Сальмонельщики с планеты Порно
Известие, что шеф собирает на срочное совещание, принёс Ёхати. Он у нас был на подхвате, «подай-принеси». Оказалось, доктор Симадзаки, большой авторитет в ботанике и единственная женщина в нашем исследовательском отряде, беременна.
— И из-за этого надо совещание собирать? — спросил я Ёхати, отрываясь от микроскопа.
— А я откуда знаю?
Потоптавшись в нерешительности в дверях лаборатории, он пошло хохотнул, показывая редкие зубы. Ему наверняка было не больше, чем мне, но выглядел он лет на десять старше.
— Скажи, сейчас приду, — проговорил я, оборачиваясь к окулярам прибора, и услышал безразличный голос Ёхати.
— Шеф сказал: если сразу не пойдёт, волоки его насильно, — нахально заявил он.
— Что это ему приспичило? — Я нехотя поднялся.
Лаборатория экосистем, служившая мне и жильём, представляла собой сборно-разборное сооружение площадью около тридцати метров. Она притулилась на самом краю научно-исследовательской базы, развёрнутой у подножия горы Ночного Плача, где рассыпалось с десяток похожих домиков. В центре располагался штаб — в два этажа и вдвое большей площади. Хотя какой штаб — одно название: самое простое строение, где помещались только жилой отсек шефа и комната для совещаний. Невысокая гора Ночного Плача состояла из тёмно-серого андезита. Такое название ей присвоила первая японская экспедиция на эту планету. По ночам, когда дул сильный ветер, впадины и выбоины на склонах горы рождали звуки, похожие на женский плач.
Я вышел наружу вслед за Ёхати, заперев лабораторию на ключ. Предосторожность не лишняя — не от воров (у нас их не водилось), а от кишевших вокруг диковинных растений и животных.
— От кого она залетела-то? — спросил я по дороге у Ёхати.
И без того невысокий, Ёхати при ходьбе выгибал колесом спину и от этого казался ещё ниже. Он покосился на меня и ухмыльнулся:
— А кто знает? Может, от вас?
— Не от меня, — серьёзно проговорил я и призадумался. Нет, точно, я ни при чём.
Оранжевый шарик солнца неудержимо катился за гору Ночного Плача. В это время года на планете день и ночь сменяли друг друга каждые два часа. Планета Накамура входила в солнечную систему Кабуки. Забавные названия. И планету, и систему открыл учёный японского происхождения Питер Накамура, большой поклонник театра кабуки. Но на Земле она была известна как планета Порно. Так её называли из-за аборигенов, живших в пятидесяти километрах к западу от базы в стране Мамардасии. Они как две капли воды походили на землян, только круглый год ходили голыми.
— Так вот от кого! — вдруг осенило меня, — От тебя, Ёхати.
Тот сразу переменился в лице. В уголках глаз появились скабрёзные морщинки, рот сладострастно скривился. Неприятная картина.
— Если бы так! — с невыразимой мукой отвечал Ёхати, — Я тебе скажу: она мне нравится. Эх, кабы от меня! — Судорожно дёрнулся, облизал толстые слюнявые губы и повторил чуть не плача: — Да! Кабы от меня!
О неистребимой тяге Ёхати к слабому полу знали на базе все. Ему кровь из носу нужна была женщина как минимум два раза в день. Свой крошечный «вигвам» он делил с дамой средних лет, которая приехала с Земли вместе с ним. Я всегда думал, что она его жена, но, видимо, ошибался. Ёхати ещё раз тяжело вздохнул:
— Кабы от меня!
— Значит, не от тебя?
— Если бы.
Если не Ёхати — тогда кто? От кого забеременела доктор Суйко Симадзаки — тридцатидвухлетняя, незамужняя, полная женственности, светлокожая пухленькая красотка? Не находя ответа на этот вопрос, я распахнул дверь штаба. Ёхати почему-то метнулся к своему домику.
— Я как раз занимался повадками многоухих кроликов. Почти разобрался с их питанием, — пожаловался я шефу, входя в комнату, где он нас собирал на совещания. — Мы что, будем теперь обсуждать подробности личной половой жизни членов экспедиции?
Кроме меня, пока больше никто не появился. Только шеф по обыкновению сидел во главе стола, его толстая шея тонула в плечах.
— Во-первых, это вопрос далеко не личный. А во-вторых, мы ещё не можем утверждать, что в данном случае имел место половой контакт.
Обалдело глядя на него, я хотел было поинтересоваться, как можно забеременеть без полового контакта, но тут в комнату вошли доктор Фукада и бактериолог доктор Могамигава.
— Она с яичком. Это не ложная беременность, — отрапортовал Фукада. — Но что там — одним рентгеном не разберёшь. Четвёртый месяц.
— Что же, она четыре месяца не замечала, что беременна? Что за человек?! — Я почти кричал. — Может, она нарочно скрывала?
Не обращая никакого внимания на мои слова, доктор Могамигава, старик, сухой педант, не признававший ничего, кроме естествознания, с кислой гримасой выложил на стол несколько листьев, похожих на папоротник.
— Вот эта гадость была вместе с образцами растений, собранных доктором Симадзаки. Я это нашёл в её коробке для гербария.
— Что? Вдовье чрево?! — подскочил я, — Откуда здесь эта трава? Она растёт только к западу от Мамардасии!
— Должен вас поправить. К западу от озера Подлости. — Могамигава бросил на меня сердитый взгляд. — Доктор Симадзаки собирала растения, дошла до болота и, не обратив внимания, прихватила и эту дрянь. Её микроспоры проникли в организм. Как известно, андроспоры этого жуткого растения раздражают яйцеклетки высших позвоночных и вызывают непроизвольное развитие в утробе новых организмов.
— Но ведь доктор Симадзаки не вдова, — заметил шеф.
Могамигава пренебрежительно отвернулся, говоря всем своим видом: «При чём здесь это?» За него ответил доктор Фукада:
— Название «вдовье чрево» пошло от первой экспедиции. На самом деле не важно — вдова, не вдова. Это растение стремится к партеногенезу с любой женщиной, исключая девственниц. Вообще-то у партеногенеза есть ещё другое название — девственное размножение, но в данном случае мы имеем дело с явлением, которое, видимо, следует называть недевственным размножением. Почему оно не воздействует на яйцеклетки девственниц, пока не ясно. Возможно, это как-то связано с количеством вырабатываемого эстрогена. Что касается доктора Симадзаки, то это скорее естественно, что она не девственница. — Он иронически улыбнулся, — Всё-таки ей уже тридцать два. Было бы слишком строго обвинять её в легкомысленном поведении на том основании, что она не девушка.
— Что вы! Я же её ни в чём таком не обвиняю, — заёрзал в своём кресле шеф, — Ну что же, пока нас только четверо, но всё равно начнём. Сама доктор Симадзаки отказалась присутствовать на совещании. Конечно, она чувствует себя неловко — ведь мы знаем, какой это застенчивый и скромный человек. Геоминералогическая группа отправлена в район горы Арасатэ на перевал Хокомака для изучения жуткой липучей скалы.
— Дело не терпит отлагательств, нужно действовать немедленно. О! Что-то я повторяюсь. Неловко как-то! — сказал Фукада, кичившийся своей причастностью к литературе; в порядке хобби он накропал три десятка макулатурных романов, — Итак, переходим к основному вопросу. Беременность, вызванная вдовьим чревом, длится десять земных дней. Так что, Сона-сан, разрешите вас поправить: доктор Симадзаки не замечала беременности всего четыре дня, а не месяца. До сих пор имели место два подобных случая с земными женщинами: у одной участницы первой экспедиции на седьмой день случился выкидыш, а врачиха, которая была приписана к отряду, занимавшемуся устройством базы, на третий день, не задумываясь о последствиях, сама сделала себе аборт. Но в случае с доктором Симадзаки это уже не пройдёт, будет выкидыш или нет — мы тоже не знаем. Выходит, велика вероятность родов. Однако Симадзаки говорит, что не хочет рожать.
— И это понятно, — отозвался я, — Ещё бы: признать, что отец ребёнка — какой-то сорняк, да ещё с таким названием — вдовье чрево, — значит опозорить всю семью, несколько поколений выдающихся учёных.
— Давайте всё-таки пользоваться научным языком. — Могамигава бросил на меня недовольный взгляд. — Невозможно представить, чтобы андроспоры вдовьего чрева, проникнув в организм дыхательным путём, прямиком попали в матку. Скорее они просто каким-то образом — например, путём кислотного воздействия — сыграли роль возбудителя неоплодотворенной яйцеклетки и вызвали рост нового организма. То есть оплодотворения доктора Симадзаки вдовьим чревом не было, поэтому как можно говорить, что она зачала от этого растения?! Надо подождать родов, но я считаю, что у нового организма будут только хромосомы матери. Как пишет в своей «Истории транспарентных эмбриогенов человека» профессор Ёсинович Сано, отсутствие репродуктивной функции у индивидуума, рождённого в результате партеногенеза, — это норма.
— Ну, по идее так и должно быть, — решил возразить доктор Фукада, — Однако на этой планете далеко не всегда происходит так, как должно быть. Точнее, у неё такая особенность, если хотите: здесь часто происходят дикие вещи, выходящие за рамки здравого смысла. Споры вдовьего чрева вполне могли достичь матки — через дыхательную, пищеварительную или кровеносную систему, — не утратив при этом своих качеств, и каким-то образом проникнуть в неё. Партеногенез — весьма распространённый способ воспроизводства в животном мире, даже на Земле. Тем более нельзя исключать, что на пресловутой планете Порно мы можем столкнуться с такими невероятными и абсурдными явлениями, как оплодотворение спорами растений. Говоря о «яичке» в матке доктора Симадзаки, я не имел в виду, что это должен быть непременно человеческий эмбрион.
Гримаса будто приклеилась к лицу Могамигавы.
— Вы называете эту планету дикой. В принципе согласен. Но о выкидыше, случившемся у женщины из первой экспедиции, я слышал, что плод был человеческий.
— Однако…
— Однако, — вмешался я, чтобы придать ускорение завязавшейся дискуссии, — проблема не в природе беременности доктора Симадзаки и не в том, кто у неё родится, а в том, как предотвратить роды. Разве нет?
— Я так скажу, — кивнул в мою сторону шеф, — Думаю, есть два пути. Первый: извлечь это — кем или чем оно бы ни было — из матки кесаревым сечением.
— У нас нет для этого оборудования, — тяжело вздохнул Фукада, — Не скажу, что это невозможно, но мне бы не хотелось делать такую операцию. Вскрывать брюшную полость у доктора Симадзаки… Слишком велика ответственность.
Фукада, как обычно, уходил от ответственности. Одарив его пренебрежительным взглядом, Могамигава обратился ко мне:
— Не знаете ли вы, как мамардасийцы предохраняются от беременности, вызываемой вдовьим чревом? И какие меры они принимают, если беременности избежать не удалось? Ведь они наверняка тоже страдают от вдовьего чрева.
— Думаю, да. В районе Мамардасии очень много вдовьего чрева. Целые колонии. Но поскольку доступ человеку в Мамардасию закрыт, нам пока не известно, как они справляются с этой проблемой.
Шеф подался вперёд:
— Так вот, второй путь, о котором я думал, — послать туда кого-нибудь, чтобы выяснить у аборигенов, что они делают в таких случаях. От этого будет и научная польза, так что сможем убить как бы двух зайцев.
— Так они к себе и пустят! — покачал головой я, вспоминая, как мамардасийцы в прошлый раз наотрез отказались пропустить нашу экспедицию, — Если только ты не человек с приемлемым для них устройством психики. Они же здорово читают наши мысли, — Я повернулся к Фукаде: — Быстрее вам будет кесарево сечение сделать.
Фукада тут же всполошился:
— Раньше, в эпоху варварства, такие операции делали голыми руками, а теперь только на современном оборудовании, с компьютерными системами. То есть я… как врач… в университете нас не особенно этому учили.
Могамигава закатил глаза к потолку, будто хотел сказать: «Не можешь, значит?» Я тоже был разочарован.
— Несколько участников первой экспедиции проникли в Мамардасию и видели, что это такое. Есть доклад на эту тему, — проговорил шеф, чтобы оживить разговор. — Как им удалось?
— Ну, это же были первые земляне. Наверное, аборигены не предполагали, что мы такая дикая раса, и расслабились — пустили. Дикая — с точки зрения мамардасийцев, конечно.
— Это мы дикие? Вот они-то настоящие дикари! — сморщился Могамигава. — Как я слышал, они совокупляются в открытую, средь бела дня. Им всё равно с кем — с мужчиной, женщиной… где — на улице, на площади, в общественном месте. Где угодно, и одновременно несколько пар!
— Вот именно! — кивнул я, ткнув пальцем в его сторону. — Вот это и кажется им диким. Что мы так к этому относимся: считаем секс дикостью, думаем, что с этим делом надо куда-то прятаться. Мне кажется, они смущаются от такого отношения, это их отвлекает, не даёт сосредоточиться.
— Уж не хотите ли сказать, что вы это дикостью не считаете? — Могамигава с неприязнью уставился на меня.
Я почувствовал, что краснею:
— Нет, не считаю.
— В таком случае почему вы не можете получить туда доступ?
— Потому что я сам дикий. Э… лично мне было бы интересно и приятно наблюдать за такими вещами со стороны. Назовите это как хотите — извращением, страстью к подглядыванию… Но если у меня спросят, смогу ли я заниматься тем же самым на людях… Не смогу. То ли из-за стеснительности, то ли из-за неумения быть естественным, а может, самосознание не позволяет… Не знаю. Но мамардасийцы сразу просканируют, что у меня в голове, и не пустят к себе.
— Другими словами, — задумчиво проговорил шеф, — в Мамардасию может попасть лишь тот, у кого самые прогрессивные взгляды на секс?
— Ну… как сказать? Может статься, аборигенам эти прогрессивные взгляды покажутся вовсе не прогрессивными. То есть люди, о которых говорят, что у них прогрессивные взгляды на секс, связывают сексуальную свободу с борьбой против существующей системы, восстанием против «старой власти», критикой правительства и полиции. Похоже, что с точки зрения мамардасийцев такие люди на самом деле совершенно не стремятся к сексу и не превозносят его, он для них не предмет поклонения. Говорят, в составе первой экспедиции была одна женщина — активистка Союза за сексуальное раскрепощение. Она хотела было использовать поведенческий стереотип аборигенов для поддержки заурядного общественного движения, но это им не совсем понравилось. Как я слышал, дело кончилось тем, что активистка бежала оттуда со всех ног, когда какой-то медвежьего облика мамардасиец подошёл к ней.
