Сальмонельщики с планеты Порно

Цуцуи Ясутака

Ясутака Цуцуи (р. 1934) — пожалуй, последний классик современной японской литературы, до сих пор остававшийся неизвестным российскому читателю, лауреат множества премий, в том числе премии Танидзаки и премии Ясунари Кавабаты. Его называли «японским Филипом Диком» и «духовным отцом Харуки Мураками»; многие из его книг были экранизированы — например, по роману «Паприка» Сатоси Кон поставил знаменитое одноимённое аниме, а роман «Девочка, покорившая время» послужил основой двух полнометражных кинофильмов и двух телесериалов, манги и аниме.

В предлагаемом вашему вниманию сборнике бонсай навевает эротические сны, а простой токийский клерк ни с того ни с сего становится объектом внимания всех СМИ, японский торговый представитель вынужден пойти на почасовую службу в армию африканской страны Галибии, власти давшего крен плавучего города Марин-Сити отказываются признать этот очевидный факт, а последний в стране курильщик засел на крыше парламента, отбиваясь от газовых атак вертолётов ВВС…

Впервые на русском

.

 

Дерево даба-даба

Мой папаша привёз нам из деревни чудное бонсайское дерево, вроде кедра.

— Это дерево даба-даба, — объявил он, демонстрируя его нам с женой, — Особая порода кедра, улучшенная. Вот.

— Ого! Странное какое дерево! — Жена наклонилась, недоумённо его разглядывая.

Оно было сантиметров двадцать высотой. Прямое, развесистое у основания, оно резко сужалось к макушке, где иголки росли не так густо, и представляло почти правильный конус.

— Даба-даба. И название странное, — добавил я, наблюдая за папашей в надежде по его лицу уяснить, зачем он приволок эту штуковину.

— Дело не только в названии, — прищурившись, сказал он, — Если поставите его на ночь к себе в спальню, будете видеть сладкие сны.

— Бог ты мой! Это вы о чём? Какие сны? — поинтересовалась жена.

— Сладкие — значит эротические, ясное дело, — шепнул я ей в ухо.

— Ой! — вспыхнула она.

Папаша блудливо глянул на неё:

— Вы уже пять лет женаты, а детей всё нет. Вот я и привёз вам это дерево. Поставьте его в спальню — и вам приснится то, что надо. Давайте, давайте! Такому старому пеньку, как я, оно всё равно ни к чему. Хе-хе-хе!

Его смех напоминал голос какой-то жутковатой птицы. С этим он и укатил восвояси.

В тот же вечер мы перенесли дерево даба-даба в спальню и поставили у изголовья нашей двуспальной кровати. Да, мы всё ещё спим на такой кровати, хотя женаты уже пять лет. Комната маловата — для двух кроватей места не хватает.

— Ну, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Мы быстро нырнули в кровать, нервно повернулись друг к другу спинами, и каждый постарался заснуть поскорее. Лучше всегда отключиться первым. Иначе жена будет своим сопением действовать на нервы. Усни тогда, попробуй! Ещё хуже, если знаешь, что ей снится что-нибудь эротическое. А то ещё начнёт во сне разговаривать. Это вообще конец.

К счастью, я вырубился сразу. В один момент.

Я спал. В своей спальне, на своей двуспальной кровати, со своей женой.

«Ага! Это сон!»

Я сел в кровати. Жена мирно покоилась рядом в чём мать родила. По-другому она заснуть не может. Я задумался.

«Непонятно. Ну что здесь эротического?»

Сколько бы жена ни оголялась, даже если попробовать заняться любовью, это будет не эротика. Всё выйдет как наяву.

«Раз сон эротический — отмочим что-нибудь эротическое!»

Я вылез из кровати, надел рубашку и брюки. Сунул ноги в сандалии и вышел из дома. Чтобы найти женщину, которая могла бы разделить со мной эротический сон, надо наведаться в увеселительный квартал. Выйдя из тёмного переулка, я свернул на большую оживлённую улицу. По обе стороны тянулись бары и рестораны, было светло как днём. Кругом полно народа.

— Куда все симпатичные-то подевались? — проворчал я.

Поход через два-три квартала слегка меня утомил. Стало ясно, что эротический сон требует изрядной настойчивости и упорства. Например, вижу женщину. Издали вроде самое оно, подходишь ближе — старая сморщенная ведьма. Или: впереди стройная высокая девушка. Догоняю и что вижу? Настоящее страшилище. Вообще-то я не привередливый в отношении женщин, но раз уж такое дело — эротический сон, какой смысл связываться с совсем уж некудышными. И я шёл дальше.

И тут из маленького кафе появилась девушка. В коричневом костюме. Похожа на студентку. Почти никакой косметики, только губы подкрашены; бледная кожа, большие глаза, очень милая.

— Есть! — воскликнул я, загораживая ей дорогу.

— В чём дело? — спросила она, оглядывая меня с ног до головы.

— Понимаешь… — запинаясь, протянул я, не зная, как ей объяснить, — Дело в том, что у меня есть дерево даба-даба и…

— Ой, не надо! И вы туда же, — Девушка сначала хихикнула, потом нахмурилась, — Вы уже четвёртый за сегодняшний вечер. Хотите сказать, что из-за дерева даба-даба вам снится эротический сон и вы желаете со мной переспать. Так?

— Что? Значит, и другие есть? — слегка удивился я. Хотя чему удивляться? Ведь это всего-навсего сон. Кому какое дело? — Я имею в виду… э-э-э… так оно и есть: я хотел бы с тобой трахнуться.

— Вот ещё! — усмехнулась девушка, качая головой. — Я всем так и говорю. Для вас это, может, и сон, но для меня-то всё будет на самом деле! И потом, у меня ещё не было мужчины. Из-за ваших снов я с девственностью расставаться не собираюсь!

О чём это она? Хотя мне-то какое дело. Это же только сон.

— Эти трое, о которых ты сказала, наверное, слабохарактерные. У них самолюбия нет. А может, ты им не очень понравилась, — сказал я, — Но я-то так легко не сдамся, слышишь? Пусть для тебя всё будет на самом деле, как ты сказала, но для меня это сон. Какое мне дело, что получится! И потом, ты мне нравишься. Я от тебя без ума, я тебя хочу. А будешь отказываться, тогда я насильно…

— Что-о?! Прямо здесь, на улице?

— Именно. Мне всё равно где. Ну держись! Сейчас я сорву твой стильный, хорошо скроенный коричневый костюмчик, потом… потом… расстегну лифчик и…

— Эй! Вы в руках-то себя держите! У вас уже слюни потекли!

— Ой! — Я быстро вытер рот тыльной стороной ладони, — А потом… потом… трусики…

— На мне ещё колготки.

— Трусики вместе с колготками. Потом схвачу, повалю голую на мостовую и изнасилую. Девственница, говоришь? Что ж, тебе немного не повезло. Но ведь всё это во сне, так что какая разница! Лишу, значит, девственности, а потом…

— А если полиция придёт?

— Ничего. Что, они меня арестуют? Пусть попробуют. Крикну во всё горло: а-а-а! — и проснусь. А вот что с тобой будет?.. У тебя же всё на самом деле. Одежда в клочья, голая. Как пойдёшь домой? Что делать будешь?

— Не знаю. А вы что думаете?

— Пойдём в гостиницу. Что-то мне не хочется здесь тебя насиловать. А то ещё полиция нагрянет.

Она искоса поглядела на меня и после недолгих колебаний наконец произнесла с неохотой:

— Делать нечего. Идёмте. В конце концов, похоже, я просто вам снюсь. Не могу же я делать вид, что вас не слышу.

Мы свернули с главной улицы и стали прочёсывать переулки в поисках какой-нибудь гостиницы. Безрезультатно.

— Куда они все провалились?!

Во мне закипало раздражение. Я ведь могу проснуться, если мы будем так копаться.

— Подальше от центра можно легко найти что-нибудь, — сказала девушка. — Рядом с моим колледжем есть гостиница.

Мы поднялись в горку и наконец увидели гостиницу. Вошли в вестибюль и остановились у стойки администратора. Появилась женщина средних лет с редеющими волосами.

— Боюсь, сейчас у нас всё занято. Но минут через пять-десять должно что-нибудь освободиться.

Искать другое место я не захотел, и мы прошли в примыкавшее к вестибюлю тесноватое помещение для ожидающих. Сели на скамейку и стали ждать. Мы были одни.

— Вы холостяк? — поинтересовалась у меня девушка.

— Нет. У меня жена есть.

— Надо же! И что сейчас ваша жена делает?

— Спит в нашей спальне вместе со мной.

— Хотите сказать, что жена спит рядом, а вам такое снится? Какой же вы муж тогда?

— А откуда я могу знать, что ей самой снится?

В это время в гостиницу вошла ещё одна парочка. Я слышал, как женщина за стойкой слово в слово повторила то, что от неё слышали мы:

— Боюсь, сейчас у нас всё занято. Но минут через пять-десять должно что-нибудь освободиться.

При виде входящей парочки я вскрикнул. Заметив меня, они застыли на месте. Женщина была моей женой, а с ней наш круглорожий сосед — Миямото.

— Вот так, вот так, — подобострастно залепетал Миямото.

Они примостились на скамейке напротив. Миямото смущённо потупился.

— Вот как ты время проводишь! — саркастически проговорила жена.

— Да и ты, я вижу, тоже не скучаешь! — ответил я.

Хотел было спросить, сколько она уже крутит с этим Миямото, но вспомнил, что это только сон. Какой смысл рыться в этом деле?

— А она хорошенькая, — сказала жена, указывая подбородком на мою спутницу.

— Это ваша жена?! — Девушка торопливо поднялась со скамейки. — Очень рада. Я…

— Не глупи. Нечего тут церемонии разводить, — Я потянул её за юбку.

На пороге возникла администраторша.

— Номер освободился, — объявила она. — Прошу вас.

— Мы вас покидаем, — обратился я к Миямото и своей жене, и мы вышли.

Администраторша провела нас в номер и удалилась. Как только она вышла, я подскочил к девушке:

— Ну, давай!

— Нет! — Девушка вырвалась и, вскочив на кровать, забилась в дальний угол — Эта женщина скоро опять придёт. С чаем.

— Откуда ты всё знаешь?

Она залилась краской.

— Я никого ждать не собираюсь. Пусть приходит!

Девушка снова отскочила от меня.

За игрой в кошки-мышки и застала нас администраторша со своим чаем.

— Вода, должно быть, уже горячая, так что ванная в вашем распоряжении. Всего доброго, — С этими словами она вышла из комнаты.

— Я хочу в ванную, — заявила девушка.

— Я не выдержу, — воскликнул я, — А потом ты никак не можешь?

— Конечно не могу! Я вся вспотела, пока мы тут бродили. И вам тоже надо в ванную. После меня. Посмотрите, у вас лицо потное.

— Нет! Больше ждать не могу! — Я опять рванулся к ней.

Она метнулась в ванную и закрылась там.

— Тогда я с тобой! — Я забарабанил в дверь.

— Ну уж нет! — крикнула девушка. — Я стесняюсь.

Что мне оставалось делать? Я сбросил одежду и голый присел на кровать, дожидаясь, пока она выйдет из ванной. Эта суета всё больше действовала мне на нервы. Я был в отчаянии — сон ужасно походил на явь. Я даже стал думать, что всё происходит на самом деле. Чтобы проверить, я ущипнул себя за правую щёку. Если сплю, больно быть не должно.

Ого!

Ещё как больно. Я проснулся. Должно быть, это я во сне так сильно себя ущипнул.

— Чёрт!!! Проснулся!

Жена с довольным видом мирно спала рядом. Я взвился в порыве гнева и врезал ей как следует.

— Уй-уй! Ты что делаешь?! — Она в испуге вскочила с кровати. — Как раз на самом интересном!

— Ха! Думала, я так и дам тебе повеселиться? Я сейчас опять усну и оттянусь по полной!

— Думаешь, ты один такой умный? Вот я сейчас…

Громко сопя, мы повернулись друг к другу спиной.

Каждому хотелось вернуться в свой сон поскорее. К счастью, у меня это тут же получилось. Я видел сон. Мне снилось, что я сплю дома на нашей кровати.

«Ага! Я сплю!»

Я выскользнул из постели. Жена голая спала рядом.

— Отлично! Теперь обратно в ту гостиницу!

Я пошарил вокруг в поисках одежды. Однако рубашка и брюки исчезли. Ничего удивительного. Я же снял их в гостинице.

Я быстро огляделся по сторонам, ища другие брюки. Нет, больше ждать нет сил! И потом, это всего лишь сон.

— Ладно! Пойдём так!

Я выскочил из дома в чём мать родила, да ещё босой.

Пронёсся тёмным переулком и выбежал на основную улицу. Там, как и прежде, было светло как днём и полно народу. У прохожих округлились глаза при виде бегущего на них абсолютно голого человека. Раздались женские крики.

— Эй ты! Стой! Стой!

У перекрёстка за мной в погоню кинулся полицейский.

— Держите его! Он сумасшедший!

Всегда кто-нибудь встаёт на пути. Даже во сне. Какой-то прохожий подставил ногу, я полетел кувырком и растянулся на мостовой. Полицейский навалился на меня сзади, я сопротивлялся изо всех сил, крича:

— Это же мой сон! А ну-ка сгиньте все!

Полицейский отчаянно пытался нацепить на меня наручники и кричал обступившим нас зевакам:

— Он сошёл с ума! Помогите мне его скрутить!

Выступившие вперёд четверо или пятеро мужиков попробовали меня утихомирить. Я получил два-три увесистых тычка, но почти ничего не почувствовал. Потому что всё это во сне. Однако эта заваруха и так заняла слишком много времени. Если я сейчас не вырвусь, девушке надоест меня ждать и она уйдёт из гостиницы. Делать нечего: я решил снова проснуться. Полицейский и прохожие прижали меня к земле, и я заорал во всю глотку.

И проснулся от собственного голоса.

— Ну что теперь, ради бога?! Что ты кричишь? Опять меня разбудил! На самом интересном месте! — в ярости набросилась на меня жена, пробудившаяся от моего вопля.

— Думаешь, тебе одной хочется что-нибудь хорошее во сне увидеть?! — С этими словами я поднялся, достал из шкафа свежую рубашку и брюки и, положив их рядом, снова лёг в постель, — В этот раз у меня всё получится.

— Не один ты такой умный!

Мы снова засопели и отвернулись друг от друга, думая только о том, чтобы поскорее уснуть. И снова я моментально заснул.

«Ага!!! Я сплю!»

Я тут же вскочил, торопливо натянул рубашку и брюки, что лежали у кровати. Сандалии я тоже оставил в гостинице, поэтому сунул босые ноги в какие-то башмаки и вылетел из дома. Если сейчас у меня не получится с этой симпатичной девчонкой, будет страшное дело. Я мчался по улице — только ветер в ушах свистел. Сбил с ног несколько некстати подвернувшихся прохожих, но на этот раз никто ко мне претензий не предъявил. Свернул в неосвещённый, поднимавшийся в гору проулок, который вёл к гостинице. Летел со всех ног, задыхаясь и обливаясь потом. Впереди показалась фиолетовая неоновая вывеска гостиницы. У меня подгибались коленки.

— Куда же вы пропали? — спросила девушка, когда я ворвался в комнату.

Она надела банный халат и пила пиво из бутылки, которую достала из холодильника. Видно было, что она уже сыта этим приключением.

— Извини. Ну давай быстрее. Живенько в постель!

Я попытался её обнять, но она с отвращением отвернулась.

— Ну уж нет! Вы же весь потный! Идите обмойтесь!

Ничего не поделаешь. Раздевшись, я отправился в ванную.

Когда я вернулся в комнату, она допивала вторую бутылку пива. Я вдруг вспомнил, что у меня с собой нет денег, чтобы заплатить за номер, не говоря уже о пиве.

Невелика проблема, подумал я. Придёт время рассчитываться — надо будет громко закричать. Я проснусь — и только они меня и видели. Девушка, понятно, останется; её отвезут в полицию за то, что мы не оплатили напитков и номера. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Если бы я её предупредил, что так получится, она бы мне отказала. И потом, хотя она и студентка, у неё же должны быть какие-то свои деньги.

Под воздействием пива щёки её порозовели, взгляд потускнел. За приоткрывшимися полами халата показалась пухлая белая грудь.

— Ну же, быстро в постельку. Хе-хе-хе-хе!

Я взял её на руки, положил на кровать и стал раздевать.

Её тело показалось мне слишком уж материальноосязаемым для сна, и я подумал: раз всё так по-настоящему, надо и мне пива выпить. Пить действительно страшно хотелось. Но я решил потерпеть — какой смысл во сне пиво пить. Да и не вылезать же из постели за пивом в самый ответственный момент. И я приступил к делу.

Но тут раздался звонок.

Я проснулся… на собственной жене, выполняя супружеский долг.

— Что-о? Ты-ы? О-о! Только не это!

Жена проснулась одновременно со мной.

— Взаимно! — зло огрызнулась она.

Снова звонок. Было уже утро. Лучи солнца пробивались между занавесками, освещая дерево даба-даба возле кровати. На работу я не хожу — у меня своё дело, поэтому рано вставать не нужно.

— Кого это несёт в такую рань?

— Встань и посмотри, — сказала жена.

— Сама встань!

— Я же голая.

— А я что, одетый?

— Тебе же быстрее одеваться.

Я встал и, натянув рубашку и брюки, отворил дверь.

И увидел на пороге нашего соседа Миямото.

— Ага! — Я хотел было потолковать с ним о нашей встрече в гостинице, но вовремя остановился. Всё равно это был только сон, — Что случилось? Рано же ещё.

— Извините за беспокойство в столь ранний час. Просто я хотел сказать… У меня есть такое дерево — даба-даба. И если поставить его на ночь в спальню, можно увидеть эротический сон.

— Да-да-да, — оборвал его я, — Знаю. У меня у самого такое же.

— Тогда всё проще. Тут такая ситуация… Дело в том, что я сейчас сплю. Мы с вами разговариваем, но вообще-то это всё во сне. Знаете, я хотел вам сказать, что я уже давно без ума от вашей жены. Мне всегда хотелось, ну… переспать с ней, что ли, если появится возможность. Моя мечта сбылась, пусть и во сне. Вот почему я здесь. Позвольте вопрос, без лишних разговоров: ваша жена дома?

— Вообще-то она ещё спит.

— Тем лучше! — обрадовался Миямото, пытаясь протиснуться мимо меня в комнату.

Я преградил ему дорогу, не веря своим ушам.

— Минуточку! Для вас это, может, и сон, но для меня-то всё на самом деле происходит. Я не позволю позорить мою жену только потому, что вам что-то там приснилось!

— Но мне действительно очень хочется с ней переспать! Иначе какой толк от этого сна?

Наши препирательства прервало появление жены Миямото. Она подбежала к нам.

— О боже! Извините, пожалуйста! Моего мужа заносит. Я же тебе говорила: не делай этого! Зачем же так беспокоить соседей!

— Тогда давайте сделаем так, — объявил Миямото. — Вы можете заняться любовью с моей женой. Вот это будет справедливо. Разве нет?

— О! — выдохнула жена Миямото. Её лицо тут же залилось румянцем. Она с трепетом взглянула на меня и призывно завиляла задом, — Вряд ли господину Сасаки понравится такая заурядная женщина.

«Вот уж не сказал бы!» — подумал я, присматриваясь к ней внимательнее. Стройная, симпатичная женщина, с правильным овалом лица и большими глазами. Посмотрев на жену Миямото в этом свете, я убедился, что она весьма привлекательная особа, и сделал глубокий вдох.

— Нет-нет, что вы! Совсем наоборот, честное слово. И если вы не против…

— Что вы! Я и мечтать не смела, — смутилась она, — Имею в виду, что я совсем не против, и если бы вы…

— Правда? Ну… т-т-тогда… м-м… — Я оглянулся на Миямото, чтобы убедиться, что он не возражает. Но тот уже проскользнул в спальню, — Ладно. Тогда давайте… м-м…

— Хорошо, давайте. Неужели? Ха-ха! Кто бы мог подумать? Хо-хо-хо! — Госпожа Миямото стала снимать с себя платье в бело-голубую полоску, под которым обнаружились тёмно-синий лифчик и трусики.

Скинув рубашку и брюки, я обнял её за плечи и повёл в спальню. Она вся тряслась от возбуждения. Миямото с моей женой уже занялись делом на нашей двуспальной кровати.

— Эй! Не подвинетесь чуть-чуть?

— Да, конечно.

Миямото, не отрываясь от моей жены, сдвинулся к краю. Мы с госпожой Миямото завалились с другой стороны и слились в объятиях.

Моя благоверная и жена Миямото заходились в экстазе, каждая старалась не отстать от соседки. Тут опять прозвенел звонок.

— Ну теперь ты открывай, — сказал я жене.

— Нет! — ответила она, постанывая, и затрясла головой. — Открой ты, пожалуйста!

Я с неохотой выскользнул из объятий размякшей госпожи Миямото, влез в рубашку и брюки и пошёл к входной двери. На пороге стояла девушка из фирмы «Лола косметикс». Она была ослепительно красива, и я всегда тайком с вожделением поглядывал на неё.

— Э-э! Ваша жена дома?

— О! Это вы! Хе-хе-хе-хе! — кивнул я и, облизнув губы, обшарил глазами её роскошные формы, заключённые в белоснежный костюм. — Да, конечно же она дома. Заходите, пожалуйста!

Опасливо косясь на меня и стараясь держаться на дистанции, девушка протиснулась в прихожую и закрыла за собой дверь.

— Между прочим, вы не слышали о дереве даба-даба? — рассматривая её, спросил я.

— Нет. А что это такое?

Похоже, она действительно не знала. Понимая, что в двух словах обо всём не расскажешь, я засомневался, стоит ли ей выкладывать эту историю, но в итоге решил, что стоит.

— Короче, всё это часть эротического сна господина Миямото. А мы всего лишь действующие лица. Поняли? Раз так, почему и нам не заняться чем-нибудь эротическим? Развлечёмся, в самом деле?

Девушка глядела на меня как на сумасшедшего.

— В первый раз слышу такую ерунду. Хотите сказать, это всё во сне?! Вы, наверное, не в своём уме.

— Да нет же, — произнёс я со вздохом. — Со мной всё в порядке. Я абсолютно нормальный. Просто мы кое-кому снимся. А теперь раздевайтесь поскорее.

Она вытаращила глаза.

— Это невероятно! Какая распущенность! А с виду не скажешь! Такой замечательный дом… у-уважаемый член общества…

Хватит! И я набросился на неё.

— Если мы не поторопимся, Миямото проснётся!

Девушка была моложе и привлекательнее госпожи Миямото, и, конечно, с ней должно быть куда приятнее.

Я стал срывать с неё костюм, она сопротивлялась изо всех сил, крича:

— Но для нас это всё на самом деле! Наша жизнь будет продолжаться, даже если ваш Миямото проснётся. Что дальше? Вы же меня всю расцарапали!

— В точку попали. Но на это можно смотреть и по-другому. Может, мы просто исчезнем, как только он проснётся!

Лифчик и трусики на девушке были коричневые. Её тело покрылось потом — так отчаянно она отбивалась, но когда я стянул с неё трусики, силы её вдруг покинули. Она бросилась на меня со словами: «Какой же вы негодяй!» — и залилась слезами.

Я поднял её на руки и отнёс в спальню.

— Эй! Подвиньтесь немного! — обратился я к разлёгшейся на постели троице.

Госпожа Миямото лежала на том же месте, где я её бросил. Глаза у неё слипались.

Увидев девушку у меня на руках, она отчаянно заголосила:

— Нет! Вы не можете меня бросить! Я первая!

Её муж приподнялся, оторвавшись от моей жены, и кинул на меня гневный взгляд:

— Правильно. Сон не сон, но я не позволю вам унижать мою жену!

В этот момент в дверь снова позвонили.

— Извините. Я на минуточку.

Я пристроил девушку из «Лола косметикс» на краешек кровати и пошёл в прихожую открывать. На пороге маячил потёртого вида и средних лет дядька. В руке у него болталась какая-то штуковина вроде счётчика Гейгера.

— Чем могу быть полезен?

— Я из городского санитарного департамента. Если я не ошибаюсь, у вас есть бонсай — даба-даба?

— Есть. А откуда вы узнали?

— Я так и думал, — кивнул посланец санитарного департамента, — Это улавливатель эротических сновидений. Никогда не подводит. А сейчас я хотел бы забрать дерево, — С этими словами он бесцеремонно перешагнул порог.

— Эй! Погодите! — окликнул я его, но санитарный инспектор прошёл прямо в спальню и направился к даба-даба, которое я водрузил у изголовья нашей кровати, — Зачем оно вам?

— Вы утренние газеты не читали? Тогда я расскажу, в чём дело. С недавних пор эти деревья стали причиной серьёзных нарушений общественного порядка. Из-за них многие люди перестали отличать сны от реальности. Совокупляются прямо на улице, нападают в автобусах на кондукторов прямо на глазах у пассажиров, пристают к продавщицам в универмагах. Женщины средь бела дня разгуливают нагишом по улицам, смущая молодых людей. Девушки предлагают себя совершенно незнакомым людям. Это мир сексуального насилия и полного морального разложения. Поэтому правительство приступило к изъятию деревьев даба-даба.

— Бог ты мой! Я не представлял, что их так много развелось, — вздохнул я, — Но раз правительство решило, ничего не поделаешь.

— Это не честно! — простонала моя жена, слушавшая наш разговор, сидя на кровати. — Оно у нас всего одну ночь побыло.

— Не беспокойтесь, — заявил Миямото, отрывая голову от простыни и сердито поглядывая на санитарного инспектора, — Это же мне снится. Стоит захотеть — и этот тип лишится права на существование. Он просто испарится.

Сотрудник санитарного департамента скривился:

— Это что, ещё один сумасшедший?

— Не верите? — Миямото встал на кровати во весь рост. — Ладно! Я вам докажу. Докажу, что вы мне снитесь. — И он заорал как резаный.

Миямото проснулся от собственного голоса. И в тот же момент все остальные перестали существовать.

 

Слухи обо мне

Я чуть не упал от удивления, когда в один прекрасный день вдруг услышал своё имя в новостях Эн-эй-кэй.

— А теперь от Вьетнама — к тому, что происходит у нас в стране, — говорил диктор. — Сегодня Цутому Морисита пригласил Акико Микаву пойти с ним в кафе, но получил отказ. Микава работает машинисткой в той же компании, что и Морисита. Он зовёт Микаву на свидание уже в пятый раз. Если не считать их первой встречи, она всё время ему отказывает.

— Д-д… Что-о? ЧТО? — Я со стуком опустил чашку на низенький столик, не веря своим глазам и ушам, — Что это? Что он такое сказал??

На экране телевизора крупным планом появилось моё лицо.

Диктор между тем продолжал:

— Пока не ясно, почему Микава отвергает ухаживания Мориситы. Как считает Хирума Сакамото, подруга Микавы и коллега по работе, причина в том, что, хотя Микава ничего особенного против Мориситы не имеет, в то же время он ей не очень-то и нравится.

Теперь возникло фото Акико Микавы.

— С учётом этого свидетельства можно заключить, что Морисита на первом свидании не произвёл на Микаву особого впечатления. Согласно хорошо информированным источникам, сегодня после работы Морисита направился прямо к себе домой и сейчас один сидит за ужином, который сам себе приготовил. Вот и всё на сегодня о Цутому Морисите. А теперь передаём слово нашему корреспонденту в Кобэ, который присутствует на ночном фестивале в храме Якуёкэ Хатиман. Кажется, праздник набирает силу. Слово нашему корреспонденту. Мидзуно-сан?

— Мидзуно на связи.

Весь следующий сюжет я просидел с открытым ртом, уставившись в телевизор невидящими глазами.

Наконец я пришёл в себя и пробормотал:

— Что всё это значит?

Галлюцинация. Вот что это такое. У меня видения. Плюс слуховые галлюцинации. Единственное объяснение, другого быть не может. Я хочу сказать: какой смысл сообщать, что я позвал Акико Микаву на свидание и, как всегда, получил эффектный от ворот поворот. Такой новости грош цена.

И в то же время всё было как на самом деле — и наши фотографии, и надписи под ними, и манера диктора. Всё.

— Идиотизм! — сказал я себе, решительно тряхнув головой.

Новости кончились.

Я кивнул: «Галлюцинация. Точно. Вот и всё. Но какая чёткая! Разве так бывает?»

Ха-ха-ха-ха-ха! Мой смех рассыпался по крошечной однокомнатной квартирке.

А вдруг я и правда в новости попал? Что, если Акико Микава их видела и с работы тоже? Что они подумают?

Я представил себе их лица, и у меня чуть не сделались колики.

Теперь уже я хохотал без удержу: Уха-ха! Уа-а-ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Аха-ха-ха-ха-ха-ха!

Я залез под одеяло, но всё никак не мог остановиться.

А утром я прочитал о себе в газете, в разделе общественной жизни.

МИКАВА ОТКЛОНИЛА УХАЖИВАНИЯ

МОРИСИТЫ

18-го, в 16.40, Цутому Морисита (28 лет, сотрудник компании «Касумияма дэнки сангё», расположенной в Санко-тё, Синдзюку, Токио) предложил машинистке той же компании Акико Микаве (23 года) провести с ним время после работы. Микава отказалась, сказав, что ей надо пораньше домой. Морисита сделал это предложение, встретив Микаву в коридоре. На нём был красный галстук в зелёный горошек, купленный накануне в супермаркете в Синдзюку. Получив отказ, он вернулся к себе домой в Хигаси-тё, Китидзёдзи, и приготовил ужин. После ужина, надо полагать, он тут же, как обычно, лёг спать. Микава отказала Морисите уже в четвёртый раз.

Заметку сопровождала моя фотография, та самая, которую я видел накануне вечером по телевизору. Фото Акико Микавы не было. Совершенно очевидно, что главным героем этой истории считался я.

Со стаканом молока в руке я прочитал заметку четыре или пять раз. Потом разорвал газету и бросил её в мусорное ведро.

— Заговор! — пробормотал я, — Это чей-то заговор. Гады! Шутки вздумали шутить!

Сколько нужно, чтобы газету отпечатать, даже в одном экземпляре! Кто это мог сделать? Кто такие деньги угрохал, чтобы меня с ума свести?

Не помню, чтобы я кого-то так обидел. А может, какой-нибудь воздыхатель Акико Микавы подсуетился? А смысл? У нас же с ней ничего. Она отшивает меня каждый раз, и всё.

А размах какой! Может, это какой-нибудь извращенец? Но среди моих знакомых таких нет. Это точно.

«Эх! Не надо было газету выбрасывать», — думал я, шагая на станцию. Жаль, не сдержался. Будь у меня газета, легче было бы отловить этого типа. Опять же доказательство.

Я с трудом упаковался в битком набитую электричку, протолкнулся в середину вагона и стал перебирать в памяти своих знакомых. Тут мой взгляд упёрся в газету, которую читал пристроившийся рядом со мной пассажир. Другая газета, но в ней тоже была заметка обо мне. На целых две колонки.

Я шумно втянул в себя воздух.

Читавший газету мужчина поднял глаза, покосился на моё фото и уставился на меня. Я быстро повернулся к нему спиной.

Кто же это сделал?! Я кипел от злости. Негодяй подменил все утренние газеты на нашей линии. Хочет, чтобы эту заметку увидели все — не один я, но и те, кто едет со мной в поезде. Хочет посмешище из меня сделать, ославить на весь белый свет. Главная цель, конечно, — чтобы я помешался. Я набрал в лёгкие спёртый воздух переполненного вагона. Сволочь! Не поймаешь меня на эту удочку! Не выйдет!

Я громко рассмеялся:

— Ха-ха-ха-ха-ха! Ещё не известно, кто сойдёт с ума! Я нормальный! Ха-ха-ха-ха-ха!

На вокзале в Синдзюку, как всегда, вещали громкоговорители:

«Синдзюку! Синдзюку! Пересадка на линию Яманотэ. Поезд следует до Токийского вокзала. Остановки — Ёцуя, Канда. Между прочим, в этом поезде, в шестом вагоне, ехал Цутому Морисита. На завтрак он выпил только стакан молока. Желаем всем хорошего дня и успехов на работе!»

На работе всё было как обычно. Но стоило мне войти в офис, как несколько наших сотрудников стали похлопывать друг друга по плечу, коситься в мою сторону и перешёптываться. Я решил, что они меня обсуждают.

Разобравшись с кое-какими бумагами, я заглянул в небольшую комнату, где сидели машинистки. Там их было четверо, в том числе Акико Микава. При виде меня лица у них окаменели, и они вдруг лихорадочно застучали по клавишам. Всё ясно: пока я не вошёл, они не работали, а сплетничали на мой счёт.

Не обращая внимания на Акико, я вызвал в коридор Хируму Сакамото.

— Никто обо мне вчера не спрашивал? — поинтересовался я.

Она поглядела на меня так, будто вот-вот заплачет.

— Извини, — проговорила она боязливо, — Я не знала, что они журналисты! Разве я могла подумать, что они обо всём в газетах напишут!

— Кто они-то?

— Четыре или пять человек. Я их в первый раз видела. Пристали ко мне, когда я возвращалась домой, и всё про тебя спрашивали.

— Хм-м-м, — задумался я; заговор вырисовывался куда более масштабным, чем я представлял.

После ланча меня вызвал к себе управляющий. Поручив новое задание, он взглянул на меня с понимающим видом и прошептал:

— Я видел газеты.

— М-м?.. — откликнулся я, не зная толком, что сказать.

Управляющий ухмыльнулся и придвинулся ко мне почти вплотную.

— Журналюгам верить нельзя. Самые безответственные типы. Но ты не волнуйся. Лично мне на это совершенно наплевать.

Вот трепло! А сам ведь ловит кайф от этого дела.

По новой работе надо было кое-куда съездить. Я вышел на улицу, поймал такси. Таксист, молодой парень, врубил радио на полную мощность.

— Гиндза, Вторая улица, пожалуйста.

— Э? Чего?

Из-за музыки он меня не слышал.

— Гиндза, Вторая улица.

— Какая?

— Вторая улица. Вторая.

Наконец он понял, и машина тронулась.

Музыка оборвалась, и послышался голос диктора:

— В эфире двухчасовые новости. Сегодня утром правительство отдало распоряжение изъять из продажи по всей стране «мешочки со смехом». Полиция получила инструкции пресекать нелегальное производство и продажу этих мешочков во всех префектурах. Мешочки со смехом — это игрушки, которые издают звуки, напоминающие истерический смех. Нынешний шаг вызван резким увеличением случаев нарушения общественного порядка, когда людей беспокоят телефонными звонками с использованием этих игрушек. Нередко звонки раздаются в два-три часа ночи. Жертва хулиганов снимает трубку и слышит смех. У людей, которым звонят, это часто вызывает серьёзный стресс. Следующая новость. Цутому Морисита пришёл сегодня утром на работу вовремя, сразу направился в комнату машинисток и вызвал в коридор Хируму Сакамото. Люди видели, как они разговаривали. Точными данными о содержании разговора мы не располагаем. О деталях мы расскажем в новостях, как только поступит соответствующая информация. Потом Морисита отправился по служебной надобности в город и в настоящее время едет на такси в сторону Гиндзы. Далее. Министерство здравоохранения и социального обеспечения сегодня обнародовало результаты общенационального опроса, проведённого среди конструкторов и техников, обслуживающих игровые автоматы патинко. Согласно полученным данным, игра в патинко после употребления в пищу угря может нанести большой вред здоровью. По словам Тадаси Аканэмуры, председателя Национальной федерации конструкторов игровых автоматов…

Таксист выключил радио — видно, новости его не очень интересовали.

Неужели я теперь в самом деле такая знаменитость? Я закрыл глаза и задумался. Как это могло получиться? Во мне же нет ничего особенного.

Самый заурядный клерк в частной компании. Такие ничем не примечательные личности вряд ли заслуживают внимание прессы. И это понятно. Интересно, многие знают моё имя, моё лицо? Взять этого таксиста. Знает он, что человек, о котором только что говорили в новостях, — не кто иной, как его пассажир на заднем сиденье? Узнал он меня, как я сел в машину, или нет? А может, ему обо мне ничего не известно?

Я решил его проверить:

— Э-э, можно вас? Вам известно, кто я такой?

— Мы где-то с вами встречались? — Таксист покосился на меня в зеркало.

— Нет, не думаю.

— Тогда, наверное, не знаю.

Последовала долгая пауза.

— На звезду вроде не похожи, — добавил он.

— Да нет. Обыкновенный клерк.

— По телевизору выступали?

— Ни разу.

— Откуда же мне вас знать? — криво усмехнулся таксист.

— Да, действительно, — кивнул я, — Вы правы.

Я вспомнил, что говорили по радио в новостях. Диктор знал, что я еду на такси на Гиндзу. Значит, кто-то меня преследует. Значит, они отслеживают каждый мой шаг. Я обернулся. На улице полно машин — как поймёшь, кто следит за нами. Теперь все машины мне казались подозрительными.

— Возможно, за нами следят, — бросил я таксисту, — Можете от них оторваться?

— Не так-то это просто, скажу я вам, — проговорил он, скорчив гримасу, — Для начала неплохо знать, от кого отрываться. Да и попробуй-ка оторвись в таком потоке.

— Мне кажется, это чёрный «седрик». Смотрите! На нём флажок. Это какие-то газетчики.

— Ну ладно, попробуем… Хотя мне лично кажется, что вы немножко не в себе.

— Со мной всё в порядке, — торопливо возразил я, — В дурдом мне не надо.

Какое-то время наша машина рыскала по дороге, будто управляемая лунатиком, пока наконец не остановилась на Второй улице Гиндзы.

— Ну вот, всё-таки от чёрного «седрика» мы избавились, — сказал таксист, улыбаясь во весь рот, — Это чего-то да стоит.

Ничего не поделаешь — пришлось добавить пятьсот иен к тому, что полагалось по счётчику.

На Второй улице Гиндзы, в офисе нашего клиента, меня неожиданно вежливо встретила знакомая секретарша и провела в специальную приёмную, предназначенную для особо важных посетителей. Обычно меня отправляли к конторке, где сидел дежурный клерк. Во время разговора я стоял, а он оставался на своём стуле.

Оказавшись в просторной приёмной, я присел на диван, чувствуя себя не в своей тарелке. Тут, к моему изумлению, в дверях возникли директор департамента и начальник отдела. Оба рассыпались передо мной в церемонных приветствиях.

— Судзуки чрезвычайно высоко ценит помощь, которую вы любезно ему…

— Оказываете, — низко кланяясь, заявил директор департамента.

Судзуки был тот самый клерк, с которым я обычно встречался.

— Ну что вы! Ничего особенного.

Сбитый с толку, я сидел перед директором и начальником отдела, а они вместо того, чтобы говорить о деле, на пару принялись меня расхваливать. Восхитились моим галстуком, пришли в восторг от того, как я одеваюсь, а под конец даже начали расточать комплименты по поводу моей внешности. В полной растерянности я торопливо сунул им документы, полученные от нашего управляющего, передал на словах, что он велел, и быстро ретировался.

Выйдя из здания, я заметил у тротуара то же самое такси, на котором приехал.

Парень в машине высунул голову из окна и призывно крикнул:

— Уважаемый!

— А вы всё ещё здесь? — сказал я, — Что ж, отлично. Поехали обратно в Синдзюку.

Как только я устроился на заднем сиденье, таксист сунул мне пятисотиеновую бумажку:

— Возьмите обратно. А вы шутник, однако!

— А что, собственно, произошло?

— Я снова включил радио. Вот что. И там про вас говорили. Сказали, что вам попался жуликоватый таксист, который нарочно повёз вас самой длинной дорогой и вытянул за это пятьсот иен! Даже имя моё назвали!

Я понял, почему меня так вежливо принимали в офисе нашего клиента.

— Я же вам говорил. За нами следили!

— Мне до этого дела нет. Можете получить ваши пятьсот иен.

— Нет уж. Оставьте себе.

— Ни за что! Заберите обратно!

— Ну… ладно. Как хотите. В Синдзюку хотя бы довезёте?

— Разве я могу отказаться? А то в новостях скажут, что я отказался посадить пассажира!

С этими словами машина тронулась.

Постепенно я стал понимать, какие невероятные масштабы имеет этот заговор, цель которого — превратить мою жизнь в хаос. Помимо всего прочего, мой недоброжелатель, похоже, скупил все средства массовой информации. Кто же это может быть? Для чего он это делает?

Мне ничего не остаётся, как плыть по течению. Добраться до вдохновителя заговора практически невозможно. Даже если мне удастся поймать одного из преследователей, наверняка окажется мелкая рыбёшка. Он может и не знать, кто за всем этим стоит. А это должна быть крупная фигура — по крайней мере, достаточно крупная, чтобы купить всех журналюг.

— Не подумайте, что оправдываюсь, — сказал вдруг таксист, — но я правда оторвался от чёрного «седрика».

— Не сомневаюсь, — ответил я, — Но думаю, здесь всё не так просто. Они не просто ехали за нами. Вполне возможно, что ваше такси на прослушку поставили.

«Стоп!» — сказал я себе. Откуда известно, что таксисту можно доверять? Он запросто может быть из их шайки. Иначе откуда им знать, что я дал ему на чай именно пятьсот иен?

Вдруг я услышал над головой рокот. В небе над нами был вертолёт. Он кружил на опасной высоте — так низко, что едва не задевал верхушки зданий.

— Я точно видел этот вертолёт по дороге на Гиндзу, — сказал таксист, искоса поглядывая вверх, — Может, на нём как раз те, кто следит за вами.

Раздался оглушительный грохот, небо озарила кроваво-красная вспышка. Я поднял голову и увидел разлетающиеся в разные стороны огненные шары. Вертолёт врезался в верхушку высотного здания. Пилот, должно быть, слишком сосредоточился на том, что происходило на земле, и потерял контроль над машиной.

— Так им и надо! Хе-хе-хе-хе!

На бешеной скорости сорвавшись с места происшествия, таксист прибавил газу, продолжая хохотать. Он уже явно был не в себе.

«Дальше ехать в этой машине опасно», — подумал я.

— Ой! Вспомнил! Высадите меня здесь.

Я действительно вспомнил: поблизости должна быть частная психиатрическая клиника.

— Куда вы? — спросил таксист.

— Это моё дело, — ответил я.

— Ну тогда я еду домой, спать.

Расплачиваясь с ним, я заметил, какой он бледный.

Стало ясно: он тоже пострадавший.

— Хорошая мысль, — одобрил я, выходя из машины на пышущую жаром улицу.

В приёмной клиники я просидел минут двадцать. Сначала к врачу прошла истеричного вида женщина средних лет, за ней парень с признаками эпилепсии. Подошла моя очередь. Я вошёл в кабинет. Доктор смотрел телевизор, стоявший на столике у окна. Как раз передавали о падении вертолёта.

— Ой-ё-ёй! Уже и в воздухе толкотня, — пробормотал доктор, поворачиваясь ко мне, — И в результате пациентов прибавится. Факт. Но хоть бы кто пришёл полечиться, пока не станет поздно. Нет. Вот такая у японцев дурная привычка.

— Да, — поддержал его я, согласно кивая.

Мне не хотелось показаться торопыгой, но всё-таки я не удержался и сразу стал излагать ситуацию. В конце концов, я вроде как на работе и времени у меня в обрез.

— Вчера вечером обо мне неожиданно заговорили по телевизору. Сегодня в утренних газетах тоже обо мне написано, на вокзале на платформе объявляли, даже по радио моё имя упомянули. На работе все втихаря обо мне сплетничают. Наверняка они установили подслушивающие устройства у меня дома и в такси, на которых я езжу. За мной следят. Серьёзная слежка. И вертолёт в новостях… врезался в здание, гоняясь за моим такси!

Я говорил, а доктор грустно поглядывал на меня. В конце концов он не выдержал и сделал протестующий жест, показывая, что не может больше слушать.

— Почему же вы не пришли ко мне раньше? — простонал он. — Нет, явились, когда дело зашло уже слишком далеко. Вы не оставляете мне выбора: вас надо срочно госпитализировать. Всё ясно. У вас мания преследования, комплекс жертвы — иными словами, совокупная параноидальная мания. Классический случай шизофрении. К счастью, пока без распада личности. Сейчас я дам вам направление в университетскую клинику. Мы всё оформим.

— Подождите! — торопливо воскликнул я, — В спешке я не объяснил всё как надо! Кажется, вы мне не поверили. Я не умею рассказывать, не могу логически выразить свою мысль. Но всё, что я вам только что рассказал, — никакой не комплекс. Это факт! Конечно, я самый обыкновенный клерк, не какая-нибудь знаменитость, чтобы журналисты обо мне сплетничали. Но как ни посмотри, сумасшедшие — как раз те люди, которые меня преследуют — да, самого обыкновенного человека, — все обо мне сообщают. Вот кто сумасшедший-то! Я к вам пришёл за советом, спросить, как с этим справиться. Вы пишете о патологических тенденциях в обществе, о том, как всё извращает пресса. По телевизору об этом говорили, я знаю. Вот я и пришёл в надежде, что вы подскажете, как приспособиться к жизни в ненормальной среде, не лишившись рассудка!

Покачав головой, доктор поднял трубку телефона.

— Всё, что вы говорите, лишь доказывает, насколько серьёзен ваш случай!

Его рука, накручивавшая диск телефона, повисла в воздухе, а взгляд застыл на фото, занявшем телеэкран. Это была моя фотография. Доктор выпучил глаза.

— К нам только что поступили последние новости о Морисите, — говорил диктор. — Посетив офис клиента на Второй улице Гиндзы, Цутому Морисита, сотрудник компании «Касумияма дэнки сангё», снова сел в такси, намереваясь вернуться на работу в Синдзюку. Однако неожиданно передумал и, бросив такси, зашёл в психиатрическую клинику Такэхара в Ёцуя.

На экране появилась фотография клиники с главного входа.

— Что привело Мориситу в клинику, пока не известно.

Доктор не сводил с меня остекленевшего взгляда, в котором читалось восхищение. Он взирал на меня с полуоткрытым ртом, в возбуждении облизывая губы красным языком.

— Значит, вы всё-таки знаменитость?

— Да нет же, — Я указал на телевизор, — Он только что сказал, вы же слышали. Я служу в компании. Обычный человек. Но несмотря на это, каждый мой шаг находится под наблюдением и транслируется на всю страну. Это что, нормально?!

— Значит, так. Вы спрашивали, как приспособиться к ненормальной среде, не лишившись рассудка, — Доктор медленно поднялся и направился к стеклянному шкафу, заполненному пузырьками с лекарствами, — В вашем вопросе содержится внутреннее противоречие. Среду создают обитающие в ней люди. Следовательно, вы — один из тех, кто и создаёт эту ненормальную среду. Иначе выражаясь, если среда ненормальная — значит, вы тоже ненормальный. — Открыв коричневый пузырёк с ярлыком «Успокоительное», он высыпал в ладонь изрядную порцию белых пилюль и, не прекращая говорить, стал жадно набивать ими рот, — Поэтому если вы настаиваете на своей вменяемости, это, напротив, доказывает, что ваша среда на самом деле нормальна и только вы один ненормальны. Если вы считаете ненормальной среду, это, вне всякого сомнения, означает, что вы сходите с ума!

Он схватил со стола пузырёк с чернилами и залпом всосал в себя сине-голубую жидкость до последней капли. Потом рухнул на стоявший рядом диван и уснул.

— Как-то раз безумным утром двое выпили до дна бутылку синих чернил, — пропела себе под нос возникшая на пороге кабинета медсестра.

Она была совершенно голая и держала в руке огромную бутыль с чернилами. Сделав из неё глоток, она завалилась на диван прямо на доктора.

Так и не получив удовлетворительного ответа, я покинул клинику. Солнце катилось к закату, но жара не отступала.

Не успел я вернуться на работу, как позвонили от машинисток. Это была Акико Микава.

— Спасибо тебе за вчерашнее приглашение, — сказала она. — Мне правда очень жаль, что я не смогла.

— Ничего, проехали, — стесняясь, ответил я.

Акико помолчала, видно выжидая, не приглашу ли я её ещё раз. Общественное мнение начало склоняться на мою сторону. Она это заметила и, наверное, боялась, как бы журналисты потом на неё не набросились. Позвонила сегодня, уже готовая принять моё приглашение.

Несколько секунд я молчал. Она тоже.

Я вздохнул и бросился в омут головой:

— А сегодня как?

— Без проблем.

— Хорошо. Тогда после работы в «Сан-Хосе».

Новость о том, что мы договорились, должно быть, распространилась мгновенно. Потому что, когда я вошёл в «Сан-Хосе», там было не протолкнуться. Обычно там такого не бывает. Одни парочки — так что не разберёшь, где писаки, а где зеваки. Но кем бы они ни были, притащились все с одной целью — понаблюдать за тем, как будет проходить моё свидание с Акико. Эта публика, конечно, делала вид, что до нас им нет никакого дела, но взгляды, которые они то и дело бросали в нашу сторону, выдавали их с головой.

Мы заказали чай и сласти и просидели в кафе час в гробовом молчании. Ведь заговори мы о чём-нибудь, что хоть чуть-чуть выходит за рамки обычного, это тут же попало бы в газеты. Появились бы статьи на три колонки с крупными заголовками.

Мы расстались на вокзале Синдзюку, и я вернулся домой. После некоторых колебаний решил всё-таки включить телевизор.

Несколько человек что-то обсуждали — в программе передач на вечер эта дискуссия не значилась.

— И вот, как мне кажется, мы подошли к очень трудному вопросу, — вещал ведущий, — Если события будут развиваться такими темпами, когда, по-вашему, Морисита и Микава устроят свидание в гостинице? Или вы думаете, что до этого не дойдёт? Профессор Окава?

— Знаете, Акико — немного застенчивая девушка. Вы понимаете, что я имею в виду? — заговорил профессор Окава, который оказался экспертом по скачкам. — Всё зависит от того, насколько Морисита будет настойчив и решителен в седле.

— Звёздами всё предрешено, — заключила женщина-астролог, демонстрируя игральные карты, — Это произойдёт ближе к концу месяца.

«С какой стати мы потащимся в какую-то гостиницу», — недоумевал я. Они там напихают микрофонов, запишут нас, во всех позах сфотографируют, а потом раструбят на всю страну, опозорив перед всеми.

В том же духе продолжалось ещё несколько дней.

И вот утром по дороге на работу у меня чуть ноги не подкосились, когда я увидел в битком набитой электричке рекламу женского журнала. На рекламном плакате под моей большой фотографией самым крупным готическим шрифтом было написано:

Свидание в кафе!

Цутому Морисита

(28 дет, обыкновенный клерк)

и Акико Микава

(23гoдa, машинистка)

А сбоку — шрифтом поменьше:

В ту ночь Морисита дважды

занимался мастурбацией

Кипя от ярости, я заскрежетал зубами и воскликнул:

— У меня что, нет права на личную жизнь? Я не позволю себя порочить! Я в суд подам. Кому какое дело, чем я занимался и сколько раз?!

Придя на работу, я сразу направился к управляющему и показал ему купленный на вокзале тот самый женский журнал.

— Прошу вас отпустить меня по личному делу. Наверное, вы знаете про эту статью. Собираюсь подать жалобу на издательство, которое выпускает этот журнал.

— Понимаю, как ты переживаешь, — дрожащим голосом проговорил управляющий, успокаивая меня, — Но самообладания терять нельзя ни в коем случае. Масс-медиа — слишком грозная сила. Конечно, если личное дело, я тебя отпущу в любое время. Ты же знаешь: я в таких вопросах всегда иду навстречу. Но я о тебе беспокоюсь. Тяжёлый случай, согласен. А эта статья… да, такой позор. Да. Я твоему положению очень сочувствую.

— Вот именно: позор.

— Ещё какой!

Несколько человек обступили нас и стали в унисон выражать мне сочувствие. Кое-кто из женщин даже прослезился.

Но меня так просто не проведёшь. За моей спиной все они распускали грязные слухи, помогали журналюгам собирать информацию. Типичное двуличие людей, окружающих знаменитостей.

Даже президент нашей фирмы явился сказать своё слово. Послушав его, я решил не жаловаться на издательство. И хотя я поднял шум, раскричался, в тот день по телевизору обо мне не сказали ни слова. В вечерних газетах — тоже ничего. Тогда я серьёзно задумался над тем, как в эти несколько дней подавалась информация о моей персоне.

Всё, что я делал, зная, что имею дело с газетчиками или телевизионщиками, в новости не попадало. Например, попытка оторваться от преследователей или тот момент, когда я потерял самообладание и разорался из-за статьи в журнале. Об этом либо вообще не сообщали, либо сообщали в другом контексте. Больше того, крушение вертолёта, который, гоняясь за мной, врезался в здание, было преподнесено так, будто не имело ко мне никакого отношения. То есть подход очень отличался от того, как обычно освещают жизнь звёзд. Точнее сказать, они показывали меня так, будто я живу в мире, где масс-медиа не существует.

Однако этим и объясняется то, почему новостей обо мне постепенно становилось всё больше и они стали серьёзно интересовать людей. Я стал никем, о котором знает каждый. В один прекрасный день, к примеру, в утренней газете появилась статья обо мне — шесть колонок на первой полосе под огромным заголовком:

ЦУТОМУ МОРИСИТА

ЛАКОМИТСЯ УГРЁМ!

В ПЕРВЫЙ РАЗ ЗА ГОД

И ЧЕТЫРЕ МЕСЯЦА

Время от времени я натыкался на людей, тайком собирающих обо мне информацию. Зайдя на работе в туалет и приоткрыв дверь в кабинку, я обнаруживал в ней свившихся в клубок репортёров, увешанных магнитофонами и фотоаппаратами. Как-то, возвращаясь домой, я пошарил зонтиком в кустах, а оттуда выскочила телеведущая с микрофоном в руке и бросилась наутёк.

Однажды я сидел дома и смотрел телевизор. Вдруг меня как подбросило. Приподняв циновку, я заглянул под половицы, открыл дверцу раздвижного шкафа, потыкал шваброй в панели на потолке. В погребе обнаружилась скрючившаяся компания — телеведущая и несколько зевак, которые с криками выскочили наружу и в панике разбежались. Из шкафа вывалилась целая куча журналистов — четыре или пять (среди них особа женского пола). А на чердаке прятался фотокорреспондент. Он хотел удрать, но провалился и рухнул вниз.

Естественно, ни об одном из этих случаев в новостях не сообщили. Масс-медиа интересовали лишь мои скучные повседневные дела, из которых выдували небылицы на первые полосы, оттеснявшие на второй план политику, международные события, экономику и другие важные темы. Например:

Морисита заказывает у портного костюм

с рассрочкой на месяц!

Ещё одно свидание Цутому Мориситы!

Тайна открыта!

Что ест Морисита

с понедельника по воскресенье?

Кого на самом деле хочет Морисита?

Акико Микаву или…

Цутому Морисита поссорился с коллегой

по работе Фудзитой (25 лет)

из-за допущенной оплошности

в делопроизводстве

Шокирующие подробности!

Сексуальная жизнь Мориситы!

Цутому Морисита: сегодня получка!

На что Цутому потратит месячное жалованье?

Цутому Морисита опять покупает носки

(сине-серые, 350 иен пара)!

В заключение следовало даже мнение экспертов, знающих обо мне всё, что только можно. Это меня поражало.

Как-то раз я обнаружил свою фотографию на обложке еженедельника, издаваемого одним газетным трестом. Цветную. Конечно, я понятия не имел, когда она была сделана. На ней я шёл на работу вместе с такими же, как я, клерками. Довольно удачный снимок, да будет мне позволено сказать.

Одно дело — писать обо мне статьи и заметки. Но если они используют моё изображение на обложке, могли бы хоть спасибо сказать. Я подождал дня три-четыре после выхода журнала, но со мной так никто и не связался. Всё! Хватит! После посещения одного из наших клиентов я нанёс визит в редакцию.

Обычно, когда я шёл по улице, все прохожие на меня оборачивались. Однако в здании газетного треста я был встречен с полным безразличием — и секретаршей в приёмной, и редактором. Как будто они обо мне никогда не слышали. Сидя в приёмной, я уже жалел о том, что явился. В конце концов вышел человек с кислой миной на лице и представился заместителем главного редактора еженедельника.

— Господин Морисита! Было бы лучше, если бы вы не появлялись здесь. Понимаете?

— Вот оно как! Значит, я заурядный человек и никакой связи с масс-медиа не имею?

— Вы — не одарённая личность, не человек, о котором говорят. Вы — не знаменитость. Поэтому вам здесь нечего делать.

— Разве? Но меня же теперь все знают!

— Вы — никто, просто средства информации освещали вашу жизнь. Мы думали, вы не станете себя афишировать, даже когда люди будут вас узнавать. Нам казалось, вы это хорошо уяснили.

— Но если я никто, зачем обо мне в новостях сообщать?

Заместитель главного редактора устало вздохнул:

— Откуда я знаю?! Наверное, кто-то решил, что вы этого достойны.

— Кто-то? Вы имеете в виду кого-то из масс-медиа? Кому весь этот идиотизм пришёл в голову?

— Вы зачинщика хотите найти? Если бы был такой человек, разве стали бы все журналисты за вами бегать? Они не нуждаются ни в чьих указаниях и будут гоняться только за теми, кто, по их мнению, имеет новостную ценность.

— Новостную ценность? Откуда ей взяться в повседневной жизни? У человека, если он — никто?

— Ладно. Скажите тогда, какие новости вы считаете важными?

— Ну… о прогнозе погоды… когда у них не сходится… Или война где-нибудь… На десять минут где-то отключилось электричество… Упал самолёт, погибла тысяча человек… Подорожали яблоки… Кого-то искусала собака… Собаку поймали за воровством в супермаркете… Президент США попался на том же… Человек высадился на Марсе… Актриса получила развод… Того гляди начнётся самая последняя война… Какая-то компания наживается на загрязнении окружающей среды… Ещё один газетный концерн получил прибыль…

Заместитель главного редактора рассеянно смотрел на меня, пока не покачал головой с видом сожаления.

— Значит, вот это всё вы считаете большими новостями? Я правильно понял?

— А разве не так? — спросил я в замешательстве.

Он раздражённо махнул рукой.

