ЛОШАДЬ
Дедушка был раньше деревенским старостой. И хотя давным давно вышел указ о том, чтобы все срезали пучки и носили современные прически, он упрямо продолжал завязывать волосы по-старинке пучком и тем гордился.
Дедушка и кашлял как-то по-особенному, торжественно: «Э-хэн!»
И это тоже было предметом его гордости. Но это еще ничего! Вот чихал он совсем уж необыкновенно.
«Хакусён-н-н!» — раздавалось на всю деревню. И звук «н» тянулся не как у всех, а значительно дольше. Дедушка, верно, думал, что своим кашлем и чихом он заставляет дрожать всю деревню, как дрожат от рыка льва лисицы и зайцы.
Дедушка любил самурайские пики и мечи. В токонома всегда красовались воинские доспехи и шлем. А с нагэси свисали пика, алебарда и лук со стрелами. Под ними на подставке лежало старинной японской работы седло.
Сидя посреди всего этого добра, дедушка курил трубку и пил чай. А иногда чистил пику и меч. Очень любил дедушка полировать меч. И надо сказать, блестел он у него отменно. Трубку свою он курил тоже торжественно и шумно. И по тому, как он это делал, можно было узнать, в каком, он расположении духа.
А если уж дедушка сердился, к нему страшно было подступиться. Случалось это с ним раз или два в год. Но когда, бывало, рассердится, сядет на пятки, совершенно прямо, и рядом меч положит. Меч он, правда, не вынимал из ножен, но все косились на него с опаской. Однажды в деревню приехал из города кровельщик. Напился он сакэ и подошел к деду. Не зная вспыльчивого характера деда, он нечаянно обронил какое-то неловкое слово. «Невежа!» — вскричал дед и, вскочив на ноги, выхватил из ножен меч. Кровельщик испугался, завопил и убежал прочь. Поэтому, когда дед клал меч подле себя, все, кто проходил мимо, на всякий случай кланялись, складывая вместе ладони рук, — извинялись.
У дедушки был один закадычный друг. Он тоже носил на макушке старинный пучок и был учителем верховой езды. Конечно, кроме дедушки, никто не брал у него никаких уроков. Однако говорили, что в прежние времена он обучал верховой езде самого князя.
Несколько раз в месяц этот человек наведывался к дедушке. Дедушка держал трех лошадей. В тот день, когда должен был пожаловать учитель верховой езды, работник ставил к коновязи двух из них. Коновязь находилась в углу двора и напоминала брус для занятий гимнастикой. По обеим сторонам этого «бруса» были прикреплены кольца, к которым привязывали лошадей. На лошадей надевали сбрую, шитую серебром и золотом. Стремена были как на картине, где изображены верхом Сасаки Такацуна и Кадзивара Кагэсуэ.
Дедушка и его учитель в хаори и хакама садились на коней, в руках у них были плетки, сплетенные из корней бамбука.
Вокруг дедушкиной усадьбы пролегала широкая дорога. Она служила им как бы манежем. По обеим сторонам дороги росли сосны, и двое стариков скакали между ними на лошадях, которые шли иноходью. Иноходец выбрасывает вперед переднюю и заднюю ноги одновременно, сначала с левой стороны, потом — с правой. Таким шагом проходили, бывало, кони на торжественных церемониях перед князем в старинные времена. Когда дедушка и его учитель скакали на лошадях, на груди и крупе коней развевались кисти, шпоры весело позвякивали: сян-сян-сян, а наездники звонко хлестали бамбуковой плетью по кожаным чепракам и подгоняли лошадей: «Хайё! Хайё!»
Деревенские мальчишки в такие дни, облепив все ветки на деревьях, любовались ездой двух стариков. И не только потому, что им было интересно наблюдать, как два «самурая» скачут на лошадях, а еще и потому, что напоследок дедушка всегда раздавал мальчишкам печенье, приговаривая при этом: «Спасибо, что пришли! И в другой раз приходите», — дедушка очень любил, чтобы на него смотрели, когда он гарцует на лошади.