— Так кто же всё-таки может к ним проникнуть? — небрежно бросил шеф.
— Тот, кто не воспринимает секс как нечто метафизическое и в то же время испытывает неиссякаемое сексуальное влечение, причём бескорыстное.
— Это что же получается? — округлив глаза, с нескрываемым отвращением рявкнул Могамигава. — Нужен тип, которому только бы потрахаться. Всё равно с кем?! — Он ожесточённо поскрёб голову. — Что это я так разорался? Вот до чего меня довела эта планета!
Шеф вдруг подскочил в кресле и поглядел в потолок:
— Хм! Есть у нас такой человек.
Я кинул на шефа изумлённый взгляд:
— Вы что, хотите Ёхати послать?
— А кого ещё? — уставился на меня шеф, — Кто ещё подходит к мамардасийскому менталитету?
— Ну, это не вариант! — тряхнул головой Могамигава, показывая, что тут и разговора быть не может, — Он же тупой. Даже если проберётся, что он сможет разузнать?
— Не говорите, Могамигава-сан, — тут же начал переубеждать его шеф, — В медицине и биологии он, конечно, не разбирается, но спросить, как избавиться от беременности, наверное, сумеет.
— Если Ёхати попадёт в Мамардасию, только мы его и видели, — усмехнулся я, — Помимо всего прочего, мамардасийки, говорят, исключительные красавицы. Наши женщины по сравнению с ними никуда не годятся. Недаром в отчёте было сказано: «Местные женщины — сущие ангелы».
— Как это банально! — проговорил доктор Фукада и отвернулся.
— Тогда надо будет послать с ним ещё кого-нибудь, — стоял на своём шеф, — Чтобы он, не проникая в Мамардасию, был где-то наготове и оттуда давал Ёхати указания. Если Ёхати притащит муть, его можно будет отправить обратно, и не один раз, пока не добудет вразумительную информацию.
Я пожал плечами:
— Хотите меня послать?
— Точно, — холодно заявил шеф и обернулся к Могамигаве, — Думаю, знание бактериологии здесь тоже пригодится. Не могли бы вы их сопровождать, доктор?
Могамигава с готовностью кивнул:
— Не возражаю. На экспедиционном катере мы через час туда доберёмся.
— Однако, — шеф обеспокоенно шевельнулся в кресле, — у нас всего один катер. Сейчас он в распоряжении геоминералогической партии.
— Вы можете связаться с доктором Ниямой и приказать ему немедленно возвращаться.
— Я уже говорил с ним по телекому, — Шеф не скрывал огорчения, — Он сообщил, что они смогут быть на базе только через два дня. Вы же знаете, что это за человек. Упрямец! Для него моих распоряжений не существует.
— Но вы сказали ему, что ситуация с доктором Симадзаки не терпит отлагательств?
— Разумеется, сказал. Но ему как об стену горох. Знаете, что он ответил? «Пускай рожает, потом выбросим куда-нибудь, и все дела».
— Ну что за человек! — вздохнул Могамигава. — Тогда поедем на турбоходе.
— Что?! — чуть не задохнулся я, — На нём мы доберёмся только до озера Подлости. Над водой эта кроха не пройдёт. Обойти озеро невозможно, потому что на севере оно выходит прямо к Мамардасийскому морю, на юге, за мысом Самоудовлетворения, тоже море.
С каждым произнесённым словом я всё сильнее злился на Фукаду, который как в рот воды набрал. Мог бы он сделать кесарево сечение — не было бы никакой проблемы. В последнее время появляется всё больше врачей, не способных ничего сделать руками — даже самую простую операцию; как они сами говорят, во всём виноват прогресс медицинской науки. Кому такой прогресс нужен?
— Так вот, до Мамардасии такой маршрут, — продолжал я. — На турбоходе до озера Подлости, там сооружаем плот из того, что растёт в округе, переправляемся, потом на запад по болотам и ещё километров двадцать пешком.
— А полегче маршрута нет? — простонал доктор Могамигава, похоже, разделявший мои мысли в отношении доктора, и недобро покосился на Фукаду.
Фукада чувствовал себя неловко и, оправдываясь, заёрзал на месте:
— Вообще-то надо бы мне пойти, но вы же знаете: у меня ноги слабые, хронические болезни…
— Никто вас туда не посылает, — отрезал Могамигава.
Фукада бросил на него полный негодования взгляд и сердито умолк.
В комнате повисло молчание.
Его прервал Фукада. Сделав вид, что ему надо идти, он поднялся со стула:
— Ну я пойду. Работа.
Когда наш никчёмный коллега вышел, шеф громко вздохнул. Мы с Могамигавой тоже устали от Фукады. Говорить не хотелось.
С горы Ночного Плача ветер принёс наполненный восторгом женский стон.
— Вот это вопль! — сказал, как плюнул, Могамигава. — Гора, издающая такие звуки, должна называться по-другому. Какой уж тут Ночной Плач! Это Волна Экстаза, — Он округлил глаза и, почесав в затылке, заключил: — Что я такое говорю?! О боже! Как же низко я пал.
Я глубоко затянулся сигаретой и стал рассказывать, стараясь говорить как можно спокойнее:
— Поделюсь своим опытом — однажды мне пришлось добираться от озера Подлости до Мамардасии и обратно. И постройка плота, и пешие переходы — это всё не так страшно. Главная причина, почему мне не хочется идти туда снова, — разная тамошняя кошмарная живность. По идее, мне уже давно следовало привыкнуть к удивительным условиям, в которых обитают внеземные формы жизни, кажущиеся нам невероятными. И всё равно встречается такая гадость, что невозможно оставаться безразличным, даже с точки зрения чисто научного интереса.
— Может, не стоит сейчас об этом? — встрял шеф.
Я покачал головой:
— Нет. Нужно заранее предупредить доктора Могамигаву. Хотя бы в общих чертах. Чтобы смягчить шок.
— Неужели это в самом деле такие чудовища? О них чего только не говорят…
— Почти все эти животные и растения встречаются и здесь. Но там они существуют в форме особого биоценоза, отличающегося большой перенаселённостью. Растения образуют многоуровневые колонии; в этой биомассе формируются сообщества представителей фауны, мирно уживающиеся друг с другом. Например, некоторые виды водорослей, почти не встречающиеся в наших местах, расплодились в озере Подлости. Видимо, в физиологическом плане это оптимальное для них место. Водоросли-липучки, кровавые, ласкающие водоросли…
— Ласкающие водоросли?! Это кошмар! — Могамигава приподнялся и застучал кулаками по столу, — Недавно моя жена пошла искупаться на озеро — тут недалеко. Вошла в воду, и через несколько минут у неё стали слипаться глаза. Шатаясь, вышла на берег. Оказалось — эти самые! Страшная гадость! — пробормотал он уже спокойнее, — Не надо было брать жену на эту дикую планету.
— Каких только тварей не водится в этом озере. Оно буквально кишит плоскоспинными бегемотами, червекрокодилами, булькающими аллигаторами. Кого там только нет.
— Они опасны?
— Нет. Но они вылезают из воды и такое устраивают! Кроме крупных животных там полно пластинчатых медуз и других тварей. Так что плот надо связать покрепче. Перевернёмся — будет не до шуток.
— В болотах наверняка тоже всякой дряни полно. Я прав? — с дрожью спросил Могамигава.
— Там растёт забудь-трава. В больших количествах.
— О-о! Забудь-трава! Какой ужас! — Могамигава снова забарабанил по столешнице кулаками и весь как-то перекосился. — Недавно я собирал образцы растений для культивирования перфорационных бактерий. И случайно попалась эта самая трава. Так я забыл, какие тесты собирался проводить! И была-то всего одна травинка. А если там будет целое поле забудь-травы, кто знает, что мы забудем? Может, не сможем даже вспомнить, зачем пришли!
— Тогда лучше будет заранее записать, — дал совет Шеф.
— А вдруг мы читать разучимся?
Шеф рассмеялся, отрицательно качая головой:
— Это будет временная потеря памяти, а не старческое слабоумие. Так что не так страшно.
— Нам и через джунгли придётся пробираться? — Могамигава смотрел на меня испуганными глазами. — Что там у них, в джунглях?
— Там расплодились целые колонии трубчатых и зонтичных, характерных для местностей на границе между джунглями и открытыми пространствами, например полями забудь-травы. Ещё там, на чесоточном дереве, растёт тип лишайника — висячая ползучка. Впрочем, это не дерево, скорее кустарник. А местная фауна… Из животных — прежде всего олень-свистун, многоухий кролик, трехгорбый кабан, носатая сирена, раскладная корова. Из птиц — пенисный воробей, из насекомых — скрипучая цикада. Из видов, которые нам не удалось классифицировать, я бы назвал реликтовый кокон и, наконец, разбуди-жену — создание, которого никто не видел. Мы знаем его только по голосу.
— Ах! Ещё и разбуди-жену! Только этого не хватало! — Могамигава забарабанил по столу и запустил пальцы в шевелюру. — Стоит ночью услышать её жуткие вопли — всё! Покоя не будет. Жена просыпается, будит меня… Зачем я её привёз на эту чёртову планету! — Он уронил голову на руки.
«Чего теперь жаловаться. Сам сюда свою красавицу притащил. Побоялся, как бы рога не наставила», — подумал я.
Могамигава поднял голову.
— А что там дальше, в джунглях? — Он вцепился обеими руками в край стола. — Наверное, ещё круче, да?
— Честно сказать — не знаю, — вздохнул я. — В первый раз я ходил туда с экспедицией, и у нас не было такой спешки, как сейчас. В джунглях царит вечный мрак, там даже днём темно и жутко. Прямо ад кромешный. У нас не хватило смелости, и мы двинулись в обход.
— Ад кромешный, вечный мрак… К чему такие выражения, весь этот страх? — раздражённо вопросил шеф. — Вы же учёный, эколог. Где же ваш исследовательский пыл? Ведь в таких местах лежит ключ к загадкам здешней природы. К тому же это настоящая кладовая новых биологических видов. Целая другая планета! Разве не так?
«Что-то сам ты ни разу туда не наведался». Я с упрёком покосился на шефа.
— Но в этот раз, я полагаю, нам придётся продираться через джунгли напрямик? — скорбно предположил Могамигава.
Шеф резко повернулся к нему.
— Да! — кивнул он. — Да! Но при этом вас ждут новые открытия.
«Это обязательно, — подумал я. — Столько открытий, что мало не покажется».
Пока мы обсуждали подробности предстоящей экспедиции — маршрут, что следовало взять с собой, — стало светать. Сперва в окне, над открывающимся вдали горизонтом, показалось розовое солнце; минут пятнадцать спустя почти в той же точке стало подниматься ещё одно солнце — оранжевое, заход которого мы недавно наблюдали. Два солнца образовывали так называемую спектроскопическую двойную звезду. Расстояние между ними было совсем небольшим, поэтому издали они казались одним светилом. Розовая была главной звездой, оранжевая — её спутником. С поверхности планеты они напоминали две женские груди, немного разные по цвету. Как их только не называли — «солнечные дыни», «золотые шары»…
Мы с Могамигавой решили не терять время и использовать два светлых часа для подготовки, а потом соснуть пару часиков, выпадающих на «ночь». Надо было запастись силами — неизвестно, будет ли в пути возможность поспать. Шеф вызвал Ёхати и сообщил о важной миссии, которую ему поручают. Тот, естественно, пришёл в восторг.
Поспать два часа не получилось, я проснулся ещё затемно и вышел из лаборатории. Перед штабом Могамигава громким голосом отдавал распоряжения Ёхати, который загружал в турбоход багаж:
— Эй! Можно поосторожнее? В этой коробке полно стекла — чашки для выращивания микроорганизмов, другая посуда. Ой-ой-ой! Не надо класть на дно микроскоп. Еду вниз положи. Ой-ой!
Мой багаж состоял только из ящика для сбора коллекций с морилкой для насекомых и инструментов для проведения вскрытия. Ещё я хотел взять клетку для ловли мелких животных, но подумал: как её нести, когда нам придётся передвигаться на своих двоих? В случае чего можно будет попросить у Могамигавы его переносной электронный микроскоп.
Втроём мы разместились в турбоходе. Шеф вышел нас проводить. Я сел за управление, Могамигава устроился рядом, Ёхати с багажом — сзади. Я запустил нагнетатель, и аппарат на метр завис над землёй.
— Будьте осторожны, — небрежно бросил нам шеф, — Ждём вас с богатым уловом.
Могамигава фыркнул:
— А вы следите здесь за порядком. И присматривайте хорошенько за нашим шарлатаном-доктором. Вдруг Симадзаки разродится до нашего возвращения. Дай Фукаде волю — он таких дел натворит!
Мы двинулись прямо на запад. Осадков в этом районе выпадало мало, местность поросла травой, как в саванне. Турбоход шёл гладко. Мы часто ездили на озеро, чтобы пополнить запас воды, так образовалась дорога, по которой турбоход выдавал сто пятьдесят километров в час. Скоро над горизонтом поднялись «золотые шары», бросая свои лучи на наш открытый экипаж. Было безветренно и тепло. То тут, то там попадались высокие шипящие акации, с верхушек которых мелодичными трелями заливались скрипучие цикады — мелкие насекомые наподобие майских мух. В небе порхали малиновые птички — пенисные воробьи, названные так по форме головы, имевшей до неприличия поразительное сходство с главным органом мужской анатомии. С нижних ветвей шипящей акации гроздьями свисали реликтовые коконы, для которых в таксономии здешней флоры места так и не нашлось.
— Погода замечательная, воздух чистый, — заметил Могамигава. — Не будь здесь всей этой мерзости, тварей этих — совсем было бы хорошо.
— Да уж, — согласно кивнул я, — Температура в самый раз, влажность низкая, жизнь что надо, здоровье есть, пейзажи — во-о! Утро, десять часов, шипящие акации колышутся на ветру, порхают пенисные воробышки, трещат скрипучие цикады, на ветках развешаны реликтовые коконы, в небе плавают золотые шары. Не жизнь — красота!
