— У нас лишь несколько часов, братья. Это не так уж много для всего, что я хотел сказать вам. Помнишь, Луцилл, три года назад я сказал, что вскоре уйду из этого мира. День назвал, а о годе промолчал… Тогда я уже знал, что болен неизлечимо. И эти двадцать девять лет, и лет с десять до прихода в Норик я не болел ни разу. Всякую болезнь я душил усилием воли. Меня не брала простуда, хотя я ходил босиком и в одной власянице круглый год. Я привык к многодневным постам — мне и при желании много не съесть — это оберегало от болезней желудка. Я овладел своим телом, как всадник конём. В лютый мороз я говорю себе, что мне жарко — и от меня валит пар, а в пустынях Востока я говорил себе, что меня овевает прохладный ветерок — и даже не потел. Но вот с этой болезнью я не справился. Я её знаю — она подобно спруту выбрасывает в любую часть человеческого тела свои щупальца и от них тоже начинается её рост во все стороны. Я видел, как умирали от удушья те, кому она перехватила лёгкие, как умирали от голода те, кому она сжала насмерть желудок или пищевод. Видел и других — все умирали в страшных мучениях, никто не мог спастись. Мне оставалось только оттянуть конец, только усилием воли сдержать этого внутреннего врага, отходя шаг за шагом, словно сам захотел это сделать, внушая себе, что здоровее здорового, убив в зародыше страх. Так мы сдерживали алеманнов на пути от Батависа до Лавриака, не дав им ни разу шанса на успех в дни этого перехода, но всё же отступая. И я взвесил свои силы и своё знание этой болезни — и решил, что год протяну наверняка, а через несколько месяцев понял, что и на три года меня хватит, что сил у меня оказалось больше, чем я думал вначале — тут мне и вы все помогли, взяв на себя немалую долю моей нагрузки, оставив мне силы для борьбы за себя.

Я могу и ещё с полгода прожить — враг уже, можно сказать, поднялся на мои стены, вышиб ворота, занял башни, но можно ещё потрепать его в уличных боях. А зачем? Ведь всё равно осилит, но тогда я умру в таких мучениях, которые мне уже не скрыть от людей. А им нельзя видеть мои мучения. Что это за святой, которого Господь карает такой смертью? Святой должен переселиться в лучший мир благостным и просветлённым, причем в заранее предсказанный момент, что я сегодня в полночь и сделаю. Да и для похорон моих зима предпочтительнее… Вижу — обоих покоробило. Поймите оба — иначе нельзя. Если рухнет вера в меня, рухнет и поддерживаемое нашим братством единство норикских римлян. Ведь нет в Норике иной силы — ни государственной, ни церковной даже, с необходимым настроем и организацией. Потерять сейчас единство — это всё потерять. Вряд ли спасётся десяток из тысячи… В полночь я скажу перед братией в последней проповеди всё то, что должен сказать уходящий святой своей пастве, монахам, христианам, а потом мысленным приказом остановлю своё сердце — оно покорно мне. Да, самоубийство, смертный грех… Но если бы я и верил, что с меня спросится за всё это — сказанное сейчас и сделанное ранее — на Страшном Суде — всё равно поступил бы так же. Только вот не пришлось бы мне этого делать — верующий не довел бы нашего судна до этого дня по реке времени, не справился бы с этим, где-нибудь ошибся бы насмерть…

Второй удар по вашим душам, тяжелее первого…

Нет, я не утратил разум, и не Дьявол в облике моём искушает вас. Просто пришло время снять перед вами маску. Слушайте, запоминайте, но никто и никогда не должен услышать от вас сказанного мною — для всех я святой Северин, муж Божий, апостол Норика. Никто и никогда — ещё и потому, что взяться за такое дело, какое все эти годы делал я, может только человек особой подготовки, особо обработанный и особо закалённый. Если такой будет — сам додумается и возьмёт на плечи свои такой груз, а так мой пример покажется уже протоптанной тропой, свернут на эту тропу люди, неготовые к хождению по ней, сами погибнут и других погубят. А вот шедшим со мной и обречённым продолжать мой путь, ведя по нему идущих за мною — знать нужно. Почти тридцать лет я вёл свою войну одним своим разумом, вы были лишь моими руками, глазами, ушами, голосом. Ныне пришёл ваш черёд стать разумом Норика, а значит — вы должны ясно видеть ту цель, которая теперь близка, но до которой мне не дойти и ведомых мною не довести. Но для этого вам нужно узнать и то, как я дошёл до понимания этой цели как единственно возможной для римлян Норика. Кстати на будущее: во всяком деле начинайте с истории. Узнав, что было раньше, поймёте происходящее сейчас и сможете угадать, чего ожидать от будущего…