— Нет, нет и ещё раз нет. Разумеется, из этого можно сделать большую новость. Поэтому о таких вещах и сообщается должным образом. Но в то же время мы пишем и о жизни простого клерка, служащего в какой-нибудь фирме. Большой новостью может стать всё, что угодно, если об этом появилась информация в прессе, — объяснял заместитель главного редактора, кивая головой, — Новостная ценность появляется после того, как масс-медиа сообщили о каком-то факте. Но вы, явившись сюда сегодня, начисто разрушили собственную новостную ценность.

— Это меня не волнует.

— Ага! — Он хлопнул себя по бедру. — В таком случае нас тоже.

Я поспешил на работу. Усевшись за свой стол, тут же позвонил машинисткам.

— Акико! — сказал я громко, — Давай встретимся сегодня вечером в какой-нибудь гостинице?

Было слышно, как на другом конце провода у Акико перехватило дыхание.

На мгновение наша комната погрузилась в тишину. Все коллеги и управляющий в изумлении уставились на меня.

Наконец я услышал ответ.

— Да, конечно, — всхлипнула Акико.

Ту ночь мы провели в гостинице, самой захудалой и убогой, на улице, полной такими заведениями и залитой безвкусными неоновыми огнями.

Как я и предполагал, в газетах об этом ничего не написали. По телевизору тоже ни слова. С того самого дня я исчез из новостей. Моё место занял средних лет служащий, каких можно встретить где угодно. Худой, невысокий, с двумя детьми, живёт в пригороде, работает завотделом в канцелярии судостроительной компании.

Я снова стал никем — на этот раз по-настоящему.

Через некоторое время я решил ещё раз проверить Акико, предложив ей посидеть после работы в кафе. Она, конечно, отказалась. Но я был удовлетворён — теперь я знал, что она за личность.

Месяц спустя моё лицо забыли все, кроме знакомых. И всё же иногда, столкнувшись со мной на улице, кое-кто останавливался и с любопытством посматривал на меня. Как-то я ехал домой в электричке, напротив меня сидели две девицы. Одна из них взглянула на меня и начала переговариваться с другой.

— Эй! Мне кажется, я его где-то видела, — шепнула она, подталкивая соседку локтем, — Кто это?

Другая девица кинула на меня скучающий взгляд и сказала через секунду без всякого интереса:

— Он? Хм-м. Да никто.

 

Только не смейся

Мне позвонил Сайта, мой приятель, специалист по ремонту электробытовой техники, обладатель четырёх патентов на электроприборы, холостяк.

— Ты ко мне не зайдёшь? — проговорил он тихим дрожащим голосом, напоминающим комариный писк.

— Зачем? Случилось что-нибудь? — спросил я.

— Ну… знаешь… — промямлил он и умолк. Казалось, подбирал правильные слова. — Расскажу, когда придёшь.

Я не узнавал его. Обычно — когда мы спорили с ним о топологии, специальной теории относительности или параллельной вселенной — Сайта говорил громко, давил меня своей напористой логикой.

— Это срочно?

— Да. Впрочем, нет. Не особо. Но если ты не занят… Знаешь, будет лучше, если ты придёшь прямо сейчас.

Его голос звучал ещё неувереннее, он будто извинялся. Но этот несвойственный ему тон возымел на меня обратное действие — я стал думать, что произошло действительно что-то очень серьёзное, — и сказал, что приду немедленно.

Магазин Сайты стоял на главной улице. Когда я вошёл, он встретил меня: «А! Привет!» — и, глядя глазами, полными благодарности, показал на диван и кресла в углу магазина, где он принимал гостей. Мы сели напротив друг друга.

— Ну, что случилось? — поинтересовался я с показным безразличием, доставая сигарету.

Было видно, что он не знает, с чего начать.

— Хорошо, — заговорил было Сайта и снова запнулся. Какое-то время он потирал ладони, рисовал пальцем круги на столе и смотрел в пространство, — Это, в общем-то, не так уж важно…

— Но ты же сказал, чтобы я шёл скорее!

— Да, правильно. — Приятель смущённо замялся, будто не зная, плакать или смеяться, заёрзал на месте и робко посмотрел на меня, — Вообще-то… — сказал он и захихикал.

Если смеётся — значит, ничего серьёзного. Но чего он так мнётся? Совершенно непонятно. Я никогда его таким не видел.

Хотя я порядком на него разозлился, меня тоже стал разбирать смех.

— Ну что? В чём дело? Говори быстро!

Сайта покраснел.

— Хорошо. Сейчас расскажу, — не переставая хихикать, проговорил он таким тоном, будто это его мало занимало. Потом быстро взглянул на меня и отвёл глаза. — Расскажу. Только ты не смейся.

— Да ты сам смеёшься! — сказал я, давясь от смеха.

— Я? О-о! Ну ладно…

Всё это совсем было не похоже на него.

— Давай. И что?

— Ну, я изобрёл машину времени, — сказал он.

Было видно, что он не знает, радоваться ему или грустить.

Я заговорил не сразу, потому что чувствовал: стоит открыть рот, как я расхохочусь. Я понимал, что это некрасиво по отношению к Сайте, но бороться с накатывавшим на меня против воли смехом было выше моих сил.

Покосившись на меня, Сайта застенчиво поёжился:

— Ха-ха! Н-не смейся. Я же просил.

Я только сдавленно фыркнул в ответ.

Не меняясь в лице — глядя на него, я по-прежнему не понимал: засмеётся он сейчас или заплачет, — Сайта громко расхохотался:

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Я последовал его примеру:

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Вдруг он резко оборвал смех и взглянул на меня с жалким видом. Я всё никак не мог справиться со смехом.

Наконец мне это удалось.

— Извини, — Я изо всех сил старался не сорваться снова. — Так что всё-таки ты придумал?

Как бы стараясь скрыть смущение, Сайта с силой потёр ладони о поверхность стола.

— Э-э… и-и-изобрёл машину времени.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — Я схватился за живот.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — как сумасшедший закатился хохотом Сайта.

Мы корчились от смеха, складывались пополам, выгибались назад, нас снова разбирали корчи — и продолжали смеяться. И долго не могли остановиться.

В конце концов мы немного поутихли и снова смогли разговаривать.

— Значит, ты изобрёл машину времени? — спросил я.

— Я изобрёл машину времени, — ответил он.

Мы снова заржали как сумасшедшие, ещё громче, чем до этого. И долго не могли остановиться.

— Ну ты даёшь! — держась за живот и гримасничая от хохота, выдавил я из себя с присвистом. — Взял и машину времени придумал!

Я буквально покатывался со смеху. Плечи ходили вверх-вниз.

— И где она у тебя?

Не прекращая смеяться, Сайта указал подбородком на потолок. Его мастерская располагалась на втором этаже, больше похожем на чердак. Он встал и начал взбираться по лестнице. Я — за ним. В углу мастерской стояла машина времени.

— Это и есть твоя машина?

— Точно. Вот она, — кивнул Сайта.

На нас одновременно накатил новый приступ хохота. Мы показывали пальцами на машину, друг на друга, опускались на корточки, заходились кашлем, хватались за животы, в которых начались колики, и смеялись, смеялись, смеялись…

— Ха-ха! Ну ты да-е-е-ешь! — Из горла вырывались какие-то свистящие звуки, — И как она у тебя работает? Рассказывай давай!

Сайта, который тоже никак не мог унять свои ходившие ходуном плечи, всё-таки сумел забраться в машину и пригласил меня сесть рядом.

— Ладно, — согласился я. Смех наконец отступил, но всё равно, залезая в машину, я не удержался и несколько раз хихикнул, — Ну, как здесь всё устроено?

— Слушай. Прежде всего… — робко принялся объяснять Сайта. Почёсывая голову, он нерешительно указал толстым пальцем на какое-то колёсико и пропищал: — Э-этот диск… ну… чтобы перемещаться во времени назад.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — Он ещё не закончил, а я уже схватился за живот.

— Ха-ха-ха-ха-ха! — вторил мне Сайта, разинув большой рот.

Сидя в машине времени, мы корчились, извивались от смеха.

— А это, — не переставая хохотать, проговорил Сайта и отчаянно ткнул в другое колёсико, — для будущего.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Я думал, что умру от смеха — такое веселье меня разобрало. В конце концов мы всё-таки остановились. Лицевые мышцы одрябли, превратились в кашу — смех довёл нас до изнеможения.

— Я думал, концы отдам. Честное слово, — сказал я.

— Я тоже, — кивнул Сайта.

— Когда ты сказал, что изобрёл эту штуку, это был номер! — сказал я и, не удержавшись, опять фыркнул. — Б-б-блеск!

Сайта фыркнул вслед за мной, и мы снова засмеялись.

— Давай попробуем, как она работает, — хихикая, предложил я и указал подбородком на колёсико, — Можешь её запустить?

— Могу. Ну что, поехали? — согласился Сайта и тоже захихикал.

Он чуть-чуть повернул колёсико, нажал какую-то кнопку и кивнул мне:

— Порядок. Вылезаем.

— О’кей.

Мы выбрались из машины времени, легли на пол и сквозь щели в половицах стали смотреть, что происходит внизу, в магазине. Я ещё не пришёл. Сайта был один и беспокойно расхаживал по помещению.

— Кто-то ходит.

— Это я, — сказал Сайта.

Мы торопливо зажали друг другу рты, чтобы не рассмеяться. Глаза у нас обоих округлились. И только тела продолжали сотрясаться от смеха.

Мы снова приникли к щелям.

Вошёл я.

— Привет, — сказал Сайта.

Сайта и я сели друг против друга в углу, где он принимал гостей.

— Ну, что случилось? — поинтересовался я, доставая сигарету.

— Хорошо… — Сайта рисовал круги на столе. — Это, в общем-то, не так уж важно…

— Но ты же сказал, чтобы я шёл скорее!

— Да, правильно. Вообще-то… — сказал он и захихикал.

— Ну что? В чём дело? Говори быстро!

— Хорошо. Сейчас расскажу. Расскажу. Только ты не смейся.

— Да ты сам смеёшься!

— Я? О-о! Ну ладно…

— Давай. И что?

— Ну, я изобрёл машину времени.

— …………

— Ха-ха! Н-не смейся. Я же просил.

— …………

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-ха-ха! -…

— Извини. Так что всё-таки ты придумал?

— Э-э… и-и-изобрёл машину времени.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Значит, ты изобрёл машину времени?

— Я изобрёл машину времени.

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ну ты даёшь! Взял и машину времени придумал!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

Мы хотели засмеяться, но не смогли. Вместо этого зажали рты руками и скрючились на полу мастерской.

 

Авиакомпания Горохати

Тайфун разыгрался не на шутку вскоре после нашего отъезда из столицы. Все поезда были отменены, морские поездки тоже. Из-за этого пришлось делать незапланированные остановки. Лишь на утро третьего дня, в последний день из отведённых на командировку, мы наконец увидели пункт назначения — остров Сосок.

— Ага! Теперь понятно, почему он так называется. На женскую грудь похоже.

Хатаяма, мой фотограф, указал пальцем в море. На острове возвышалась единственная гора. Точнее сказать, эта самая гора и была островом. Мы переправлялись туда на рыбачьей лодке, которую мотало на волнах в разные стороны.

— Есть какая-нибудь легенда у этого острова? — поинтересовался я у сидевшего на вёслах пожилого рыбака.

— Да как сказать? — скроив угрюмую физиономию, отвечал рыбак. — Глянь, на что он похож. Должны быть истории, понятное дело. Сам бог велел. Как у любого острова. Но мы об этом особо не распространяемся. Пойдут разговоры о всяких легендах — пиши пропало. Туристы понаедут — и острову конец.

Что ж, одной темой для репортажа меньше. Жаль, конечно.

— Правильная политика! — заявил Хатаяма с неприкрытым сарказмом.

Рыбак некрасиво скривился и громко фыркнул. Владелец лодки согласился нас везти с большой неохотой, говоря, что приближается ещё один тайфун. И хотя с помощью денег и подхалимажа мы его убедили, он сразу невзлюбил двоих столичных пришельцев, и упрямое выражение не сходило с его лица.

— Смотри-ка! Террасные поля! — удивлённо воскликнул Хатаяма, вглядываясь в подножье горы, — А я думал, здесь никто не живёт!

— Ого! Правда!

У меня были все основания, чтобы прийти в смятение от этого открытия. Наш журнал месяц назад запустил серию репортажей «Необитаемые острова». Если на острове живут люди, не о чем будет писать.

— Ха! Да никто там не живёт, — сказал рыбак, — Просто из Сиокавы кое-кто выращивает там сладкий картофель и бобы. На лодках переправляются.

У меня отлегло от сердца.

Сиокава — небольшая деревушка на «большой земле», живёт за счёт земли и рыбной ловли. Прошлую ночь мы перекантовались в единственной местной гостинице весьма затрапезного вида.

Утром я позвонил из гостиницы по межгороду в Токио, нашему главреду. Объяснил, что из-за тайфуна мы вовремя на остров не попадаем, поэтому и обратно опоздаем дня на два. Главред ни с того ни с сего наорал на меня: я, видите ли, прохлаждаюсь, пока все остальные пашут не покладая рук, напомнил, что «Необитаемые острова» — это моя идея и я её выдумал, чтобы увиливать от работы в редакции. Он приказал быть в Токио самое позднее на следующее утро, и если я к этому времени не появлюсь, меня оштрафуют, а проект закроют. Это был удар под дых; работать сразу расхотелось. Как можно вернуться к завтрашнему утру? Если ещё один тайфун налетит, никаких шансов успеть вовремя не останется. Я тоскливо вздохнул, поняв, какая это была бредовая идея — притащиться сюда.

— Мелковат наш шеф, — констатировал Хатаяма, сразу уловивший, почему я вдруг завздыхал, — Если у него перед глазами не вертеться, он начинает думать, что ты саботажник.

— Но его тоже можно понять — фирма-то маленькая, — растерянно возразил я.

Этот Хатаяма был ещё более ненадёжным типом, чем я. Он имел обыкновение выдавать собственные слова за слова других людей. А у нашего главреда особый нюх на тех, кто о нём злословит. Он уже и так приязни ко мне не испытывал.

Я бросился его защищать:

— Шефу не позавидуешь, ты же знаешь. В штате всего пять человек, и когда никого нет на месте, ему всё приходится делать самому — и на звонки отвечать, и посетителей принимать.

Хатаяма обернулся на корму и с беспокойством спросил рыбака:

— А ты точно нас отсюда заберёшь после полудня?

Старик взглянул на небо, затянутое зловеще набухшими облаками:

— Вообще-то, говорят, другой тайфун идёт.

Я перепугался.

— Шутите? Что мы будем делать на необитаемом острове, если тайфун разгуляется? Нет уж! Вы должны нас забрать. Иначе мы капитально влипнем. Возвращайтесь, пожалуйста!

— Да ничего с вами не будет. Там есть хижина. Спрячетесь в ней от дождя, если что. А зачем по паре коробок с сухим пайком прихватили?

— Так, на всякий случай!

Вот ситуация! Хоть плачь. Мы распростёрлись перед стариком, скребя лбами по дну метавшейся по волнам лодки, и стали его умолять:

— Ну пожалуйста! Пожалуйста!!

— Я смотрю, вам жизни не жалко. Рисковать любите, да? — неохотно кивнул рыбак, глядя на нас с удивлением, смешанным с антипатией. — Ладно уж, приплыву. Если ничего не случится.

Большего от него добиться мы так и не смогли.

Рыбак высадил нас на песок прямо напротив Сиокавы и живо погрёб обратно через отделявший остров от берега пролив, в котором начинали бугриться волны. Мы с Хатаямой стояли у самой кромки воды и беспомощно смотрели на удаляющуюся лодку.

— Ладно! Давай быстро обойдём остров, — сказал я, — Мы должны всё тут осмотреть максимум часа за два.

На деле осмотр занял все три. Потому что на острове были не только песчаные пляжи. На противоположной стороне, обращённой в открытое море, береговая линия представляла собой цепочку отвесных скал. Ко всему прочему, поднялся ветер и стал накрапывать дождь.

— Дальше снимать бесполезно, — объявил Хатаяма, укладывая фотокамеру в водонепроницаемый чехол.

Сразу после полудня, в назначенное время, мы вернулись на то место, где высадились, и, как и следовало ожидать, не обнаружили ни старого рыбака, ни его лодки. Волны тем временем стали ещё выше. Разбивавшийся вдали о скалы белый прибой, казалось, сливался с пепельно-серым небом. Судя по разыгравшейся непогоде и тону, каким рыбак с нами разговаривал, шансов на то, что он приплывёт за нами, было мало. Вернее, их совсем не было. Наверное, прогноз погоды обещал, что тайфун идёт сильный. Так уж заведено: если пошло наперекосяк, жди — дальше ещё хуже будет. Вот к какому выводу мы пришли. Ничего себе ситуация — хоть плачь.

— Так и простудиться недолго, — сказал я, окидывая взглядом террасные поля, — Дед сказал, там где-то должна быть хижина. Пойдём поищем.

— А я уже простудился, — Хатаяма оглушительно чихнул и высморкался прямо на землю.

Какое-то время мы карабкались в гору через поля, засаженные бобами. Поднявшись примерно до середины, выбрались на расчищенную ровную площадку, длинную — несколько сот метров — и узкую. Для чего её использовали — неясно. На краю этой полосы земли стояла крошечная лачуга. Промокшие до нитки, мы распахнули дверь из связанных брёвен и ворвались внутрь. В углу лачуги, на приподнятом над полом помосте, лицом к лицу сидели двое крестьян и выпивали. Одному из них — с бельмом на глазу — было лет сорок. Другому, с пунцовым кончиком носа, ставшим таким предположительно из-за злоупотребления алкоголем, — около тридцати.

— Извините за вторжение, — проговорил я, — Это ваша хижина?

— Ха! Ничья это хижина, — отозвался бельмастый, — Здесь наши, из Сиокавы, которые разбивают поля на острове, ночуют, прячутся от дождя. Гляжу, вы промокли. Там вроде есть дрова. Лучше будет разжечь огонь и просушиться.

— Из каких краёв к нам? — полюбопытствовал Пунцовый Нос, внимательно нас разглядывая.

Дополняя друг друга, мы стали рассказывать: журналист и фотограф из одного не очень популярного мужского журнала приехали на этот остров, чтобы написать о нём, но нам приказано завтра вернуться в редакцию; из-за тайфуна застряли здесь и не знаем, что теперь делать, и т. д. За разговором мы развели огонь прямо на земляном полу, высушили промокшую одежду. Похоже, идёт ещё один тайфун. Как же вы попадёте в Сиокаву? — спросил я, — Вряд ли лодка за вами придёт.

— A-а… Вы тоже, значит, на лодке Дзимбэя сюда приплыли? — догадался бельмастый, — Мы обычно тоже с ним переправляемся. Но когда шторм, как сегодня, лодка не приходит. Тогда остаёмся здесь. Мы приплыли вчера после обеда, тайфун как раз утих. Переночевали, собрали бобы. Как раз стали сворачиваться, а тут и вы прибыли. Мы с поля вас видели. — Он указал подбородком в угол хижины, где на земляном полу стояли четыре большие корзины, полные бобов, — Пока вот решили выпить по капельке. С собой привезли.

На мой вопрос он так и не ответил. От этого я начал заводиться:

— Не будете же вы здесь сидеть, пока не уйдёт тайфун. Кто знает, когда он успокоится?

— Это точно. В волну Дзимбэй свою лодку ни за что не выведет. Побоится, — пробормотал бельмастый.

— А других лодок нет? — с надеждой поинтересовался Хатаяма.

Бельмастый поднял голову, переводя взгляд с одного на другого.

— Вы что, правда поскорее обратно хотите? Нагорит, что ли, как следует, если опоздаете?

— Да. В том-то и дело! — кивнули мы с Хатаямой.

Пунцовый Нос почему-то сделал своему приятелю знак глазами, как бы желая его заткнуть, но тот оставил его старания без внимания и продолжал:

— Ну, ещё самолёт имеется.

— Самолёт?! — В изумлении Хатаяма выпустил из носа заряд, приземлившийся на земляной пол, — Что? Здесь самолёты летают?

Бельмастый с большим интересом рассматривал произведённый Хатаямой продукт.

— Ого! Во-о-о даёт! Без рук сморкаться! — Он обернулся к Хатаяме и рассмеялся, — Может, научишь?

— Что-то я не помню в расписании таких рейсов, — засомневался я, — Какая компания здесь летает?

— Компания «Сиокава», — глядя на меня, сказал Пунцовый Нос, — В расписании её нет, потому что нет регулярных рейсов. Летает только в плохую погоду — когда лодки переправиться не могут и народ, который здесь застрял, хочет вернуться в Сиокаву.

— Что-о? Самолёт только туда и обратно? — Хатаяма отвесил низкий поклон, — Сердечно благодарим! Ну и где же приземляется этот самолёт? И когда?

Пунцовый Нос посмотрел на часы.

— Скоро уже должен быть, если вообще будет. Полосу видели недалеко от избушки? Вот на неё и приземляется.

«Коротковато для взлётной полосы», — подумал я.

— А может, сегодня не прилетит, — усмехнулся бельмастый, желая нас подразнить, — Я слышал, Горохати вчера гадюка укусила.

— Горохати — это кто? Пилот? — спросил я, одолеваемый дурным предчувствием, — А другого нет?

Пунцовый Нос и его товарищ переглянулись.

— Может, тогда жена прилетит?

— Не-е, какой из неё лётчик! Только Горо может.

— И сколько стоит? — нервно спросил скуповатый Хатаяма.

— Ну, сейчас… — призадумался бельмастый, — У местных — сезонки. Так что для нас дешевле. Но коли уж туристам сильно приспичит — тысячи три, пожалуй, попросят. Туда и обратно. Наверняка.

— Полторы тысячи в один конец? Круто. Отсюда до Сиокавы всего-то минут десять.

Я ткнул недовольного Хатаяму под ребро и поспешил вмешаться:

— Нет-нет. Полторы тысячи в самый раз. Но вы говорите, у «Сиокавы» только один самолёт и неместных, кто без сезонок, в принципе не сажают, если как следует не попросишь. Так?

— Ну да. Вроде того, — с неохотой протянул бельмастый.

Разволновавшись, я неосторожно брякнул:

— А лицензия у них есть?

Пунцовый Нос стрельнул в меня глазами:

— Ух ты! Не лезли бы вы с такими вопросами, если хотите скорее вернуться в Токио. И чтобы никому об этом ни слова. Ты журналист, говоришь? Потому я и не хотел про самолёт рассказывать — думал, возьмёшь да напишешь что-нибудь. Только потому сказал, что вы вроде как влипли.

— Я никому не скажу, — громко пообещал я, сникая под угрожающим взглядом Пунцового Носа, — Никому. И в журнале ничего не напишу.

Наверняка самолёт частный, и лицензией тут и не пахнет.

— Ладно, не переживай, — с улыбкой успокоил меня бельмастый, — Горохати — лётчик классный, у него и права есть.

А как можно летать без прав?

— Ну что, полетим? — шепнул мне Хатаяма с опаской.

— Само собой! — кивнул я, — Время же идёт. Идиотами надо быть, чтобы такой возможностью не воспользоваться.

У меня были некоторые опасения насчёт того, что это будет за самолёт. Но гнева шефа я боялся больше. Задавать здесь лишние вопросы ни к чему.

— Хотя его вроде гадюка укусила, — продолжал бельмастый.

— Ну и что? Я слышал, его в нашей больничке вылечили. Так что он уже как огурчик, — сказал Пунцовый Нос. — У них в больничке всё есть.

Теперь, когда одежда высохла, можно было и подкрепиться. Мы с Хатаямой ополовинили захваченные с собой припасы. А самолёта всё не было. Дождь немного утих, однако ветер становился всё сильнее.

— Да не прилетит он. Держу пари, — заключил Хатаяма, испытывая явное облегчение от этой мысли.

Я понял, о чём он думает. Конечно, перспектива получить разгон от шефа его совершенно не прельщала, но всё-таки это лучше, чем разбиться на самолёте. И в этот момент откуда-то издалека, сквозь завывания ветра, донеслось еле слышное жужжание.

— А вот и он. — Крестьяне поднялись со своих мест.

Опережая их, мы бросились к двери — так нам хотелось увидеть этот самолёт, чтобы успокоиться. Со стороны Сиокавы приближался лёгонький аэроплан. Он летел низко, делая широкий круг над полями, где росли бобы. Самолёт был неизвестной марки, коротенький и пузатый, на каждом крыле по винту.

— Ну что? Самолёт вроде нормальный, более-менее. Может, обойдётся? Как думаешь, а? — пытался убедить самого себя Хатаяма.

— А какой он должен быть? — покосился я на него. — Не говори чепухи!

Закладывая вираж при заходе на полосу, самолёт затрясся как в лихорадке под резкими порывами ветра. Он летел прямо на нас, махая крыльями вверх-вниз, причём не по очереди, а одновременно.

— Разве самолёты крыльями машут? — тихим испуганным голосом спросил Хатаяма.

— Разумеется, нет, — бросил я раздражённо. — Это всё ветер.

— Стой! Куда? Он же не впишется в полосу! — взвизгнул Хатаяма.

Он стоял как заворожённый, глядя на приближающийся самолёт, который всё ещё не касался колёсами земли. Как далеко он прокатится по этой полосе? Хатаяма на всякий случай приготовился дать дёру.

Наконец самолёт коснулся земли и высоко подскочил. Я закрыл глаза.

— Нет! Это не Горохати! — заорал стоявший у нас за спиной бельмастый, — У того ловчей получается.

«Кто же тогда прилетел, если не Горохати?» — хотел спросить я и открыл глаза. Самолёт с рёвом нёсся прямо на нас, грозя разметать всю нашу компанию.

— Не-е-е-т! Сейчас он избушку снесёт!

Хатаяма со всех ног бросился от налетевшей с неба опасности. Метнувшись за ним, я очертя голову нырнул в бобовое поле.

Самолёт включил двигатели на реверс и, скрипя колёсами, замер в нескольких сантиметрах от давшей нам приют лачуги.

Не вылезая из зарослей бобовых, мы с Хатаямой посмотрели друг на друга.

— Вот дела! Ещё бы чуть-чуть — и нам кранты. А ещё в самолёт не садились, — проговорил Хатаяма; он так перепугался, что его зрачки съёжились и сделались не больше булавочной головки.

Подождав, пока винты остановятся, мы на четвереньках покинули своё укрытие. Приблизившись к самолёту, мы смогли убедиться, как мало ему не хватило, чтобы разнести в щепки крестьянскую хижину.

— Ты только погляди! Каких-то десять сантиметров! — воскликнул Хатаяма, измерив оставшуюся щель пальцами. Потом обернулся ко мне и саркастически добавил: — Высший класс!

Я нахмурился:

— Какой уж тут класс?

За самолётом тянулись глубокие параллельные борозды — два следа, пропаханные главными колёсами, и один посередине — от переднего колеса. Впечатление такое, будто гигантские кроты поработали. Лётчик тормозил по размякшей от дождя полосе, вот и получилась такая картина.

Отворилась дверца, и из кабины выпихнули простую деревянную лестницу, даже отдалённо не напоминающую пассажирский трап. По лестнице неуверенно спустилась пухлая женщина средних лет; за спиной у неё был пристёгнут маленький ребёнок.

— A-а! Ёнэ! — приветствовал женщину бельмастый, — Ты, значит, прилетела. Как там старик Горохати?

— Ха-а. Да ничего страшного. Но доктор сказал, ему надо поменьше двигаться, — засмеялась она, показывая полный рот почерневших зубов, — Горо переживал — знал, что вы здесь, и говорил: всё равно полечу и их заберу. Но доктор сказал: лежи, — вот я и прилетела вместо него.

— Давненько мы с тобой не летали, Ёнэ, — весело сказал бельмастый, — Вижу — не разучилась.

— Да как сказать… — Женщина рассмеялась, бросив на него кокетливый взгляд. Похоже, она была женой Горохати, — Полетела и сразу всё вспомнила.

Хатаяма сильно ткнул меня в зад:

— Эй! Эй!

— Чего тебе? — огрызнулся я, не оборачиваясь. И так было ясно, что он скажет.

— Э-э… Ты же не собираешься лететь на этом корыте, а?

Я обернулся и жёстко посмотрел ему в глаза, сделавшиеся совершенно круглыми:

— А почему бы и нет?

— Ты что, серьёзно? Хочешь лететь с этой толстухой крестьянкой с младенцем за спиной? Да она же крыла от элерона не отличит! Что это за самолёт, с деревянной лестницей? — Хатаяма, однако, понимал, что я от решения лететь, скорее всего, не откажусь. На его губах появилась трусливая полуулыбка: — Хорошо, давай! Всё-таки редкий шанс: полетать на такой табуретке в самый разгар тайфуна!

— Кончай трепаться. На нервы действуешь.

Я повернулся к нему спиной. На самом деле я только притворялся, что мне всё нипочём. Нет, надо, чтобы мы полетели вместе. Ведь в глубине души я тоже дрожал от страха.

Бельмастый болтал с женой Горохати и посматривал в нашу сторону. Кивнув, окликнул нас со смешком:

— Эй, путешественники! Везёт вам. Она говорит, что и вас захватит!

— Правда?

Я подошёл к жене Горохати, выражая всем своим видом благодарность, как и подобало случаю. В конце концов, мы ей свою жизнь доверяли. А жизнь у человека одна. Надо к ней подольститься. Хуже не будет.

— Спасибо, — сказал я, — Большое вам спасибо.

— Только заплатить придётся, — предупредила она, — В один конец. По паре тысяч с человека.

Бельмастый поспешил вмешаться:

— Слышишь, Ёнэ! Я им сказал: полторы, в один конец.

— Ладно, пусть будет полторы, — небрежно бросила она, нисколько не огорчившись. — Тогда давайте. Полезайте в кабину.

— Кажется, жена Горохати хороший человек, — сказал я Хатаяме, пока мы забирали из хижины наши вещи.

— Но это ещё не значит, что она умеет самолётом управлять, — испуганно промолвил Хатаяма.

Я поморщился, а он всё продолжал зудеть, поддерживая висевшую на плече камеру в водонепроницаемом чехле:

— Они говорили, что у Горохати есть лицензия пилота. Это я слышал. Но о жене-то ничего не было сказано. Хотя мы сейчас не в таком положении, чтобы вопросы задавать, скажи?

— Точно, — поспешил согласиться я. — Вот и не будем.

— Долетим нормально до этой Сиокавы, целы будем, скажи? Да, — Хатаяма нервно засмеялся и закивал, убеждая самого себя, — Всё же какой-то опыт у неё есть, скажи? Пусть без лицензии. Пусть даже она давно самолётом не управляла. Да. А эти крестьяне совсем не боятся, скажи? Пусть даже они тёмные и опасности не чувствуют. Всё будет о’кей, скажи?

Я молчал. Молви я ему хоть слово — потом его не заткнёшь.

Мы взобрались по лестнице в кабину и увидели десяток полуразвалившихся кресел — по пять с каждой стороны прохода, застеленного соломенными циновками. Никакой перегородки между пассажирами и креслом пилота — штурвал и все ручки были на виду. Мы расположились на передних местах.

Только уселись — Хатаяма снова завёл свою песню. Ястребиным взором он разглядел камидана, прицепленный под потолком кабины, прямо над лобовым стеклом.

— Гляди-ка! — воскликнул он.

— В самом деле.

— На счастье, наверное.

— Точно.

— Вот почему этот гроб до сих пор летает. С божьей помощью!

— Может, заткнёшься, — Я зло покосился на Хатаяму.

Тот сконфуженно мотнул головой:

— Ну что ты к каждому слову цепляешься? Ничего сказать, что ли, нельзя?

Крестьяне тем временем затащили в самолёт четыре корзины с бобами, погрузили лопаты и мотыги. Жена Горохати втянула в кабину лестницу и захлопнула дверь.

— Тогда полетели!

Она откинула назад падавшие на лицо пряди волос, пристроила внушительных размеров зад в кресло пилота, одновременно пытаясь успокоить извивавшегося за спиной ребёнка. Обосновавшись на своём месте, защёлкала переключателями, задвигала рычагами и рукоятками. Мы с Хатаямой следили за её неуклюжими и тяжеловесными движениями, затаив дыхание. Крестьяне у нас за спиной между тем безмятежно обсуждали цены на бобы.

Самолёт медленно тронулся, развернулся хвостом к хижине и покатил по взлётной дорожке, вытрясая из нас душу и громко скрипя.

— Надо было сзади сесть, — простонал Хатаяма, подскакивая в своём кресле.

В кабине не было никакого намёка на пристежные ремни, и в первом ряду, куда мы сели, держаться было вообще не за что.

— Да заткнись ты! Язык откусишь! — заорал я.

Самолёт подпрыгнул и начал разгоняться. Его колотило как в лихорадке. Казалось, машина того и гляди развалится на части. И всё же она продолжала набирать ход.

— Не взлетит! — сжался от страха Хатаяма, — Сейчас разобьёмся!

Впереди полоса, по которой тарахтел самолёт, круто обрывалась в море. Обрыв приближался с угрожающей скоростью. Аэроплан подбросило ещё раз так, что мы чуть не пробили головами крышу.

Сорвавшуюся с обрыва машину ударил порыв ветра, она завалилась на бок и стала пикировать в море. В стекло кабины было видно, как белые гребешки волн несутся прямо на нас. Хатаяма слабо вскрикнул.

— Всё! Нам конец. Конец! — скулил он — Я так и знал.

— Ну давай же, ты, корыто! — ругнулась жена Горохати, резко потянув на себя штурвал; ребёнок громко заверещал.

Нос самолёта стал подниматься, машина более или менее выровнялась. Потом, не прекращая раскачиваться на ветру, начала набирать высоту. Мы одновременно расправили одеревеневшие от напряжения плечи и издали громкий вздох облегчения.

— Слышь, Ёнэ! — обратился к лётчице бельмастый, — Что-то малость нескладно получилось. Я даже струхнул, когда мы чуть в море не свалились. Или как?

— «Малость» — не то слово, — истерически прокудахтала в ответ жена Горохати, — Бог помог!

— Бог помог, — повторил за ней Хатаяма.

— Видел, какая у меня сила воли? — продолжала женщина, — Не то что у Горохати. Хорошо, что сегодня я за штурвалом.

— Самолёт летит на силе воли, — Хатаяма был готов разрыдаться, — Слышал? На силе воли!

— Да они просто потешаются над тобой, потому что ты как сопляк себя ведёшь.

Чёрные тучи обложили нас со всех сторон. Самолёт скрипел и трясся не переставая. Сквозь стык алюминиевого корпуса на крыше стали просачиваться капли, падавшие на постеленную в проходе циновку. Хатаяма уставился на меня. Боясь, как бы он снова не начал нытьё, я сделал вид, что не замечаю его. Тогда он придвинулся ко мне вплотную и зашептал прямо в ухо:

— Гляди, капает. Вода сочится.

— Ну и что с того?

Самолёт вдруг резко клюнул носом.

— О-о, нет! — завыл Хатаяма.

Мои крепко сжатые кулаки стали липкими от пота, по спине сбегали холодные ручейки.

Я выглянул в иллюминатор и увидел парящую рядом с самолётом чайку.

— Это, должно быть, Джонатан Ливингстон, — громко сказал Хатаяма. — Единственная чайка, которая может угнаться за самолётом.

— Ха! Не она такая быстрая, а мы такие медленные, — заметила жена Горохати, — Ветер встречный.

Хатаяма перепугался всерьёз:

— Но самолёт может потерять скорость, если будет лететь так медленно. Нет?

Женщина рассмеялась:

— Ха! Хочешь сказать, падать будем? В последнее время у нас таких случаев не было.

— А до этого, значит, были?! Так, что ли? — Хатаяма высморкался прямо на пол.

— Ну ты мастак! — снова восхитился бельмастый, — Научил бы.

— Уже вроде на месте должны быть, — сказал я, — Где мы?

— Вот именно: где мы? — Жена Горохати наклонила голову, — Давно уже надо было сесть. Но я из-за туч земли не вижу. С курса, что ли, сбились?

— Она говорит: с курса сбились, — вытаращил глаза Хатаяма.

— Замолчишь ты или нет? — гаркнула жена Горохати, подтягивая лямки, на которых висел младенец.

Хатаяма втянул голову в плечи, приняв эту реплику на свой счёт.

— Эй, подержите руль кто-нибудь. Мне ребёнка покормить надо, — заявила жена Горохати.

— Давай я, — откликнулся Пунцовый Нос, невозмутимо поднимаясь со своего места.

Хатаяма снова высморкался и заголосил:

— Выпустите меня отсюда! Я хочу выйти! Где тут у вас парашюты?

— Чего нет — того нет. Хочешь сломанный зонтик? Вон, в углу валяется, — жизнерадостно рассмеялся бельмастый.

Жена Горохати передала штурвал Пунцовому Носу и примостилась на одном из пассажирских сидений. Распахнув что-то вроде халата, достала грудь размером с мячик для софтбола и сунула младенцу в рот шоколадный сосок.

— Ты опять психанешь, если я скажу что-нибудь? — спросил Хатаяма со слезами на глазах.

— Можешь не сомневаться, — ответил я и обжёг его взглядом, чтобы он не вздумал больше грузить своей болтовнёй, — Так что лучше молчи.

— Ничего сказать нельзя! — Хатаяма заелозил в своём кресле, — Сразу орать начинаешь. Боишься, как бы шеф тебе пистон не вставил? Ты всё время об этом думаешь, чтобы о страхе забыть. Что? Не так? — Он смотрел на меня налитыми кровью глазами, — Скажи, ведь страшно тебе? Страшно?

— А если и так? — проорал я, — Что изменится-то?

— На шефа мне наплевать. Мне жизнь дороже. Пусть говорит что хочет. Вот так! — пронзительно кричал Хатаяма. — Потому что я — фотограф! Понятно? Если что — не пропаду. Как-нибудь на жизнь заработаю. Мне бояться нечего! Пускай шеф с ума сходит, пускай увольняет к чёртовой матери. Но ты — другое дело. Ты что, работу любишь? Да ни фига подобного! Шефа ты боишься, вот что. Работу не хочешь потерять, вот и боишься.

— Заткнись! — крикнул я, вскакивая. — Ещё слово, и я тебе в морду дам!

Задрожав под моим грозным взглядом, Хатаяма схватился за промежность.

— Мне отлить надо.

— Удобства в хвосте, — сказала жена Горохати, не отрываясь от ребёнка, — Только там барахло. Он у нас заместо шкафа. Так что там не получится.

— А где тогда?

Бельмастый топнул по лежавшей в проходе циновке:

— Тут в полу дырка есть. Лей в неё, чего там.

Сидевший вместо пилота Пунцовый Нос обернулся:

— Погодите вы. Вдруг мы сейчас над горой Инари пролетаем. На неё ссать — к несчастью.

— А я не могу больше терпеть! — завопил Хатаяма. Он отодвинул циновку и быстро высунул в дырку свой прибор, — Извините.

Перед кем он извинялся, я так и не понял.

Гул моторов вдруг ослабел. Самолёт накренился на один бок, издавая какое-то странное шипение. Я выглянул в иллюминатор. Левый винт не вращался.

Я ткнул пальцем в иллюминатор. «Э-э… э-э…» — из моего рта вырывались только нечленораздельные звуки.

— Что, опять заглох? — услышал я голос жены Горохати.

Процесс кормления закончился, младенец уснул. Снова пристроив его за спиной, она поднялась с места, потянулась и, обратившись к Пунцовому Носу:

— Ну-ка, давай я сяду, — снова уселась за штурвал.

— Что случилось? — спросил всё ещё сидевший на корточках в проходе Хатаяма.

— Один винт остановился, — ответил я, будто ничего не случилось.

Хатаяма тихо засмеялся:

— Ихи-хи-хи! Я тебе говорил? Говорил? — И завыл: — Этот сон или виденье…

— Может, метлой по крылу стукнуть? — предложил Пунцовый Нос. — В прошлый раз помогло.

— Это без толку, — отвечала жена Горохати. — Керосин кончается.

Хатаяма голосил нараспев:

— Встанем грудью за императора…

— Гляди-ка, — встрепенулась жена Горохати, — Облака-то раздуло. Вон она, земля! Ишь, куда мы забрались!

— В рай, — навзрыд пропел Хатаяма.

«Так, глядишь, в Южную Корею залетим», — подумал я.

— Да, что-то я многовато в сторону заложила. Вон мы где. Шоссе Онума. — С этими словами она толкнула штурвал вперёд, — Будем садиться. Здесь как раз заправка есть.

Я подскочил на месте.

— Да вы что?! Как можно на шоссе садиться?! Там же машины!

— He-а! Всё будет нормально, — вставил слово бельмастый. — В Сэдзири дорожные работы, так что машин мало. А из-за тайфуна сегодня там вообще никого не будет.

— Откуда ты можешь знать? — взвыл Хатаяма, — Машины — там, а самолёт — здесь!

— Как ни крути, другого не придумаешь. Надо на шоссе садиться. На школьный двор не получится — там деревьев больно много, — постановила жена Горохати, закладывая сумасшедший вираж.

Самолёт громко заскрипел; казалось, того и гляди рассыплется. Кабину сильно затрясло. Хатаяма громко вскрикнул. У меня во рту стало сухо, как в пустыне.

Внизу, прямо под нами, побежала серая полоса шоссе. За несколько мгновений до того, как шасси коснулись асфальта, навстречу мелькнула легковушка. Она проскочила у нас под левым крылом всего в нескольких сантиметрах. Колёса аэроплана ударились о землю, он подпрыгнул раз, потом другой… Я глянул в лобовое стекло и увидел несущийся прямо на нас самосвал.

— А-а-а!.. Ну, всё!.. — заорал я, съёжившись в комок.

— Ничего, объедет, — успокоил меня бельмастый.

Водитель самосвала запаниковал и на полной скорости вылетел с дороги в поле.

Самолёт остановился как раз напротив бензоколонки. «Кто её знает — может, жена Горохати и в самом деле классная лётчица», — мелькнуло в голове.

Не успели мы остановиться, как Хатаяма рванулся к выходу и отворил дверь. Игнорируя лестницу, выпрыгнул прямо на асфальт и уткнулся в него лицом. Прошло несколько секунд. Сколько он будет так лежать, подумал я и тут заметил, что он в экстазе целует землю.

Вслед за женой Горохати я спустился по лестнице. Шоссе огибало гору, к подножию которой прилепилась бензоколонка. За ней стеной поднимался покрытый красной глиной склон. По другую сторону шоссе тянулись засаженные овощами поля.

— У нас керосин кончился! — громко смеясь, обратилась к молоденькому заправщику жена Горохати; он смотрел на нас во все глаза. — Заправь машину. Мы сразу в Сиокаву полетим.

— Я ещё никогда самолёты не заправлял, — признался парень, вставляя топливный шланг в лючок на крыле, на который указала жена Горохати.

Бельмастый и Пунцовый Нос тоже выбрались из кабины.

— Ну как? Ещё раз полетите? — Крестьяне презрительно засмеялись.

Я открыл свой ежедневник и посмотрел на карту. Онума была в тридцати километрах к востоку от Сиокавы.

— Только не я, — сердито косясь на меня, бросил Хатаяма, выбираясь из самолёта, куда он лазил за своей фототехникой.

— Но здесь поблизости нет железнодорожной станции, — заметил я как бы между прочим, — Как ещё до Сиокавы добраться? Даже если попутку поймаем, всё равно опоздаем на вечерний поезд.

Хатаяма выпучил глаза.

— Ты собираешься снова лететь на этом? — ярился он. — Совсем с ума спятил! Это в тебе спесь играет! Ладно! Хочешь на тот свет — пожалуйста! А меня — уволь! Я здесь подожду, пока тайфун пройдёт! — Он решительно тряхнул головой. — Понял? Я остаюсь!

Всё ясно: его не переубедишь. По правде говоря, я тоже был не прочь остаться. Однако надо было учитывать, что со мной будет, если лишусь работы. Приходилось рисковать.

— Делай как знаешь. Я лечу. Завтра утром буду в Токио.

— А может быть, и нет, — сказал Хатаяма, и на лице его мелькнула улыбка.

Как мне хотелось ему врезать!

— Буду, — сказал я. — Вот увидишь.

— Это нам не требуется, — заявила жена Горохати заправщику; он кончил закачивать топливо и полез было на нос самолёта, чтобы протереть лобовое стекло, — Надо убираться отсюда. Если увидят, что мы здесь приземлились, нам несдобровать.

— Я слышал, с юго-запада идёт тайфун, — тревожно сказал заправщик.

— Не бойся. Всё будет в порядке, — со смехом отмахнулась от него жена Горохати.

Дождь хлынул как из ведра. Мы с бельмастым и Пунцовым Носом залезли в кабину. Хатаяма остался один.

Самолёт вырулил обратно на шоссе и начал разбег. Чтобы не столкнуться нами, несколько автомобилей съехали в поле. Наконец мы поднялись в воздух и повернули на запад.

Только на следующее утро я узнал от главреда, что сразу после того, как мы улетели, с горы прямо на бензоколонку сошёл оползень. Хатаяма и заправщик погибли.

— Какого чёрта ты не забрал у него плёнку?! — бушевал шеф.

 

Главная ветка «Медвежий Лес»

— Вы куда направляетесь? — спросил сидевший напротив меня человек с густой бородой.

До станции «Кабаний Лес» оставалось несколько минут.

— В Четыре Излучины, — ответил я.

Я слышал, что в городке Четыре Излучины делают классную гречневую лапшу, и решил съездить туда, чтобы наесться как следует и закупить с собой побольше. Вот как я оказался на ветке «Шерстистый Зверь». Хочу вам сказать, что я схожу с ума по гречневой лапше. Стоит мне только услышать о местечке, которое славится этой штукой, я тут же еду туда. Расстояние значения не имеет.

— Собираетесь дать такого круга и трястись по этой ветке до самых Четырёх Излучин?

Бородач изумлённо смотрел на меня. Коротко стриженный, с висящим на поясе полотенцем, он явно был местным, с этих гор.

— А что? — кивнул я, — Другой же дороги нет.

— От «Кабаньего Леса» ходит поезд до станции «Олений Лес». А от неё до Четырёх Излучин всего одна остановка, — посоветовал бородач, — Это основная ветка «Медвежий Лес». Только там одноколейка. Зато так до Четырёх Излучин на четыре часа быстрее доберётесь, чем по «Шерстистому Зверю» круголя закладывать.

— Да неужели? А я и не знал! — удивлённо посмотрел на него я, — Понятия не имел, что есть такой путь.

— Мне самому в «Медвежий Лес» надо, — поглядывая в окно на ночное небо, сообщил бородач.

Ясное, усыпанное звёздами небо простиралось над лесом, стоявшим по обе стороны железнодорожного пути. Было уже полдвенадцатого. Чем глубже в горы забирался поезд, тем меньше пассажиров оставалось в вагонах. В нашем сидело всего человек двенадцать-тринадцать, включая нас с бородачом.

— А, понял. Ветка так называется, потому что проходит через Медвежий Лес. Правильно? Хотя если там одноколейка, да ещё такая короткая, почему её главной называют?

Я достал сигареты и предложил бородачу закурить. Он вытащил из кармана рубашки коробок спичек, зажёг сигарету и, сделав глубокую затяжку, начал объяснять.

— Когда-то «Медвежий Лес» была единственной веткой в этих краях. Пока посёлок Шерстистый Зверь так не расползся. В те времена ветка «Шерстистый Зверь» тоже относилась к главной ветке «Медвежий Лес». Она поднималась в горы в Кабаньем Лесу, проходила через Медвежий и Олений Лес и заканчивалась у Четырёх Излучин. А когда железку протянули к Шерстистому Зверю — когда же это было-то? — вкруговую, до Четырёх Излучин, она стала считаться главной. Её назвали ветка «Шерстистый Зверь». Но мы, кто живёт в округе, зовём нашу ветку по-старому — главная «Медвежий Лес». Отрезок между Кабаньим Лесом и Оленьим Лесом, понимаешь? А мы говорим: главная ветка.

Да-да, я смутно помнил, что читал несколько лет назад в каком-то журнале о короткой железной дороге, проложенной по горам до Оленьего Леса.

— Отлично! Тогда я здесь пересяду, — сказал я.

Бородач энергично закивал:

— И правильно сделаете.

«Кабаний Лес» оказался затерянным в горах крошечным лесным полустанком. Здесь сошли только двое — я и бородач. В конце платформы под прямым углом была пристроена ещё одна, меньшего размера, — конечный пункт главной ветки «Медвежий Лес». У платформы стоял поезд. Точнее, не поезд, а всего один вагон. Я полагал, что поезд будет тянуть тепловоз, но его не было. Вагон двигался на собственной тяге.

Сиденья в вагоне были только с одной стороны — они стояли по два в ряд, по ходу движения. В вагоне мы оказались одни.

— Наконец-то! — С этими словами к нам подошёл машинист, копия моего бородатого попутчика.

«Не иначе как братья, — подумал я, — родные или двоюродные».

— Вот уж не думал, не гадал. Я тут же рванул назад, как только мне сказали, — сообщил машинисту бородач и показал на меня: — Вот, господин хочет от «Оленьего Леса» до Четырёх Излучин доехать.

— Ну, тогда трогаемся, — объявил машинист, возвращаясь на своё место.

Поезд мягко тронулся в гору, направляясь в мрачные глубины леса. Из открытого окна тянул с гор прохладный ветерок.

— А от «Оленьего Леса» какое сообщение? — поинтересовался я у бородача, который, казалось, весь ушёл в свои мысли.

Он замигал:

— Сообщение? Какое сообщение?

— Я хочу сказать, сколько ждать поезда до Четырёх Излучин?

— Ой! Сейчас уже вечер… — Он взглянул на часы, подумал секунду и вдруг хлопнул себя по бедру, — Ну и дурака я свалял! Неправильно сказал. Вам придётся в Оленьем Лесу на станции четыре часа с хвостиком сидеть.

— Что? Четыре часа? — поразился я, — То есть как?

— Правда. Надо ждать того самого поезда, с которого мы сошли. Что я за дурак! Не сообразил. Думал, на ранний успеете.

Бородач рассыпался в извинениях. Слушая его, я вымученно улыбнулся.

— Не волнуйтесь. Ничего страшного. Зато представилась возможность проехать на таком необыкновенном поезде.

Бородач ухмыльнулся, наблюдая за тем, как я осматриваю вагон.

— Точно, необыкновенный. И скоро увидите почему.

— А машинист, он не брат ваш?

— Ну, как сказать? — Бородач впал в задумчивость, но всё-таки решил ответить на мой вопрос, — Давайте так: дальний родственник.

Я представил его семью, как все они живут здесь, в Медвежьем Лесу. Только подумал об этом, как бородач заговорил, словно прочитал мои мысли.

— Почти все, кто живёт в Медвежьем Лесу, — мне родственники. А сегодня утром один из них умер. Я был в горах, на работе, и вечером мне передали. Вот домой еду, на поминки. Ночью будут.

— О господи! Сочувствую вам.

Несколько минут я разглядывал окрестности по обе стороны дороги.

— Довольно длинная ветка, — наконец сказал я. — А кроме «Медвежьего Леса» тут есть другие станции?

— Нет, — отвечал бородач, — На одном конце «Кабаний Лес», на другом — «Олений». А между ними — «Медвежий».

— В самом деле? Получается, это что-то вроде вашей семейной железной дороги?

— Да похоже на то, — без улыбки кивнул бородач. — Когда-то в этих местах было три деревни — Кабаний Лес, Медвежий Лес и Олений Лес. Глава нашего семейства, которое жило в Медвежьем Лесу, считался старостой всех трёх деревень. В Кабаний и Олений теперь цивилизация пришла. И только Медвежий пока держится. Местного старосту все в округе очень уважают. Как что случится, садятся на этот поезд и едут в Медвежий Лес за советом. Поэтому ветка главной и называется.

Поезд замедлил скорость и плавно остановился.

— Ага! Остановка. — Я высунул голову из окна, чтобы посмотреть, в чём дело. — Это что, уже Медвежий Лес?

Бородач покачал головой:

— Да нет. Только до горы доехали, а станция на самой верхушке.

Вокруг были горы. Из окна я видел лишь подлесок, переходивший в дремучий лес. И ещё что-то типа крошечного сарайчика, приткнувшегося возле железнодорожной колеи. Глянув вниз, я заметил, что рядом с нашей проложена ещё одна колея. Рельсы ярко блестели в лунном свете.

— А здесь два пути, — рассеянно заметил я.

— Правильно. Дальше, до верхушки, будет вроде канатной дороги. Потому и два пути.

— Ха! Так это, значит, вагончик фуникулёра? — в очередной раз удивился я. Зато стало понятно, почему у него такая странная конструкция.

Машинист перешёл из нашего вагона в сарайчик. Внутри через открытую дверь я смог разглядеть какое-то электрическое оборудование. Машинист вышел из сарайчика и, покопавшись минут десять спереди вагона, вернулся на своё место. Наверное, крепил к вагончику тросы.

Сарайчик задрожал, издавая громкое гудение, как от работающего мотора, и вагончик пополз круто в гору. Я подумал, что на вершине должна быть лебёдка, которая включалась где-то внизу.

Я всматривался в темноту за окном, чувствуя, как тело всё сильнее вдавливает в сиденье. И вдруг вспомнил заметку, на которую наткнулся в журнале несколько лет назад. Я даже подпрыгнул.

— Есть! Вспомнил!

— Чего? — покосился на меня сидевший рядом бородач.

Я засомневался, стоит ли продолжать, но всё же повернулся к нему и сказал:

— Ведь эту дорогу должны были закрыть четыре года назад. Содержать её слишком дорого — пассажиров совсем мало стало. Правильно?

Бородач не смутился, улыбнувшись в ответ.

— Память у вас что надо! Всё верно, — не спеша, с расстановкой проговорил он.

«Как же так?» — подумал я, а он продолжал:

— Но если бы они её закрыли, нам здесь, в Медвежьем Лесу, пришлось бы туго. И народу из других деревень тоже. Их бы от Медвежьего Леса отрезали, и не только. Чтобы из Кабаньего попасть в Олений, пришлось бы по «Шерстистому Зверю» круголя давать. Четыре часа с гаком. Поэтому мы уговорили продать нам ветку. Чтобы жители Медвежьего Леса сами на ней работали. Видите, мой родственник из Медвежьего Леса — машинист. Но он работает, только если есть кого везти.

— Вот оно что, — вздохнул я.

Мимо беззвучно проскользни ещё один вагончик, съезжавший с горы. Фуникулёр приводился в движение системой противовесов, поэтому промежуточных остановок на склоне не было. В вагончике было темно. Понятно, что он шёл без людей.

— Их уравновешивать надо. Так что другой вагончик водой нагружаем, — пояснил бородач.

Прошло ещё несколько минут.

— Выходит, жители Медвежьего Леса богачи, — обронил я.

Бородач молчал.

— Чтобы такую дорогую ветку купить, много денег нужно, — доказывал я. — А её ещё содержать надо.

Мой попутчик многозначительно улыбнулся.

Так вот оно что! Никто ничего не покупал. Железнодорожная компания подумала, что объект закрыт, а местные жители не иначе как сговорились и продолжают пользоваться вагончиками и электричеством — незаконно, — а заодно и всем другим оборудованием без разрешения компании, владевшей этой дорогой. Вот как обстоит дело. Те, кто работает на станциях «Кабаний Лес» и «Олений Лес», об этом, конечно, знают, но по-родственному закрывают на всё глаза. Деньги на содержание дороги тоже каким-то непонятным образом находятся. Откуда, в самом деле, у бедной горной деревушки деньги, чтобы купить целую железнодорожную линию? Такого просто быть не может.

Чем выше мы поднимались, тем круче становился подъём. Я высунулся в окно и, посмотрев на вершину, увидел большую соломенную постройку. Тросы и рельсы тянулись прямо на первый этаж.

— Вот здесь и живёт Медвежий Лес, — сказал бородач.

Других домов поблизости я не заметил. Можно было предположить, что все жители Медвежьего Леса обитали в этом массивном сооружении.

Вагончик въехал на первый этаж — его словно засосало внутрь — и остановился в помещении с земляным полом, по которому были проложены рельсы. Конечная станция канатной дороги. Справа располагался отсек, где готовили пишу, со сложенной из камня плитой, канистрами с водой, вёдрами и прочими принадлежностями кухни. По левую руку над земляным полом возвышался деревянный настил площадью метров тридцать. Наш вагончик замер на краю этой площадки, образующей что-то вроде платформы. На настиле собрались на поминки десятка три человек. Среди них были старики и дети.

Лебёдка была установлена высоко под потолком. Подняв голову, я увидел два больших приводных колеса, через которые были перекинуты тросы. Колёса крепились на толстых балках, с которых гроздьями свисали летучие мыши. Потолок был таким высоким, что терялся во мраке.

Мужчина лет пятидесяти, с багровым от обилия потребляемого спиртного лицом, поднялся со своего места и через открытую дверь влез в вагончик.

— Быстро же ты, однако, Саскэ, — сказал он.

— Ага! Как записку получил — так сразу и обратно, — ответил бородач и, указывая на меня, пояснил: — Этому господину надо в Четыре Излучины, и я посоветовал ему добираться по основной ветке.

Краснолицый уставился на меня в изумлении:

— Ты что? Ну поедет он сейчас в Олений Лес, и что дальше? Будет там торчать четыре часа до поезда в Четыре Излучины!

— Да знаю я, знаю, — стал оправдываться бородач. — Просто не сообразил. Думал, он на ранний поспеет. Голова дурная!

— Ну, раз вы сюда попали, давайте в нашу компанию, — пригласил краснолицый, — Надо уж выпить, коли такое дело.

— Ну что вы! — затряс головой я, — У вас же поминки. Я только мешать буду.

— Ерунда. Никому вы не помешаете. Вам же надо четыре часа убить. А в Олений Лес мы вас доставим. Прямо к поезду.

К уговорам присоединился бородач. Я не мог не откликнуться на их доброту, вышел из вагончика и устроился с краю на деревянном помосте.

— Кого ты с собой привёз? — поинтересовался старик с белыми бакенбардами, восседавший на почётном месте в голове стола.

«Не иначе, староста деревни», — подумал я.

— Этот господин направляется в Четыре Излучины, и я посоветовал ему добираться по главной ветке, — объяснил бородач.

— Правильно, — с улыбкой кивнул старик.

Вместе с бородачом мы подошли к гробу, покрытому белой тканью. Как и он, я зажёг поминальные ароматические палочки и вернулся на своё место.

— Эй, женщины! Гость выпивки заждался! — громко крикнул краснолицый.

