Белая гадость лежит под окном:
Я ношу шапку и шерстяные носки.
Мне весь день неуютно и пиво пить в лом.
Как мне избавиться от этой тоски
По вам, Солнечные дни?..
Отгремел, отбушевал, отзвенел посудой мой день рождения, на следующий день отревел и отгрохал день рождения Пини, а на третий день Пиня предложил нам с Витькой составить ему компанию по встрече Нового года в Москве. Оказалось, что он уже позвонил в столицу и договорился с Рыженко — тем самым веселым парнем, с которым нас познакомил Троицкий на концерте АУ год назад. Мало того, он договорился, что приедет не один, мало и этого, он, оказывается, договорился, что с ним приедем мы и дадим на квартире у Рыженко большой новогодний концерт для московских друзей. После всех этих договоров он поставил в известность нас. Мы не ломались и приняли предложение товарища — о Москве у нас были самые радужные воспоминания, тем более появилась возможность показать наш материал свежей публике.
И вот — снова мы на великой площади трех вокзалов. Сколько нищих ленинградских рокеров шагало по этим местам в первой половине восьмидесятых? А сколько богатых — во второй? Сколько фанты здесь выпито с дорожного похмелья, сколько куплено билетов туда и обратно, сколько сигарет выкурено в ожидании поездов? Сколько червонцев заплачено проводникам?..
Мы медленно брели в направлении высотного дома — чета Рыженко жила сразу за гостиницей «Киевская». Нам не пришлось, на наше счастье, искать нужные подъезд и квартиру — Сережка встретил нас на улице. Он выгуливал маленькую рыжеватую собачку и то и дело строго отдавал ей команды: то встать, то сесть, то лечь, то еще что-нибудь в этом роде. Увидев нас, он широко улыбнулся и сказал: «А-а-а, привет, Цой, привет, Рыба, привет, Пиня!» — он прекрасно всех нас помнил и, видимо, был рад снова встретиться. Мы тоже были рады его видеть, он представил нам свою собачку — «Стелька», и мы поднялись в квартиру. Там нас встретила жена Сережи Валентина, с которой мы тоже были уже знакомы по прошлой зиме, и еще одна собачка, совсем уже крохотная — ее даже еще не выводили на улицу, вследствие чего этим милым песиком на полу комнаты повсюду были оставлены «мины», как их называл Сережа. Прыгая через эти «мины», мы кое-как добрались до дивана и достали подарки, чем очень обрадовали Сережку и Валентину. Отпив немного из подарков, Сережка начал звонить по телефону знакомым и приглашать их на наш вечерний концерт.
Никого из них, кроме Артема, с которым мы встретились уже как старые друзья, мы не знали. Люди разбредались по закоулкам большой московской коммунальной квартиры, уходили на кухню, кто-то уже звенел стаканами и бутылками, на нас никто не обращал внимания. Москвичи, пришедшие вроде бы на концерт, беседовали друг с другом, чувствовали себя как дома, и никто не высказывал ни нетерпения, ни желания кого-то там еще слушать, кроме себя.
— Ну что, Сережа, как нам начинать-то? — спросил Витька у Рыженко.
— Сейчас начнем. Вы не волнуйтесь, — успокоил нас Сережка. — Это все в основном музыканты, и они все считают себя очень крутыми — это простительно на первом этапе. Не обращайте внимания, это хорошие люди, и они будут вас слушать.
Сережка прошел по квартире и оповестил всех, что ленинградские музыканты готовы и концерт начинается. Мы с Витькой, как два болвана, стояли на отведенном для нас месте, а публика еще минут пятнадцать подбредала в комнату, рассаживалась, менялась местами друг с другом, рассказывала анекдоты и выпивала-закусывала. Наконец нам это надоело. Процентов семьдесят зрителей уже сидело в комнате, Витька посмотрел на меня, четыре раза резко качнул головой и сильно ударил по струнам. Ми-минорный аккорд заставил публику притихнуть, и мы начали свой первый концерт:
Мне не нравится город Москва,
мне нравится Ленинград.
Мы — рано созревшие фрукты,
а значит, нас раньше съедят…
Эту песню Витька написал специально для новогоднего московского концерта. Мы подозревали, что она может не понравиться москвичам, но рассчитывали на их мазохистские наклонности во всем, что касалось искусства. Вспоминая прошлогодние концерты АУ, мы проанализировали те моменты, во время которых москвичи особенно кайфовали, и поняли, что чуть-чуть грубости им просто необходимо. Это, в общем, объяснимо — все уже просто осатанели от слащавой официозной музыки и героического подпольного рока и искали, чем бы пощекотать нервы и самолюбие, — на это-то мы и решили немного надавить и не ошиблись.
Как известно, большинство москвичей является убежденными патриотами своего города, так же как и ленинградцы — патриоты Ленинграда… Ленинградцы имеют обыкновение ругать Москву, называть ее «большой деревней», хают московское метро так, что иногда становится стыдно за земляков, — ведь только идиот не сможет разобраться в линиях московского метро — там же на каждом шагу все написано, где какая линия, станция, где вход и где выход… Хочется думать, что все-таки земляки кривят душой и могут на самом деле сориентироваться, как доехать, например, от «Комсомольской» до «Рижской». Москвичи же, наоборот, предпочитают столицу Северной Венеции, и первые строчки Витькиной песни «Мне не нравится город Москва, мне нравится Ленинград» задели слушателей и, по крайней мере, зацепили… На это-то и была сделана ставка. Дальше пошла уже отработанная программа: «Бездельники», первый и второй, «Битник», «Солнечные дни» и дальше, дальше, дальше… Реакция москвичей была несколько неожиданной: проверенные уже в Ленинграде красивые, мелодичные вещи, такие, как «Бездельник-2», не пользовались особенным успехом, зато песни с элементами музыкального или текстового «зверства» — разных там диссонансов, ругательств и вообще «забоя» — вызывали восторг. Я вспомнил «Капитана корабля-бля-бля» — эта довольно дешевая, плоская шутка в Ленинграде не очень-то прокатила, а здесь год назад интеллектуальная элита балдела от нее. Мы быстро оценили ситуацию и начали орать изо всех сил, чередуя чисто музыкальные прелести, которыми мы, в общем, гордились, с постпанковскими забоями. Концерт прошел в целом успешно, все были довольны, а мы — больше всех. Мы сыграли чисто, мощно и убедились, что все наши осенние труды не пропали даром — ансамбль звучал.
Примерно половина гостей отправилась восвояси, а часть осталась выпивать-закусывать, расспрашивать нас о житье-бытье и просить повторить для них понравившиеся песни. Мы с удовольствием повторяли и поняли, что и чисто музыкальные вещи тоже доходят до публики, правда, лишь до небольшой ее части. Это касалось и текста песен, но в принципе это нормально — нельзя за один день привить вкус к СЛОВУ и ЗВУКУ народу, воспитанному на дисках, с колыбели запавших в мозг стихах, исполняемых А. Пугачевой и другими корифеями, несущими культуру в массы.
Все было очень мило, я чувствовал, что Москва становится нашей вотчиной — так впоследствии и вышло. Москва для русских музыкантов, как Америка для европейцев, — ее вроде бы не любят, но мировая слава никогда ни к кому не приходит без американского успеха. Практически все наши группы проверялись в Москве — первый большой успех Майка, первые действительно большие концерты «Аквариума», теперь мы… Но до Майка и «Аквариума» было еще очень далеко, мы прекрасно это понимали и не обольщались, но дело потихоньку двигалось, а там — кто знает…
Один из гостей, назвавшийся нам Алексеем, пригласил нас завтра утром прийти к нему в гости и посмотреть его домашний музей. Что это за музей, он не сказал, но мы решили воспользоваться приглашением, тем более что утром Сережа с Валей начали готовиться к вечернему торжеству, а мы только путались у них под ногами и создавали лишнюю толчею и суету, и мы отправились в гости к новому знакомому.
Приехав в Столешников переулок, где проживал Алексей, мы выпили по кружке пива в знаменитой московской «Яме» и, найдя по бумажке с адресом нужный дом и подъезд, вошли в очередную коммунальную квартиру. Наш новый знакомый был человеком лет уже тридцати с лишним, низеньким, здоровеньким, розовощеким брюнетом с быстрыми темными глазами, аккуратной прической и в спортивного вида костюме. Он оказался довольно известным московским поэтом по фамилии Дидуров. Все читающие эти строки, я думаю, знакомы с его произведениями, хотя бы со стихами к песням из старого кинофильма «Розыгрыш». Помните это — «Когда уйдем со школьного двора, тра-ля-ля-ля…» и так далее. Дидуров был настоящим поэтом — он не пил и не курил, был холост, каждый день в шесть утра ездил в плавательный бассейн и каждые два часа пил экстракт шиповника — идеальный образ жизни творческой личности. Услышав вчера Витькину «Восьмиклассницу», он был потрясен — Дидуров не ожидал такого совпадения, ведь музей, который он собирался нам показать, назывался «Музеем Голой Восьмиклассницы».
Дело в том, что в процессе работы над «Розыгрышем» — фильмом о школьниках и для школьников, Дидуров был постоянно окружен со всех сторон школьницами различного возраста, от пятого до десятого класса, и они его так достали, что теперь все разговоры и действия поэта вертелись вокруг восьмиклассниц — квинтэссенции всех этих девушек. В его воспаленном воображении все восьмиклассницы виделись ему голыми, и он создал дома целый музей, посвященный любимому предмету.
«ЕЕ дневник», «ЕЕ носовой платок», «ЕЕ промокашка из тетради для контрольных работ», «След ЕЕ губной помады», «ЕЕ ноготь с большого пальца правой руки» — такого рода экспонаты преобладали в музее Дидурова, в целом очень забавном. Мы провели у Алексея несколько приятных часов, попели ему песни, которые он записал на магнитофон, — ему тоже было нужно побольше зверства, и мы поорали всласть для него и его восьмиклассниц. Ближе к вечеру мы отправились к Рыженко, а Дидуров, сказавши, что ему нужно переодеться и принять ванну перед новогодним банкетом у Сережки, остался дома. Мы только не поняли с его слов, сначала он будет принимать ванну, а потом переоденется, или же сначала переоденется, а потом будет купаться. Размышляя над этим занятным вопросом, мы приехали на место торжества.
Дидуров пришел к Сережке в шикарном, кричащем клетчатом костюме с букетом цветов и двумя бутылками шампанского в руках.
— Шампанское, бля! — сказал поэт. — Сам купил!