Помните — пресвитер Примений, духовник убитого Ореста, спросил у меня как-то — кто я по происхождению? Я тогда отшутился, что если я окажусь беглым рабом, то надеюсь, что он, ценя меня, поможет откупиться от господина, когда тот меня найдёт… И сейчас не скажу я вам своего имени — незачем, я останусь в памяти людей Северином из Норика… Но мой род — старинный сенаторский род, и предки мои сообща боролись против Гракхов и били друг друга во времена Мария и Суллы, Цезаря и Августа. А потом, в разгар Маркоманнской войны, кто-то из них — я не знаю точно его имени — понял страшную истину. И он сумел собрать всех мужчин своего рода на тайный совет и сумел на этом совете убедить остальных, что Римский Мир уже достиг вершины своего могущества и начал спускаться навстречу гибели. Эта мысль их не испугала, а заставила думать и действовать. Она передавалась от поколения в поколение — в тайне, конечно. Внешне — гордые сенаторы, военачальники и чиновники, обладатели огромных богатств, а в душе — «последние римляне», как стали говорить в последние десятилетия. Так и Аэция называли, но он, пожалуй, в конец не верил, надеялся выкарабкаться сам и Рим вытащить — для себя и своих детей и соратников, а не для Рима и римлян, а в нашем роду твёрдо знали, что конец приближается. Искали выход — в людях, в старой вере, в христианстве, во введении в своих владениях колоната, в смене императоров, нередко оказываясь во враждующих лагерях, но не трогая друг друга и близких людей, коих старались подбирать по душевным качествам и деловой полезности… Выхода не было, была лишь оттяжка в лучшем случае, как вижу теперь я, как несомненно видели и они даже в миг большой жизненной удачи, в миг торжества того дела, коему они служили. Ну и что же? Кто в разгар битвы поручится, что оттяжка разгрома твоего отряда не окажется спасительной, что сила врага не иссякнет, натолкнувшись на бешеное сопротивление одолеваемых им, но не сдающихся людей? Нужно сражаться до конца и вкладывать до последней капли крови и до последнего дыхания свою жизнь в дело, которому ты служишь. Тогда — не ты, так твои соратники если не победят, то хоть предотвратят полное уничтожение своего войска и тех, кого оно прикрывает. Моему отцу выпало жить в страшное время, мне — в ещё более страшное. Он это предвидел и старался подготовить меня — на большее у него, искалеченного в схватке с вандалами, не было сил… Мне было четыре года, когда умерла мать. Она умерла в Риме, а мы с отцом были тогда в нашей вилле под Неаполем, за много миль, но что-то сжало моё сердце, я почувствовал беду, закричал, забился, как никогда до того. Отец запомнил это и, когда пришла весть о смерти матери и о времени, когда она умерла, сумел сопоставить два факта… Он не женился вновь, а посвятил остаток жизни мне — позже я узнал, что он не надеялся прожить и пяти лет, но сумел заставить себя прожить десять лет с небольшим… Он понял, что я наделён свойственной многим, но у большинства людей не раскрывающейся полностью особой чуткостью души. Египтяне ещё при фараонах знали эту тайную силу и умение её использовать называли «сэтэп-са», она была подвластна и орфикам древней Эллады, и нагим мудрецам Индии, и кое-кому из варварских жрецов, колдунов, знахарей… И он стал развивать её во мне, но я долго этого не знал, как не знал и того, что заполнившие всё моё детство постоянные упражнения тела, духа и разума показались бы дикой блажью детям и взрослым из близких к нам по положению в империи семей. Я просто не знал этих детей, не бывал в чужих семьях в гостях или по делу лет до десяти. К восьми годам рабы-педагоги, которым отец пообещал за усердие свободу и большую награду, обучили меня сверх всех тонкостей латыни и греческого ещё арамейскому, коптскому, готскому и еврейскому языкам. Два ветерана-воина, пригретые отцом, учили меня всему, что должен знать пехотинец и конник, у меня был маленький конёк, был доспех воина и было оружие всех видов. Рабы из гончарной, кузнечной, ювелирной мастерских — тоже по приказу отца — раскрывали мне тайны своих ремёсел, а плотник и каменщик просто-напросто учили владеть своими инструментами и работать по-настоящему. Неудивительно, что эту келейку я возвёл сам: умение работать осталось с детства навсегда. И вилик отца растолковывал мне тайны ведения хозяйства, а однажды даже поведал способы обогащения за счёт хозяина — по секрету от отца, конечно, но позже я узнал, что отец в этом тоже смыслил и многие его проделки в этой сфере знал, но прощал за верность. И врач наш учил меня распознавать болезни и готовить лекарства из трав, приучал к виду больных, к терпеливой борьбе с человеческими страданиями. А сам отец, следя за всем перечисленным и моими успехами в этих делах, читал мне и объяснял книги философов и историков, агрономов и географов, писателей и поэтов. Он не заставлял меня заучивать, например, речи Цицерона, но объяснял их смысл и причину их произнесения. Кстати, Катилину он уважал больше, чем Цицерона, хотя признавал, что был бы скорее с Цицероном в те дни, ибо Катилина возглавлял не ту силу, на которую стоит ставить в дни, подобные тогдашним… А вот в Священном Писании он меня не наставлял. Просто велел заучить несколько молитв, показал подобно актёру, как надо молиться на людях, как вести себя в будни и в праздники, как в посты, велел вести себя так-то и так-то, запретил ввязываться с кем бы то ни было не то что в споры, но даже в разговоры о Боге, о Христе, о древних богах, обо всём, что связано с верой — до его разрешения.