Его зычный голос разбудил девушку лет семнадцати-восемнадцати, прикорнувшую в углу вместе с кучкой ребятишек. Она вскочила, приняла сидячее положение и, протерев глаза, ошарашенно посмотрела на меня. Девушка была белолица и безукоризненно красива.

— Мы люди простые; предложить нам особо нечего, — обратилась ко мне средних лет женщина, очень похожая на девушку.

Поставив передо мной тарелку с варёными овощами, она налила мне чего-то крепкого из маленькой глиняной бутылки.

— Благодарю, — сказал я, делая глоток.

Напиток был густой, почти несладкий и очень вкусный.

— Скажите, а кто умер? — спросил я женщину.

— Мой дядя.

— Дядя? Ой! Извините, пожалуйста.

Похоже, люди в этой деревне жили долго. Кроме старосты ещё кое-кому из присутствующих давно перевалило за семьдесят — четверым мужчинам и семи женщинам. У всех мужчин были густые бороды и большие, широко раскрытые глаза, а женщины в своё время наверняка считались красавицами.

Мужчины громко переговаривались между собой на разные темы. Было видно, что возвращение бородача расшевелило компанию. Даже дети стали просыпаться. Красивая девушка, которая спала с ними, вместе с другими женщинами подавала теперь еду и выпивку. Все звали её Оцуки. Были ещё три девушки, примерно её одногодки, все очень хорошенькие. Но ни одна не могла сравниться с Оцуки.

Краснолицый, похоже, отличался особым пристрастием к выпивке, часто вставал и подливал мне. По закону вежливости я наполнял его чашку, он её выпивал и снова протягивал мне.

— Что же вы не пьёте? Не нравится?

— Ну что вы! Напиток просто замечательный.

— Вот именно! Местная марка. Называется «Утренняя обезьяна».

Прошёл час, другой. Голоса вокруг звучали всё громче. Я выпил уже три бутылочки «Утренней обезьяны» и порядочно захмелел.

— Ну, давай ещё! — предложил краснолицый, подходя, чтобы в очередной раз наполнить мою чашку.

— Извините, меня что-то развезло, — сказал я, — Если мне ещё, я под стол свалюсь. И дальше уже никуда не поеду. Можно стакан воды?

Краснолицый обернулся.

— Эй, принесите гостю чего-нибудь холодненького!

— Сейчас!

Пробегавшая мимо Оцуки спрыгнула на земляной пол и, перескочив через рельсы фуникулёра, бросилась на кухню. Достала из большого холодильника бутылку кока-колы и принесла мне.

— Ты уедешь отсюда, когда выйдешь замуж? — спросил я, сделав глоток.

Оцуки смотрела на меня без малейшего смущения, с каким-то безразличием.

— Наверное. Хотя здесь большинство девушек выходят за парней из Кабаньего или Оленьего Леса. Иногда парни из других деревень сюда переселяются, а бывает, здесь, в Медвежьем Лесу, друг на друге женятся.

Её позвали, она отошла от меня, чтобы налить кому-то спиртного. Все другие женщины были в короткополых кимоно, и лишь Оцуки в джинсах и свитере.

Ночь тянулась медленно, работы у женщин стало меньше, и они начали по очереди уединяться с детьми в углу помоста, чтобы вздремнуть. Две девушки заснули, выглянув ноги в мою сторону. Всякий раз, как они ворочались во сне, моему взору открывались молочной белизны ляжки. Я не знал, куда спрятать глаза.

Мужчины принялись в такт бить в ладоши.

— Ну? Кто петь будет? — обратился с призывом сияющий староста.

— А танцевать? — подхватил бородач.

— Я! Я буду! — Краснолицый встал и вышел на середину.

Все покатились со смеху. Видно, он был здесь очень популярной личностью.

Краснолицый окинул меня взглядом и громко провозгласил:

— Сегодня для нашего гостя — песня Медвежьего Леса!

Последовал взрыв эмоций. Оцуки и другие женщины опустились на деревянный настил и, прижав к животу подносы, смеялись во весь голос. «Смешная песня, наверное», — подумал я и начал хлопать в ладоши вместе со всеми.

Краснолицый пустился в необычный, затейливый танец. И запел чистым, проникновенным голосом:

Нандзёрэ Куманоки!

Кандзёрэ Сисиноки!

Ноккэ Ноттарака,

Хоккэ Хоттарака,

Токкэ То-то-то-то-то!

— и мужчины, и женщины — корчились на полу от смеха. Даже спавшие в углу девушки и дети проснулись.

Краснолицый вернулся на своё место под бурные аплодисменты. Все опять захлопали в ладоши.

— Кто следующий?

— Ещё давайте!

Похоже, они хотели продолжать песню Медвежьего Леса.

На середину вышел бородач.

— Ну, теперь моя очередь!

Одного этого оказалось достаточно, чтобы вызвать новую волну хохота.

Бородач стал танцевать немного в иной манере, чем краснолицый. Низким сильным голосом он затянул:

Нандзёрэ Куманоки!

Кандзёрэ Сисиноки!

Ёккэ Ёггарака,

Оккэ Отгарака,

Коккэ Ко-ко-ко-ко-ко!

Это было так смешно, что я тоже схватился за живот. Мужчины и даже женщины согнулись пополам от хохота, по щекам текли слёзы. Дети катались по полу, дрыгая ногами в воздухе. Песня звучала фальшиво и крайне несуразно, и танец был ей под стать — абсурдный до предела, будто из другого мира. Фигура исполнителя значения не имела — выступление каждого сопровождалось приступами безудержного веселья.

Звучало «Нандзёрэ Куманоки!», и танцор дугой выгибался вправо, изображая высокую гору. С «Кандзёрэ Сисиноки!» такая же гора возникала с левой стороны. Потом следовал прыжок вправо, и танцор, принимая позу, застывал на месте. Ещё один прыжок, влево — и та же самая поза. В заключение танцор поднимал одну ногу, корчил самую смешную гримасу и начинал скакать как курица.

— Следующий! Кто следующий?

Наконец смех утих, и люди снова стали бить в ладоши. Наступало что-то вроде всеобщего помешательства. Я чувствовал, что меня тоже затягивает в этот водоворот, и бил в ладоши изо всех сил.

На «сцене» появился лёгонький добродушный старичок. Внешностью он походил на старосту деревни, хотя вид у него был не такой осанистый.

Последовал новый всплеск веселья. Женщины и дети, хлопая в такт, радостно визжали. Видно, дедушка пользовался у них особой популярностью. Выставляя напоказ смахивающие на засохшее дерево руки и ноги, он танцевал очень ловко, хрипло распевая:

Нандзёрэ Куманоки!

Кандзёрэ Сисиноки!

Соккэ Соттарака,

Моккэ Моттарака,

Доккэ До-до-до-до-до!

Некоторые зрители, обхватив грудь руками, задыхались от хохота. У других сделались судороги, третьи попадали на пол. Шум стоял такой, что большой дом, казалось, сейчас развалится. У меня из глаз катились слёзы, от накатывавшего волнами смеха немела голова.

Рукоплескания возобновились.

— Кто следующий?! Кто следующий?!

— Так дело пойдёт — мы тут всё в пух и прах разнесём!

— По очереди, по очереди!

Машинист прошёлся из своего угла в центр помоста. Один его вид был настолько комичен, что женщины буквально зашлись в истерике. Настоящий шут! Меня уже трясло, и где-то в дальнем уголке сознания смутно мелькнула мысль: если этот комик будет танцевать, как и другие, я могу просто-напросто умереть, а не умру — так свихнусь от смеха.

Машинист начал свой танец, голося на безумно-пронзительной ноте:

Нандзёрэ Куманоки!

Кандзёрэ Сисиноки!

Куккэ Куттарака,

Дзоккэ Дзоттарака

Поккэ По-по-по-по-по!

Я повалился на пол, давясь от смеха. Некоторые женщины, не в силах больше выносить это зрелище, спрыгнули с платформы на земляной пол, бросились к плите и, согнувшись в три погибели, пытались перевести дух.

Дальше настал черёд паренька, сидевшего рядом с машинистом. Подбадриваемый непрекращающимися аплодисментами, он робко потопал в центр круга. Шло к тому, что петь и танцевать друг за другом придётся всем. Я хлопал в такт вместе со всеми и думал, нужно ли и мне участвовать в этом представлении. Если да, то следующей была моя очередь.

Паренёк начал свой танец отчаянно подвывая:

Нандзёрэ Куманоки!

Кандзёрэ Сисиноки!

Сиккэ Ситгарака,

Гоккэ Готтарака,

Каккэ Ка-ка-ка-ка-ка!

Выслушав песню столько раз, я более-менее понял, как надо её исполнять. Начинаешь с «Нандзёрэ Куманоки! Кандзёрэ Сисиноки!», а дальше — как бог на душу положит.

Парень вернулся на своё место под громовые овации. Проводив его, все опять захлопали и с улыбками стали поглядывать в мою сторону. Я медлил, не зная, что делать. Уместно ли мне, человеку, которого здесь никто не знает, петь и танцевать перед этими людьми? Хотя было видно, что именно этого от меня и ждут. И потом, они так щедро меня угощали. Отказать им было бы неприлично.

Пока я раздумывал, староста деревни, не переставая бить в ладоши, подсказал мне выход из положения:

— Ну что же. Может, танец трудноват для нашего гостя.

Меня как пружиной подбросило.

— Нет-нет. Я буду танцевать!

Все зааплодировали, восклицая: «Гость будет танцевать!»

— Давай, давай!

Оцуки со своими товарками подошли ближе и с надеждой посматривали на меня.

Танец сам по себе комичный, кто бы его ни танцевал. Так что надо действовать в том же духе, решил я. Вышел на середину и, качнувшись в такт два-три раза, начал свой номер:

Нандзёрэ Куманоки!

Кандзёрэ Сисиноки!

Буккэ Буттарака,

Яккэ Яттарака,

Боккэ Бо-бо-бо-бо-бо!

Песня кончилась, а с ней и танец. Громко смеясь над тем, что только что отчудил, я ждал аплодисментов. Посмотрел по сторонам и понял…

Никто не смеялся. Ни один человек.

Все — и староста, и другие старики, бородач, женщины — перестали хлопать и опустили глаза, будто им стало неловко. Заметно побледневшие краснолицый и машинист сосредоточенно изучали дно своих чашек и почёсывали головы в явном замешательстве. Стоявшая на земляном полу Оцуки тоже смущённо смотрела себе под ноги.

«Так я и знал. Не надо было этого делать», — думал я, неловко сходя с помоста. Я, чужой человек, танцевал плохо и испортил поминки.

Волнуясь, я обратился к старосте с извинениями:

— Извините меня, пожалуйста. Я плохо танцевал ваш танец и всё вам испортил.

— Нет-нет. Дело не в этом. — Староста поднял на меня глаза и с сожалением покачал головой, — Ты пел и танцевал очень хорошо. Даже слишком хорошо для чужака.

— Да? — (Может, не надо было так хорошо танцевать?) — Почему же тогда никто не засмеялся? Над другими же смеялись.

— Слова в твоей песне были не хороши.

— Слова? — Я смотрел на него, не веря своим ушам. — Но это же бессмыслица, набор звуков без всякого смысла, как и у всех!

— Правильно, — кивнул староста, — Другие, до тебя, все пели бессмыслицу, чтобы не петь настоящие слова. А ты думал, у тебя бессмыслица, а слова случайно вышли настоящие.

— Как настоящие?! — изумился я. — Вы хотите сказать, что я действительно спел песню Медвежьего Леса? «Боккэ Бо-бо-бо-бо-бо»?

Людей явно смутили мои слова. Они беспокойно заёрзали, послышались вздохи и стоны.

— А что здесь такого? — допытывался я у старосты, — Почему это нельзя петь?

— Песня Медвежьего Леса — это траурная песня, — стал объяснять он, — Нельзя её петь. Запрещено. С давних пор она передаётся в Медвежьем Лесу от поколения к поколению, но петь её вслух перед людьми нельзя. Если мы нарушим это правило, с нашей страной обязательно случится какая-нибудь беда.

— Что? Вы имеете в виду нашу страну? Японию?

— Да.

Дурацкое суеверие! Смех да и только. Они все сговорились меня подурачить. Но, посмотрев вокруг, я понял, что тут не до шуток. Все были мрачные и подавленные.

У меня по коже пробежал холодок. Я снова повернулся к старосте и умоляюще попросил:

— Не шутите надо мной, пожалуйста! Я и так достаточно суеверный для своего возраста!

— Суеверие тут ни при чём. — Староста сурово взглянул на меня в первый раз за всё время. — Стоит здесь кому-то нечаянно спеть эту песню, как в нашей стране обязательно случается что-то страшное. Поэтому мы всем — и взрослым, и женщинам, и детям — запрещаем. Строго-настрого. Но родители не всегда следят за детьми. Такое бывает то и дело — по небрежности или из-за невнимательности. И как только ребёнок запоёт, в стране происходит ужасное бедствие или какое-нибудь другое несчастье. До сих пор виновниками были только дети, поэтому их не наказывали слишком строго. Никогда не доходило до того, чтобы гибель грозила всей стране. Но сегодня ночью появился прекрасный молодец и спел эту песню. Очень громко и очень хорошо. И наказание будет по заслугам.

— Да я же не знал! — с болью вырвалось у меня, — Спел какую-то ерунду, вот и всё. Я понятия не имел, что это что-то значит! И за это наказание?

— Да, — ответил староста с устрашающей уверенностью.

Уткнувшись лицом в руки, я воскликнул:

— Зачем вы разрешили мне танцевать? Если это табу и так опасно, почему все настаивали, чтобы я пел? Вы все тоже виноваты! Зачем вы запели песню Медвежьего Леса посреди поминок?! Может, думали, кто-нибудь возьмёт и опростоволосится — запоёт с настоящими словами?

— Верно. Мы тоже виноваты, — заявил краснолицый, который открывал вечер танцев. Было видно, что его мучает совесть.

— И то правда, неправильно всё на тебя сваливать, — поддержал его староста, печально глядя на меня, — Хочешь знать, почему мы так любим петь песню Медвежьего Леса? Потому что думаем, что когда-нибудь сможем услышать настоящие слова. Кто-нибудь случайно их споёт. От этого нас всех пробирает дрожь. А где-то в глубине есть чувство гордости: у нашей деревни ключи от судьбы всей страны. Потому песня зажигает ещё сильнее. И потом, сегодня мы все слишком увлеклись. Когда ты сказал, что хочешь танцевать, что-то мне подсказало: добром это не кончится. Могу побиться об заклад, у других тоже было такое предчувствие. Но никто даже во сне не мог представить, что ты возьмёшь и споёшь нашу песню, правильно, до последней буквы. Без единой ошибки, с начала и до конца. Нам нравилось это возбуждение, чувство опасности. И вот что вышло.

— И что, ничего нельзя сделать? — Я уже почти плакал.

Все как один покачали головами.

— Нет. Ничего, — ответил староста, — Что сделано, то сделано. И давайте не думать слишком много о том, что теперь может случиться со страной.

— Да, давайте не думать, — эхом откликнулись его земляки, стараясь меня утешить.

— Какой смысл себя изводить, гадая, что может случиться?

— Выбрось это из головы!

— Да не беспокойтесь вы!

«Как тут не беспокоиться?» — спрашивал я у себя.

Машинист поднялся.

— Ну что? Собираться пора? Время полчетвёртого.

— Да. Надо отвезти нашего гостя, — сказал староста.

— Тогда до свидания, — попрощался я, с тяжёлым сердцем встал и поклонился всем.

В тишине мужчины и женщины отвесили ответные поклоны. Оцуки, выглядывая из-за спины немолодой женщины, так похожей на неё, кивнула мне.

Я снова забрался в вагончик. Машинист доставил меня обратно к подножию горы, а оттуда — на маленький полустанок под названием «Олений Лес».

Уезжая, он сказал на прощание:

— Не рассказывайте никому о главной ветке «Медвежий Лес», ладно? И о людях из Медвежьего Леса, и о песне.

— Конечно, — пообещал я. — И не собираюсь даже.

Через пару дней я вернулся домой. И с тех пор живу в нервном ожидании, каждый день не переставая думать о бедствии, которое может обрушиться на Японию. Пока, насколько мне известно, ничего страшного не произошло. Иногда я думаю, что они надо мной просто посмеялись. Но представим хотя бы на минуту, что мы и в самом деле стоим на пороге чего-то страшного. Или это уже случилось, и только я об этом не знаю. Вдруг в этот самый момент с нашей страной происходит настоящий кошмар…

 

Граница счастья

Вернувшись домой с работы, я застал жену за чтением женского журнала. Только я ступил на порог, как она уставилась на меня, а её лицо превратилось в один открытый рот.

— Какая же я дура, что за тебя вышла!

В изумлении от такой встречи, я заорал в ответ:

— Что?! В чём дело?! Ты что несёшь?!

Жена шлёпнула тыльной стороной ладони по открытой странице журнала. Ещё одна идиотская статья, на сей раз — «Измерьте секс-рейтинг своего мужа».

— Здесь написано, что у тебя член как у ученика пятого класса. У цыплёнка и то лучше стоит, чем у тебя. А по технике секса ты вообще отстой — третий уровень. Ты как пятидесятилетний, хотя тебе всего тридцать с хвостиком, а мне и тридцати нет! И что ты думаешь делать?! Сколько можно мне голову дурить! Какая же я идиотка!

— Ты что, совсем одурела?! Дура похотливая! — Я вырвал у неё из рук журнал и отшвырнул в сторону. — Совсем на сексе помешалась! Стыда у тебя нет! Сегодня получка, я с работы — сразу домой. Деньги принёс. Не буду тебе ничего покупать! Обойдёшься!

Жена открыла рот, хватая воздух, как рыба, на её лице мелькнуло: ах ты, чёрт! Она тут же изобразила смирение, кокетливо улыбнулась и начала извиняться:

— Прости, дорогой. Я не имею права так говорить.

— Вот именно. Не имеешь права, — кивнул я, — Ты никогда не голодала, не плакала из-за того, что тебе нечего одеть. У нас есть всё, что и у большинства других семей. И всё благодаря мне. Ты счастлива. Так счастлива, что отчаянно ищешь повод быть несчастной хоть в чём-нибудь. Поэтому ко мне и придираешься. Разве не так?

— Да, дорогой. Прости меня, пожалуйста, — проговорила жена, глядя на меня глазами, полными надежды.

Большинство мужей, столкнувшись с такой безоговорочной покорностью, растаяли бы и, расплывшись в улыбке, вручили благоверной зарплату. Но я не из таких. Терпеть не могу слащавых семейных комедий. Не хочу тонуть в показушном счастье. Если говорить себе: ты счастлив! — значит, я такой же, как все эти мужья из телесериалов.

Когда я переодевался в спальне в домашнюю одежду, ко мне из кухни заглянула моя 65-летняя мамаша.

— У тебя ведь сегодня получка, да, сынок? — подбираясь бочком, заискивающе проворковала она. — Дай нам немного денег. Сигэнобу всё просит игрушечный танк. Хочу ему купить!

— Нет! — закричал я. Сыновняя любовь тоже не мой конёк, — Иди лучше ужин готовить. Давай поворачивайся, глупая корова! Пока я тебя отсюда не выставил!

Но мамаша всё не уходила, что-то ворча. Я дал ей хорошего пинка, и она с хныканьем убралась к себе на кухню. Получила, что заслужила.

Я вернулся в гостиную.

— Ты не искупаешь Сигэнобу, дорогой? — попросила жена.

Сын — ему скоро два года — ползал по полу перед телевизором, по которому шёл очередной боевик. «Интересно, много он понимает?» — подумал я. Не обращая внимания на его писк: «Ещё хочу посмотреть!», я вытряхнул его из одежды и понёс в ванную. Сигэнобу всё ещё лопочет что-то по-своему, и не всегда поймёшь, что ему надо. Но какой милый это был лепет! Он мне так нравился, что я ненавидел себя. Ненавидел за то, что люблю своего сына. Приходя от этого в смущение, я даже наказывал его иногда, убеждая себя, что мальчиков надо воспитывать в строгости.

Над ванной поднимались клубы белого пара. Взяв Сигэнобу на руки, я окунул его в воду по грудь. Чтобы проверить температуру.

Вода была как кипяток. Сигэнобу пронзительно закричал и зашёлся плачем. Я выдернул его из ванны. Нижняя половина тельца сделалась пунцово-красной.

— Сигэнобу!

— Боже, что случилось?! — Жена и мамаша подлетели к ванной, распахнули стеклянную дверь и уставились на меня.

— Ничего, ничего, — сказал я со смешком, делая вид, что ничего особенного не произошло, — Воду проверяем, только и всего.

— Что ты наделал?! — закричала моя супруга, поднимая Сигэнобу на руки. — Ой! Ой! Бедный малыш! Ты же его обварил!

— Бо-бо!

Жена крепко прижала к себе сына, не переставая голосить.

— Ты что, сам не мог воду проверить?! — Она зло сверкала на меня полными слёз глазами.

— Заткнись! Жена должна воду проверять, если муж в ванную собрался. Дура! — Я отвесил ей полновесную пощёчину, — Хочешь, чтобы я сидел голый в холодной воде, пока не простужусь?!

Жена разревелась. Вслед за ней заревела и мамаша, безуспешно пытавшаяся меня унять. А я распсиховался не на шутку.

Сигэнобу, к счастью, не обжёгся. Его чем-то смазали, и боль вроде улеглась. Я вздохнул с облегчением и снова стал злиться на себя. Злился весь ужин. Понятно почему. Всё из-за этого мелкого псевдосчастья.

После ужина Сигэнобу с бабкой отправились спать в свою комнатушку. В нашей квартире три комнаты, плюс кухня и ванная. Семнадцатый этаж, блок № 46 в огромном жилом комплексе. Комнаты все маленькие, не больше восьми метров. В одной — наша спальня, в другой живёт мамаша, и третья — гостиная. Ещё туалет. Во всех комнатах мебель по последней моде. В гостиной — здоровенный цветной телевизор и котацу — не повернёшься.

Я придвинулся к котацу и, поглядывая на телевизор, принялся за мандарины. Показывали какой-то старый американский фильм. Звёзды Голливуда разговаривали по-японски с сильным акцентом. Жена рядом шила что-то для Сигэнобу.

— Дорогой, — сказала жена, когда я протянул руку к шестнадцатому мандарину, — хорошо бы новый телевизор купить.

— Новый?! — Я бросил на жену рассеянный взгляд, — Этот только полгода назад купили!

— Последняя модель. Тебе так понравится. Иностранные фильмы можно смотреть хоть дублированные, хоть не дублированные. Нажмёшь на кнопку — и готово.

— Вау! — У меня округлились глаза. — Хорошая штука. Терпеть не могу дублированные фильмы. Берём новый, раз так.

— Тогда, может, зайдёшь завтра в банк «Асахи» и всё оформишь? Рассрочка на два года. Пятнадцать тысяч иен в месяц.

Мне сделалось невыносимо от мысли, что с моего банковского счёта столько месяцев кряду будет уплывать такая куча денег. Но в конце концов, если захочется ещё что-то купить, тоже можно в рассрочку. Почти вся мебель в квартире так куплена, и мы до сих пор за неё расплачиваемся. Крупные суммы разом редко бывают нужны. В нашей семье, как и во многих других, большая часть доходов идёт на уплату кредитов. Если бы вдруг моя мамаша сыграла в ящик, я бы и похороны в рассрочку устроил.

Цены на землю и строительство как взбесились, и о том, чтобы построить собственное жильё, оставалось только мечтать. И не только простым людям, но и довольно состоятельным тоже. Впрочем, у этого минуса есть и свой плюс. Теперь можно было расслабиться. Работаешь как вол, надеясь когда-нибудь скопить на свою халупу, и всё время ломаешь голову, как бы угнаться за ростом цен. Держишься за заработанные бумажки, а они дешевеют вместе с инфляцией. К чёрту! Уж лучше жить в кредит. Получил, расплатился — бог с ними, с процентами, — и до следующего месяца. В этом смысла куда больше. Зарплата у служащих растёт. Надо лишь закрыть глаза на тесноту, в которой живёшь, и тогда ешь, пей, веселись, живи, ни в чём себе не отказывая, покупай классные вещи, мебель, новейшую электронику. Нельзя сказать, что такие тенденции меня полностью устраивают. Понятно, что они только разгоняют инфляцию. Но тратить деньги наверняка куда умнее, чем держаться за них. Что в них толку?! Дом всё равно не купишь. Поэтому приходится жить, как все живут. Других вариантов нет.

Я прихлёбывал приготовленный женой чай. Знаменитая марка — настоящий «удзу», заказывали напрямую в Киото. Классный чай!

Высокие напольные часы пробили десять. Дорогие, ручной работы. Куплены в рассрочку, конечно.

Жена занялась вязанием.

Я пил чай и смотрел телевизор.

Настоящая семейная идиллия.

Жена вдруг вздрогнула, подняла голову и, посмотрев на меня, заискивающе сказала:

— Дорогой, я так счастлива, — У неё в глазах даже слезинка сверкнула.

Не в силах сдерживаться, подавить в себе злость, замешательство, нетерпимость, я пнул ногой котацу и вскочил.

— Чёртова дура! Идиотка конченая! — орал я во всю глотку, во весь рот, так, что он чуть не порвался. — Что значит «счастлива»? Ты же понятия не имеешь, что такое счастье! Теперь я понимаю, почему баб коровами называют! Счастлива, когда всем довольна! И ты себя человеком считаешь?! Это называется жизнь?! Пропади ты пропадом! Пропадом!! Пропадом!!!

Я набросился на неё, стал изо всех сил пинать ногами. Жена потеряла равновесие, повалилась на линолеум в кухне и заелозила по полу в нервном припадке, подвывая:

— Дорого-го-гой! Прости меня! Прости!

— За что простить?! Ты даже не знаешь, отчего я психанул! За что прощения просишь?!

Злость во мне закипела ещё сильнее, я схватил жену за волосы и отхлестал по щекам. Врезал раз десять.

Перепуганные мамаша и Сигэнобу выскочили из своей комнаты, рухнули на пол по обе стороны от жены и запричитали, прося у меня прощения.

Я, как обычно, удалился в спальню взбешённый, бросился на кровать и натянул на голову простыню.

Со мной такие вспышки случались в среднем раз в месяц. Семейка моя никак не могла взять в толк, с чего я на всех кидаюсь. Для них это что-то вроде стихийного бедствия. Но уже на следующий день всё забывалось, и они снова лезли ко мне со своим тошнотворным счастьем. Счастьем, при котором время от времени возникают мелкие недоразумения, вспыхивают пустячные ссоры, но все тут же прикидываются, что всё в порядке. Заурядным узколобым счастьицем — таким лживым, что оно высасывало из меня всю энергию, таким тёплым и мягким, что блевать хочется.

На следующий день, после обеда, я зашёл в банк недалеко от нашего офиса положить зарплату на счёт и оформить кредит на телевизор. В банке, пользуясь обеденным перерывом, толпились такие же, как я, конторские люди вперемежку с торговцами с находившейся по соседству торговой улицы. Поняв, что застрял надолго, я устроился на банкетке у окна.

Я сидел, курил и ждал, когда меня вызовут. Напротив уселась молодая особа — с виду домохозяйка. Костлявая, с раскосыми щёлками вместо глаз. С ней был мальчик, примерно тех же лет, что Сигэнобу, который всю дорогу вертелся, будто ему шило в одно место вставили. Он тут же принялся колотить по пепельницам, стоявшим на металлических подставках, раскидывать рекламные листки и брошюрки.

— Перестань! — кричала на него мамаша. — Что ты делаешь?! Хватит, я сказала! Что ты такой непослушный! Посиди спокойно! Ну куда ты опять?!

Не обращая внимания на её непрерывные причитания, мальчишка продолжал шататься по залу, пока в конце концов не опрокинул стеллаж с рекламками. — Ёсикадзу!!!

Вскочив, мамаша схватила за ножку латунную пепельницу и, описывая ею круги над головой, треснула своё чадо по черепу.

Неприятный тупой звук, как от удара колотушкой по деревянному столбу, отозвался у меня в животе. Мальчишка сжался и повалился на пол, глаза его закатились. Мамаша как одержимая продолжала колотить его пепельницей по голове. Он растянулся на животе, но лицо было повёрнуто в мою сторону. Из носа полезла что-то белое. Широко открытый рот тоже был заполнен белой массой. Мамаша вышибла из собственного сына мозги. Его пальцы конвульсивно дрогнули и вяло вытянулись. Женщина с отсутствующим выражением на лице, нетвёрдой походкой вышла из банка, оставив на полу тело мальчика. А под высоким потолком зала ещё раздавались отзвуки только что разыгравшейся сцены.

Два или три человека, и я в том числе, медленно поднялись со своих мест. Оглядев окружающих, средних лет мужчина в деловом костюме подошёл к охраннику и что-то шепнул ему. Охранник с серьёзным видом кивнул и, подойдя к телу, заглянул в лицо мальчика. Потом подошёл к телефону, снял трубку и спокойно стал крутить диск.

Наконец появилась полиция. Опросив несколько человек, они обратились ко мне:

— Вы всё видели? С самого начала?

— Да, — ответил я.

— Вы уверены, что это мать ребёнка? Женщина, которая его убила?

— Да, думаю, так.

— А почему она это сделала, как вы считаете?

Ответа у меня не было. Откуда я мог знать? Зато я тут же представил заголовок в вечерней газете:

Полоумная мать забила насмерть

своего ребёнка на глазах у посетителей банка

Однако пока она не схватилась за пепельницу, не было никаких признаков, что она полоумная. И хотя в банке было полно народа, я бы не сказал, что всё случилось «на глазах». Уверен: кто прочитает заметку об этом происшествии, ни за что не воспримет увиденную мной сюрреалистическую сцену, как я, — с той же чёткостью и ясностью.

Все, кто был в банке, вообще-то довольно равнодушно отнеслись к случившемуся. И я подумал: неужели все происшествия, о которых мы читаем в газетах, описываются так же — с проходным беспокойством, близким к безразличию? Конечно, так поддерживается порядок. С этим не поспоришь. Ну а как быть, если в самом деле происходит нечто ужасное? Или случай в банке был лишь прологом к чему-то?

«Почему ты просто сидел и смотрел? — спрашивал я себя и тут же возражал: — Нет, равнодушие здесь ни при чём». Просто у меня ноги подкосились. Я не такой, как другие. Совершенно не такой.

Через некоторое время подобные несуразные происшествия участились. Это можно было уяснить из газет, которые, как водится, удовлетворялись равнодушной озабоченностью и самодовольным витийством.

Медсестра-истеричка подожгла больницу —

шестьдесят девять пациентов психиатрического

отделения сгорели заживо

Психически неуравновешенный служащий

нападает на улице на прохожих средь бела дня

Большинство людей, совершивших эти безосновательные убийства, преподносились как «истерики» или «психически неуравновешенные». Когда эти определения не подходили случаю, причиной называли «потерю самообладания» или «вспыльчивый характер», то есть такие психические состояния, которые в какой-то мере можно приписать кому угодно. Но достаточно пошире открыть глаза, чтобы понять: для этих эпизодов такие примитивные объяснения не подходят.

Тем временем наше показное семейное счастье катило по накатанной колее. Мне подняли зарплату до 320 тысяч в месяц, что только подкрепило это притворное благополучие.

В июне я получил ещё один, третий, выходной на неделе. В других фирмах тоже переходили на четырехдневку, а в некоторых оставалось даже всего три рабочих дня.

На выходные, в первую неделю июля, я решил на машине махнуть с семейством на море. Не очень-то мне этого хотелось — купальный сезон только начался, и на дорогах ожидалась порядочная толкотня. Однако мне уже порядком опротивело три дня в неделю слоняться по квартире, поэтому я смирился с ожидавшим нас адом и всё-таки решился. Домочадцы, конечно, были на седьмом небе.

Из города мы выбрались без особых проблем. Но на шоссе, ведущем к побережью, был затор. В машины набивались целыми семьями. Проехав немного, останавливались. Приходилось ждать несколько минут, а то и целый час, пока опять тронемся. Сдвинувшись наконец с места, через пару сотен метров застревали снова. Поворачивать назад было поздно — машин столько, что ни свернуть, ни перестроиться. Параллельно шоссе шла железная дорога. Проходившие поезда тоже были забиты под завязку. Пассажиры забирались даже на крыши вагонов, висели в дверях, окнах, на сцепках между вагонами.

Мы выехали из дома рано утром, но не проехали и полпути, как стало смеркаться.

— Сигэнобу! Где ты? Иди кушать!

Сын бегал с другими детьми между стоявшими в пробке машинами — играл в салочки. Жена привела его к нашей машине, где мы устроились перекусить.

Отправляясь в дорогу, мы предусмотрительно захватили с собой одеяла. Все уснули. Но я не спал. Ночью тоже надо было вести машину. Поняв, что поток снова остановился, я ловил момент, чтобы покемарить, опустив голову на руль. Когда движение возобновлялось, меня будил гудком водитель ехавшей сзади машины. При таком непроходимом заторе можно было хотя бы не бояться серьёзной аварии. Все засыпали за рулём, но максимум, что грозило при такой черепашьей езде, — это лёгкий удар сзади.

На следующий день после обеда мы вползли в маленький городок, расположенный в двух километрах от побережья. Машину пришлось бросить на главной улице — ехать дальше было невозможно. Все улицы, включая узкие проулки на задворках, были забиты оставленными автомобилями. Городок был полностью парализован — потому только, что море близко.

В машине мы переоделись для пляжа и зашагали по мостовой, присоединившись к великому множеству таких же семейств. Почти все облачились в купальные костюмы или плавки. Нам ничего не оставалось, как влиться в поток и тащиться вместе со всеми. На небе ни облачка, солнечный диск сиял в обрамлении яркой пурпурной короны. Я сразу весь взмок. Передо мной шёл какой-то дядька. На его спине тоже блестели капли пота. Такие же капли скатывались с кончика моего носа. Бетонная мостовая была мокрой и скользкой от человеческого пота.

Как только вышли из городка на просёлок, нас тут же окутали тучи пыли. Скоро тела людей стали чёрными. Лица покрылись коркой из пота и пыли. Жена и мамаша ничем не отличались от других. У Сигэнобу и других детей, которые тёрли глаза руками, мордочки сделались как у енотов.

Откуда у людей берётся такое поразительное терпение? Ради чего? Только чтобы выбраться на отдых? Я задавал себе эти вопросы, копаясь в себе, пытался представить внутреннее состояние окружавших меня людей, но так и не смог понять причины. «Может, станет ясно, когда доберёмся до побережья», — думал я.

Мы миновали железнодорожный переезд со шлагбаумом, шум нарастал, толпа прибывала — к процессии присоединились сошедшие с поезда. То там, то тут уже слышалось: «Не напирайте!» В одной руке я нёс корзинку, в другую крепко вцепился Сигэнобу. Теперь мы уже шли по песку, который тоже пропитался потом.

В сосновом бору народу ещё прибавилось. Люди были везде, в воздухе висела духота от множества человеческих тел. Кого-то крепко прижали к дереву — так, что не повернёшься, — раздавались крики о помощи. Ещё одно впечатляющее зрелище: с веток сосен, как колонии разноцветных летучих мышей, в огромном количестве свешивались предметы туалета. Мужчины вперемежку с молодыми женщинами, не обращая ни на кого внимания, карабкались на деревья, раздевались догола и переодевались в купальники.

Миновав сосновый бор, мы вышли к побережью. Но и оттуда, кроме линии горизонта вдали, ничего нельзя было увидеть. Перед нами колыхалось море голов. Где кончается берег, где начинается вода — совершенно непонятно. Со всех сторон — справа и слева, спереди и сзади — только люди, люди, люди… Людские волны. Куда ни кинь взгляд — только человеческие головы. В воздухе висели испарения человеческих тел.

— Эй! Держитесь крепче друг за друга! — рявкнул я жене, — Давайте ко мне ближе! Возьми маму за руку!

Солнце жарило прямо в лицо. Пот струился водопадом. Сзади напирали липкие от пота тела, и двигаться можно было только вперёд. Нам, в свою очередь, приходилось прижиматься к мокрым спинам впереди идущих. Это было куда хуже, чем в электричке в часы пик.

Сигэнобу расхныкался:

— Жарко! Пить хочу!

— Мы не можем вернуться. Потерпи! — крикнул я, — Скоро в прохладной воде будешь купаться.

Но, судя по всему, шансов выяснить, прохладное море или нет, у нас не было. Вполне возможно, оно уже больше чем наполовину состояло из человеческого пота, тёплого и липкого.

Каждый год к купальному сезону на побережье строили кабинки для переодевания, разгороженные тростниковыми циновками. Но я ни одной так и не заметил. Должно быть, их смели и вдавили в песок толпы гуманоидов. Возможно, циновки, которые мы топтали, и были останками этих кабинок.

Эта картина напоминала мне шествие стада слонов, сметающего всё на своём пути. Или, скорее, тучу саранчи, после которой ничего не остаётся. Это не люди, думал я, взирая на тупые улыбки вокруг. Это какие-то праздные животные.

— Пожалуйста, продолжайте движение. Продолжайте движение, — надрывался кто-то в мегафон с единственной наблюдательной вышки.

Но у нас других вариантов и не было. Если бы мы остановились, нас бы смели и затоптали насмерть. Все в молчании продолжали двигаться дальше. Только кое-где слышались детские крики и плач.

На меня давили всё сильнее, пока не притиснули насквозь пропотевшей грудью и животом к покрытой татуировками спине какого-то мужчины. Я уже давно потерял из вида мамашу и жену. Их куда-то унёс людской поток.

Наконец под ногами заплескалась вода. Толпа не рассасывалась, нас всё толкали и толкали вперёд. Я глянул под ноги и увидел сально поблёскивавшую жирную плёнку. Это была не вода, а серо-коричневая жидкая грязь.

Скоро я был уже по пояс в этой неприятной тепловатой жиже, вызывавшей у меня рвотные позывы. Тут только до меня дошло, чем всё может кончиться, если нас будут заталкивать всё дальше. Мы уйдём под воду с головой, а при таком скоплении людского материала плыть невозможно, даже стоя. И что?

Сигэнобу, уже не достававший ногами до дна, цеплялся за мой пояс. Я поспешно отбросил корзинку и подхватил сына на руки.

Вода поднялась к груди, и меня всего передёрнуло — нога на что-то наткнулась. От нагретого бульона, в котором мы все варились, было так тошно, что я сразу не заметил: мы идём не по гальке, а по чему-то мягкому.

Утопленники! Точно! Мы шли по телам детей, отбившихся от родителей и захлебнувшихся.

Я ещё раз вгляделся в лица вокруг. Никто больше не кричал, не поднимал шума. В ушах стояла жуткая тишина и ещё доносившийся с берега неясный гул голосов.

У всех на лицах застыли жизнерадостно-слабоумные улыбки. В глазах — пустота и исступлённое желание. Время от времени, будто желая поделиться с другими охватившей их радостью, люди оглядывались по сторонам, лучезарно улыбаясь. Может быть, я тоже так улыбался, сам того не ведая.

Вода доходила уже до шеи. Женщина рядом стала тонуть. Мелькнула мысль: а вдруг это жена? Но это была не она. Вполне возможно, что моя супруга вместе с мамашей пускает сейчас пузыри где-то поблизости. Чувствуя, что идёт ко дну, женщина вдруг запаниковала. Она испугалась неминуемой гибели — широко открыв глаза, отчаянно выплёвывала воду, заливавшую нос и рот, шлёпала руками, пытаясь удержаться на поверхности. Вокруг тонули те, кто был ниже меня.

Ощущение, что у меня под ногами мягкая плоть, становилось всё острее. Должно быть, на дне уже лежали груды утонувших тел. «Если бы не они, я бы давно пошёл ко дну», — думал я.

Двигавшаяся вперёд толпа немного поредела, и поле моего зрения чуть расширилось. Впереди, справа и слева, насколько хватало глаз, как арбузы маячили человеческие головы и одна за другой уходили под воду. Я так и не смог разглядеть, что было написано на лицах этих людей. Вода подступила к самому носу. Ноздри щекотал поднимавшийся от воды сладковато-тошнотворный запах пота.

Волосы какой-то утопленницы обвились вокруг моей шеи. Я отпихнул труп и в тот же момент выпустил из рук Сигэнобу. Он попытался ухватиться за мою грудь, но я оттолкнул его. Дальше двигаться вперёд можно было только вплавь. Сигэнобу ещё какое-то время пускал пузыри, но быстро исчез под водой.

Голова кружилась от недосыпа и жары. Единственная мысль, или смутная, непонятно откуда взявшаяся идея, была о том, что нужно двигаться вперёд. Лемминги, заканчивающие свои миграции гибелью, вовсе не имеют благородного стремления восстановить баланс в природе за счёт сокращения собственной численности. Так же и я не был озабочен стремлением постичь природу погони человечества за аномальным богатством, аномальным спокойствием или аномальным счастьем.

Теперь передо мной было достаточно места, чтобы плыть. Но не успел я сделать и несколько движений, как почувствовал, что мне не хватает сил. Я устал. Страшно хотелось спать. Я оглядел цепочку маячивших передо мной арбузоподобных голов. Она становилась всё реже, но по-прежнему тянулась туда, где небо сливалось с морем. Вряд ли мне дотуда доплыть. И всё же я продолжал машинально перебирать руками и ногами…

 

Почасовая армия

— Ух ты! А я ничего про это не слышал. Набирают солдат на почасовую службу! Интересно, когда это началось? — Объявление в «Народной ежедневной газете Галибии» удивило меня. — Вводить обязательный призыв правительство не может. Лишится всякой поддержки. А добровольцев не хватает. Вот и стали печатать объявления о наборе новобранцев. Как последний резерв. Смотри, каким шрифтом написано: «Записывайтесь в солдаты. Отслужил — вечером домой».

Нынешнее правительство Галибии захватило власть в прошлом году после переворота. А теперь заигрывает с населением.

— Ого! На это многие могут клюнуть, — проговорила моя жена, намазывая маслом тост, — Сейчас во многих семьях люди без работы. В последнее время даже безработные норовят держаться поближе к дому. Так что если можно будет не жить всё время в казарме, а добираться в часть из дома, многие, мне кажется, запишутся. То есть вместо командировки на фронт они каждый вечер будут возвращаться к себе домой. Так?

— На фронт едут не в командировку, а по приказу, — Я сделал большой глоток кофе. — В этой стране так вполне может быть. До передовой всего полтора часа поездом.

— А на экспрессе вообще час.

У Галибии пограничный конфликт с соседом — Народной Республикой Габат. Спор шёл вокруг галибийского городка Гаян, через который проходила железная дорога.

— И что они предлагают? Какие условия? — поинтересовалась жена. Она не умела читать по-галибийски.

— Вполне приличные, — ответил я, пробегая глазами объявление — Основная ставка, если пересчитать в иены, — минимум сто двадцать тысяч. Двадцать пять тысяч на экипировку после подписания контракта. Два раза в год повышают денежное довольствие и платят премиальные. Это если кампания идёт успешно. Если дела на фронте плохи — один раз. Ещё дают пять тысяч «боевых» за участие в каждом боестолкновении. Даже за боевой дух премии полагаются. Пособие по ранению, медицинская страховка. Ну, это само собой. Страховку по безработице, конечно, не дают. Это тоже понятно. Что они будут делать, если война кончится?! Глянь-ка! Даже расходы на проезд компенсируют. Целиком. Плюс обед. Вот это да! Вещевое довольствие. Ну, так и должно быть… Ага! Два выходных в неделю! Да ещё оплачиваемый отпуск! Гляди: и на неполный день можно.

— Бог мой! — Жена вздохнула, её глаза округлялись всё больше. — Ты бы там получал больше, чем сейчас. А что нужно, чтобы приняли?

— Постой! Ты хочешь, чтобы я записался? — хохотнул я и снова заглянул в объявление. — По возрасту ограничений нет. Опыт не требуется. Ага! Предпочтение тем, кто имеет водительские права. Остальные подробности — при собеседовании. Другими словами, чем выше квалификация, тем выше жалованье.

— Тогда это как раз для тебя. В конце концов, ты же специалист по огнестрельному оружию.

— Да, вроде так… — Я выдавил из себя улыбку, — Но если они набирают много солдат, им наверняка будет не хватать оружия. Значит, Министерство сухопутных сил будет его больше заказывать у нашей фирмы. Гораздо проще дождаться заказов, чем самому идти на войну.

— Что ж, пожалуй, проще. Для тебя. — Жена нахмурилась, готовясь завести старую песню. — Слава богу, здесь всё дёшево, и можно протянуть на твою зарплату и командировочное пособие.

«Всё дёшево» у моей жены означало, что она здесь не может купить ничего, по её представлениям, шикарного.

Теперь должны последовать привычные стенания — когда мы вернёмся в Японию, когда сможем спокойно завести детей и дальше в том же духе. Я быстро поднялся из-за стола.

— Хорошо. Я на работу.

До работы было минут пять ходьбы. От однокомнатной квартиры, которую мы с женой снимали, по главной улице до здания, где располагалось представительство компании «Санко когё» в Галибии. Я — глава представительства. Весь мой штат состоял из секретаря, местного парня по имени Пурасато.

Пурасато встретил меня в конторе докладом:

— Только что звонили из военного министерства. По поводу пятисот винтовок, которые мы поставили недавно. Говорят, они не в порядке. Ломаются в самый ответственный момент.

Я застыл возле своего стола:

— Что? Все пятьсот?

— Похоже на то. Они поняли, что винтовки с дефектом, когда хотели пустить их в дело в Гаяне. В результате мы отступаем.

— О боже! — Я тяжело опустился за стол и положил голову на руки, — Майор, наверное, рвёт и мечет?

— Вне себя от ярости! Хочет видеть вас немедленно.

Я со стоном поднялся со стула, на который только что сел.

— Ничего не поделаешь. Я пошёл.

— Э-э… — нервно промямлил Пурасато, — Тут вот ещё какое дело…

— Что такое?

— Я хочу уволиться. В газетах объявления напечатали, набирают солдат. Думаю записаться.

— Понимаю. У тебя свой дом и трое детей. Деньги нужны. Хотя для меня это, конечно, неожиданно. Как я буду без тебя? Тебя, верно, привлекает, что можно будет домой возвращаться по вечерам?

— Точно. Да и денег обещают больше, чем я у вас получаю.

— Но на войне и убить могут. Ты думал об этом?

— Думал, — улыбнулся Пурасато, — Но мы ведь все когда-нибудь умрём.

Меня всегда ставило в тупик недостаточное внимание галибийцев к человеческой жизни.

— Я не могу тебя сразу отпустить. Подожди, пока найдётся замена.

Если все галибийцы запишутся на почасовую службу, останутся одни женщины. «Может, возьму на его место хорошенькую молоденькую секретаршу», — думал я, покидая контору.

Я прыгнул в велотакси, так знаменитое в Юго-Восточной Азии. Всего через три квартала на главной улице находилось военное министерство Галибии. Утирая пот со лба, я показал на КПП пропуск и прошёл в кабинет майора. Тот орал что-то в телефонную трубку; лицо — как у чёрта. Увидев меня, майор аккуратно положил трубку и встал, готовый порвать меня на части.

— Спасибо вашим винтовкам — три роты полегло! Что будем делать?! Давайте деньги обратно!

— Не надо волноваться, пожалуйста! — в отчаянии воскликнул я. — Эти винтовки перед отправкой из Японии должны были пройти самую тщательную проверку. Что с ними не в порядке?

— Лучше спроси, что у них в порядке?! — кричал майор, разбрызгивая слюну, — Они у нас всего три дня, их клинит после первого выстрела. Стрельнул раз, и всё. Понимаешь, что это значит? Мы же разворачиваем наступление. Первый выстрел — и атака. Бросаемся на врага, а второго выстрела нет. Настоящая бойня! Как ты собираешься за это отвечать? Если вы так работаете, мы заявим японскому правительству протест. А может, и войну вам объявим.

— Не шутите так, прошу вас. Тогда наша фирма обанкротится и меня выбросят на улицу, — запричитал я. — Покажите мне хотя бы одну неисправную винтовку.

— Вот, держи. Только что доставили из Гаяна. — Майор со злостью толкнул ко мне лежавшую у него на столе винтовку.

Разобрав её, я внимательно осмотрел неисправную деталь и выдохнул с облегчением:

— Ух! Это же легко исправить. Ослабел винт на оси пружины спускового механизма. Из-за этого затвор автоматически не возвращается в своё положение, даже если при первом выстреле происходит выброс пороховых газов. Нужно только подтянуть винт, и все дела.

— Выходит, винт у всех пяти сотен винтовок развинтился? — уже спокойнее спросил майор.

— Да. Мне очень жаль. Надо отозвать все винтовки.

— Это невозможно!!! — снова забушевал майор, — Идёт война, чёрт побери! Эти винтовки должны стрелять! Брак это или что другое — нам всё равно! Если мы не сможем нормально стрелять, мы войну проиграем!

— Хорошо! Что вы хотите, чтобы я сделал? — робко спросил я.

— Отправляйся в Гаян, — с угрожающим видом сказал майор. — В район боевых действий. Будешь на месте винтовки чинить!

У меня мороз пробежал по коже.

— Я — я-я-японец! Как я могу ехать в район б-боевых действий?! Если я там окажусь — получится, что я воюю!

Майор поджал губы.

— А ты и так уже воюешь. Продаёшь нам оружие. Какие тут могут быть разговоры?

— А что, если в меня попадёт пуля и я умру? — ныл я. — Получится, что вы послали на войну представителя японской фирмы. Это же международная проблема.

— Наши правительства замнут это дело. Не беспокойся. Твои останки отправят домой.

— Останки?! Это-то меня и беспокоит!!

— Что? Хочешь сказать, что боишься? — Майор удивлённо уставился на меня, — Разве японцы не бились всегда на войне как звери, до последнего? Я думал, вы в любое время готовы отдать жизнь за императора или за свою фирму. А как же ваш знаменитый дух камикадзе? — Он вздохнул, — Ну ладно. Если у тебя такое настроение, дальше мы будем заказывать винтовки у другой фирмы. Платить придётся подороже, но тут уж ничего не поделаешь. Затем мы заявим протест японскому правительству. Посмотрим, какой будет ответ, а то и войну Японии объявим.

— П-п-подождите! — подскочил я, — Я всего лишь сотрудник фирмы и не могу поступать по своему желанию. Я позвоню в Токио, в главную контору. Посоветуюсь.

Главная контора, конечно, не прикажет мне ехать в район военных действий.

— Давай звони, — с самодовольным видом отвечал майор, — Они наверняка скажут, чтобы ты ехал. — Он рассмеялся, — Я только что сам в Токио звонил.

— Что?! — Я изумлённо уставился на него.

— Они сказали: если винтовки можно чинить на месте, мы должны зачислить тебя в нашу армию и отправить в район Гаяна. Ты обязан каждый день являться в свою часть, — Майор одобрительно кивнул, — Твой начальник дал добро.

— Вот скотина! — Я схватился за голову. — Это из-за ревности. Точно. Он под мою жену клинья подбивал. Завидует. Это всё он придумал, чтобы к ней подобраться!

Майор улыбнулся:

— Нет. Боюсь, это ваш президент распорядился.

Президент? Что я могу против него?

Я опустил плечи и бессильно спросил:

— Ладно, пусть. Но зачем мне в вашу армию поступать? Какая необходимость?

Майор посуровел.

— Ты что? Не можешь же ты шататься по району боевых действий в штатском. Это подрыв дисциплины. Тебя припишут к третьему взводу второй пехотной роты. С завтрашнего дня. Явишься на позицию номер двадцать три в окрестностях Гаяна ровно в девять. Понял?

— Вы хотите сказать… всё уже решено? — жалобно простонал я.

— Да не расстраивайся ты так, — сказал майор, вдруг меняя суровый взгляд на добродушную улыбку, — В конце концов, тебе ведь платить будут. И специальное пособие дадут как спецу по винтовкам.

— Вы будете мне платить? — Я не знал, смеяться или плакать. — Вообще-то, жена только утром об этом говорила.

— Ваша жена? И что она?

— Нет, ну… я имею в виду… — Я колебался, — Надо с ней посоветоваться… Вы знаете…

— Да ладно тебе! — уверенно кивнул майор, — Как услышит, сколько ты будешь получать, тут же за дверь тебя выставит!

«Очень может быть», — подумал я. Жена из послевоенного поколения. Она понятая не имеет о том, что творится на войне.

— К вечеру всё будет готово — личный знак, обмундирование и всё такое. Зайдёшь попозже, — бросил майор и снова взялся за телефонную трубку, — Генеральный штаб мне! — пролаял он, — Это вы, господин полковник? С винтовками дело улажено. Один японец с завтрашнего дня приписан ко второму пехотному батальону. Будет каждый день являться в часть. И ещё насчёт бабского состава для офицеров! Сегодня скорым в девятнадцать ноль-ноль отправляется шесть единиц. Что? Не нужно столько? Да ладно! Четверых или пятерых себе возьмите!

Удручённый, я вышел из кабинета, в ушах ещё громыхал геройский смех майора. Прикидывал и так и сяк, однако избежать выезда на передовую, похоже, было нельзя. Конечно, можно взять и уволиться, но у меня не хватало духа. Перспектива остаться без работы пугала даже больше, чем попасть на войну.

В конторе я застал Пурасато, беседовавшего в приёмной с какой-то девушкой из местных. Она была ослепительно красива — со светлой кожей и роскошной фигурой.

Пурасато поднялся и представил мне её:

— Сэр! Вот девушка на моё место. Она моя знакомая. В этом году окончила университет.

Вот как человек рвался уйти — даже замену себе нашёл!

Девушка тоже встала и, представившись, приветливо и обаятельно улыбнулась. Во мне проснулся демон-искуситель — потянуло на любовные подвиги, но я дал ему хорошего пинка и тряхнул головой. Нашёл время заводить шашни с секретаршей!

— Секретарь мне пока не нужен, — заявил я и, сев за стол, взялся за телефон, — Сейчас не до того.

Пурасато пожал плечами. Девушка кокетливо приосанилась.

— Как жаль, — сказала она, — Я бы так хотела у вас работать.

— Мне тоже очень жаль, — совершенно откровенно признался я.

Я набрал номер главной конторы в Токио. Трубку снял начальник отдела, мой шеф.

— Это ты? Здорово! — сказал он со смехом.

— Ничего смешного не вижу. Не я виноват, что винтовки оказались с дефектом! С какой стати я должен таскаться на фронт и их там чинить? Хотелось бы знать, почему винтовки перед отправкой не проверили как следует?

Я знал, что говорить на эту тему бесполезно. Просто надо было высказаться.

— Говорят, на заводе проглядели, — безразлично ответил шеф. — На сборку, похоже, почасовиков поставили.

— В таком случае посылайте инженера с завода! Пусть он едет туда, где стреляют! Вот как надо делать!

— Может быть. Но боюсь, это невозможно. У нас тоже работать некому. Кроме того, если мы и пошлём кого-нибудь отсюда, он всё равно не успеет. И потом, все представительства направляют своих людей на мелкий ремонт.

— Если я туда поеду, в представительстве никого не останется.

— Ничего не поделаешь. Военное министерство наш самый крупный клиент. Остальные могут подождать.

— А вдруг меня убьют?

— Я переговорил об этом с президентом. Будь спокоен, тебе положено специальное пособие за риск, — Он будто ждал, что я начну его благодарить, — Беспокоиться не о чем, даже если случится самое плохое. Я обо всём позабочусь. — Полагаю, он имел в виду мою жену, — А если уладишь это дело, в следующий раз я тебя порекомендую начальником отдела управления. В главную контору.

Я сдался, потому что понял: буду жаловаться дальше — испорчу себе репутацию в фирме, особенно если учесть, сколько мне предлагают.

— В военном министерстве говорят, что тоже будут платить. Что с их деньгами делать прикажете?

— Хм-м. Я бы их взял на твоём месте. Мы будем, как всегда, переводить тебе зарплату. Каждый месяц. То есть будешь получать две зарплаты, но… Думаю, с учётом риска для жизни это справедливо. Естественно, пока не отремонтируешь все пятьсот винтовок, будешь подчиняться военным. Хотя я не знаю, сколько на это уйдёт времени. Такая у нас договорённость с галибийским военным министерством. Надеюсь, ты будешь её соблюдать. Договорились? Так что теперь ты у них в подчинении. — Неожиданно в его голосе послышались льстивые нотки, — В конце концов, это в интересах фирмы. О’кей?

— Полагаю, у меня нет выбора.

Смирившись с судьбой, я положил трубку.

Я выдал Пурасато зарплату и отпустил его. Запер контору. Когда я сюда вернусь и вернусь ли вообще? Одно утешало — двойная зарплата и кресло начальника отдела. Но какой от всего этого толк, если меня убьют?

Я вернулся в военное министерство, чтобы закончить оформление. Получил пособие на экипировку, компенсацию транспортных расходов, обмундирование. Мне также объяснили, как добраться до позиции № 23, куда я должен был явиться на следующий день. Она располагалась на холме в окрестностях Гаяна.

— У подножия холма два больших фиговых дерева, — объяснял мне офицер-интендант, — В ста метрах к западу найдёте регистратор. Отобьёте время. Вот ваша карточка. Не потеряйте. И не опаздывайте. За опоздание, даже минутное, на вас будет наложено взыскание. Понятно?

От министерства я доехал на такси до железнодорожного вокзала. Купил проездной билет со специальной скидкой для военных, уточнил расписание и оттуда направился домой.

— Всё получилось, как ты говорила сегодня утром, — рассказывал я жене. — С завтрашнего дня мне придётся ездить в район боевых действий.

Она слушала с блестевшими от возбуждения глазами. Как я и ожидал.

— Ой! Будешь получать две зарплаты! А когда вернёмся домой, тебя назначат начальником отдела управления!

— Если не убьют до этого.

— Конечно не убьют, дорогой! Ты же будешь только винтовки ремонтировать.

— Разве знаешь, откуда пуля прилетит?

— Надо беречься, вот и всё!

Видно было, что моя тревога ей глубоко до лампочки. Я попытался объяснить ей, какая ужасная вещь война, но скоро сдался. Потому что и сам толком этого не знал.

— Тогда я лучше соберу тебе вещи на завтра, — сказала жена так, будто провожала меня в очередную командировку, и стала перебирать выданное мне обмундирование и снаряжение. — Ой! Это твой личный знак? Ого! А это что такое?

— Не трогай! — заорал я, — Это граната!