Закончив свою тираду, я громко расхохотался. Могамигава смотрел на меня как на сумасшедшего.
— Извините. Что-то меня не туда понесло.
— Я хочу вас предостеречь: мы учёные и должны сохранять здравый смысл в любых условиях, что бы ни случилось.
Вообще-то я куда больше опасался за его здравомыслие, но решил оставить эту мысль при себе.
По мере приближения к озеру Подлости заросли папоротников и гимноспермов становились всё гуще. Из некрупных растений попадались перистый орляк, заячья лапа, чёрно-белая рябина, сатанинская трава, гибкая пальма. Более крупные виды были представлены древовидным папоротником-гордецом и пушистой секвойей. Было ещё множество папоротников — как древовидных, так и мелких, которым ни прошлые экспедиции, ни доктор Симадзаки не успели дать названия.
— Какая тьма папоротников! — заметил Могамигава, выходя из турбохода, который я остановил в нескольких метрах от озера, и оглядываясь по сторонам.
— Доктор Симадзаки называет это адаптивным распространением флоры. Папоротники подразделяются на множество видов. Их несколько тысяч.
— Да… и каждому надо дать название. Доктор Симадзаки, верно, дрянные названия не выбирает, — Могамигава окинул взглядом зелёную поверхность озера, хранившего какое-то особенное многозначительное спокойствие, — Зачем нужна такая подробная классификация? В таком небольшом районе.
— Ну, — начал я, наклонив голову, — по животным я мог бы это объяснить, исходя из их среды обитания. А что касается растений… Может, это связано со структурой питания высших позвоночных — ведь они здесь в большинстве травоядные.
— Плот-то будем строить? — поинтересовался Ёхати.
— Конечно. Тащи электронную пилу.
— Не так быстро, — возмутился Ёхати, — Вон профессор сколько добра навалил. Пила на самом дне.
— Шевелись давай! Меньше слов — больше дела! — рявкнул на него Могамигава. — Время уходит! Солнце сядет, а мы всё ещё на озере.
Вдвоём с Ёхати мы принялись пилить. Вокруг росли несколько видов сосны и кедра. Эти деревья члены экспедиции в шутку называли сосна-горемыка и кедр-переросток. Но чтобы повалить такое дерево, требовалась куча времени, поэтому мы взялись за древовидные папоротники — связали из них верёвками прямоугольный плот примерно два с половиной на полтора метра. Перегрузили на него вещи, укрыли турбоход листьями папоротника и спустили плот на воду. Солнце к тому времени уже катилось за горизонт.
— До ночи всего полчаса осталось, — подскочил Могамигава, взглянув на часы. Сам он ничего не делал, только подгонял и кричал на нас — Успеем переправиться на ту сторону?
— Должны успеть. Если будем работать шестами все втроём, — усмехнувшись, ответил я.
Могамигава скорчил кислую мину:
— Что, мне тоже прикажете работать этой палкой?
— С женой-то по ночам небось работает, — шепнул мне на ухо Ёхати.
Мы захватили с собой три складных пластиковых шеста, раздвигавшихся на пять метров. Взяли их в руки и забрались на плот. Шесты упёрлись в кромку берега, вонзились в дно, и на поверхности воды с бульканьем показались пузырьки воздуха вперемешку с буро-чайными комочками грязи. Плот отчалил.
Вынимая шесты из воды, мы с удивлением обнаружили, что к ним всё время липнут водоросли устрашающей, алой как кровь, окраски.
— Кровавые водоросли. От одного их вица дрожь пробирает.
— Если они здесь водятся — значит, наверняка полно и пластинчатых медуз, — предположил Могамигава, неуклюже орудуя шестом, — Они могут всплыть в любой момент.
Не успел я сказать: «А вы всё знаете», как на поверхности показалось бесчисленное множество медуз, похожих на полупрозрачные плоские коробки прямоугольной формы. Они жадно кишели вокруг плота и, повернувшись брюхом кверху, раскрывали прилепившиеся на животе рты и шевелили щупальцами.
— Они всегда так плавают. Ужасная мерзость!
— Их ещё называют банными, или кверхубрюхими, медузами.
— В своё время я немного ими занимался, — поведал нам Могамигава. — У них имеются эктодермальные репродуктивные железы, а питаются они, похоже, кровавыми водорослями и растительным планктоном.
— Они жалятся? — поинтересовался Ёхати.
— Да уж! Чтобы такие твари и не жалились! — Могамигава недобро покосился на него, — А ты потрогай.
— Нет, обычно они не жалятся. Только в период размножения, — объяснил я Ёхати и обернулся к Могамигаве: — Но это почти не больно. Наоборот, чувство довольно приятное. Интересно, почему?
— Тут дело вот в чём, — Могамигава скорчил неприятную гримасу, — Их пререпродуктивные стрекательные клетки, как и у земных медуз, содержат яд. Сейчас я как раз занимаюсь анализом этого яда, и, похоже, он оказывает анафилактическое действие. То есть поначалу эти клетки незначительно влияют на нервные центры, вызывающие семяизвержение, но при неоднократном повторении сопротивляемость снижается, и в итоге происходит эякуляция. Получается контриммунитет.
— Это вы на себе испытывали? — фыркнул я, не в силах сдержать смех. — Ой, извините.
Могамигава бросил на меня убийственный взгляд.
— Давайте пару-тройку поймаем, — предложил Ёхати.
Послышался лёгкий всплеск; я оглянулся на берег, от которого мы уже удалились на несколько десятков метров, и увидел, как в озеро один за другим плюхаются булькающие аллигаторы, до сих пор дремавшие в болоте неподалёку от места, где мы погрузились на плот.
— Они что, за нами? — заволновался Могамигава.
— Конечно, — ответил я, с силой отталкиваясь шестом, — Видите, как они припустились. Давайте наляжем!
Аллигаторы, несколько уступавшие в размерах своим земным родичам, группами устремились к плоту. Некоторые из них, должно быть, совершали свой маневр тайком, под водой, однако несколько десятков тварей плыли к нам почти в открытую — на поверхность выступали только нос, глаза и часть утыканного шишками, похожими на спинные плавники, хребта. Они приближались быстро и практически без шума, если не считать неприятных булькающих звуков, вырывающихся из ноздрей вместе с дыханием.
— Они же плот перевернут, если нас догонят! — возопил Могамигава, лихорадочно работая шестом. — Чего им нужно?!
— Хотят нас изнасиловать, — ответил я. — Они имеют обыкновение спариваться с другими видами.
— Они утащат нас под воду! Мы утонем! — голосил Могамигава. — Должен же быть какой-то способ?! Как вы спаслись от них в прошлый раз?
— Надо скорее добраться до того берега. Там уже вотчина червекрокодилов…
В этот миг плот резко накренился — видно, скрывавшиеся под водой аллигаторы нас настигли. Мы едва удержались на ногах.
— Значит, это всё самки? — спросил Могамигава, поспешно приседая, чтобы не свалиться в воду.
— И самцы, и самки, — Я быстро дёрнул на себя шест, который, разевая огромные пасти, норовили вырвать у меня аллигаторы, и, сжав его в ладонях изо всех сил, тоже опустился на корточки, — Они не отличают среди особей других видов самца от самки, поэтому лезут на всех без разбора.
— Но такой тип поведения обычно свойствен только самцам!
— А на этой планете — и самцам, и самкам. Известно, что в сообществе, состоящем из особей одного и того же вида, аттрактанты — такие, как половые феремоны, — почти не дают эффекта; то есть внутри сообщества особи почти не спариваются. Вместо этого у них действует необычный врождённый спусковой механизм — они преследуют особей других видов, как охотник добычу.
— Но они же вымрут от этого. Разве нет?
— Нет. Вымирание вида скорее связано с беспорядочным межродственным скрещиванием. Особенно на этой планете, где у животных практически нет естественных врагов.
— А почему бы не попробовать разок? — внёс предложение Ёхати и сильно ткнул шестом аллигатора, попытавшегося взобраться на плот, — Может, в этом самый кайф.
— Болван! Если самец до тебя доберётся, останешься с порванной задницей, — гаркнул на него я, поглядывая на приближающийся берег, до которого оставалось всего с десяток метров, — Слава богу! Вон они, червекрокодилы!
С заболоченного берега группами сползали в озеро другие твари, немного крупнее булькающих аллигаторов.
Плот продолжал содрогаться от ударов — это аллигаторы бились в днище своими рылами. Чтобы не упасть в воду, мы вцепились в разложенные на плоту вещи и ждали червекрокодилов.
— А не получится у нас из огня да в полымя? — дрожа от страха, спросил Могамигава.
— Пока они будут между собой драться, мы как раз успеем ноги унести.
Плывший впереди всех червекрокодил с ходу вцепился в одного из аллигаторов. Извиваясь, два зверя сплелись в клубок и взлетели над водой на два метра, подняв тучу брызг. Через несколько секунд вокруг плота завязалось настоящее сражение.
— Теперь вперёд!
Отчаянно толкаясь шестами, мы стали удаляться от развернувшегося побоища.
— Вот это да! — проговорил Могамигава, оборачиваясь и взирая округлившимися глазами на битву крокодилов, — Они же поубивают друг друга.
— Нет. В этологии это называется «ритуальной схваткой». Вроде того, что устраивают между собой на Земле самцы из-за самок. Но на этой планете женские особи — как мы: с поля боя не убегают, наблюдают со стороны, чем кончится. Чтобы отдаться победителю. — Работая шестом как одержимый, я взглянул на приближавшийся берег и закричал: — Чёрт! Как же это я?! Там целое стадо бегемотов!
— Под этих тварей попасть?! Ужас! Куда нам деваться? — встревоженно вскрикнул Могамигава.
— Гребём южнее. Ёхати, смотри!
Не успел я выговорить это, как вокруг плота стали всплывать бегемоты, из воды выступали только их плоские как доска прямоугольные спины.
— Ах вы, гады!
— Сволочи чёртовы!
— Пошли вон, похотливые твари!
В неистовстве мы все втроём вонзили шесты в бегемотьи спины — мягкие, покрытые сеткой морщин, напоминающей плетение соломенной циновки. Шесты прокалывали кожу и входили в толстый слой подкожного жира. Но бегемоты, похоже, совсем не чувствовали боли — во всяком случае, сколько мы их ни шпыняли, они продолжали невозмутимо приближаться к нашему плоту. Лишь из круглых дыр от наших шестов сочились капли белого жира. «А вдруг они от этого только удовольствие получают?» — думал я, раз за разом втыкая шест в живую плоть. Исколотые спины уже напоминали пчелиные соты. Эта картина вызывала тошноту. Я перестал работать шестом как пикой и вместо этого принялся дубасить бегемотов по головам. Однако не таковы были эти твари, чтобы пуститься в бегство от моих ударов. Они по-прежнему с вожделением косили на нас налитые кровью злые глазки, норовя или поднырнуть под плот, или залезть на него своими тушами.
— Получай, сволочь! — Ёхати воткнул шест в бегемота с такой силой, что вытащить уже не смог. Его оторвало от плота (шеста он так и не выпустил) и подкинуло в воздух на метр над спиной бегемота. Вытаращив глаза, он заорал во всё горло: — Помогите!!!
Окружённый животными с трёх сторон, плот дрейфовал вдоль берега, отдаляясь от Ёхати. Бегемот с торчавшим из спины шестом, на котором болтался Ёхати, тоже продолжал преследование, хотя из-за добавившейся нагрузки не поспевал за своими товарищами. Разделявшая нас дистанция постепенно увеличивалась, но к берегу мы не приближались.
— Разве можно его так оставить?
— Сейчас главное — до берега добраться, — бросил я Могамигаве, — Оттуда кинем ему верёвку.
В этот момент какой-то бегемот, видимо, встал на мелководье на все четыре лапы как раз под нашим плотом, и тот резко накренился.
— Эх! Надо было делать из сосны и кедра! — закричал я, отчаянно пытаясь спасти падавшие в воду вещи. — Свалимся в воду — конец! Здесь полно ласкающих водорослей!
— Что мы, не мужики?! Брюки на нас или юбки?! Хрен что у них получится! — заявил Могамигава, — Не выйдет! Они нас перевернут. Вы хватайте аппаратуру и инструменты, я — продукты. Если плот переворачивается, мы с грузом бегом пробиваемся к берегу. По отмели, через водоросли.
— Понятно.
Берег приближался. Начинало смеркаться.
Бегемот под нами шевельнулся, плот накренился градусов на сорок, и мы со всеми нашими пожитками за плечами съехали с него, оказавшись почти по пояс в воде.
— Вперёд! Вперёд! Или они нас достанут! — надрывался Могамигава, рванув к берегу на полусогнутых.
Я устремился за ним. Плот остался на пути стада бегемотов, их уже можно было не бояться. Они медленно раскачивались на отмели на своих лапах-колоннах и догнать нас уже не могли.
Счастливо избежав контакта с водорослями, мы наконец выбрались на берег и со вздохом облегчения оглянулись посмотреть, что творится на озере. Оставив нас в покое, бегемоты перенацелились на Ёхати. Со всех сторон они карабкались на своего собрата, из спины которого торчал шест.
— Верёвку! Быстро!
Я бросился к нашим вещам за верёвкой, но было поздно — в одно мгновение огромные пасти сдёрнули с Ёхати брюки вместе с трусами.
— А-а-а! Пошли прочь!!!
Недолго думая, оставшийся голым ниже пояса Ёхати выпустил шест и, как по камням, запрыгал по бегемотьим головам и спинам. Бросился в озеро и, очутившись по грудь в воде, рванул к нам.
Я застыл на месте:
— Там же водоросли!
— Да ладно тебе! Он же мужик! Не заласкают же они его до смерти.
Только он это выговорил, как Ёхати резко затормозил. Глаза его остекленели; тяжело дыша, он сделал ещё два-три шага. На лице вдруг всплыла слабая улыбка, с громким стоном он отпрянул назад и ничком рухнул в воду.
— Они его достали! — ошеломлённо воскликнул Могамигава. — Эх, Ёхати! Потому что всё хозяйство наружу. Надо было брюки крепче держать.