«Помни, — сказал он, — что человек должен сам выбирать себе судьбу и вступать в битву с ней во всеоружии. Я даю тебе пока что лишь броню — это молитвы и знак покорности Распятому — крестное знамение. Но это лишь защита от чужих подозрений. А оружие нападения получишь позже, когда разум твой будет насыщен знаниями. До тех пор кланяйся распятию и иконам, бубни заученные слова, но не думай о них — ты ещё не готов к плаванию в столь бурных водах, как религия». Я бы и подумал вопреки запрету — запретный плод ведь всем сладок, а для детей особенно, да некогда было: одно занятие сменяло другое, было отдыхом от предыдущего, и все требовали полного выкладывания — как седьмого пота у скорохода. После того как отец поздравил меня с восьмилетием, я спросил у него — почему мы живем не как другие, о которых я читал или слышал? Разве я не такой, как все дети? Вместо ответа он подвёл меня к стене, целиком занятой чертежом Ойкумены, и велел показать рубежи Западной империи, ещё не бывшей тогда Гесперией. Я показал. Он спросил — по каким путям шли на империю варвары после битвы при Адрианополе. Я ответил, что он же сам мне всё это рассказывал у этого самого чертежа. А почему Западной империи достаётся от варваров больше бед, чем Восточной? Почему их владения появились сперва в Галлии, Испании, Африке — на западе и юге Римского Мира, если варвары идут с севера и востока? Я растерялся — никогда не думал об этом. Он перевернул песочные часы: «Почему песок не уходит дальше дна?» И тут у меня в голове как молния сверкнула: «Варваров теснят другие варвары, а дальше Океана на западе и пустыни на юге им нет пути, вот они там и скапливаются и теснят оттуда римлян!».

Отец горько рассмеялся:

«Ты понял. Пойми тогда и то, что это только начало. На востоке вздымаются такие валы нашествия, что я не знаю — уцелеет ли хоть один владеющий латинской речью человек. Рим уже не тот, что был раньше. Можно сказать, что его уже нет. Есть город, есть зовущие себя римлянами люди, есть носящее это имя государство, но Рима нет и римлян нет. Так уже было — ты читал про Ассирию. Она покорила десятки стран и народов, перемешала их жителей, заставила многих говорить по-ассирийски. А когда на Ассирию напали враги, то не нашлось ассирийцев для её защиты и никто теперь толком не знает, где стояла Ниневия — город не меньше Рима. Сейчас Рим защищают наёмники-варвары. Так было и во времена нашествия Алариха. Рим защищал тогда вандал Стилихон, а римляне его в благодарность казнили. Такое положение возникло не сразу, но оно возникло. Сейчас римляне вместо защиты своей земли и самих себя старательно истребляют друг друга. Я не говорил с тобой до сих пор о религии вообще и о христианстве в частности, о тонкостях рассуждений богословов. Теперь начну — твой разум созрел, твой вопрос показал, что ты начал думать, а твой ответ на мой вопрос показал, что ты способен думать. Ты способен и на большее — я не раз мысленно звал тебя, не открывая рта, а ты отвечал мне, словно я говорил звучащей речью. Ты и не замечаешь, что нередко угадываешь чужие мысли — человек молчит, а ты отвечаешь ему. Кое-кто из наших рабов боится тебя не как господина, а как обладателя сверхъестественной силы. Благо, наши рабы живут лучше иных свободных и умеют молчать, ибо ценят своих хозяев, даже если и не любят их. Ты удивительно памятлив, понятлив, чувствителен к чужой боли. Твоя душа — инструмент ювелира, а не кузнеца. Но такой душе нужна надёжная защита — сильное и умелое тело и запас знаний. Тогда, как бы ни была сурова к тебе судьба, ты сможешь сразиться с нею и не утонешь в жизненном море. И своих сумеешь уберечь, защитить, возглавить. Я хотел бы, чтобы все дети римлян были такие, но это невозможно — прикинь мысленно, какие затраты пришлось мне понести до сего дня, чтобы сделать тебя таким, каков ты есть. Но тебя я сделаю более неуязвимым бойцом, чем Ахиллес, хотя у меня нет воды Стикса. Ответил ли я на твой вопрос?» — «Ответил». — «Хочешь ли идти и дальше по этому пути?» — «Хочу». — «Но нужно спешить — я могу умереть в любой день, а без меня ты ещё не можешь идти по этой тропе»…