В панике жена запустила гранату в дальний угол комнаты и, обхватив голову руками, метнулась в другую сторону. Переждав несколько секунд, робко повернулась ко мне:

— Она что, не настоящая?

Жена, похоже, думала, что, если бросить гранату, она непременно должна взорваться.

Я рассмеялся от души, а она сердито посмотрела на меня.

— Как ты мог принести домой такую опасную вещь?!

А что мне оставалось делать?! Там, где война, камер хранения не бывает! Придётся каждый день таскать оружие с собой. Другие солдаты винтовки домой берут. А некоторые даже базуки тащат! Тут на днях мальчишка играл с автоматом, который отец принёс домой. Кончилось тем, что он шесть человек насмерть положил!

Жена на несколько секунд потеряла дар речи. Потом вдруг громко хлопнула ладонью по столу:

— Ой! Тебе же надо обед с собой собрать.

— Меня же на довольствие поставили. Обед будет.

Жена рассмеялась:

— Что? Какое ещё довольствие? Это разве еда!

Конечно, она была права. Галибийская еда — это не еда, а лошадиный фураж. Один из самых известных в стране ресторанов был как раз недалеко от моей конторы, но я так и не решился туда зайти, всегда ходил обедать домой. Само собой разумеется, на фронте кормили ещё хуже.

Жена вытащила на свет божий подборку из старых женских журналов — «Сто вкусных рецептов для пикников».

— Посмотрим, — сказал она, перелистывая страницы, — У меня есть цыплёнок. Может, зажарить?

Предстояла ещё «супружеская» часть вечера. Обычно мы отводим на это занятие час — полтора, если до него дело доходит. Но мне не хотелось утруждать себя накануне первого дня военной службы, поэтому сразу после ужина я нырнул в постель и уснул. Мне совсем не светило погибнуть из-за того, что накануне я перестарался по части секса и не имел достаточно прыти, чтобы в критический момент спастись бегством.

Жена разбудила меня на следующее утро в начале восьмого.

— Надо вставать, дорогой. На фронт опоздаешь.

— Правда, — сказал я, вскакивая с постели.

В порядке исключения она приготовила потрясающий завтрак — жареные в панировке креветки, блинчики с беконом и яйцами, овощной сок и кофе с молоком.

— Силы тебе пригодятся, — заявила она с улыбкой. Интересно, чему она радуется? — Веди себя хорошо, чтобы получить медаль за высокий боевой дух, — Словно отправляла ребёнка на спортивный праздник.

За завтраком я просмотрел утреннюю газету. Колонка «Военные новости» приобрела для меня особое значение — моя жизнь теперь зависела от того, что происходило на фронте. Дела шли неважно. Галибийская армия отступала. Я прочитал сводку погоды из района боевых действий: «преимущественно ясно, ветер южный». «Вчерашние потери: восемнадцать рядовых пехоты, один младший офицер». «Ожесточённые бои ожидаются сегодня в районе позиций № 16, № 19 и № 23».

Погрузившись в чтение, я совсем забыл о времени. До отправления скорого поезда оставалось всего ничего. Я в панике вскочил, кое-как натянул военную форму, пристегнул за спину каску.

— Ничего не забудь, милый. Вот твой обед. А где твоя граната?

— В сумке.

— Носовой платок? Бумажник?

— Бумажник? Не думаю, что мне понадобятся деньги. Ну ладно, возьму.

— Когда закончишь, сразу домой. Никуда не заворачивай!

— А я что, заворачиваю?!

Жена проводила меня до порога. По главной улице, купавшейся в лучах утреннего солнца, к вокзалу стекались галибийцы. В голове мелькнуло: наверное, такие же почасовые солдаты. Я присоединился к ним со странным ощущением — будто я уже не японец. Все были при оружии — несли винтовки или автоматы, и только я шёл с пустыми руками. Что я здесь делаю? Чего меня на фронт понесло? Я витал в своих мыслях, но тут меня словно громом ударило. Забыл ящик с инструментами! Как же я буду ремонтировать винтовки без отвёртки? Я сделал поворот на девяносто градусов через правое плечо и пустился бегом.

— Эй! Ты куда?

— Поезд скоро уходит!

— Опоздаешь!

Не обращая внимания на оклики, я промчался мимо шагавших мне навстречу людей к своему дому. Подхватил ящик и снова выскочил на улицу. Поток солдат превратился в тонкий ручеёк.

Когда я прибежал на вокзал, скорый на Гаян уже ушёл. Следующий отправлялся в семь пятьдесят и прибывал в Гаян в без десяти девять. Чтобы добраться до позиции № 23 вовремя, у меня оставалось всего десять минут.

На платформе было полно военных. Подошедший вскоре поезд набился под завязку. Двери отворились, и мы утрамбовались в вагоны.

— И так каждое утро. Самое хреновое время, — высказался пристроившийся у двери коротышка, уткнувшийся лицом ко мне в грудь, — До места добираешься как выжатый лимон. Могли бы скользящий график организовать. Война же, понимать надо!

— А я не согласен, — заявил стоявший рядом солдат с выпученными глазами, — Так и надо ездить — к девяти, в самую давку! Мы же настоящие солдаты, не то что недоделки, у которых служба в ночную смену или на несколько часов в день. Ты гордиться должен!

«Юморист! Чем тут гордиться?» — подумал я.

— Ты на какую позицию? — стал допытываться у меня коротышка.

— На двадцать третью, — ответил я на ломаном галибийском наречии. — До неё далеко, боюсь, как бы не опоздать.

— К девяти ты точно не успеешь! — вытаращился коротышка. — Это же на самой передовой! В этом поезде все, кто на тыловые позиции!

Пучеглазый подозрительно косился на меня. И вдруг заорал:

— Эй! А ведь он не галибиец! Слышьте, как чудно говорит?

Окружавшие меня солдаты загалдели:

— Да он шпион!

— Точно! Как тот тип из корейского разведуправления, кого поймали на днях!

— Хватайте его!

— Я не шпион! Я — японец! — закричал я в полной панике.

— А чего тогда нашу форму напялил?

— Что-то это подозрительно!

— Я еду ремонтировать ваши винтовки, — объяснял я, запинаясь, — Я работаю в фирме, которая их производит!

— Что? Вот, значит, кто нам это дерьмо сбагрил!

Солдаты снова заголосили наперебой.

— Вчера я чуть на тот свет не отправился! — Подняв винтовку над головой, напирал на меня пучеглазый. — Эта штука второй раз не стреляет! Ещё бы чуть-чуть — и мне кранты!

— А сколько народа полегло!

— Кто отвечать будет?!

— Вот гад! Убить его мало!

— Я-то тут при чём? Это фирма виновата! — кричал я, — Поверьте!

— Эй вы там! Чего разорались? — вытягивая шею над толпой, громко вмешался стоявший немного поодаль человек; должно быть, офицер. — Я про него слышал. Какой он, к чёрту, шпион!

Пучеглазый неохотно отпустил отворот моей куртки, хотя всё никак не мог успокоиться:

— Тогда давай почини винтовку!

— На ходу такие вещи не делаются. И потом, я ещё не приступил к своим обязанностям.

— Ха! Выходит, тебя это не касается!

Столкнувшись с такой враждебностью, я забился в угол. Миновав рисовые поля, поезд наконец подошёл к гаянскому вокзалу. Там на платформе тоже собралась толпа солдат, дожидавшихся возвращения домой. Они сидели на корточках и лежали повсюду, в полном изнеможении. Были и раненые.

— Ночная смена, — пояснил коротышка, — Вообще-то им больше платят. Я тоже хотел в ночную, но у меня куриная слепота.

Мы с ним расстались на выходе из вокзала.

— Ну что, пробьёмся как-нибудь? — сказал я, — Мне эта война до лампочки. Главное — выжить.

— Вот именно.

Выйдя из здания вокзала, я сразу же увидел чёрный дым, беззвучно поднимавшийся на окраине городка за холмом, откуда доносились приглушённые звуки боя — автоматные очереди, орудийная стрельба. Я опоздал в любом случае, но что мне за это будет? Я пустился бегом по лежащим в развалинах улицам — городок всё время обстреливали из орудий — в сторону холма, выжимая из себя всё, на что способен.

Тяжело дыша, я поднимался в гору и увидел на вершине такое, от чего захватило дух. Передо мной лежало поле боя, занимавшее всё обозримое пространство — от вершин холмов на переднем плане до возвышавшейся на приличном удалении горной цепи. Практически всю эту зону занимали войска Народной Республики Габат. Бой шёл в расположенной внизу, поросшей лесом долине, простиравшейся направо и налево. Воюющие стороны сцепились, как зубья двух гребешков. Они испытывали друг друга на прочность — то там, то тут возникали мелкие стычки, сдвигавшие линию фронта. И Галибия, и Габат — страны бедные, поэтому на каждой стороне было всего по два-три танка. И те и другие так дорожили своей техникой, что держали её подальше от передовой. Главной силой в атаках была дешёвая пехота.

Преодолевая страх, я пустился вниз по холму туда, где, как мне казалось, находилась позиция № 23. Но, добравшись до этого места, никакого регистратора не обнаружил.

— Эй! Извините за беспокойство, — обратился я к двум солдатам, возившимся с базукой в воронке от снаряда. — Не знаете, где-то здесь должны быть два больших фиговых дерева?

— Только что стояли здесь, — ответил солдат, державший базуку на плече, — Минуту назад их снарядом снесло. Вот, воронка осталась.

— Вообще-то здесь была тыловая позиция, — добавил его товарищ, — Но наши так драпают, что скоро мы на самом передке окажемся!

Очень хотелось верить, что так вышло не из-за наших винтовок. Я высунулся из воронки и посмотрел на запад. Метрах в ста торчал выгоревший остов грузовика, в тени от него я заметил регистратор.

— Вот он где!

Пригибаясь к земле, я кинулся к грузовику. Пули свистели со всех сторон, едва не чиркая по каске.

Воздух вспорол леденящий жуткий вой — наверное, от летящего снаряда. Прямо перед глазами полыхнула ослепительная вспышка, рядом оглушительно грохнуло. Меня подбросило в воздух и швырнуло на землю. Придя в себя, я поднял облепленную грязью голову: грузовик словно испарился. А вместе с ним и регистратор.

— Бог ты мой! Регистратор-то тю-тю!

Если бы я подбежал к этому месту чуть раньше, меня бы разорвало на куски вместе с этим чёртовым регистратором.

Я взглянул на часы. 9.13. Опоздал — это факт. Но теперь никто этого не докажет. Можно будет сказать, что регистратора я не нашёл. Тогда, может, обойдётся без взыскания. Стало немного легче.

За этим злосчастным снарядом поднялся настоящий шквал огня. Снаряды рвались вокруг меня один за другим. Я со всех ног бросился к лесу и обнаружил в густом подлеске целую толпу жавшихся к земле солдат.

— Э-э… Извините, — приблизившись к ним, обратился я к парню с нашивками унтер-офицера. — Не подскажете, где третий взвод второй пехотной роты? Я, видите ли, приписан к этому взводу.

— Ха! Ты опоздал, — ухмыльнулся унтер. — Вот мы из этой роты. Третий взвод с утра пораньше бросили в атаку. И всех положили.

— К-как положили? — Я на секунду лишился речи. Резко тряхнул головой, — Я остался жив не потому, что опоздал. Я гражданское лицо. Работаю в японской фирме и приехал ремонтировать винтовки.

— Ого, так это ты? Ты, значит, от фирмы, у которой купили бракованные винтовки? Вот ты нам и нужен. — Парень ткнул пальцем в сторону, где в кустах валялось несколько винтовок, — Вышли из строя ночью и сегодня утром. Займись-ка ими. Живо! Зачисляю тебя в наш взвод. В штаб потом сообщу.

— Хорошо-хорошо.

Не мешкая, я открыл ящик с инструментами и взялся за работу. Сюда, в лес, не залетали ни пули, ни снаряды. Прибыл связной из штаба. Унтеру со всеми его людьми приказали немедленно покинуть лес и атаковать противника. Я продолжал работу в одиночестве. Дела шли неважно. Я прокопался всё утро, а починил лишь четыре винтовки. Их тут же забрали солдаты. Тем временем другие подносили и подносили бракованное оружие. Куча винтовок передо мной становилась всё выше.

Приближался полдень. Я проголодался и решил открыть коробку с обедом. В этот момент в лесу показались солдаты. Целый взвод. Громко переговариваясь, они прошли мимо. Один из них, долговязый бородач, немного отстал и остановился передо мной.

— Ты что здесь делаешь?

— А ты не видишь? Обедаю, — ответил я, открывая свою коробку.

— Счастливчик. С собой взял? Эх, вкуснятина! — Он судорожно сглотнул слюну. — А в армии кормёжка — дрянь. В рот не возьмёшь. Пойди повоюй на таких харчах. Закурить есть?

Я достал из кармана пачку галибийских сигарет и протянул бородачу.

— Что-то я раньше таких не видел, — сказал он, — Погоди, это же галибийские!

Я удивлённо посмотрел на бородача.

Тот отступил на шаг.

— Ты… да ты галибиец!

Издав вопль, я вскочил и метнулся в сторону. Я так увлёкся работой, что не заметил, как галибийские войска отступили, и оказался среди габатийцев.

— Стой! — послышалось за спиной. — Стой, стрелять буду!

Ноги сразу обмякли. Я поднял руки и обернулся. Габатийский солдат наставлял на меня винтовку, которую он вытащил из моей кучи.

— Отпусти меня! Я не военный!

Бородатый габатиец покачал головой:

— Нет. Я тебя застрелю.

— З-застрелишь? — Я дрожал от страха, как одинокий лист на ветру, — Но я не хочу умирать! Может, ты меня хотя бы в плен возьмёшь?

— Нам таких кормить нечем. У нас приказ: в плен галибийцев не брать. Всех расстреливать! — Он проверил, заряжена ли винтовка, и снова навёл её на меня.

— Так что молись, парень!

— Не стреляй! Я отдам тебе свой обед! — Я был готов разрыдаться.

Бородач посмотрел на коробку с едой и, подумав секунду, тряхнул головой:

— Нет-нет. У меня командир — редкая сволочь. Если узнает, что я отпустил врага из-за этой симпатичной коробочки… — Габатиец передёрнул плечами. — Он меня расстреляет.

— Меня жена дома ждёт, — умолял я, — Я не хочу умирать!

— Больно не будет. Стрельну как надо, — извиняющимся тоном проговорил бородач, — Точнёхонько в сердце. Я здорово стреляю.

— А ты не врёшь? — Мне пришла в голову идея. Я достал из нагрудного кармана авторучку и положил её на погон. — Ну-ка, как ты стреляешь? В колпачок попадёшь?

— Есть, — Бородач прицелился и, как нечего делать, срезал колпачок.

А я выхватил из сумки гранату и потянул чеку.

— Эй! Ты что делаешь?!

— Уношу ноги! — Я показал ему спину и бросился бежать.

— Чёрт! — услышал я позади ругань бородатого габатийца. — Сволочь, заела! Купил меня, гад!

Как я и ожидал, после первого выстрела винтовку заклинило.

Обернувшись, я бросил гранату и чесанул дальше через лес. Летел как на крыльях, почти не касаясь ногами земли.

Бух-х-х! — послышался глухой разрыв, и бородач умолк. Я мчался вперёд, и меня преследовали угрызения совести. В принципе, он был не такой уж и плохой парень. Может, у него тоже жена и дети. Согласись он взять коробку с домашним обедом — остался бы жив.

Выбравшись из леса, я не обнаружил никого — ни друзей, ни врагов. Долина, насколько хватало глаз, была завалена брошенными броневиками и грузовыми машинами, пустыми зарядными ящиками и другими свидетельствами шедших здесь упорных боёв. Возможно, противники отошли от линии фронта, чтобы перекусить. Обеденный перерыв с прекращением огня.

Я направился к подножию холма, с которого в страшной спешке чуть ли не кубарем спускался утром. Там раздавали обед. Солдаты кучковались вокруг больших котлов с похлёбкой. Я свою коробку с едой подорвал гранатой, так что волей-неволей пришлось присоединиться к ним. Какие бы помои ни предлагали, выбирать всё равно было не из чего. Я пристроился в конец очереди за пайком.

Случайно передо мной оказался коротышка, которого я встретил утром в поезде.

— Эй! Живой?

— Как видите. Только что меня чуть не застрелил габатиец.

И я рассказал ему о том, что пережил в лесу.

— Со мной был похожий случай, — отреагировал коротышка, — Я только записался в армию. Обед. Стою за жратвой, прямо как сейчас. Оглядываюсь — знакомых никого. Думал, я у своих, а оказалось? С габатийцами обедать собрался! Я как понял, что к чему, — чуть с катушек не слетел. Обоссался даже. Стыдно вспомнить!

— И чем дело кончилось?

— Ну, я знал: если побегу — конец. Поэтому забрал свою пайку, как все, проглотил по-быстрому и потихоньку смылся.

После безвкусного обеда офицеры взялись за инструктаж. Как оказалось, у них с президентами фирм много общего — любят речи говорить.

Один, щеголявший полковничьими нашивками, взобравшись на пригорок, пустился разглагольствовать:

— Как все вы знаете, завтра в этом районе ожидаются серьёзные бои. Но как только об этом было объявлено, многие из вас засобирались в отпуск. Стыд и позор! — Полковник побагровел как свёкла, — Что такое война, по-вашему? Вы о своей стране думаете, вообще? Вы не солдаты, а сброд! Только и мечтаете домой смотаться!

Его слова меня уязвили. Этот полковник был ничуть не лучше какого-нибудь урода начальника, орущего на подчинённых за то, что те отказываются работать сверхурочно. Армейские офицеры упали в моих глазах.

— Отпуска никому не будет. Завтра пойдёте в атаку. Хорошо бы вас всех перебили. Ха-ха-ха-ха-ха! — Полковник кипел от ярости, и мне стало казаться, что он слегка свихнулся.

Обеденный перерыв подошёл к концу. Того и гляди могло снова начаться. Я разыскал унтера, который назначил себя мной командовать, и высказал, что о нём думаю:

— Что же вы отошли и ничего мне не сказали? Я попал в окружение и чуть не погиб!

— Ой, извини! Ну что ты так расшумелся! — Унтер улыбнулся и хлопнул меня по плечу, — В порядке компенсации можешь сейчас здесь работать, если хочешь. Здесь безопасно. Гляди, целую кучу бракованных винтовок тебе приготовили.

— Я инструменты потерял.

— Попросим в штабе новые.

— А вы уверены, что я опять не окажусь на передовой?

— Дальше отступать не будем. Не бойся.

Инструменты привезли, и я снова взялся за работу, но за день отремонтировал только шесть винтовок и понял: придётся мне сюда поездить, ой придётся. Война шла уже четыре с лишним месяца, и ей не было конца. Обе страны отказались принять помощь от сверхдержав, а ООН, куда обратились и та и другая, никак не могла решить, чью сторону занять. У этой организации были другие, более неотложные дела. Не будет преувеличением сказать, что на такие мелкие конфликты между соседними карликовыми государствами, как на семейные склоки, попросту не обращали внимания. В любом случае эта война имела все шансы продлиться ещё несколько месяцев.

Пора было собираться домой, и я начал складывать инструменты. И тут снова возник унтер со своей приклеенной улыбочкой.

— Ты вроде как опоздал сегодня, — сказал он, — Так что тебе положено взыскание.

Я испуганно посмотрел на него:

— К-какое взыскание?

— Пойдёшь ночью в караул.

— Что?! Не имеете права! — Я с силой воткнул отвёртку в землю, — Это дело военных!

Унтер сделал жест, будто хотел меня успокоить:

— Да не дёргайся ты! Подумаешь, караул. Ничего страшного. Будешь работать здесь дальше, а потом каждый час надо проверять склад боеприпасов вон за той скалой. Ночью обычно боёв не бывает. И на склад противник покушаться не собирается.

— Откуда это известно?

— У всех габатийцев дефицит витамина А. Почти у всех куриная слепота, — Он кивнул, — А к утру, в два часа, тебя сменят. После этого можешь отсыпаться в штабе.

И не забывай — за ночную смену платят в полуторном размере.

— Мне бы лучше домой. Жена будет беспокоиться.

— Я ей всё по телефону объясню. И потом, ты винтовок-то отремонтировал всего ничего!

Постепенно его тон менялся — теперь он уговаривал меня, как ребёнка. Унтер совсем не походил на японских офицеров, каких я видел в старых фильмах о войне. Вёл себя как-то странно, если учесть, что он начальник, а я подчинённый.

Я решил его проверить:

— А если я откажусь?

— Откажешься? Да неужели? — Он угрожающе понизил голос, хотя улыбался по-прежнему, — Знаешь, мне о тебе всё известно. Тебе фирма приказала поступить в наше распоряжение. Так что я для тебя — всё равно что директор фирмы. Хочешь, чтобы я сообщил, как ты тут работаешь?

— Ясно, — вздохнул я, — Хорошо, я постою в карауле.

— Ха! Стоять не нужно. Просто сиди и занимайся своим делом, — Унтер вдруг расслабился и, снова перейдя на безобидный тон, одарил меня покровительственной улыбкой, — Об ужине для тебя я позабочусь, — С этими словами он удалился, мурлыча что-то себе под нос.

Я встал и потянулся. Стрельба была где-то далеко, солдат в округе заметно поубавилось. Подул лёгкий вечерний ветерок. Солдаты проходили мимо по двое, по трое, непринуждённо болтая. На лицах читалось облегчение: рабочий день кончился. Душой они уже были дома.

Я снова присел возле своих винтовок. Приноровившись, можно было продолжать работу и в сгущавшихся сумерках. Закончив с очередной винтовкой, я направился с ней к скале проверить боеприпасы. До неё было метров триста. Ящики с патронами и снарядами аккуратно сложили в шесть штабелей. Вроде всё в порядке.

На востоке, в рисовых полях, на приличном удалении, началась ночная заваруха. Доносилась канонада, стрельба, крики. Похоже, как и днём, шли мелкие стычки, в масштабах роты, и что-то вроде лесной партизанской войны. Разрывы снарядов озаряли небо, вырывая из сгущавшейся темноты чёрные силуэты далёких холмов.

Наконец солнце утонуло за горизонтом. Я отложил винтовки и растянулся на пригорке. В ночном небе появилась луна, заливая своим светом окрестности. С гор на габатийской стороне задувал ветерок. Дожидаясь, когда доставят ужин, я закурил. Шёл уже девятый час, еду давно должны были принести. Неужели унтер забыл о своём обещании?

И тут я услышал голос жены.

— Где ты, дорогой?

— Тут. — Я вскочил и увидел спускавшуюся с вершины холма жену с перекинутой через руку корзинкой.

— Что ты здесь делаешь?

Жена присела рядом.

— Мне сказали, что у тебя ночная смена. Поужинать тебе принесла.

Унтер всё-таки до неё дозвонился.

— Вот молодец! Как только ты меня нашла? На поезде приехала?

— Да. — Она расстелила на земле клеёнку и стала раскладывать на ней содержимое корзинки. — Я на двоих принесла. И вино захватила.

— Вот это здорово!

Устроившись у подножия холма, мы приступили к трапезе.

— Здесь свежо. А где война? — поинтересовалась жена.

— Вон там. Видишь, где стреляют? И лес горит.

— Да? Как красиво. Ой, кто-то кричит. Неужели кого-то убили?

— Очень может быть. Можно ещё вина?

— Конечно, дорогой. Как ты сегодня поработал?

— Неплохо, — Я не стал рассказывать, что меня чуть не убили. Не привык мешать служебные дела с домашними, — Жареная рыба — пальчики оближешь. А такую лапшу я сто лет не ел. Эй! А это что? Почему здесь валяется? Кусок мяса, что ли?

— Ха-ха! Какое мясо? Я не приносила.

Я нагнулся. Это оказалось не мясо, а человеческое ухо. Видно, у какого-то несчастного пулей или снарядом оторвало. Я быстро забросил его подальше.

Прикончив бутылку вина, я порядком захмелел. Нехотя поднялся, взял винтовку.

— Ты куда? — спросила жена.

— Надо проверить склад боеприпасов — ответил я, направляясь к скале, — Сейчас вернусь.

— Будь осторожен!

Она всегда так говорила, провожая меня из дома. Но здесь не было ни машин, которые могли бы меня переехать, ни ям, куда бы я мог свалиться. Никакой опасности — ни с неба, ни под ногами. Конечно, о противнике забывать нельзя. Надо сохранять бдительность. Но мне же сказали, что этой ночью никаких вылазок не будет. Нечего волноваться. С этой утешительной мыслью я в хорошем настроении подошёл к скале. И тут что-то крепко ударило мне в затылок. В глазах заплясал ослепительный фейерверк ярко-красных искр, и я потерял сознание.

Очнулся я связанным. Меня примотали проволокой к ящику со снарядами. Какой-то человек прилаживал к штабелям боеприпасов взрыватели, соединённые с детонатором, который он установил метрах в ста. Было ясно, что это диверсант-габатиец. Он собирался взорвать склад и меня вместе с ним. Я хотел было заорать во всю глотку, позвать на помощь, но быстро закрыл рот. На крик обязательно прибежит жена. Диверсант схватит её и взорвёт нас обоих. Она не заслужила такой участи.

При всём том умирать не хотелось. Габатиец направился в мою сторону, и я стал умолять его:

— Прошу! Пожалуйста! Я не хочу умирать! Я не военный. Меня просто послали сюда ремонтировать винтовки. Не надо меня убивать!

— Извини, но я не могу тебя отпустить, — сказал габатиец. Я разглядел его хорошо в лунном свете — туповатый с виду, с вытянутым, как у ласки, лицом, в очках, — Ты ничего не почувствуешь. Всё кончится в долю секунды.

— Но я же не солдат. Я — японец! — Я выдал такую струю, что мои брюки надулись мочой как пузырь. — Сотрудник японской фирмы. Я солдат только на несколько часов!

— Ты… ты тоже японец?! — сказал он по-японски, подходя ближе. — Я работаю на фармацевтическую компанию, которая производит взрывчатку, — шепнул он мне на ухо. Потом ухмыльнулся и кивнул. — Но это ничего. Я ведь тоже солдат на несколько часов.

 

Ах-ах-ах!

— Можно, я куплю себе что-нибудь новенькое из одежды? — сказала моя жена, — В этом я уже два года хожу.

— Ну да, — кисло протянул я.

Мне самому был нужен новый костюм. Всё-таки я работал в фирме, и с практической точки зрения мой костюм важнее, чем новое платье для жены. Но скажи я так, всё опять кончилось бы ссорой. Наверняка. С предсказуемым результатом: жена, как всегда, победила бы с явным преимуществом. Упрекнула бы, что я мало зарабатываю. Что даже спустя пять лет после свадьбы мы не можем себе позволить завести ребёнка и по-прежнему снимаем квартиру. Мне бы досталось по полной за то, что я ни на что не способен, и рта не дали бы открыть в оправдание.

Я пытался сообразить, что ей ответить. В этот момент дверь распахнулась и на пороге возник какой-то тип средних лет.

— Ах-ах-ах! А вот и я! Вот и я! Вот и я! Меня зовут Танака! Танака, Танака! — Не церемонясь, он прошёл в комнату к обеденному столу, за которым мы сидели, онемев от изумления. — Новая одежда? Не может быть и речи. Вы не должны покупать новую одежду. Правда же? Вы не должны покупать новую одежду, мадам. Посмотрите, в чём ваш муж ходит. Костюм скоро в тряпку превратится. А ведь для него одежда важнее, чем для вас. Правда же, мадам? Но и с костюмом тоже можно подождать. Походите ещё в этом костюме. Ничего страшного. Вы оба должны подождать. Обязательно должны. Иначе никогда ничего не накопите. Разве я не прав?

Не зная, что сказать, я глазел на его физиономию, украшенную редкими усиками. Жена, с широко раскрытыми от удивления глазами, рассматривала его аккуратно подстриженные усики и тщательно вычищенный костюм.

Наконец я повернулся к жене:

— Ну же. Познакомь нас. Кто это такой?

Она в замешательстве посмотрела на меня:

— Что? Разве это не один из твоих друзей?

— Что-о? Хочешь сказать: ты его не знаешь?! — От удивления я привстал.

Жена тоже поднялась и обратилась к незнакомцу:

— Э-э… Позвольте спросить, что вы… э-э… что вы…

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — громко проговорил он. — Меня зовут Танака! Танака! Танака!

Не успел я опомниться, как он схватил мою руку, крепко сжал и стал энергично трясти.

— Понимаю, понимаю. Вы меня не знаете. Понимаю, — Он плюхнулся на стул и представился: — Консультант по домашнему хозяйству. Направлен в ваш дом шестью местными банками. Меня зовут Танака!

— Ты вызывала кого-то? — спросил я жену.

— Нет, — Она покачала головой.

— Меня зовут Танака! Танака! Танака! — Обладатель усиков встал и устроился на стуле в другой позе — подогнув одну ногу под себя. Он всем видом показывал, что дело не терпит отлагательств, — Моё почтение, мадам, моё почтение, вы в банке, должно быть, поставили галочку в анкете, что вам нужен бесплатный консультант по домашнему хозяйству, не так ли?

— Ой, — ответила жена, рассеянно кивая, — Я подумала: ну, если бесплатно…

— Танака, Танака, Танака! — Усач стал торжествующе трясти ей руку, — Это я! Это я! — Он вдруг нахмурил брови, — Мадам! В финансовой ситуации, в которой сейчас находится ваша семья, я не могу согласиться с вашим намерением купить себе новую одежду. Чем вам не нравится этот превосходный наряд? Ага! Понимаю, что вы хотите сказать. Вы уже несколько лет ходите в одном и том же. Вещи не смотрятся, вышли из моды. Так? Но обновив свой гардероб, вы ничего не приобретёте. Вы же ещё молоды, красивы. Вам всё к лицу. Бог награждает молодость здоровьем и красотой, чтобы поощрять в людях бережливость. Вот пойдите сейчас и купите себе одежду. И в этом месяце вам нечего будет отложить на дом, на который вы копите. Или вы предпочитаете целый месяц питаться только раз в день? Способны вы на это? Способны?

— Вы правы. Конечно же вы правы, — Жена с унылым видом опустила голову, — Можно пока потерпеть.

Я рассмеялся в глубине души. Скажи я такое — она бы вскипела от злости. Но раз это сказал специалист, как можно с ним не согласиться! Глядя на жену, я удивлялся: какую же власть над женщиной имеют титулы и должности!

— Ну что же ты! Угости гостя чаем! — сказал я, энергично пожимая руку усатому консультанту, — Вы явились как раз вовремя. В самый раз! Ха-ха-ха!

— Да-да. Сейчас я приготовлю чай.

Только жена приподнялась с места, как консультант врезал кулаком по столу:

— Об этом не может быть и речи! Что вы приобретёте, подав мне чай? Его нужно предлагать только самым важным гостям. Чаёк нынче дорог. Хотите пить — пейте воду. Вы оба ещё слишком молоды, чтобы оценить вкус чая. Вода вам в самый раз.

— Совершенно верно, — поддержала его жена, и её глаза заблестели.

«Ну, если такое дело, — подумал я безучастно, — приглашать друзей в гости тоже порядочное расточительство».

— Может, посмотрите наши расходы, раз уж заглянули к нам? — предложила жена.

Наш гость тут же вскочил.

— Нет, мадам. Это невозможно. Ведь на мне все четырнадцать квартир в этом доме. Дай бог всех обойти. А что касается вас, то мне ситуация и без вашей бухгалтерии более-менее понятна. Можно даже не смотреть на расходы, — Говоря, он прошёл в прихожую, сунул ноги в туфли. Отворил дверь и одарил нас взглядом на прощание, — Главное — не будьте расточительны. Впрочем, если у вас появится склонность к расточительству, я обязательно вас предупрежу. Ха-ха-ха! — И был таков.

— Если он консультант по домашнему хозяйству, мог бы и посмотреть, как мы его ведём, — сказала жена, не совсем довольная результатами визита.

— Мне кажется, это говорит о его профессиональном уровне, — откликнулся я, — Ему достаточно взглянуть — и сразу всё понятно. Не нужно ни счетов, ни квитанций. Ничего. И потом, в нашем доме все семьи похожи и доход примерно одинаковый. Значит, и расходы по хозяйству примерно одинаковые.

— Ладно. В конце концов, специалист есть специалист, — подвела итог жена, серьёзно кивая головой.

С этого времени этот человек стал регулярно встречаться на нашем пути. Мы видели его не только у себя в доме, но и в соседнем супермаркете, куда жена ходила за покупками. Как-то раз он даже появился в ресторане недалеко от моей работы.

— Ах-ах-ах! А вот и я! Вот и я! Танака! — Он оглядел тарелки с едой, которую мне принесли на обед, и, не заботясь о том, слышат его посторонние или нет, объявил во весь голос: — Так я и думал. Почему вы не взяли обед из дома? Разве вы можете себе позволить питаться в первоклассных ресторанах?! Здесь всё так дорого!

— Извините, — Я отложил нож и вилку и склонил голову.

— Пусть жена с завтрашнего дня собирает вам поесть с собой. Я могу ей сказать лично, если хотите.

— Нет-нет. Я сам скажу.

— Ну а сейчас ничего не поделаешь. Раз уж вы сделали заказ… Ешьте, — раздражённо бросил он через плечо, возвращаясь на своё место в глубине зала.

Я покончил с обедом без всякого удовольствия. Выходя из ресторана, вытянул шею, чтобы взглянуть на столик, за которым устроился наш усатый консультант. Он сидел один и поглощал кусок жареного мяса. Без сомнения, это был самый дорогой бифштекс, который готовили в этом ресторане.

— Я сегодня опять встретила Танаку в супермаркете, — с раздражением сообщила мне в тот день за ужином жена. — Хотела купить немного мяса, а он говорит: берите картофельные крокеты. Во весь голос, перед всеми соседями. Я чуть со стыда не сгорела!

— Кстати, — поколебавшись, начал я. — Завтра вечером у нас встреча одноклассников. Собирают по две тысячи иен. В прошлом году я не ходил. Если и в этот раз не появлюсь, бог знает, что обо мне начнут говорить.

В неудачники запишут. Наверняка. Кто на такие встречи не ходит? У кого жизнь не сложилась.

— Ага! Встреча выпускников, — улыбнулась жена, — Интересно, что об этом скажет Танака?

— Но уже восемь часов. Вряд ли он узнает об этом мероприятии. К тому же я запер дверь. Как он войдёт?

— Ах-ах-ах! А вот и я! Вот и я! Вот и я! Танака, Танака! — Из раздвижной двери на веранде возник усатый консультант.

Я тихо застонал.

— Что вы такое говорите? Что вы говорите? Встреча одноклассников? — Он вошёл и подсел к нам за кухонный стол. — Не может быть и речи! Скажите мне, что произойдёт, если вы не пойдёте? Мир рухнет? Какая разница, что они будут болтать за вашей спиной? У всех за спиной шепчутся! Не вы один такой. Вы же обо мне тоже сейчас говорили, — Незваный гость подкрутил свои усики.

— Да нет. Мы просто…

— Ладно. Не обращайте внимания. Это не важно. Вы сами-то как считаете? Можно идти на эту встречу? Материальное положение позволяет? Разумеется, нет. Но вы всё равно хотите идти. Это тщеславие. А тщеславие — главный враг бережливости. Кто-то может иметь чуточку тщеславия. Но не вы.

Я попробовал возразить:

— Получается, уж и отдохнуть нельзя?

Усач категорически тряхнул головой:

— Нет. Потому что это не отдых. Ну выпьете стакан, выпьете второй. Какое удовольствие пить на такой вечеринке? Ровным счётом никакого. Только устанете, и больше ничего. А увидев, как ловко устроились по жизни одноклассники, почувствуете раздражение и обиду. Захочется ещё выпить. Разве я не прав?

Да, именно так и получится. Я тихо опустил голову.

— Всё понятно. Никуда я не пойду. — Стало так грустно, что я чуть не заплакал.

Жена не скрывала облегчения.

— О, боже мой! Опять роскошествуете, — Консультант округлившимися глазами уставился на наш стол, — Крокетов вам мало. К ним ещё морской ёж, овощи в маринаде, лук, целых три бутылочки приправ. Я не хочу сказать, что это совсем уж лишнее. Проблема в другом: всё это второстепенные продукты. Они малопитательны. Их потребление побуждает людей есть больше риса. А как вы знаете, слишком много риса есть вредно. Ну вот! Так я и думал! Сколько же вы риса наварили! — воскликнул он, заглянув в кастрюлю.

Жена залилась краской и поникла головой.

— Извините. Я только хотела, чтобы наш бедный стол выглядел побогаче, — сказала она, и слеза скатилась у неё по щеке.

Мне стало так тошно, что не описать. Отложив палочки, я повернулся к Танаке.

— Вас послушать — так мы прямо-таки нищие, — заметил я саркастически, — Не очень-то мне это нравится!

Но он моего сарказма не понял:

— Что? Я делаю из вас нищих? — Он опять поднялся со стула и встал на него одним коленом, — Хотите сказать, что не считаете себя нищими? Сильно ошибаетесь. Вы нищие. Сарариманы сейчас самый низший в Японии класс. Это факт, который отрицать нельзя. Продавцы бананов в ночных супермаркетах, квалифицированные рабочие зарабатывают больше сарариманов. Даже попрошайки и те в день больше имеют, хотя они на жизнь не откладывают. Вы должны отдавать себе в этом отчёт. Среди сарариманов много неудачников. А всё почему? Потому что считают себя элитой. А успеха в жизни добиваются те, кто быстро избавляется от комплекса превосходства. Скромные сарариманы знают, что они нищие, хотя вслух об этом и не говорят.

— Несчастные мы люди! — захныкала жена.

— С чего вы пришли к такому выводу, мадам? Вы не должны так думать, — продолжал усатый консультант, — Если человек нищий, это доказывает, что он лишён пороков. Сарариманы из своих скудных доходов копят, чтобы купить жильё, заплатить за образование детей, обеспечить старость, и таким образом помогают национальной экономике, приносят процветание Японии. Стыдиться абсолютно нечего, мадам.

Покосившись на жизнерадостно распинавшегося усача, я возразил:

— Куда уж вам понять, как нам тяжело! Сами-то на обед королевские бифштексы едите. За три с половиной тысячи.

Его глаза расширились.

— Как вы можете такое говорить? Как вы можете?! О, какой же вы мелкий человек! Подглядывать, что человек ест, завидовать! Когда вы поддались таким грязным мыслям? Вы должны их стыдиться куда больше, чем бедности. Печально. Очень печально. — Он поднял глаза к потолку, и у него потекли слёзы, — Как бедность угнетает разум! Воистину сущность людская зависит от хлеба насущного. Увы, увы! Неужели жизнь в бедности так уродует сердца?

Я сам себе стал противен и тоже заплакал — такое глубокое раскаяние меня охватило.

— Я не это имел в виду, — оправдывался я, — Я совсем другое хотел сказать. О боже! Какой позор! — Я повалился на стол, обхватил голову руками и затрясся в рыданиях.

— Дорогой! Дорогой! — Жена подскочила, обняла меня сзади и тоже заревела в полный голос.

Усатый консультант, заливавшийся слезами вместе с нами, как ребёнок, вдруг прервал вопли и причитания и уставился на меня налитыми кровью глазами.

— Пожалуйста, помогите мне. Я стараюсь сделать для вас всё возможное. И не только для вас — для всех, кто живёт в этом доме. Некоторые очень стараются. Становятся скромнее, бережливее. К примеру, ваши соседи — семья Хамагути. Они не стали покупать новый телевизор, отказались от новой стиральной машины. Упорно гнули свою линию и накопили пятнадцать миллионов иен.

— Что? Пятнадцать миллионов?! — Глаза жены заблестели.

— Именно так, мадам. Осталось немного, и цель достигнута — можно будет купить новое жильё! А им ведь ещё только по сорок восемь. Какая замечательная пара! И всё потому, что меня слушали. Экономили на чём можно и откладывали. Вот и вы должны стараться изо всех сил, — Консультант одновременно похлопал нас обоих по плечу.

— Хорошо, — ответили мы, как школьники, послушно кивая.

— В трудную минуту, когда вам будет тяжело, я приду и разделю ваши слёзы, — заявил он, доставая чистый белый платок и вытирая щёки.

— Спасибо! — Наши голоса слились в один, — Мы будем ещё экономнее, чтобы накопить побольше.

С того дня консультант стал навещать нас всё чаще. Стоило захотеть чего-нибудь вкусненького и принести домой, например, сасими из окуня, как он обязательно возникал у нашего обеденного стола и возмущённо жёг нас глазами. Иногда он даже отнимал у нас еду и лупил меня по спине шлангом от стиральной машины. И как бы мы ни запирали входную дверь и веранду, он всё равно как-то умудрялся просачиваться в дом.

— Ах-ах-ах! А вот и я! Вот и я! Вот и я! Танака, Танака, Танака!

Иногда он появлялся из соседней комнаты, куда никак нельзя было проникнуть. В спальне выходил из встроенного шкафа. Должно быть, пролезал через чердак. Стоило мне прибить гвоздями доски на потолке, как в следующий раз он вышел из туалета.

Как-то утром в электричке по дороге на работу я встретил нашего соседа Хамагути и спросил, когда он планирует обзавестись новым жильём.

— Понимаете, сколько бы мы ни откладывали, недвижимость всё равно дорожает быстрее, — ответил он; я почувствовал, что человек на грани, — За небольшой домик надо выложить двадцать пять миллионов. Всё бы ничего, если бы зарплата росла теми же темпами. Но Танака-сан призывает нас экономить ещё больше. Теперь я уже не могу угостить выпивкой подчинённых. А я всё-таки главный клерк. Это сказывается на работе. Начальство меня не любит, потому что я никогда не делаю подношений. Так что место начальника отдела мне не светит. Вообще не знаю, зачем мы копим.

Я и сам начал думать так же. Какой смысл копить, если жильё дорожает быстрее, чем подрастают наши сбережения?!

Как-то раз, когда мы ложились спать, жена с упрёком посмотрела на меня:

— В последнее время ты совсем не обращаешь на меня внимания.

— Прости, и правда. Жаль… так получается… — Мне и в самом деле было жаль. — Я так мало ем. Устаю очень.

— Не в этом дело. Ты изменился, — Она расплакалась, — Когда мы учились, стали жить вместе, ты меня любил, — (У нас с женой был студенческий роман — мы поженились ещё в университете.) — Денег тогда ни на что не хватало. Ели одну лапшу. Но зато почти все ночи были наши. Ты меня больше не любишь. Я стала старая уродка. Я тебе больше не нужна.

— Ну что ты! Откуда ты это взяла? — запротестовал я, быстро обнимая её, — Ты очень красивая. Замечательная.

Жена прижалась ко мне всем телом.

— Скажи это ещё раз! Скажи!

— Очень красивая. Замечательная.

— О-о, мой дорогой! Милый!

— Ах-ах-ах! А вот и я! Вот и я! Вот и я! Танака, Танака, Танака!

Консультант спустился с чердака, как только мы приступили к делу. Я охнул. Жена подо мной в отчаянии застонала.

— Бог мой, бог мой! Что это значит? Зачем? Что же вы прилипли друг к другу! — Он присел на корточки возле кровати и заглянул к нам под одеяло. — Вы не должны этого делать, мадам. Ни в коем случае. Ваш супруг устал. Дайте ему отдохнуть. Для мужчины, в отличие от женщины, половой акт — очень тяжёлая работа. То же самое, что пробежать два километра. Кроме того, одна эякуляция — это от одного до шести кубических сантиметров семени. В этом объёме содержится огромное количество питательных веществ, а именно: белка, глюкозы, кальция. Разве вас не волнует, что супруг, который весь день почти ничего не ест, тратит столько энергии? Мадам! О боже, о боже, о боже! Посмотрите, как он вспотел. Какое расточительство! Это обязательно отразится завтра на его работе. Не забудьте, ему ещё в переполненной электричке добираться. Вы что, не знаете, сколько нужно сил на всё это? О боже, о боже, о боже! Ну что же вы никак не расцепитесь? Отодвиньтесь от жены немедленно. Секс для низших классов — всё равно что яд. Вы должны отказаться от таких расточительных удовольствий. О боже! Никак не расстанетесь! Ну же, быстренько, быстренько. Расцепитесь, пожалуйста. Расцепитесь.

Жена разрыдалась.

Я всё ещё лежал на ней, свесив голову. Но моё терпение лопнуло. Я вскочил и заорал на усатого консультанта:

— Какого чёрта?!! Ты что себе позволяешь?!! Гнусьняк!!! Скотина усатая!!!

Но дальше меня как заклинило. Из-за усталости и недоедания мозги плохо работали; то, что я разозлился, тоже не помогло. Я чувствовал себя полным ничтожеством, от осознания этого из глаз покатились крупные слёзы.

— И-и… или вы хотите отнять у нищих последнее удовольствие? — жалко добавил я.

Консультант сначала отскочил, испугавшись моего свирепого рыка, потом присел, подогнув под себя одну ногу. Он глядел на меня красными от слёз глазами.

— Пожалуйста, давайте сотрудничать, — сдерживая эмоции, предложил он.

— Сотрудничать?! Ты к нам уже под одеяло залез! Извращенец! Кто тебя звал шпионить за нами в постели?! Да я тебя убью! — И я подался вперёд, чтобы вцепиться в него.

— Минуточку. Танака, Танака, Танака! — Он держал руки за спиной, словами сдерживая мой наступательный порыв.

Танака, Танака… Эти слова оказывали на меня гипнотическое воздействие. Силы вдруг разом покинули меня, и я тяжело опустился на пол там, где стоял.

— Если надо так мучиться, я вообще не буду ничего копить, — сказал я, — Лучше потратить всё до последней иены. В конце концов, сколько ни копи, всё равно за ценами не угонишься.

Услышав эти слова, консультант с криком вскочил на ноги.

— Нельзя так говорить! Я боялся, что рано или поздно от вас это услышу. Вот почему всё дорожает — из-за полуотчаявшихся сарариманов, думающих, что они никогда не смогут обзавестись крышей над головой! Они разбазаривают свои скудные доходы, гонятся за модой. Их потребительская лихорадка и ведёт к росту цен, развращает крупные корпорации! Корень всех бед — в безрассудной роскоши, в отчаянной жажде вещей, в люмпенском тщеславии этих самых сарариманов! Неужели вы хотите опуститься до этого уровня?

«Он говорит как правительственный чиновник», — подумал я рассеянно, но спорить с ним не было сил. Энергии на сопротивление не осталось. Даже слушал его я с большим трудом.

Консультант распекал меня добрых полчаса, пока наконец не объявил:

— Ну, уже поздно. Отдыхайте, поспите, подготовьтесь к новому рабочему дню. И больше ни о чём не думайте. Договорились?

Жена, слушавшая его лекцию лёжа под одеялом, уже беззаботно похрапывала во сне.

Консультант убрался туда, откуда появился, — на чердак. Я представил, как он ползёт по доскам, подглядывая за каждой квартирой, чтобы, не дай бог, кто-нибудь из его клиентов не занялся любовью.

С тех пор жена больше не пробовала разбудить во мне страсть. Будто тот случай её чему-то научил. Просто стала тихо засыпать. Хотя очень может быть, что она не подавила в себе желание, а нашла какой-то иной способ его удовлетворять. Жена не была истеричкой, но теперь в её глазах появился блеск, выражавший полное удовлетворение. Возможно, её удовлетворял кто-то другой. Может быть, мне показалось — чувство голода туманило зрение, — но пару раз, когда я возвращался домой с работы без предупреждения, видел, как жена и усатый консультант торопливо отодвигались друг от друга. Не исключено, что между ними что-то было, но разбираться с женой не хотелось. Даже если бы я уличил её в измене — с этим типом или с кем-то другим, — у меня уже не оставалось сил сердиться на неё. Оставалось делать вид, что я ничего не замечаю. День за днём из меня уходили силы — ведь питался я кое-как. Я даже начал быстро утрачивать способность думать, схватывать ситуацию, оценивать, как она будет развиваться.

«Ну и пусть, — лениво ворочались мысли в пустой голове, — Он удовлетворяет жену вместо меня, потому что у меня на это нет сил. Благодаря ему жена меня больше не достаёт. Могу работать, не боясь, что упаду в обморок. Чем плохо? Если уж на то пошло, я должен быть ему благодарен!»

Но в один прекрасный день консультант вдруг перестал навещать нас. И не только нас. Неожиданно он вообще исчез из нашего дома и окрестностей.

А через несколько дней обнаружилось, что перед тем, как исчезнуть, он снял с нашего банковского счёта почти все сбережения. И мы оказались не единственной жертвой. Та же участь постигла остальные четырнадцать семей из нашего дома. «Консультант» втёрся в доверие ко всем, никто даже не сомневался, что его послал банк. Люди доверяли ему банковские книжки, передавали деньги и личные печати, чтобы он переводил им на счёт их зарплату. То есть считали его чем-то вроде банковского агента. Он пропал на следующий день после выплаты зарплаты.

Но всё-таки он был человеком — по крайней мере, какая-то совесть у него осталась. Добрая душа! Чтобы люди могли как-то перебиться, оставил пять тысяч на каждом счёте, где в среднем лежало по десять миллионов. От этого мне стало чуть легче. Такую сумму мы в месяц тратили на еду. Да! Именно столько нам было нужно, чтобы дотянуть до следующей зарплаты.

Так вот. Всегда найдётся желающий прибрать к рукам ваши сбережения — есть они у вас или нет.

 

Мир кренится

Марин-Сити дал крен на исходе необычайно бурной осени. В сентябре налетел тайфун и нагнал в бухту, где находился плавучий город, огромные волны — почти цунами. Они повредили переборку одной из балластных цистерн, обеспечивавших устойчивость Марин-Сити, из-за чего центр тяжести сместился на юго-юго-запад.

Вход в бухту был обращён на юго-юго-запад, и в середине октября Марин-Сити начал постепенно крениться в сторону Тихого океана. Однако крен не превышал двух градусов, и тогда его никто не заметил. Никаких последствий это не вызвало. В то утро Род Месьер разговорился со старым университетским профессором Маклогиком. От него он впервые узнал о крене и смог убедиться в его существовании. Месьер и Маклогик стояли на остановке автобуса, который курсировал по мосту Марин-Бридж в метрополис.

— Посмотрите туда, — сказал профессор. — На ту стену Северного блока номер два, что обращена на северо-восток. Она должна стоять вертикально, правильно? А что мы видим? Проведите перпендикулярные линии от угла и от стены вон того тридцатишестиэтажного здания вдали — м-м-м… как оно называется? Точно, Дзэндзэн-билдинг. А теперь попробуйте их соединить. Видите, они немного расходятся в верхней части?

В отличие от женщин Марин-Сити, Род всегда относился к профессору Маклогику с большим почтением. Возможно, поэтому тот частенько с ним заговаривал. Месьер перевёл взгляд туда, куда указывал потемневший тонкий палец профессора, и увидел, что верхушка высотного здания в центре метрополиса, от которого их отделяло море, действительно отклонилась, как ему показалось, примерно на сантиметр вправо от пятого этажа жилого дома, стоявшего на северной окраине Марин-Сити.

— В самом деле. Небольшое отклонение есть. Дзэндзэн-билдинг, похоже, накренился на северо-восток.

— Нет. Это Северный блок номер два накренился на юго-запад. Взгляните-ка отсюда, с этой точки. Он параллелен перпендикуляру, проведённому от Северного блока номер один, не правда ли?

Этот диалог, итогом которого стало довольно громогласное заключение, что, видимо, весь Марин-Сити кренится на юго-запад, подслушала мисс Лояль, офис-леди с правильными чертами лица, которой довелось оказаться на той же автобусной остановке. Позднее в то же утро она позвонила из офиса мэру и сообщила о том, что слышала. Мэром Марин-Сити, первый год в этой должности, была 58-летняя женщина по имени Федора Ласт, давно не ладившая с профессором Маклогиком. В своё время она активно проталкивала идею строительства этого «морского города», за что её и выбрали первым мэром. Она была прямо-таки влюблена в Марин-Сити. Звонок мисс Лояль застал Федору Ласт в кабинете. У неё не было какого-то особого мнения о Роде Месьере, она не питала к нему никаких чувств, хотя и знала в лицо его жену Каприс, которая была сотрудницей мэрии. Зато Федора Ласт весьма резко отреагировала на имя профессора Маклогика.

Она дала распоряжение шефу полиции О’Сторму разобраться с профессором под тем предлогом, что его наблюдение представляет собой антиобщественный поступок, имеющий целью распространение злонамеренных слухов и нарушение спокойствия граждан. Через некоторое время в тот же день в университетской лаборатории раздался телефонный звонок. Профессор отвечал спокойно, сохраняя самообладание.

— Господа, поступили новые указания от Старой Толстой Задницы, — проговорил он, посмеиваясь.

Такое прозвище было у Федоры Ласт. Досаждать ей было у профессора своего рода хобби.

У Марин-Сити, как у большого города, имелся свой журнал, организовавший в начале апреля в зале «Коммьюнити-холл» круглый стол, на который пригласили пятерых видных граждан города, в том числе и мэра. В ходе дискуссии между Федорой Ласт и профессором Маклогиком возник горячий спор. На вопрос, в чём больше всего сейчас нуждается Марин-Сити, мэр ответила: «В нарративе». Пятеро участников дискуссии толковали этот «нарратив» каждый по-своему, приводя свои аргументы. Федора Ласт мечтала попасть в «историю сотворения Марин-Сиги» и стать легендой, как Жанна д’Арк. А профессор Маклогик, в свою очередь, рассматривал нарратив в качестве современной концепции. Нарратив как термин постмодернизма в 1979 году ввёл в оборот Жан-Франсуа Лиотар в своей работе «Состояние постмодерна». Нарратив как современная концепция начался с этой книги, где утверждается, что «нарративу демократии настал конец». Однако затем люди стали употреблять этот термин, придавая ему такое значение, какое считали нужным. И только очень немногие толковали его правильно, в изначальном смысле, как это делал профессор Маклогик. Можно сказать, что Федора Ласт и Маклогик находились на противоположных полюсах широкого спектра толкований термина «нарратив» и, естественно, никак не могли сойтись во взглядах.

— И кто же будет создателем этого «нарратава», госпожа мэр?

— Все мы, конечно.

— «Мы» — это кто? Кого вы имеете в виду? Ведь прежде кто-то должен создать идеологию нарратива.

— Нарратив — не идеология. Вы что же, отрицаете демократию?

— А разве вы сами не создаёте нарратив, заменяющий демократию?

— Моё намерение — создать нарратив.

— О чём вы говорите?

— Нет, это вы о чём говорите?

Профессор Маклогик, раздражённый неспособностью мэра понять его, больше не мог сдерживаться:

— Увы! Даже самая продвинутая женщина уступает самому никчёмному мужчине.

— Мы можем арестовать вас за оскорбление женщин, — резко парировала мэр, — Женщины отвечают на физическое насилие со стороны мужчин словесным насилием. Подчас словесное насилие может спровоцировать мужчину на физическое насилие. Поэтому мужчины настояли на том, что словесное насилие тоже должно быть наказуемо. Но сейчас словесное насилие, допущенное мужчиной, подлежит наказанию, а женщиной — нет. Это я предложила этот закон и добилась его принятия. И вам это, наверное, известно.

— Да, известно. Но то, что я сказал, — не мои слова. Это сказал Шопенгауэр.

— Шоппинг… кто? Доставьте его сюда. Где этот человек с таким вульгарным именем?

— Он умер сто шестьдесят или сто семьдесят лет назад, — ответил профессор.

Федора Ласт онемела. Как она позже призналась своей приближённой Каприс Месьер, на мгновение её ошеломила мысль о том, что раз профессор Маклогик знаком с человеком, умершим сто шестьдесят или сто семьдесят лет назад, значит, ему самому должно быть за двести.

На этом мероприятии также присутствовали бизнесмен по фамилии Капитэл, модная поэтесса ле Бухмелье и писатель Плагиатсон. С их помощью круглый стол удалось кое-как завершить. Однако с тех пор Федора Ласт взяла профессора Маклогика на подозрение. За тем спором последовала серия мелких стычек между ними, причём довольно глупых. Например, конфликт из-за ставки муниципального налога, ссора во французском ресторане «Шато», когда спорщиков пришлось успокаивать официанту. Потом ещё была выходка разбушевавшихся студентов, которые устроили фейерверк и выкрикивали оскорбительные лозунги перед резиденцией мэра. И так далее, и тому подобное.

После разговора с Маклогиком Род Месьер вернулся вечером с работы и, к своему удивлению, обнаружил, что его жена Каприс уже дома. Она тут же обрушилась на него:

— Зачем ты распускаешь слухи, что Марин-Сити дал крен?

— Это не слухи. Это правда.

Род пустил в ход весь арсенал слов, жестов и других выразительных средств, чтобы объяснить, какой разговор с профессором Маклогиком состоялся у него утром на автобусной остановке, и сопроводил свои пояснения различными наблюдениями и выводами.

— Посмотри, отсюда видно. Все здания этого квартала накренились. И только Дзэндзэн-билдинг…

Каприс даже не попыталась взглянуть на погружавшийся в сумерки метрополис, куда указывал Род с их одиннадцатого этажа. Вместо этого она ядовито бросила:

— Ты дурак.

Глаза Месьера округлились. Он уставился на жену, стоявшую перед ним в неглиже со скрещёнными на груди руками.

— А тебе не приходило в голову, что это Дзэндзэн-билдинг накренился на северо-северо-запад? Вот почему я сказала, что ты дурак.

— Именно так я сначала и подумал.

— Ты попался на удочку этого старого козла. Сколько раз тебе говорить, чтобы ты не разговаривал с идиотами вроде него?!

Месьер получил лёгкий удар по голове открывалкой, изготовленной из лапы кенгуру, которая лежала на обеденном столе. Он оценил уровень боли в 3,6 килтаго.

— Да, действительно я дурак, — проговорил он в полном унынии.

— Вот именно — дурак. Ну ладно, иди сюда.

Мисс Лояль вернулась домой примерно в то же время.

Заметив, что висевший на стене эстамп Шагала перекосился, она поправила рамку с чрезмерной тщательностью, многое объяснявшей в том, почему она всё ещё не замужем. Мисс Лояль отметила, что поправляет картину уже в третий раз, но никак не связала этот факт с разговором Месьера и Маклогика, о котором днём донесла мэру.