Наблюдая за происходящим, я с ужасом думал о том, каково сейчас Ёхати в этом жутком компоте из водорослей. Место, куда он упал, закипело миллионами пузырьков, и на поверхности показалось сначала лицо, а потом и верхняя часть тела нашего спутника. Он напоминал выжатый до капли лимон, с его набухшего члена свисали белые нити семени. Пошатываясь, Ёхати выбрался на берег и рухнул прямо у кромки воды, хрипло дыша.
— Интересно, а почему с бегемотами ничего не делается от этих водорослей? — поинтересовался Могамигава, пока я пытался привести Ёхати в чувство. — Они же ими питаются, значит, всё время должны быть в самой гуще.
— Нет, на бегемотов водоросли тоже действуют. Точнее, как только водоросли начинают их донимать, они сразу соображают, что это корм. Наверное, у них и оргазм случается, когда они их жрут.
— Вот оно что! Теперь-то я начинаю понимать, — кивнул Могамигава, — Как-то доктор Симадзаки попросила меня протестировать качество воды в месте, где водятся эти самые водоросли. Там я обнаружил в большом количестве спиралевидные бактерии, которые размножаются на белках, калии и кальции. Водоросли, видимо, всасывают в себя эти элементы, которые бактерии разлагают на неорганические вещества… То есть происходит следующее. Сначала водоросли возбуждают бегемотов, у тех происходит семяизвержение. Бактерии размножаются, поглощая содержащиеся в семени белки и другие вещества. Затем водоросли поглощают продукты распада бактерий и перерабатывают их в растительные белки, которыми питаются бегемоты. Получается что-то вроде трёхстороннего регенеративного цикла. Так?
— Но ведь есть ещё и другие виды бактерий, содержащиеся в выделениях бегемотов.
Не обращая внимания на сердитую физиономию Могамигавы, я в ажитации продолжал развивать свою мысль с чувством, что мы стоим на пороге открытия, дающего ключ к пониманию законов, управляющих экосистемой планеты.
— С другой стороны, водоросли вызывают у бегемотов семяизвержение, что является сопротивлением природной среды росту популяции и снижает плодовитость всего вида в целом. Это, в свою очередь, даёт обратный эффект, не позволяя бегемотам полностью уничтожить этот вид водорослей. Иными словами, мы имеем здесь саморегулирующуюся среду обитания с участием трёх биологических видов. При отсутствии ярко выраженных сезонных климатических колебаний на этой планете у той или иной популяции — если не будет никаких регуляторов — за взрывным приростом может быстро последовать вымирание.
— Мне кажется, вы слишком торопитесь с выводами. Не следует так спешить. Даже если в данном конкретном случае вы правы, надо помнить, что речь идёт всего лишь об одной кибернетической системе, существующей в огромном пространстве планеты. И мы не знаем, как эта система связана с другими.
Пока Могамигава распространялся, сердито поглядывая на меня, Ёхати с трудом поднялся на трясущихся ногах.
— Ну, вроде обошлось.
— Конечно. Давай-ка, соберись. Ну кончил пару-тройку раз. Что тебе сделается?! Ёхати был готов испепелить Могамигаву взглядом за эти слова.
— Другой бы на моём месте вырубился или вообще концы отдал. Пару-тройку раз!.. А семь-восемь раз не хотите?!
Солнце тем временем ушло за горизонт. Но нам надо было идти, чтобы быстрее преодолеть болотистый участок. Пробираться через жуткие джунгли посреди ночи — чистое безумие.
Взяв с Могамигавой только кое-какие приборы, которые могли понадобиться для наблюдений и опытов, и, взвалив на Ёхати основную часть багажа, мы зашагали по болоту.
— Как бы то ни было, — рассуждал я, обращаясь к следовавшему за мной Могамигаве, — я полагаю, что взаимоотношения между булькающими аллигаторами, пластинчатыми медузами и кровавыми водорослями также можно рассматривать как звено многосторонней регенеративной системы, наподобие той, что представляют собой отношения плоскоспинных бегемотов с ласкающими водорослями. Здесь аллигаторы только называются аллигаторами; они не плотоядные, питаются кровавыми и другими водорослями. Кроме того, они относятся к млекопитающим. Откуда только коллеги из экспедиционного отряда такие идиотские названия откопали?! Вот, к примеру, многоухий кролик. Он вообще к грызунам никакого отношения не имеет.
— Часто всю эту ересь придумывают любители. До сих пор бывает. Да если бы только это! Насколько я знаю, почти все высшие позвоночные здесь — млекопитающие. Верно? В таком случае что произошло с менее высокоорганизованными пресмыкающимися и амфибиями? Они что, все вымерли, как крупные рептилии на Земле в эпоху мезозоя?
Я запнулся. Выскажи я то, что мне пришло в голову, Могамигава наверняка записал бы меня в психи.
Я поспешил увести разговор в сторону:
— Однако тот факт, что практически все высшие позвоночные относятся к млекопитающим и находятся в тесном биологическом родстве — хотя внешне очень сильно отличаются друг от друга, — видимо, означает, что они могут между собой спариваться, пусть и без потомства. Правда, если мелкому животному вроде многоухого кролика вздумается спариться с плоскоспинным бегемотом, дело может кончиться смертью. От разрыва внутренних органов.
— Интересно, а бегемоты ищут для случки каких-нибудь других тварей? — раздался громкий голос Ёхати, замыкавшего наш маленький отряд с горой вещей за спиной. — Их же самих всю дорогу эти самые водоросли обрабатывают. А это знаете, какой кайф? — Ёхати прав, — сказал я, — Врождённый спусковой механизм, включающий алгоритм спаривания с особями других видов, есть у всех высших животных. Но что касается плоскоспинных бегемотов, спаривание с ними для многих животных чревато смертью, поэтому бегемоты обычно сбиваются в стада только со своими сородичами, а водоросли подавляют действие этого механизма, который запускается от внешнего раздражителя — когда приближаются высшие животные другого вида.
— Ну почему? — тяжело вздохнул Могамигава. — Почему на этой планете во всех животных, кого ни возьми, по существу запрограммирована похабная и бессмысленная жажда — спариться с кем-нибудь, всё равно с кем? Вы говорите, что эта программа, вероятно, записана у них в генах, — глухо вопрошал он неприятным голосом, кривя губы. — К тому же они так похожи на земных бегемотов, крокодилов, зайцев, быков. Поэтому для нас, землян, это выглядит ещё похабнее. Почему здесь всё так устроено?
— Не знаю, как насчёт похабщины, но мы, по-видимому, имеем дело с таким феноменом, как адаптивное сосредоточение популяции. Например, в прошлом на Земле обитал подотряд сумчатых животных, которые были распространены исключительно в Австралии и прилегающих районах. Популяция возникла после того, как Австралия отделилась от Евразии; и в этом изолированном ареале произошло её адаптивное распространение. С большим разнообразием видов. Но каждое из этих животных удивительно похоже на представителей высших млекопитающих, распространённых в других районах Земли. То есть имел место процесс параллельной эволюции. Например, кенгуру напоминает зайца-прыгуна, сумчатый тасманский волк очень похож на простого волка, сумчатый крот — на обычного крота, коала — на медведя, кроличий бандикут — на кролика. Северный щетинохвостый поссум напоминает лисицу, сумчатая куница — кота, опоссум здорово смахивает на мышь и так далее. Это совершенно разные виды, хотя единственным видимым отличием сумчатых является наличие у них сумки, где подрастает детёныш. Сейчас, когда мы исследуем другие планеты, профессор Фудзиони Исивара утверждает, что такого рода адаптивное распространение или сосредоточение — как хотите назовите — связано с носителями генетической информации в живых организмах той или иной планеты и имеет очень широкую сферу применения. Хотя я с его теорией о законе универсального ортогенеза не согласен.
— Я спрашиваю, откуда эта похабщина? — раздражённо проговорил Могамигава. — Если особенность всех сумчатых — наличие сумки, то отличительная черта всех представителей местной фауны — похабщина. Вы это хотите сказать?
— Да нет тут никакой похабщины! — язвительно ответил я, чувствуя нарастающее раздражение. — Особенность этой планеты скорее в том, что все высшие позвоночные — травоядные и, кроме того, никто никого не ест. Здесь нет хищников, и, поскольку численность популяций стабильна, конфликты между особями одного и того же вида или взаимное вмешательство случаются крайне редко. Вот что я назвал бы характерной чертой! Нет, скорее численность популяции ни при чём, просто у особей абсолютно отсутствует агрессивность.
— Ну что вы такое говорите?! Разве есть виды, начисто лишённые агрессивности?! — возразил Могамигава, щеголяя фундаментальными знаниями этологии. — С утратой агрессивности прекращаются отношения между особями. И тогда они даже теряют способность к размножению. Это и людей касается.
— Но планета, где мы с вами находимся, в этом плане особенная, — в свою очередь возразил я, — По-моему, агрессивные импульсы содержатся в эротических проявлениях модели поведения. Судите сами. При спаривании животные нередко кусают друг друга за шею, преследуют партнёршу или устраивают бои перед тем, как перейти непосредственно к делу. Разве их действия в это время на первый взгляд нельзя принять за агрессию? Как здесь провести чёткую грань между двумя импульсами? А у здешних животных, при отсутствии необходимости демонстрировать агрессивность по отношению к особям своего или других видов, эротический импульс усилен. Потому они и пытаются спариваться и с тем и с другим типом особей.
— Хм! Фрейдистский дуализм, — взорвался Могамигава. — Вы берёте классическую теорию и переносите её на животных. Вы сами-то в это верите?
— Разумеется, не во всё, — огрызнулся я, — Но если позволите, импульс разрушения, открытый Фрейдом в последние годы… что ж, он и сам к этому всерьёз не относился. Просто не всё можно было объяснить ссылками на либидо, вот у него и появилась биполярная теория.
— И на этом основании вы делаете вывод о существовании животных, которыми движут исключительно эротические позывы? Это же глупость! — взревел Могамигава. — Вы тоже заразились всей этой похабщиной.
— Опять вы со своей похабщиной! — рявкнул я в ответ. — А бактерии, по-вашему, похабщиной не занимаются?
— Конечно нет! О чём вы говорите?! Бактерии здесь такие же, как на Земле. В них нет ни грамма похабщины. У них обычное бесполое размножение, и если мы станем последовательно выращивать несколько видов бактерий, они, как и положено, будут бороться друг с другом до полного истребления проигравших. Так и должно быть. А вы что говорите?! Что эти ваши юнговские теории распространяются здесь в том числе и на бактерии?
— Это не Юнг. Это…
— Без разницы. А почему бы и нет? Это действует только на высших животных, но почему бы и под бактерии не подвести? Да? Вот в чём ваша ошибка. Как бы сказать… разрыв привычной цепи… и всё такое. Это же смешно, вам не кажется?
— Но бактерии и эти… высшие… высшие животные… это же разные вещи.
— Ничего подобного!
— Я же не говорю, что здесь… на этой планете… сплошное единообразие… генетика, и всё такое…
— Вот это-то и смешно.
— Да, смешно.
— Что вы имеете в виду?
— А вы?
— Погодите, погодите. О чём это мы, вообще?
Каким-то шестым чувством мы поняли: что-то не так! — и испуганно застыли на месте, не зная точно, в чём дело. Включили закреплённые на поясе фонарики и огляделись при тусклом свете звёзд.
— Поле, — пробормотал я. — Мы на поле с этой… как её?
— Забудь-травой, — подсказал Ёхати.
— Быстро отсюда! — воскликнул Могамигава и, спотыкаясь на корнях и ямках, поспешил вперёд. — Если мы здесь… останемся… тогда… значит…
— Тогда… всё больше…
У меня было ощущение, что мы о чём-то спорим, но я никак не мог вспомнить, о чём речь. Лучшего доказательства, что мы оказались в самой гуще забудь-травы, не придумаешь. Что может быть страшнее осознания того, что твои мысли и воспоминания стремительно вылетают из головы? Ускорив шаг, я едва не пустился бегом.
Преодолев заболоченное поле, мы прошли ещё с километр, но амнезия не проходила, хотя действие «эффекта Элджернона» сошло на нет. Память стала возвращаться с рассветом, когда «золотые шары» уже заняли на небе своё место. Мы оказались в редколесье; в траве шныряли многоухие кролики, то тут, то там паслись раскладные коровы, мерно перемалывая челюстями травку.
— Могамигава-сан! — окликнул я доктора, который, не останавливаясь, вышагивал впереди.
— А? Что? — с облегчением отозвался он. Голос его звучал мягко, совсем не так, как раньше. — Хотите продолжить нашу дискуссию?
— Хочу.
— Ага! Ну что ж, дискуссия — дело важное.
— Я думал не столько о дискуссии, сколько о том, как влияет забудь-трава на животных. Об этом хотелось бы поговорить.
— Опять у вас какая-то идея?
— Послушайте! Вот мы с вами спорили. Это был даже не спор, а перебранка. Ещё немного — и мы бы подрались.
— И что же?
— Забудь-трава помешала. Заметьте: мы спорили об агрессивности.
Могамигава остановился и, обернувшись, уставился на меня.
— Вы хотите сказать, что животные на этой планете не нападают друг на друга благодаря забудь-траве?
— По крайней мере, это может быть одной из причин.
— Но посмотрите! — Могамигава сделал широкий жест рукой, приглашая меня оглядеться вокруг. — Вот здесь забудь-травы совсем немного, поэтому она на нас никак не влияет. Потеря памяти произошла, когда мы переходили поле и оказались в самой гуще. Разве может такое слабое воздействие стереть генетически запрограммированную агрессивность?
— Однако эта трава растёт по всей планете, во многих местах её целые колонии. Кроме того, все высшие животные здесь травоядные и в отличие от нас они постоянно её жуют. Во всяком случае, многоухие кролики точно ею питаются. Забудь-трава содержится в экскрементах и других животных.
Моригава снова пристально взглянул на меня. Потом, ещё раз посмотрев по сторонам, направился к росшей в нескольких метрах от нас забудь-траве, с корнем выдернул пучок и вернулся ко мне, бормоча:
— Может, дело в токсинах, содержащихся в пыльце или в составе газовой среды. Надо будет провести анализы вместе с доктором Симадзаки. Положите в коробку. — И он протянул мне пучок с таким видом, будто это ядовитая змея.