После новогодних московских домашних концертов у нас состоялся маленький домашний концертик в Ленинграде — в какой-то из бесчисленных мансард Петроградской стороны, и публика опять была в восторге — публика взрослая, серьезная, какие-то режиссеры, художники, богема, одним словом. Это было то, что нам нужно, — приятно было иметь дело с образованными людьми, да мы и понимали, что только они могут помочь нам расти — в конечном счете и устройство концертов, и аппарат, и все остальное могли пробить только личности, так или иначе имеющие вес в официальной культурной жизни страны, — подполье уже явно стало несерьезным и несостоятельным способом существования. Я не помню, кто устраивал этот концертик на Петроградской, но там у нас появился Первый Официальный Фан (поклонник), не принадлежащий к кругу наших друзей. Друзьям-то тоже все нравилось, но друзья есть друзья, а тут незнакомый крепкий молодой человек с мутными глазами и красным носом так прямо и заявил нам:
— Я ваш первый официальный фан. Запомните это. Когда станете знаменитыми, говорите всем, что ваш первый официальный фан, это я — Владик Шебашов.
Мы идем в гости к Гене, говорим о всякой ерунде, и вдруг Витька спрашивает меня:
— Леша, а у тебя вообще какие планы на будущее?
— В каком смысле?
— Ну, через десять лет, через пять каким ты себя видишь? В каком качестве?
— Не знаю. Я как-то не думаю об этом. Тебя интересует, какую пенсию я хочу получать от государства, что ли?
— Вообще — чем заниматься?
— Я думаю, что будем играть дальше. Этого дела на всю жизнь хватит. А ты как считаешь?
— Да вот я тоже сейчас подумал, что я ничего другого перед собой не вижу.
— Ну, ты еще рисуешь — можешь художником стать, если захочешь.
— Мне кажется, не захочу. В музыке я живу. Видишь, мы же не профессионалы, и все это чистое дилетантство, но у нас будут свои слушатели. Ты как думаешь?
— Уже есть. Владик Шебашов.
Витька засмеялся:
— Да, Владик Шебашов, Майк, Борис… Борис ведь тоже непрофессиональный музыкант и Майк тоже…
— Что значит — непрофессиональный? Как раз, по-моему, профессиональный. Одни играют так, другие — иначе, но играют ведь все равно и живут этим. Не в смысле денег, а вообще — это основное дело. Они-то как раз профессионалы. И ты — тоже. Вернее — мы.
— Да ладно, профессионалы не профессионалы, какая в общем разница? Ты серьезно говоришь, что это для тебя основное дело?
— Да. А для тебя?
— Ну, я же говорю — у меня ничего другого нет. Только моя гитара. Вот, кстати, новую уже пора покупать.
— Давай, Витька, успокоимся и будем играть себе. Что голову-то забивать?
— Классно! Кстати, знаешь, мне что-то перестало нравиться наше название. Я решил, что нужно брать одно слово. Во-первых, нас двое и «Гарин и Гиперболоиды» — это как-то странно: ты-то теперь один Гиперболоид. И потом одно слово как-то более энергично проходит. Наше название все-таки из семидесятых, сейчас нужно что-то новое. Одно короткое слово. Согласен?
— Ну, не знаю. Мне «Гарин» очень нравится. Я бы оставил. А ты все-таки лидер — тебе решать. Если ты категорически против, давай придумывать новое.
— Да, Леша, я, в общем, против.
— Какие-нибудь мысли по поводу нового у тебя есть?
— Не-а-а…
— Давай любые слова — первые попавшиеся. Устроим «мозговой штурм». Может быть, что-нибудь подвернется.
— Давай. Стена, космонавты, цирк, асфальт, пионеры.
— «Космонавты» — очень смешное название.
— Давай «Космонавтов» запомним. Поехали дальше. Теперь ты.
— Цирк, кино, театр, кинотеатр, ринг, спортсмены, корабли…
— «Цирк» уже было. Так. Террариум, ярило, свет, ночь…
Так ничего и не выбрав толкового, мы добрели до квартиры Зайцева. На дверях рядом со звонком висел картонный кружок с маленькой прорезью сбоку. В прорези, если кружок поворачивать вокруг оси, появлялись вежливые надписи: «Приду в 20.00», «Приду в 21.00», «Приду в 22.00» и, наконец, категорично — «В квартире никого нет». На этот раз в прорези было самое приятное сообщение: «Мы дома».
Сегодня здесь мы должны были встретиться с Борисом — он позвонил Витьке и сказал, что у него к нам дело и что он будет вечером у Зайцева, который уже предупрежден и ждет нас.
У Гены было все как всегда: на магнитофоне вертелась лента, пел Шевчук. Последнее время он часто приезжал в Ленинград и все время привозил Гене свои новые работы. Гостей, кроме нас и Бориса, у Гены сидело человек пять, все пили чай, беспрерывно курили и говорили о чем-то своем, не обращая на нас внимания. Борис был одет в синий строгий костюм, вызывавший на концертах агрессивную ненависть молодых любителей «Блэк Саббат» и «Уайт-снэйк», но здесь костюм никого не шокировал — компания на этот раз у Гены собралась приличная. После приветствий и ничего не значащих первых фраз Борис подсел к нам поближе и сказал:
— Ну вот. Мы закончили только что новый альбом…
— Какой? — прервали мы его.
— Ориентировочно он будет называться «Треугольник». Но дело не в этом. Тропилло сейчас более или менее свободен, я с ним поговорил о записи вашего альбома. Сказал, что группа очень хорошая, молодая и интересная. Я думаю, что вам не потребуется много времени для записи. А я наконец-то попробую поработать в качестве продюсера, если вы, конечно, не против.
— О чем ты говоришь, Боря, конечно, мы согласны, — сказал Витька. — Спасибо тебе огромное. Это все очень здорово.
— Ну, спасибо пока не за что.
— Как это не за что? За то, что ты с Тропилло договорился.
— Да, вот еще что. Вы подумали, какой звук вам нужен, барабаны и все остальное?
— Ну, барабанщика у нас нет… Может быть, вы поможете, в смысле — «Аквариум». Я хотел бы все-таки электрическое звучание, ну, может быть, полуакустику… Хотелось бы сделать звук помощней — все-таки это наш первый альбом, нужно сделать его ударным — это же наше лицо, первый выход к слушателям.
— Ребята, я об этом уже думал. Как вы смотрите на то, чтобы поиграть для «Аквариума» — соберемся дома где-нибудь, тихо-спокойно, вы покажете материал, а мы решим, кто чем может помочь. Тропилло заодно послушает. Ему ведь тоже нужно знать, что он будет писать. Вы вообще готовы сейчас что-нибудь показать?
— Сейчас — это когда?
— Ну, скажем, на этой неделе.
— Конечно, готовы. У нас недавно «квартирник» был — все было чисто сыграно. Мы можем и на этой неделе. Как у тебя с работой, Леша?
— Я могу во второй половине дня в любой день, хоть завтра.
— Вот и чудненько. Мы созвонимся с тобой, Витька, или, Лешка, с тобой, наверное, завтра. — Борис вытащил из кармана большую растрепанную книжку, полистал ее, что-то почитал в ней и сказал, — да, завтра мы собираемся у Тропилло, весь «Аквариум», я всем объясню ситуацию и позвоню вам. Кстати, Витька, у тебя есть записная книжка, в которую ты записываешь свои дела на неделю вперед?
— Нет, — сказал Витька.
— Счастливый человек. Но скоро, я думаю, она тебе понадобится. Да, вот еще что. У вас название все прежнее — «Гарин и Гиперболоиды»?
— Знаешь, Боря, — Цой улыбнулся, — мы как раз, когда сюда шли, решили подумать насчет нового. Я думаю, из одного слова что-нибудь — хочется найти нечто броское, яркое…
— Совершенно правильно. Мне тоже ваш «Гарин» не очень нравится. Это немного старовато. Вы же новые романтики — исходите из этого.
— Подскажи.
— Хм, подскажи… Давайте вместе.
И снова началась волынка с перебиранием существительных. К этому подключились все сидящие у Гены гости и сам Гена. Через час безуспешных попыток выбрать подходящее название мы остановились и решили переждать — наши головы явно нуждались в отдыхе — они уже были забиты короткими словами, как небольшие орфографические словари. Время было позднее, и мы, простившись с Геной, отправились на метро. Бориса с нами не было — он, как мы видели по размерам его записной книжки, был страшно обременен делами и убежал от Гены сразу после беседы с нами. Мы снова шли по Московскому, лил дождь, в черных лужах отражались яркие шары уличных фонарей, на крышах и фасадах домов горели разноцветные неоновые трубки, сплетенные в буквы и слова.
— Да-а-а… Вот проблема, — сказал Витька, — название не придумать. Что мы там насочиняли?
Перед нами на крыше одного из домов, стоявшего метрах в пятидесяти от метро, куда мы направлялись, горела красная надпись — «КИНО».
— «Кино» — говорили? — спросил меня Витька.
— Да говорили, говорили, еще когда сюда шли.
— Слушай, пусть будет — «Кино» — чего мы головы ломаем? Какая в принципе разница? А слово хорошее — всего четыре буквы, можно красиво написать, на обложке альбома нарисовать что-нибудь…
— Ну, если тебе нравится, то, конечно, можно…
— Да не особенно-то мне и нравится, просто нормальное слово, удобное. Запоминается легко. Давай, Леша, оставим?..
— Ну давай, а то действительно — что мы, как болваны — кино так кино. Не хуже, во всяком случае, чем «Аквариум». «КИНО».
Через два дня вечером после работы и учебы мы встретились с Борисом на станции метро «Василеостровская» и отправились в дом к Михаилу — Фану (не путать Фана — Фанштейна-Васильева с фаном — Владиком Шебашовым). Там нас ждали, собственно, Фан и Дюша — флейтист «Аквариума». Сева отсутствовал — сегодня у него был рабочий день, и он что-то там сторожил. Тропилло тоже не было, но Борис успокоил нас, сказав, что Тропилло и так согласился нас записать, безо всякого предварительного прослушивания. Фан разлил по разнокалиберным кружкам крепкий чай, и «Аквариум» приготовился нас слушать. Надо сказать, что мы с Витькой, как мне кажется, чувствовали себя более спокойно и естественно, поскольку уже привыкли к разного рода прослушиваниям и дебютам — почти полгода только этим и занимались, а вот «Аквариуму» явно в новинку было осознавать себя членами комиссии, принимающей на работу молодых музыкантов, и их мучило бремя ответственности, свалившейся как снег на голову, — как бы не обидеть нас необъективными оценками, не выглядеть в наших глазах консерваторами, не пропустить чего-нибудь мимо ушей…
Мы сыграли что-то около десяти песен, которые «Аквариум» сопровождал гробовым молчанием. Нам стало не по себе — такой реакции мы еще не встречали — Дюша и Фан неотрывно смотрели на нас, тараща изо всех сил глаза, а Борис беспрерывно курил Беломор и явно думал о чем-то своем.
— Ну вот, примерно в таком роде, — сказал Витька.
— Да, вот так вот, все типа того, — сказал я.
— Ну, как вам? — спросил Борис у своих товарищей.
Дюша наконец ожил, лицо его приняло человеческое выражение, и он с облегчением произнес:
— Да что говорить, это просто здорово!