На следующий день профессор Маклогик отправился в полицейское управление с чертежами, демонстрирующими, как кренится Марин-Сити. Накануне вечером он поручил студентам инженерного факультета провести необходимые замеры. На детектива, который хотел его выслушать, он накричал: «Это серьёзное дело, вы для него не годитесь. Мне нужен шеф полиции!» Когда вышел О’Сторм, профессор показал ему чертежи и объяснил, что крен Марин-Сити — не дезинформация, не злонамеренная болтовня, а самый настоящий факт.

— Из-за чего же, по-вашему, возник крен? — задал вопрос О’Сторм, не в состоянии опровергнуть представленные доказательства, будто спрашивая, что делать дальше.

— Из-за сентябрьского тайфуна и чрезмерной подвижности балласта.

Говоря о «подвижности балласта», профессор имел в виду, что балластом плавучего города служат шарики для игры в патинко.

— Но в балластных цистернах есть переборки?

— Какая-то из них повреждена. И есть вероятность, что в будущем то же произойдёт с другими. Цепная реакция.

— Вы хотите сказать, что крен может усилиться?

— Совершенно верно. Рад, что вы так быстро всё схватываете, — улыбнулся профессор Маклогик. — Хорошо, по крайней мере, что хотя бы шеф полиции не женщина.

О’Сторм подумал, что полиция могла бы самостоятельно поручить университету подготовить детальные замеры, а потом доложить о результатах мэру. Он понимал, что Федора Ласт никогда не поверит чертежам и вообще никакой информации, полученной от Маклогика. Если доложить ей, что он услышал от профессора, ему, шефу полиции, может достаться на орехи.

В ту ночь Федору Ласт, которая отдыхала в своём кабинете в резиденции мэра, разбудило четырёхбалльное землетрясение. В своё время именно она гордо объявила: Марин-Сити расположен на искусственном плавучем острове, поэтому землетрясений и прочих неприятностей можно не бояться. Но теперь она начала понимать, что резкое колебание водной массы способно ощутимо тряхнуть остров. Федора не смогла больше заснуть. Ей послышался слабый звук — будто где-то внизу, в глубине, со звоном перекатываются тысячи металлических шариков. Или это только показалось? С этим звуком у Федоры Ласт были связаны жуткие воспоминания, и она даже отчасти жалела, что балласт искусственного острова состоял именно из этих шариков.

Это было давно — тридцать пять лет назад. Муж Федоры Ласт, работавший на бумажной фабрике, был заядлым игроком. Он просаживал в патинко всю зарплату. А получал он по тем временам немало. Но этим дело не ограничивалось — денег не хватало, и он занимал, занимал… Ясно, что, если каждый день проигрывать хотя бы понемногу, за год набежит внушительная сумма. Иногда — раз в три дня — он кое-что выигрывал, но тут же тратил всё на выпивку и домой не доносил ничего. Денег в семье не оставалось, а надо было растить ребёнка. Найти надомную работу Федора Ласт не могла, поэтому, когда мужа уволили за прогулы и за то, что он слишком часто просил на службе аванс, у неё появился повод развестись с ним. После этого она направила всю свою энергию на работу в женской организации, входившей в одну политическую партию.

Не столько из-за землетрясения, сколько из-за вызванных им приливных волн к следующему утру Марин-Сити накренился на юго-юго-запад больше чем на три градуса. Поэтесса ле Бухмелье проснулась со страшной головной болью. Сначала она подумала, что во всём виновато похмелье, но голова не прошла и к обеду, поэтому она решила наведаться в ближайшую клинику Докусима. Там в приёмном покое собралось немало женщин, жаловавшихся на то же самое. Разговорившись с ними, она узнала, что у многих мучились головой и мужья, все страдали от головокружения. Ночью все женщины спали головой к югу. Ле Бухмелье не знала, что по примете класть подушку к северу — к несчастью.

Первым узнал о том, что Марин-Сити накренился уже на три с лишним градуса, Ганко Идзихари, бригадир плотников фирмы «Идзихари», устанавливавшей по поручению департамента паркового хозяйства торговый киоск в парке Маринленд. Измерив наполовину собранный киоск и обнаружив, что пол кривой, он сначала подумал, что запорол работу. Но потом, пройдясь с уровнем по парку и сделав несколько замеров, он убедился, что все взятые точки отклонены к юго-юго-западу на три с небольшим градуса. Идзихари направился в мэрию доложить о своём открытии Каприс Месьер. Плотник ей не понравился. Она услышала в его словах ретроградный мужской шовинизм, прервала на полуслове и стала распекать, а когда Идзихари в ответ повысил голос, передала его охранникам. Что ещё хуже, Каприс намеренно ничего не сказала об этом Федоре Ласт. Отчасти потому, что боялась рассердить мэра, которая и без того с самого утра почему-то пребывала в дурном расположении духа. Но была и другая причина — предчувствие, что крен Марин-Сити может обернуться лично для неё, Каприс, бедой.

В тот день в Марин-Сити произошла целая череда несчастных случаев. Люди падали на лестницах, на тротуарах, у входов в здания. Несколько женщин и стариков сильно разбили головы. В детском саду стояла повёрнутая на юг горка. Дети катались с неё, не замечая, что скользят слишком быстро. Результат — удар о землю, выбитые зубы и другие травмы. Пострадавших наиболее серьёзно развезли по разным больницам, а полученные ими травмы списали на неосторожность. Поэтому на резко возросшее количество несчастных случаев никто не обратил внимания.

Между тем многие, кто жил в Марин-Сити, но работал в метрополисе, стали жаловаться на головные боли, звон в ушах, головокружение, которые были вызваны расстройством полукружных каналов среднего уха, возникавшим вскоре после начала рабочего дня, и обращаться за помощью в ближайшие больницы. Разболелась голова и у Рода Месьера. Оценив свои болевые ощущения в 5,2 килтаго, в обеденный перерыв он наведался в клинику по соседству с его офисом. Болезненные симптомы исчезали, когда функция ориентировки в трёхмерном пространстве приходила в норму. Однако вечером испытывавшие недомогание люди возвращались в накренившийся на три с лишним градуса Марин-Сити, где дисфункция полукружных каналов опять давала себя знать.

— Понимаешь, как я и думал — это всё-таки наш остров дал крен! — объявил в тот вечер Месьер, хорошо понимая, что жена разозлится. Но молчать он больше не мог.

Каприс сверкнула на супруга жёлтыми, как у леопарда, глазами:

— Опять ты со своей чепухой! Знаешь же, что, если пойдут слухи, будут сваливать на тебя. Меня выгонят с работы, и нам придётся убираться из Марин-Сити.

— А у тебя голова не болит? Ну ладно. У строителей есть такая штука — уровень называется. Знаешь? Завтра принесу.

Впервые Месьер не замолк под взглядом жены. Он работал в компании, производившей измерительные приборы для строительной техники, медицинскую аппаратуру и прочую «начинку». Занимался в лаборатории разработкой новых изделий.

К чести Каприс, на этот раз она задумалась над словами мужа. Ведь днём у неё ещё произошла стычка с Ганко Идзихари. Хотя, конечно же, первая мысль была о том, как бы не пострадать и извлечь выгоду из ситуации. «Если я первой узнаю, что Марин-Сити дал крен, и сообщу об этом мэру, меня могут повысить. Но вдруг это всё выдумки?»

— Первым крен обнаружил профессор Маклогик.

— Нет, — Она снова сверкнула на Месьера глазами. — Раз факт отрицать нельзя — я первой доложу мэру. Всё должно быть официально. Никакой дезинформации. Понимаешь?

Не в силах понять логики жены, Месьер сменил тему:

— Крен Северного блока номер два с утра немного увеличился. Я вот что думаю: надо, чтобы наша фирма изготовила побольше уровней и поставила их оптовикам по всему Марин-Сити. Когда люди заметят крен, на этом можно будет заработать.

Каприс криво усмехнулась:

— Ничего лучше ты, конечно, придумать не мог. Помнишь, что было в прошлый раз, когда ты возился с этой фигнёй… Как она называется? На посмешище себя выставил.

— Ты болемер имеешь в виду? Никакая это не фигня. Просто директор сказал, что его будет трудно довести до коммерческого применения, — Когда речь заходила о технике, Месьер забывал обо всём, — Я полагал, что они могут понадобиться в больницах и вообще в медицине, разработал шкалу боли, в единицах. Вот! — Он крепко шлёпнул себя по щеке. — Каждый раз, когда я получаю от тебя такую оплеуху, уровень боли составляет один килтаго. Естественно, болевой порог у каждого человека разный. А этот показатель — что-то вроде средней температуры тела. Болемер высчитывает уровень боли по тепловому излучению в поражённой зоне, по ощущениям в чувствительных участках мозга, по частоте пульса и так далее. Пусть первые модели будут примитивными, но постепенно точность будет повышаться. Со временем люди заинтересуются прибором и захотят его купить.

Каприс смотрела на Месьера отсутствующим взглядом, не слыша ни одного его слова. Она не слушала, она думала. «Господи! Как меня угораздило выйти замуж за такого человека? Абсолютно бестолковый, неотёсанный, бесчувственный, да ещё и тугодум и такой нудный — думает всегда об одном и том же. Впрочем, может, он как раз то, что мне нужно».

В то же самое время пианистка Хисте Рика давала концерт в зале Марин-Сити-холл, рассчитанном на двести зрителей. После начала исполнения «Импровизаций для фортепиано» Бартока рояль стал незаметно сползать к краю сцены. Первым на это обратил внимание молодой осветитель, который направлял на артистку прожектор со ступенчатыми линзами. Сама Рика не замечала, что её инструмент движется, потому что стул перемещался вместе с роялем. Ступенчатые линзы сглаживали границу между светом и тенью, и парень понял, что происходит, лишь когда правая ножка рояля была всего в десятке сантиметров от края сцены. Осветитель отчаянно раздумывал, как предупредить артистку, но не успел — с оглушительным грохотом огромный рояль завалился в зрительный зал. При этом он сначала описал дугу тремя торчащими кверху ножками, потом в воздух взлетели отломившиеся ножки и педали, взмыли молоточки и клавиши, выстрелили струны. От толчка Хисте Рика свалилась и неуклюже растянулась под сценой, задрав вверх ноги и выставив на обозрение мясистые белые ляжки и жёлто-лимонные трусики. Три женщины в первом ряду погибли на месте — тяжеленный рояль рухнул прямо на них, ударил крышкой. Разрыв внутренних органов, пробитые черепа, размозжённые лица… Ещё одна женщина была обезглавлена оторвавшейся струной, ещё двенадцать человек, сидевших недалеко, получили ранения и увечья разной тяжести. В переполненном зале началась паника. У Хисте Рики была собственная музыкальная школа и много учеников. Зал тут же взяли в кольцо полицейские машины и кареты «скорой помощи», и только к утру ситуацию удалось взять под контроль.

Сначала семьи погибших и пострадавших принялись обвинять в случившемся Хисте Рику: дескать, трагедия произошла из-за того, что пианистка перестаралась в творческом экстазе. Но скоро выяснилось, что причина не в этом. О’Сторм уже получил результаты проведённых университетом измерений, и тут же было доказано, что обращённая на юго-запад сцена имела трехградусный крен. Всё стало ясно ещё до того, как Ганко Идзихари, живший неподалёку от Марин-Сити-холла, услышав шум, выскочил на улицу с уровнем в руке, как бы говоря: «Я же предупреждал!»

Федора Ласт узнала о происшествии от О’Сторма, который позвонил ей в семь часов утра. Она решила немедленно уволить и О’Сторма, и Каприс Месьер. Его — за то, что не доложил о своей беседе с профессором Маклогиком, а её — потому что прогнала Идзихари. Но потом вовремя сообразила, что в конечном счёте всё произошло из-за этих проклятых шариков от патинко. Они отомстили. И она обернула свой гнев на себя и бывшего мужа.

Чем прочнее становилось положение Федоры Ласт в партии, тем больше набирало силу возглавляемое ею движение против патинко. Наконец после двадцати лет борьбы парламент принял предложенный Федорой законопроект о закрытии игорных залов. Конечно, это было не единственное её достижение. Будь так, это начинание Федоры Ласт лишь снискало бы себе сомнительную славу «идиотского закона, который выдумала старая корова, ненавидящая патинко». Но нет. К тому времени исключительно благодаря усилиям Федоры Ласт начала обретать реальные очертания концепция феминистского рая — Марин-Сити.

После принятия нового закона по всей стране были закрыты 10 102 игорных заведения и уничтожен 2 926 461 автомат патинко. Эти цифры, возможно, не совсем точны, поскольку основаны на сведениях, собранных полицейским и налоговым управлениями. Как бы то ни было, если учесть, что в каждый автомат закладывалось по четыре тысячи шариков, значит, их общее количество составляло 11 705 844 000 штук. Астрономическая цифра! Встала следующая проблема — как с ними поступить? Федора Ласт, на которую возложили ответственность за это дело, воспылала идеей использовать шарики в качестве балласта при строительстве Марин-Сити. Строительное министерство отнеслось к этому плану неодобрительно, указав, что шарики для патинко слишком неустойчивы, чтобы служить балластом. Но Федора Ласт, к тому времени ставшая в своей партии самой влиятельной функционеркой, уже обзавелась многочисленной армией сторонников. Один из членов её самозваного «мозгового треста», подсознательно желая польстить шефу, предложил поставить в балластных цистернах переборки в шахматном порядке, заполнив секции шариками. Федора ухватилась за это предложение и настояла на том, чтобы оно было реализовано.

Работа по возведению фундамента Марин-Сити началась. Хотя «фундамент», наверное, не совсем подходящее слово, ведь возводился плавучий город.

Монтировались балластные цистерны, им предстояло сыграть роль фундамента. Тогда не обошлось без коррупции; в дело оказалась замешана Каприс Месьер. Строительная фирма, дав взятку, «нахимичила» и соорудила переборки с более тонкими стенками и меньшей прочностью, чем было указано в спецификации и чертежах.

Стало ясно: крен Марин-Сити связан с нарушением функции балластных цистерн. На следующий день после происшествия в Сити-холле через люк в коллектор плавучего города спустились три геодезиста, чтобы разобраться в ситуации. Оттуда по тоннелю, который использовался при ремонтных работах, они проникли ещё ниже, в балластные цистерны в основании Марин-Сити. Прошли по кромкам переборок, разгораживавших цистерны на секции, как шахматную доску, — каждая секция была загружена определённым количеством шариков — и наконец обнаружили повреждение. В стенке одной из переборок образовалась пробоина, через неё шарики, которые заполняли секцию с северо-восточной стороны, переместились в юго-западную секцию, нарушив общий баланс. Судя по тому, что дал крен весь город, пробоина вряд ли была единственной. Геодезисты спустились по верёвочной лестнице вдоль переборки на три метра вниз, на дно секции, и приступили к осмотру повреждений.

Как нарочно, спустя двадцать минут, как они начали работу, произошёл ещё один подземный толчок. Масса металлических шариков двинулась в северо-восточную секцию, засыпала одного геодезиста, потом качнулась обратно в юго-западном направлении. В результате полученного импульса они проломили ещё одну переборку и хлынули в следующую секцию на юго-западной стороне. Ситуация стала угрожающей, двое оставшихся геодезистов не смогли спасти своего коллегу и, поспешно выбравшись на поверхность, вызвали на помощь полицию и пожарную команду.

Поднялась страшная суматоха. Были мобилизованы практически все полицейские и пожарные, О’Сторму даже пришлось запросить помощи в метрополисе, потому что у Марин-Сити не хватало людей. Попавшего в ловушку геодезиста вытащили, но он был в критическом состоянии, по всему телу синяки и кровоподтёки. Во время спасательной операции последовал ещё один толчок, послабее. Переборкам досталось ещё больше. Двое спасателей получили тяжёлые травмы, ещё трое пострадали меньше. Один человек погиб от удушья — бронхи оказались забиты металлическими шариками.

На следующее утро — когда Каприс Месьер, узнав о случившемся из записки, которую принесли из мэрии, но ещё не подозревая, что в тот же день будет начато расследование дела о коррупции, как раз разносила своего мужа: «Почему тебе раньше не пришло в голову проверить всё уровнем?» — обнаружилось, что в переборках уже больше сотни пробоин, а их стенки тоньше, чем предусмотрено проектной документацией.

Крен достиг четырёх градусов. Дальше читатель, возможно, пожелает вооружиться угломером. Четыре градуса — это уже серьёзная опасность; надвигалась беда, которая обернулась серией серьёзных происшествий по всему городу.

Дороги в Марин-Сити в большинстве своём были проложены горизонтально и имели бетонное покрытие. Плагиатсон вышел утром на прогулку и повстречал знакомого мальчишку, который катил в школу на скейтборде. Писатель ещё не знал, что город дал крен, и, увидев мчавшегося гораздо быстрее, чем обычно, мальчика, крикнул ему на всякий случай:

— Эй! Упадёшь! Остановись!

Мальчик обернулся и прокричал, чуть не плача:

— Я не могу!

Плагиатсон зажмурился. С другой стороны приближался огромный грузовик. Открыв глаза, писатель успел заметить, как мальчишка, присев на своей доске, исчез под машиной. «Слава богу, что грузовик такой высокий». У Плагиатсона отлегло от сердца, и он оглянулся назад. Скейтборд показался из-под грузовика и покатился дальше. Мальчишка всё ещё стоял на нём, но… без головы. Какой-то выступ под днищем автомобиля срезал её как бритвой.

Прислушиваясь с раннего утра до поздней ночи к вою полицейских сирен и машин «скорой помощи», большинство жителей Марин-Сити уже понимали: что-то не в порядке. Несмотря на это, Федора Ласт приказала не объявлять об истинном положении дел до окончания экстренного совещания, назначенного на раннее утро. Между тем жизнь в разных частях города продолжалась как обычно, что привело к многочисленным авариям и несчастным случаям.

Принадлежавший Капитэлу супермаркет открылся в десять часов. Привлечённые объявлениями о большой распродаже, покупатели бросились к эскалаторам, чтобы поскорее прорваться к прилавкам. Наклон ленты эскалатора, обычно составлявший тридцать градусов, увеличился до тридцати четырёх, из-за того, что эскалатор был обращён на юг, а ступеньки накренились на четыре градуса. Оказавшаяся во главе толпы тучная женщина средних лет, сходя с эскалатора на втором этаже, поскользнулась и опрокинулась на спину. Произошёл обвал — парами стоявшие на ступеньках женщины стали валиться назад, словно костяшки домино. Вскрикивая, как птицы, они валились друг на друга, а лента эскалатора продолжала двигаться вверх, сбрасывая людей через поручни в торговый зал первого этажа. Несколько женщин рухнули прямо на стеклянные витрины. Работники супермаркета отключили эскалатор, но из-за резкого толчка люди посыпались один за другим. Многие получили тяжёлые увечья. Это была катастрофа.

Пока шло экстренное совещание, сигналы о несчастьях поступали один за другим. Кроме трагедии на эскалаторе было зарегистрировано два случая у больниц: инвалидные коляски скатились под уклон прямо под колёса проезжавших мимо автомобилей; девять раз люди сталкивались друг с другом, поскользнувшись на лестнице, итог — ушибы, переломы, прокушенные языки. Шесть человек, среди них дети и старики, утонули или пропали без вести, съехав в море с площадки в приморском парке, где они ловили рыбу.

Совещание затянулось до вечера. На нём Федора Ласт — по настоятельному требованию О’Сторма — была вынуждена издать распоряжение, запрещающее пользование эскалаторами, но меры по предотвращению других происшествий отложила, заявив, что о них «говорить ещё рано». Совещание закончилось принятием следующих решений:

1. Жители Марин-Сити рано или поздно сами узнают, что город дал крен, поэтому специальные меры по информированию населения приниматься не будут.

2. В отношении инцидентов, вызванных креном, меры будут приниматься лишь по серьёзным случаям. На остальные, из-за их незначительности, не следует обращать внимания.

3. Сотрудники городских служб не должны допускать утечки информации о крене, пока повреждения основания, на котором стоит Марин-Сити, не будут устранены.

4. Сотрудникам городских служб не разрешается переезжать из Марин-Сити или покидать его.

5. Сотрудница городских служб Каприс Месьер, в отношении которой полиция ведёт расследование по подозрению в коррупции, должна быть немедленно освобождена начальником управления полиции, поскольку её работа необходима в возникшей чрезвычайной ситуации.

С заседания О’Сторм, единственный присутствовавший на нём мужчина, вышел в ярости и объявил о своей отставке.

В тот же день Род Месьер объезжал хозяйственные и строительные магазины Марин-Сити — принимал многочисленные заказы на уровни, угломеры, угольники, рейсшины и другие инструменты, потом вернулся к себе в офис, чтобы выписать их на складе. Через неделю складские запасы были исчерпаны. К тому времени, когда жители города поняли, что Марин-Сити накренился, и, желая как-то справиться с двигавшейся мебелью в своих квартирах, стали давиться в очередях за инструментами — из-за чего скоро их не осталось на прилавках, — крен стал настолько серьёзным, что необходимость в инструментах уже отпала. Даже без землетрясений и приливных волн смещавшейся в юго-западном направлении массы металлических шариков оказалось достаточно, чтобы вызвать цепную реакцию — переборки стали разрушаться одна за другой. Стало слишком опасно даже подступаться к ремонтным работам. Фирм, желающих заняться ремонтом, не находилось, балластные цистерны продолжали разрушаться. Крен вырос до одиннадцати градусов. Машины стали всё чаще опрокидываться на бок, транспортный поток из метрополиса сократился. Несмотря на это, мэр Федора Ласт не предпринимала никаких действий. У неё появилась теория, что дороги с таким уклоном — это нормально.

Педантичную, дотошную в каждой мелочи мисс Лояль крен дома, в котором она жила, раздражал до такой степени, что привёл в состояние нервного истощения. Хотя она и не была сотрудницей мэрии, но состояла в кружке феминисток и присягнула на верность Федоре Ласт как внештатный член «мозгового треста» мэра. Поэтому у неё и в мыслях не было покидать Марин-Сити. Мисс Лояль вела себя как одержимая: привинтила к полу всю мебель, а висевшие на стенах картины и фотографии в рамках закрепила под углом, соответствующим крену её квартиры. Теперь она передвигалась, отклонившись точно на одиннадцать градусов к юго-западу или, точнее сказать, — к юго-юго-западу, оставаясь в перпендикулярном положении относительно поверхности. Стоя, она принимала такую же позу. Таким образом мисс Лояль демонстрировала, что раз у неё всё перпендикулярно — значит, никакого крена у Марин-Сити нет, а заодно и подтверждала свою верность Федоре Ласт. Мало того, мисс Лояль сохраняла одиннадцатиградусный уклон даже во время поездок в метрополис, где находилась фирма, в которой она работала. Это позволяло ей утверждать, что крен дал не Марин-Сити, а весь остальной мир.

Скоро мисс Лояль стали подражать и другие жители Марин-Сити, ездившие на работу в метрополис. Принимая наклонное положение, они обретали душевное равновесие. На улицах метрополиса часто встречались люди, которые передвигались, наклонив туловище к юго-западу на одиннадцать градусов. Этот признак позволял не только отличить жителей Марин-Сити, но и мог служить подспорьем для проверки показаний компаса.

Рано утром в воскресенье — к тому дню крен увеличился до двенадцати градусов — профессор Маклогик готовился покинуть Марин-Сити. Он не держал дома много книг, а вся его мебель поместилась в один фургон. Вещи уже почти были погружены — профессору помогали пара грузчиков и двое студентов, посещавших его семинары, но проснувшиеся местные домохозяйки засекли их и взяли фургон в кольцо. В большинстве своём это были поклонницы мэра. Они уже не раз прибегали к разным приёмам, чтобы помешать людям, покидавшим Марин-Сити. На этот раз их противником выступал профессор Маклогик, убеждать которого было бесполезно. Он мог повернуть всё в свою пользу, и тогда женщины сами бы захотели, чтобы он убрался поскорее. Поэтому сначала они ограничились тем, что окружили фургон и, держась в отдалении, стали громко выкрикивать оскорбления:

— Бежать надумал!

— Трус! А ещё мужчина называется!

— Чего ты испугался?

Но профессор Маклогик не был бы профессором Маклогиком, если бы не имел что сказать в ответ.

— Гражданки! — громко провозгласил он, — Советую поскорее уносить отсюда ноги. Здания скоро начнут рушиться. Тут были такие взятки, что они долго не простоят.

От толпы домохозяек отделилась фигура, быстро подошла к профессору и влепила ему увесистую пощёчину, эхом зазвеневшую в утренней прохладе.

Это была мисс Лояль.

— Вы что делаете?! — воскликнул один из студентов, полный юношеского пыла, и, подскочив к мисс Лояль, свалил её на землю ударом кулака.

Что здесь началось! Дом профессора Маклогика стоял в самом центре квартала. Жильцы с балконов верхних этажей имели возможность наблюдать, что происходит. Женщины хлынули во двор со всех сторон, как осы.

Профессор вскочил на погрузочную платформу фургона и закричал, обращаясь к студентам, которые, путаясь в ещё не загруженных коробках, отбивались от наседавших на них жительниц Марин-Сити:

— Бросайте всё! Быстро, быстро в машину! Если нас задержит местная полиция, нас всех казнят!

— Уносим ноги!

— Сматываемся!

Грузчики, в шоке от перспективы подвергнуться казни, быстро завели фургон. Студенты вырвались из женских рук и в последний момент успели вспрыгнуть на платформу. Погоню за ними решили не устраивать. Так профессор Маклогик вырвался из Марин-Сити.

На следующее утро поэтесса ле Бухмелье пробудилась в шесть часов, страдая от похмелья, и направилась к водопроводному крану. Хлебнула воды и тут же выплюнула: «Гр-р-р…» Вода была солёная.

Водопроводные трубы с «большой земли» лопнули. Учитывая, что Марин-Сити был построен на плавучем острове, система водоснабжения была спроектирована с большим запасом прочности. Но теперь проложенные по морскому дну трубы не выдержали. Марин-Сити остался без воды. Газ тоже отключили. Для безопасности. В тот же день Федора Ласт обратилась в управление водопровода с просьбой привозить в Марин-Сити воду в цистернах. Тем временем жители давились в супермаркетах и хозяйственных магазинах за минеральной водой и баллонами с пропаном. Многим хозяйкам в толпе изрядно намяли бока.

Каприс Месьер, назначенная вместо О’Сторма шефом полиции, вдруг стала более обходительной со своим мужем. Отчасти потому, что видела его теперь в другом свете — Рода сделали в его фирме управляющим. Но существовало и другое объяснение: Каприс была вынуждена, хотелось ей этого или нет, клясться в ещё большей верности Федоре Ласт — слишком многим она была ей обязана. Она оказалась бы в отчаянном положении, если бы Род заявил, что хочет покинуть Марин-Сити. В тот самый день управление общественного транспорта объявило о том, что со следующего дня прекращает автобусное сообщение между метрополисом и Марин-Сити. И Каприс пришлось покупать Роду машину, о которой он давно мечтал.

Всё больше людей, оставшихся без воды и автобусов, стремились сбежать на «большую землю». Это привело к многочисленным стычкам с теми, кто пытался им помешать. Убедившись, что не сможет вывезти имущество, писатель Плагиатсон просто прыгнул в последний автобус в чём был. Владелец супермаркета Капитэл с молодой женой собирались улизнуть на собственной машине, погрузив в неё только картины, статуэтки и другие ценные вещи, но были замечены соседками, которые разнесли в пух и прах автомобиль вместе с ценностями. На всякий случай они ещё посрывали с беглецов одежду, и тем пришлось полуголыми спасаться бегством по мосту Марин-Бридж.

Всё больше школьников и студентов, учившихся в метрополисе, покидали Марин-Сити по спасительному мосту. Кто-то вместе с родителями, кто-то бежал один, поскольку родители считали, что нужно остаться, некоторые — после скандалов, которые закатывали им матери. Хотя бы этим обитателям острова женщины давали возможность уйти беспрепятственно. Ещё они закрывали глаза на родителей с детьми. Дело в том, что уже было несколько смертельных случаев среди детей — они падали с накренившихся лестниц и балконов. Но мужчин, которые пытались сбежать под предлогом, что им будет удобнее добираться до работы, останавливали и заставляли добираться на работу из Марин-Сити на машинах. Род Месьер совершал такие поездки каждый день и подсаживал к себе пятерых соседей. Нередко отбывшие в метрополис мужья обратно не возвращались, и брошенным жёнам приходилось выслушивать от соседок насмешки и брань.

Правительство страны предписало всем жителям покинуть Марин-Сити. Разъярённая Федора Ласт заявила, что не намерена выполнять это распоряжение, расценив его как «тираническое вмешательство в дела местных властей» и «серьёзный вызов феминизму». «Я не подчинюсь этому приказу. У Марин-Сити никакого крена нет».

Между тем крен с каждым днём становился всё больше. В среду он достиг восемнадцати градусов, в четверг — двадцати. Спустя короткое время отключились электричество и телефон. Осталась лишь радиосвязь. А вечером в четверг в море с оглушительным раскатистым гулом обрушился Марин-Бридж. Сообщение с метрополисом оборвалось.

Профессор Маклогик, предсказывавший, что здания Марин-Сити начнут рушиться, ошибся. Такая участь постигла лишь Марин-Сити-холл, который был выстроен из кирпича. Большинство сооружений из армированного бетона имели приваренные к стальному каркасу острова вертикальные конструкции, которые заменяли обычный фундамент свайного типа. Эти здания начали деформироваться. Естественно, вышли из строя лифты. Закрытые двери не открывались, а открытые не закрывались. Жители перестали запираться и держали двери открытыми, чтобы не оказаться в ловушке в собственном жилище. Но при этом все здания каким-то образом продолжали стоять. Однако смещение центра тяжести зданий ускорило рост крена Марин-Сити. В пятницу он составлял уже двадцать три градуса. При таком угле наклона невозможно ходить даже по ровной мостовой. Впрочем, слово «ходить» вряд ли применимо к людям, которые медленно пробирались по улицам, скользя и падая. Кроме того, постоянно приходилось уворачиваться от падающих предметов. Когда с балконов сваливались детские игрушки, обувь, разная домашняя утварь, это было ничего. Но иногда на головы прохожих летели собаки и даже люди, или пианино, проломив металлические перила балкона, с грохотом летело на землю. И тут уж было не до смеха. Вид домохозяек, возвращавшихся после похода за покупками с кровоподтёками и в порванной одежде, уже никого не удивлял.

Несколько зданий на юго-западной окраине Марин-Сити, построенных на берегу, — центр детских развлечений, клиника Докусима, салон, где стригли собак, — скоро ушли под воду. Ближайшие улицы, тянувшиеся с юга на север, под наклоном обрывались в море. Подчас машины или люди просто съезжали с них боком и исчезали под водой. По этой причине район постоянно патрулировали несколько полицейских катеров. Помимо спасения свалившихся с дороги людей на них была возложена задача вылавливать отчаявшихся обитателей Марин-Сити, по ночам пытавших тайно его покинуть, и доставлять их на «большую землю». Днём над плавучим городом кружили вертолёты, с которых звучали призывы к жителям эвакуироваться и объявлялось, где ждут полицейские катера.

— Чёрт! Когда же это всё рухнет? Хорошо бы пока мы на работе. Возвращаться некуда будет.

Было субботнее утро. Род Месьер ворчал себе под нос эти слова, взирая из окна их квартиры, кренившейся уже на двадцать шесть градусов, на пролив, куда рухнул Марин-Бридж.

Каприс потянула мужа обратно к кровати:

— Что ты там бубнишь? Иди ко мне.

— И так теперь каждое утро!

— Ну и что? Всё равно ничего не сделаешь.

Их квартира располагалась на одиннадцатом этаже, в конце коридора-галереи, на краю северо-восточного крыла жилого дома. В тот самый момент, когда парочка достигла экстаза, гвозди, которыми ножки их супружеского ложа были прибиты к полу, отлетели, и кровать стремительно выехала из спальни. Миновав гостиную, через входную дверь (которую, конечно же, оставили открытой) вылетела в коридор, врезалась в оказавшуюся на пути женщину, перебросив её через перила, и наконец уткнулась в металлическое ограждение в юго-западном конце коридора. Кровать остановилась, но сила инерции вышвырнула голых, не разжимавших объятий супругов в воздух.

Мисс Лояль, которой теперь можно было не ходить на работу в свою фирму, сменила погибшую Каприс Месьер на посту шефа полиции. В новой должности она чувствовала себя как рыба в воде. В полицейском управлении осталось всего два сотрудника, оба — женщины, поэтому она сама облачилась в форму, наклонилась к юго-юго-западу ровно на двадцать шесть градусов и стала рыскать по Марин-Сити, расследуя происшествия и несчастные случаи, будто такие мелочи, как земное притяжение, не имели к ней никакого отношения. По пытавшимся бежать из Марин-Сити она палила из пистолета. Мисс Лояль не снижала активности даже ночью и устраивала захватывающие перестрелки с полицейскими катерами, чтобы помешать вывозу беглецов на «большую землю». Таким образом, те, кто ещё оставался на острове, лишились последней возможности его покинуть.

Тем временем поэтесса ле Бухмелье увеличивала свою дозу. В мире, который жил под градусом, её разбирало ещё быстрее, чем раньше, и она постоянно была под хмельком. Как-то, собравшись в поход за выпивкой, поэтесса вышла из квартиры и начала спускаться по лестнице, смотревшей на юго-запад. Наклон лестницы, первоначально составлявший сорок два градуса, уже превысил семьдесят. Ле Бухмелье, естественно, не удержалась на ногах, подскочила два раза, ударившись о мостовую, и заскользила по ней. Являя совершенно несуразную картину в своём японском кимоно, она прокатилась по уходившей под воду улице и, погрузившись на шесть метров, тихо всплыла на поверхность. Мимо как раз проходил прогулочный катер. На нём собрались пятьдесят шесть зевак, которым захотелось поглазеть на кренившийся Марин-Сити. С катера бросили спасательный круг, и поэтесса была спасена. Не успели её поднять на палубу, как она тут же начала просить у собравшихся вокруг неё людей что-нибудь выпить, сразив всех наповал своим «хладнокровием».

Очень быстро крен достиг сорока градусов. Скоро люди перестали понимать разницу между спуском и подъёмом по лестнице. Поскользнувшись на улице, человек уже не скользил, а фактически падал. К тому времени в Марин-Сити оставались мэр Федора Ласт, шеф полиции мисс Лояль и ещё тринадцать женщин. Единственным мужчиной был бригадир плотников Ганко Идзихари, которому захотелось увидеть конец Марин-Сити. Переправив на «большую землю» жену и детей, он остался наблюдать за тем, как кренится и погружается в воду искусственный остров. Идзихари натянул верёвки, позволявшие ему курсировать между его домом и супермаркетом, где теперь всё можно было брать бесплатно. На других улицах, чтобы не скользить, он устроил специальные захваты для рук и ног. Кое-где он приладил эти приспособления по просьбе не покидавших Марин-Сити женщин. И всё равно несколько раз он соскальзывал и как-то пролетел по улице несколько десятков метров. Но бригадир всегда крепко обвязывал себя верёвкой и потому был уверен, что выплывет, если даже свалится в море.

Среди последних обитательниц Марин-Сити были женщины отважные. Они предпочитали не прибегать к услугам бригадира и сами смогли наладить передвижение. Одна из них даже научилась перебираться с одного здания на другое, цепляясь за верёвки. Однако Федоре Ласт такой способ не подходил — глава города была слишком тучна. В конце концов она решилась и отдала мисс Лояль распоряжение переправить её в здание в самом краю Марин-Сити, в северной его части. Стало очевидно: если крен достигнет сорока пяти градусов, участь города предрешена — он неизбежно опрокинется. Это только вопрос времени. По приказу мэра мисс Лояль приковала Федору Ласт к водонапорному баку, установленному на крыше здания.

Вообще-то правительство не ожидало, что Марин-Сити даст такой крен, и явно недооценило серьёзность ситуации. Думали, что, когда погружавшаяся в воду юго-юго-западная часть основания, на котором стоял город, достигнет дна залива — а его глубина не должна была превышать шестидесяти метров, — крен остановится. Но когда отклонение приблизилось к сорока пяти градусам, возникла реальная угроза того, что Марин-Сити перевернётся вверх дном. Никто не мог понять, почему залив оказался таким глубоким. Автору это тоже неизвестно. Выдвигались предположения, что основание достигло слоя ила на дне залива и погружается в него, но не мог же этот слой уходить вглубь на несколько километров. В конце концов все пришли к выводу, что причина этого явления неясна, и полемика переключилась на другую тему: какие экстренные меры надо принять до того, как Марин-Сити перевернётся.

В день, когда этому суждено было произойти, на Марин-Сити в последнюю спасательную экспедицию направился спасательный вертолёт V-107/А. На его борту находилось двадцать шесть человек, в том числе О’Сторм, вызвавшийся лететь, чтобы убедить покинуть остров тех, кто ещё оставался на нём. Вертолёт завис в центре жилой зоны на высоте двух метров, заложив крен, чтобы держаться более или менее параллельно поверхности. Спасательные работы начались. Тринадцать женщин поддались на уговоры, поняв, что их ждёт верная смерть, если они останутся, и выбрались из своих убежищ. К ним присоединился и Ганко Идзихари.

Близился полдень. Крен перевалил за сорок пять градусов и устремился к девяностоградусной отметке. Здания начали в унисон издавать подозрительные скрипы и скрежет, с дома на северо-восточной стороне на крышу вертолёта посыпались разные предметы.

V-107/A подобрал тринадцать женщин и Ганко Идзихари, а вместе с ними двух собак и пять кошек и стал подниматься. В этот момент из здания рысью выскочила мисс Лояль. Наклонив корпус к юго-юго-западу ровно на семьдесят два градуса и восемь минут, она открыла огонь из пистолета, норовя попасть в винт вертолёта. Посчитав, что эта мегера больше не человек, а скорее демон во плоти, О’Сторм застрелил её.

Затем вертолёт взял курс к дому на северо-восточной окраине Марин-Сити, на крыше которого, прикованная цепью к балке водонапорного бака, сидела Федора Ласт. Спасатели надеялись уговорить её завершить свою эпопею, но на призыв О’Сторма она завопила, размахивая пистолетом, который, должно быть, получила от мисс Лояль:

— Не приближайтесь! Я буду стрелять! Я не потерплю никакого вмешательства!

— Вы же погибнете! — убеждал Федору Ласт О’Сторм. — Летим с нами. Марин-Сити можно будет восстановить.

— Как же, как же! — воскликнула она, глядя вверх практически с высшей точки Марин-Сити, который теперь вертикально возвышался над морем, лёжа на боку, — Вы, мужики, только посмеётесь и скажете: мы же говорили. Ясно, что второго Марин-Сити не будет!

— Крен уже девяносто градусов. Через несколько секунд вы полетите в воду и утонете. И всё! Конец!

— П-пшёл к чёрту! — Федора Ласт начала стрелять по вертолёту: та-та-та-та-та-та…

Катастрофа века началась. С громоподобным гулом северная часть Марин-Сити опрокинулась в море.

— Не дождётесь! — послышался крик летящей вниз головой мэрши, — Здесь нырну и тут же вынырну на той стороне! С Марин-Сити, вместе! Я вам покажу!

— Это же не водяное колесо! — прокричал О’Сторм с вертолёта, который быстро снижался вслед за Федорой Ласт, — Хватайте верёвку! Да бросьте вы пистолет! Спасайтесь же!

— Кто сказал, что я погибну?! Идиоты! Не дождётесь! Я ещё обяза… б-б-б… буль-буль-буль…

Напоследок в воздухе мелькнули её ноги и скрылись под водой. И Марин-Сити перевернулся вверх дном, подняв на десятки метров гигантский фонтан брызг.

Выставив на всеобщее обозрение покрытое бурой ржавчиной основание, Марин-Сити покачивался в заливе, напоминая шоколадный торт. Перевернувшись на сто восемьдесят градусов, искусственный остров полного оборота — на триста шестьдесят градусов — так и не совершил. На поверхности Марин-Сити больше не показался, и Федору Ласт больше никто не видел.

 

История Моцарта

Настоящее имя великого композитора Моцарта — Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Готтлиб Амадей Моцарт.

Когда Моцарт родился, ему уже было три года. Почему? Непонятно.

Моцарт появился на свет в доме своего отца в Зальцбурге. Потому, наверное, что матери у него не было. Говорят, что сразу после рождения он уселся за клавесин, принадлежавший некому Клавье, и взял на нём аккорд из трёх нот. Судя по этому анекдоту, у Моцарта было всего три пальца.

В качестве доказательства его гениальности осталась музыкальная тетрадь, в которой записаны произведения четырёхлетнего Моцарта для сестры Наннерль. Это восемь менуэтов для упражнений на клавесине «Наннерль». Кёхель считает, что автор этих менуэтов — некий Wolfgänger. Возможно, двойник Моцарта.

У отца Моцарта был друг — скрипач Шахтнер. Его скрипка была изготовлена из масла. Постепенно она таяла и звучала на одну восьмую тона ниже, чем обыкновенные инструменты. В конце концов Шахтнеру это надоело, и он начал играть на трубе.

Как-то раз тот самый Шахтнер стал выдавать свои трели перед Моцартом. Того это так поразило, что он умер. Но тут же воскрес.

Однажды отец Моцарта собрался сыграть с Шахтёром трио; четырёхлетний Моцарт попросился в их компанию. Отец отказал, заявив, что он ещё не научился играть на скрипке. Моцарт устроил истерику. Ничего не поделаешь — пришлось отцу согласиться. Моцарт играл правой рукой вторую скрипку, левой — первую. При этом он исполнял одновременно шесть композиций некоего Венцеля.

К пяти годам Моцарт ещё не научился писать пером. Ноты концерта, сочинённого им в этом возрасте, так заляпаны чернилами, что ничего нельзя разобрать. Глядя на них, отец Моцарта рыдал от отчаяния. Так что это было бы настоящее чудо, если бы кто-то смог исполнить его концерт.

В шесть лет отец повёз Моцарта на выступления в Вену. Там его пригласили играть для императрицы Марии-Терезии и императора Франца I во дворце Шёнбрунн. Говорят, что он застелил клавиши тканью и играл одним пальцем. Может статься, к тому времени у него уже остался всего один палец.

Во дворце жило много принцев и принцесс — ровесников Моцарта. Как-то он поскользнулся на полированном дворцовом паркете и упал. Одна из принцесс помогла ему подняться. Обрадованный Моцарт обещал ей:

— Я обязательно на вас женюсь.

Этой принцессой была Мария-Антуанетта. Она восприняла слова Моцарта всерьёз и ждала его, но Моцарт больше так и не приехал. Когда её терпение кончилось, она вышла замуж за французского короля Людовика XVI.

Но Мария-Антуанетта всё равно продолжала втайне любить Моцарта. Когда в 1791 году он умер, она была в отчаянии. Её горе спровоцировало народ, и произошла Великая Французская революция. Мария-Антуанетта взошла на гильотину и приказала палачу отрубить ей голову, покончив самоубийством с его помощью.

В восьмилетием возрасте Моцарт отправился в Лондон. Там он учился у Иоганна Кристиана Баха и других мастеров и написал «Лондонскую тетрадь», сочинения 19-а по Кёхелю и 15а-сс по Кёхелю-Эйнштейну и другие.

В десять лет Моцарт впервые написал музыку по заказу — личенцу для двух заказчиков, Речитатива и Арии. Но вещь получилась не очень удачной.

Через год он исполнил первую заповедь перед Аполлоном и Гиацинтом, хотя никому точно не известно, что это было такое.

Осенью, когда Моцарту было одиннадцать лет, Мария-Жозефа, девятая дочь императрицы Марии-Терезии, должна была выйти замуж за неаполитанского короля Фердинанда. Услышав об этом, Моцарт страшно рассердился (он перепутал Марию-Жозефу с Марией-Антуанеттой) и отправился в Вену, чтобы помешать свадьбе, хотя и болел оспой. Мария-Жозефа заразилась от него оспой и умерла.

Моцарт, похоже, был ветреной особой. В двенадцать он влюбился в пустую и недалёкую девушку по имени Буффа. Это увлечение началось весной и продолжалось всё лето. На пути к её сердцу лежало немало преград.

В четырнадцатилетнем возрасте Моцарт посетил Рим. Там в одном знаменитом соборе он услышал «Помилуй» и в тот же вечер написал свою музыку. Но у него вышло абсолютно то же самое, что он слышал днём, нота в ноту. Потому это сочинение моцартовским не признали.

В Риме Папа Климент XIV произвёл Моцарта в рыцари и пожаловал ему орден Золотой шпоры. Однако Моцарт не отличался крепким здоровьем, и нигде не говорится, что он был рыцарем. Поэтому вполне можно предположить, что он отказался принять орден.

Когда Моцарту было семнадцать, он снова приехал в Вену. В то время там жил Гайдн. На Вену нередко налетают ураганные ветры, и однажды Гайдн угодил в такую бурю. От неё же — названной «Буря и натиск» — серьёзно пострадал и Моцарт.

Люди думают, что Моцарт вполне мог обладать какими-то экстрасенсорными способностями. Во всяком случае, когда ему был двадцать один год, с ним произошёл такой случай: у него появилось предчувствие, что из Праги должна приехать сопрано Йозефа Душек, и он воскликнул: «Ah, lo previdi!» («О! Я ждал этого!»). В двадцать два Моцарт влюбился сразу в четырёх дочерей Фридолина Вебера. Подробности отношений Моцарта с четырьмя сёстрами нам не известны, однако вполне можно предположить, что из этого получилась банальная оргия. (В те времена мораль была не такой строгой, как сейчас.) Больше других Моцарту нравилась вторая дочь Вебера — Алоизия, но в конце концов он взял в жену третью — Констанцу. Это тоже наводит на мысль, что отношения Моцарта с сёстрами были довольно беспорядочными.

В тот же год в Париже Моцарт сочинил симфонию (сочинение 297 по Кёхелю), «Анданте» и прелюдию «Пропавший без вести».

В двадцать шесть Моцарт задумал жениться на Констанце, но её увезли во дворец вюртембергского герцога Ойгена Фридриха. Моцарту пришлось изрядно потрудиться, чтобы похитить свою возлюбленную из этого «сераля» и жениться на ней.

Однако Констанца оказалась дурной женой. Говорят, она относилась к Моцарту как к «каирскому гусю». Что при этом имелось в виду — непонятно, хотя сам композитор, видимо, считал себя «обманутым женихом».

Доведённый до отчаяния, Моцарт в двадцать восемь вступил в тайное общество масонов и оказался вовлечён в заговор. Свою радость по этому поводу он, ведя борьбу с ЦРУ и КГБ, облёк в форму кантаты. Ему пришлось скрываться от преследований в Лииде. Однако в ноябре общество, членом которого являлся Моцарт, было разгромлено ЦРУ, и Моцарт, чтобы выразить свою печаль по этому поводу, сочинил Масонскую траурную музыку.

С того времени Моцарт не вылезал из бедности. Он учился на фокусника, пытался свести концы с концами, подрабатывая директором театра. А когда его слуга Фигаро женился в Праге без его разрешения, дела вообще пошли хуже некуда: денег не стало совсем, он нашёл приют у некой Хлои, от безысходности начал домогаться женщин, изображая из себя Дон Жуана, сочинял музыкальные шутки для Эн-эйч-кэй, бродил по городу голым, распевая «Маленькую ночную серенаду», и вызывал Бога Смерти, наигрывая на волшебной флейте.

Моцарт дожил до тридцати пяти. Мы знаем об этом, потому что он умер в тридцать пять.

После смерти он сочинил «Реквием» для успокоения своей души.

 

Последний курильщик

Я засел на самой верхушке здания парламента, отражая газовые атаки, которые обрушивают на меня кружащие над головой, как мухи, вертолёты ВВС. Скоро придёт черёд насладиться самой последней сигаретой. Это будет моя последняя акция сопротивления. Мой товарищ Кусакабэ несколько секунд назад сверзился с крыши навстречу смерти, оставив меня одного. Меня — последнего курильщика на Земле. В это самое время моё изображение, на фоне ночного неба в подсветке бьющих снизу прожекторов, наверное, передают вживую с вертолётов через телекамеры по всей стране.

У меня осталось три пачки, и я отказываюсь умирать, пока не прикончу всего запаса. Курю одновременно по две-три сигареты. В голове полное оцепенение, перед глазами всё идёт колесом. Участь Кусакабэ ждёт и меня, это лишь вопрос времени.

Кампания против курения началась всего пятнадцать или шестнадцать лет назад. Всего лет шесть-семь, не больше, прошло с тех пор, как за любителей табака взялись всерьёз. И вот в короткое время я стал последним в мире курильщиком. Такое и во сне не могло присниться. Хотя очень может быть, что все признаки были налицо с самого начала. Я довольно известный писатель и большую часть времени провожу дома — пишу. И вышло так, что у меня почти не было возможности наблюдать или лично прочувствовать происходившие в обществе изменения. Я даже газет почти не читал — терпеть не могу журналистский стиль, он мне напоминает дохлую рыбу. Жил в провинциальном городке, редакторы сами ко мне приезжали, когда возникала потребность. Старался избегать литературных кругов и в столицу никогда не рвался.

Естественно, о существовании антитабачного лобби мне было известно. В журналах и везде часто появлялись статьи интеллектуалов за или против. Ещё я знал, что тон этой дискуссии с обеих сторон постепенно скатился к истерике и что с какого-то времени движение против курения вдруг стало разрастаться, а аргументы его противников сошли на нет.

Однако дома я мог позволить себе роскошь жить в изоляции от всего этого. Пристрастившись к курению подростком, я коптил небо не переставая. Но несмотря на это, никто меня не агитировал бросить, никто не жаловался. Жена и сын смирились с моей привычкой. Видимо, поняли: чтобы продолжать писать и приносить доход, достойный модного писателя, мне совершенно необходимо потреблять огромное количество сигарет. Без этого никак. Работай я в какой-нибудь конторе, всё могло бы быть по-другому. Потому что в таких местах курильщиков довольно скоро начали зажимать с продвижением по службе.

Как-то раз ко мне приехали два редактора из молодёжного журнала. Хотели заказать статью. Я провёл их в кабинет. Один их редакторов — девушка лет двадцати семи — двадцати восьми — вручила мне свою карточку, на которой поверху было набрано чёткими иероглифами:

МНЕ НЕ НРАВИТСЯ ТАБАЧНЫЙ ДЫМ

Конечно, ничего такого уж особенного в этом не было. Всё больше женщин выражали своё отрицательное отношение к курению на своих визитках. Но я об этом не знал. Так что можете представить моё негодование. Любой мало-мальски стоящий редактор, работающий в журнале, должен знать, что модный писатель вроде меня вполне мог оказаться заядлым курильщиком. Даже если ей об этом было не известно, вручать такую карточку человеку и не подумать: а вдруг он курит? — да ещё когда тебе надо, чтобы он сделал для тебя работу, — это ни в какие ворота не лезет. Даже если этот человек вовсе и не курит.

Я тут же поднялся.

— К сожалению, ничем не могу быть вам полезен, — огорошил я парочку. — Я сам смолю одну за другой и не представляю, как можно говорить о работе без сигареты. В любом случае, спасибо, что приехали.

Брови девушки выгнулись дугой и поползли вверх. Её коллега, молодой парень, вскочил и начал меня уговаривать:

— Ой, послушайте… так получилось… не сердитесь на нас, пожалуйста, если мы… знаете… — слышал я за спиной, выходя из кабинета.

Кажется, после этого они быстро убрались восвояси, пререкаясь друг с другом по пути.

Я сам пришёл в замешательство от своей слишком бурной реакции. В конце концов, они потратили четыре часа, чтобы добраться ко мне из Токио. И конечно, я мог бы часок обойтись без сигарет. Но с какой стати мне себя ограничивать? Подышали бы немного дымом, не умерли бы. Не такие уж они эфирные создания. Я оправдывал себя мыслью, что, согласись я разговаривать с ними без сигареты, вышел бы из себя и по сравнению с этим наша маленькая стычка показалась бы ерундой.

К моему несчастью, эта самая редакторша оказалась образцовой активисткой движения за запрет табака. Наша стычка привела её в такую ярость, что она принялась распространять обо мне злобные слухи, причём не только в своей писанине, но и в чужих публикациях. Вместе со мной она обливала презрением вообще всех, кто курит. Таких людей она изображала нетерпимыми, упрямыми, грубыми, самодовольными, деспотическими типами. Работать с ними — сплошные проблемы, поэтому толку не жди. Значит, курильщиков надо гнать отовсюду. Читать этого автора не советуем, можете заразиться дурной привычкой. Все курильщики — идиоты. Все курильщики — сумасшедшие.

В конце концов я не вытерпел. Молчать дальше было нельзя. Касалось бы только меня — ещё куда ни шло, но ведь она оскорбляла и других курильщиков. Я как раз обдумывал, как бы ответить на эти выпады, когда позвонил главный редактор журнала «Слухи о правде», в котором я вёл постоянную колонку. Он сказал, что я не должен поддаваться давлению расцветшего буйным цветом новоявленного антитабачного лобби. Надо отбить их атаку. Я быстро написал для журнала очередную колонку, в которой говорилось примерно следующее:

«Дискриминация в отношении людей, имеющих привычку курить, похоже, выходит на новую высоту. Это продукт экстремизма, перемешанного с простодушием и наивностью тех, кто не курит. Поборникам борьбы с курением остро не хватает сообразительности и понимания ситуации именно потому, что они не курят. Табачный дым залечивает язвы во рту. Табак снимает нервное возбуждение. По общему признанию, некурящие люди отличаются хорошим здоровьем и крепким сложением. Объясняется это тем, что многие из них занимаются спортом. Но они всё время без причины улыбаются. Ни о чём не задумываются всерьёз и абсолютно не интересны для собеседника. Их суждения поверхностны, темы разговоров мелки. Мысли смутны и расплывчаты. Ни с того ни с сего, без предупреждения, перескакивают с одной темы на другую. Они способны обсуждать какую-либо тему только на одном уровне. Доводы их не индуктивны, а дедуктивны. Вот почему понять их так просто, а с другой стороны, они всегда с необыкновенной лёгкостью приходят к поспешным заключениям самого банального свойства. О спорте могут лепетать бесконечно, нимало не смущаясь тем, что это никому не интересно. Но когда разговор заходит о философии или литературе, они впадают в спячку. Прежде во время долгих и трудных совещаний воздух в помещении густел от сигаретного дыма. Сейчас его санируют с помощью воздухоочистителей, ионизаторов и прочей техники. И что? Теперь совещания проходят спокойно? На них можно расслабиться? Ничего подобного. Я слышу, что они заканчиваются, едва успев начаться. Все норовят поскорее разбежаться. И это понятно: некурящие люди не годятся для долгих, глубоких и трудных разговоров. Как только дело закончено или стало ясно, что надо делать, они встают и уходят. Не могут посидеть спокойно. Если их кто-то задерживает, они сразу начинают в нетерпении поглядывать на часы. Но если они чем-то недовольны или раздражены — тут уж их не заткнёшь. Больше того, все они помешаны на сексе — и мужчины, и женщины. Чем больше они заботятся о своём здоровье, тем меньше работают головой. Кстати, в ущерб тому же здоровью, как это ни смешно. Иными словами, они превращаются в имбецилов. Какой смысл жить долго, кичиться здоровьем, если человек болван? Толпы слабоумных стариков веригами повиснут на плечах младшего поколения, которое останется в меньшинстве. Неужели они в самом деле собираются играть в гольф до ста лет?

Табак — действительно великое изобретение, он дал людям глубину чувств. Несмотря на всё это, даже журналисты сегодня перебегают на сторону тех, кто раздувает антитабачную кампанию. Что происходит?! Редакции газет должны быть пропитаны сигаретным дымом. Почему газеты стали такими неинтересными? Потому что во всех редакциях навели стерильную чистоту!»

Как только статья вышла из печати, поднялась буря протестов. Рассчитывать на то, что в отпоре со стороны некурящих будет что-то новое, конечно, не приходилось. Некоторые письма в редакцию были совершенно невежественные и беспомощные — авторы просто переписывали мою статью и заменяли «некурящих» на «курящих». «Слухи о правде» с удовольствием печатали эти «творения», типичные для представителей лагеря «антикурильщиков». С того времени на мой адрес стали приходить грязные письма, начались телефонные звонки с руганью. Без фантазий: «Пораньше подохнуть хочешь, скотина?» — и всё. В письмах то же самое, хотя иногда попадались и довольно остроумные послания — в одном из них, к примеру, оказался кусочек чёрной смолы и записка: «Сожри и сдохни!»

Когда на телевидении, в газетах и журналах полностью закрыли рекламу табака, болезнь японцев — слепое следование за толпой — вышла на поверхность и дискриминация курильщиков началась в открытую. По большей части я сижу дома, пишу, но иногда совершаю вылазки по окрестностям, например, чтобы купить книги. В один из таких походов я увидел в ближайшем парке табличку с надписью, которая меня просто взбесила:

Собакам и курильщикам вход воспрещён

Итак, нас приравняли к собакам. После этого я упёрся так, что меня было не согнуть никому. Неужели я уступлю этому издевательству? Я что, не мужчина?

Раз в месяц ко мне домой из универмага доставляли десять блоков сигарет. Американских, марки «More». Блок — три тысячи иен, значит, в месяц выходило тридцать тысяч. В день я выкуривал штук шестьдесят — семьдесят. Но в один прекрасный момент импорт сигарет взяли и запретили. Правда, до этого я успел запасти порядка двухсот блоков, однако они скоро кончились, и мне ничего не оставалось, как перейти на местные.

Как-то раз мне пришлось поехать в Токио — надо было выступить на литературном вечере. С издательством, которое его организовало, я работал уже немало лет и был ему многим обязан. Я попросил жену купить билет на синкансэн.

— Места дня курящих подорожали на двадцать процентов, — объявила она, вручая мне билет, — Курить разрешено только в четвёртом вагоне. Когда я сказала, что мне курящий вагон, кассир так на меня посмотрел! Как на животное.