Не теряя времени, наша тройка двинулась дальше. У нас были часы, но они отсчитывали земное время — чередование дня и ночи каждые два часа сбивало с толку, и мы смутно представляли, который сейчас день недели или время суток.
Многоухий кролик метнулся под ногами справа налево и нырнул в густую траву.
— А как тогда с кроликами? — спросил Могамигава, на ходу продолжавший придумывать свои доводы в нашем споре. Он был доволен, что всё-таки сумел отыскать контраргумент.
— А что такое? — ответил я вопросом на вопрос.
— У них бывает по девять, а то и одиннадцать ушей. Настоящих только два, а остальные… э-э…
— Ложные.
— Да, от семи до девяти ложных. Дёрнешь за такое ухо — кролик его отбрасывает, как ящерица хвост. Хотя новое вместо него не вырастает. Разве это не доказывает, что у них есть враги в природе?
— Конечно есть. Однако кроликов за уши только люди дёргают. Возьмите носатую сирену. Такое крупное животное, без носа. Но оно травоядное. А если учесть, что мамардасийцы едят этих кроликов и другого мяса не употребляют, то очень может быть, что ложные уши — это механизм, дающий шанс спасаться от людей.
— Неужели люди — единственные плотоядные существа на этой планете?
— Насколько я знаю, да, — сказал я и добавил: — Хотя кто знает, кого мы встретим в джунглях.
Могамигава сморщился.
Деревьев в округе становилось всё больше — верный признак того, что мы приближались к джунглям. Как раз с этого места наша прошлая экспедиция двинулась в обход. Шипящая акация, чесоточное дерево, зубастая дейция… Жуткие экземпляры — и на вид, и по названию. На шипящей акации гроздьями повисли реликтовые коконы. Ветви чесоточного дерева покрывала висячая ползучка — наземный вариант ласкающих водорослей. Пронзительно заливались скрипучие цикады, всё чаще встречались олени-свистуны, трехгорбые кабаны, носатые кроты, другие животные — похожие на земных белок, оленей, обезьян. Временами из тени деревьев, сквозь которые мы пробирались, с мычанием высовывалась морда раскладной коровы, заставляя нас подпрыгивать от неожиданности.
Морда у неё была не коровья, да и туловище гораздо меньше. Она куда больше походила на кабана. Коровой её назвали за привычку жевать жвачку. Но четырёх желудков для переваривания жвачки, как у коровы, у неё не было. В процессе пережёвывания её передние ноги стояли на месте, зато задние шагали вперёд, отчего туловище складывалось гармошкой. В результате желудок сжимался, и его содержимое выталкивалось в рот. Потом задние нога останавливались, передние выдвигались вперёд, и корова растягивалась, напоминая уже таксу. Мне захотелось когда-нибудь вскрыть это животное и посмотреть, как устроен его скелет.
Могамигава тем временем решил возобновить наш диалог:
— В воде, на деревьях, на поверхности, под землёй все местные животные прошли адаптивное распространение, в результате чего стали очень похожи на земных особей. Однако в отличие от Земли на этой планете они все травоядные млекопитающие. Причём, по-вашему, не просто млекопитающие, а приматы или же очень близкие к ним высокоорганизованные животные. Вам не кажется это странным?
— Ничуть. Даже рептилии в мезозойский период прошли адаптивное распространение. Например, трицератопсы похожи на носорогов, птеранодоны — на птиц, бронтозавры — на слонов, некоторые виды тероподов — на тигров, ихтиозавры — на рыб.
— Нет. Я не об этом. Я уже спрашивал: почему здесь так мало менее высокоорганизованных млекопитающих, рептилий и амфибий? Рыб вроде тоже нет, из птиц только пенисный воробей.
Я молчал. Скажи я ему откровенно, что думаю, опять бы вышел спор, да ещё покруче.
Но Могамигава не отставал:
— Вот вы сказали, что не согласны с теорией Фудзиони Исивары о законе универсального ортогенеза. Насколько я помню, он утверждает: «Живые организмы на всех планетах, а не только на тех, которые принадлежат к нашей солнечной системе, в широком смысле эволюционируют от бактерий и водорослей к формам жизни, обладающим интеллектом, в соответствии с основным законом универсального ортогенеза, который распространяется на весь космос». Вы с этим не согласны?
Ничего не поделаешь — надо отвечать.
— Но дальше он говорит: «Существуют формы жизни, имеющие на разных планетах значительные внешние отличия. Этот факт всего лишь является конкретным воплощением закона, зависящего от окружающей среды и условий». Но я полагаю, что могут существовать планеты, не соответствующие этому принципу. Всё зависит от среды и условий, конечно.
— Ну вы даёте! Опять! — рыкнул Могамигава, в своей обычной манере давя на оппонента; верный признак, что он готов перейти на крик. — Это просто невозможно! Как вы можете такое говорить?! Какую синтетическую среду эволюции видов мы бы ни выбрали для исследования, первыми всё равно появляются бактерии, за ними следуют простейшие одноклеточные, которые этими бактериями питаются. Продукты распада, выделяемые одноклеточными, становятся питательными веществами для размножения водорослей. И только после этого появляются первые многоклеточные организмы и симбиотическая система стабилизируется. Независимо от среды и условий цикл эволюции живых организмов — это всегда от мелкого к крупному, от микробов к флоре, от флоры к фауне. Мне не доводилось сталкиваться с планетой, где экосистема имела бы какую-то другую форму эволюции. Эволюция везде одинакова. Ни один вид не может возникнуть прежде того вида, который служит ему пищей. Невозможно представить, что сначала появились птицы и лишь потом — насекомые и семена, которыми птицы питаются.
— То есть, по-вашему, идея, что сначала появился человек, — нонсенс?
— Разумеется!
— Однако у одного моего приятеля есть такая теория. Сначала был Человек. Продуктом его деградации стал общий предок людей и обезьян. Затем после непродолжительной эволюции появилась обезьяна, а от деградировавшего вида произошли насекомоядные. И так далее, и так далее, вплоть до появления простейших одноклеточных. Если можно так сказать, теория обратной эволюции.
— Ха-ха! — иронически усмехнулся Могамигава, — Полагаю, ваш приятель это не всерьёз. Впрочем, жаль. Мог бы придумать что-нибудь позанимательнее. Он учёный?
— Психоаналитик. Его зовут Яша Цутини. Он открыл, что всем людям свойственна тяга к теории регрессивности. По его утверждению, теория эволюции больше всего мешает человеку, который всегда хочет чувствовать своё превосходство над другими видами. Теория регрессивности — это один из мифов, таящийся глубоко в сердце каждого современного человека. Как считает Цутини, это же относится и к биологам. Их идеи и теории — это обратная сторона внутренней веры в превосходство человека, что подтверждает следующее заявление профессора Заброни из лаборатории Оэ: «Человек, взявший на вооружение логику животного, чрезвычайно жесток по отношению к другим людям». Или вот вам более реальный пример: цаже Конрад Лоренц, получивший несколько веков назад Нобелевскую премию в области биологии, подчас превозносил превосходство человеческой расы, именно потому что был неодарвинистом.
— Он был сторонником теории эволюции. Оставим обвинения в его адрес за приверженность евгенической дискриминации. Но что плохого в отстаивании превосходства человеческой расы?
— Однако и среди современных биологов, испытавших на себе влияние Лоренца, есть те, кто заявляет, что никакой эволюции быть не может, потому что всё предопределено генетически. Потому что адаптация достигается динамикой популяций всех биологических видов.
— Я знаю таких. Идиоты! — Могамигава опять перешёл на крик. — Закоренелые отрицатели теории эволюции в том или ином виде появляются во все эпохи. Тут ничего не поделаешь. Вас послушать — так все эволюционисты консерваторы, а регрессисты все как один прогрессисты. Видно, сейчас такая мода. Но меня на это не возьмёшь. Подумать только! Среди бактериологов попадаются и такие, кто заявляет, что люди произошли из одноклеточных организмов. Одноклеточники! Вот вам «теория деволюции», которую отстаивает профессор Э. Гамильтон из университета SFM. Он утверждает, что одноклеточные разумные существа из звёздной системы Альтаира, которая находится за сотни тысяч световых лет от нашей галактики, несколько миллиардов лет назад создали цивилизацию с помощью телепатии и высадились на Землю. На нашей «отравленной планете» эти типы постепенно деградировали, разделились на низшие формы жизни и в заключение произвели на свет самое низшее, самое нелепое существо — человека. Вы что, тоже один из этих идиотов?
— Утверждения профессора Гамильтона — это ответ на манию превосходства, которой одержимы эволюционисты, считающие человеческую расу конечным продуктом эволюции, высшим естественным творением космоса. И…
— Далеко не все эволюционисты исповедуют дискриминационные теории! — воскликнул Могамигава, — Даже среди человекообразных встречаются телепаты, как все мамардасийцы на этой планете; на Земле их совсем немного. В наше время на разных планетах находят разумных человекообразных существ более высокого уровня, чем земляне, и эволюционисты с такими замшелыми представлениями…
— Извините, что нарушаю вашу беседу, уважаемые, — послышался у нас за спиной насмешливый голос Ёхати. — Разрешите напомнить, что мы с вами в джунглях, если вы этого ещё не заметили. Надо быть повнимательнее. Только что у вас над головами висел здоровенный паучище. Похоже, прицеливался, кого бы ужалить.
Мрак вдруг как-то быстро сгустился вокруг. Я подумал, что виновато солнце, скрывшееся за облаками, но дело было в другом — мы уже вступили в третичный смешанный лес.
— Это, наверное, паук-нянька, — предположил я, шагая впереди нашего отряда по звериной тропе, — Будьте осторожны, доктор. Здесь полно чесоточных деревьев. Надо обойти это место.
Тело уже начинало зудеть, действуя на нервы.
По спине побежал холодок отчуждённости, как перед половым актом. Я чихнул два раза подряд.
— А-а-а! — раздался вопль Могамигавы.
Висячая ползучка обвила его, притянув к стволу чесоточного дерева. В одно мгновение он с головы до ног покрылся сине-зелёным лишайником. Глядя на Ёхати, задыхавшийся Могамигава с безумным видом заорал:
— Быстрее! Руби ножом! А-а-а-а!
По его лицу стало разливаться выражение неописуемого восторга.
Ухмыляясь, Ёхати, нарочито не торопясь, достал из кармана нож и наконец, в тот самый момент, когда безумные крики Могамигавы достигли апогея и он обмяк в полном изнеможении, несколько раз взмахнул ножом и рассёк ползучку на части.
— Чего ты тянул?! — Сползший на колени Могамигава кинул на него возмущённый взгляд. — Нарочно, да?
— Свободны! — косо усмехнулся Ёхати.
— Заткнись! — Могамигава живо вскочил на ноги, показывая всем своим видом: «Ну я хотя бы не обкончался, как некоторые!», и закричал: — Быстрее отсюда! Или нам в этих чёртовых джунглях ночевать придётся!
Видно было, что он бравирует, пытается подбодрить себя. Даже у меня появлялась дрожь в коленях при мысли о том, какие твари могут поджидать нас впереди.
— Да! Надо торопиться! — с напускным воодушевлением призвал я и, едва успев сделать несколько шагов, с громким вскриком опрокинулся на спину.
Прямо передо мной с деревьев спускался огромный паук-нянька. Приблизившись вплотную, он вперился в меня странным взглядом — ну и «лицо»: не паук, а лемур какой-то — и мягко обхватил мою физиономию мохнатыми скрюченными лапами, будто собирался поцеловать.
Распростёртый на земле и перепуганный до смерти, я завопил:
— Стряхните его к чёртовой матери!
— Он уже смылся, — отозвался Ёхати, — Вашего крика испугался.
Я робко двинулся вперёд и услышал за спиной голос Могамигавы:
— А это действительно паук? Ведь у него четыре лапы. Нечто среднее между лемуром и паукообразной обезьяной.
— Почти наверняка нет. Одна из особенностей этой планеты — практически полное отсутствие насекомых.
Скрипучая цикада — исключение, — сказал я, продираясь сквозь заросли кустарника. — Точно, конечно, не скажешь. Надо бы поймать такого, но мне кажется, это млекопитающие или близко к тому. Во всяком случае, у моего лапы были тёплые.
— Почему же тогда его назвали паук-нянька?
— Хм-м. Это один малый из первой экспедиции. Хацуми. Большой любитель каламбуров. Он придумал названия для большинства местных видов. Экспедиция столкнулась с таким количеством самой причудливой живности, что, когда Хацуми вернулся на Землю и его стали расспрашивать, откуда такая этимология, он часто не мог вспомнить.
— Какая безответственность!
— Наверное. Но всё-таки у этих названий должен быть какой-то смысл.
Шр-р-р… В листве что-то громко зашуршало, забилось и вспорхнуло прямо у нас над головами. Я инстинктивно поднял руку, и чьё-то живое и тёплое тело тут же врезалось в неё.
— Гя-я… — гаркнуло неизвестное существо и, спикировав на землю, с шумом метнулось в пролесок.
— Пенисный воробей! — возбуждённо воскликнул Ёхати, — Какой здоровый! С кошку, наверное. Королевский пенисный воробей!
— Нет. Это не воробей, — сказал я, ещё до конца не придя в себя от неожиданности. — На нём шерсть, да и крик совсем не воробьиный. Оно либо планирует на манер белок-летяг, расправив кожаные перепонки по бокам, либо у него перепончатые крылья, как у летучих мышей.
— Невероятно! — сердито пробормотал Могамигава. — Все, кого мы здесь встречаем, будто сговорились, стараясь подтвердить вашу любимую теорию регрессивности!
Я вовсе не горел желанием снова погружаться в теоретическую дискуссию, но с другой стороны, спор мог хоть как-то отвлечь от нараставшего страха. Поэтому я продолжил:
— Теорию регрессивности трудно принять, поскольку она допускает, что человек возник первым, как бы сам по себе. Почему не предположить, что мамардасийцы — это человекообразная разумная форма жизни, прибывшая сюда с какой-то другой планеты? Я не говорю о «Великом переселении народов». Как могло получиться… Помните, во времена Второй зелёной революции на Земле мозоливших всем глаза хиппи — несколько десятков человек — посадили в космический корабль и отправили за пределы Млечного Пути. Мамардасийцы могут быть их потомками.
— Какие у вас основания так думать?