— Все это нужно писать, конечно, — поддержал Дюшу и Фан, поняв, что роль члена комиссии подошла к концу.
— Я вам говорил, — улыбнулся Борис, потом повернулся к нам и спросил: — С названием вы разобрались?
— Я думаю, — ответил Витька, — «Кино».
— «Кино», хм, хм, что-то в этом есть.
— Да, — сказал Дюша, — неплохое название — ни к чему не обязывает.
— Многоплановое, — сказал Фан.
Тут же был назначен первый день записи. Борис полистал свой деловой блокнот, помычал, потом предложил ближайший понедельник — через два дня.
— С утра вы можете? — спросил он у нас.
С утра мы не могли. Но смекнув, что такая возможность — сделать запись в студии, бесплатно, с хорошими музыкантами просто так в руки не дается, да и Борис ведь считает нас серьезными людьми — настоящими битниками, новыми романтиками, музыкантами и тратит на нас свое время, мы решили, что сможем.
— Сможем, — сказал Витька.
— Конечно, — сказал я.
Все вместе мы вышли на улицу. Было еще холодно, но мы шли без шапок, ветер вертел у нас в руках гитары в тряпочных чехлах, Борис рассказывал нам про Игги Попа и Боуи, Дюша напевал припев Витькиной песни — «Просто хочешь ты знать, где и что происходит…» — потом у метро мы простились с «Аквариумом» — у наших друзей были какие-то бесконечные дела. И я сказал Витьке:
— Поздравляю.
— И я тебя, хотя еще и рано, нужно сначала сделать запись.
— А что будем писать? Какие вещи?
Витька улыбнулся и сказал:
— Все! Потом выберем для альбома штук десять. А сейчас, сколько будет возможно, будем писать. Такой шанс нужно использовать.
— Это верно.
— Ну что, Леша, я к Марьяше съезжу, порадую ее. Давай тогда до завтра, что ли.
— Ну, до завтра. Я тоже сейчас домой — отдохну, почитаю что-нибудь.
Витька теперь часто встречался с Марьяшей. Это была очень милая барышня, боевая веселая художница, работавшая в ленинградском цирке заведующей костюмерным цехом и постоянно таскавшая нам оттуда разные забавные тряпки — жабо, кружевные рубахи, расшитые фальшивым золотом жилетки и прочие списанные части цирковых костюмов. Я тоже пер из ТЮЗа все, что подлежало списанию, и в результате у нас с Витькой уже был кое-какой гардероб, который мы берегли для предстоящих концертов. Марьяше очень нравилась группа, носившая теперь скромное название «Кино», в особенности ее руководитель — Витька. Она была умна и понимала, что музыка для него в данный момент — это главное, и не отвлекала от творчества, а наоборот — поддерживала, помогала нам чем могла и не обижалась, когда время репетиций сокращало время ее общения с Витькой.
Фотография группы КИНО, разрисованная Густавом
Следующим днем была суббота, и я заехал к Витьке утром — каждую субботу в двенадцать дня начинались собрания в рок-клубе, которые мы старались теперь не пропускать. Мы от души веселились там, встречали знакомых и ехали куда-нибудь в гости, а также узнавали о грядущих концертах. Мы прибыли в Дом народного творчества вовремя — «Кино» никогда никуда не опаздывало, и это было и остается для меня до сих пор настоящим проклятием. В Ленинграде при общении с людьми, занимающимися любой формой творчества, в большинстве случаев нет надобности приходить на запланированную с кем-то встречу вовремя. Ставлю десять против одного, что ваш приятель опоздает на время от десяти минут до… ну, часов до трех, скажем. Всех, кто НЕ опаздывает (а есть у нас и такие), я знаю лично и могу дать справку по этому поводу всем желающим. Так и в клубе — если назначено на двенадцать, смело можно приезжать к половине первого, и тогда ждать начала придется всего минут пятнадцать — двадцать. Но мы с Витькой всегда приезжали к двенадцати и болтались по полупустому Белому залу, где в торжественной обстановке проводились заседания первого в нашей стране рок-клуба.
Мы были очень довольны предложением руководства рок-клуба — концерт на большой сравнительно сцене, на более или менее приличной аппаратуре, перед большим скоплением публики — мы могли показать и свою музыку, и свои костюмы, и свою позицию по отношению к рок-революционерам, и еще что-нибудь… Вообще, концерты в рок-клубе были по-настоящему чистым искусством — никакой практической пользы они никому не приносили. Музыканты играли для собственного удовольствия, зрители в зале выпивали-закусывали, в буфете продавали сухое и коньяк, кофе и бутерброды с икрой… Клуб, короче говоря. Но монополия есть монополия, и за «левые» концерты, например, в Москве, за которые музыкантам платили деньги, чтобы те могли худо-бедно существовать и которые проводились без ведома и в глубокой тайне от рок-клуба, могли из этого самого клуба с треском вышибать. На первый взгляд, это музыкантам ничем не угрожало в материальном опять-таки плане, но это только на первый взгляд. Утратив членство в рок-клубе, музыканты из разряда «самодеятельных артистов» автоматически переводились в разряд «идеологических диверсантов», «тунеядцев», «диссидентов», «антисоветчиков» и прочая и прочая… А поскольку пятьдесят процентов подпольных концертов заканчивалось обычно (иногда еще не начавшись) всеобщей поголовной проверкой документов и выяснением личностей, то здесь музыкантам приходилось уже туговато. Члены рок-клуба еще могли что-то мямлить про залитованные тексты, показывать бумажки с синими печатями Дома народного творчества и валить всю вину (вину?!) на Облсовпроф или какой-нибудь еще культпросвет, а не члены такого удовольствия были лишены, и им приходилось выкручиваться самим, и не всегда это проходило удачно. Да.
Мы уточнили у нашего руководства подробности — день и час концерта, а также выяснили, кто еще будет играть, кроме нас. Заявлена еще была какая-то незнакомая новая группа, затем — «Группа под управлением Александра Давыдова». Их мы тоже не слышали раньше, да и не могли — группа только-только начинала, но внешний вид коллектива нам с Витькой понравился. Эти ребята тоже остались после собрания что-то выяснять, и мы их смогли рассмотреть поближе. Все они были в черных кожаных курточках или пальтишках, в черных очках, с аккуратными стрижечками и очень интеллигентными манерами — особенно низенького роста паренек, которого все называли Гриней. Сашку же Давыдова мы немного знали — слышали какие-то его предыдущие проекты, он был неплохим гитаристом, с кайфом играл блюзы в аккуратной манере Эрика Клэптона, но сейчас, судя по внешнему виду его музыкантов, он затеял что-то совсем новое.
По рок-клубовской разнарядке «Кино» должно было открывать концерт, потом — две группы, включая команду Давыдова, а в заключение, видимо, чтобы удержать зрителей в зале на бездарных новых неизвестных группах, должна была играть знаменитая команда, работающая еще с середины семидесятых, всеми (кем?) любимая и почитаемая, зубры настоящего социалистического хард-рока, название только вот забыл, к сожалению…
В понедельник утром мы приехали с Витькой к «Сайгону», покурили на улице и вошли внутрь — здесь мы должны были встретиться с Борисом и поехать в студию. Я на неделю отпросился с работы «за свой счет», а Витька «заболел» — раздобыл справку для училища от какого-то мифического врача. Утром в «Сайгоне» было еще ничего — чисто, тихо и спокойно. Вечером здесь начинается, конечно, беспредел: собирались опустившиеся и спившиеся поэты шестидесятых и семидесятых, которые когда-то веселили и развлекали «Сайгон», а сейчас только гадили здесь — сорили окурками, бутылками и матом. Но много еще собиралось в этом заведении и приличных людей — кто по инерции, кто — из удобства — это был центр, и лучшего места для «стрелки» — делового или личного свидания с кем-нибудь — было на Невском не найти. Здесь все-таки еще продавали хороший кофе, коньяк, пирожные, сосиски, было тепло и по-своему уютно.
— Вы пунктуальны, — приветствовал нас Борис, стоявший за ближайшим к дверям столиком с пирожком в руке.
— Ты тоже.
— Ну, я в это время обычно завтракаю здесь.
Мы взяли по традиционному маленькому двойному без сахара и присоединились к трапезе. Расправившись со слоеными пирожками и повторив еще раз по маленькому двойному кофе, мы вышли на Невский, сели на 22-й автобус и отправились в студию Тропилло — через Охтинский мост, через площадь Брежнева, вышли где-то на Охте. И Борис подвел нас к серому четырехэтажному кирпичному зданию. Около дверей на облупленной стене висела большая стеклянная таблица — «Дом пионеров и школьников» номер такой-то, какого-то там района.
— Вот и наша студия, — улыбаясь, сообщил Борис.
Мы вошли в этот штаб охтинской пионерии, поднялись на последний этаж, прошли по длинному коридору до тупика, Борис толкнул рукой очередную дверь, она открылась перед нами, и БГ сказал:
— Ну, знакомьтесь.
Мы вошли в знаменитую, правда в довольно узких кругах, студию, где родились все альбомы «Аквариума», в студию таинственного и неуловимого Андрея Тропилло. Несколько комнаток, выделенных под студию звукозаписи охтинским пионерам и школьникам, были завалены разнокалиберной полуразобранной и полусобранной аппаратурой — здесь, видимо, шел постоянный процесс обновления, из трех старых пультов собирался один новый, из одного длинного шнура — три коротких, на стенах висели гроздья микрофонов разных марок. Проходя по комнаткам, мы натыкались то на одинокий барабан без пластика, то на гитару без грифа, ноги попадали в капканы из гитарных струн, петли которых валялись там и сям на полу. Сама камера звукозаписи была, правда, в идеальном порядке, но мы увидели ее чуть позже, а пока мы встретили только хозяина этого местечка. Андрей Тропилло был одет в серые просторные брюки, висевшие мешком, войлочные домашние тапочки и какой-то серенький свитерок. Лицо звукорежиссера заросло усами, бородой и неопрятными сальными волосами, свисавшими на лицо и иногда закрывавшими умные, проницательные глаза. Прямо вслед за нами приехали Фан, Дюша и Сева. Все были в сборе, можно было начинать.
— Вы барабаны пишете? — спросил Тропилло.
— Да вообще-то надо бы, — начал Витька.
— А-а-а, у вас барабанщика нет, — понял звукорежиссер. — Хорошо. Драм-машину хотите?
— Драм-машину?..
— Витька, попробуй с машиной, — посоветовал Борис, — это будет интересно, ново и необычно. Новые романтики — новый звук.
— Хорошо, давайте попробуем.
Тропилло быстренько вытащил откуда-то драм-машину, и ею немедленно занялся Фан — мы с Витькой даже не подходили к такому чуду.
— Ну, проходите в камеру, — пригласил нас Тропилло.