Дедушкина страсть к верховой езде была известна на пять, а может, на десять ри окрест. Все взрослые до единого знали «лошадника Дзинсити». В молодые годы дедушка не прочь был выпить сакэ. А когда хмель ударял в голову, сбрасывал с себя одежду, будь то летом или зимой, и, оставшись в одной набедренной повязке, но при мече, носился на неоседланной лошади и уже не по «манежу» вокруг своей усадьбы, а по деревенским улицам, распевая при этом: «Смолоду любил я лошадей и скакать умел я лихо».
Однажды — а это было еще до правления Мэйдзи,когда по дорогам бродили самураи с мечами, — дедушка ехал верхом на коне, сильно под хмельком. Стояла весна. В траве у дороги спал какой-то человек.
Дедушка решил, что это пьяный прилег отдохнуть, и, не обращая на него внимания, продолжал свой путь. Поравнявшись с человеком, он увидел, что это был самурай. Дедушка был лишь сыном деревенского старосты, но князь милостиво разрешил ему иметь фамилию и носить меч. Однако при встрече с самураем дедушка должен был слезать с лошади и отвешивать поклон. Но тут он решил не слезать с коня, потому что самурай, похоже, спал, а дедушкин конь скакал галопом. Однако, как только он проехал мимо самурая, раздался грозный окрик:
— А ну-ка, стой!
Оглянувшись, дедушка увидел, что самурай вскочил на ноги и уже держит руку на рукояти меча.
«Этого еще недоставало!» — подумал дедушка, но конь его продолжал скакать, и он решил: «Э… была не была! Улизну!» И, сделав вид, что не слышал громкого окрика, погнал коня, будто на скачках.
Сделав порядочный крюк, он вернулся домой, поставил коня на конюшню и направился было в амбар положить седло, как вдруг услышал позади себя тот же голос.
Бежать не было смысла, так как самурай явно знал дом «лошадника Дзинсити» и быстро приближался к нему с обнаженным мечом. Тогда дедушка кинулся в амбар и с грохотом задвинул засов изнутри. Оказавшись перед закрытой дверью, самурай стал пинать ее и стучать по доскам кулаками. Но дверь была толстой, и дедушка не боялся, что самурай сможет выбить ее. Тогда самурай рассвирепел и со всего маха, как сумасшедший, вонзил меч в дверь амбара по самую рукоятку.
— Ну что, и теперь не откроешь? — заорал он, поводя мечом вверх и вниз в образовавшейся щели.
Тогда дедушка недолго думая насадил шпору на лезвие меча, а поверх намотал поводья так, что меч изогнулся. Затем большим деревянным пестом, который лежал в амбаре, стукнул раза два по лезвию меча и вогнал его конец в толстую поперечную доску двери. Самурай сколько ни тянул меч снаружи, так вытащить и не смог.
А дедушка открыл потихоньку заднюю дверь амбара и вышел с той стороны, которая не видна была самураю. Выглянул незаметно из-за угла, видит: самурай, сердито ворча, пытается выдернуть меч из двери.
Тогда дедушка крадучись выбрался со двора и явился, как был в одной набедренной повязке, в дом деревенского врача.
Врач этот знаменит был тем, что обучался европейской медицине в Нагасаки и был придворным медиком князя. Дедушка попросил его утихомирить разбушевавшегося самурая. Врач взял своих слуг и отправился к дому дедушки. А слугами у него были самураи с двумя мечами за поясом. Дедушка подошел к амбару вместе с ними, тоже с мечом — будто слуга доктора.
— Я придворный медик князя. Зовут меня Ямакава Кэйкюро. А вы кто будете? — обратился врач к самураю, все еще пытавшемуся вытащить меч из двери амбара.
Самурай переменился в лице.
— Извините! Извините! Я немного перебрал лишнего, — сказал он. — Простите меня, что я предстаю перед вами в таком виде.
Все обошлось благополучно. Дедушка, притворившись, что не знает самурая, отворил дверь амбара и вытащил меч из доски.
Щель от удара мечом красовалась на двери амбара и после правления Мэйдзи, а рядом с ней было выведено кистью: «Следы бедствия, перенесенного Дзинсити двадцатого дня третьего месяца в годы правления Каэй». И эта надпись тоже составляла предмет дедушкиной гордости.