Войдя в тот день в четвёртый вагон экспресса «Хикари», я увидел поразительную картину. Разодранные сиденья, закопчённые, с трещинами, окна, с налепленными там и сям маленькими бумажными кружками. Пол грязный, и в этой грязи восседали хмурые пассажиры. Человек семь-восемь. На потолке развесили свои сети пауки. Из динамиков поездного радио звучали мрачные аккорды фортепианного концерта Грига ля минор. В общем, полный мрак. Пепельницы на пассажирских креслах были забиты окурками, и чистить их никто не собирался. На дверях красовались наклейки «Проход в другие вагоны запрещён». В задней части вагона располагался туалет для курильщиков, где вместо унитаза было устроено что-то вроде выгребной ямы. Я заглянул в дырку и увидел кучу дерьма. Раковина была без крана, вместо него — жестяная кружка на цепи и «груша», качать воду. Я так разозлился, что решил не ехать на вечер, и, сойдя с поезда на следующей станции, вернулся домой на такси. Если до такого дошло, кто знает, что бы я увидел в гостинице и в зале, где должен был проходить вечер.

Городские магазины и лавки, торговавшие сигаретами, стали подвергаться остракизму в своей округе. Табачные лавки по соседству с нашим домом закрывались одна за другой, вынуждая меня забираться в поисках сигарет всё дальше. В итоге в городке осталась всего одна точка, где они ещё продавались.

— Вы-то хоть не закрывайтесь, — убеждал я старика хозяина. — А уж коли до этого дойдёт, может, хотя бы все сигареты ко мне перевезёте?

И в тот же вечер старик неожиданно явился ко мне домой со всем своим запасом: «Всё! Не могу больше».

Похоже, он только ждал случая, чтобы прикрыть свою лавочку. Мои слова были сказаны как раз вовремя — он собрал всё, что у него оставалось, и свернул торговлю.

На курильщиков давили всё сильнее. В других странах курение уже запретили полностью. Япония, как всегда, числилась в отстающих — сигареты ещё продавались, были и те, кто их курил. Это воспринималось как национальный позор, поэтому к курильщикам стали относиться как к нелюдям, показавшихся на улице с сигаретой избивали.

Существует теория, по которой человеческая мудрость не позволяет подобным идиотическим проявлениям доходить до крайности. Я с этим не согласен. Где эта крайность начинается — каждый меряет по-своему, но, оглянувшись на прошлое, можно увидеть в истории человечества бесчисленное множество примеров, когда такое помешательство приводило к исключительным проявлениям — таким, как линчевание и суд толпы. Дискриминация курильщиков быстро переросла в охоту на ведьм. Однако дискриминаторы не считали, что творят беспредел, поэтому результат оказался плачевным. Человеческая жестокость никогда не приобретает таких масштабов и диких форм, как во времена, когда в ход идут «великие принципы» — будь то религия, справедливость или «правое дело». Гонения на курильщиков, которые разворачивались под именем новой религии, избравшей для поклонения Здоровье, и под знаменем справедливости и добра, в конечном счёте привели к убийству. Одного заядлого курильщика, довольно известного в городе человека, зверски убили на торговой улице средь бела дня. На него навалилось сразу человек двадцать — толпа взбесившихся женщин и двое полицейских. Они стали требовать от него бросить сигарету, он отказался. После этой бесчеловечной расправы пошли разговоры, что из ран, которые оставили в его теле пули и кухонные ножи, чуть ли не потоком изливались никотин и смола.

Когда в Токио произошло пятибалльное землетрясение и в густонаселённом квартале города возник пожар, поползли слухи, что во всех беспорядках виноваты курильщики. На дорогах появились полицейские кордоны, где останавливали всех подряд. Тех, у кого замечали одышку или другие проблемы с дыханием, признавали курильщиками и убивали на месте. А у тех, кто чинил расправу, похоже, на подсознательном уровне из чувства вины вырастала мания преследования.

В конце концов от Японской табачной корпорации остался один дым — она обанкротилась, — и для курильщиков настали мрачные времена. По ночам банды молодчиков, называвших себя Национальным фронтом борьбы с курением (НФБК), с лицами, наполовину скрытыми треугольными белыми масками, шатались по улицам, размахивая факелами и запаливая последние табачные лавки. Даже в то время я, пользуясь положением модного писателя, требовал от редакторов, чтобы они снабжали меня сигаретами, и продолжал курить как ни в чём не бывало.

— Я вам рукопись, вы мне табак. А то больше ничего от меня не получите.

Несчастные редакторы рыскали по всей стране, привозя сигареты, продававшиеся тайно, из-под полы, где-нибудь в деревенском захолустье, или добытые в гангстерских притонах и подпольных курильнях, где продавался контрабандный товар. Так они меня поддерживали.

Наверное, были и другие люди вроде меня. Неисправимые журналисты публиковали репортажи о знаменитостях, ещё продолжавших курить, всякий раз сопровождая их списком примерно из ста человек, которые, подобно мне, открыто объявили о своей приверженности табаку и курили в открытую.

«Кто из этих упрямцев окажется последним курильщиком?» — вопрошали писаки.

Дошло до того, что скоро я перестал чувствовать себя в безопасности даже в собственном доме. В любое время дня и ночи могло что-нибудь случиться. Мне били стёкла, у стен и живой изгороди часто кто-то разводил подозрительные костры. Баллончиками с краской разрисовали все стены; разноцветные надписи появлялись вновь, стоило мне только их закрасить:

Здесь живёт куряка

От никотина сдохнешь

Дом предателя японского народа

Я получал всё больше звонков и писем с оскорблениями, и теперь почти все звонившие и писавшие мне угрожали. Жена больше не могла оставаться в нашем доме — забрала сына и переехала к родителям. Газеты каждый день пестрили заголовками «Кто станет последним курильщиком?», появились даже комментаторы, занимавшиеся прогнозами. Список кандидатов неуклонно сокращался, пропорционально нарастало давление на тех, кто оставался в нём. Как-то я позвонил в Комиссию по правам человека. Снявший трубку сотрудник грубо оборвал меня и с полным равнодушием заявил, что ничем мне помочь не сможет.

— Не лезьте к нам с разной ерундой. Наше дело — защита некурящих.

— Но ведь теперь в меньшинстве те, кто курит.

— Так вас всегда было меньше. А наша организация защищает интересы большинства.

— Ага! Значит, вы всегда на стороне большинства?

— Само собой. К чему эти глупые вопросы!

Не оставалось ничего, как защищать себя самому. Закон, запрещающий курение, ещё не приняли. Зато ещё более жестокими стали расправы над курильщиками, на которых срывали зло за медлительность властей. Я обнёс дом колючей проволокой — по ночам к ней подключался электрический ток, вооружился новеньким пистолетом и самурайским мечом. В этом время мне как-то позвонил живший неподалёку художник. Его звали Кусакабэ. Вообще-то он курил трубку, но, когда его любимого «Хаф энд хаф» стало не достать, перешёл на сигареты. Разумеется, он тоже входил в число оставшихся двух десятков «курящих интеллигентов», бывших постоянной мишенью журналистов.

— Вот времена настали! — заговорил Кусакабэ, — Я слышал, скоро будут погромы. Газетчики и особенно телевидение подстрекают НФБК запалить наши дома. Чтобы было что в новостях показывать.

— Страшные люди, — сказал я. — Если они сначала ко мне заявятся, можно будет у вас укрыться?

— Давайте взаимно. Стану я первым — прыгаю в машину и к вам. И мы вместе едем в Токио. Я знаю, где там укрыться, и друзья у нас там есть. Погибать, так с музыкой — в столице, с сигаретой в зубах!

— Согласен. Умрём красиво, чтобы потом о нас в учебниках написали: «Даже смерть не заставила их выпустить сигарету изо рта».

И мы расхохотались.

Хотя всё это было совсем не смешно. Однажды ночью, месяца через два после этого разговора, к моему дому подкатил автомобиль и на пороге появился Кусакабэ, весь в ожогах.

— Со мной разобрались, — сообщил он, паркуя машину в гараже, в который я переоборудовал пристроенную к дому подсобку. — Сейчас они идут сюда. Пора уносить ноги.

— Подожди, — попросил я, опуская гаражную дверь, — Только сигареты соберу.

— Хорошая мысль. Я тоже успел захватить немного.

Мы принялись складывать мой табачный запас в багажник машины и вдруг услышали шум и тут же звон разбитого на веранде стекла.

— Они уже здесь! — Я обернулся к Кусакабэ, дрожа от возбуждения. — Ну что, дадим им прикурить напоследок?

— А что, почему бы и нет? У меня руки так и чешутся.

Мы переместились в столовую, окна которой выходили в сад. Там на протянутой по задней стороне ограды колючей проволоке висел парень. Его тело потрескивало от пробегавших по нему электрических разрядов. Я схватил заранее приготовленную кастрюлю с маслом, поставил на плиту. Вручил Кусакабэ пистолет, сам взял самурайский меч. Что-то загрохотало в туалете. Ворвавшись туда, я увидел громилу, который выломал окно и пытался забраться внутрь. Должно быть, спрыгнул с соседской крыши. Я взмахнул клинком и отрубил ему по локоть обе руки.

Не издав ни единого звука, громила исчез за окном.

В сад ворвались ещё человек десять — видно, сумели разрезать колючку — и стали крушить жалюзи и окна. Перекинувшись парой слов с Кусакабэ, я схватил кастрюлю, бросился на второй этаж и выплеснул с веранды кипящее масло в сад. Получив своё, негодяи завыли на разные голоса, дав сигнал Кусакабэ, который начал наудачу палить из пистолета. Послышались вопли ужаса и пронзительные крики.

Нападавшие, похоже, никак не ожидали такого отпора и ретировались, унося раненых. Но перед этим подожгли что-то у входной двери. Дым повалил в дом.

— Это нам подарочек на прощание. Для любителей дымка, — заходясь кашлем, проговорил Кусакабэ, — У меня нет желания сгореть тут заживо. Давай убираться отсюда!

— Ворота на честном слове держатся, — сказал я, когда мы сели в машину. Я чувствовал, что на дороге нас уже ждут. — Жми на газ. Вышибем их — и вперёд.

У Кусакабэ был «мерседес» — машина что надо, танк. Мой автомобиль недавно забрал сын и ездил теперь на нём к тёще.

«Мерседес» взревел и, проломив ворота, вырвался на дорогу. Не снижая скорости, Кусакабэ свернул на главную улицу. По пути мы снесли с десяток фотокорреспондентов и репортёров, скопившихся у моего дома, как кучи мусора. Но нам уже было всё равно.

— Да-а… Это было забавно, — рассмеялся Кусакабэ.

Не знаю, как нам удалось обойти все блокпосты на скоростном шоссе и добраться до Токио. Ведь о поджоге наших домов должны были сообщить по телевидению, и наверняка НФБК и полиция нас разыскивали. Мы ехали всю ночь и к утру оказались в столице.

Тайное убежище, о котором говорил Кусакабэ, было устроено в подвале шикарного большого дома в Роппонги. Там собрались товарищи по несчастью — такие же, как мы, погорельцы, которых вынудили бежать, — всего человек двадцать. Раньше здесь был дорогой частный клуб, в который вложился в том числе и Кусакабэ. Да и владелец клуба тоже оказался среди нас. Мы дали клятву бороться сообща, почитать Бога Табака и молиться за нашу победу. Разумеется, Бог Табака не был обличён в какую-то физическую форму. Мы просто сделали нашим знаменем красный круг с пачки «Lucky Strike» и отдавали ему честь, покуривая в своё удовольствие.

Не стану вдаваться в подробности, как разворачивалась наша борьба в последующие семь-восемь дней. Это малоувлекательная история. Если коротко — можно сказать, что мы бились неплохо. Нашими врагами были не только НФБК и его пособники в лице полиции и сил самообороны, но и такая вульгарная штука, как здравомыслие всего мира, подпираемое Всемирной организацией здравоохранения и Красным Крестом. Мы же могли рассчитывать только на поддержку якудза, занимавшихся нелегальной торговлей сигаретами. Но зависеть от такой компании мы не могли. Это шло вразрез с благородными принципами курильщиков.

В конце концов Бог Табака не смог больше взирать на то, как мы бьёмся за своё дело, и послал нам помощников, хотя и не очень надёжных — голубя с пачки «Реасе», летучую мышь с «Golden Bat», верблюда с «Camel» и пингвина с «Kool». Последним на подмогу явился сверкающий белозубой улыбкой супермен от «Зубной пасты для курильщиков», но наших надежд не оправдал — за душой у него, как у Томасона, ничего не было.

— Мы пережили военную катастрофу, послевоенную нищету, и что? Чем богаче становится мир, тем больше появляется законов и правил, тем сильнее дискриминация. И свободе конец. Почему так происходит? — недоумевал Кусакабэ.

Все наши товарищи пали, остались только мы двое. Нас загнали на самую макушку здания парламента, где мы докуривали оставшиеся сигареты.

— Неужели людям это нравится? — спрашивал он.

— Похоже на то, — отвечал я, — И в конечном итоге, чтобы положить этому конец, надо воевать. Ничего другого не остаётся.

В этот миг выпущенная с вертолёта граната со слезоточивым газом угодила Кусакабэ прямо в голову. Не произнеся ни звука, тот полетел вниз. Роившаяся там возбуждённая толпа, накачанная алкоголем, будто собралась любоваться сакурой. Зеваки заревели и стали выкрикивать нараспев:

— Один остался!

— Один остался!

После этого прошло уже целых два часа, а я всё ещё держу оборону на крыше парламента. Всё-таки я герой. Если уж суждено встретить смерть, чего себя жалеть.

Вдруг внизу всё стихло. Даже вертолёты куда-то пропали. Доносится голос, усиленный громкоговорителем, я напряг слух.

— …получится. Но тогда уже ничего не вернёшь. И какая огромная будет потеря! Сейчас он — ценный артефакт, оставшийся нам от Века Курения. Это же памятник природы, давайте сделаем его живым национальным сокровищем. Мы должны охранять его. Господа! Поддержите нас. Повторяем: говорит срочно созданное сегодня Общество защиты курильщиков.

Я содрогнулся. Ну уж нет! Они меня защищать будут? Это же чистой воды издевательство, только в новом виде. Ясно, что находящиеся под защитой виды обречены на вымирание. Их выставляют напоказ, фотографируют, делают им какие-то уколы, помещают в изолятор, берут образцы семени, ощупывают и вообще творят с ними чёрт знает что. И чем всё кончается? Смертью. Но это ещё не всё. После всего из них ещё делают чучела! Нужно мне это? Нет! Я бросаюсь вперёд и лечу с крыши.

Но уже поздно. Внизу успели развернуть тент.

В небе надо мной показались два вертолёта, между которыми натянута сеть. Они подлетают всё ближе и ближе, медленно снижаются…

 

Вредно для сердца

Дурное предчувствие меня не обмануло.

Завотделом вызвал меня в приёмную и, как я и думал, завёл речь о командировке на остров.

Обычно на остров от исследовательского отдела посылали неженатых. А у меня жена и сыну три года.

Почему распоряжение ехать на остров я получил прямо от зава? Да потому, что начальник над нашим сектором не осмелился бы завести со мной об этом речь. Эта командировка говорила: завсектором готов меня сожрать. Он её сам и придумал. Я был уверен на все сто.

Посреди Японского моря, километрах в двадцати от побережья префектуры Симанэ, есть клочок суши, который называют Гранатовым островом. Вот туда меня и посылали.

— А телефон на острове есть? — взглянув на карту, поинтересовался я у завотделом.

— Жена деревенского старосты — оператор подстанции. Я попросил выделить тебе номерок, — с улыбкой ответил завотделом.

— Туда что, кабель протянули?

— Ты что! Просто радиотелефон.

— Мне кажется, для проверки качества воды нет необходимости забираться так далеко в море. Можно и на побережье всё сделать. Например, мыс Итидзэн. Там разве нельзя?

— На берегу не получишь точных данных о содержании цитроксина. В открытом море совсем другая картина. Для тебя это не новость.

— Да в секторе развития этих неженатых — человек пять-шесть. Зачем меня-то посылать?

— Никто из них самостоятельно работать не умеет. Ты же знаешь.

— У меня хроническое заболевание, — не сдавался я.

— Знаю. Сердце не в порядке.

— Это наш завсектором вам сказал?

Зав пристально посмотрел на меня.

— Да нет. Доктор Масуи. — Так звали врача, который работал в нашей компании.

— Вряд ли он что-то знает о моей болезни. Что он вам сказал?

— Что у тебя нервное расстройство.

— А про сердце не сказал?

— Сказал, что ты уже всех достал со своим сердцем, — усмехнулся зав.

— То есть я выдумываю? — вздохнул я. — Шарлатан он, а не врач.

— Ну а врачи, к которым ты ходишь, что говорят?

Я начал рассказывать заву о своей болезни. Это моя любимая тема, поэтому слова лились из меня как по маслу. Сам завожусь от своего рассказа. Натура у меня такая. Нервы, конечно, расстроены. Но это называется кардиокоронарный невроз. Не просто нервное расстройство и не просто болезнь сердца. Это очень сложное заболевание. Масуи в неврологии ни бум-бум, потому и делает такие безответственные заявления. Мой лечащий врач, доктор Кавасита, прекрасно разбирается и в психоневрологии, и в терапии. Мне страшно повезло, что я встретил такого замечательного специалиста. Я бы уже давно умер от инфаркта, кабы не он. Это точно. До него по каким только я больницам не ходил! Сколько врачей перевидал! И все как сговорились: у вас нервное расстройство. А у меня сердцебиение, дышать тяжело. И боли в сердце начались — жуткое дело. Разве такое при обычном неврозе бывает? И только доктор Кавасита поставил правильный диагноз: кардиокоронарный невроз.

Зав слушал со скучающим видом, пока не поднял руку, прерывая мою речь:

— Хорошо. Пусть будет кардиокоронарный невроз. А в чём причина?

— В моём случае, видимо, виноваты стрессы.

— Так это же замечательно! — Зав хлопнул ладонью по столу с таким видом, будто мы обо всём договорились, — На глухом островке у тебя ни стрессов, ни конфликтов ни с кем не будет. Работа… несколько раз в день берёшь пробу воды, делаешь анализ. И всё — ни забот, ни хлопот. Что-то вроде оздоровительных процедур. Что? Правильно я говорю? У-ха-ха-ха!

Я был в шоке.

Ладно. Видимо, можно и так на это посмотреть. Но как быть с ещё одной причиной моей болезни — неладами в семье? Моя жена — женщина истерического склада. Ещё она любит пощеголять, повеселиться, показаться на людях. Разве она выдержит несколько месяцев на заброшенном острове, где, кроме десятка рыбаков, никто не живёт? Если её туда заслать, она день и ночь будет устраивать мне истерики. Это же пытка.

Но конечно, жаловаться начальнику на семейные обстоятельства было не по-мужски.

— Э… И на сколько ехать? — нервно спросил я.

— На восемь месяцев.

— А меньше нельзя?

— Обычно бывает год. За это время можно отследить изменения уровня цитроксина. И ты это знаешь. Специально для тебя сократили срок до восьми месяцев. Тебе же без жены и сына придётся.

— Как? — У меня округлились глаза, — Их нельзя с собой взять?

Теперь уже глаза округлились у зава:

— А ты разве хочешь?

— Вы шутите? А если у меня случится приступ? Кто поможет?

— Ну что же, тогда поезжайте вместе, — Зав снова улыбнулся, — Я слышал у тебя жена красавица.

Он намекал, что я боюсь её одну оставлять. В общем, в самую точку попал.

— На следующий год мы выводим сектор развития из исследовательского отдела и преобразуем в самостоятельный отдел. — Зав вдруг посерьёзнел, — Завсектором Омомацу станет начальником отдела развития. А под ним будут два новых сектора.

— Понятно. — Я проглотил слюну.

— Даю слово, — изрёк зав и кивнул, — отсидишь на острове — мы тебя завсектором сделаем.

— Знаешь, меня опять на остров посылают, — сообщил я жене, вернувшись в тот день с работы, — Думал, когда женюсь, никуда больше посылать не будут, а оно, видишь, как выходит.

Несколько секунд жена молча смотрела на меня и наконец спросила:

— Почему ты не отказался?

— Откажешься, как же! Завотделом в обмен пообещал сделать меня завсектором.

— Ты и без этого должен стать завсектором. Все, кто вместе с тобой пришёл в компанию, уже давно завсекторами. Кое-кто даже без командировок обошёлся.

— Здрасте! Они же не техники.

— Ну и что? Всё равно ты один такой. Пока был холостой, четыре раза ездил на какие-то острова. Теперь у тебя семья, ребёнок. С какой стати ты опять должен ехать? Зачем согласился?! Сколько можно эти пинки терпеть?! — Голос жены становился всё громче, слова вылетали из неё всё быстрее, — Не фирма, а дерьмо! Ты что, не видишь? Они тебя просто используют! Опять меня все ваши жёны поднимут на смех! Хоть на улицу не показывайся! — Она уже перешла на крик.

Наш сын смотрел на маму круглыми от изумления глазами.

— Да я отказывался, — вздохнул я, — Сказал, что болен.

— А-а! — Жена закатила глаза к потолку, издала протяжный вздох и тряхнула головой, словно не хотела верить моим словам, — Значит, ты начальнику и о своих болячках рассказал! Раздул тему и ну трепаться?! Руками, наверное, принялся размахивать. «Ах, моё сердце! Ах, моё сердце!» Поди такого останови! — Она выпучила глаза и скривила губы, передразнивая меня.

— Что я раздул? Что есть — то и говорю. Всегда, — возмутился я, — Не скажи я ему, как бы он узнал?

— Сколько раз тебе говорить?! Перестань об этом болтать на каждом углу! Не терпится — расскажи мне. Но других-то не грузи этим! Почему, думаешь, завсектором тебя терпеть не может? Потому что ты достал его со своими болячками! До смерти надоел! Он к тебе с каким-нибудь делом, а ты ему опять про сердце! Чуть покажется, что оно стучит не так, сразу крик поднимаешь. Что бы ты ни делал — работа у тебя или нет. Все дела побоку, и в больницу.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Уж это-то мне известно! Ты там, у себя, в посмешище превратился. Вот тебя и задвигают. И на остров выпихивают потому, что шеф тебя не переносит. Лишь бы избавиться. Факт!

— Хочешь, чтобы я умер, да?! — взъярился я. — Может, шеф и вправду меня не любит, но ты-то что на меня набросилась? Люди от сердца умирают, между прочим. Конечно, здоровые всегда смеются над больными. Мне наплевать на это. Смейтесь! Но если я умру, вам не до смеха будет. Для чего я слежу за здоровьем, хожу по больницам? Ради тебя и сына.

— Только не делай мне одолжения! — закричала жена.

— Что ты говоришь! — Я врезал кулаком по столу и вскочил.

— Сердце, сердце! Что же ты до свадьбы ничего не говорил о своём сердце?! — Она тоже поднялась с места, злобно сверля меня глазами. — Что скажешь? Да ты просто обманул меня, вот и всё!

— Я?! Обманул?! Тогда это ещё не было так серьёзно. Хуже стало уже после свадьбы. Я, что ли, в этом виноват!

— На меня хочешь свалить? Выходит, я виновата? И у тебя на работе наверняка все тоже мне косточки перемывают. Сволочи! — кричала жена.

— Погоди, погоди! Да остановись ты! — Я поспешил вернуться к тому, с чего мы начали, — Давай не будем устраивать очередной скандал. Сейчас не время. Я же тебе ещё даже не сказал, куда меня направляют.

— Мне до этого дела нет. Абсолютно! — Передёрнув плечами, она уставилась на меня, — Ты ведь один туда поедешь. Я так понимаю?

Я изумлённо распахнул глаза:

— Ну ты даёшь! Тебе на меня наплевать, как вижу. Хочешь, чтобы я один жил в этой дыре? Да ещё без врача. Это в моём-то состоянии!

Жена равнодушно рассмеялась:

— Можешь не ехать, если не хочешь.

— Но меня же, когда вернусь, завсектором назначат. Ты что, не рада?

— Рада?! — Волосы у неё на голове встали дыбом. — Нет! Ни капельки! Назначили бы тебя завотделом — другое дело. Подумаешь — завсектором! Самым последним повысить решили. Чему радоваться-то?

— Не говори глупостей! Как я через завсектором стану завотделом? А сектора мне не видать, если не поеду на остров.

— Какой же ты дурак!

— Что значит «дурак»?! — Я пнул ногой кастрюлю на полу.

Сын уже давно привык к нашим ссорам и не плакал, играя сам с собой.

— Короче, мы едем все вместе. Поняла? — заявил я, глубоко втягивая воздух через нос.

Жена воззрилась на меня с изумлением.

— Хочешь сделать из ребёнка дикаря?

— Что? — Я еле успевал следить за скачками специфической жениной логики.

— Ты вообще думаешь о семье? Мальчик только в детский сад пошёл! Знаешь же, сколько я сил потратила, чтобы его устроить!

— Да это ты своё тщеславие захотела потешить!

— То есть ты считаешь, твоему сыну лучше жить на каком-то поганом заброшенном островке, без друзей и превращаться в дебила, вроде детей рыбаков? Он ведь только-только начал учиться читать!

Разрыдавшись, жена кинулась к сыну и стала его обнимать.

— Мой маленький! Вот такой у тебя папа! Бесполезный человек!

— Что, в конце концов, важнее — детский сад или моя работа? — заорал я, — Знаю, почему ты не хочешь ехать! Где на острове новые тряпки и побрякушки покупать? И красоваться не перед кем!

— А тебя от этого корчит! — Она злобно уставилась на меня. — Вот ты и тащишь меня с собой! Хочешь, чтобы я там по полной получила! — Она топнула ногой. — Никуда я не поеду! Чтобы спятить в этой дыре, где и поговорить не с кем? Ты для меня не компания. Инвалид! Не поеду, понял? Можешь катиться на все четыре стороны. Глядишь, у тебя там опять эти чёртовы спазмы начнутся. И поделом! Можешь вариться в собственном соку сколько хочешь!

— Ч-т-то… ч-т-т… ч-т-т…

Я хотел выкрикнуть что-то в ответ, но вдруг у меня перехватило дыхание. Глаза выкатились, я судорожно хватал ртом воздух. Сердце пронзила резкая боль. Я сморщился и, схватившись за грудь, скорчился на полу. Сердце колотилось так, что готово было выскочить. Я обессиленно застонал, всё тело тут же покрылось холодным потом.

— Вот, пожалуйста! Опять началось! — Жена стояла надо мной с кривой усмешкой на лице. — Интересная вещь! С тобой всегда такое случается, когда больше нечего сказать. Удобная болезнь!

Хрипя и присвистывая, я протянул к ней руку.

— Т-т-аблетки, д-дай м-мои — т-т-аблетки.

— Сам возьмёшь, — проговорила она и стала убирать оставшуюся после обеда посуду.

Я перекатился на бок на ковре.

— В п-п-иджаке, в кармане. Д-д-остань.

Сын поднялся с пола и посмотрел на меня сверху вниз:

— Папа заболел!

— Оставь его. Ему надо, чтобы на него обратили внимание. — Нарочито громко топая, жена удалилась на кухню.

Напуганный раздирающей грудь болью, думая, как бы не умереть, я, хрипя, подполз к вешалке.

— Мило, мило! Просто замечательно! — Жена со вздохом появилась из кухни, достала из моего пиджака коробочку с таблетками и бросила на пол прямо перед моим носом, — Вот это спектакль! Я почти поверила.

— Выходит, мне восемь месяцев надо лекарство принимать? — сказал я доктору Кавасите.

На следующий день с утра я взял отгул и отправился в его клинику.

— Ну да, — Лицо доктора скривилось. — Я могу вам дать, но…

— Вы должны! — сказал я умоляюще. — На него единственная надежда. На отрезанном от земли острове, без врача!

— Но вы же сразу всё выпьете, — Кавасита энергично почесал голову, — Проблема в том, что вы ничего не делаете, чтобы устранить причину вашего заболевания. Только пьёте лекарства. Это очень нехорошо.

— Нет, это не так. Я стараюсь. Бросил курить, больше не пью кофе. Как вы советовали. По возможности избегаю больших нагрузок, срочной и ответственной работы, — отвечал я, кивая в знак согласия со словами доктора. — И с женой перестал спать, конечно.

— Что? — Он поднял голову и посмотрел на меня, — Совсем?!

— Да, совсем. Это же большая нагрузка, не так ли?

— Я уже много раз вам говорил: у вашей болезни нет очевидных симптомов, — протяжно вздохнул доктор. — Не стоит слишком зацикливаться на вашем состоянии. Самое страшное для вас — семейный разлад. Перестанете спать с женой — вот вам пожалуйста, ещё один повод для конфликта.

— Доктор! Но вы же не хотите сказать, что я всё это придумал?

— Я этого не говорю. Вы несомненно больны. Однако вам надо избегать излишних волнений. В противном случае ваше состояние будет ухудшаться. От этого вы станете переживать ещё сильнее. Получается замкнутый круг. Не хочу вас пугать, но если так дело пойдёт, даже полный покой и переезд, смена климата не очень помогут. Надо расслабиться, избегать волнений. Вот лучшее лечение.

— Но это жена меня заводит. Что я могу сделать?

— Жену тоже везёте на этот остров?

— Разумеется.

— Командировка даёт вам замечательный шанс на выздоровление, — Доктор сделал недовольную гримасу и продолжал: — А вы не можете поехать один?

— Шутите? Как я могу её оставить. Она такая неуравновешенная, легкомысленная. От неё чего угодно можно ожидать.

— Должен вам сказать, что недоверие между супругами, подозрения в неверности тоже могут отрицательно сказаться на вашем состоянии.

— Хотите сказать, я ревнив? — Я чуть не сорвался на крик. Ведь доктор угодил в самое больное место, — А что я могу поделать, если она действительно ветреная.

— Ну хорошо, хорошо! — торопливо принялся успокаивать меня доктор, — Нельзя так волноваться. Ни в коем случае.

— Вы дадите лекарство?

— А вы обещаете не злоупотреблять? Тогда я дам на восемь месяцев. Но больше не просите, не говорите, что кончилось. Больше я вам не дам. Уразумели?

— Уразумел.

— Серпентина алкалоид, — бросил он медсестре и опять повернулся ко мне. — Не принимайте больше, чем положено. Кровяное давление у вас низкое, увеличение дозы может быть опасно для жизни.

— Я всё понял.

«Да он меня просто пугает, — подумал я, — Мне бы только получить таблетки, а там уж как-нибудь разберёмся, что с ними делать».

В компании «Разработка химических ресурсов моря», где я работал, было правило: если кого-то посылали в пункт наблюдения на побережье или какой-то остров, на сборы полагалось семь дней. Но это касалось холостых сотрудников. Мне, как семейному, в порядке исключения выделили две недели. Когда они кончились, мы — я, жена и сын — сели после обеда на маленький паром, который раз в день ходил с мыса Итидзэн на Гранатовый остров.

— Что?! Ну и остров! На что это похоже? — во весь голос воскликнула жена, когда перед нами открылся Гранатовый остров. — Что за форма?

Посреди острова возвышалась гора, похожая на перевёрнутый шлем. Её вершина разломилась, как спелый гранат, непристойно обнажив своё нутро.

— Ты шутишь! Я не смогу жить на острове, у которого такой вид!!! — орала мне в лицо ошеломлённая жена, — Другого места нет?! Почему обязательно с расщеплённой макушкой?!

— Откуда мне было знать?! — закричал я в ответ. — Я его только на карте видел. Никто мне не сказал, что у Гранатового острова расщеплённая макушка!

— Ха-ха-ха-ха! — Сын показал пальцем на остров и радостно засмеялся.

— Это же вулкан! Что мы будем делать, если начнётся извержение? От этого острова следа не останется!

— Да разве вулканы бывают такой формы?!

— А я тебе говорю: вулкан! Сто процентов — вулкан! — Она разрыдалась, — Ну что мне теперь делать? Дура! За кого замуж вышла! Между прочим, после нашей помолвки мне ещё один делал предложение. Теперь он в Европе работает. Послали вместе с семьёй. Угораздило же меня за тебя пойти!

— Вот из-за чего мне так хреново — ты специально говоришь такие вещи и доводишь меня, — проговорил я с расстановкой и глубоко дыша, чтобы сдержать поднимавшуюся ярость, — Доктор Кавасита говорил много раз: семейный разлад, особенно склоки, очень вредны для сердца. Несколько его пациентов даже умерли от сердечных приступов, поссорившись с жёнами.

— Чего резину тянешь, если боишься умереть. Разведись со мной! Сколько можно: доктор Кавасита — то, доктор Кавасита — сё. Чёртов шарлатан!

— Он не шарлатан! — закричал я. — Хочешь меня довести, чтобы я умер?

— Неужели умираешь? — не уступала мне в крике жена, — Ну давай, умирай! Тогда, может, поверю!

— К-как… к-к-как… — У меня не находилось слов в ответ на такую абсурдную логику, — Как ты можешь… — Я едва дышал. Боль, острая как колючка, впилась в сердце.

— Это твоя фирма тебя убить хочет — вот и сослали сюда. Они твоей смерти хотят. Никто тебя повышать не собирается. Можешь не думать, — Она громко топнула каблуком по палубе.

— Прекрати… прошу, п-п-прекрати, — Я сжал грудь руками и присел на скамейку, — Мои т-таблетки, пожалуйста, т-т-таблетки. В к-каюте. В сумке. В моей с-сумке.

— Ишь ты! — Она с отвращением смотрела на меня сверху вниз.

— Папа опять бо-бо, — сказал сын.

— Пойдём. Пойдём от него, — сказала жена ледяным, бесстрастным голосом и, взяв сына за руку, торопливо удалилась на корму.

Я буквально кипел от ярости. Сердце заколотилось, и тут же перехватило дыхание.

— Ух-х… ух-х… ух-х…

Хватая воздух скрюченными пальцами, корчась от боли, я со стонами доплёлся наконец до каюты. Открыл сумку, сведёнными судорогой руками достал коробочку с лекарством и проглотил, не запивая, сразу три таблетки. Доктор предписывал две, но этой дозы уже не хватало.

Когда самообладание вернулось ко мне, я заглянул в коробочку. Осталось всего несколько таблеток — четыре или пять.

Неожиданно меня охватило дурное предчувствие. Я принялся рыться в сумке — захотел убедиться, что упаковка с запасом на восемь месяцев на месте.

Упаковки не было.

Отбросив свою, я схватил сумку жены и в секунду разметал её содержимое по каюте. Никаких следов лекарства.

— Где мои таблетки? — Сердце стало отбивать барабанную дробь.

— Что с тобой? — холодно взирая на меня, поинтересовалась жена.

Я выскочил из каюты на палубу. Волосы у меня на голове торчали в разные стороны.

— Моё лекарство, — завопил я, — Большая коробка. Что ты с ней сделала? Где она?

— Откуда мне знать? — Она смотрела в море. — В твоей сумке, наверное.

— В сумке нет. И в твоей тоже. Где оно? — кричал я, — Что ты с ним сделала?

Увидев отца в таком необычном, устрашающем виде, сын испугался и ухватился за мать.

— Может, ты не будешь так орать? Ребёнок тебя боится. И другим пассажирам мешаешь.

Из «других пассажиров» на корме была только одна старушка.

— Не надо, ради бога! Ты только что сама такой крик подняла! Куда ты дела мою коробку? Отвечай! От этого лекарства зависит моя жизнь!

— Жизнь его зависит от этого лекарства, видите ли! — со смешком обратилась жена к сыну. — Какие слова! «Отвечай!» Надо же! — Она повернулась ко мне, обжигая ненавидящим взглядом, — Какого чёрта ты так со мной разговариваешь?!

— Извини. Я не прав, — проговорил я спокойнее, стараясь больше не поддаваться на её провокации, — Скажи, куда могла подеваться моя коробка?

— Какая коробка?

— Вот такая примерно. В коричневой бумаге. В ней лекарство на все восемь месяцев. У меня всего несколько таблеток осталось. Мне ещё нужно.

— Вот оно что? А почему об этом нельзя было сказать спокойно? — заговорила она поучающим тоном, — Коробка… Ну да. Я положила её в чемодан с зимней одеждой и отправила через «Дайцу».

Я немного успокоился, всё-таки «Дайцу» — первая в Японии транспортная компания. Единственное — успеют ли они доставить наши вещи, пока у меня не кончатся последние таблетки?

— Что же ты не сказала! — протянул я плачущим голосом. — У меня только четыре или пять таблеток.

— Надо самому заботиться о своих таблетках, если это для тебя так важно.

— И когда же «Дайцу» доставит наши вещи?

— Сказали: через четыре-пять дней. Но это было четыре дня назад. Выходит, должны завтра привезти.

«Значит, надо продержаться до завтра. Чтобы приступ не случился», — подумал я.

На острове, у пристани, нас встречал старичок, оказавшийся старостой местной деревни. Он проводил нас до нашего «офиса». Тот находился в километре от деревни, недалеко от берега, на песчаной полосе у подножия утёса. Деревянное строение наблюдательной станции — около пятидесяти квадратных метров — возвели совсем недавно. По окончании периода наблюдений его, скорее всего, разберут. Сделано было грубовато, зато в доме оказалась даже просторная комната с татами, и вообще всё выглядело куда комфортнее, чем я ожидал.

— Ну что же, вполне прилично, — заключил я.

Жена, стоявшая рядом со старостой, промолчала.

Приборы для наблюдений уже завезли. Староста пошёл домой, жена занялась уборкой, а я стал распаковывать и налаживать аппаратуру. Когда закончил, было уже совсем темно.

Ночью жена меня возжелала. Наверное, в новой, непривычной обстановке ей хотелось заняться чем-то давно знакомым, отдавшись монотонно-одноообразным движениям. Я нуждался в том же самом, но мне было не до любви. А вдруг приступ? Ведь у меня всего несколько таблеток. Я напомнил жене об этом, однако в ответ услышал всё те же претензии и жалобы.

Наутро я отправился на скалистый берег, чтобы установить в шести точках измерительные приборы. На это ушёл целый день.

От «Дайцу» в тот день мы так ничего и не дождались.

— Вещей-то нет! — пожаловался я жене.

— Ну, может, завтра привезут, — отвечала она с обычным безразличием.

— Квитанция у тебя есть?

— Да была вроде. Посмотри в моей сумочке. Если нет — значит, дома оставила.

Полная безответственность.

Я быстро высыпал содержимое сумочки на стол. Выкопав из кучи скомканный клочок бумаги — это и была квитанция, — немного успокоился.

На следующий день опять ничего не привезли. Закончив наблюдения, я решил на всякий случай сходить на пристань. Паром уже ушёл; ни багажа, ни посылок я не обнаружил. Я чуть с ума не сошёл. Поспешил на станцию, бросился к телефону.

— Алло!

— Да. Слушаю вас, — послышался в трубке старческий голос.

Я вспомнил, что оператором на телефонной подстанции служит жена деревенского старосты, которому уже было за шестьдесят. Так что со мной, должно быть, говорила его супруга.

— Извините за беспокойство. Будьте добры — Токио, — стараясь быть вежливым, попросил я.

— О! Токио. Сейчас, сейчас, — почему-то радостно откликнулась бабуля, — Сейчас, сейчас. Какой номер?

Глядя в квитанцию, я несколько раз продиктовал тугоумной старушенции номер отделения «Дайцу» в Сибуя.

— Сейчас, сейчас. Я всё поняла, — возбуждённо пообещала она, — Положите, пожалуйста, трубку. Я перезвоню.

Я прождал минут пятнадцать, борясь с подступающим раздражением, пока наконец не раздался звонок.

— Алло! Можете говорить, — жизнерадостно объявила бабуля.

— Слушаем вас. Отделение компании «Дайцу» в Сибуя, — Женский голос звучал далеко-далеко.

— Алло! Вы слышите? Моя фамилия Суда. Шестого числа я заказал у вас доставку багажа. Но он до сих пор не прибыл.

— Секундочку. Соединяю с менеджером.

Звук уплыл ещё дальше. Послышался молодой мужской голос:

— Алло!

— Алло!

— Алло! Очень плохо слышно. Алло!

— Алло, алло! Моя фамилия Суда. Шестого я заказывал у вас доставку багажа. Его всё ещё нет.

— A-а… Сейчас соединю вас с ответственным сотрудником.

Снова мужской голос, но теперь уже изрядно пожившего человека. Я в третий раз объяснил, в чём дело.

— Ага! Мы немедленно разберёмся, — сказал он таким тоном, что я сразу понял: большого удовольствия от разговора со мной он не получает и разбираться ему охоты нет.

— А прямо сейчас нельзя?

— Прямо сейчас? — уныло проговорил «ответственный сотрудник» и умолк.

— Это очень срочно. В багаже лекарство. Без него человек может умереть.

— Ой! Тогда одну минуту, — Мне показалось, что он наконец зашевелился, правда без особого желания, — Как вы сказали? Эдзута?

— Суда?

— Ясуда?

— Первая — «с». «Соловей». Ударение на «да».

— Как вы говорите?

— «С» — от «соловья»…

— A-а? Сиода?

— Нет-нет.

— Первый слог — «су», потом — «да».

— Как-как?

— Су-да. Су-да.

— Ах, Суда?

— Да-да. Именно.

— Ага! Вот, есть. Есть. Получено от клиента шестого. Один чемодан с личными вещами.

— Точно! Это он!

— Префектура Симанэ, а дальше… что-то не разберу.

— Гранатовый остров.

— Точно! Гранатовый остров. Уже отправлено.

— Э? Что?

— Ваш багаж уже отправлен.

— Алло! Алло!

— Да-да. Алло!

— Я как раз звоню с Гранатового острова.

— Понимаю, — Мои слова не произвели на него никакого впечатления.

— Багаж ещё не доставили.

— Странно. Вы уже должны были получить.

— Я тоже так считаю.

— Ну, наверное, завтра доставят.

— Я уже два дня жду.

— Завтра будет на месте. Не беспокойтесь.

— А если не доставят? Тогда что делать?

— Что вы от нас хотите? — «Ответственный сотрудник» даже не скрывал, что ему весело.

— Чтобы вы разобрались.

— В чём?

Я разозлился.

— В том, где мой чемодан!

— Ну мы же его отправили. Как же можно за ним проследить?

— Очень просто! Вы же знаете, каким маршрутом он отправлен. Надо позвонить и узнать.

— А кто будет узнавать?

Я чуть не задохнулся:

— Вы! Не вы, так кто-нибудь другой. Мне без разницы. Кто-то может разобраться?

— Это не так просто. Много работы. Все заняты отправкой другого багажа.

— Я тоже занят! Это очень важный чемодан!

«Ответственный сотрудник» снова хохотнул:

— Багаж, с которым мы сейчас работаем, тоже очень важный.

— От этого жизнь зависит!

— Вот как! — Наверное, подумал, что я это для красного словца сказал.

— Алло!

— Я вас слушаю.

— Как ваша фамилия?

— Мураи, — неохотно отозвался он.

— Так вот, господин Мураи, — с нажимом проговорил я. — Прошу проверить все точки на маршруте следования моего чемодана. Я вам перезвоню.

— Угу! Хорошо, я проверю. Дело серьёзное, раз вы говорите, что жизнь зависит, — Он подавил смешок.

В крайнем раздражении я бросил трубку на рычаг:

— Вот сволочь!

— Что случилось? — спросила жена, подходя ко мне.

— Да «Дайцу». Это просто кошмар! Чего стоит их работа?! Что они вообще о себе думают?!

— А что ты хотел? Это же лучшая компания в стране. У них такой отбор — берут людей только из самых престижных университетов, — Она искоса бросила на меня острый взгляд, — Элита.

От её саркастического тона я завёлся ещё сильнее.

— И это даёт им право хамить?

— Ну да. Станут они переживать из-за какого-то ничтожного чемодана! Их специализация — перевозка тяжёлых машин, строительной техники, всякого такого. Строят железнодорожный мост, «Дайцу» обеспечивает своевременную доставку стальных ферм на строительство. Это их основной бизнес. Мобильность — вот что для них главное. Чего ж удивляться, что они профукали наши жалкие вещички.

— Зачем же ты с ними связалась, если знала?

— Интересно! А кто ещё взялся бы везти наш чемоданишко неизвестно куда? — спросила она насмешливо.

— Выходит, они монополисты?

— Точно.

— Ну их к чёрту! — Я врезал кулаком по столу, и тут же почувствовал, как сердце заколотилось в груди. Быстро достал две таблетки, проглотил. В коробочке осталось всего три.

Жена на несколько минут погрузилась в свои мысли. Наконец она взглянула на меня.

— А может, они нарочно задержали чемодан? Назло?

— З-зачем? — Я уставился на неё, — Ты ещё что-то знаешь? Говори.

На лице жены появилось серьёзное выражение, она словно разделяла моё беспокойство.

— Знаешь, у меня была лёгкая стычка с водителем, которого «Дайцу» прислала за чемоданом. Он приехал один и попросил помочь донести чемодан до машины. Я спросила, почему он один, без помощника. Сказала: давайте сами, это ваша работа. И он так на меня посмотрел… С такой злостью.

— Как его фамилия?

— Фамилия должна быть в квитанции, — сказала жена с неестественной улыбкой.

На следующий день от «Дайцу» опять ничего. Мы пошли к причалу вместе с женой. Паром доставил только группу студентов — человек пять, — приехавших на остров на каникулы. Все мужского пола. Жена тут же завела с ними разговоры, будто знала их всю жизнь.

На станцию я вернулся один — жена сказала, что хочет что-то купить в местном кооперативе. Сын спал после обеда, но, услышав меня, проснулся и поднял крик. Я кое-как его укачал и позвонил в «Дайцу». Мураи, тому типу, с которым я разговаривал накануне, понадобилось полчаса, чтобы подойти к телефону.

— Да?

— Это Суда, с Гранатового острова. Мы с вами вчера говорили.

— Ага!

— Чемодана всё нет.

— Интересно. Вы должны были получить.

— Вы, конечно, проверили маршрут?

— Ну… Ваш багаж должен прибыть в наше отделение в Симидзугаву. Не могли бы вы позвонить и выяснить, дошёл он туда или нет?

— Вообще-то я думал, вы это сделаете. Ладно. Не понимаю, почему я должен этим заниматься, ну да бог с ним… Каждая минута дорога, так что я сам позвоню. Какой номер?

Я записал номер телефона, который он мне продиктовал.

— Да, вот ещё что, господин Мураи. У моей жены возникло небольшое недоразумение с водителем, который приезжал за нашим багажом. На квитанции стоит его печать. Фамилия Танака. Может статься, он из вредности отвёз чемодан к вам и он где-нибудь там валяется…

— Такого быть не может! — рассмеялся Мураи.

— Нет, не говорите. Всякое бывает. Не могли бы вы проверить? А я свяжусь с Симидзугавой.

— Хорошо, хорошо. Я проверю, — преувеличенно вежливо ответил Мураи. Хотя ясно было, что он и пальцем не шевельнёт.

Закончив разговор, я попросил жену старосты соединить меня с отделением «Дайцу» в Симидзугаве. В этот момент на пороге появилась жена.

— Ты всё по телефону разговариваешь? Знаешь, какой счёт пришлют?

— Какая разница? Фирма оплатит.

Меня вдруг осенило:

— А как ты с оплатой договорилась? После доставки?

— Ну да! Заплатила вперёд.

— Надо было, чтобы после доставки. Тогда хоть поторговаться могли бы. Не привезёте — не заплатим.

— Ты как ребёнок, честное слово. Какая оплата? Плевать им на неё.

— От тебя ничего хорошего не услышишь.

Жене почему-то стало весело.

Тут мне дали Симидзугаву.

— Алло! Говорит Суда с Гранатового острова. Скажите, вы ещё не получили багаж на моё имя?

Голос на том конце был хриплый и резкий, будто я разговаривал с рыбаком:

— Погодите, посмотрю.

Через пять минут в трубке послышался тот же голос:

— Ничего нет. — В провинции сотрудники «Дайцу» всё-таки более любезны.

— Мы из Токио отправляли. Там говорят, он уже к вам должен поступить.

— Если не поступил — значит, не поступил. Мы как только что-то получаем, тут же доставляем адресату. Иначе у нас всё было бы завалено посылками. Как только — так сразу. У нас такой порядок. Мы ничего не задерживаем.

— Понимаю.

В трубке что-то лязгнуло, и хрипун отключился. Похоже, чемодан действительно до них не дошёл.

Я попросил, чтобы меня в третий раз соединили с отделением «Дайцу» в Сибуя, и стал ждать. Тут из задней комнаты появилась жена, облачённая в купальник.

— Что это ты так вырядилась? Не по возрасту, — спросил я, — К чему бикини? Купаться собралась? Одна?

— Не-е… Студенты, которые сегодня приехали, поставили на берегу палатки. Меня пригласили. Схожу посмотрю.

— Ну уж нет! — закричал я. — Муж между жизнью и смертью болтается, а ты вздумала перед молодыми парнями полуголая расхаживать?!

— Ого! Ревнуешь!

— Это не ревность! Просто для моего состояния самое страшное — когда между мужем и женой нет доверия. Подозрения в неверности и всё такое. Ты никуда не пойдёшь!

— Точно, ревнуешь! — засмеялась жена. — Притащил меня на этот чёртов остров, да ещё хочешь мной командовать! Ишь разбежался!

— Тогда и ребёнка с собой захвати.

— Ни за что! Мне он ни к чему. — И она ушла.

Я буквально дрожал от ярости, когда прозвенел звонок.

На линии был Мураи, я сразу напустился на него:

— В Симидзугаве сказали, что чемодан к ним не поступал. Что у вас, в конце концов, творится?

— Хм-м! Да… проблема… — протянул Мураи, хотя было понятно, что никаких проблем для себя в этом деле он не видит. — Конечно, надо бы разобраться, как отправили ваш чемодан — грузовым вагоном или автотранспортом. По железной дороге он должен прийти в Ябуки, а если на грузовике, то в Итагаки. Именно так. Почему бы вам не позвонить в наше отделение в Итагаки и не справиться у них? Если там нет, значит, чемодан отправили по железке, в отделение Ябуки. Номер в Итагаки…

— А почему вы не можете всё это узнать? — воскликнул я. — Должна же у вас быть какая-то ответственность!

— Ну что вы кричите? Ха-ха-ха!

— Что здесь смешного! Если вы не разберётесь с этим делом, я обращусь в полицию. Пусть объявят розыск!

— Конечно, конечно. Но чемодан, скорее всего, просто застрял где-то по дороге.

— Вот я и прошу вас выяснить где.

— Алло! — вмешиваясь в разговор, вдруг по-старушечьи засипела жена деревенского старосты: — Вы ещё долго будете говорить? Другие люди тоже хотят позвонить.

— Погодите вы! Я же разговариваю! — закричал я.

— Не могли бы вы закончить поскорее?

Мураи разбирал смех.

— Прекратите это! Прекратите! — орал я во всё горло, — Я разговариваю! Разговариваю! Разго-го-го… — Вдруг у меня перехватило дыхание, я схватился за грудь.

— Что случилось? — занервничала старушка. — Алло? Что с вами?

Я бросил трубку и стал лихорадочно искать коробочку с лекарством. Я совсем не мог дышать. Глаза выкатились из орбит, меня скрутило и выгнуло назад. Раскрыв трясущимися руками коробочку, я, не запивая, проглотил последние три таблетки.

Вечером я плачущим голосом пожаловался жене:

— Лекарство кончилось. Что теперь делать? Я пригрозил «Дайцу», что попрошу полицию заняться расследованием, но им, по-моему, всё равно.

— Вот именно. Плевать они хотели, — усмехнулась она, — Вся компания прогнила насквозь, сверху донизу.

— Да… — Мне вспомнился случай, происшедший несколько лет назад.

В ту ночь жена опять меня домогалась. Возбудилась даже сильнее, чем обычно. Верно, флирт со студентами так на неё подействовал.

— Нет, нет и нет! — кричал я, — Теперь я вообще без лекарства остался. А вдруг приступ? Это же верная смерть!

— Ну смотри! — истерически завопила жена. — Завтра же я тебе изменю с каким-нибудь пареньком. Из тех, что приехали. Вот молодцы хоть куда!

— Зачем ты это говоришь? Пытку мне устраиваешь?! — взмолился я фальцетом, — Не говори так. Пожалуйста! Знаешь же, что для сердечников сексуальная активность — смерть. Хочешь убить меня?!

— Не хочешь — не надо!

— Но ты же уйдёшь и сделаешь это с другим!

— Ха! Какой же ты мужик?!

— Хорошо! Если ты так говоришь, я согласен. — Я протянул к ней руку.

Жена оттолкнула её.

— Ты мне ничего не должен. Можешь не переживать.

— Я не переживаю. Ты не думай, я действительно тебя хочу. Честное слово.

«Эх, была не была!» И я заставил себя обнять её.

Всё получилось как-то слишком быстро. Из-за большого перерыва, наверное.

— Что? И всё? — разочарованно спросила жена, — Ты нарочно так быстро кончил. Сердце бережёшь? Нет, я так больше не могу. Завтра я точно тебе изменю. С пятерыми сразу. Тогда узнаешь!

— Не надо! Пожалуйста!

Я натянул на голову простыню и в полном отчаянии разрыдался. От повышенной нагрузки и её слов сердце снова пустилось в галоп. Я даже не мог закричать на жену, как обычно.

— Кажется, я умираю, — простонал я, — Правда, умираю. Точно.

На следующий день чемодан опять не привезли. О работе не могло быть и речи.

Я снова позвонил Мураи в Сибуя:

— Это Суда с Гранатового острова.

— Ага! Алло! Ну как ваш чемондан? Приехал?

— Нет, конечно. Поэтому я вам и звоню.

— Ага! Да, конечно.

— У меня лекарство кончилось.

— А? Лекарство? Какое лекарство?

— Лекарство от сердца.

— Вот как?

— Теперь случись у меня приступ, а я без лекарства.

— Сочувствую.

— Вы знаете, где мой чемодан?

— Нет.

— Вы выясняли?

— Ну…

— Выясняли?

— Что?

— Где чемодан?

— А кто выяснял?

Я тяжело вздохнул:

— Ладно. Я сам выясню. Дайте мне телефоны ваших отделений в Итагаки и Ябуки.

Записав номера, я позвонил в оба места. Ни там, ни там чемодана не оказалось.

Я заказал ещё один междугородний звонок, на сей раз в клинику Каваситы.

Трубку взяла сестра:

— Клиника Каваситы слушает.

— Моя фамилия Суда. Я ваш пациент.

— Что? Алло? Очень плохо слышно.

— Могу я поговорить с доктором Каваситой?

— Его нет.

— Как же так! Где же он сейчас?

— Уехал на конференцию.

— О! На конференцию? Куда?

— В Саппоро.

— Саппоро? На Хоккайдо?

— Совершенно верно.

— Знаете… тут такая ситуация. Доктор выдал мне лекарство, но оно потерялось. Не могли бы вы срочно выслать мне ещё?

— Связь прерывается. Я вас не слышу. Алло?

— Алло! Это очень срочно! Серпентина алкалоид. Прошу вас!

— Целлулоид?

— Нет-нет. Серпентина алкалоид. Лекарство так называется.

— Лекарство? Какое лекарство?

— Не могли бы вы срочно послать мне это лекарство?

— Я не могу. Без распоряжения доктора.

— Да, понимаю.

— Что вы говорите?

— Алло! Вы не скажете, где доктор Кавасита остановился в Саппоро?

— Что?

— Какая гостиница?

— Это не гостиница. Это клиника Каваситы. Больница.

— Да-да. Знаю. Доктор… В какой гостинице остановился доктор?

— Ага! Подождите минутку. Э-э… «Саппоро-Куин-отель».

— А номер телефона не подскажете?

Сестра продиктовала мне номер, и я попросил соединить меня с Саппоро. От постоянного кричания в трубку я стал задыхаться, всё тело покрылось потом.

— «Саппоро-Куин-отель» на линии.

Слышимость была отвратительная, пришлось надрывать голос. Наконец меня соединили с портье.

— A-а! Вам того самого доктора Каваситу? — послышался слабый мужской голос, разобравший в конце концов мои слова. — Терапевта? Он в полиции.

— Как? При чём здесь полиция?

— Вы что, газет не видели? Здесь, у нас в гостинице, прошлой ночью зверски убили женщину. Врача. Доктор Кавасита и ещё двое медиков, прибывших на конференцию, уехали в полицию как важные свидетели. Мы не знаем, когда они вернутся.

На острове не было ни телевидения, ни газет, поэтому о происшествии в Саппоро я понятия не имел. Доктор даёт показания в полиции, ему сейчас точно не до моего лекарства, даже если мне удастся до него дозвониться. Я решил больше не тратить на это время и положил трубку.

Новый день известий о чемодане не принёс. Следующий день тоже. На десятый день после того, как мы отправили чемодан, мне позвонила жена старосты и намекнула, что о поведении моей жены говорит вся деревня. Она пустилась в распутство и в открытую крутила с приезжими студентами.

Прошло ещё пять дней. Я забросил работу и целыми днями только и делал, что звонил по телефону. Терпение жены в конце концов лопнуло — ей опротивело выслушивать моё нытьё, жалобы и упрёки, она взяла сына и вернулась в Токио. Студенты уехали вместе с ней. На пароме.

Всякий раз, когда я начинал выяснять с кем-то отношения на повышенных тонах, мне казалось, что настаёт мой последний час. Восемь раз у меня было сильное сердцебиение, четырежды останавливалось дыхание, и трижды сердце пронзала такая острая боль, что я почти лишался чувств. И каждый раз я валился с ног и корчился на полу в страхе перед заглянувшей мне в глаза смертью.

На семнадцатый день раздался звонок из Симидзугавы: они получили мой чемодан! Я просил их позвонить, как только это случится.

— Ну как? Сегодня он будет здесь?

— Сегодня паром уже ушёл. Так что только завтра, — проскрипел голос в трубке.

— Почему же так долго?

— Потому что его отправили машиной.

— А почему не железной дорогой?

— Откуда мне знать? — На том конце бросили трубку.

На следующий день я появился на причале за час до прибытия парома. С Кюсю на запад, через Корейский пролив, прокатился тайфун, море штормило. Дождя не было, но ветер, пока я стоял на причале, всё набирал силу.

Наконец показался паром. Опоздал на полчаса.

— Ура! — При виде судна я начал приплясывать на самом краю пирса, — Вот он! На пароме моё лекарство!

— Вряд ли он к нам причалит, — произнёс у меня за спиной староста.

Он и ещё несколько деревенских пришли на причал, встревоженные ненастьем.

— П-почему это? — удивился я.

— Ветер, — отозвался один из местных.

— Точно. Вон какие волны. Попробуй-ка пришвартуйся. Как шибанёт о пирс! Так и перевернуться можно.