Мы прошли в камеру звукозаписи — уютную, красивую, чистую и звукоизолированную. Там был полный порядок: стояли уже два стула, две стойки с микрофонами для нас и наших акустических гитар, лежали шнуры для наших электрических гитар, стояли барабаны для отсутствующего барабанщика… Мы настроили инструменты — Витька двенадцатиструнку, я — электрическую гитару, одолженную у Бориса…
…Время нашей записи уже перевалило за две недели, а до конца было еще довольно далеко. Витька наконец решил, какие песни точно должны войти в альбом, и насчитал четырнадцать штук, а записано было еще только семь или восемь. Мы писали по новому методу Тропилло — блоками, по нескольку песен, доводя работу над ними до полного завершения — с голосом, подпевками и всем остальным. И вдруг мы спохватились — меньше недели оставалось до нашего первого рок-клубовского концерта. Пора уже было что-то решать с составом, и главный вопрос вставал о барабанах — кто за ними будет сидеть? Фан сказал, что он может смело поиграть на бас-гитаре — он уже успел выучить все песни, пока мучился с драм-машиной в аппаратной Тропилло, а БГ предложил:
— А почему бы вам не использовать драм-машину и на концерте? Это будет очень необычно и очень здорово.
— А как это сделать? Ее же нужно на каждую вещь перестраивать, — засомневался Витька, но не отверг эту идею.
— А мы запишем ее на магнитофон, — сказал я. — И будем работать под фонограмму.
На том и порешили. Можно смело сказать, что «Кино» было первой группой в Ленинграде, использовавшей на сцене фонограмму с записью драм-машины, — шел 1982 год и о таких технических новшествах никто еще не думал.
Тут же в студии мы произвели запись драм-машины — выбрали семь наиболее боевых песен, и Фан перенес пшиканье и бульканье ритм-бокса на магнитофонную ленту, скорость 19,5. Итак, теперь у нас были уже барабаны, две гитары и бас. Дюша предложил попеть на концерте бэквокал и поиграть на рояле для большей плотности звука, и мы с Витькой поддержали эту идею. Однако нужно было порепетировать, хоть несколько раз всем вместе прогнать программу на хорошем громком звуке, выяснить чисто акустические нюансы и так далее. И Борис предложил собраться на следующий день в Доме культуры имени Цюрюпы — кто-то из «Аквариума» был оформлен там на полставки руководителем местного какого-то вокально-инструментального ансамбля и имел, соответственно, право пользоваться комнатой, где стоял комплект аппаратуры советского производства, и далеко не первой свежести, но раздолбанные усилители еще могли кое-как усилить, колонки еще держались в положении «стоя» и выдавливали из себя звук, были микрофоны, стойки для них, и никто не мешал там грохотать и орать, насилуя все это барахло.
Мы с Витькой обменялись опытом — ранним утром следующего дня я пошел к врачу, начал кашлять и чихать, жалостливо говорить доброму доктору, что такого плохого самочувствия, как сегодняшней ночью, у меня еще никогда не было, а на работе у меня страшные сквозняки, и что все это просто невыносимо, и мне кажется, что у меня воспаление легких. Добрый доктор послушал меня через трубочку и выписал больничный лист на три дня, сказав, чтобы больше он меня не видел.
Витька же долго плакал у себя в училище, говоря, что у него сейчас такие чудовищные семейные обстоятельства, что он никак не может с полной отдачей резать по дереву, и тоже получил разрешение несколько дней не посещать занятия и уладить за это время семейные проблемы.
В этот же день в полдень мы встретились у пивного ларька неподалеку от Балтийского вокзала. Дюша нас уже ждал, чтобы проводить до места, где была назначена репетиция. Увидев нас и поздоровавшись, он сказал, что мы молодцы, что пришли вовремя и что можно не торопиться, — мол, репетиция никуда не убежит, и кивнул на полочку, которая опоясывала пивной ларек на уровне человеческой груди. Полочка была густо уставлена пивными кружками с шапками белой пены — так Дюша загодя позаботился о молодых музыкантах.
— Пиво — это наше все, — сказал Дюша, выпив первую кружку одним большим глотком.
Через полчаса мы разобрались с пивом и отправились наконец репетировать. Едва мы вышли к Обводному каналу, как Дюша вдруг так страшно захохотал, что нам пришлось остановиться и ждать, когда приступ закончится. Отсмеявшись и утерев слезы, Дюша обратился к нам:
— Мужики, посмотрите-ка, — и показал рукой куда-то вперед и вверх. Мы посмотрели в указанном направлении и увидели, собственно, Дом культуры, куда мы и направились.
— Ну и что? — спросили мы у Дюши.
— Посмотрите выше, — ответил он снова, начиная давиться от смеха. Мы посмотрели выше — часть Дома культуры загораживало здание, которое мы еще не до конца обошли, и его угол, а также косые линии проводов электропередачи заслоняли маленькие буковки на крыше — «Дом культуры им…», а крупно выделялась только оставшаяся часть — «АД ЦЮРЮПЫ».
— Ад Цюрюпы, — я засмеялся. — Отличное место для рокеров. То, что надо.
На третьем этаже Ада Цюрюпы в просторной светлой комнате сидела группа «Аквариум» и в ожидании нас тихо-мирно пила портвейн. У группы «Кино» тоже было кое-что припасено, и репетиция удалась на славу.
За день до концерта всех, кто должен был играть, собрали в рок-клубе для инструктажа. Инструктаж заключался в основном в перечислении страшных кар, которым мы можем подвергнуться, если вдруг неожиданно захотим исполнить какую-нибудь не залитованную или не заявленную заранее песню. Выслушав все эти угрозы, под завязку мы получили приказ руководства — быть завтра в клубе никак не позже семи утра для того, чтобы куда-то поехать за аппаратурой, погрузить, привезти и разгрузить ее в клубе и помочь готовить зал к концерту всем, кому только потребуется какая-либо помощь, — от сантехников до контролеров, проверяющих билеты.
Солнечным воскресным утром редкие прохожие, по какой-то нужде случившиеся в выходной день в такую рань на улице, могли наблюдать двух молодых людей, печально околачивающихся возле запертых дверей Дома народного творчества. Этими энтузиастами народного творчества были, разумеется, мы с Витькой — никого из присутствовавших на вчерашнем инструктаже, включая и самих инструкторов, не было и в помине. Мы притащили с собой гитары, магнитофон для фонограммы и огромную сумку с нашими сценическими костюмами, стояли теперь со всем этим добром на пустынной улице Рубинштейна и «ждали свежих новостей».
Когда в одном из открытых окон пропикало радио и сообщило, что в Москве сейчас девять утра, мы, устав ждать неизвестно чего, отправились к пивному ларьку и немного подняли там свое упавшее было настроение. Вернувшись на назначенное для встречи место, мы обнаружили, что двери нашего Дома открыты, вошли внутрь и поднялись по лестнице к кабинету-штабу рок-клуба. В кабинете сидела Таня Иванова.
— A-а, пришли, ребята? Ну, молодцы. Подождите немного, сейчас все соберутся и начнем…
Ругаться не хотелось, мы оставили наши вещи в кабинете у Тани и снова вышли на улицу.
Постепенно собирались все принимающие участие в концерте: приехал Жак Волощук, главный человек по вопросам аппарата и самый, пожалуй, ответственный человек в клубе, подъезжали потихоньку музыканты — мы со всеми вежливо здоровались, но в клуб не шли — обойдутся ТАМ и без нас, решили мы. В семь утра мы бы еще чем-нибудь и помогли, но сейчас, проболтавшись почти четыре часа по улице, нам уже не хотелось ничего таскать и подключать. Ведь впереди, собственно, был еще концерт, и мы предпочли не нервничать лишний раз и грелись на солнышке, морально и физически готовясь к выступлению.
Аппаратуру привезли ее владельцы без всякой посторонней помощи, они никому не доверяли прикасаться своими руками к собранным усилителям и колонкам, и теперь таскали ее из автобуса в клуб — незнакомые нам длинноволосые люди с мрачными лицами. Позже выяснилось, что это те самые зубры хард-рока, что завершали сегодняшний концерт. Приехала Марьяша с коробочками грима, и мы поднялись на второй этаж в отведенную для нас гримерку, потом притащили туда все наше добро из Таниного кабинета и начали готовиться к выходу на сцену — до начала действа оставался один час.
Все праздношатающиеся за кулисами юноши и девушки, музыканты и их поклонники и поклонницы сбежались к нашей гримерке и, заглядывая в дверь, подсматривали, как и во что мы наряжаемся для нашего первого шоу.
Фаны самопальных рокешников с удивлением взирали на Цоя, на его кружева, кольца с поддельными бриллиантами, на вышитую псевдозолотом жилетку, на его аккуратный и изысканный грим, совершенно непохожий на грубо размалеванные рожи хард-рокеров, и на Франкенштейна, в которого Марьяша превратила меня с помощью грима, лака для волос и объединенных гардеробов ТЮЗа и Гос-цирка.
— Мудаки какие-то, — говорили, кивая в нашу сторону, особенно принципиальные хард-рокеры.
Пришел Коля Михайлов и сказал, что через десять минут мы должны начинать. Все было готово, и все были в сборе — Борис уже сидел в углу сцены с настроенным магнитофоном и заряженной фонограммой. Фан был готов к бою и стоял за левой кулисой с бас-гитарой, Дюша в плаще и широкополой шляпе шевелил пальцами, готовясь наброситься на рояль, и мы с Витькой, завершив последние приготовления, подошли к выходу на сцену, потом, заметив, что занавес опущен, вышли и спрятались за колонками.
Поднялся занавес, и вышел на авансцену Коля Михайлов, исполняющий обязанности конферансье. «Молодая группа… первый раз у нас… будем снисходительны… „Кино“…» — так он говорил с залом минуты три, потом повернулся и ушел за кулису. В ту же секунду за этой кулисой раздался дикий, нечеловеческий, страшно громкий вопль: «А-а-а!!!..» Это была моя режиссерская находка. В зале засмеялись. Орал за кулисами Дюша — у него был очень сильный высокий голос и достаточно большие легкие, так что, продолжая страшно орать, он медленно вышел на всеобщее обозрение, прошел по авансцене к роялю и, еще стоя, крича и вращая глазами, ударил по клавишам. В этот момент Борис точно включил фонограмму, я, Витька и Фан появились на сцене из-за колонок и заиграли самую тяжелую и мощную вещь из тогдашнего репертуара.
Вечер наступает медленнее, чем всегда.
Утром ночь догорает как звезда.
Я начинаю день и кончаю ночь.
Двадцать четыре круга прочь.
Я — асфальт…
Тридцать положенных нам минут мы работали как заведенные. Перерывы между барабанными партиями песен на фонограмме составляли в среднем семь-восемь секунд, а Борис не останавливал фонограмму, боясь выбить нас из колеи. И правильно делал — концерт прошел на одном дыхании. Зал, правда, по-моему, совершенно не понял сначала, что вообще происходит на сцене — настолько группа «Кино» была непохожа на привычные ленинградские команды. Потом, где-то с середины нашего выступления, зал все-таки очнулся от столбняка и начал реагировать на наше безумство. Мы отчетливо слышали из темной глубины вопли нашего официального фана Владика Шебашова: «Рыба, давай!!! Цой, давай!!!» — и одобрительные хлопки примерно половины зала. Остальная половина крепко уважала традиционный рок и была более сдержана в выражении восторга новой группе, но, как я понял, особенной неприязни мы у большинства слушателей не вызвали.