Однако, кто бы ни спрашивал дедушку об этом «бедствии», он ничего подробно не рассказывал. Только по тому, что он постоянно держал дверь амбара закрытой, чтобы все видели след самурайского меча, да по важному виду, который он принимал, проходя мимо амбара, можно было догадаться, какое значение дедушка придавал этому событию из своей жизни.
Вскоре после окончания японско-китайской войны умер единственный друг дедушки, учитель верховой езды. Его сын, поручик кавалерии, погиб на фронте, — учитель заболел от горя и вскоре скончался. Похоронить его было некому, так что дедушка сам соорудил ему могилу рядом с могилой, где покоился прах его сына. От горя дедушка обрезал свой пучок на голове и зарыл его вместе с прахом друга. А на могильной дощечке написал старинными иероглифами, что был-де дружен с учителем и что они вместе занимались верховой ездой.
Похоронив друга и отрезав пучок, дедушка сразу как-то постарел и уже не скакал на лошади. Но вскоре он велел построить в углу усадьбы сарай и поставить там деревянного коня. На этого коня дедушка надел старинное седло и иногда, взобравшись на него в праздничном одеянии, покрикивал, размахивая плеткой: «Хайё! Хайё!»
Деревянный конь кивал головой, поводья натягивались и опускались, а голова коня лязгала: га-тян, га-тян!
На деревянном коне дедушка выглядел почему-то гораздо мужественнее, чем на живом. Он непрестанно хлестал плетью по бокам коня и свирепо понукал его, а сам то и дело подпрыгивал в седле. И это было удивительнее всего, так как конь стоял неподвижно. Однажды дедушка даже свалился со своего деревянного иноходца. Наверно, от большого усердия.
Дедушка не любил, когда мальчишки смотрели на эти его упражнения. Он тщательно закрывал дверь сарая и вешал изнутри замок. Но детям такая верховая езда нравилась куда больше, чем прежняя. И, заслышав дедушкины понукания, они сразу же неслись к сараю и, прильнув к щелям в досках и дыркам от выпавших сучков, подглядывали за стариком, при этом они строили забавные рожи и хихикали. А когда дедушка заканчивал свои упражнения и отпирал замок, все бросались врассыпную и прятались между сараем и амбаром. Дедушка, весь потный и усталый, отправлялся домой, а мальчишки выскакивали из своих укрытий и тихонько, как мыши, открывали двери сарая и залезали впятером или вшестером на деревянного скакуна. Передний, теснимый остальными, съезжал к шее, а последний, сидя лицом к хвосту, изо всех сил цеплялся двумя руками за круп коня, чтобы не свалиться.
Сначала дети не понукали коня, а только дергали за поводья и двигали с лязгом его головой, но потом стали ссориться: каждый хотел подержаться за поводья — это было интереснее всего, — и постепенно все смелели. Держаться за поводья приходилось недолго, поэтому старались вовсю. А некоторые стали даже покрикивать, как дедушка: «Хайё! Хайё!»
И когда тот, кто стоял на страже, посматривая в дырку от выпавшего сучка, предупреждал: «Тихо! Дедушка!» — все сваливались как попало с деревянного коня, залезали ему под брюхо и замирали там, затаив дыхание. Брюхо лошади было пустым, и это тоже забавляло, так что мальчишки снова начинали шуметь и возиться.
Тогда дедушка, опасаясь, что они испортят коня, грозно кашлял в доме: «Э-хэн!» Однако очень скоро он смирился и уже не кашлял, когда дети забирались в сарай. А потом он сам стал приходить к ним и обучать их верховой езде, взбирался на коня и показывал, как это делается.
Рядом с дедушкиной комнатой росла сосна, на которой торчало голубиное гнездо. Дедушка очень любил этих голубей. Он выходил на веранду и подолгу любовался большими птицами, кружившими над деревом.
Однажды дедушка заболел. Он тихо лежал, прислушиваясь к громким голосам мальчишек у деревянного коня, и вскоре умер. Так и не дождался, когда из гнезда вылетят голубята.
Три коня под красивыми старинными седлами проводили дедушку в последний путь.