— Но это же чёрт знает что такое! — воскликнул я, — Я уже на пределе! Не могу я больше ждать! Ладно! Если он не может причалить — я сам туда поплыву! — С этими словами я скинул пиджак.

— Стой! Куда?! — Староста вместе с земляками поспешили остановить меня. — Ты что?! Утонешь! Нет, тебя раньше о берег расшибёт! Сердце откажет!

— Плевать! Сердце пусть как хочет! А я без этого лекарства не могу!

Я вырвался из державших меня рук и, подняв тучу брызг, нырнул в бушующие волны.

Так началось моё невероятное, безумное приключение. Я бросил семью, наплевал на работу, пересёк семь морей и шесть континентов в погоне за коробкой с лекарством. Переплыл Ла-Манш, пробежал босиком всю Сахару, спасался в непроходимых джунглях от аборигенов, плевавшихся ядовитыми стрелами, отбивался от белых медведей в арктических льдах, попал в перестрелку между секретными агентами сразу нескольких стран, которые устроили охоту за моим лекарством на Транссибирской железной дороге. И всё потому, что для меня это единственная возможность выжить.

Лекарства я пока не нашёл.

 

Сальмонельщики с планеты Порно

Известие, что шеф собирает на срочное совещание, принёс Ёхати. Он у нас был на подхвате, «подай-принеси». Оказалось, доктор Симадзаки, большой авторитет в ботанике и единственная женщина в нашем исследовательском отряде, беременна.

— И из-за этого надо совещание собирать? — спросил я Ёхати, отрываясь от микроскопа.

— А я откуда знаю?

Потоптавшись в нерешительности в дверях лаборатории, он пошло хохотнул, показывая редкие зубы. Ему наверняка было не больше, чем мне, но выглядел он лет на десять старше.

— Скажи, сейчас приду, — проговорил я, оборачиваясь к окулярам прибора, и услышал безразличный голос Ёхати.

— Шеф сказал: если сразу не пойдёт, волоки его насильно, — нахально заявил он.

— Что это ему приспичило? — Я нехотя поднялся.

Лаборатория экосистем, служившая мне и жильём, представляла собой сборно-разборное сооружение площадью около тридцати метров. Она притулилась на самом краю научно-исследовательской базы, развёрнутой у подножия горы Ночного Плача, где рассыпалось с десяток похожих домиков. В центре располагался штаб — в два этажа и вдвое большей площади. Хотя какой штаб — одно название: самое простое строение, где помещались только жилой отсек шефа и комната для совещаний. Невысокая гора Ночного Плача состояла из тёмно-серого андезита. Такое название ей присвоила первая японская экспедиция на эту планету. По ночам, когда дул сильный ветер, впадины и выбоины на склонах горы рождали звуки, похожие на женский плач.

Я вышел наружу вслед за Ёхати, заперев лабораторию на ключ. Предосторожность не лишняя — не от воров (у нас их не водилось), а от кишевших вокруг диковинных растений и животных.

— От кого она залетела-то? — спросил я по дороге у Ёхати.

И без того невысокий, Ёхати при ходьбе выгибал колесом спину и от этого казался ещё ниже. Он покосился на меня и ухмыльнулся:

— А кто знает? Может, от вас?

— Не от меня, — серьёзно проговорил я и призадумался. Нет, точно, я ни при чём.

Оранжевый шарик солнца неудержимо катился за гору Ночного Плача. В это время года на планете день и ночь сменяли друг друга каждые два часа. Планета Накамура входила в солнечную систему Кабуки. Забавные названия. И планету, и систему открыл учёный японского происхождения Питер Накамура, большой поклонник театра кабуки. Но на Земле она была известна как планета Порно. Так её называли из-за аборигенов, живших в пятидесяти километрах к западу от базы в стране Мамардасии. Они как две капли воды походили на землян, только круглый год ходили голыми.

— Так вот от кого! — вдруг осенило меня, — От тебя, Ёхати.

Тот сразу переменился в лице. В уголках глаз появились скабрёзные морщинки, рот сладострастно скривился. Неприятная картина.

— Если бы так! — с невыразимой мукой отвечал Ёхати, — Я тебе скажу: она мне нравится. Эх, кабы от меня! — Судорожно дёрнулся, облизал толстые слюнявые губы и повторил чуть не плача: — Да! Кабы от меня!

О неистребимой тяге Ёхати к слабому полу знали на базе все. Ему кровь из носу нужна была женщина как минимум два раза в день. Свой крошечный «вигвам» он делил с дамой средних лет, которая приехала с Земли вместе с ним. Я всегда думал, что она его жена, но, видимо, ошибался. Ёхати ещё раз тяжело вздохнул:

— Кабы от меня!

— Значит, не от тебя?

— Если бы.

Если не Ёхати — тогда кто? От кого забеременела доктор Суйко Симадзаки — тридцатидвухлетняя, незамужняя, полная женственности, светлокожая пухленькая красотка? Не находя ответа на этот вопрос, я распахнул дверь штаба. Ёхати почему-то метнулся к своему домику.

— Я как раз занимался повадками многоухих кроликов. Почти разобрался с их питанием, — пожаловался я шефу, входя в комнату, где он нас собирал на совещания. — Мы что, будем теперь обсуждать подробности личной половой жизни членов экспедиции?

Кроме меня, пока больше никто не появился. Только шеф по обыкновению сидел во главе стола, его толстая шея тонула в плечах.

— Во-первых, это вопрос далеко не личный. А во-вторых, мы ещё не можем утверждать, что в данном случае имел место половой контакт.

Обалдело глядя на него, я хотел было поинтересоваться, как можно забеременеть без полового контакта, но тут в комнату вошли доктор Фукада и бактериолог доктор Могамигава.

— Она с яичком. Это не ложная беременность, — отрапортовал Фукада. — Но что там — одним рентгеном не разберёшь. Четвёртый месяц.

— Что же, она четыре месяца не замечала, что беременна? Что за человек?! — Я почти кричал. — Может, она нарочно скрывала?

Не обращая никакого внимания на мои слова, доктор Могамигава, старик, сухой педант, не признававший ничего, кроме естествознания, с кислой гримасой выложил на стол несколько листьев, похожих на папоротник.

— Вот эта гадость была вместе с образцами растений, собранных доктором Симадзаки. Я это нашёл в её коробке для гербария.

— Что? Вдовье чрево?! — подскочил я, — Откуда здесь эта трава? Она растёт только к западу от Мамардасии!

— Должен вас поправить. К западу от озера Подлости. — Могамигава бросил на меня сердитый взгляд. — Доктор Симадзаки собирала растения, дошла до болота и, не обратив внимания, прихватила и эту дрянь. Её микроспоры проникли в организм. Как известно, андроспоры этого жуткого растения раздражают яйцеклетки высших позвоночных и вызывают непроизвольное развитие в утробе новых организмов.

— Но ведь доктор Симадзаки не вдова, — заметил шеф.

Могамигава пренебрежительно отвернулся, говоря всем своим видом: «При чём здесь это?» За него ответил доктор Фукада:

— Название «вдовье чрево» пошло от первой экспедиции. На самом деле не важно — вдова, не вдова. Это растение стремится к партеногенезу с любой женщиной, исключая девственниц. Вообще-то у партеногенеза есть ещё другое название — девственное размножение, но в данном случае мы имеем дело с явлением, которое, видимо, следует называть недевственным размножением. Почему оно не воздействует на яйцеклетки девственниц, пока не ясно. Возможно, это как-то связано с количеством вырабатываемого эстрогена. Что касается доктора Симадзаки, то это скорее естественно, что она не девственница. — Он иронически улыбнулся, — Всё-таки ей уже тридцать два. Было бы слишком строго обвинять её в легкомысленном поведении на том основании, что она не девушка.

— Что вы! Я же её ни в чём таком не обвиняю, — заёрзал в своём кресле шеф, — Ну что же, пока нас только четверо, но всё равно начнём. Сама доктор Симадзаки отказалась присутствовать на совещании. Конечно, она чувствует себя неловко — ведь мы знаем, какой это застенчивый и скромный человек. Геоминералогическая группа отправлена в район горы Арасатэ на перевал Хокомака для изучения жуткой липучей скалы.

— Дело не терпит отлагательств, нужно действовать немедленно. О! Что-то я повторяюсь. Неловко как-то! — сказал Фукада, кичившийся своей причастностью к литературе; в порядке хобби он накропал три десятка макулатурных романов, — Итак, переходим к основному вопросу. Беременность, вызванная вдовьим чревом, длится десять земных дней. Так что, Сона-сан, разрешите вас поправить: доктор Симадзаки не замечала беременности всего четыре дня, а не месяца. До сих пор имели место два подобных случая с земными женщинами: у одной участницы первой экспедиции на седьмой день случился выкидыш, а врачиха, которая была приписана к отряду, занимавшемуся устройством базы, на третий день, не задумываясь о последствиях, сама сделала себе аборт. Но в случае с доктором Симадзаки это уже не пройдёт, будет выкидыш или нет — мы тоже не знаем. Выходит, велика вероятность родов. Однако Симадзаки говорит, что не хочет рожать.

— И это понятно, — отозвался я, — Ещё бы: признать, что отец ребёнка — какой-то сорняк, да ещё с таким названием — вдовье чрево, — значит опозорить всю семью, несколько поколений выдающихся учёных.

— Давайте всё-таки пользоваться научным языком. — Могамигава бросил на меня недовольный взгляд. — Невозможно представить, чтобы андроспоры вдовьего чрева, проникнув в организм дыхательным путём, прямиком попали в матку. Скорее они просто каким-то образом — например, путём кислотного воздействия — сыграли роль возбудителя неоплодотворенной яйцеклетки и вызвали рост нового организма. То есть оплодотворения доктора Симадзаки вдовьим чревом не было, поэтому как можно говорить, что она зачала от этого растения?! Надо подождать родов, но я считаю, что у нового организма будут только хромосомы матери. Как пишет в своей «Истории транспарентных эмбриогенов человека» профессор Ёсинович Сано, отсутствие репродуктивной функции у индивидуума, рождённого в результате партеногенеза, — это норма.

— Ну, по идее так и должно быть, — решил возразить доктор Фукада, — Однако на этой планете далеко не всегда происходит так, как должно быть. Точнее, у неё такая особенность, если хотите: здесь часто происходят дикие вещи, выходящие за рамки здравого смысла. Споры вдовьего чрева вполне могли достичь матки — через дыхательную, пищеварительную или кровеносную систему, — не утратив при этом своих качеств, и каким-то образом проникнуть в неё. Партеногенез — весьма распространённый способ воспроизводства в животном мире, даже на Земле. Тем более нельзя исключать, что на пресловутой планете Порно мы можем столкнуться с такими невероятными и абсурдными явлениями, как оплодотворение спорами растений. Говоря о «яичке» в матке доктора Симадзаки, я не имел в виду, что это должен быть непременно человеческий эмбрион.

Гримаса будто приклеилась к лицу Могамигавы.

— Вы называете эту планету дикой. В принципе согласен. Но о выкидыше, случившемся у женщины из первой экспедиции, я слышал, что плод был человеческий.

— Однако…

— Однако, — вмешался я, чтобы придать ускорение завязавшейся дискуссии, — проблема не в природе беременности доктора Симадзаки и не в том, кто у неё родится, а в том, как предотвратить роды. Разве нет?

— Я так скажу, — кивнул в мою сторону шеф, — Думаю, есть два пути. Первый: извлечь это — кем или чем оно бы ни было — из матки кесаревым сечением.

— У нас нет для этого оборудования, — тяжело вздохнул Фукада, — Не скажу, что это невозможно, но мне бы не хотелось делать такую операцию. Вскрывать брюшную полость у доктора Симадзаки… Слишком велика ответственность.

Фукада, как обычно, уходил от ответственности. Одарив его пренебрежительным взглядом, Могамигава обратился ко мне:

— Не знаете ли вы, как мамардасийцы предохраняются от беременности, вызываемой вдовьим чревом? И какие меры они принимают, если беременности избежать не удалось? Ведь они наверняка тоже страдают от вдовьего чрева.

— Думаю, да. В районе Мамардасии очень много вдовьего чрева. Целые колонии. Но поскольку доступ человеку в Мамардасию закрыт, нам пока не известно, как они справляются с этой проблемой.

Шеф подался вперёд:

— Так вот, второй путь, о котором я думал, — послать туда кого-нибудь, чтобы выяснить у аборигенов, что они делают в таких случаях. От этого будет и научная польза, так что сможем убить как бы двух зайцев.

— Так они к себе и пустят! — покачал головой я, вспоминая, как мамардасийцы в прошлый раз наотрез отказались пропустить нашу экспедицию, — Если только ты не человек с приемлемым для них устройством психики. Они же здорово читают наши мысли, — Я повернулся к Фукаде: — Быстрее вам будет кесарево сечение сделать.

Фукада тут же всполошился:

— Раньше, в эпоху варварства, такие операции делали голыми руками, а теперь только на современном оборудовании, с компьютерными системами. То есть я… как врач… в университете нас не особенно этому учили.

Могамигава закатил глаза к потолку, будто хотел сказать: «Не можешь, значит?» Я тоже был разочарован.

— Несколько участников первой экспедиции проникли в Мамардасию и видели, что это такое. Есть доклад на эту тему, — проговорил шеф, чтобы оживить разговор. — Как им удалось?

— Ну, это же были первые земляне. Наверное, аборигены не предполагали, что мы такая дикая раса, и расслабились — пустили. Дикая — с точки зрения мамардасийцев, конечно.

— Это мы дикие? Вот они-то настоящие дикари! — сморщился Могамигава. — Как я слышал, они совокупляются в открытую, средь бела дня. Им всё равно с кем — с мужчиной, женщиной… где — на улице, на площади, в общественном месте. Где угодно, и одновременно несколько пар!

— Вот именно! — кивнул я, ткнув пальцем в его сторону. — Вот это и кажется им диким. Что мы так к этому относимся: считаем секс дикостью, думаем, что с этим делом надо куда-то прятаться. Мне кажется, они смущаются от такого отношения, это их отвлекает, не даёт сосредоточиться.

— Уж не хотите ли сказать, что вы это дикостью не считаете? — Могамигава с неприязнью уставился на меня.

Я почувствовал, что краснею:

— Нет, не считаю.

— В таком случае почему вы не можете получить туда доступ?

— Потому что я сам дикий. Э… лично мне было бы интересно и приятно наблюдать за такими вещами со стороны. Назовите это как хотите — извращением, страстью к подглядыванию… Но если у меня спросят, смогу ли я заниматься тем же самым на людях… Не смогу. То ли из-за стеснительности, то ли из-за неумения быть естественным, а может, самосознание не позволяет… Не знаю. Но мамардасийцы сразу просканируют, что у меня в голове, и не пустят к себе.

— Другими словами, — задумчиво проговорил шеф, — в Мамардасию может попасть лишь тот, у кого самые прогрессивные взгляды на секс?

— Ну… как сказать? Может статься, аборигенам эти прогрессивные взгляды покажутся вовсе не прогрессивными. То есть люди, о которых говорят, что у них прогрессивные взгляды на секс, связывают сексуальную свободу с борьбой против существующей системы, восстанием против «старой власти», критикой правительства и полиции. Похоже, что с точки зрения мамардасийцев такие люди на самом деле совершенно не стремятся к сексу и не превозносят его, он для них не предмет поклонения. Говорят, в составе первой экспедиции была одна женщина — активистка Союза за сексуальное раскрепощение. Она хотела было использовать поведенческий стереотип аборигенов для поддержки заурядного общественного движения, но это им не совсем понравилось. Как я слышал, дело кончилось тем, что активистка бежала оттуда со всех ног, когда какой-то медвежьего облика мамардасиец подошёл к ней.

— Так кто же всё-таки может к ним проникнуть? — небрежно бросил шеф.

— Тот, кто не воспринимает секс как нечто метафизическое и в то же время испытывает неиссякаемое сексуальное влечение, причём бескорыстное.

— Это что же получается? — округлив глаза, с нескрываемым отвращением рявкнул Могамигава. — Нужен тип, которому только бы потрахаться. Всё равно с кем?! — Он ожесточённо поскрёб голову. — Что это я так разорался? Вот до чего меня довела эта планета!

Шеф вдруг подскочил в кресле и поглядел в потолок:

— Хм! Есть у нас такой человек.

Я кинул на шефа изумлённый взгляд:

— Вы что, хотите Ёхати послать?

— А кого ещё? — уставился на меня шеф, — Кто ещё подходит к мамардасийскому менталитету?

— Ну, это не вариант! — тряхнул головой Могамигава, показывая, что тут и разговора быть не может, — Он же тупой. Даже если проберётся, что он сможет разузнать?

— Не говорите, Могамигава-сан, — тут же начал переубеждать его шеф, — В медицине и биологии он, конечно, не разбирается, но спросить, как избавиться от беременности, наверное, сумеет.

— Если Ёхати попадёт в Мамардасию, только мы его и видели, — усмехнулся я, — Помимо всего прочего, мамардасийки, говорят, исключительные красавицы. Наши женщины по сравнению с ними никуда не годятся. Недаром в отчёте было сказано: «Местные женщины — сущие ангелы».

— Как это банально! — проговорил доктор Фукада и отвернулся.

— Тогда надо будет послать с ним ещё кого-нибудь, — стоял на своём шеф, — Чтобы он, не проникая в Мамардасию, был где-то наготове и оттуда давал Ёхати указания. Если Ёхати притащит муть, его можно будет отправить обратно, и не один раз, пока не добудет вразумительную информацию.

Я пожал плечами:

— Хотите меня послать?

— Точно, — холодно заявил шеф и обернулся к Могамигаве, — Думаю, знание бактериологии здесь тоже пригодится. Не могли бы вы их сопровождать, доктор?

Могамигава с готовностью кивнул:

— Не возражаю. На экспедиционном катере мы через час туда доберёмся.

— Однако, — шеф обеспокоенно шевельнулся в кресле, — у нас всего один катер. Сейчас он в распоряжении геоминералогической партии.

— Вы можете связаться с доктором Ниямой и приказать ему немедленно возвращаться.

— Я уже говорил с ним по телекому, — Шеф не скрывал огорчения, — Он сообщил, что они смогут быть на базе только через два дня. Вы же знаете, что это за человек. Упрямец! Для него моих распоряжений не существует.

— Но вы сказали ему, что ситуация с доктором Симадзаки не терпит отлагательств?

— Разумеется, сказал. Но ему как об стену горох. Знаете, что он ответил? «Пускай рожает, потом выбросим куда-нибудь, и все дела».

— Ну что за человек! — вздохнул Могамигава. — Тогда поедем на турбоходе.

— Что?! — чуть не задохнулся я, — На нём мы доберёмся только до озера Подлости. Над водой эта кроха не пройдёт. Обойти озеро невозможно, потому что на севере оно выходит прямо к Мамардасийскому морю, на юге, за мысом Самоудовлетворения, тоже море.

С каждым произнесённым словом я всё сильнее злился на Фукаду, который как в рот воды набрал. Мог бы он сделать кесарево сечение — не было бы никакой проблемы. В последнее время появляется всё больше врачей, не способных ничего сделать руками — даже самую простую операцию; как они сами говорят, во всём виноват прогресс медицинской науки. Кому такой прогресс нужен?

— Так вот, до Мамардасии такой маршрут, — продолжал я. — На турбоходе до озера Подлости, там сооружаем плот из того, что растёт в округе, переправляемся, потом на запад по болотам и ещё километров двадцать пешком.

— А полегче маршрута нет? — простонал доктор Могамигава, похоже, разделявший мои мысли в отношении доктора, и недобро покосился на Фукаду.

Фукада чувствовал себя неловко и, оправдываясь, заёрзал на месте:

— Вообще-то надо бы мне пойти, но вы же знаете: у меня ноги слабые, хронические болезни…

— Никто вас туда не посылает, — отрезал Могамигава.

Фукада бросил на него полный негодования взгляд и сердито умолк.

В комнате повисло молчание.

Его прервал Фукада. Сделав вид, что ему надо идти, он поднялся со стула:

— Ну я пойду. Работа.

Когда наш никчёмный коллега вышел, шеф громко вздохнул. Мы с Могамигавой тоже устали от Фукады. Говорить не хотелось.

С горы Ночного Плача ветер принёс наполненный восторгом женский стон.

— Вот это вопль! — сказал, как плюнул, Могамигава. — Гора, издающая такие звуки, должна называться по-другому. Какой уж тут Ночной Плач! Это Волна Экстаза, — Он округлил глаза и, почесав в затылке, заключил: — Что я такое говорю?! О боже! Как же низко я пал.

Я глубоко затянулся сигаретой и стал рассказывать, стараясь говорить как можно спокойнее:

— Поделюсь своим опытом — однажды мне пришлось добираться от озера Подлости до Мамардасии и обратно. И постройка плота, и пешие переходы — это всё не так страшно. Главная причина, почему мне не хочется идти туда снова, — разная тамошняя кошмарная живность. По идее, мне уже давно следовало привыкнуть к удивительным условиям, в которых обитают внеземные формы жизни, кажущиеся нам невероятными. И всё равно встречается такая гадость, что невозможно оставаться безразличным, даже с точки зрения чисто научного интереса.

— Может, не стоит сейчас об этом? — встрял шеф.

Я покачал головой:

— Нет. Нужно заранее предупредить доктора Могамигаву. Хотя бы в общих чертах. Чтобы смягчить шок.

— Неужели это в самом деле такие чудовища? О них чего только не говорят…

— Почти все эти животные и растения встречаются и здесь. Но там они существуют в форме особого биоценоза, отличающегося большой перенаселённостью. Растения образуют многоуровневые колонии; в этой биомассе формируются сообщества представителей фауны, мирно уживающиеся друг с другом. Например, некоторые виды водорослей, почти не встречающиеся в наших местах, расплодились в озере Подлости. Видимо, в физиологическом плане это оптимальное для них место. Водоросли-липучки, кровавые, ласкающие водоросли…

— Ласкающие водоросли?! Это кошмар! — Могамигава приподнялся и застучал кулаками по столу, — Недавно моя жена пошла искупаться на озеро — тут недалеко. Вошла в воду, и через несколько минут у неё стали слипаться глаза. Шатаясь, вышла на берег. Оказалось — эти самые! Страшная гадость! — пробормотал он уже спокойнее, — Не надо было брать жену на эту дикую планету.

— Каких только тварей не водится в этом озере. Оно буквально кишит плоскоспинными бегемотами, червекрокодилами, булькающими аллигаторами. Кого там только нет.

— Они опасны?

— Нет. Но они вылезают из воды и такое устраивают! Кроме крупных животных там полно пластинчатых медуз и других тварей. Так что плот надо связать покрепче. Перевернёмся — будет не до шуток.

— В болотах наверняка тоже всякой дряни полно. Я прав? — с дрожью спросил Могамигава.

— Там растёт забудь-трава. В больших количествах.

— О-о! Забудь-трава! Какой ужас! — Могамигава снова забарабанил по столешнице кулаками и весь как-то перекосился. — Недавно я собирал образцы растений для культивирования перфорационных бактерий. И случайно попалась эта самая трава. Так я забыл, какие тесты собирался проводить! И была-то всего одна травинка. А если там будет целое поле забудь-травы, кто знает, что мы забудем? Может, не сможем даже вспомнить, зачем пришли!

— Тогда лучше будет заранее записать, — дал совет Шеф.

— А вдруг мы читать разучимся?

Шеф рассмеялся, отрицательно качая головой:

— Это будет временная потеря памяти, а не старческое слабоумие. Так что не так страшно.

— Нам и через джунгли придётся пробираться? — Могамигава смотрел на меня испуганными глазами. — Что там у них, в джунглях?

— Там расплодились целые колонии трубчатых и зонтичных, характерных для местностей на границе между джунглями и открытыми пространствами, например полями забудь-травы. Ещё там, на чесоточном дереве, растёт тип лишайника — висячая ползучка. Впрочем, это не дерево, скорее кустарник. А местная фауна… Из животных — прежде всего олень-свистун, многоухий кролик, трехгорбый кабан, носатая сирена, раскладная корова. Из птиц — пенисный воробей, из насекомых — скрипучая цикада. Из видов, которые нам не удалось классифицировать, я бы назвал реликтовый кокон и, наконец, разбуди-жену — создание, которого никто не видел. Мы знаем его только по голосу.

— Ах! Ещё и разбуди-жену! Только этого не хватало! — Могамигава забарабанил по столу и запустил пальцы в шевелюру. — Стоит ночью услышать её жуткие вопли — всё! Покоя не будет. Жена просыпается, будит меня… Зачем я её привёз на эту чёртову планету! — Он уронил голову на руки.

«Чего теперь жаловаться. Сам сюда свою красавицу притащил. Побоялся, как бы рога не наставила», — подумал я.

Могамигава поднял голову.

— А что там дальше, в джунглях? — Он вцепился обеими руками в край стола. — Наверное, ещё круче, да?

— Честно сказать — не знаю, — вздохнул я. — В первый раз я ходил туда с экспедицией, и у нас не было такой спешки, как сейчас. В джунглях царит вечный мрак, там даже днём темно и жутко. Прямо ад кромешный. У нас не хватило смелости, и мы двинулись в обход.

— Ад кромешный, вечный мрак… К чему такие выражения, весь этот страх? — раздражённо вопросил шеф. — Вы же учёный, эколог. Где же ваш исследовательский пыл? Ведь в таких местах лежит ключ к загадкам здешней природы. К тому же это настоящая кладовая новых биологических видов. Целая другая планета! Разве не так?

«Что-то сам ты ни разу туда не наведался». Я с упрёком покосился на шефа.

— Но в этот раз, я полагаю, нам придётся продираться через джунгли напрямик? — скорбно предположил Могамигава.

Шеф резко повернулся к нему.

— Да! — кивнул он. — Да! Но при этом вас ждут новые открытия.

«Это обязательно, — подумал я. — Столько открытий, что мало не покажется».

Пока мы обсуждали подробности предстоящей экспедиции — маршрут, что следовало взять с собой, — стало светать. Сперва в окне, над открывающимся вдали горизонтом, показалось розовое солнце; минут пятнадцать спустя почти в той же точке стало подниматься ещё одно солнце — оранжевое, заход которого мы недавно наблюдали. Два солнца образовывали так называемую спектроскопическую двойную звезду. Расстояние между ними было совсем небольшим, поэтому издали они казались одним светилом. Розовая была главной звездой, оранжевая — её спутником. С поверхности планеты они напоминали две женские груди, немного разные по цвету. Как их только не называли — «солнечные дыни», «золотые шары»…

Мы с Могамигавой решили не терять время и использовать два светлых часа для подготовки, а потом соснуть пару часиков, выпадающих на «ночь». Надо было запастись силами — неизвестно, будет ли в пути возможность поспать. Шеф вызвал Ёхати и сообщил о важной миссии, которую ему поручают. Тот, естественно, пришёл в восторг.

Поспать два часа не получилось, я проснулся ещё затемно и вышел из лаборатории. Перед штабом Могамигава громким голосом отдавал распоряжения Ёхати, который загружал в турбоход багаж:

— Эй! Можно поосторожнее? В этой коробке полно стекла — чашки для выращивания микроорганизмов, другая посуда. Ой-ой-ой! Не надо класть на дно микроскоп. Еду вниз положи. Ой-ой!

Мой багаж состоял только из ящика для сбора коллекций с морилкой для насекомых и инструментов для проведения вскрытия. Ещё я хотел взять клетку для ловли мелких животных, но подумал: как её нести, когда нам придётся передвигаться на своих двоих? В случае чего можно будет попросить у Могамигавы его переносной электронный микроскоп.

Втроём мы разместились в турбоходе. Шеф вышел нас проводить. Я сел за управление, Могамигава устроился рядом, Ёхати с багажом — сзади. Я запустил нагнетатель, и аппарат на метр завис над землёй.

— Будьте осторожны, — небрежно бросил нам шеф, — Ждём вас с богатым уловом.

Могамигава фыркнул:

— А вы следите здесь за порядком. И присматривайте хорошенько за нашим шарлатаном-доктором. Вдруг Симадзаки разродится до нашего возвращения. Дай Фукаде волю — он таких дел натворит!

Мы двинулись прямо на запад. Осадков в этом районе выпадало мало, местность поросла травой, как в саванне. Турбоход шёл гладко. Мы часто ездили на озеро, чтобы пополнить запас воды, так образовалась дорога, по которой турбоход выдавал сто пятьдесят километров в час. Скоро над горизонтом поднялись «золотые шары», бросая свои лучи на наш открытый экипаж. Было безветренно и тепло. То тут, то там попадались высокие шипящие акации, с верхушек которых мелодичными трелями заливались скрипучие цикады — мелкие насекомые наподобие майских мух. В небе порхали малиновые птички — пенисные воробьи, названные так по форме головы, имевшей до неприличия поразительное сходство с главным органом мужской анатомии. С нижних ветвей шипящей акации гроздьями свисали реликтовые коконы, для которых в таксономии здешней флоры места так и не нашлось.

— Погода замечательная, воздух чистый, — заметил Могамигава. — Не будь здесь всей этой мерзости, тварей этих — совсем было бы хорошо.

— Да уж, — согласно кивнул я, — Температура в самый раз, влажность низкая, жизнь что надо, здоровье есть, пейзажи — во-о! Утро, десять часов, шипящие акации колышутся на ветру, порхают пенисные воробышки, трещат скрипучие цикады, на ветках развешаны реликтовые коконы, в небе плавают золотые шары. Не жизнь — красота!

Закончив свою тираду, я громко расхохотался. Могамигава смотрел на меня как на сумасшедшего.

— Извините. Что-то меня не туда понесло.

— Я хочу вас предостеречь: мы учёные и должны сохранять здравый смысл в любых условиях, что бы ни случилось.

Вообще-то я куда больше опасался за его здравомыслие, но решил оставить эту мысль при себе.

По мере приближения к озеру Подлости заросли папоротников и гимноспермов становились всё гуще. Из некрупных растений попадались перистый орляк, заячья лапа, чёрно-белая рябина, сатанинская трава, гибкая пальма. Более крупные виды были представлены древовидным папоротником-гордецом и пушистой секвойей. Было ещё множество папоротников — как древовидных, так и мелких, которым ни прошлые экспедиции, ни доктор Симадзаки не успели дать названия.

— Какая тьма папоротников! — заметил Могамигава, выходя из турбохода, который я остановил в нескольких метрах от озера, и оглядываясь по сторонам.

— Доктор Симадзаки называет это адаптивным распространением флоры. Папоротники подразделяются на множество видов. Их несколько тысяч.

— Да… и каждому надо дать название. Доктор Симадзаки, верно, дрянные названия не выбирает, — Могамигава окинул взглядом зелёную поверхность озера, хранившего какое-то особенное многозначительное спокойствие, — Зачем нужна такая подробная классификация? В таком небольшом районе.

— Ну, — начал я, наклонив голову, — по животным я мог бы это объяснить, исходя из их среды обитания. А что касается растений… Может, это связано со структурой питания высших позвоночных — ведь они здесь в большинстве травоядные.

— Плот-то будем строить? — поинтересовался Ёхати.

— Конечно. Тащи электронную пилу.

— Не так быстро, — возмутился Ёхати, — Вон профессор сколько добра навалил. Пила на самом дне.

— Шевелись давай! Меньше слов — больше дела! — рявкнул на него Могамигава. — Время уходит! Солнце сядет, а мы всё ещё на озере.

Вдвоём с Ёхати мы принялись пилить. Вокруг росли несколько видов сосны и кедра. Эти деревья члены экспедиции в шутку называли сосна-горемыка и кедр-переросток. Но чтобы повалить такое дерево, требовалась куча времени, поэтому мы взялись за древовидные папоротники — связали из них верёвками прямоугольный плот примерно два с половиной на полтора метра. Перегрузили на него вещи, укрыли турбоход листьями папоротника и спустили плот на воду. Солнце к тому времени уже катилось за горизонт.

— До ночи всего полчаса осталось, — подскочил Могамигава, взглянув на часы. Сам он ничего не делал, только подгонял и кричал на нас — Успеем переправиться на ту сторону?

— Должны успеть. Если будем работать шестами все втроём, — усмехнувшись, ответил я.

Могамигава скорчил кислую мину:

— Что, мне тоже прикажете работать этой палкой?

— С женой-то по ночам небось работает, — шепнул мне на ухо Ёхати.

Мы захватили с собой три складных пластиковых шеста, раздвигавшихся на пять метров. Взяли их в руки и забрались на плот. Шесты упёрлись в кромку берега, вонзились в дно, и на поверхности воды с бульканьем показались пузырьки воздуха вперемешку с буро-чайными комочками грязи. Плот отчалил.

Вынимая шесты из воды, мы с удивлением обнаружили, что к ним всё время липнут водоросли устрашающей, алой как кровь, окраски.

— Кровавые водоросли. От одного их вица дрожь пробирает.

— Если они здесь водятся — значит, наверняка полно и пластинчатых медуз, — предположил Могамигава, неуклюже орудуя шестом, — Они могут всплыть в любой момент.

Не успел я сказать: «А вы всё знаете», как на поверхности показалось бесчисленное множество медуз, похожих на полупрозрачные плоские коробки прямоугольной формы. Они жадно кишели вокруг плота и, повернувшись брюхом кверху, раскрывали прилепившиеся на животе рты и шевелили щупальцами.

— Они всегда так плавают. Ужасная мерзость!

— Их ещё называют банными, или кверхубрюхими, медузами.

— В своё время я немного ими занимался, — поведал нам Могамигава. — У них имеются эктодермальные репродуктивные железы, а питаются они, похоже, кровавыми водорослями и растительным планктоном.

— Они жалятся? — поинтересовался Ёхати.

— Да уж! Чтобы такие твари и не жалились! — Могамигава недобро покосился на него, — А ты потрогай.

— Нет, обычно они не жалятся. Только в период размножения, — объяснил я Ёхати и обернулся к Могамигаве: — Но это почти не больно. Наоборот, чувство довольно приятное. Интересно, почему?

— Тут дело вот в чём, — Могамигава скорчил неприятную гримасу, — Их пререпродуктивные стрекательные клетки, как и у земных медуз, содержат яд. Сейчас я как раз занимаюсь анализом этого яда, и, похоже, он оказывает анафилактическое действие. То есть поначалу эти клетки незначительно влияют на нервные центры, вызывающие семяизвержение, но при неоднократном повторении сопротивляемость снижается, и в итоге происходит эякуляция. Получается контриммунитет.

— Это вы на себе испытывали? — фыркнул я, не в силах сдержать смех. — Ой, извините.

Могамигава бросил на меня убийственный взгляд.

— Давайте пару-тройку поймаем, — предложил Ёхати.

Послышался лёгкий всплеск; я оглянулся на берег, от которого мы уже удалились на несколько десятков метров, и увидел, как в озеро один за другим плюхаются булькающие аллигаторы, до сих пор дремавшие в болоте неподалёку от места, где мы погрузились на плот.

— Они что, за нами? — заволновался Могамигава.

— Конечно, — ответил я, с силой отталкиваясь шестом, — Видите, как они припустились. Давайте наляжем!

Аллигаторы, несколько уступавшие в размерах своим земным родичам, группами устремились к плоту. Некоторые из них, должно быть, совершали свой маневр тайком, под водой, однако несколько десятков тварей плыли к нам почти в открытую — на поверхность выступали только нос, глаза и часть утыканного шишками, похожими на спинные плавники, хребта. Они приближались быстро и практически без шума, если не считать неприятных булькающих звуков, вырывающихся из ноздрей вместе с дыханием.

— Они же плот перевернут, если нас догонят! — возопил Могамигава, лихорадочно работая шестом. — Чего им нужно?!

— Хотят нас изнасиловать, — ответил я. — Они имеют обыкновение спариваться с другими видами.

— Они утащат нас под воду! Мы утонем! — голосил Могамигава. — Должен же быть какой-то способ?! Как вы спаслись от них в прошлый раз?

— Надо скорее добраться до того берега. Там уже вотчина червекрокодилов…

В этот миг плот резко накренился — видно, скрывавшиеся под водой аллигаторы нас настигли. Мы едва удержались на ногах.

— Значит, это всё самки? — спросил Могамигава, поспешно приседая, чтобы не свалиться в воду.

— И самцы, и самки, — Я быстро дёрнул на себя шест, который, разевая огромные пасти, норовили вырвать у меня аллигаторы, и, сжав его в ладонях изо всех сил, тоже опустился на корточки, — Они не отличают среди особей других видов самца от самки, поэтому лезут на всех без разбора.

— Но такой тип поведения обычно свойствен только самцам!

— А на этой планете — и самцам, и самкам. Известно, что в сообществе, состоящем из особей одного и того же вида, аттрактанты — такие, как половые феремоны, — почти не дают эффекта; то есть внутри сообщества особи почти не спариваются. Вместо этого у них действует необычный врождённый спусковой механизм — они преследуют особей других видов, как охотник добычу.

— Но они же вымрут от этого. Разве нет?

— Нет. Вымирание вида скорее связано с беспорядочным межродственным скрещиванием. Особенно на этой планете, где у животных практически нет естественных врагов.

— А почему бы не попробовать разок? — внёс предложение Ёхати и сильно ткнул шестом аллигатора, попытавшегося взобраться на плот, — Может, в этом самый кайф.

— Болван! Если самец до тебя доберётся, останешься с порванной задницей, — гаркнул на него я, поглядывая на приближающийся берег, до которого оставалось всего с десяток метров, — Слава богу! Вон они, червекрокодилы!

С заболоченного берега группами сползали в озеро другие твари, немного крупнее булькающих аллигаторов.

Плот продолжал содрогаться от ударов — это аллигаторы бились в днище своими рылами. Чтобы не упасть в воду, мы вцепились в разложенные на плоту вещи и ждали червекрокодилов.

— А не получится у нас из огня да в полымя? — дрожа от страха, спросил Могамигава.

— Пока они будут между собой драться, мы как раз успеем ноги унести.

Плывший впереди всех червекрокодил с ходу вцепился в одного из аллигаторов. Извиваясь, два зверя сплелись в клубок и взлетели над водой на два метра, подняв тучу брызг. Через несколько секунд вокруг плота завязалось настоящее сражение.

— Теперь вперёд!

Отчаянно толкаясь шестами, мы стали удаляться от развернувшегося побоища.

— Вот это да! — проговорил Могамигава, оборачиваясь и взирая округлившимися глазами на битву крокодилов, — Они же поубивают друг друга.

— Нет. В этологии это называется «ритуальной схваткой». Вроде того, что устраивают между собой на Земле самцы из-за самок. Но на этой планете женские особи — как мы: с поля боя не убегают, наблюдают со стороны, чем кончится. Чтобы отдаться победителю. — Работая шестом как одержимый, я взглянул на приближавшийся берег и закричал: — Чёрт! Как же это я?! Там целое стадо бегемотов!

— Под этих тварей попасть?! Ужас! Куда нам деваться? — встревоженно вскрикнул Могамигава.

— Гребём южнее. Ёхати, смотри!

Не успел я выговорить это, как вокруг плота стали всплывать бегемоты, из воды выступали только их плоские как доска прямоугольные спины.

— Ах вы, гады!

— Сволочи чёртовы!

— Пошли вон, похотливые твари!

В неистовстве мы все втроём вонзили шесты в бегемотьи спины — мягкие, покрытые сеткой морщин, напоминающей плетение соломенной циновки. Шесты прокалывали кожу и входили в толстый слой подкожного жира. Но бегемоты, похоже, совсем не чувствовали боли — во всяком случае, сколько мы их ни шпыняли, они продолжали невозмутимо приближаться к нашему плоту. Лишь из круглых дыр от наших шестов сочились капли белого жира. «А вдруг они от этого только удовольствие получают?» — думал я, раз за разом втыкая шест в живую плоть. Исколотые спины уже напоминали пчелиные соты. Эта картина вызывала тошноту. Я перестал работать шестом как пикой и вместо этого принялся дубасить бегемотов по головам. Однако не таковы были эти твари, чтобы пуститься в бегство от моих ударов. Они по-прежнему с вожделением косили на нас налитые кровью злые глазки, норовя или поднырнуть под плот, или залезть на него своими тушами.

— Получай, сволочь! — Ёхати воткнул шест в бегемота с такой силой, что вытащить уже не смог. Его оторвало от плота (шеста он так и не выпустил) и подкинуло в воздух на метр над спиной бегемота. Вытаращив глаза, он заорал во всё горло: — Помогите!!!

Окружённый животными с трёх сторон, плот дрейфовал вдоль берега, отдаляясь от Ёхати. Бегемот с торчавшим из спины шестом, на котором болтался Ёхати, тоже продолжал преследование, хотя из-за добавившейся нагрузки не поспевал за своими товарищами. Разделявшая нас дистанция постепенно увеличивалась, но к берегу мы не приближались.

— Разве можно его так оставить?

— Сейчас главное — до берега добраться, — бросил я Могамигаве, — Оттуда кинем ему верёвку.

В этот момент какой-то бегемот, видимо, встал на мелководье на все четыре лапы как раз под нашим плотом, и тот резко накренился.

— Эх! Надо было делать из сосны и кедра! — закричал я, отчаянно пытаясь спасти падавшие в воду вещи. — Свалимся в воду — конец! Здесь полно ласкающих водорослей!

— Что мы, не мужики?! Брюки на нас или юбки?! Хрен что у них получится! — заявил Могамигава, — Не выйдет! Они нас перевернут. Вы хватайте аппаратуру и инструменты, я — продукты. Если плот переворачивается, мы с грузом бегом пробиваемся к берегу. По отмели, через водоросли.

— Понятно.

Берег приближался. Начинало смеркаться.

Бегемот под нами шевельнулся, плот накренился градусов на сорок, и мы со всеми нашими пожитками за плечами съехали с него, оказавшись почти по пояс в воде.

— Вперёд! Вперёд! Или они нас достанут! — надрывался Могамигава, рванув к берегу на полусогнутых.

Я устремился за ним. Плот остался на пути стада бегемотов, их уже можно было не бояться. Они медленно раскачивались на отмели на своих лапах-колоннах и догнать нас уже не могли.

Счастливо избежав контакта с водорослями, мы наконец выбрались на берег и со вздохом облегчения оглянулись посмотреть, что творится на озере. Оставив нас в покое, бегемоты перенацелились на Ёхати. Со всех сторон они карабкались на своего собрата, из спины которого торчал шест.

— Верёвку! Быстро!

Я бросился к нашим вещам за верёвкой, но было поздно — в одно мгновение огромные пасти сдёрнули с Ёхати брюки вместе с трусами.

— А-а-а! Пошли прочь!!!

Недолго думая, оставшийся голым ниже пояса Ёхати выпустил шест и, как по камням, запрыгал по бегемотьим головам и спинам. Бросился в озеро и, очутившись по грудь в воде, рванул к нам.

Я застыл на месте:

— Там же водоросли!

— Да ладно тебе! Он же мужик! Не заласкают же они его до смерти.

Только он это выговорил, как Ёхати резко затормозил. Глаза его остекленели; тяжело дыша, он сделал ещё два-три шага. На лице вдруг всплыла слабая улыбка, с громким стоном он отпрянул назад и ничком рухнул в воду.

— Они его достали! — ошеломлённо воскликнул Могамигава. — Эх, Ёхати! Потому что всё хозяйство наружу. Надо было брюки крепче держать.

Наблюдая за происходящим, я с ужасом думал о том, каково сейчас Ёхати в этом жутком компоте из водорослей. Место, куда он упал, закипело миллионами пузырьков, и на поверхности показалось сначала лицо, а потом и верхняя часть тела нашего спутника. Он напоминал выжатый до капли лимон, с его набухшего члена свисали белые нити семени. Пошатываясь, Ёхати выбрался на берег и рухнул прямо у кромки воды, хрипло дыша.

— Интересно, а почему с бегемотами ничего не делается от этих водорослей? — поинтересовался Могамигава, пока я пытался привести Ёхати в чувство. — Они же ими питаются, значит, всё время должны быть в самой гуще.

— Нет, на бегемотов водоросли тоже действуют. Точнее, как только водоросли начинают их донимать, они сразу соображают, что это корм. Наверное, у них и оргазм случается, когда они их жрут.

— Вот оно что! Теперь-то я начинаю понимать, — кивнул Могамигава, — Как-то доктор Симадзаки попросила меня протестировать качество воды в месте, где водятся эти самые водоросли. Там я обнаружил в большом количестве спиралевидные бактерии, которые размножаются на белках, калии и кальции. Водоросли, видимо, всасывают в себя эти элементы, которые бактерии разлагают на неорганические вещества… То есть происходит следующее. Сначала водоросли возбуждают бегемотов, у тех происходит семяизвержение. Бактерии размножаются, поглощая содержащиеся в семени белки и другие вещества. Затем водоросли поглощают продукты распада бактерий и перерабатывают их в растительные белки, которыми питаются бегемоты. Получается что-то вроде трёхстороннего регенеративного цикла. Так?

— Но ведь есть ещё и другие виды бактерий, содержащиеся в выделениях бегемотов.

Не обращая внимания на сердитую физиономию Могамигавы, я в ажитации продолжал развивать свою мысль с чувством, что мы стоим на пороге открытия, дающего ключ к пониманию законов, управляющих экосистемой планеты.

— С другой стороны, водоросли вызывают у бегемотов семяизвержение, что является сопротивлением природной среды росту популяции и снижает плодовитость всего вида в целом. Это, в свою очередь, даёт обратный эффект, не позволяя бегемотам полностью уничтожить этот вид водорослей. Иными словами, мы имеем здесь саморегулирующуюся среду обитания с участием трёх биологических видов. При отсутствии ярко выраженных сезонных климатических колебаний на этой планете у той или иной популяции — если не будет никаких регуляторов — за взрывным приростом может быстро последовать вымирание.

— Мне кажется, вы слишком торопитесь с выводами. Не следует так спешить. Даже если в данном конкретном случае вы правы, надо помнить, что речь идёт всего лишь об одной кибернетической системе, существующей в огромном пространстве планеты. И мы не знаем, как эта система связана с другими.

Пока Могамигава распространялся, сердито поглядывая на меня, Ёхати с трудом поднялся на трясущихся ногах.

— Ну, вроде обошлось.

— Конечно. Давай-ка, соберись. Ну кончил пару-тройку раз. Что тебе сделается?! Ёхати был готов испепелить Могамигаву взглядом за эти слова.

— Другой бы на моём месте вырубился или вообще концы отдал. Пару-тройку раз!.. А семь-восемь раз не хотите?!

Солнце тем временем ушло за горизонт. Но нам надо было идти, чтобы быстрее преодолеть болотистый участок. Пробираться через жуткие джунгли посреди ночи — чистое безумие.

Взяв с Могамигавой только кое-какие приборы, которые могли понадобиться для наблюдений и опытов, и, взвалив на Ёхати основную часть багажа, мы зашагали по болоту.

— Как бы то ни было, — рассуждал я, обращаясь к следовавшему за мной Могамигаве, — я полагаю, что взаимоотношения между булькающими аллигаторами, пластинчатыми медузами и кровавыми водорослями также можно рассматривать как звено многосторонней регенеративной системы, наподобие той, что представляют собой отношения плоскоспинных бегемотов с ласкающими водорослями. Здесь аллигаторы только называются аллигаторами; они не плотоядные, питаются кровавыми и другими водорослями. Кроме того, они относятся к млекопитающим. Откуда только коллеги из экспедиционного отряда такие идиотские названия откопали?! Вот, к примеру, многоухий кролик. Он вообще к грызунам никакого отношения не имеет.

— Часто всю эту ересь придумывают любители. До сих пор бывает. Да если бы только это! Насколько я знаю, почти все высшие позвоночные здесь — млекопитающие. Верно? В таком случае что произошло с менее высокоорганизованными пресмыкающимися и амфибиями? Они что, все вымерли, как крупные рептилии на Земле в эпоху мезозоя?

Я запнулся. Выскажи я то, что мне пришло в голову, Могамигава наверняка записал бы меня в психи.

Я поспешил увести разговор в сторону:

— Однако тот факт, что практически все высшие позвоночные относятся к млекопитающим и находятся в тесном биологическом родстве — хотя внешне очень сильно отличаются друг от друга, — видимо, означает, что они могут между собой спариваться, пусть и без потомства. Правда, если мелкому животному вроде многоухого кролика вздумается спариться с плоскоспинным бегемотом, дело может кончиться смертью. От разрыва внутренних органов.

— Интересно, а бегемоты ищут для случки каких-нибудь других тварей? — раздался громкий голос Ёхати, замыкавшего наш маленький отряд с горой вещей за спиной. — Их же самих всю дорогу эти самые водоросли обрабатывают. А это знаете, какой кайф? — Ёхати прав, — сказал я, — Врождённый спусковой механизм, включающий алгоритм спаривания с особями других видов, есть у всех высших животных. Но что касается плоскоспинных бегемотов, спаривание с ними для многих животных чревато смертью, поэтому бегемоты обычно сбиваются в стада только со своими сородичами, а водоросли подавляют действие этого механизма, который запускается от внешнего раздражителя — когда приближаются высшие животные другого вида.

— Ну почему? — тяжело вздохнул Могамигава. — Почему на этой планете во всех животных, кого ни возьми, по существу запрограммирована похабная и бессмысленная жажда — спариться с кем-нибудь, всё равно с кем? Вы говорите, что эта программа, вероятно, записана у них в генах, — глухо вопрошал он неприятным голосом, кривя губы. — К тому же они так похожи на земных бегемотов, крокодилов, зайцев, быков. Поэтому для нас, землян, это выглядит ещё похабнее. Почему здесь всё так устроено?

— Не знаю, как насчёт похабщины, но мы, по-видимому, имеем дело с таким феноменом, как адаптивное сосредоточение популяции. Например, в прошлом на Земле обитал подотряд сумчатых животных, которые были распространены исключительно в Австралии и прилегающих районах. Популяция возникла после того, как Австралия отделилась от Евразии; и в этом изолированном ареале произошло её адаптивное распространение. С большим разнообразием видов. Но каждое из этих животных удивительно похоже на представителей высших млекопитающих, распространённых в других районах Земли. То есть имел место процесс параллельной эволюции. Например, кенгуру напоминает зайца-прыгуна, сумчатый тасманский волк очень похож на простого волка, сумчатый крот — на обычного крота, коала — на медведя, кроличий бандикут — на кролика. Северный щетинохвостый поссум напоминает лисицу, сумчатая куница — кота, опоссум здорово смахивает на мышь и так далее. Это совершенно разные виды, хотя единственным видимым отличием сумчатых является наличие у них сумки, где подрастает детёныш. Сейчас, когда мы исследуем другие планеты, профессор Фудзиони Исивара утверждает, что такого рода адаптивное распространение или сосредоточение — как хотите назовите — связано с носителями генетической информации в живых организмах той или иной планеты и имеет очень широкую сферу применения. Хотя я с его теорией о законе универсального ортогенеза не согласен.

— Я спрашиваю, откуда эта похабщина? — раздражённо проговорил Могамигава. — Если особенность всех сумчатых — наличие сумки, то отличительная черта всех представителей местной фауны — похабщина. Вы это хотите сказать?

— Да нет тут никакой похабщины! — язвительно ответил я, чувствуя нарастающее раздражение. — Особенность этой планеты скорее в том, что все высшие позвоночные — травоядные и, кроме того, никто никого не ест. Здесь нет хищников, и, поскольку численность популяций стабильна, конфликты между особями одного и того же вида или взаимное вмешательство случаются крайне редко. Вот что я назвал бы характерной чертой! Нет, скорее численность популяции ни при чём, просто у особей абсолютно отсутствует агрессивность.

— Ну что вы такое говорите?! Разве есть виды, начисто лишённые агрессивности?! — возразил Могамигава, щеголяя фундаментальными знаниями этологии. — С утратой агрессивности прекращаются отношения между особями. И тогда они даже теряют способность к размножению. Это и людей касается.

— Но планета, где мы с вами находимся, в этом плане особенная, — в свою очередь возразил я, — По-моему, агрессивные импульсы содержатся в эротических проявлениях модели поведения. Судите сами. При спаривании животные нередко кусают друг друга за шею, преследуют партнёршу или устраивают бои перед тем, как перейти непосредственно к делу. Разве их действия в это время на первый взгляд нельзя принять за агрессию? Как здесь провести чёткую грань между двумя импульсами? А у здешних животных, при отсутствии необходимости демонстрировать агрессивность по отношению к особям своего или других видов, эротический импульс усилен. Потому они и пытаются спариваться и с тем и с другим типом особей.

— Хм! Фрейдистский дуализм, — взорвался Могамигава. — Вы берёте классическую теорию и переносите её на животных. Вы сами-то в это верите?

— Разумеется, не во всё, — огрызнулся я, — Но если позволите, импульс разрушения, открытый Фрейдом в последние годы… что ж, он и сам к этому всерьёз не относился. Просто не всё можно было объяснить ссылками на либидо, вот у него и появилась биполярная теория.

— И на этом основании вы делаете вывод о существовании животных, которыми движут исключительно эротические позывы? Это же глупость! — взревел Могамигава. — Вы тоже заразились всей этой похабщиной.

— Опять вы со своей похабщиной! — рявкнул я в ответ. — А бактерии, по-вашему, похабщиной не занимаются?

— Конечно нет! О чём вы говорите?! Бактерии здесь такие же, как на Земле. В них нет ни грамма похабщины. У них обычное бесполое размножение, и если мы станем последовательно выращивать несколько видов бактерий, они, как и положено, будут бороться друг с другом до полного истребления проигравших. Так и должно быть. А вы что говорите?! Что эти ваши юнговские теории распространяются здесь в том числе и на бактерии?

— Это не Юнг. Это…

— Без разницы. А почему бы и нет? Это действует только на высших животных, но почему бы и под бактерии не подвести? Да? Вот в чём ваша ошибка. Как бы сказать… разрыв привычной цепи… и всё такое. Это же смешно, вам не кажется?

— Но бактерии и эти… высшие… высшие животные… это же разные вещи.

— Ничего подобного!

— Я же не говорю, что здесь… на этой планете… сплошное единообразие… генетика, и всё такое…

— Вот это-то и смешно.

— Да, смешно.

— Что вы имеете в виду?

— А вы?

— Погодите, погодите. О чём это мы, вообще?

Каким-то шестым чувством мы поняли: что-то не так! — и испуганно застыли на месте, не зная точно, в чём дело. Включили закреплённые на поясе фонарики и огляделись при тусклом свете звёзд.

— Поле, — пробормотал я. — Мы на поле с этой… как её?

— Забудь-травой, — подсказал Ёхати.

— Быстро отсюда! — воскликнул Могамигава и, спотыкаясь на корнях и ямках, поспешил вперёд. — Если мы здесь… останемся… тогда… значит…

— Тогда… всё больше…

У меня было ощущение, что мы о чём-то спорим, но я никак не мог вспомнить, о чём речь. Лучшего доказательства, что мы оказались в самой гуще забудь-травы, не придумаешь. Что может быть страшнее осознания того, что твои мысли и воспоминания стремительно вылетают из головы? Ускорив шаг, я едва не пустился бегом.

Преодолев заболоченное поле, мы прошли ещё с километр, но амнезия не проходила, хотя действие «эффекта Элджернона» сошло на нет. Память стала возвращаться с рассветом, когда «золотые шары» уже заняли на небе своё место. Мы оказались в редколесье; в траве шныряли многоухие кролики, то тут, то там паслись раскладные коровы, мерно перемалывая челюстями травку.

— Могамигава-сан! — окликнул я доктора, который, не останавливаясь, вышагивал впереди.

— А? Что? — с облегчением отозвался он. Голос его звучал мягко, совсем не так, как раньше. — Хотите продолжить нашу дискуссию?

— Хочу.

— Ага! Ну что ж, дискуссия — дело важное.

— Я думал не столько о дискуссии, сколько о том, как влияет забудь-трава на животных. Об этом хотелось бы поговорить.

— Опять у вас какая-то идея?

— Послушайте! Вот мы с вами спорили. Это был даже не спор, а перебранка. Ещё немного — и мы бы подрались.

— И что же?

— Забудь-трава помешала. Заметьте: мы спорили об агрессивности.

Могамигава остановился и, обернувшись, уставился на меня.

— Вы хотите сказать, что животные на этой планете не нападают друг на друга благодаря забудь-траве?

— По крайней мере, это может быть одной из причин.

— Но посмотрите! — Могамигава сделал широкий жест рукой, приглашая меня оглядеться вокруг. — Вот здесь забудь-травы совсем немного, поэтому она на нас никак не влияет. Потеря памяти произошла, когда мы переходили поле и оказались в самой гуще. Разве может такое слабое воздействие стереть генетически запрограммированную агрессивность?

— Однако эта трава растёт по всей планете, во многих местах её целые колонии. Кроме того, все высшие животные здесь травоядные и в отличие от нас они постоянно её жуют. Во всяком случае, многоухие кролики точно ею питаются. Забудь-трава содержится в экскрементах и других животных.

Моригава снова пристально взглянул на меня. Потом, ещё раз посмотрев по сторонам, направился к росшей в нескольких метрах от нас забудь-траве, с корнем выдернул пучок и вернулся ко мне, бормоча:

— Может, дело в токсинах, содержащихся в пыльце или в составе газовой среды. Надо будет провести анализы вместе с доктором Симадзаки. Положите в коробку. — И он протянул мне пучок с таким видом, будто это ядовитая змея.

Не теряя времени, наша тройка двинулась дальше. У нас были часы, но они отсчитывали земное время — чередование дня и ночи каждые два часа сбивало с толку, и мы смутно представляли, который сейчас день недели или время суток.

Многоухий кролик метнулся под ногами справа налево и нырнул в густую траву.

— А как тогда с кроликами? — спросил Могамигава, на ходу продолжавший придумывать свои доводы в нашем споре. Он был доволен, что всё-таки сумел отыскать контраргумент.

— А что такое? — ответил я вопросом на вопрос.

— У них бывает по девять, а то и одиннадцать ушей. Настоящих только два, а остальные… э-э…

— Ложные.

— Да, от семи до девяти ложных. Дёрнешь за такое ухо — кролик его отбрасывает, как ящерица хвост. Хотя новое вместо него не вырастает. Разве это не доказывает, что у них есть враги в природе?

— Конечно есть. Однако кроликов за уши только люди дёргают. Возьмите носатую сирену. Такое крупное животное, без носа. Но оно травоядное. А если учесть, что мамардасийцы едят этих кроликов и другого мяса не употребляют, то очень может быть, что ложные уши — это механизм, дающий шанс спасаться от людей.

— Неужели люди — единственные плотоядные существа на этой планете?