Фонограмма барабанов к заключительной песне «Когда-то ты был битником» была записана с большим запасом — мы планировали устроить небольшой джем, что и проделали не без успеха. Борис оставил исправно работающий магнитофон, схватил припрятанный в укромном уголке барабан, с каким ходят по улицам духовые оркестры, и с этим огромным чудовищем на животе, полуголый, в шляпе и черных очках торжественно вышел на сцену, колотя по барабану изо всех сил, помогая драм-машине. С другой стороны сцены внезапным скоком выпрыгнул молодой и энергичный Майк с гитарой «Музима» наперевес и принялся запиливать параллельно со мной лихое соло а-ля Чак Берри, и, наконец, сшибая толпившихся за кулисами юношей и девушек, мощный, словно баллистическая ракета, вылетел в центр сцены наш старый приятель Монозуб (он же Панкер). В развевающейся огромной клетчатой рубахе, узеньких черных очках на квадратном лице и с еще непривычным для тех лет на рок-сцене саксофоном в руках, он был просто страшен. К тому времени Панкер оставил свою мечту стать барабанщиком и поменял ударную установку на саксофон, решив попробовать овладеть теперь этим инструментом. К моменту своего сценического дебюта он еще не освоил сакс и извлечь из него какие-нибудь звуки был не в силах. Но, оказавшись на сцене в разгар концерта (сзади — мы с Цоем, по левую руку — БГ и Фан, по правую — Майк и Дюша), он увидел, что все пути к отступлению отрезаны, и так отчаянно дунул в блестящую трубку, что неожиданно для нас и самого себя саксофон заревел пронзительно чистой нотой ми. В зале от души веселились — такого энергичного задорного зрелища на рок-клубовской сцене еще не было. На подпольных сэйшенах случалось и покруче, но в строгом официальном клубе — нет.
Мы закончили, поклонились и с достоинством пошли в свою гримерную, услышав, как Коля Михайлов, выйдя на сцену, чтобы представить следующую группу, растерянно сказал:
— Группа «Кино» показала нам кино…
— Таня Иванова вас убьет, — этими словами встретила нас Марьяша на пути к гримерке.
— Ну, вам дадут сейчас за такое бесчинство! — говорили знакомые и друзья, которые пришли за кулисы поздравить нас с дебютом.
Но никто ничего такого нам не дал — улыбающаяся Таня Иванова продралась к нам сквозь толпу и, сияя, сказала, что мы молодцы и что она не ожидала такого веселого и бодрого выступления. И вновь, как и год назад в Москве, я подумал: «Никогда не угадаешь, что человеку нужно».
Пока мы разгримировывались, принимали поздравления и переодевались, следующая за нами группа уже отыграла свои полчаса, и начала первое свое выступление команда Давыдова.
Мы с Витькой вышли в зал послушать и посмотреть на этих ребят — внешний вид группы делал заявку на хорошую музыку, так и вышло. Группа играла настоящую хорошую волну, ска, правильно пела в два, иногда в три голоса, была энергична, мелодична, напориста и современна. Дослушивать следующий коллектив — зубров хард-рока — мы не стали, снова оказались в гримерке, и перед нами вырос маленького роста, но удивительно широкий в кости и крепкий бородач.
Пошли ко мне в гости на Фонтанку — тут рядом, — пригласил он нас.
Мы спросили у неизвестного, кто еще приглашен, и выяснили, что Костя Хацкилевич, так звали этого симпатичного мужика, ждет только нас и группу Давыдова.
Веселье у Кости по размаху ничуть не уступало московским аналогичным мероприятиям, и мы «оттягивались в полный рост», как любил говорить тогда Майк. Витька с Давыдовым оттягивались на правах руководителей с большой силой и скоро мирно уснули на диванчике, а я и Гриня, гитарист и певец дружественного нам коллектива, еще долго бродили по большой Костиной квартире, ходили за вином и отдыхали по-нашему, по-битнически…
Запись альбома продолжалась с переменным успехом. То у Тропилло в студии была какая-нибудь комиссия, то мы не могли отпроситься со своих табельных мест, то еще что-нибудь мешало. Однажды Витьке пришлось даже съездить на овощебазу вместо Тропилло, а Андрей в это время записывал мои гитарные соло, Севину виолончель и Дюшину флейту на песню «Мои друзья». Борис проиграл на металлофоне в «Солнечных днях» и «Алюминиевых огурцах» — милейшей песенке, написанной Витькой после «трудового семестра» — работы в колхозе вместе с сокурсниками по училищу. Он говорил, что под дождем, на раскисшем грязью поле огурцы, которые будущим художникам приказано было собирать, имели вид совершенно неорганических предметов — холодные, серые, скользкие, тяжелые штуки, алюминиевые огурцы. Вся песня была веселой абсурдной игрой слов, не больше, правда, абсурдней, чем многое из того, что приходилось делать тогда Витьке, мне, Марьяше и нашим друзьям…
Здравствуйте, девочки!
Здравствуйте, мальчики!
Смотрите на меня в окно
И мне кидайте свои пальчики, да.
Ведь я сажаю алюминиевые огурцы
На брезентовом поле…
Тропилло продолжал медитировать, экспериментировать и вдруг сыграл чудесное, трепетное, наивное соло на блокфлейте в сольном Витькином номере «Я посадил дерево». Наш звукорежиссер продолжал удивлять нас все больше и больше. Он походил на какого-то рок-пророка: высказывал совершенно независимые суждения абсолютно обо всем, строил категоричные прогнозы — и, что странно, все они со временем сбылись или сбываются, и был постоянно окружен учениками. Когда количество учеников становилось больше двух, Андрей начинал переправлять их Борису, который обучал юных последователей жизненной школы Тропилло игре на гитаре.
В период записи нашего альбома как раз один из таких неприкаянных учеников находился в метании между БГ и Тропилло и присутствовал на каждой сессии звукозаписи «Кино». Иногда Борис освобождался от работы над нашим звуком на пять или десять минут и тогда сразу же садился в уголок с учеником и показывал ему пару новых аккордов на гитаре, услышав же, что мы с Витькой начали репетировать новую песню, бежал снова к нам, отфутболив ученика к Тропилло, который сажал его за пульт и начинал терпеливо объяснять на примере нашей записи, какие ручки и в какой момент нужно крутить.
Витька теперь всюду ходил с Марьяшей. Раньше они встречались только у кого-нибудь в гостях, на разных вечеринках, теперь же постоянно были вместе. Таким образом, нас стало трое. Марьяша хоть ни на каком инструменте и не играла, но Витька сказал, что она третий полноценный член нашей группы — гример, костюмер и художник. Я не протестовал против такого расклада — Витьке она явно нравилась, общий имидж не портила, а наоборот, помогала его поддерживать и не командовала, что вообще-то свойственно слабому полу. К этому времени мы четко распределили обязанности и права внутри группы: Витька стал директором в области творческих вопросов, я — директором, администратором и завхозом в одном лице. Ну и гитаристом, конечно. С началом лета группа «Кино» переживала очередной творческий подъем — после записи альбома у нас были вынужденные три недели «отпуска» в связи с моей московской командировкой, теперь мы снова встретились у меня на проспекте Космонавтов, соскучившиеся друг по другу, по нашей музыке, и чувствовали, что идет, идет дело, что все отлично, — это был, пожалуй, самый чудесный период нашей работы. Приезжал Вишня и без конца нас фотографировал, потом мы ехали к нему через весь город, и целыми ночами Вишня печатал фотографии, а мы играли ему нашу музыку, чтобы, не дай Бог, Алексей не свалился на стол с ванночками проявителя и фиксажа, уснув от сухого вина и позднего часа. У меня уже, что называется, «были заделаны» несколько концертов в Москве, но все планировалось начать с приходом осени: шоу-бизнесмены сказали, что лето — не сезон. И в городе мало народу. В Ленинграде летом тоже стало попросторнее — железнодорожные и авиабилеты стоили еще достаточно дешево, и горожане использовали «солнечные дни» дома, стремились проводить их дальше от города. Витька тоже собирался на юг вместе с Марьяшей, но ближе к августу, я же планировал в августе съездить еще раз в Москву и отдохнуть, сменив обстановку, и конкретно договориться о предстоящих наших наездах в столицу.
А пока мы отдыхали — попивали, поигрывали, гуляли, ездили к Вишне и уже строили планы на запись второго альбома — дома у Алексея. Домашняя студия Яншивы Шелы, это псевдоним Алексея, росла не по дням, а по часам. Марьяша написала и нарисовала обложку для первой записи — «45». Сорок пять минут играла наша музыка на пленке, и Марьяша поэтому так и написала: «45». Борис сообщил нам, что планируется большущий концерт — десятилетие «Аквариума», где могут выступить все, кто любит «Аквариум» и кто придет на юбилей. Ну и сам юбиляр, разумеется, тоже выступит.
Виктор Цой, Густав Гурьянов, Александр Титов, Юрий Каспарян
Концерт планировался в общежитии Кораблестроительного института — где-то в Автово. Марьяша жила неподалеку, и мы с утра собрались у нее для примерки и окончательной подгонки костюмов, которыми собирались потрясти зрителей и порадовать «Аквариум».
Дома у Марьяши жила маленькая черненькая, но жутко злая собачка, которая все время всех кусала — и Марьяшу, и ее маму, и Витьку, который бывал здесь довольно часто, ну и меня все норовила цапнуть. Собачку привязали наконец-то к какому-то шкафу, и мы занялись нашим туалетом: Витька крутился перед зеркалом в белых кружевах и сверкал стеклянными «драгоценными» камнями, я натягивал на себя совсем уже нечеловеческий наряд — костюм ПТИЦЫ из ТЮЗа, переделанный Марьяшей и мной в костюм РЫБЫ… Из динамиков Марьяшиного проигрывателя неслись квакающие, заунывные звуки древней, не то китайской, не то японской музыки — Марьяша почему-то считала, что Витьке должно нравится все, что, так или иначе, связано с Востоком, вероятно, из-за его корейской крови. Но наши вкусы все-таки больше были ориентированы на Запад, и глубокомысленное чмоканье, приправленное злобным рычанием привязанного пса, царапающего в бессильной животной ярости шкаф, паркет и все остальное, до чего он мог дотянуться своими короткими лапами, не очень-то веселило, хотя и успокаивало.