С этого и началось моё знакомство с Богом. Отец прочёл мне Ветхий завет и указал, сколько там несообразностей и каким жестоким и несправедливым показан там Бог. Так же разобрали мы с ним Новый завет и несколько апокрифических евангелий, послания апостолов, книги ряда богословов, везде находя множество противоречий и нелепостей. А ведь умнейшие люди! Но пока они бьют по чужой вере — они победоносны, а стоит им начать обосновывать свою — увязают по уши, а то и с головой… Не сердитесь, братья, мне некогда с вами спорить, да и не хочу я оскорблять вашу веру — ведь вы-то в своих душах собрали всё лучшее, что есть в христианстве, а его нельзя полностью отвергнуть, как и всякую религию тоже, нельзя просто сказать, что оно лживо и вредно, что оно враждебно людям, немало в нём от мудрости и опыта десятков поколений. Ведь отец то же самое проделал с языческими пантеонами Эллады и Рима, Египта и Сирии, Карфагена и Персии, да кое-что он знал и о богах кельтов и германцев до крещения их. И везде боги были жестоки и неумны, а вся доброта и мудрость были от людей, этих богов создавших…

«Вспомни, — говорил он, — как пытались объяснить мир Фалес и Демокрит, как объясняли его Эпикур и его римский ученик Тит Лукреций Кар — ведь ты читал его поэму». Да, я читал поэму Лукреция и знал об этих мудрецах, но не задумывался, ибо тогда отец нарочно не давал мне времени на это. Знания копились в моей голове, как снег в горах, и вот этот снег стал лавиной и с нарастающей скоростью устремился вниз. Но для него уже было прорыто русло и снабжено направляющими дамбами, а потому лавина пошла по намеченному пути. Так хотел отец, так и вышло. Он не верил ни в какого Бога — просто считал, что хотя люди ещё и не знают, как именно возник мир, но близкие к истине догадки уже сделаны. Придёт время — узнают всю истину, было бы кому узнавать. Но как раз в последнем он был не вполне уверен. Гибель Римского Мира, говорил он, может оказаться столь сокрушительной и скорой, что не уцелеет и памяти о достижениях мудрецов прошлого. А гибель эта неизбежна — это видно из всеобщего поглупения, а христианство всех догм есть вершина этого поглупения. Эта болезнь — надолго, сейчас осилить её нельзя. Он и Рим не считал чем-то идеальным, но полагал, что покорённые Римом люди стали по языку, по образу жизни, по усреднённой, сближенной судьбе своей — римлянами. Нет уже почти ни одного прямого потомка жителей Лациума, создателей великого государства. Они растворились в мириадах мириадов покорённых ими людей, погибли в бесчисленных войнах и смутах, пожраны своим же творением. Но есть Римский Мир — города и дороги, каналы и акведуки, искусство создателей вещей всех видов и искусство писателей, художников, учёных, поэтов, мыслителей. Пусть значительная часть достижений этого мира создана руками рабов, но ведь раб — не творец, а только исполнитель, а ведь сколько творческой мысли собрано в каждом римском городе — в вещах и книгах, в стенах домов и оружии воинов… Дорого обошлось возникновение Римского Мира втянутым в его пределы народам, может быть, он не стоил тех гор трупов, которые оставил на тысячемильных пространствах за тысячу триста лет своего существования. Но теперь он гибнет, и получается, что все эти жертвы были напрасными. Одного этого достаточно, чтобы проклясть Бога, если он есть, но так как его нет, то нужно не проклинать, а бороться. Так говорил отец — только мне говорил. Даже другим членам нашего рода, посвящённым в родовую тайну, не говорил он этого при встречах с ними. Ибо для римлянина, для сенатора, для владельца большого состояния и множества рабов его мысли были более страшной ересью, чем для кафоликов доводы ариан или несториан. Только мне поверял он их. Я назвал бы его разведчиком во вражеском стане. Укрывшийся от чужих взглядов за привычную для них одежду и повадки, он ищет слабые места у врага, чтобы его соратники, если уж нельзя победить, нельзя удержать за собой поле битвы, могли хоть оторваться от погони, спасти легионного орла, чтобы хоть часть воинов уцелела и передала память прошлого потомкам, чтобы хоть те могли вступить когда-нибудь в схватку и победить…