— Основание такое: они не распространились по всей планете, а живут компактно, в одном месте. Может статься, они знают о своих предках и ожидали, что рано или поздно к ним с другой планеты прилетят другие человекообразные разумные существа, подобные им самим. Поэтому в ожидании их визита заранее сотворили здесь такую правильную, стоящую страну. Нас в неё не пустили. Возможно, мы уже не первые инопланетные гости Мамардасии.
— И вы хотите сказать, что все здешние млекопитающие произошли от регрессировавших мамардасийцев?
— Именно. Да вы посмотрите! — Я указал на рассевшихся в ряд на соседнем дереве трёх носатых сирен, которые, раздувая ноздри, таращились на нас во все глаза. — Приставить им носы — настоящие мамардасийцы. Вам не кажется?
— Не знаю. Я их только на фотографиях видел. Но как тогда быть с растениями? Хотите сказать, они здесь изначально существовали?
— Думаю, водоросли существовали. Возможно, была и какая-то фауна, простейшие многоклеточные. Предки мамардасийцев привезли с собой запасы питания — хлореллу, ещё что-то. Вместе с ними прибыли и какие-то паразиты. Этим можно объяснить разрыв между высоко- и низкоорганизованными животными и то, что в местной флоре очень много гимносперм и всего два-три вида ангиосперм. То есть фауна пока не регрессировала до уровня рептилий и рыб, в то время как флора ещё не эволюционировала до ангиосперм.
— Нет! Это же ничего не объясняет! — отрезал Могамигава. — А как вы объясните присутствие здесь скрипучей цикады, насекомого? Кроме того, если принять теорию адаптивного распространения гимносперм, почему на планете так мало видов высокоорганизованных животных? Странно, правда? Если они здесь все скрещиваются, должно было появиться большое количество новых видов с генетической приспосабливаемостью к здешним условиям. И ещё загадка: как ограничивается способность мамардасийцев и высших животных к размножению?
— Что касается скрипучей цикады, то это крайне примитивная форма насекомых, несмотря на то что её записали в цикады. На Земле ей соответствовали примитивные тараканы, появившиеся в каменноугольный период. От кого они произошли — от ракообразных или от самых первых членистоногих, вроде трилобитов, — не важно, но при выходе на сушу они должны были приобрести множество форм. Поэтому здесь полагалось бы быть и другим видам насекомых. Почему их нет — непонятно. Самое подходящее объяснение — все другие примитивные насекомые вымерли по какой-то причине, адаптироваться и выжить сумели только скрипучие цикады. Будете смеяться, но их крики напоминают мне девичьи голоса. Они очень эротичны. Может статься, это помогло цикадам адаптироваться к эротизму, которым буквально пронизана планета. Их крики страшно возбуждают сексуальные фантазии.
— Это, конечно, антинаучно, но я тоже стал ощущать нечто подобное. Возможно, эта планета допускает существование лишь непристойных форм жизни, — не стал возражать Могамигава и вздохнул. После нападения висячей ползучки он как-то быстро пал духом.
— Тс-с!
Я жестом дал Могамигаве и Ёхати команду пригнуться и укрылся в зарослях вечнозелёного папоротника. Впереди открывалась большая поляна. Похоже, мы были в самом центре джунглей. На поляне собрались несколько животных; шла какая-то тихая возня.
— Спариваются, да? — подползая ко мне, прошептал Могамигава.
— Точно.
— Самка похожа на медвежонка…
— А самец — на антилопу. Двое других — что-то среднее между тапиром и кабаном.
— Они-то что здесь делают?
— Наверное, ждут своей очереди, — ответил я, сдерживая тошноту от ощущения запредельно чужого, открывшегося передо мной. — Таких экземпляров я ещё не встречал. Наверняка они водятся только в джунглях. Я и названий, которые могли бы им соответствовать, не слышал.
— Сомневаюсь, что на какой-нибудь другой планете можно увидеть такую похабную сцену, — раздражённо пробормотал Могамигава, быстро отползая назад, — Пойдёмте отсюда. Я больше не хочу этого видеть.
Услышав произведённый им шорох, ожидавшая очереди парочка тапиро-кабанов поднялась на задние лапы и повернулась в сторону зарослей папоротника, где мы скрывались.
— О-о-о! Они нас заметили! — воскликнул Ёхати.
У тапиро-кабанов разыгралась бурная эрекция. Их налившиеся кровью глазки заблестели, едва они нас увидели, — не иначе как приняли за новый объект для удовлетворения страсти. Виляя задом, выпятив брюхо и выставив на обозрение набухшие причандалы, звери, переваливаясь, заковыляли к нам на задних лапах. Глядя на них, я сразу вообразил помешавшихся на сексе похотливых папиков. Более отталкивающее зрелище трудно себе представить.
Стряхивая оторопь, я поднялся с земли, чтобы дать дёру, и побелел — из подлеска, окружавшего поляну со всех сторон, показались ещё семь-восемь экземпляров. В очереди на случку стояли не только тапиро-кабаны. В зарослях дожидались своей минуты твари, которых за два месяца, что я провёл на этой планете, мне не доводилось видеть ни разу: одна напоминала лошадь, другая — собаку, третья — слона. Ещё в стае было что-то вроде ленивца и одно существо, вообще ни на что не похожее. Самое жуткое создание походило на очень крупную носатую сирену и ещё больше смахивало на человека. Вся эта компания, охваченная жгучим плотским желанием, с пенисами наизготовку, передвигалась по-человечьи — на задних лапах, и, жарко пыхтя, приближалась к нам. Нет слов, чтобы описать охвативший нас в ту минуту ужас.
— Гр-р-р…
— Ну всё!..
Мы рванули со всех ног. Было чувство, будто за нами гонится само возмездие, горящее желанием наказать нас за то, что мы подсматривали за пиром в Вальпургиеву ночь. Нам казалось, что мы уже мертвы. Бежали, не разбирая направления, задыхаясь и хрипя, с единственной мыслью — вот сейчас я остановлюсь или упаду, какой-нибудь из этих монстров налетит сзади и засадит в меня свой красно-чёрный член. В тот самый момент, когда сердце уже было готово выскочить из груди, Могамигава рухнул на землю как подкошенный, Ёхати повалился на него, а я приземлился на Ёхати.
— Ва-а-а-а!!! — Подумав, что его настигли чудовища, Могамигава вскочил, как помешанный в предсмертной муке, и, замахав руками, бросился было дальше, но чуть не налетел на чесоточное дерево и завыл: — У-у-у! О-о-о! — Ничего вразумительного он вымолвить не мог.
Один из тапиро-кабанов с ходу угодил в объятия обвившей чесоточное дерево висячей ползучки и отдал концы. В считанные секунды его морда стала разлагаться, вытекли глаза. Каждый из нас содрогнулся при виде этой ужасной агонии, ноги подкосились, и мы все втроём опустились на землю.
— Странно! — Немного успокоившись, я снова обрёл дар речи и, наклонив голову, указал на труп тапиро-кабана, — Висячая колючка впивается в жертву только в самом начале, потом хватка ослабевает. Такой крупный зверь должен был вырваться. Тем более это самец. Если он выпустил свой белок — толку от него никакого. Колючка тут же бы вернулась в расслабленное состояние.
— А вдруг он сам ей сдался? — встрял в разговор Ёхати. — Может, у него так засвербело в одном месте из-за этого чесоточного дерева, а потрахаться не с кем? Он и решил о колючку потереться. А уж тут только начни… Она его раз за разом… Силы все вышли, он и околел. Вот как, по-моему, дело было.
— Хм-м. А ведь в этом что-то есть, — Я пристально посмотрел на Ёхати. — И почему ты так подумал?
— Ну как?.. — рассмеялся он, — Меня самого сейчас так разбирает от этого дерева. Я уж начинаю думать, не завернуться ли разок в колючку!
— Ты же кончил уже раз семь или восемь и теперь опять?!. — скривился Могамигава. — Ну и тип!
— Очень может быть, что из-за чесоточного дерева все животные в этих джунглях, не говоря уже о тех, что мы сейчас видели, возбуждены, — проговорил я, поднимаясь с земли и кивая Могамигаве, — Здесь у них вроде публичного дома. Надо уносить отсюда ноги, да поскорее!
Удирая сломя голову, мы отклонились от прямого маршрута через джунгли. Я снова встал во главе отряда с компасом в руке.
Мы уходили всё дальше на запад и наткнулись на носатую сирену, у которой начались роды. Очень крупная самка залегла в корнях папоротниковой пальмы и тужилась, широко раскинув лапы. Из утробы матери уже показались выпачканные кровью голова и верхняя часть тела детёныша.
Остановившись, Могамигава наклонился и шепнул мне на ухо:
— Похоже, мы на звериной тропе. Чего ей вздумалось здесь рожать, на самом проходе? Здесь же не её логово.
— У неё нет природных врагов, — ответил я, — Лучше посмотрите, какая голова у детёныша! Не очень-то он похож на носатую сирену. Скорее это помесь сирены и той зверюги вроде медведя, которую мы видели.
— Никак не разродится.
— Да. Детёныш слишком большой. Мать может умереть, — кивнул я. — У неё сильное кровотечение.
— Но тогда и детёныш погибнет. Без материнского молока. А больше его никто кормить не будет — он же гибрид.
— Всё правильно. — Потянувшись, я внимательно осмотрел детёныша и обернулся к Могамигаве, — Не он первый, не он последний. Такие, наверное, постоянно рождаются и умирают в этих джунглях. Жалко их! Ладно, идём дальше. Скоро стемнеет.
— Минутку! — Могамигава положил ладонь мне на грудь, останавливая меня. — Смотрите-ка!
С дерева, под которым лежала умирающая носатая сирена, на паутине, тянущейся из зада, быстро спускался паук-нянька. Что он собирается делать? Мы стали внимательно наблюдать.
Несмотря на принадлежность к млекопитающим, паук-нянька, похоже, имел в задней части тела несколько нитевыделяющих желёз. Нитей, если приглядеться, было несколько — одна нить веса паука не выдержала бы. Вероятно, они получались из вырабатывавшейся железами слизи, которая мгновенно загустевала при соприкосновении с воздухом. Спустившись на носатую сирену, паук упёрся в неё четырьмя лапами, как бы обнюхал всё вокруг и подполз к только что выбравшемуся на свет гибриду.
Неожиданно он затолкал перепачканного кровью детёныша в рот и встал на задние лапы. Затем передними конечностями принялся словно зачерпывать нити, по-прежнему выделявшиеся из желёз в заду, и ловкими движениями стал обматывать ими детёныша, которого держал во рту.
— Хочет сожрать его потом, — возбуждённо пробормотал Могамигава.
— Он не должен быть плотоядным, — шепнул я в ответ, — Мне кажется, мы сейчас поймём, почему его называют нянькой. Давайте ещё посмотрим.
Два солнца покатились к закату, пробивавшаяся сквозь густую завесу растительности косая полоска оранжевых лучей ярко осветила занятого непонятным делом паука.
Когда я сообразил, что он творит, у меня отвисла челюсть.
— Реликтовый кокон! Они обматывают детёнышей-гибридов нитями и зачем-то развешивают эти коконы на деревьях. Почему я не начал их изучать раньше?! Столько можно было бы узнать! А я решил отложить на потом, всё равно не ясно, к какому виду они относятся. Вместо этого занялся образом жизни животных, что оказались под рукой.
— Да-а, тут вы дали маху, — согласился Могамигава.
Не теряя времени даром, паук запеленал детёныша получилось нечто вроде груши, — оставив единственное отверстие в верхней части, видимо, чтобы проходил воздух. Потом подхватил несколько нитей, тянувшихся из узкого места кокона, и, закинув их себе за спину — вылитый Дайкокутэн с мешком, — стал карабкаться на ближайшее дерево.
— Если он не станет его есть — значит, их так выращивают, — сказал я, когда мы двинулись дальше, — Заворачивая детёныша в кокон, паук как бы снова помещает его в материнскую утробу. И он там сидит, пока не подрастёт. Теперь понятно, почему этих пауков называют няньками.
— Но какая им от этого выгода? — спросил Могамигава. — Какой толк выращивать детёнышей-гибридов?
— Это правда, — согласился я, наклонив голову; крайне маловероятно, чтобы на какой-нибудь планете существовали формы жизни, которые помимо главной цели — сохранения своего вида — занимались бы ещё такой бесполезной деятельностью. — Вот выйдем из джунглей, снимем с дерева такой кокон, разрежем и посмотрим. Может, тогда разберёмся.
Когда джунгли наконец кончились, снова наступила ночь. Мы включили фонари, что висели на поясе, и продолжили путь на запад вдоль волнистой отлогой опушки.
Скоро мы вышли к мелкой речке, которая брала начало в горах на севере, километрах в пяти, и решили устроить лагерь на скалистом берегу. Мы порядком устали — пришлось много бегать — и слегка опьянели от того, что в атмосфере планеты кислорода было больше, чем на Земле.
— Теперь можешь двигать в Мамардасию. Граница совсем рядом, — обратился Могамигава к Ёхати, — Что делать — ты знаешь. Мы тебе не раз объясняли.
— Я же мужчина, — хохотнул Ёхати. — Нечего мне объяснять.
— Дурак! Я не в этом смысле, — Могамигава скорчил гримасу.
— Тебе лучше совсем раздеться, — предложил я Ёхати, показывая на его ноги; после того как бегемот сорвал с него брюки, он щеголял в трусах, которые нашлись в его запасах, — Голого они тебя скорее пустят. Вещи на спине понесёшь.
— Правильно, — Раздеваясь, Ёхати что-то весело промурлыкал себе под нос.
— Ишь развеселился. Смотреть противно, — пробормотал Могамигава в сторону, чтобы Ёхати не услышал.
В чём мать родила, с рюкзаком на голове, в котором лежали телеком и кое-что из необходимого, Ёхати, пританцовывая, шагнул в реку, перебрался на тот берег и скрылся среди деревьев.
— Весёлый парень, — Криво усмехнувшись, Могамигава улёгся на землю.
Я тоже прилёг, выбрав место на песочке. Мамардасийцы круглый год ходят голые. Понятно, что в таком здоровом климате да без докучающих насекомых можно спокойно спать без всякого одеяла.