Предстоящий концерт должен был быть не обычным сэйшеном, планировался настоящий праздник. 10 лет — это не шутка, и поэтому принимались всяческие меры предосторожности, чтобы мероприятие по какой-либо причине не сорвалось. В частности, все были предупреждены о том, чтобы не собираться перед концертом толпами на улице и не бродить вокруг общежития в привлекающем внимание блюстителей нравственности и порядка виде. Поэтому мы с Витькой замаскировались, как могли: он спрятал свои кружева под широким плащом, а я надел на свой птице-рыбный наряд клетчатый пиджак. Марьяша же выглядела совершенно обычно, в маскировке не нуждалась, и мы отправились в гости к «Аквариуму».
Все было подготовлено идеально — конспирация высшего класса! Десять лет подполья научили многому и «Аквариум», и публику. В небольшом зале стоял полный комплект аппаратуры, не очень мощной, но достаточной даже с избытком для такого помещения. Все собрались вовремя, сильно пьяных тоже не было. В первом отделении должны были играть гости, во втором — юбиляры. Среди гостей, кроме нас, были «Странные игры» — так стала называться группа Давыдова, АУ во главе со Свином, группа Дюши Михайлова («Пилигрим», «Объект насмешек»), носящая скромное название «03» («Ноль три»), и еще три-четыре команды — все, как одна, молодые и прогрессивные.
Но десять лет конспирации научили «Аквариум» еще и отличной интуиции. Борис что-то вдруг занервничал, хотя поводов для этого вроде бы и не было и, на правах хозяина вечера, переставил отделения местами. Теперь первым номером играл «Аквариум», остальные сидели в зале, выпивали-закусывали, курили — все было разрешено на торжественном юбилее любимой группы — и слушали музыку, ожидая своей очереди. «Аквариум» же, что называется, дал жару. Они играли электричество, Ляпин свирепствовал на гитаре, но в этот раз на удивление в меру, а Борис метал в зал просто видимые глазом сгустки энергии, все было как надо. И они успели-таки отыграть свои сорок минут — последнюю концертную программу. На этом все и закончилось, интуиция не подвела. Такое идеально организованное мероприятие не могло не сорваться: кто-то классически «стукнул» в КГБ — ведь стучат именно на такие, по высшему классу и «для своих» сделанные концерты, остальные «засвечиваются» сами — из-за пьянства, раздолбайства и неаккуратности менеджера и публики. Здесь же была классика — никаких дружинников, никаких милиционеров, ничего лишнего — пара черных «Волг»; в отдалении — милицейский газик, якобы случайно тормознувший в ста метрах от общежития, и вошедшие в зал высокие молодые люди в строгих черных костюмах. Чисто, тихо и скромно — ни мордобитий, как на «Блице» у Юбилейного, ни погонь, ни «хмелеуборочных»…
Тихим строгим голосом было приказано покинуть зал всем, кроме «Аквариума». Как произошло все дальнейшее, никто сейчас точно рассказать не может, но рокеры отреагировали безошибочно — действовали все совершенно правильно. Толпа окружила сцену и музыкантов, за один прием схватила неприхотливую аппаратуру и мягко вывалилась наружу — с «Аквариумом» и аппаратом в середине. На миг толпа расступилась, и из нее, как торпеда, вылетел Михаил Фанштейн-Васильев — Фан, самый деловой человек среди рокеров. Он метнулся на проезжую часть и через полминуты тормознул несущийся куда-то пустой экскурсионный «Икарус». Еще через полминуты Фан договорился обо всем с водителем, махнул рукой, и толпа вместе с аппаратом мгновенно всосалась во вместительный комфортабельный автобус и была такова.
Люди в строгих костюмах бродили вокруг общежития и что-то еще придумывали, а мы уже ехали к Гене Зайцеву, который предложил продолжить юбилей в его двух комнатах на Социалистической улице. Мы с Витькой, Марьяша, Вишня, Гена, Свин, Вилли-фотограф, «Аквариум» и еще куча разного веселого народа летели в мягком «Икарусе» по мрачным улицам и от души веселились. В какой-то момент показалось было, что праздник сорван, но сейчас становилось ясно, что он продолжается. И действительно, он продолжался всю ночь у Гены, а потом еще весь день по всему городу — утром гости расползлись от Гены, как тараканы, нанюхавшиеся карбофоса, — медлительные, неровными шагами шли они в разные стороны к разным рюмочным, шашлычным, пивным ларькам…
Познакомились мы и с какой-то безумной компанией молодых нововолновщиков из Купчино — любителей «Дива», «Крафтверка» и разного рода кайфа. Я вышел на них через моего, по школьным еще ансамблям знакомого, барабанщика Борю, узнав, что молодые люди готовы обменять имеющуюся у них пластинку «Ти Рекс» на любую «Новую волну». Мы с Витькой стали иногда захаживать к этим безумцам и познакомились поближе с одним из них — Густавом. Этот парень совершенно игнорировал нормы так называемого социалистического общежития, что нас очень веселило, — он очень любил играть на барабанах, и на расстоянии метров с восьмисот от его высокого блочного дома уже были слышны каждодневные упражнения Густава. Мы тогда как раз снова начали искать барабанщика и попробовали этого парня — играл он вроде бы и неплохо, но как-то не вписался тогда в «Кино», и мы договорились с Петькой Трощенковым — юным ударником «Аквариума», что он поможет нам на первых порах в предстоящей гастрольной деятельности.
Лето 82-го пролетело незаметно: я еще раза два съездил в Москву, Витька с Марьяшей на юг, мы славно отдохнули и в начале осени снова встретились у меня на Космонавтов.
Я отчитался Витьке о проделанной работе в смысле договоров о концертах в Москве, а Витька — о своей творческой деятельности, показал несколько новых песен, которые мы немедленно принялись обрабатывать. Марьяша ни в чем не отчитывалась, но взялась достать нам студенческие билеты, вернее, себе и мне — у Витьки таковой имелся. Студенческие билеты, как известно, дают возможность пользоваться железнодорожным транспортом за полцены, и мы решили не пренебрегать этим. Как я уже говорил, Марьяша была художницей, и для нее переклеить фотографии на билетах и пририсовать печати было плевым делом. Она раздобыла документы, выправила их как полагается, и мы стали окончательно готовы к гастролям.
Я почти через день теперь созванивался с представителями московского музыкального подполья, мы без конца уточняли суммы, которые «Кино» должно было получить за концерты, место и время выступления и все остальное — я и не думал, что возникнет столько проблем. Говорить по телефону из соображений конспирации приходилось только иносказательно — не дай Бог назвать концерт концертом, а деньги — деньгами.
— Привет.
— Привет.
— Это я.
— Отлично.
— Ну, у меня все в порядке.
— У меня тоже. Я сейчас иду на день рождения, моему другу исполняется двадцать лет.
Это означало, что двадцатого мы должны быть в Москве. Все разговоры велись в таком роде и развили у меня бешеную способность читать между строк и слов и находить всюду, в любой беседе скрытый смысл. Способы передачи информации импровизировались на ходу — у нас не было точно установленных кодов, и поэтому иной раз приходилось долго ломать голову, чтобы разобраться, что к чему.
— У тебя есть пластинка «Битлз» 1965 года? — спрашивали меня из Москвы.
«Что бы это значило? — думал я. — О пластинке речь — может быть, хотят мне ее подарить? Или здесь дело в цифрах?»
— Тысяча девятьсот шестьдесят пятого? — переспрашивал я.
— Да, шестьдесят пятого, — отвечали подпольщики из столицы.
Ага, все ясно. Шестьдесят пять рублей обещали нам за концерт. Теперь нужно выяснить — каждому или 65 на двоих.
— Да, — говорил я, — я ее очень люблю, но у меня, к сожалению, нет ее в коллекции. А у тебя их случайно не две?
— Две, — говорили мне.
Отлично! Значит — каждому.
— Вообще-то она мне, конечно, нравится, но сейчас я больше торчу от «ЭксТиСи» года так восьмидесятого, восемьдесят первого… — начинал я сражаться за процветание нашего коллектива. — И у меня уже есть две штуки, и я хотел бы еще две. — Восемьдесят каждому! Вот чего я хотел!
— Я не люблю новую волну, — холодно говорил менеджер из Москвы. — Расцвет рока — это все-таки семьдесят пятый год.
— Пожалуй, — соглашался я. Пусть будет семьдесят пять мне и семьдесят пять Витьке, по тем временам это было очень много.
Но такое случалось нечасто. Обычно нам платили от 30 до 60 рублей каждому и иногда покупали обратные билеты, а иногда — нет. Кое-какие деньги приносила также торговля лентами с записями нашего первого альбома, которую я наладил в Москве довольно лихо — мы привозили лент по десять и продавали что-то такое рублей на пять дороже стоимости ленты. Но и это было от случая к случаю — иногда в ленинградских магазинах пропадала пленка и это подрывало наше благосостояние.
После нескольких удачных экспериментов нам очень понравилось ездить в Москву, и мы уже были всегда готовы сорваться туда по первому требованию.
Останавливались мы в основном у Липницкого — это был наилучший вариант. С Александром мы быстро подружились, с ним было интересно, и он был крайне ответственен и пунктуален и не позволял себе сильно расслабляться, как многие наши общие знакомые. Например, однажды мы поехали в одно место, куда нас звали на ночлег, но хозяин так готовился к приему гостей, что когда мы позвонили в дверь, то долго слушали приближающееся шарканье — хозяин, видимо, с трудом передвигался, хотя был молод и хорош собой. Когда шарканье приблизилось вплотную, мы услышали громкий удар в дверь где-то на уровне лба, потом кто-то мыча и стеная, медленно сполз вниз, царапая дверь ногтями и тем самым пытаясь предотвратить падение. Все было ясно, и мы пошли прочь, но, выйдя из парадного на улицу, услышали из «гостеприимной» квартиры грохот рояля — по клавишам, вероятно, лупили кулаками или головой — и хриплые сдавленные крики: «Восьмиклассница!.. Восьмиклассница…» Судя по всему, хозяин очнулся и все еще ждал нас в гости, но мы не стали второй раз искушать судьбу и отправились к Липницкому.
У Александра дома стоял видеомагнитофон, и мы за сезон 82/83 года просмотрели у него огромное количество самой разной музыки — ночевали в гостиной, где находилось это чудо техники, засыпали и просыпались под концерты «Токинг Хэдс», «Роллинг Стоунз» или в крайнем случае под Вудсток. Все это продолжалось до тех пор, пока Витька не увидел впервые фильм Брюса Ли — в восемьдесят втором году это была довольно редкая штука. Видеоиндустрии в Союзе еще не было, и такой экзотики никто, за большим исключением владельцев — пионеров видеотехники, практически не видел.
Увидев же это чудо кино-каратэ, Витька перестал смотреть музыку и просто заболел — стал повсюду махать руками и ногами, изображая из себя «Виктора Ли», наделал себе нунчаков и развесил дома по стенам. Теперь он регулярно стал травмировать себя, обучаясь тонкому искусству восточного единоборства.