А на победу сейчас у него никакой надежды не было. Римлянам Гесперии и ромеям Восточной империи не сдержать врага, — говорил он, — они слишком заняты спорами о сущности Христа и истреблением инакомыслящих и вообще всех мыслящих. Воинская сила обеих империй — варвары, по воле своей играющие диадемами Востока и Запада, более близкие врагам римлян, чем самим римлянам. Беспощадность жизни в Римском Мире такова, что ещё способные бороться за себя и своих близких люди бегут в более человечный мир варваров, растворяются среди них, теряют язык и обычаи, а главное — накопленное за века народами Римского Мира знание всего — от тонкостей ремесла до философии. Римляне унаследовали и переработали знания и умения всех покорённых Римом и утративших своё имя народов — в этом оправдание римлян перед судом будущих веков и тысячелетий. А сейчас всё ими унаследованное и созданное, всё сохранённое охватившим впервые такие просторы Римским Миром — гибнет, как погибла, например, Александрийская библиотека. Это грозит тем, что и победителям-варварам суждена в будущем такая же, если не более скорая и сокрушительная гибель, что люди не смогут переступить роковую черту и вырваться из моря крови, слез и горя. Варварами уже сейчас овладевает дух смерти и разрушения, они приняли христианство и участвуют в религиозных распрях, как будто им мало той небывалой до сих пор взаимной резни, которая привела к неслыханному доселе передвижению всех известных нам народов и племён…

Сейчас выхода нет — не видно его. Но он может появиться, могут найтись очнувшиеся от кровавого наваждения люди. Им потребуются вожди, занятые делами людей, а не несуществующего Бога. Нужно искать именно таких людей и таких вождей, а в крайнем случае брать эту ношу на себя. Но сделать это можно лишь тогда, когда знаешь — куда вести людей и на что надеяться. Для этого нужны умение думать и как можно больше знаний. И сила духа и тела. Умение говорить. Умение молчать. Умение лгать. Умение узнавать правду. И масса других умений… Вот, братья, кто был кузнецом и ювелиром моей души наряду с теми, кто отковал и его душу — моими предками, их учителями, а также книгами, запечатлевшими мудрость ушедших поколений. И когда он умер, мне, пятнадцатилетнему, стало незачем жить прежней жизнью. Я оставил всё брату отца, одному из посвящённых в родовую тайну, чьи дети и сейчас живы. С двумя из них, знающими меня не как родича, а как святого Северина, я вёл переписку, которую, возможно, продолжите и вы — список моих корреспондентов у вас есть…