— Там он сможет иметь женщин, сколько захочет. Будет куда силу деть, — Я широко зевнул, и с этими словами на меня налетели чёрные духи сна.
Проспал я всего два часа — проснулся от слепящих лучей, которыми нас поливали сразу два солнца. Вот что было плохо устроено на этой планете. Большинство людей, оказавшихся здесь впервые, страдали от бессонницы из-за нарушения биоритма.
Сварив в походном котелке рис, я открыл банку говяжьих консервов «Саката ленд» и поел. Потом стал варить кофе на речной воде и увидел Могамигаву. Когда я проснулся, его на месте не оказалось, а теперь он вернулся с тремя реликтовыми коконами в руках.
— Давайте прямо сейчас разрежем, — предложил он. — Я не успокоюсь, пока не узнаю, что там. Есть ножницы?
— Есть.
Я извлёк из коробки для гербария ножницы, которые использовал для вскрытия, и рассёк один кокон по прямой — от отверстия на макушке до основания.
Внутри, в позе зародыша, в околоплодной жидкости, образовавшейся, видимо, из растворившихся внутренних стенок кокона, плавал гибридный детёныш с ещё закрытыми глазами. У него было тело паука-няньки и голова тапиро-кабана.
— Помесь паука-няньки и тапиро-кабана, — констатировал я. — Получается, паук сам замотал в кокон своего гибридного детёныша?
— Хм-м, — почему-то недовольно фыркнул Могамигава и жестом показал, чтобы я вскрывал остальные коконы.
В них мы обнаружили не гибридов, а маленьких пауков-нянек, уже покрытых шерстью и с распахнутыми глазами. На воздухе они пришли в сильное возбуждение и стали издавать странные крики. Мы с Могамигавой переглянулись.
— Это же разбуди-жену!
— Вот, значит, откуда этот крик!
— Сона! — сказал Могамигава, хватая паучков, чтобы они не убежали, и внимательно их рассматривая, — Зачем они упаковывают в коконы собственных детей? Они же не гибриды.
— Может, это такой способ выращивания потомства? Пауки не могут отличить своих детёнышей от гибридов, которые производят на свет другие животные. Увидят малыша — и тут же начинают его обматывать… — Я оборвал себя на полуслове и уставился на Могамигаву, — То есть…
Он кивнул:
— Я думаю, что эти паучата не способны к воспроизводству. Не могли бы вы прояснить этот вопрос? Можете воспользоваться моим электронным микроскопом.
— Хорошо.
До микроскопа дело не дошло. И так было видно, что у паучат отсутствуют половые органы. У другого кокона — гибрида паука-няньки и тапиро-кабана — они оказались сильно недоразвитыми, рудиментарными.
— Все гибриды первого поколения, лишённые способности к воспроизводству, мутируют в пауков-нянек, — вздохнул я, — Как вы догадались?
— Просто я предположил, что раз пауки не способны производить себе подобных, значит, они могут выращивать детёнышей других видов, — с некоторой гордостью заявил Могамигава, — Ещё я заметил, что ниша, занимаемая пауками в джунглях, необычно велика. Стоит поднять голову — обязательно увидишь на дереве паука. Вот я и подумал: это же доминирующий вид! И убедился в этом, когда мы увидели, что реликтовые коконы — продукт паука-няньки, и если учесть, сколько коконов висит на деревьях…
— Очень может быть, что так оно и есть!
Рассматривая рассечённый кокон, я сунул палец в густую, вязкую жидкость.
— Наверное, эта жидкость служит возбудителем спонтанных видоизменений. В ней причина эволюционной деградации паука-няньки, который, судя по всему, — низшая форма жизни на планете. Такое часто случается у низкоорганизованных видов — под влиянием какого-то внешнего стимула происходит аномальный метаморфоз, и вид, уже прошедший определённый путь эволюции, начинает регрессировать. Согласно вашей точке зрения, к этой планете должна быть применима теория обратной эволюции. Следовательно, паук-нянька предотвращает дальнейшую регрессию и дивергенцию видов. Иными словами, на этой планете аномальный метаморфоз стал тем, что Гёте называл «нормальным метаморфозом».
— Мне всё больше кажется, что мы имеем дело с искусственной экологической системой, — задумчиво проговорил я.
— Я тоже стал смотреть на мамардасийцев несколько иначе. Всё-таки у них очень высокая духовная культура, наука и техника, — согласился Могамигава, — Разумеется, создать полностью искусственную экосистему практически невозможно, однако они, похоже, запустили обратную эволюцию высокоорганизованных форм жизни и имели технологию, позволявшую сдерживать дивергенцию. Но даже если её у них не было, они, по крайней мере, верили, что происшедшие от них высокоорганизованные виды обязательно будут мирно сосуществовать друг с другом, как подобает их планете. В общем-то, так и получилось. Больше того, даже низкоорганизованные виды и растения и те эволюционировали таким образом, что смогли встроиться в экосистему высокоорганизованных видов. Или, может быть, только эти виды избежали уничтожения и прошли через адаптивное распространение.
— Я считаю, дело даже не в том, была у них технология или нет. Они просто применили к теории эволюции обратную логику. На тех планетах, где действует теория эволюции, всегда существуют отношения хищник — жертва. Там даже человек — «конечное животное» — обязательно должен иметь инстинкт агрессии, из-за чего разрушается природа, начинаются войны и так далее. В данном случае всё наоборот — если удалось создать планету, где работает теория регрессии и отношения между видами и особями основаны исключительно на половом влечении, там мир и природа должны сохраняться. Вместо системы Танатоса, в которой господствует принцип «съешь сам или съедят тебя», должна быть создана экосистема Эроса, где все живые существа любят друг друга. Мамардасийцы, будучи пацифистами, похоже, были глубоко убеждены в этом. Размышляя о туманной природе дуализма, который в последние годы исповедовал Фрейд, я склоняюсь к мысли, что подобная эротическая экология больше заслуживает того, чтобы называться в нашем космосе традиционным, широко распространённым направлением.
— Не знаю, откуда они сюда прибыли, но у меня нет сомнений, что их родная планета — отнюдь не образец для подражания, — проговорил Могамигава, впадая в не совсем свойственную ему сентиментальность, — Вполне возможно, она очень напоминает нашу Землю.
У меня было такое же чувство. Мы посмотрели друг на друга и вместе рассмеялись.
— Ну что? Попробуем связаться с Ёхати? — предложил я после кофе и достал телеком, — А то он там забудет, зачем его послали.
— Запросто, — кивнул Могамигава.
— Э-э? Это я, — послышался в ответ жизнерадостный голос Ёхати.
В динамике телекоммуникатора фоном звучала живая пятитактная музыка.
— Похоже, ты уже на месте. Весело у вас там. Это что, танцы?
— Концертный зал прямо на улице. Сейчас балет показывают. Это что-то! Никогда такого не видел.
— Разгильдяй! — Могамигава вырвал у меня телеком и заорал: — Ты спросил у них, как предохраняться от беременности и как можно избавиться от плода?
— Спросил.
— Тогда давай возвращайся скорее!
— А нельзя мне ещё немножко посмотреть? Тут так круто!
— Нельзя! — рявкнул Могамигава. — Ты хочешь, чтобы мы, известные учёные, дожидались здесь сложа руки?! Это будет сильнейший удар по науке за всю её историю. Вряд ли ты возьмёшь на себя такую ответственность.
— Вас плохо слышно… Ладно, скоро буду, — обещал Ёхати и отключился.
Опять наступила ночь, потом стало светать, и появился Ёхати. Он обманул мои ожидания. Я думал, он вернётся выжатый как лимон, а получилось наоборот — он возник из реки, излучая бурную радость, и, мягко ступая, подошёл к нам. С его обнажённого тела стекали струйки воды. Даже глаза его смотрели по-другому.
— Видно, хорошо тебя принимали! — усмехнулся я. Ёхати с серьёзным видом тряхнул головой. Было понятно, что он ещё не отошёл от эйфории.
— Да так, ничего особенного. Но ведь не выгнали. Мы всё ломаем голову, как к ним попасть, а никаких барьеров там нет. Потом, дело было ночью. Иду я себе спокойно, ко мне подходят люди — мужчины и женщины. Много и все голые. О чём-то меня спрашивают. Только я рот открыл, а уже вижу, им всё понятно, что хочу сказать. Никаких проблем. Они стали составлять слова, что у меня в башке крутились, и по-нашему заговорили. Мне показалось, они сразу поняли, чего мне надо. Ну и хохоту было!
— И что? Рассказали, что нам нужно? Ёхати посмотрел на Могамигаву и кивнул:
— Не знаю, рассказали или нет, но один мужик вот что сказал: «Ага! Коли так, значит, тебе надо здесь полюбиться с нашими женщинами, потом вернуться и заняться той, которая беременная».
Могамигава в замешательстве обернулся ко мне:
— Что это значит?
— И что было потом? — Я придвинулся к Ёхати, слушая его с нарастающим интересом, — Пошло дело?
— Ещё как! — кивнул Ёхати с тем же серьёзным выражением, — Мужикам сразу стало неинтересно, и они разошлись. А бабы остались. Классные! Одна лучше другой! И все голые. Я уж больше терпеть не мог — так захотелось! Аж слюни потекли! Такой появился стояк! Тогда одна отвела меня в соседний парк, на травку. Ну мы с ней, понятное дело… Потом ещё одна и ещё… Сколько всего было? Думаю, двенадцать или тринадцать. Но о деле я не забывал! Всё время думал: «Надо всё запомнить, что мне скажут. Только бы не напутать». Я нескольким, четырём-пяти, одни и те же вопросы задавал. И вот что одна мне сказала. У них бывает, пенисные воробьи насилуют спящих женщин. То есть воробей подлетает и прямо головой туда… ну, вы понимаете. Вот такая птичка, э-э-э…
— И часто такое бывает?
— Говорят, часто. Поэтому больше чем у половины мамардасиек от этих воробьёв какой-то микроб…
— Инфекция?
— Точно. И мужики тоже заражаются. Ещё про вдовье чрево говорили… Этот микроб э-э… жрёт эти… ну как их там?
— Споры, наверное?
— Вот-вот! Жрёт споры, поэтому бабы не беременеют. Но даже если кто и залетит, избавиться очень просто. Стоит только с мужиком переспать.
— Необходимо больше узнать об этой инфекции, — заявил Могамигава, обращаясь к Ёхати, — Мне надо тебя обследовать. Ёхати потрепал обвисший от перенапряжения член.
— Валяйте. Обследуйте.
— Нет-нет. Так не пойдёт. Надо, чтобы ты помастурбировал. Мне нужно взять пробу.
— Что-то мне сейчас не хочется, — проворчал Ёхати, но тем не менее как-то умудрился выдавить на протянутое ему стёклышко несколько капель семени. Могамигава тут же припал к электронному микроскопу.
— Ну и что же было дальше? — поинтересовался я, подсаживаясь к Ёхати, — Рассказывай.
— Примерно в полдень все — старики и дети, не показывавшиеся до сих пор, парни и девушки — куда-то заторопились, люди шли со всех сторон. Я спросил у девчонки, с которой в это время занимался, что происходит. «Балет», — ответила она. Я пошёл вместе со всеми и оказался на открытой площадке. — Глаза у Ёхати вдруг заблестели, — Такого замечательного балета я никогда не видел. На сцене ничего — ни декораций, ни освещения. Только десятки танцующих мужчин и женщин. И все голые. Вроде танцуют, кружатся, а по ходу дела сношаются. Прижмутся друг к другу, и балерун вставляет балерине. По-настоящему! Вроде получается поддержка — схватили друг друга за руки, она — глаза к небу, он её крутит… Ух! Да разве расскажешь, какой это кайф! — Ёхати забарабанил ладонями по коленям, — Потом мужики выстраиваются в круг, а балерины становятся вокруг них. И опять начинаются танцы — сначала с одной, потом — с её соседкой…
— Ага! Партнёршами меняются.
— Мужик подходит сзади и высоко поднимает балерину. Она в воздухе широко расставляет руки и ноги, вся выгибается. И он снова ей засаживает. Потом берётся за другую, поднимает и ей тоже… передаёт следующему. И так по всему кругу. Я даже стал понимать музыку, которая раньше до меня не доходила. Она на меня так подействовала! Так! И я подумал: почему на Земле нельзя это устроить? Почему там никто не подумает о таком балете, почему не организует? Вот счастье-то! Никто не смотрел на меня как на грязного папика, не называл похабником, извращенцем. К тому же у них такое классное искусство. Вот я подумал: это и есть та самая любовь, дальше уж некуда… Лучше искусства и быть не может. Я даже заплакал — так меня разобрало, — На глазах у Ёхати показались слёзы, — На Земле это называется «трахаться» и считается чем-то постыдным, что нужно прятать от чужих глаз. Это неприличное, грязное, а то и преступное дело. Человека хватает полиция, люди смотрят на него как на прокажённого, если он просто нарисует или напишет что-нибудь про это. А уж на виду у людей… Тут и говорить не о чем. А здесь этим занимаются открыто, на улице, средь бела дня. Для человека это самое красивое и естественное занятие, поэтому получается настоящее искусство. Вот от чего я заплакал. Ведь если подумать, должно быть такое искусство. Это же само собой… Если его нет, что это за общество? Без искусства? Знаете, что я думал, смотря балет? Кто не понимает этой красоты — уже не человек. Если какой-нибудь землянин, глядя на этот балет, обзовёт его бесстыжим или неприличным, значит, он ни черта не смыслит ни в любви, ни в искусстве. Но на Земле почти все такие. От этого я заплакал ещё сильнее. У меня всё смешалось — горечь от того, что ко мне до сих пор относились как к неполноценному, жалость к людям на Земле, радость и волнение от того, что я увидел балет. Я прямо-таки завыл от этого всего, — По щекам Ёхати текли слёзы.
«Раз он с таким пылом об этом рассуждает, значит, его действительно до самого сердца проняло», — подумал я о Ёхати, который обычно не отличался многословием и едва мог два слова связать. Его волнение даже немного передалось мне.
Я не сводил глаз с Ёхати, а он всё говорил и говорил. Его прервал Могамигава, не отрывавшийся от микроскопа:
— Сона! Посмотрите-ка!
Заглянув в окуляр, я увидел в море спермы жгутиковые бациллы, на сперматозоидов явно не похожие.
— Что это такое?