Марьяша ездила с нами и помогала кое-чем, кроме грима и костюмов, — стояла, например, на стреме во время концертов — как-то раз нам пришлось просто бегом бежать из подвала, где мы успели, правда, отыграть всю программу и я успел даже вырвать деньги на бегу из рук мчавшегося бок о бок с нами менеджера. Бежали мы не от разгневанных зрителей — те-то были в восторге и сначала вовсе не хотели нас отпускать, а теперь вот сами бежали в другую сторону, как им было приказано, отвлекая на себя следопытов КГБ, приехавших познакомиться поближе с группой «Кино».
Случались и спокойные, солидные концерты в МИФИ, с «Центром» в первом отделении, например. Вообще в МИФИ мы играли несколько раз, и это было, пожалуй, любимым нашим местом. Артем Троицкий раздухарился и устроил нам выступление в пресс-центре ТАСС, где мы опять-таки всем понравились… Мы очень полюбили московскую публику — она была прямо полярна ленинградской. Если в Ленинграде все всё критикуют (как вы могли заметить по мне и по моей повести), то в Москве почему-то все всем восторгались. И это было нам очень приятно — стоило нам оказаться в столице, как из начинающей малоизвестной рок-клубовской команды мы превращались в рок-звезд, известных всей андеграундной московской рок-аудитории. Мы продолжали работать вдвоем, Петр Трощенков выбрался с нами только раз или два — работа в «Аквариуме» отнимала у него много времени, и мы оставались дуэтом.
В Ленинграде тем временем не дремал и наш первый официальный фан — Владик Шебашов. Однажды он несколько дней не брал в рот ничего спиртного, отключил телефон, сидел дома и о чем-то думал. Результатом этой беспримерной в истории ленинградского рок-движения акции явился грандиозный домашний концерт «Кино» в Шувалово-Озерках.
Входная плата на концерт «Кино» у Оли была для квартирника непомерно высокой — пять рублей с человека. Так решил Владик. Но он ничего не брал себе, он был настоящим фаном нашей группы и всю сумму пустил в различные кайфы — по два пятьдесят с каждой пятерки отдавал нам, а на остальные два пятьдесят покупались две бутылки сухого и два плавленых сырка — для нас и для гостей, чтобы все чувствовали себя уютно и спокойно. Деньги были собраны заранее, и поэтому когда мы с Витькой вошли в комнату, которая должна была стать нашим залом и сценой одновременно, то искренне порадовались — вдоль одной стены сидело на полу человек тридцать слушателей, вдоль другой стояло бутылок шестьдесят сухого и высились сверкающие алюминием небоскребы из плавленых сырков. Владик сделал все, что мог, и, по-моему, всем угодил.
Витька продолжал писать, и материала для второго альбома у нас было уже более чем достаточно. Теперь, когда мы разделили обязанности и всеми административными вопросами занимался я один, мой товарищ начал наседать на меня и все чаще и чаще требовать, чтобы я поскорее подыскал студию для новой записи. К Тропилло мы решили пока не обращаться — он очень много работал с «Аквариумом», и мы не хотели лишний раз его напрягать. Борис снабдил меня длинным списком телефонов знакомых звукооператоров, сказав, что они в принципе могут записать любую группу, но уговорить их и заинтересовать именно в нашей записи — это уже мои проблемы. И я время от времени звонил, и с каждым звонком мои надежды на успешный поиск в этом направлении становился все призрачнее и призрачнее.
— В принципе можно, — отвечали мне обычно на вопрос «Можете ли вы нас записать?».
— А когда?
— Ну позвоните на следующей недельке…
Знаю я эти следующие недельки. Сам иногда так говорю, когда хочу вежливо отделаться от кого-нибудь. Ничего нет безнадежней для меня, чем слышать про эти недельки…
Но я продолжал звонить, уже почти не рассчитывая на приглашение в студию и прокручивая в уме все иные возможные варианты.
— Группа «Кино»? — переспросили меня однажды по телефону на мой вопрос о записи.
— Да.
— Можете сейчас приехать. Часов до двенадцати ночи я могу вами заняться.
— Мы будем через полтора часа. Спасибо большое, — сказал я, повесил трубку и в ужасе стал думать, как реализовать мое обещание. С Андреем — звукорежиссером из Малого драматического театра — я до этого уже несколько раз созванивался, знал его условия и возможности. Его студия нас устраивала, там можно было писать все, включая живые барабаны. Но сейчас было семь часов вечера, и я не знал, во-первых, дома ли Витька, во-вторых, захочет ли и сможет ли он сейчас поехать на запись, в-третьих, ни барабанов, ни барабанщика у нас до сих пор не было.
Я позвонил Витьке, который, на счастье, оказался дома.
— Витька, привет. Есть возможность сейчас поехать в студию.
— Сейчас? Я чай пью. Я сейчас не могу. Что за гонка? Я чай пью. Я сейчас не могу…
О, благодарная легкая и приятная работа администратора!
— Так что? Решай — отменять мне все или поедем все-таки?
— Ну, я не знаю… А барабаны что?
— Я постараюсь сейчас найти.
— Ну, если найдешь, то поедем. Перезвони мне, когда все выяснишь.
— Хорошо.
Барабаны, барабаны… Я листал свою записную книжку и звонил всем подряд, спрашивая, нет ли случайно сегодня на вечерок барабанов или барабанщика? Многие удивлялись такому необычному вопросу, но легче мне от этого не делалось. Когда я дошел до буквы «И» и позвонил Жене Иванову — лидеру группы «Пепел», какая-то надежда появилась.
— Запиши телефон, — сказал Женя. — Зовут его Валера Кириллов. Это классный барабанщик, если он захочет, то поможет вам. Но я не знаю, захочет ли…
Я и сам не знаю, захочет ли Валера Кириллов тащиться на ночь глядя неведомо с кем, неизвестно куда…
— Алло, Валера?
— Да.
— Привет. С тобой говорит Леша Рыбин из группы «Кино».
— «Кино»? Не знаю, не слышал.
— Ну, если хочешь, то у тебя есть возможность услышать. Не мог бы ты сегодня вечером нам помочь?
— Поиграть, что ли?
— Да, у нас запись на студии.
— Мог бы.
— Очень хорошо. Спасибо большое. Только знаешь, тут есть маленькая проблема…
— Барабанов, что ли, нет?
— Нет. А у тебя нет, случайно?
— Есть.
— А не мог бы ты привезти их в студию?
Наглость — первое дело для администратора.
— Ну, в принципе мог бы.
— Мы тебе поможем, заедем на тачке, погрузим-разгрузим…
— Заезжайте, — Валерка сказал мне адрес и повесил трубку.
Я лихорадочно подсчитывал затраты времени на дорогу. На такси мы успевали к назначенному сроку — Валерка жил на Суворовском — полчаса туда, погрузить барабаны, до театра — еще пятнадцать минут. Но что за диковинный барабанщик нам подвернулся? Какой-то альтруист…
Я полетел к Витьке, который, слава Богу, уже допил свой чай и перестал играть в игру «директор — художественный руководитель». Стоянка такси находилась прямо рядом с его домом, и мы помчались на Суворовский — тут наконец я услышал благодарность от «художественного руководителя» за свою оперативность. Репетировать нам ничего не требовалось: все давно было готово, инструменты в порядке, оставалось только объяснить барабанщику что к чему, но, по словам Жени Иванова, Валерка был профессионалом и объяснять особенно ему ничего было не нежно.
Валерка встретил нас на лестнице своего дома — он уже спускал барабаны вниз. Мы быстро поздоровались, еще раз поблагодарили его, подхватили кто что мог и в одно мгновение погрузили установку в такси, втиснулись сами и рванули к Малому драматическому.
— Что вы играете-то? — улыбаясь, спросил у Витьки Кириллов.
— Биг-бит.
— A-а, ясно. Нет проблем.
Да, биг-бит. Мы планировали для первого раза записать четыре-пять песен — «Весну», «Лето», «Я из тех…», «Последний герой», а там видно будет, как дело пойдет. Последние Витькины песни были более жесткими и холодными, чем материал «Сорока пяти», но были и чисто биг-битовые вещи а-ля Нил Седака — «Весна», например:
Весна.
Постоянный насморк,
Весна.
Солнце светит опять.
И я промочил ноги.
Весна.
И я опять иду гулять…
Мы прошли через вахту театра, сказав бабушке, сидевшей в стеклянной будочке, что мы к Андрею. Звукооператор Андрей встретил нас приветливо, провел в студию, сказал, чтобы мы с Витькой настраивались, а сам пошел с Кирилловым устанавливать барабаны. Все происходило в этот день удивительно быстро и складно — часа за три мы записали болванки четырех песен, и получилось это очень неплохо. Кириллов действительно оказался классным барабанщиком — он все схватывал на лету и проблем с барабанами не было никаких. Время близилось уже к закрытию метро, когда мы закончили запись и договорились с Андреем о следующей сессии. Загрузив барабаны Кириллова в такси, мы еще раз поблагодарили его и расстались с этим удивительным бескорыстным музыкантом.
К сожалению, эту запись мы так и не довели до конца. Витьке вдруг разонравилась эта студия, звук записанных барабанов, хотя, на мой взгляд, он был вполне достойным. Мы собрались в Малом драматическом еще раз, записали голос, и Витька, забрав ленту себе, сказал, что пока на этом остановимся. У него не было настроения писать дальше — это было заметно. Отношения наши продолжали оставаться превосходными, он сказал, что просто устал и ему нужно сосредоточиться, чтобы записать полноценный альбом. А пара песен из записи в Малом драматическом потом так никуда и не вошла…
Мы продолжали бурную концертную деятельность в Москве и не только, чаще и чаще случались концертики в родном городе. Как-то раз мы играли для иностранных друзей, не владеющих русским языком, и, как ни странно, им тоже понравилась наша программа. Этот концертик для девушек из Гамбурга, а также для всех наших друзей проходил дома у Ливерпульца, с которым как-то нас познакомил Борис. Леверпульца прозвали так за то, что в бытность свою студентом университета он был отправлен со всей своей группой на стажировку в Англию, и один семестр обучался английскому языку на родине «Битлз». Вернулся он оттуда совершенно другим человеком и начал вести такой образ жизни, про который можно смело сказать словами одного из героев известного фильма «Асса»: «Я был нетрезв, и мое поведение недостойно советского офицера…» Дома у Алексиса-Ливерпульца было довольно миленько — он тащил к себе все, что только возможно и что плохо лежало, — тут стояли и висели чучела диких зверей и птиц, повсюду сверкали таблички: «Не стой под стрелой», «Пьянству — бой», к которой была сделана приписка «Пьянству — гёрл», «Не работай!» и так далее. Из Англии наш приятель привез массу пластинок и книг, и у него можно было провести время приятно и не без пользы.
В феврале планировалось провести очередной концерт в рок-клубе, на этот раз должны были играть только две группы — в первом отделении «Кино», во втором — «Аквариум», как бы группы-побратимы.