И я ушёл из Италии, из прежней жизни — искать людей среди людишек, чтобы встать рядом с ними. Я искал их в Галлии и в Испании, на римской земле и под властью вестготов и свевов. Прошёл по залитой кровью Африке и там впервые ввязался в схватку кафоликов с арианами, оборвал две жизни. Не жалею — убил нападавших, защищая невинных. Хотя эти невинные могут в определенных условиях сами напасть но кого-нибудь и стать виноватыми в моих глазах — к этому толкает их вера и особенно её служители… Потом, укрывшись под власяницей монаха — надёжной защитой в этом безумном мире, добрался до Египта. Обошёл «пустыни Востока» и не ставшие ещё пустыней города и селения. Везде видел одно и то же: бессмысленную взаимную резню, ненависть, озверение и итогом этого — безбрежное горе ни в чём не повинных людей. Даже в глупости, темноте и невежестве своём неповинных, но из-за этого обречённых. Встречал и умных, но они тоже были обречены в океане глупцов, ибо притягивали внимание, вызывали ненависть своей непохожестью на других. Случалось попадать в гущу схваток. Старался уйти, сберечь себя, ибо дорого я обошёлся — такой, какой уже тогда был, — понимал, что другого такого тем вождям, которых ищу, тем людям, кто за теми вождями пойдет, — искать и не найти. Но не всегда мог. Тогда искал более невинных в данном случае, обороняющихся, а не нападающих, примыкал к ним и бил в полную силу руки — уложил десятки двуногих бешеных собак, но меньше их не стало — жизнь их рождала мириадами, причём дважды взбесились как раз те, кого я спасал (узнал об этом позже). Попадись мне достойный вождь — я мог бы стать при нужде для его дела и воином, и полководцем, ибо руки мои хорошо держали оружие, а голова была ясна и холодна в самом жарком бою. Но не было таких вождей и не было дела, ради которого стоило стать профессиональным убийцей людей. Всюду шла борьба догм. В Египте одолевали монофизиты, в Сирии несториане, всюду грызлись кафолики и ариане. Я проходил между ними и, хотя мог бы выдать себя за приверженца любой догмы, меняя их, как щеголь одежду, всё же выдавал себя везде за кафолика, ибо речь моя выдаёт уроженца кафолической Италии, даже точнее — уроженца Лациума, римлянина. Опасность погибнуть была для меня гораздо меньшей, чем любого другого: помимо воинского умения я мог заранее чувствовать настроение окружающих их враждебность или дружелюбие, мог ощутить присутствие незнакомых, даже невидимых мною людей, мог иногда доже угадать мысли собеседника. Моя тайная способность, о которой я говорил, не угасла, а развилась. В Египте среди недобитых язычников я встретил владевших «сэтэп-са» и многому от них научился. В сочетании с этим моё знание медицины сделало меня целителем от многих болезней, не поддающихся лекарствам. Знание же Священного Писания позволило мне исцелять людей всех догм не в качестве подозрительного умника-врача, не в виде продавшего душу дьяволу Эскулапу колдуна, а в качестве наделённого божественной благодатью святого. От убийств — к исцелениям, от ненависти — к любви… А потом вновь срывался и ввязывался в схватку, оставляя за собой трупы тех, кто хотел других делать трупами и бодро их трупами делал. И сейчас с удовольствием вспоминаю, как убивал убийц, и сейчас не гаснет ярость, не утихает бешенство, когда вспоминаю — что они успели натворить, прежде чем я оборвал их полёт смертным ударом. То, что здесь довелось мне видеть — уже иной накал вызывало, а тогда был молод, и все чувства мои были ярче, свежее, и память эти чувства сберегла…

Я думаю, что многие разжигатели розни между последователями разных догм и людьми разных кровей и языков просто-напросто удовлетворяют так свою жажду крови, насилий, власти над другим человеком, неважно — виновным или невиновным. Таких истреблять просто необходимо, и я слышал, что в языческие времена были жрецы Зевса Измерителя, искавшие таких нелюдей в людской шкуре и травившие их только им известным ядом. Но жрецов таких не встретил, и рецепт яда мне не попался… Но всё чаще я стал себя сдерживать и всё чаще стал обходить «горячие места» стороной. Я не отказывал в помощи больным, если видел, что могу им помочь, а взамен получал крупицы знания или сведения — где их ещё можно найти. И в итоге от года к году я становился всё закалённее телесно и всё более сильным духовно и умственно. От монахов-отшельников в «пустынях» Египта, Сирии и Киликии перенял я аскетическую закалку и, сочетая её с «сэтэп-са» и иными своими знаниями научился владеть своим телом в полную меру, научился давить в себе любое недомогание, чувствовать прохладу в адском пекле пустыни, ускорять или замедлять биение своего сердца — сегодня я остановлю его навсегда… Но я находил опыт, знания, а вот людей, о которых говорил отец — найти не мог. Дважды слышал о таких, но обоих живыми не застал — такие не заживаются. И к тому же Восток был слишком далёк от моего Запада, которому суждено было погибнуть первым. Это я запомнил намертво с первого разговора с отцом, это подтверждалось доходившими с Запада вестями. И я двинулся на родину, завершая многолетний путь по Римскому Миру, — через Азию к Эфесу. Там как раз должен был состояться Вселенский собор, и как же мне было не дождаться его начала и как было не проникнуть мимо стражи? Ведь от решений собравшихся в Эфесе епископов зависело многое во-первых, а во-вторых стоило присмотреться к тем из них, которые могут встретиться мне позже. И я не жалею о потерянном времени — увиденное в будущем пригодилось. Вы знаете — толпы монофизитских монахов с дубинами ворвались в храм, где собрались епископы, и, дробя дубинами руки непокорным, принудили всех проголосовать за монофизитскую догму. Да веруй я до этого в Бога — отрёкся бы от него в этот день. Он не вступился за владык кафолической церкви, как ранее не вступался за их противников и их паству. Ибо не было его и нет, а есть лишь те, кто торгует его именем и кормится с этой торговли, да в куда меньшем числе те, кто добры и честны, но не смеют верить в себя, а подменяют собственное величие отсветом чужого, тем самым отдавая на конечную погибель всё хорошее, что успеют сделать в жизни своей… Среди таких — и вы. Простите и подумайте…