— Насколько я знаю, да, — сказал я и добавил: — Хотя кто знает, кого мы встретим в джунглях.

Могамигава сморщился.

Деревьев в округе становилось всё больше — верный признак того, что мы приближались к джунглям. Как раз с этого места наша прошлая экспедиция двинулась в обход. Шипящая акация, чесоточное дерево, зубастая дейция… Жуткие экземпляры — и на вид, и по названию. На шипящей акации гроздьями повисли реликтовые коконы. Ветви чесоточного дерева покрывала висячая ползучка — наземный вариант ласкающих водорослей. Пронзительно заливались скрипучие цикады, всё чаще встречались олени-свистуны, трехгорбые кабаны, носатые кроты, другие животные — похожие на земных белок, оленей, обезьян. Временами из тени деревьев, сквозь которые мы пробирались, с мычанием высовывалась морда раскладной коровы, заставляя нас подпрыгивать от неожиданности.

Морда у неё была не коровья, да и туловище гораздо меньше. Она куда больше походила на кабана. Коровой её назвали за привычку жевать жвачку. Но четырёх желудков для переваривания жвачки, как у коровы, у неё не было. В процессе пережёвывания её передние ноги стояли на месте, зато задние шагали вперёд, отчего туловище складывалось гармошкой. В результате желудок сжимался, и его содержимое выталкивалось в рот. Потом задние нога останавливались, передние выдвигались вперёд, и корова растягивалась, напоминая уже таксу. Мне захотелось когда-нибудь вскрыть это животное и посмотреть, как устроен его скелет.

Могамигава тем временем решил возобновить наш диалог:

— В воде, на деревьях, на поверхности, под землёй все местные животные прошли адаптивное распространение, в результате чего стали очень похожи на земных особей. Однако в отличие от Земли на этой планете они все травоядные млекопитающие. Причём, по-вашему, не просто млекопитающие, а приматы или же очень близкие к ним высокоорганизованные животные. Вам не кажется это странным?

— Ничуть. Даже рептилии в мезозойский период прошли адаптивное распространение. Например, трицератопсы похожи на носорогов, птеранодоны — на птиц, бронтозавры — на слонов, некоторые виды тероподов — на тигров, ихтиозавры — на рыб.

— Нет. Я не об этом. Я уже спрашивал: почему здесь так мало менее высокоорганизованных млекопитающих, рептилий и амфибий? Рыб вроде тоже нет, из птиц только пенисный воробей.

Я молчал. Скажи я ему откровенно, что думаю, опять бы вышел спор, да ещё покруче.

Но Могамигава не отставал:

— Вот вы сказали, что не согласны с теорией Фудзиони Исивары о законе универсального ортогенеза. Насколько я помню, он утверждает: «Живые организмы на всех планетах, а не только на тех, которые принадлежат к нашей солнечной системе, в широком смысле эволюционируют от бактерий и водорослей к формам жизни, обладающим интеллектом, в соответствии с основным законом универсального ортогенеза, который распространяется на весь космос». Вы с этим не согласны?

Ничего не поделаешь — надо отвечать.

— Но дальше он говорит: «Существуют формы жизни, имеющие на разных планетах значительные внешние отличия. Этот факт всего лишь является конкретным воплощением закона, зависящего от окружающей среды и условий». Но я полагаю, что могут существовать планеты, не соответствующие этому принципу. Всё зависит от среды и условий, конечно.

— Ну вы даёте! Опять! — рыкнул Могамигава, в своей обычной манере давя на оппонента; верный признак, что он готов перейти на крик. — Это просто невозможно! Как вы можете такое говорить?! Какую синтетическую среду эволюции видов мы бы ни выбрали для исследования, первыми всё равно появляются бактерии, за ними следуют простейшие одноклеточные, которые этими бактериями питаются. Продукты распада, выделяемые одноклеточными, становятся питательными веществами для размножения водорослей. И только после этого появляются первые многоклеточные организмы и симбиотическая система стабилизируется. Независимо от среды и условий цикл эволюции живых организмов — это всегда от мелкого к крупному, от микробов к флоре, от флоры к фауне. Мне не доводилось сталкиваться с планетой, где экосистема имела бы какую-то другую форму эволюции. Эволюция везде одинакова. Ни один вид не может возникнуть прежде того вида, который служит ему пищей. Невозможно представить, что сначала появились птицы и лишь потом — насекомые и семена, которыми птицы питаются.

— То есть, по-вашему, идея, что сначала появился человек, — нонсенс?

— Разумеется!

— Однако у одного моего приятеля есть такая теория. Сначала был Человек. Продуктом его деградации стал общий предок людей и обезьян. Затем после непродолжительной эволюции появилась обезьяна, а от деградировавшего вида произошли насекомоядные. И так далее, и так далее, вплоть до появления простейших одноклеточных. Если можно так сказать, теория обратной эволюции.

— Ха-ха! — иронически усмехнулся Могамигава, — Полагаю, ваш приятель это не всерьёз. Впрочем, жаль. Мог бы придумать что-нибудь позанимательнее. Он учёный?

— Психоаналитик. Его зовут Яша Цутини. Он открыл, что всем людям свойственна тяга к теории регрессивности. По его утверждению, теория эволюции больше всего мешает человеку, который всегда хочет чувствовать своё превосходство над другими видами. Теория регрессивности — это один из мифов, таящийся глубоко в сердце каждого современного человека. Как считает Цутини, это же относится и к биологам. Их идеи и теории — это обратная сторона внутренней веры в превосходство человека, что подтверждает следующее заявление профессора Заброни из лаборатории Оэ: «Человек, взявший на вооружение логику животного, чрезвычайно жесток по отношению к другим людям». Или вот вам более реальный пример: цаже Конрад Лоренц, получивший несколько веков назад Нобелевскую премию в области биологии, подчас превозносил превосходство человеческой расы, именно потому что был неодарвинистом.

— Он был сторонником теории эволюции. Оставим обвинения в его адрес за приверженность евгенической дискриминации. Но что плохого в отстаивании превосходства человеческой расы?

— Однако и среди современных биологов, испытавших на себе влияние Лоренца, есть те, кто заявляет, что никакой эволюции быть не может, потому что всё предопределено генетически. Потому что адаптация достигается динамикой популяций всех биологических видов.

— Я знаю таких. Идиоты! — Могамигава опять перешёл на крик. — Закоренелые отрицатели теории эволюции в том или ином виде появляются во все эпохи. Тут ничего не поделаешь. Вас послушать — так все эволюционисты консерваторы, а регрессисты все как один прогрессисты. Видно, сейчас такая мода. Но меня на это не возьмёшь. Подумать только! Среди бактериологов попадаются и такие, кто заявляет, что люди произошли из одноклеточных организмов. Одноклеточники! Вот вам «теория деволюции», которую отстаивает профессор Э. Гамильтон из университета SFM. Он утверждает, что одноклеточные разумные существа из звёздной системы Альтаира, которая находится за сотни тысяч световых лет от нашей галактики, несколько миллиардов лет назад создали цивилизацию с помощью телепатии и высадились на Землю. На нашей «отравленной планете» эти типы постепенно деградировали, разделились на низшие формы жизни и в заключение произвели на свет самое низшее, самое нелепое существо — человека. Вы что, тоже один из этих идиотов?

— Утверждения профессора Гамильтона — это ответ на манию превосходства, которой одержимы эволюционисты, считающие человеческую расу конечным продуктом эволюции, высшим естественным творением космоса. И…

— Далеко не все эволюционисты исповедуют дискриминационные теории! — воскликнул Могамигава, — Даже среди человекообразных встречаются телепаты, как все мамардасийцы на этой планете; на Земле их совсем немного. В наше время на разных планетах находят разумных человекообразных существ более высокого уровня, чем земляне, и эволюционисты с такими замшелыми представлениями…

— Извините, что нарушаю вашу беседу, уважаемые, — послышался у нас за спиной насмешливый голос Ёхати. — Разрешите напомнить, что мы с вами в джунглях, если вы этого ещё не заметили. Надо быть повнимательнее. Только что у вас над головами висел здоровенный паучище. Похоже, прицеливался, кого бы ужалить.

Мрак вдруг как-то быстро сгустился вокруг. Я подумал, что виновато солнце, скрывшееся за облаками, но дело было в другом — мы уже вступили в третичный смешанный лес.

— Это, наверное, паук-нянька, — предположил я, шагая впереди нашего отряда по звериной тропе, — Будьте осторожны, доктор. Здесь полно чесоточных деревьев. Надо обойти это место.

Тело уже начинало зудеть, действуя на нервы.

По спине побежал холодок отчуждённости, как перед половым актом. Я чихнул два раза подряд.

— А-а-а! — раздался вопль Могамигавы.

Висячая ползучка обвила его, притянув к стволу чесоточного дерева. В одно мгновение он с головы до ног покрылся сине-зелёным лишайником. Глядя на Ёхати, задыхавшийся Могамигава с безумным видом заорал:

— Быстрее! Руби ножом! А-а-а-а!

По его лицу стало разливаться выражение неописуемого восторга.

Ухмыляясь, Ёхати, нарочито не торопясь, достал из кармана нож и наконец, в тот самый момент, когда безумные крики Могамигавы достигли апогея и он обмяк в полном изнеможении, несколько раз взмахнул ножом и рассёк ползучку на части.

— Чего ты тянул?! — Сползший на колени Могамигава кинул на него возмущённый взгляд. — Нарочно, да?

— Свободны! — косо усмехнулся Ёхати.

— Заткнись! — Могамигава живо вскочил на ноги, показывая всем своим видом: «Ну я хотя бы не обкончался, как некоторые!», и закричал: — Быстрее отсюда! Или нам в этих чёртовых джунглях ночевать придётся!

Видно было, что он бравирует, пытается подбодрить себя. Даже у меня появлялась дрожь в коленях при мысли о том, какие твари могут поджидать нас впереди.

— Да! Надо торопиться! — с напускным воодушевлением призвал я и, едва успев сделать несколько шагов, с громким вскриком опрокинулся на спину.

Прямо передо мной с деревьев спускался огромный паук-нянька. Приблизившись вплотную, он вперился в меня странным взглядом — ну и «лицо»: не паук, а лемур какой-то — и мягко обхватил мою физиономию мохнатыми скрюченными лапами, будто собирался поцеловать.

Распростёртый на земле и перепуганный до смерти, я завопил:

— Стряхните его к чёртовой матери!

— Он уже смылся, — отозвался Ёхати, — Вашего крика испугался.

Я робко двинулся вперёд и услышал за спиной голос Могамигавы:

— А это действительно паук? Ведь у него четыре лапы. Нечто среднее между лемуром и паукообразной обезьяной.

— Почти наверняка нет. Одна из особенностей этой планеты — практически полное отсутствие насекомых.

Скрипучая цикада — исключение, — сказал я, продираясь сквозь заросли кустарника. — Точно, конечно, не скажешь. Надо бы поймать такого, но мне кажется, это млекопитающие или близко к тому. Во всяком случае, у моего лапы были тёплые.

— Почему же тогда его назвали паук-нянька?

— Хм-м. Это один малый из первой экспедиции. Хацуми. Большой любитель каламбуров. Он придумал названия для большинства местных видов. Экспедиция столкнулась с таким количеством самой причудливой живности, что, когда Хацуми вернулся на Землю и его стали расспрашивать, откуда такая этимология, он часто не мог вспомнить.

— Какая безответственность!

— Наверное. Но всё-таки у этих названий должен быть какой-то смысл.

Шр-р-р… В листве что-то громко зашуршало, забилось и вспорхнуло прямо у нас над головами. Я инстинктивно поднял руку, и чьё-то живое и тёплое тело тут же врезалось в неё.

— Гя-я… — гаркнуло неизвестное существо и, спикировав на землю, с шумом метнулось в пролесок.

— Пенисный воробей! — возбуждённо воскликнул Ёхати, — Какой здоровый! С кошку, наверное. Королевский пенисный воробей!

— Нет. Это не воробей, — сказал я, ещё до конца не придя в себя от неожиданности. — На нём шерсть, да и крик совсем не воробьиный. Оно либо планирует на манер белок-летяг, расправив кожаные перепонки по бокам, либо у него перепончатые крылья, как у летучих мышей.

— Невероятно! — сердито пробормотал Могамигава. — Все, кого мы здесь встречаем, будто сговорились, стараясь подтвердить вашу любимую теорию регрессивности!

Я вовсе не горел желанием снова погружаться в теоретическую дискуссию, но с другой стороны, спор мог хоть как-то отвлечь от нараставшего страха. Поэтому я продолжил:

— Теорию регрессивности трудно принять, поскольку она допускает, что человек возник первым, как бы сам по себе. Почему не предположить, что мамардасийцы — это человекообразная разумная форма жизни, прибывшая сюда с какой-то другой планеты? Я не говорю о «Великом переселении народов». Как могло получиться… Помните, во времена Второй зелёной революции на Земле мозоливших всем глаза хиппи — несколько десятков человек — посадили в космический корабль и отправили за пределы Млечного Пути. Мамардасийцы могут быть их потомками.

— Какие у вас основания так думать?

— Основание такое: они не распространились по всей планете, а живут компактно, в одном месте. Может статься, они знают о своих предках и ожидали, что рано или поздно к ним с другой планеты прилетят другие человекообразные разумные существа, подобные им самим. Поэтому в ожидании их визита заранее сотворили здесь такую правильную, стоящую страну. Нас в неё не пустили. Возможно, мы уже не первые инопланетные гости Мамардасии.

— И вы хотите сказать, что все здешние млекопитающие произошли от регрессировавших мамардасийцев?

— Именно. Да вы посмотрите! — Я указал на рассевшихся в ряд на соседнем дереве трёх носатых сирен, которые, раздувая ноздри, таращились на нас во все глаза. — Приставить им носы — настоящие мамардасийцы. Вам не кажется?

— Не знаю. Я их только на фотографиях видел. Но как тогда быть с растениями? Хотите сказать, они здесь изначально существовали?

— Думаю, водоросли существовали. Возможно, была и какая-то фауна, простейшие многоклеточные. Предки мамардасийцев привезли с собой запасы питания — хлореллу, ещё что-то. Вместе с ними прибыли и какие-то паразиты. Этим можно объяснить разрыв между высоко- и низкоорганизованными животными и то, что в местной флоре очень много гимносперм и всего два-три вида ангиосперм. То есть фауна пока не регрессировала до уровня рептилий и рыб, в то время как флора ещё не эволюционировала до ангиосперм.

— Нет! Это же ничего не объясняет! — отрезал Могамигава. — А как вы объясните присутствие здесь скрипучей цикады, насекомого? Кроме того, если принять теорию адаптивного распространения гимносперм, почему на планете так мало видов высокоорганизованных животных? Странно, правда? Если они здесь все скрещиваются, должно было появиться большое количество новых видов с генетической приспосабливаемостью к здешним условиям. И ещё загадка: как ограничивается способность мамардасийцев и высших животных к размножению?

— Что касается скрипучей цикады, то это крайне примитивная форма насекомых, несмотря на то что её записали в цикады. На Земле ей соответствовали примитивные тараканы, появившиеся в каменноугольный период. От кого они произошли — от ракообразных или от самых первых членистоногих, вроде трилобитов, — не важно, но при выходе на сушу они должны были приобрести множество форм. Поэтому здесь полагалось бы быть и другим видам насекомых. Почему их нет — непонятно. Самое подходящее объяснение — все другие примитивные насекомые вымерли по какой-то причине, адаптироваться и выжить сумели только скрипучие цикады. Будете смеяться, но их крики напоминают мне девичьи голоса. Они очень эротичны. Может статься, это помогло цикадам адаптироваться к эротизму, которым буквально пронизана планета. Их крики страшно возбуждают сексуальные фантазии.

— Это, конечно, антинаучно, но я тоже стал ощущать нечто подобное. Возможно, эта планета допускает существование лишь непристойных форм жизни, — не стал возражать Могамигава и вздохнул. После нападения висячей ползучки он как-то быстро пал духом.

— Тс-с!

Я жестом дал Могамигаве и Ёхати команду пригнуться и укрылся в зарослях вечнозелёного папоротника. Впереди открывалась большая поляна. Похоже, мы были в самом центре джунглей. На поляне собрались несколько животных; шла какая-то тихая возня.

— Спариваются, да? — подползая ко мне, прошептал Могамигава.

— Точно.

— Самка похожа на медвежонка…

— А самец — на антилопу. Двое других — что-то среднее между тапиром и кабаном.

— Они-то что здесь делают?

— Наверное, ждут своей очереди, — ответил я, сдерживая тошноту от ощущения запредельно чужого, открывшегося передо мной. — Таких экземпляров я ещё не встречал. Наверняка они водятся только в джунглях. Я и названий, которые могли бы им соответствовать, не слышал.

— Сомневаюсь, что на какой-нибудь другой планете можно увидеть такую похабную сцену, — раздражённо пробормотал Могамигава, быстро отползая назад, — Пойдёмте отсюда. Я больше не хочу этого видеть.

Услышав произведённый им шорох, ожидавшая очереди парочка тапиро-кабанов поднялась на задние лапы и повернулась в сторону зарослей папоротника, где мы скрывались.

— О-о-о! Они нас заметили! — воскликнул Ёхати.

У тапиро-кабанов разыгралась бурная эрекция. Их налившиеся кровью глазки заблестели, едва они нас увидели, — не иначе как приняли за новый объект для удовлетворения страсти. Виляя задом, выпятив брюхо и выставив на обозрение набухшие причандалы, звери, переваливаясь, заковыляли к нам на задних лапах. Глядя на них, я сразу вообразил помешавшихся на сексе похотливых папиков. Более отталкивающее зрелище трудно себе представить.

Стряхивая оторопь, я поднялся с земли, чтобы дать дёру, и побелел — из подлеска, окружавшего поляну со всех сторон, показались ещё семь-восемь экземпляров. В очереди на случку стояли не только тапиро-кабаны. В зарослях дожидались своей минуты твари, которых за два месяца, что я провёл на этой планете, мне не доводилось видеть ни разу: одна напоминала лошадь, другая — собаку, третья — слона. Ещё в стае было что-то вроде ленивца и одно существо, вообще ни на что не похожее. Самое жуткое создание походило на очень крупную носатую сирену и ещё больше смахивало на человека. Вся эта компания, охваченная жгучим плотским желанием, с пенисами наизготовку, передвигалась по-человечьи — на задних лапах, и, жарко пыхтя, приближалась к нам. Нет слов, чтобы описать охвативший нас в ту минуту ужас.

— Гр-р-р…

— Ну всё!..

Мы рванули со всех ног. Было чувство, будто за нами гонится само возмездие, горящее желанием наказать нас за то, что мы подсматривали за пиром в Вальпургиеву ночь. Нам казалось, что мы уже мертвы. Бежали, не разбирая направления, задыхаясь и хрипя, с единственной мыслью — вот сейчас я остановлюсь или упаду, какой-нибудь из этих монстров налетит сзади и засадит в меня свой красно-чёрный член. В тот самый момент, когда сердце уже было готово выскочить из груди, Могамигава рухнул на землю как подкошенный, Ёхати повалился на него, а я приземлился на Ёхати.

— Ва-а-а-а!!! — Подумав, что его настигли чудовища, Могамигава вскочил, как помешанный в предсмертной муке, и, замахав руками, бросился было дальше, но чуть не налетел на чесоточное дерево и завыл: — У-у-у! О-о-о! — Ничего вразумительного он вымолвить не мог.

Один из тапиро-кабанов с ходу угодил в объятия обвившей чесоточное дерево висячей ползучки и отдал концы. В считанные секунды его морда стала разлагаться, вытекли глаза. Каждый из нас содрогнулся при виде этой ужасной агонии, ноги подкосились, и мы все втроём опустились на землю.

— Странно! — Немного успокоившись, я снова обрёл дар речи и, наклонив голову, указал на труп тапиро-кабана, — Висячая колючка впивается в жертву только в самом начале, потом хватка ослабевает. Такой крупный зверь должен был вырваться. Тем более это самец. Если он выпустил свой белок — толку от него никакого. Колючка тут же бы вернулась в расслабленное состояние.

— А вдруг он сам ей сдался? — встрял в разговор Ёхати. — Может, у него так засвербело в одном месте из-за этого чесоточного дерева, а потрахаться не с кем? Он и решил о колючку потереться. А уж тут только начни… Она его раз за разом… Силы все вышли, он и околел. Вот как, по-моему, дело было.

— Хм-м. А ведь в этом что-то есть, — Я пристально посмотрел на Ёхати. — И почему ты так подумал?

— Ну как?.. — рассмеялся он, — Меня самого сейчас так разбирает от этого дерева. Я уж начинаю думать, не завернуться ли разок в колючку!

— Ты же кончил уже раз семь или восемь и теперь опять?!. — скривился Могамигава. — Ну и тип!

— Очень может быть, что из-за чесоточного дерева все животные в этих джунглях, не говоря уже о тех, что мы сейчас видели, возбуждены, — проговорил я, поднимаясь с земли и кивая Могамигаве, — Здесь у них вроде публичного дома. Надо уносить отсюда ноги, да поскорее!

Удирая сломя голову, мы отклонились от прямого маршрута через джунгли. Я снова встал во главе отряда с компасом в руке.

Мы уходили всё дальше на запад и наткнулись на носатую сирену, у которой начались роды. Очень крупная самка залегла в корнях папоротниковой пальмы и тужилась, широко раскинув лапы. Из утробы матери уже показались выпачканные кровью голова и верхняя часть тела детёныша.

Остановившись, Могамигава наклонился и шепнул мне на ухо:

— Похоже, мы на звериной тропе. Чего ей вздумалось здесь рожать, на самом проходе? Здесь же не её логово.

— У неё нет природных врагов, — ответил я, — Лучше посмотрите, какая голова у детёныша! Не очень-то он похож на носатую сирену. Скорее это помесь сирены и той зверюги вроде медведя, которую мы видели.

— Никак не разродится.

— Да. Детёныш слишком большой. Мать может умереть, — кивнул я. — У неё сильное кровотечение.

— Но тогда и детёныш погибнет. Без материнского молока. А больше его никто кормить не будет — он же гибрид.

— Всё правильно. — Потянувшись, я внимательно осмотрел детёныша и обернулся к Могамигаве, — Не он первый, не он последний. Такие, наверное, постоянно рождаются и умирают в этих джунглях. Жалко их! Ладно, идём дальше. Скоро стемнеет.

— Минутку! — Могамигава положил ладонь мне на грудь, останавливая меня. — Смотрите-ка!

С дерева, под которым лежала умирающая носатая сирена, на паутине, тянущейся из зада, быстро спускался паук-нянька. Что он собирается делать? Мы стали внимательно наблюдать.

Несмотря на принадлежность к млекопитающим, паук-нянька, похоже, имел в задней части тела несколько нитевыделяющих желёз. Нитей, если приглядеться, было несколько — одна нить веса паука не выдержала бы. Вероятно, они получались из вырабатывавшейся железами слизи, которая мгновенно загустевала при соприкосновении с воздухом. Спустившись на носатую сирену, паук упёрся в неё четырьмя лапами, как бы обнюхал всё вокруг и подполз к только что выбравшемуся на свет гибриду.

Неожиданно он затолкал перепачканного кровью детёныша в рот и встал на задние лапы. Затем передними конечностями принялся словно зачерпывать нити, по-прежнему выделявшиеся из желёз в заду, и ловкими движениями стал обматывать ими детёныша, которого держал во рту.

— Хочет сожрать его потом, — возбуждённо пробормотал Могамигава.

— Он не должен быть плотоядным, — шепнул я в ответ, — Мне кажется, мы сейчас поймём, почему его называют нянькой. Давайте ещё посмотрим.

Два солнца покатились к закату, пробивавшаяся сквозь густую завесу растительности косая полоска оранжевых лучей ярко осветила занятого непонятным делом паука.

Когда я сообразил, что он творит, у меня отвисла челюсть.

— Реликтовый кокон! Они обматывают детёнышей-гибридов нитями и зачем-то развешивают эти коконы на деревьях. Почему я не начал их изучать раньше?! Столько можно было бы узнать! А я решил отложить на потом, всё равно не ясно, к какому виду они относятся. Вместо этого занялся образом жизни животных, что оказались под рукой.

— Да-а, тут вы дали маху, — согласился Могамигава.

Не теряя времени даром, паук запеленал детёныша получилось нечто вроде груши, — оставив единственное отверстие в верхней части, видимо, чтобы проходил воздух. Потом подхватил несколько нитей, тянувшихся из узкого места кокона, и, закинув их себе за спину — вылитый Дайкокутэн с мешком, — стал карабкаться на ближайшее дерево.

— Если он не станет его есть — значит, их так выращивают, — сказал я, когда мы двинулись дальше, — Заворачивая детёныша в кокон, паук как бы снова помещает его в материнскую утробу. И он там сидит, пока не подрастёт. Теперь понятно, почему этих пауков называют няньками.

— Но какая им от этого выгода? — спросил Могамигава. — Какой толк выращивать детёнышей-гибридов?

— Это правда, — согласился я, наклонив голову; крайне маловероятно, чтобы на какой-нибудь планете существовали формы жизни, которые помимо главной цели — сохранения своего вида — занимались бы ещё такой бесполезной деятельностью. — Вот выйдем из джунглей, снимем с дерева такой кокон, разрежем и посмотрим. Может, тогда разберёмся.

Когда джунгли наконец кончились, снова наступила ночь. Мы включили фонари, что висели на поясе, и продолжили путь на запад вдоль волнистой отлогой опушки.

Скоро мы вышли к мелкой речке, которая брала начало в горах на севере, километрах в пяти, и решили устроить лагерь на скалистом берегу. Мы порядком устали — пришлось много бегать — и слегка опьянели от того, что в атмосфере планеты кислорода было больше, чем на Земле.

— Теперь можешь двигать в Мамардасию. Граница совсем рядом, — обратился Могамигава к Ёхати, — Что делать — ты знаешь. Мы тебе не раз объясняли.

— Я же мужчина, — хохотнул Ёхати. — Нечего мне объяснять.

— Дурак! Я не в этом смысле, — Могамигава скорчил гримасу.

— Тебе лучше совсем раздеться, — предложил я Ёхати, показывая на его ноги; после того как бегемот сорвал с него брюки, он щеголял в трусах, которые нашлись в его запасах, — Голого они тебя скорее пустят. Вещи на спине понесёшь.

— Правильно, — Раздеваясь, Ёхати что-то весело промурлыкал себе под нос.

— Ишь развеселился. Смотреть противно, — пробормотал Могамигава в сторону, чтобы Ёхати не услышал.

В чём мать родила, с рюкзаком на голове, в котором лежали телеком и кое-что из необходимого, Ёхати, пританцовывая, шагнул в реку, перебрался на тот берег и скрылся среди деревьев.

— Весёлый парень, — Криво усмехнувшись, Могамигава улёгся на землю.

Я тоже прилёг, выбрав место на песочке. Мамардасийцы круглый год ходят голые. Понятно, что в таком здоровом климате да без докучающих насекомых можно спокойно спать без всякого одеяла.

— Там он сможет иметь женщин, сколько захочет. Будет куда силу деть, — Я широко зевнул, и с этими словами на меня налетели чёрные духи сна.

Проспал я всего два часа — проснулся от слепящих лучей, которыми нас поливали сразу два солнца. Вот что было плохо устроено на этой планете. Большинство людей, оказавшихся здесь впервые, страдали от бессонницы из-за нарушения биоритма.

Сварив в походном котелке рис, я открыл банку говяжьих консервов «Саката ленд» и поел. Потом стал варить кофе на речной воде и увидел Могамигаву. Когда я проснулся, его на месте не оказалось, а теперь он вернулся с тремя реликтовыми коконами в руках.

— Давайте прямо сейчас разрежем, — предложил он. — Я не успокоюсь, пока не узнаю, что там. Есть ножницы?

— Есть.

Я извлёк из коробки для гербария ножницы, которые использовал для вскрытия, и рассёк один кокон по прямой — от отверстия на макушке до основания.

Внутри, в позе зародыша, в околоплодной жидкости, образовавшейся, видимо, из растворившихся внутренних стенок кокона, плавал гибридный детёныш с ещё закрытыми глазами. У него было тело паука-няньки и голова тапиро-кабана.

— Помесь паука-няньки и тапиро-кабана, — констатировал я. — Получается, паук сам замотал в кокон своего гибридного детёныша?

— Хм-м, — почему-то недовольно фыркнул Могамигава и жестом показал, чтобы я вскрывал остальные коконы.

В них мы обнаружили не гибридов, а маленьких пауков-нянек, уже покрытых шерстью и с распахнутыми глазами. На воздухе они пришли в сильное возбуждение и стали издавать странные крики. Мы с Могамигавой переглянулись.

— Это же разбуди-жену!

— Вот, значит, откуда этот крик!

— Сона! — сказал Могамигава, хватая паучков, чтобы они не убежали, и внимательно их рассматривая, — Зачем они упаковывают в коконы собственных детей? Они же не гибриды.

— Может, это такой способ выращивания потомства? Пауки не могут отличить своих детёнышей от гибридов, которые производят на свет другие животные. Увидят малыша — и тут же начинают его обматывать… — Я оборвал себя на полуслове и уставился на Могамигаву, — То есть…

Он кивнул:

— Я думаю, что эти паучата не способны к воспроизводству. Не могли бы вы прояснить этот вопрос? Можете воспользоваться моим электронным микроскопом.

— Хорошо.

До микроскопа дело не дошло. И так было видно, что у паучат отсутствуют половые органы. У другого кокона — гибрида паука-няньки и тапиро-кабана — они оказались сильно недоразвитыми, рудиментарными.

— Все гибриды первого поколения, лишённые способности к воспроизводству, мутируют в пауков-нянек, — вздохнул я, — Как вы догадались?

— Просто я предположил, что раз пауки не способны производить себе подобных, значит, они могут выращивать детёнышей других видов, — с некоторой гордостью заявил Могамигава, — Ещё я заметил, что ниша, занимаемая пауками в джунглях, необычно велика. Стоит поднять голову — обязательно увидишь на дереве паука. Вот я и подумал: это же доминирующий вид! И убедился в этом, когда мы увидели, что реликтовые коконы — продукт паука-няньки, и если учесть, сколько коконов висит на деревьях…

— Очень может быть, что так оно и есть!

Рассматривая рассечённый кокон, я сунул палец в густую, вязкую жидкость.

— Наверное, эта жидкость служит возбудителем спонтанных видоизменений. В ней причина эволюционной деградации паука-няньки, который, судя по всему, — низшая форма жизни на планете. Такое часто случается у низкоорганизованных видов — под влиянием какого-то внешнего стимула происходит аномальный метаморфоз, и вид, уже прошедший определённый путь эволюции, начинает регрессировать. Согласно вашей точке зрения, к этой планете должна быть применима теория обратной эволюции. Следовательно, паук-нянька предотвращает дальнейшую регрессию и дивергенцию видов. Иными словами, на этой планете аномальный метаморфоз стал тем, что Гёте называл «нормальным метаморфозом».

— Мне всё больше кажется, что мы имеем дело с искусственной экологической системой, — задумчиво проговорил я.

— Я тоже стал смотреть на мамардасийцев несколько иначе. Всё-таки у них очень высокая духовная культура, наука и техника, — согласился Могамигава, — Разумеется, создать полностью искусственную экосистему практически невозможно, однако они, похоже, запустили обратную эволюцию высокоорганизованных форм жизни и имели технологию, позволявшую сдерживать дивергенцию. Но даже если её у них не было, они, по крайней мере, верили, что происшедшие от них высокоорганизованные виды обязательно будут мирно сосуществовать друг с другом, как подобает их планете. В общем-то, так и получилось. Больше того, даже низкоорганизованные виды и растения и те эволюционировали таким образом, что смогли встроиться в экосистему высокоорганизованных видов. Или, может быть, только эти виды избежали уничтожения и прошли через адаптивное распространение.

— Я считаю, дело даже не в том, была у них технология или нет. Они просто применили к теории эволюции обратную логику. На тех планетах, где действует теория эволюции, всегда существуют отношения хищник — жертва. Там даже человек — «конечное животное» — обязательно должен иметь инстинкт агрессии, из-за чего разрушается природа, начинаются войны и так далее. В данном случае всё наоборот — если удалось создать планету, где работает теория регрессии и отношения между видами и особями основаны исключительно на половом влечении, там мир и природа должны сохраняться. Вместо системы Танатоса, в которой господствует принцип «съешь сам или съедят тебя», должна быть создана экосистема Эроса, где все живые существа любят друг друга. Мамардасийцы, будучи пацифистами, похоже, были глубоко убеждены в этом. Размышляя о туманной природе дуализма, который в последние годы исповедовал Фрейд, я склоняюсь к мысли, что подобная эротическая экология больше заслуживает того, чтобы называться в нашем космосе традиционным, широко распространённым направлением.

— Не знаю, откуда они сюда прибыли, но у меня нет сомнений, что их родная планета — отнюдь не образец для подражания, — проговорил Могамигава, впадая в не совсем свойственную ему сентиментальность, — Вполне возможно, она очень напоминает нашу Землю.

У меня было такое же чувство. Мы посмотрели друг на друга и вместе рассмеялись.

— Ну что? Попробуем связаться с Ёхати? — предложил я после кофе и достал телеком, — А то он там забудет, зачем его послали.

— Запросто, — кивнул Могамигава.

— Э-э? Это я, — послышался в ответ жизнерадостный голос Ёхати.

В динамике телекоммуникатора фоном звучала живая пятитактная музыка.

— Похоже, ты уже на месте. Весело у вас там. Это что, танцы?

— Концертный зал прямо на улице. Сейчас балет показывают. Это что-то! Никогда такого не видел.

— Разгильдяй! — Могамигава вырвал у меня телеком и заорал: — Ты спросил у них, как предохраняться от беременности и как можно избавиться от плода?

— Спросил.

— Тогда давай возвращайся скорее!

— А нельзя мне ещё немножко посмотреть? Тут так круто!

— Нельзя! — рявкнул Могамигава. — Ты хочешь, чтобы мы, известные учёные, дожидались здесь сложа руки?! Это будет сильнейший удар по науке за всю её историю. Вряд ли ты возьмёшь на себя такую ответственность.

— Вас плохо слышно… Ладно, скоро буду, — обещал Ёхати и отключился.

Опять наступила ночь, потом стало светать, и появился Ёхати. Он обманул мои ожидания. Я думал, он вернётся выжатый как лимон, а получилось наоборот — он возник из реки, излучая бурную радость, и, мягко ступая, подошёл к нам. С его обнажённого тела стекали струйки воды. Даже глаза его смотрели по-другому.

— Видно, хорошо тебя принимали! — усмехнулся я. Ёхати с серьёзным видом тряхнул головой. Было понятно, что он ещё не отошёл от эйфории.

— Да так, ничего особенного. Но ведь не выгнали. Мы всё ломаем голову, как к ним попасть, а никаких барьеров там нет. Потом, дело было ночью. Иду я себе спокойно, ко мне подходят люди — мужчины и женщины. Много и все голые. О чём-то меня спрашивают. Только я рот открыл, а уже вижу, им всё понятно, что хочу сказать. Никаких проблем. Они стали составлять слова, что у меня в башке крутились, и по-нашему заговорили. Мне показалось, они сразу поняли, чего мне надо. Ну и хохоту было!

— И что? Рассказали, что нам нужно? Ёхати посмотрел на Могамигаву и кивнул:

— Не знаю, рассказали или нет, но один мужик вот что сказал: «Ага! Коли так, значит, тебе надо здесь полюбиться с нашими женщинами, потом вернуться и заняться той, которая беременная».

Могамигава в замешательстве обернулся ко мне:

— Что это значит?

— И что было потом? — Я придвинулся к Ёхати, слушая его с нарастающим интересом, — Пошло дело?

— Ещё как! — кивнул Ёхати с тем же серьёзным выражением, — Мужикам сразу стало неинтересно, и они разошлись. А бабы остались. Классные! Одна лучше другой! И все голые. Я уж больше терпеть не мог — так захотелось! Аж слюни потекли! Такой появился стояк! Тогда одна отвела меня в соседний парк, на травку. Ну мы с ней, понятное дело… Потом ещё одна и ещё… Сколько всего было? Думаю, двенадцать или тринадцать. Но о деле я не забывал! Всё время думал: «Надо всё запомнить, что мне скажут. Только бы не напутать». Я нескольким, четырём-пяти, одни и те же вопросы задавал. И вот что одна мне сказала. У них бывает, пенисные воробьи насилуют спящих женщин. То есть воробей подлетает и прямо головой туда… ну, вы понимаете. Вот такая птичка, э-э-э…

— И часто такое бывает?

— Говорят, часто. Поэтому больше чем у половины мамардасиек от этих воробьёв какой-то микроб…

— Инфекция?

— Точно. И мужики тоже заражаются. Ещё про вдовье чрево говорили… Этот микроб э-э… жрёт эти… ну как их там?

— Споры, наверное?

— Вот-вот! Жрёт споры, поэтому бабы не беременеют. Но даже если кто и залетит, избавиться очень просто. Стоит только с мужиком переспать.

— Необходимо больше узнать об этой инфекции, — заявил Могамигава, обращаясь к Ёхати, — Мне надо тебя обследовать. Ёхати потрепал обвисший от перенапряжения член.

— Валяйте. Обследуйте.

— Нет-нет. Так не пойдёт. Надо, чтобы ты помастурбировал. Мне нужно взять пробу.

— Что-то мне сейчас не хочется, — проворчал Ёхати, но тем не менее как-то умудрился выдавить на протянутое ему стёклышко несколько капель семени. Могамигава тут же припал к электронному микроскопу.

— Ну и что же было дальше? — поинтересовался я, подсаживаясь к Ёхати, — Рассказывай.

— Примерно в полдень все — старики и дети, не показывавшиеся до сих пор, парни и девушки — куда-то заторопились, люди шли со всех сторон. Я спросил у девчонки, с которой в это время занимался, что происходит. «Балет», — ответила она. Я пошёл вместе со всеми и оказался на открытой площадке. — Глаза у Ёхати вдруг заблестели, — Такого замечательного балета я никогда не видел. На сцене ничего — ни декораций, ни освещения. Только десятки танцующих мужчин и женщин. И все голые. Вроде танцуют, кружатся, а по ходу дела сношаются. Прижмутся друг к другу, и балерун вставляет балерине. По-настоящему! Вроде получается поддержка — схватили друг друга за руки, она — глаза к небу, он её крутит… Ух! Да разве расскажешь, какой это кайф! — Ёхати забарабанил ладонями по коленям, — Потом мужики выстраиваются в круг, а балерины становятся вокруг них. И опять начинаются танцы — сначала с одной, потом — с её соседкой…

— Ага! Партнёршами меняются.

— Мужик подходит сзади и высоко поднимает балерину. Она в воздухе широко расставляет руки и ноги, вся выгибается. И он снова ей засаживает. Потом берётся за другую, поднимает и ей тоже… передаёт следующему. И так по всему кругу. Я даже стал понимать музыку, которая раньше до меня не доходила. Она на меня так подействовала! Так! И я подумал: почему на Земле нельзя это устроить? Почему там никто не подумает о таком балете, почему не организует? Вот счастье-то! Никто не смотрел на меня как на грязного папика, не называл похабником, извращенцем. К тому же у них такое классное искусство. Вот я подумал: это и есть та самая любовь, дальше уж некуда… Лучше искусства и быть не может. Я даже заплакал — так меня разобрало, — На глазах у Ёхати показались слёзы, — На Земле это называется «трахаться» и считается чем-то постыдным, что нужно прятать от чужих глаз. Это неприличное, грязное, а то и преступное дело. Человека хватает полиция, люди смотрят на него как на прокажённого, если он просто нарисует или напишет что-нибудь про это. А уж на виду у людей… Тут и говорить не о чем. А здесь этим занимаются открыто, на улице, средь бела дня. Для человека это самое красивое и естественное занятие, поэтому получается настоящее искусство. Вот от чего я заплакал. Ведь если подумать, должно быть такое искусство. Это же само собой… Если его нет, что это за общество? Без искусства? Знаете, что я думал, смотря балет? Кто не понимает этой красоты — уже не человек. Если какой-нибудь землянин, глядя на этот балет, обзовёт его бесстыжим или неприличным, значит, он ни черта не смыслит ни в любви, ни в искусстве. Но на Земле почти все такие. От этого я заплакал ещё сильнее. У меня всё смешалось — горечь от того, что ко мне до сих пор относились как к неполноценному, жалость к людям на Земле, радость и волнение от того, что я увидел балет. Я прямо-таки завыл от этого всего, — По щекам Ёхати текли слёзы.

«Раз он с таким пылом об этом рассуждает, значит, его действительно до самого сердца проняло», — подумал я о Ёхати, который обычно не отличался многословием и едва мог два слова связать. Его волнение даже немного передалось мне.

Я не сводил глаз с Ёхати, а он всё говорил и говорил. Его прервал Могамигава, не отрывавшийся от микроскопа:

— Сона! Посмотрите-ка!

Заглянув в окуляр, я увидел в море спермы жгутиковые бациллы, на сперматозоидов явно не похожие.

— Что это такое?

— Разновидность сальмонеллы, — ответил Могамигава. — На Земле эта бактерия вызывает у людей брюшной тиф, а также пищевые отравления и гастроэнтерит, передающиеся через экскременты млекопитающих и птиц. Но это не всё. Есть вид сальмонеллы, который людям вреда не причиняет, зато вызывает выкидыши у лошадей. Это называется сальмонеллезный аборт кобыл. Здешний вид паразитирует на пенисных воробьях и заразен для людей, вызывая сальмонеллезные аборты.

— Получается, что мамардасийцы регулируют численность населения с помощью сальмонеллы и пенисных воробьёв. А я-то думал, почему при такой сексуальной активности нет чрезмерной рождаемости и избытка населения, — проговорил я, наблюдая за движением бактерий под микроскопом. — Ёхати уже давно мечтал переспать с доктором Симадзаки. Теперь он просто обязан это сделать, чтобы её инфицировать. Как тут не позавидовать!

Могамигава застонал.

— Ну за что такому выпала такая завидная задача?! Но есть же более быстрый способ. Доктору Симадзаки лучше будет помастурбировать с пенисным воробьём, — заявил он и залился краской под моим испытующим взглядом, — Не подумайте, что я ревную. Нет-нет! Но я сомневаюсь, что ей захочется с таким типом…

— Не знаю, не знаю. Очень может быть, что она скорее предпочтёт иметь дело с Ёхати, чем пользоваться таким противоестественным методом, как мастурбация с пенисным воробьём. Особенно если увидит, каким он стал…

Могамигава оглянулся на Ёхати и заговорщически прошептал мне на ухо:

— У него выражение лица изменилось. Вы не находите?

— Это лицо человека, которого разбудило искусство. У него теперь глаза по-другому светятся, — ответил я и начал собирать разбросанные по берегу реки вещи, — Давайте предоставим доктору Симадзаки самой решать.

— Да, наверное, — недовольно буркнул Могамигава и принялся вяло упаковывать электронный микроскоп, — К чёрту Ёхати с его умным видом! Куда мне до него?!

После совещания в штабе прошли почти сутки. По земным меркам доктор Симадзаки уже выходила на шестой месяц беременности. Что бы там ни созревало в её очаровательном животике, от этого следовало избавиться как можно скорее, поэтому надо было торопиться на базу. Жаль Могамигаву — всё-таки в возрасте человек, а за последние сутки с лишним — почти двое суток — сна у нас набралось четыре часа, не больше. Тем не менее, собрав вещи, мы тут же двинулись в путь.

На подходе к джунглям опять наступила ночь.

— Нет уж, увольте! — заявил Могамигава, который плёлся позади, и, усевшись на землю, раскапризничался как ребёнок, — Я, конечно, устал, но тащиться через джунгли ночью — это настоящий кошмар. Неизвестно, с какими чудовищами мы там столкнёмся. Я не пойду! Предлагаю остановиться здесь и поспать пару часиков, пока не рассветёт. Ну как, Сона? — Он уже почти умолял.

— Ладно, — сказал я, — Думаю, в джунглях мало что изменилось. Такой же ужас.

Мы решили передохнуть на опушке, в низинке, под шипящей акацией, с ветвей которой свисала целая гроздь реликтовых коконов. Частые отключки, сон урывками приводят к тому, человек перестаёт спать нормально, плохо сказываются на мозговой активности, особенно у нас, учёных, и вообще вредны для здоровья. Я это знал, но что можно было сделать в нашей ситуации?

Я стал проваливаться в сон и тут почувствовал, что Ёхати меня трясёт.

— Что? Дай поспать! Только засыпать начал.

— Да вы уже два часа спите!

Я открыл глаза и увидел, что день в полном разгаре.

— Профессор пропал.

— Собирает, наверное, что-нибудь для коллекции.

— Что-то не похоже, — Ёхати потянул меня туда, где спал Могамигава, и указал на землю.

Песок был истоптан следами каких-то животных. Вокруг разбросаны пуговицы с одежды Могамигавы. Рюкзак с аппаратурой и инструментами остался на месте. Я понял, что ночью Могамигаву утащили вышедшие из джунглей звери.

— Скорее! — срываясь на крик, обратился я к Ёхати.

Могамигава, конечно, старик упрямый, но мне нравился его исследовательский пыл, и, в общем-то, он был незлым человеком. Вдруг эти огромные чудовища в самом деле всем скопом накинулись на него? Это кошмар! Порвали внутренности… Несчастный Могамигава! Мы впопыхах забросили за спину рюкзаки и вступили в джунгли.

— Смотри! Следы ведут туда. Не потерять бы.

Однако, оказавшись в джунглях, мы тут же потеряли следы под навалами мёртвых листьев папоротника. Тогда я направился в самое сердце леса, туда, где по пути к Мамардасии мы стали свидетелями звериной оргии.

Посередине поляны мы обнаружили изорванную в клочья одежду Могамигавы. Она была в крови.

— Даже трусы, — не особенно переживая, констатировал Ёхати. — Видно, здесь по очереди старичка пользовали.

— Перестань! — бросил я, осматриваясь по сторонам. — Только бы он был жив!

Мы с Ёхати полчаса прочёсывали окрестности, перекликаясь время от времени, чтобы не потерять друг друга, но не обнаружили никого — ни зверей (уж не знаю, куда они могли подеваться), ни Могамигавы.

Вернувшись на поляну, я стал ломать голову над тем, что скажу на базе жене Могамигавы, представлял, как буду упрекать шефа за то, что он отправил старика в такую сумасбродную экспедицию. Ёхати в это время просто стоял рядом, рассеянно высматривая что-то на деревьях.

— Он должен голым на земле лежать. Чего ты хочешь там увидеть?

Не обращая внимания на мои слова, Ёхати, всё так же глядя вверх, задумчиво, как бы про себя, рассуждал:

— Он должен быть совсем голый… на одежде кровь… Если бы паук-нянька заметил его… как он лежит без сознания, что бы он подумал? — Ёхати медленно повернул голову в мою сторону, — Он мог подумать, что это детёныш какого-то большого зверя. Так? Если так, может, паук замотал профессора в кокон?

На секунду я застыл на месте.

— Почему тебе пришла в голову такая странная мысль? — И тут я понял и быстро перевёл взгляд туда, куда смотрел Ёхати.

Над нашими головами с толстой ветки свешивался огромный кокон, в котором вполне могла уместиться раскладная корова.

— Неужели это он? — Откинувшись назад, я задержал дыхание и уставился на кокон, — Полезем вместе, — предложил я, приходя в себя, в то время как Ёхати сохранял полное спокойствие, — Снимем и аккуратно спустим вниз. Только осторожно, не урони. Вдруг он действительно там.

В последние годы, войдя в средний возраст, я порядком потяжелел, поэтому Ёхати пришлось подталкивать меня сзади, пока я карабкался на дерево. Змеёй проползя по ветке, я добрался до маленькой дырки в коконе и заглянул внутрь: темно, ни зги не видно, и ни малейшего движения.

— Доктор! Вы здесь? — крикнул я в дырку.

Тут вдруг разбухшая нижняя часть кокона лихорадочно задрожала, задёргалась, и из отверстия исторгся душераздирающий вопль. От него, как от паровозной сирены, зазвенело всё вокруг. Это было нечто похожее на верещание разбуди-жену, которое мы не раз слышали, только во много раз громче. Я инстинктивно зажал руками уши и чуть не свалился с ветки.

— Цр-цр-цр! Цр-цр-цр-цр-цр-цр-цр! Цр-цр-цр-цр-цр! Цр-цр! Цр-цр! Цр-цр-цр!

Разбуди-жену несколько минут извергало истошные крики, словно потоки нецензурной брани, пока наконец не возвестило голосом Могамигавы на вполне разборчивом земном языке:

— Пардон! Это вы, Сона? Я открыл рот, чтобы вам ответить, а получились эти забавные звуки. Я сам удивлён.

— Доктор! — Услышав его бодрый голос, я вздохнул с облегчением и махнул рукой Ёхати, приглашая его лезть ко мне.

— Хорошо, что вы меня нашли. Наверное, представляете, что случилось… Ну я и натерпелся! Ха-ха-ха-ха! — По тому, как жизнерадостно он вещал из своего кокона, в это трудно было поверить, — Выньте-ка меня отсюда скорее. Пока этот раствор окончательно не сделал из меня паука. Со мной и так уже что-то происходит.

Одолеваемый дурным предчувствием, я с помощью Ёхати торопливо подтянул к себе кокон, разрезал соединяющие его с веткой нити и, обливаясь потом, спустил ношу с дерева.

— Как вы там? Сейчас я его ножницами разрежу.

— Ага! Действуйте. Со мной всё в порядке. Своё желание вернуться в материнское чрево я удовлетворил, да ещё так здорово поспал в околоплодной жидкости… Может, поэтому у меня сейчас энергии через край. Ха-ха-ха-ха-ха!

Разинув рот, я наблюдал, как Могамигава выползает из рассечённого кокона. Происшедшая с ним за пару часов метаморфоза превзошла все ожидания и не коснулась лишь его головы. Вернее сказать, перед нами был паук-нянька с лицом Могамигавы. Из его туловища вылезали и загибались под брюхо четыре длинные и тонкие, как у паука, конечности; тело уплощилось и покрылось с виду мягкими, светло-коричневыми волосами. Рядом с анусом появилось что-то вроде бородавок — похоже, нитевыделяющие органы. От пениса почти ничего не осталось.

— Доктор… — наконец смог выдавить я. — Ч-что это? Ч-что с в-вами?

— Э? Что? Ах, вы об этом! — Могамигава пополз по-паучьи, оглядывая самого себя. Новое обличье уже не так его шокировало. — Что ж! Мои мозги остались при мне, а тело… это не важно. Больше вам скажу: я как заново родился, чувствую себя таким свежим. В конце концов, главное — это здоровье. Вы вовремя подоспели. Ещё немного — и трансформация зашла бы слишком далеко. Были б у меня паучьи мозги. Вот что значит — выбрать момент. Хе-хе-хе! — Беспечность, с которой он говорил, подтверждала: человек изменился. Могамигава резво прыгнул на ствол соседнего дерева и повис на нём вниз головой. — Глядите! Вот я как могу!

В смятении я бросил взгляд на Ёхати, прося о помощи. — Ёхати! Что будем делать?

Он спокойно посмотрел на меня:

— Вы о чём? Если имеете в виду профессора, берём его и возвращаемся на базу. Что ещё остаётся?

Проблема! Легко сказать «возвращаемся», но что мы скажем его жене? Она в обморок упадёт, когда увидит, что её муж вдруг превратился в паука. Так и с ума сойти можно. А если его не показывать, как объяснить, в каком он сейчас состоянии? «Мы очень извиняемся, но ваш муж превратился в паука…» Она никогда в такое не поверит, подумает, мы шутим.

— Доктор, — окликнул я Могамигаву, который резвился рядом, наслаждаясь свободой движений своего получившего новую жизнь гибкого тела.

— Цр-цр-цр! Цр-цр-цр-цр-цр! А? Что? Пардон! Вырвалось! Что? Вы не знаете, возвращаться ли со мной на базу? Конечно. О жене можете не беспокоиться. Переживёт. Главное — я полон энергии! Какая ясная голова! Я утратил половую функцию, и мне ничего не надо, и жене я тоже ничего не должен. Никакого секса! Не надо бояться жениных измен, ревновать. Теперь я смогу посвятить себя науке и наслаждаться жизнью на этой планете. Знаете, Сона, я прямо сейчас готов приступить к делу! Лови момент, как говорится! Ха-ха-ха-ха-ха-ха! — Могамигава говорил, карабкаясь по стволу к вершине, потом, разразившись хохотом, съехал вниз прямо у меня перед носом на нити, тянувшейся из его зада, — Уха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Это уже не тот Могамигава, которого мы знали, подумал я. Это другой человек. Или не человек, а какая-то новая особь.

Выполняя волю Могамигавы, наша троица — или, может быть, точнее сказать, два человека и одно насекомое? — двинулась к базе. Паукообразный Могамигава резво семенил впереди. Трудно поверить, но он не видел в своём положении ни трагедии, ни комизма, совершенно не замечал моих тяжёлых раздумий и говорил, говорил, говорил…

— А может, это воздаяние за то, что прежде я считал всё на этой планете — и людей, и животных, даже природные явления — вульгарным и непристойным. Какое замечательное воздаяние! Планета превратила старика, упрямого ретрограда, питавшего отвращение к любому проявлению эротизма, в паука-няньку, существо, лишённое половой функции, придав мне наиболее подходящую моей сути форму. Освободив меня от секса, она включила меня в свою экосистему. Поразительно, но это так! Я больше не человек. Я — существо! Ну что, Сона? Как бы вы назвали этот вид?

Я шёл молча, не зная, что сказать в ответ. Вместо меня ответил Ёхати, лицо которого буквально излучало какую-то очищающую святость. Торжественно и строго, тоном оракула, он изрёк:

— Mutatis mutandis.

— А что? Действительно. Mutatis mutandis? И правда: я трансформировался в паука, а паук трансформировался в меня. Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Прекрасное название. Ого! Мы уже вышли из джунглей? Скоро уже поле с забудь-травой. Прекрасно! Как здорово будет пройтись, вот так попрыгать! На меня больше не давит секс, от которого я никак не мог отвязаться. А ведь мне уже за шестьдесят. Теперь ничего не страшно — ни висячая ползучка, ни ласкающие водоросли, ни чесоточное дерево. Эта планета — просто рай для меня! Нет, в самом деле! Разве не рай?! Быть может, Мамардасия — это райский сад, где нагие боги создали свою страну. Парадиз любви! Благодаря своей волшебной силе он обязательно рано или поздно приспосабливает, подстраивает под себя всех человеческих существ, которые живут здесь долго, — не только нас с Ёхати. Отныне ничто не помешает моим исследованиям. Но иногда я буду выбираться в джунгли, чтобы посвятить себя инстинкту любви. Буду обматывать своей нитью несчастных детёнышей-гибридов, брошенных родителями на гибель, и делать коконы. Я остаюсь здесь! Ага! Кажется, уже показалось поле забудь-травы. Какое счастье! Ура! А за полем — озеро Подлости. Замечательно! Просто замечательно! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Ух-ха! Ух-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха! Уха-ха-ха-ха-ха-х-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Ссылки

[1] Японская телерадиовещательная корпорация.

[2] Миниатюрный синтоистский домашний алтарь в виде полочки ( букв. «божественная полка»).

[3] В японском синтоистском пантеоне — богиня изобилия.

[4] Луна (япон.) .

[5] Встроенная в пол жаровня, служащая для отопления помещения.

[6] Сарариман ( искаж. от англ. salaryman) — в буквальном переводе: «человек, живущий на зарплату». Представитель многочисленной армии японских «белых воротничков» — сотрудников частных компаний. В Японии слово «сарариман» ассоциируется с понятием «средний класс».

[7] Широко распространённые в Японии игровые автоматы, вид электрического бильярда.

[8] Кёхель, Людвиг Алоиз Фердинанд фон (1800–1877) — австрийский музыковед, писатель, композитор, ботаник и публицист. Наиболее известен по составленному им каталогу произведений Моцарта.

[9] Автор прибегает к игре слов: изобретённое Кёхелем для оценки слово Wolfgänger созвучно с настоящим именем композитора и в то же время включает немецкое слово «gänger» — «ходок», употреблённое, чтобы подчеркнуть высокий талант юного Моцарта; «двойник» по-немецки — Doppelgänger.

[10] Эйнштейн, Альфред (1880–1952) — музыковед, исследователь творчества Моцарта. Двоюродный брат Альберта Эйнштейна.

[11] Имеется в виду произведение Моцарта для тенора и оркестра «Or che il dover… Tali e contanti sono» (1766).

[12] Подразумевается ученическая музыкальная драма «Аполлон и Гиацинт», созданная Моцартом в 1767 г.

[13] «Помилуй меня, Господи» («Miserere mei Deus»), первые слова одного из псалмов, положенного много раз на музыку, наиболее известен в сочинении итальянца Грегорио Аллегри.

[14] «Буря и натиск» («Sturm und Drang») — движение в немецкой литературе 2-й половины XVIII в., повлиявшее и на музыкальное искусство. К важнейшим проявлениям духа «Бури и натиска» в музыке относятся, в частности, некоторые произведения Гайдна начала 1770-х гг., а также оперы Моцарта «Идоменей» и «Дон Жуан».

[15] Имеется в виду созданное Моцартом в 1777 г. одноимённое сочинение — речитатив и ария для сопрано.

[16] Намёки на оперы Моцарта «Похищение из сераля», «Каирский гусь» и «Обманутый жених».

[17] Немецк.  — Lied. Широко распространённый в немецком языке термин, равнозначный английскому song. В XVIII в. в этом жанре работали Моцарт, Гайдн, Бетховен.

[18] Японская телерадиовещательная компания.

[19] Подразумеваются произведения Моцарта «Директор театра», «Свадьба Фигаро», «К Хлое», «Дон Жуан», «Маленькая ночная серенада», «Волшебная флейта».

[20] Изображения этих представителей животного мира украшают пачки сигарет перечисленных марок.

[21] Японская компания, давшая жизнь многим популярным персонажам мультфильмов и компьютерных игр.

[22] Район в Токио.

[23] По рассказу (а затем и роману) Дэниела Киза «Цветы для Элджернона».

[24] Бог богатства и торговли — один из семи богов счастья в японской мифологии. Часто изображается с мешком за спиной.

[25] Букв. «с изменением того, что подлежит изменению» (лат.) .