— Разновидность сальмонеллы, — ответил Могамигава. — На Земле эта бактерия вызывает у людей брюшной тиф, а также пищевые отравления и гастроэнтерит, передающиеся через экскременты млекопитающих и птиц. Но это не всё. Есть вид сальмонеллы, который людям вреда не причиняет, зато вызывает выкидыши у лошадей. Это называется сальмонеллезный аборт кобыл. Здешний вид паразитирует на пенисных воробьях и заразен для людей, вызывая сальмонеллезные аборты.
— Получается, что мамардасийцы регулируют численность населения с помощью сальмонеллы и пенисных воробьёв. А я-то думал, почему при такой сексуальной активности нет чрезмерной рождаемости и избытка населения, — проговорил я, наблюдая за движением бактерий под микроскопом. — Ёхати уже давно мечтал переспать с доктором Симадзаки. Теперь он просто обязан это сделать, чтобы её инфицировать. Как тут не позавидовать!
Могамигава застонал.
— Ну за что такому выпала такая завидная задача?! Но есть же более быстрый способ. Доктору Симадзаки лучше будет помастурбировать с пенисным воробьём, — заявил он и залился краской под моим испытующим взглядом, — Не подумайте, что я ревную. Нет-нет! Но я сомневаюсь, что ей захочется с таким типом…
— Не знаю, не знаю. Очень может быть, что она скорее предпочтёт иметь дело с Ёхати, чем пользоваться таким противоестественным методом, как мастурбация с пенисным воробьём. Особенно если увидит, каким он стал…
Могамигава оглянулся на Ёхати и заговорщически прошептал мне на ухо:
— У него выражение лица изменилось. Вы не находите?
— Это лицо человека, которого разбудило искусство. У него теперь глаза по-другому светятся, — ответил я и начал собирать разбросанные по берегу реки вещи, — Давайте предоставим доктору Симадзаки самой решать.
— Да, наверное, — недовольно буркнул Могамигава и принялся вяло упаковывать электронный микроскоп, — К чёрту Ёхати с его умным видом! Куда мне до него?!
После совещания в штабе прошли почти сутки. По земным меркам доктор Симадзаки уже выходила на шестой месяц беременности. Что бы там ни созревало в её очаровательном животике, от этого следовало избавиться как можно скорее, поэтому надо было торопиться на базу. Жаль Могамигаву — всё-таки в возрасте человек, а за последние сутки с лишним — почти двое суток — сна у нас набралось четыре часа, не больше. Тем не менее, собрав вещи, мы тут же двинулись в путь.
На подходе к джунглям опять наступила ночь.
— Нет уж, увольте! — заявил Могамигава, который плёлся позади, и, усевшись на землю, раскапризничался как ребёнок, — Я, конечно, устал, но тащиться через джунгли ночью — это настоящий кошмар. Неизвестно, с какими чудовищами мы там столкнёмся. Я не пойду! Предлагаю остановиться здесь и поспать пару часиков, пока не рассветёт. Ну как, Сона? — Он уже почти умолял.
— Ладно, — сказал я, — Думаю, в джунглях мало что изменилось. Такой же ужас.
Мы решили передохнуть на опушке, в низинке, под шипящей акацией, с ветвей которой свисала целая гроздь реликтовых коконов. Частые отключки, сон урывками приводят к тому, человек перестаёт спать нормально, плохо сказываются на мозговой активности, особенно у нас, учёных, и вообще вредны для здоровья. Я это знал, но что можно было сделать в нашей ситуации?
Я стал проваливаться в сон и тут почувствовал, что Ёхати меня трясёт.
— Что? Дай поспать! Только засыпать начал.
— Да вы уже два часа спите!
Я открыл глаза и увидел, что день в полном разгаре.
— Профессор пропал.
— Собирает, наверное, что-нибудь для коллекции.
— Что-то не похоже, — Ёхати потянул меня туда, где спал Могамигава, и указал на землю.
Песок был истоптан следами каких-то животных. Вокруг разбросаны пуговицы с одежды Могамигавы. Рюкзак с аппаратурой и инструментами остался на месте. Я понял, что ночью Могамигаву утащили вышедшие из джунглей звери.
— Скорее! — срываясь на крик, обратился я к Ёхати.
Могамигава, конечно, старик упрямый, но мне нравился его исследовательский пыл, и, в общем-то, он был незлым человеком. Вдруг эти огромные чудовища в самом деле всем скопом накинулись на него? Это кошмар! Порвали внутренности… Несчастный Могамигава! Мы впопыхах забросили за спину рюкзаки и вступили в джунгли.
— Смотри! Следы ведут туда. Не потерять бы.
Однако, оказавшись в джунглях, мы тут же потеряли следы под навалами мёртвых листьев папоротника. Тогда я направился в самое сердце леса, туда, где по пути к Мамардасии мы стали свидетелями звериной оргии.
Посередине поляны мы обнаружили изорванную в клочья одежду Могамигавы. Она была в крови.
— Даже трусы, — не особенно переживая, констатировал Ёхати. — Видно, здесь по очереди старичка пользовали.
— Перестань! — бросил я, осматриваясь по сторонам. — Только бы он был жив!
Мы с Ёхати полчаса прочёсывали окрестности, перекликаясь время от времени, чтобы не потерять друг друга, но не обнаружили никого — ни зверей (уж не знаю, куда они могли подеваться), ни Могамигавы.
Вернувшись на поляну, я стал ломать голову над тем, что скажу на базе жене Могамигавы, представлял, как буду упрекать шефа за то, что он отправил старика в такую сумасбродную экспедицию. Ёхати в это время просто стоял рядом, рассеянно высматривая что-то на деревьях.
— Он должен голым на земле лежать. Чего ты хочешь там увидеть?
Не обращая внимания на мои слова, Ёхати, всё так же глядя вверх, задумчиво, как бы про себя, рассуждал:
— Он должен быть совсем голый… на одежде кровь… Если бы паук-нянька заметил его… как он лежит без сознания, что бы он подумал? — Ёхати медленно повернул голову в мою сторону, — Он мог подумать, что это детёныш какого-то большого зверя. Так? Если так, может, паук замотал профессора в кокон?
На секунду я застыл на месте.
— Почему тебе пришла в голову такая странная мысль? — И тут я понял и быстро перевёл взгляд туда, куда смотрел Ёхати.
Над нашими головами с толстой ветки свешивался огромный кокон, в котором вполне могла уместиться раскладная корова.
— Неужели это он? — Откинувшись назад, я задержал дыхание и уставился на кокон, — Полезем вместе, — предложил я, приходя в себя, в то время как Ёхати сохранял полное спокойствие, — Снимем и аккуратно спустим вниз. Только осторожно, не урони. Вдруг он действительно там.
В последние годы, войдя в средний возраст, я порядком потяжелел, поэтому Ёхати пришлось подталкивать меня сзади, пока я карабкался на дерево. Змеёй проползя по ветке, я добрался до маленькой дырки в коконе и заглянул внутрь: темно, ни зги не видно, и ни малейшего движения.
— Доктор! Вы здесь? — крикнул я в дырку.
Тут вдруг разбухшая нижняя часть кокона лихорадочно задрожала, задёргалась, и из отверстия исторгся душераздирающий вопль. От него, как от паровозной сирены, зазвенело всё вокруг. Это было нечто похожее на верещание разбуди-жену, которое мы не раз слышали, только во много раз громче. Я инстинктивно зажал руками уши и чуть не свалился с ветки.
— Цр-цр-цр! Цр-цр-цр-цр-цр-цр-цр! Цр-цр-цр-цр-цр! Цр-цр! Цр-цр! Цр-цр-цр!
Разбуди-жену несколько минут извергало истошные крики, словно потоки нецензурной брани, пока наконец не возвестило голосом Могамигавы на вполне разборчивом земном языке:
— Пардон! Это вы, Сона? Я открыл рот, чтобы вам ответить, а получились эти забавные звуки. Я сам удивлён.
— Доктор! — Услышав его бодрый голос, я вздохнул с облегчением и махнул рукой Ёхати, приглашая его лезть ко мне.
— Хорошо, что вы меня нашли. Наверное, представляете, что случилось… Ну я и натерпелся! Ха-ха-ха-ха! — По тому, как жизнерадостно он вещал из своего кокона, в это трудно было поверить, — Выньте-ка меня отсюда скорее. Пока этот раствор окончательно не сделал из меня паука. Со мной и так уже что-то происходит.
Одолеваемый дурным предчувствием, я с помощью Ёхати торопливо подтянул к себе кокон, разрезал соединяющие его с веткой нити и, обливаясь потом, спустил ношу с дерева.
— Как вы там? Сейчас я его ножницами разрежу.
— Ага! Действуйте. Со мной всё в порядке. Своё желание вернуться в материнское чрево я удовлетворил, да ещё так здорово поспал в околоплодной жидкости… Может, поэтому у меня сейчас энергии через край. Ха-ха-ха-ха-ха!
Разинув рот, я наблюдал, как Могамигава выползает из рассечённого кокона. Происшедшая с ним за пару часов метаморфоза превзошла все ожидания и не коснулась лишь его головы. Вернее сказать, перед нами был паук-нянька с лицом Могамигавы. Из его туловища вылезали и загибались под брюхо четыре длинные и тонкие, как у паука, конечности; тело уплощилось и покрылось с виду мягкими, светло-коричневыми волосами. Рядом с анусом появилось что-то вроде бородавок — похоже, нитевыделяющие органы. От пениса почти ничего не осталось.
— Доктор… — наконец смог выдавить я. — Ч-что это? Ч-что с в-вами?
— Э? Что? Ах, вы об этом! — Могамигава пополз по-паучьи, оглядывая самого себя. Новое обличье уже не так его шокировало. — Что ж! Мои мозги остались при мне, а тело… это не важно. Больше вам скажу: я как заново родился, чувствую себя таким свежим. В конце концов, главное — это здоровье. Вы вовремя подоспели. Ещё немного — и трансформация зашла бы слишком далеко. Были б у меня паучьи мозги. Вот что значит — выбрать момент. Хе-хе-хе! — Беспечность, с которой он говорил, подтверждала: человек изменился. Могамигава резво прыгнул на ствол соседнего дерева и повис на нём вниз головой. — Глядите! Вот я как могу!
В смятении я бросил взгляд на Ёхати, прося о помощи. — Ёхати! Что будем делать?
Он спокойно посмотрел на меня:
— Вы о чём? Если имеете в виду профессора, берём его и возвращаемся на базу. Что ещё остаётся?
Проблема! Легко сказать «возвращаемся», но что мы скажем его жене? Она в обморок упадёт, когда увидит, что её муж вдруг превратился в паука. Так и с ума сойти можно. А если его не показывать, как объяснить, в каком он сейчас состоянии? «Мы очень извиняемся, но ваш муж превратился в паука…» Она никогда в такое не поверит, подумает, мы шутим.
— Доктор, — окликнул я Могамигаву, который резвился рядом, наслаждаясь свободой движений своего получившего новую жизнь гибкого тела.
— Цр-цр-цр! Цр-цр-цр-цр-цр! А? Что? Пардон! Вырвалось! Что? Вы не знаете, возвращаться ли со мной на базу? Конечно. О жене можете не беспокоиться. Переживёт. Главное — я полон энергии! Какая ясная голова! Я утратил половую функцию, и мне ничего не надо, и жене я тоже ничего не должен. Никакого секса! Не надо бояться жениных измен, ревновать. Теперь я смогу посвятить себя науке и наслаждаться жизнью на этой планете. Знаете, Сона, я прямо сейчас готов приступить к делу! Лови момент, как говорится! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! — Могамигава говорил, карабкаясь по стволу к вершине, потом, разразившись хохотом, съехал вниз прямо у меня перед носом на нити, тянувшейся из его зада, — Уха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
Это уже не тот Могамигава, которого мы знали, подумал я. Это другой человек. Или не человек, а какая-то новая особь.
Выполняя волю Могамигавы, наша троица — или, может быть, точнее сказать, два человека и одно насекомое? — двинулась к базе. Паукообразный Могамигава резво семенил впереди. Трудно поверить, но он не видел в своём положении ни трагедии, ни комизма, совершенно не замечал моих тяжёлых раздумий и говорил, говорил, говорил…
— А может, это воздаяние за то, что прежде я считал всё на этой планете — и людей, и животных, даже природные явления — вульгарным и непристойным. Какое замечательное воздаяние! Планета превратила старика, упрямого ретрограда, питавшего отвращение к любому проявлению эротизма, в паука-няньку, существо, лишённое половой функции, придав мне наиболее подходящую моей сути форму. Освободив меня от секса, она включила меня в свою экосистему. Поразительно, но это так! Я больше не человек. Я — существо! Ну что, Сона? Как бы вы назвали этот вид?
Я шёл молча, не зная, что сказать в ответ. Вместо меня ответил Ёхати, лицо которого буквально излучало какую-то очищающую святость. Торжественно и строго, тоном оракула, он изрёк:
— Mutatis mutandis.
— А что? Действительно. Mutatis mutandis? И правда: я трансформировался в паука, а паук трансформировался в меня. Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Прекрасное название. Ого! Мы уже вышли из джунглей? Скоро уже поле с забудь-травой. Прекрасно! Как здорово будет пройтись, вот так попрыгать! На меня больше не давит секс, от которого я никак не мог отвязаться. А ведь мне уже за шестьдесят. Теперь ничего не страшно — ни висячая ползучка, ни ласкающие водоросли, ни чесоточное дерево. Эта планета — просто рай для меня! Нет, в самом деле! Разве не рай?! Быть может, Мамардасия — это райский сад, где нагие боги создали свою страну. Парадиз любви! Благодаря своей волшебной силе он обязательно рано или поздно приспосабливает, подстраивает под себя всех человеческих существ, которые живут здесь долго, — не только нас с Ёхати. Отныне ничто не помешает моим исследованиям. Но иногда я буду выбираться в джунгли, чтобы посвятить себя инстинкту любви. Буду обматывать своей нитью несчастных детёнышей-гибридов, брошенных родителями на гибель, и делать коконы. Я остаюсь здесь! Ага! Кажется, уже показалось поле забудь-травы. Какое счастье! Ура! А за полем — озеро Подлости. Замечательно! Просто замечательно! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Ух-ха! Ух-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-х-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