Я ушёл из Эфеса, перебрался через Босфор, побывал в Константинополе, не преминул забрести во дворец, посмотреть там на многое и со многими побеседовать. С императором, правда, предпочёл не встречаться… Заглянул во Фракию, видел там целую деревню, где жители умели ходить босиком по горящим углям, не обжигая ног. Они внушали себе, что ожогов не будет — и оставались невредимыми. Я и сам так попробовал — получилось. Но обложи такого чудотворца соломой и подожги — сгорит, на такое пламя у него сил не хватит, как и у меня сейчас очень некстати не хватило сил продлить свои дни… Не миновал я и Эллады, где хотя и размножились после Алариховой резни эллиноязычные люди, но эллинами уже не были, так — людишки без присущего людям этой земли чувства связи с бессмертной славой её. Свернул оттуда на север — через Македонию и Иллирию. Шёл, замыкая круг, по землям, уже опустошённым готами и в те годы опустошавшимся гуннами. Я обошёл Римский Мир и везде видел смерть. Если людей не убивали варвары, то они сами убивали друг друга, а потом варвары добивали уцелевших и начинали бить друг друга не хуже римлян и ромеев, а потом среди трупов начинались болезни, косившие недобитых победителей и побеждённых, а уцелевшие гибли от голода, а если у последних выживших ещё что-то оставалось, то приходили сборщики налогов… Казалось, всё человечество движется к огромной воронке и мириад за мириадом, толкаясь и торопясь, рушится в неё. И ведь видел я города и селения, ещё полные живыми людьми, а в голове стучало: это будущие руины и будущие трупы среди этих руин и пожарищ… Ведь я искал все эти годы людей, способных противостоять дыханию смерти, и не нашёл их. Что-то надломилось во мне…