Неотвратимо уже встала перед нами необходимость расширения состава группы — музыка, которую теперь писал Витька, могла звучать только в электричестве, с полным составом. Во всяком случае, на рок-клубовский концерт музыканты нам были нужны в обязательном порядке — прибегать опять к помощи «Аквариума» мы не хотели — в глазах публики мы бы утратили свое лицо, тем более что «Аквариум» работал в том же концерте.
Перед тем как уйти в армию, Олег — наш Гиперболоид — работал в одной командочке параллельно с нами, играл с ней на разных свадьбах, вечеринках — подхалтуривал, одним словом. Командочка, впрочем, была некоммерческой направленности — вокалист обожал Джона Леннона, гитарист торчал от «Криденс» — со вкусом у ребят было все в порядке. Я тогда познакомился с этой группой и теперь решил попытать счастья и созвонился с басистом — Максом. Выслушав мои предложения и условия, Макс согласился поиграть с «Кино» в качестве сессионного музыканта. Я начал ездить к нему, он тоже жил в Купчине, недалеко от меня, и репетировать с ним Витькин материал.
Сам Витька теперь сидел дома с Марьяшей — они снимали квартиру где-то на Гражданке — и особенно не утруждал себя поездками к новому басисту и репетициями с ним. Он сказал, чтобы я подготовил его, а потом чтобы мы вместе приехали и Витька «примет работу». И я подготовил Макса к этому экзамену и успел подружиться с ним. Мы встречались с его приятелем — гитаристом Юркой Каспаряном, играли рок-н-роллы и Витькины песни, беседовали о роке, пили чай, слушали музыку — рок-н-роллы «Криденс» и «Битлз», которые обожал Юрка.
Однажды я ехал к Витьке на Гражданку, вышел из метро «Площадь Ленина» и ждал троллейбуса, на котором нужно было проехать еще с полчаса, чтобы добраться до Витькиного нового дома.
— Привет, — услышал я знакомый голос, повернул голову и увидел Макса с бас-гитарой в чехле, а рядом с ним — Юрку. Юрка тоже был с гитарой в руках — они, как выяснилось, ехали домой с какой-то очередной то ли халтуры, то ли репетиции, то ли еще чего-то.
— Вы сейчас свободны? — спросил я Макса и Юрку.
— Свободны.
— Поехали к Витьке. Я сейчас как раз к нему на репетицию. Макс, ты уже можешь показать, что ты там напридумывал, может быть, Юра, и ты что-нибудь поиграешь — хотите? Можно попробовать.
— С удовольствием, — ответили продрогшие уже музыканты.
Когда мы приехали к Витьке и я представил ему кандидатов в концертный состав «Кино», Витька увел меня на кухню и неожиданно устроил мне небольшой нагоняй — впервые за все время нашей дружбы и совместной работы. Он был страшно недоволен тем, что я привел к нему в дом незнакомого ему человека — Каспаряна.
— Что ты водишь сюда кого тебе в голову взбредет? — говорил он, хотя я впервые привел к нему незнакомого ему человека, да и то по делу.
— Послушай его, — говорил я, — он неплохой вроде гитарист, может быть, пригодится на концерте…
— Ничего я не хочу слушать. С Максом сейчас будем репетировать. И без меня не решай вопрос — кто у нас будет играть!
— Я ничего и не решаю. Я тебе привел человека, чтобы ты сам посмотрел и решил. И вообще я со своими обязанностями справляюсь, по-моему, и еще ни разу ничего не обломил — что ты ругаешься-то?
Мой друг быстро остыл — роль суперзвезды ему удавалась только в присутствии Марьяши, которая поддерживала и культивировала движение в этом направлении, сейчас же он пришел в себя и успокоился.
Мы поиграли втроем — Юрка наблюдал и не принимал участия в репетиции, под конец Витька все-таки решил попробовать его и предложил поиграть соло в нескольких песнях. Юрка начал играть в своей рок-н-ролльной манере и вызвал сразу же бурю протеста — этот стиль нас не устраивал. Тогда юный поклонник «Криденс» взял себя в руки и стал обходиться с гитарой более сдержанно.
— Ну, вот так еще ничего. В принципе на концерте можно попробовать поиграть вчетвером, — сказал Витька.
Юрка и Макс уехали, а я задержался — нужно было решить еще ряд вопросов относительно концерта. Тут Витька снова вызвал меня на кухню и вдруг извинился передо мной за резкость — чем безмерно удивил меня — я воспринял его недовольство появлением Юрки как должное. Витьке же явно было не по себе — таких разборок у нас раньше никогда не возникало, и он сказал, что надеется на то, что не возникнет и впредь.
— Поработай с Юркой, — сказал он примирительно, — порепетируйте с ним — вы же рядом живете. Я думаю, что все будет нормально.
Я тоже думал, что все будет нормально, и начал ездить к Каспаряну и играть с ним. Он был очень милым парнем — у таких людей, по-моему, не бывает врагов. Мы чудесно проводили время, играли, беседовали и отрабатывали нюансы программы.
Этот зимний рок-клубовский концерт «Кино» — «Аквариум» оставил у меня самые приятные воспоминания и у большей части моих друзей — тоже. Единственным темным пятном была едкая рецензия в рукописном журнале «Рокси». Там говорилось, что то — не так и это — не так; у Рыбы, значит, ширинка на сцене расстегнулась и вообще, мол, концерт был поганый. Почему — поганый, я из статьи так и не понял.
Сила воздействия, как известно из физики, равна силе противодействия, а в наших условиях сила противодействия давлению властей на рок-группы со стороны этих самых групп зачастую преобладала над силой, с которой городские власти давили на рок-клуб. Перед концертом с Борисом и Витькой была проведена беседа в рок-клубе с представителями отдела КГБ, курирующего ленинградский рок. Беседа, смысл которой заключался в предостережениях музыкантов от различных сценических вольностей, разумеется, вызвала обратное действие — концерт прошел на грани истерики и «Кино» с «Аквариумом» работали так, словно бы находились на сцене в последний раз, что, впрочем, было недалеко от истины.
Мы играли первым номером — расширенный состав «Кино» — мы с Витькой, Каспарян, Макс и приглашенный в качестве сессионщика джазовый барабанщик Боря, мой старый знакомый. Марьяша в этот раз постаралась от души, и наш грим, я уж не говорю о костюмах, был просто шокирующим. Ансамбль звучал достаточно сыгранно, Витька играл на двенадцатиструнке, мы с Каспаряном дублировали соло, и звучало все, кажется, довольно мощно. В отличие от традиционных красивых поз ленинградских старых рокеров мы ввели в концерт уже откровенно срежиссированное шоу — я иногда оставлял гитару и переключался на пластические ужасы, — например, в фантастической песне «Ночной грабитель холодильников» я изображал этого самого грабителя:
Он ночью выходит из дома,
Забирается в чужие квартиры,
Ищет, где стоит холодильник,
И ест…
Мы играли в основном быстрые, холодные и мощные вещи — «Троллейбус», «Время есть…», «Электричка», «Грабитель» и прочие подобные забои. Единственным, пожалуй, исключением были «Алюминиевые огурцы», в которые Юрка влепил-таки свое рок-н-ролльное соло, но, возможно, на концерте это было и неплохо — часть зрителей выразили одобрение этому кивку в старую музыку.
Концерт вообще получился законченным и полноценным — после нас работал «Аквариум» со своей электрической программой и довел зал просто до экстаза. В те годы это была бесспорно ленинградская группа номер один, массовая аудитория была подавлена и сломлена мощнейшим звуком «Аквариума» — Дюша, Сева, Фан, Булычевский, Курехин, Ляпин, Трощенков вместе звучали так, как никто еще не звучал в Ленинграде. Ну и Б Г, конечно, неистовствовал на сцене в полный рост — группа прошибала всех — и хардовиков, и волновщиков, и джазменов…
Однажды Витька позвонил мне и сказал, что он решил немедленно приступить к записи.
— А где? — поинтересовался я. Идея была неожиданной — мы не собирались ничего писать раньше чем через месяц, другой.
— Нужно все-таки опять с Тропилло договариваться, — сказал Витька. — Давай этим займемся.
— Ну, хорошо, — согласился я, — с Тропилло мы договоримся. Тогда тебе срочно нужно начинать с нами репетировать — с Максом и Юркой.
— Нет, я думаю, что мы снова все сделаем с «Аквариумом». Это профессионалы, они сделают все как надо. Наши ребята еще не готовы. Новый альбом должен быть по музыке безупречным — они этого сделать не смогут.
— Нет, я не согласен, — сказал я. — В таком случае нужно подождать, пока Юрка с Максом все отточат — мы должны этот альбом делать своим составом.
— Не надо меня учить, как мне делать мой альбом.
— Витя, если это ТВОЙ альбом, делай его, пожалуйста, как хочешь. А если это альбом «Кино», то это должно быть «Кино».
— Леша, если у тебя такое настроение, то ведь я могу записать мой альбом и без твоей помощи.
— Пожалуйста, — сказал я и повесил трубку.
Больше мы с Витькой не созванивались никогда. «Мы странно встретились и странно расстаемся…» Дурацкий спор вдруг стал причиной совершенно дикого разрыва — группа «Кино» перестала существовать. Это было как-то странно — совершенно, казалось бы, на пустом месте — ну, повздорили, ну, помирились… Но мы не вздорили и, соответственно, не мирились. Я чувствовал, что напряжение внутри «Кино» в последние месяцы росло — и вот прорвалось…
Я заезжал иногда к Каспаряну — Витька ему тоже не звонил, мы поигрывали немного, а потом я перенес свою музыкальную деятельность в Москву — стал ездить туда каждую неделю и играть дуэтом с Сережкой Рыженко. С Юркой, естественно, я видеться тоже перестал.
Однажды, месяца два спустя, я встретил его случайно на улице и узнал, что Витька позвонил ему и предложил поиграть. Ну, в добрый час…
Раздражают звонки. Звонят мальчики и девочки и требуют от меня каких-то экспонатов в музей Виктора Цоя. Я не даю им экспонатов, у меня нет ничего такого, чтобы я мог им дать. Все мои экспонаты — это моя жизнь, моя молодость, которую я ни в какой музей не отдам. Я хотел было сказать этим мальчикам и девочкам, что если они думают, что музеи и памятники возвращают кому-то жизнь, то они очень ошибаются. Отнимают они жизнь, а не возвращают, превращают реликвии во что-то такое, что совсем не похоже на оригинал. И сами усердные музейные служители превращаются в мумии и экспонаты. Но я ничего им не сказал. То, что для них умерло, во мне живет — это часть меня, и Майка, и Бориса, и всех наших друзей.
А Борис, кстати, пел в восемьдесят втором: «Мы пили эту чистую воду…», — ну-ка, мальчики-девочки, кидайте свои пальчики, смотрите на меня в окно, что там дальше поется? Не помните? О нас, о нас. Вот когда вспомните, тогда и позвоните мне из своего музея. А мы — мы никогда не станем старше.