Я уже вошёл в бывшую тогда ядром гуннских владений Паннонию, когда узнал о смерти Аттилы. Вы помните, что тогда началось: его многочисленные дети вздумали делить подвластные их отцу племена по жребию, и все эти племена до единого восстали против них. Они сошлись с гуннами в смертельной схватке на реке Недао и закрыли мне прямой путь в Италию по Венетской равнине. Я решил свернуть на север, к Данубию, по его берегу пройти в Норик и оттуда через перевалы проникнуть в Италию. Знал, что это вполне возможно, так почему не затянуть возвращение, если в пути всё равно не нашёл того, что искал? Вернусь — уже всё, на новый путь меня тогда не хватило бы… И тут-то меня и ждала истина, которая всегда есть для всякого ищущего, если он достаточно настойчив и если его не убьют до встречи с ней. А я был настойчив, как немногие, ибо и нуждавшихся в моей истине было немного, и искали они её вряд ли так упорно, как я — не было у них возможностей для такого поиска, не их вина, но если чего не можешь, то и не станешь, хотя и очень хочется. А я мог — и искал — и, не найдя, был близок уже к отчаянию. Ведь я оказался богачом, которому нечего купить на своё золото, оказался зрячим, который ничего не может сказать окружающим слепым. У слепых ведь не у всех есть нужда в зрячих — иной слепой сдохнет, свою слепоту отстаивая, причём таких слепых среди людишек достаточно, а именно эта двуногая порода заливала всё вокруг — люди были выбиты в предыдущие века в Римском Мире, как некогда в Ассирии, как некогда в Египте, в Элладе, везде, где некогда был великий взлёт, сменившийся падением и гибелью. Римский Мир ещё жил, но явно погибал, и не хотели людишки, чтобы их спасали. Убивали спасителей-одиночек. У меня исчезала цель жизни, ибо исчезла надежда встретить себе подобных — пусть не способностями подобных, а стремлениями. Так зачем было начинять свой разум знаниями, изощрять телесные и духовные способности, если их не к чему приложить? Что ждало меня впереди? На какой путь я мог вступить? Мог махнуть рукой на заветы отца и память о предках, завести семью и плодить детей, зная, что их ждёт гибель со всем миром, частью которого я являюсь. Мог уйти в Апеннины, где много монашеских келеек, где меня, по крайней мере, никто не тронет, и пробавляться там мелкими делишками вроде исцеления покалеченных жизнью, чтобы она снова могла их калечить. Мог кинуться, очертя голову, в грызню за личное благополучие, сделать карьеру, растоптать соперников — благо, они того стоили, — прорваться к трону, даже схватиться за диадему. И при этом доже питать благородную надежду, что захват власти может дать в будущем возможность что-то сделать. Но я был во дворце и видел, что базилевс Востока, более могущественный, чем кесарь Запада, тоже марионетка в руках окружающих, хотя может снять голову большинству из них в отдельности, так что и этот вариант меня не прельщал. Всё это было бы предательством самого себя, но даже если бы я решился сам свою душу растоптать — мелко это было для меня, ради этого её топтать не стоило. А крупного и достойного не видел… И вдруг я наткнулся на пустой город. Не на разрушенный и сожжённый, а именно на пустой… и почти сразу — на второй такой же… Савария и Скарабантия… Жители их не стали ждать, пока их перережут, а собрали своё имущество и сплотились, как воины вокруг легионного значка, вокруг извлечённых из церквей мощей и реликвий святых. Они ушли в сравнительно безопасную Италию, спасая себя и своих детей, спасая своё будущее. Это было не бегство, уходили тысячи, а в таком деле невозможно обойтись без разумных вождей, организации и длительной подготовки. Мне рассказал кое-что об этом старый язычник-римлянин. Когда-то он бежал к гуннам, не выдержав жизни среди христиан. Был одним из секретарей Аттилы. Покойник умел подбирать людей — другой его секретарь, паннонец Орест, стал позже на какое-то время владыкой Италии и отцом последнего императора. А этот, став ненужным после смерти Аттилы, собрал тех, кто не хотел ни убивать, ни умирать — и римлян, и варваров, и поселился с ними в опустевшей Скарабантии. Он знал очень многое об окружающих землях и народах и надеялся, что знания помогут ему спасти доверившихся ему людей. Ради них он готов был на многое, даже на ложь и на убийство. Между прочим, варвары обходили опустевший город ещё и потому, что на переступивших определённый рубеж ополчалась некая «нечистая сила» и не все уносили ноги в целости — это он со своими людьми, тоже битыми и бывалыми, разыгрывал когда комедии, а когда трагедии, смотря по надобности. А вот поговорить с кем-нибудь обо всём на свете, о чём он за свою жизнь передумал, что узнал и что хотел бы узнать, ему было просто необходимо — да не с кем. Слишком велика была разница между ним и его «подданными», впрочем, признававшими его не царьком, а вождём, первым среди равных, как это бывает среди варваров, объединяющихся в скамарскую шайку. А подготовить себе такого собеседника — времени и сил не было, да и стал бы такой лишь отражением в зеркале, весьма тусклом к тому же зеркале. Так что я, задержанный и приведённый к нему, оказался для старика желанным собеседником, духовно близким человеком. Мы очень о многом успели переговорить за те десять дней, что я пробыл у него. Мимоходом он рассказал и о Норике. Суть сказанного: по Феодосиеву разделу единой империи на Восток и Запад Норик отошёл к Востоку, но почти сразу был отрезан бегущими от гуннов и гонящими при этом друг друга варварами. Подвластные гуннам руги загнали тогда в Паннонию вандалов и аланов, а шедший из Иллирии к подступам в Италию Аларих обрушил на них новый удар. Так что вандалы и аланы, убегая от смерти, опустошили оба Норика, сожгли ряд городов и селений и тем навлекли на себя Стилихона из Италии, а это ведь тоже немалая нагрузка для разгромленной провинции — приход освободителей… Потом пришёл Аларих, хотя и ненадолго — свернул в Италию, взял Рим, вскоре умер, а его вестготы ушли в Галлию и создали там своё королевство. Вандалы бежали от них в Африку, а Норик оказался беззащитным соседом обосновавшихся в Паннонии гуннов. Для этих кочевников и их стад степная Паннония была раем. Потом Аттила шёл по долине Данубия в Галлию, был остановлен там возглавленной Аэцием коалицией римлян и варваров, а потом тем же путём шёл назад. После этого в Прибрежном Норике осталось лишь несколько городов, которые гуннам и их союзникам некогда было осаждать из-за отсутствия корма для коней и стад в вытоптанной долине, а терять людей на штурмах после страшных потерь в Галлии не захотели ни Аттила, ни вожди подвластных ему племён. Но сельский Норик был не то что опустошён, а стёрт с лица земли, так что отсидевшимся за стенами городов земледельцам пришлось начинать всё заново и не везде ещё они смогли наладить снабжение хлебом городов, приходится везти хлеб, масло и прочие продукты из Рэции по Данубию. Аттила не случайно как-то сказал, что не растёт трава там, где пройдёт его конница. Поэтому, когда после удачного похода в северную Италию он понял, что сможет теперь посчитаться с вестготами без опасения, что вмешаются римляне, ему пришлось идти на Лигер уже другой дорогой, не такой удобной, как долина Данубия. Но на берегах Лигера ему опять не повезло — аланы и вовремя подоспевшие вестготы отбросили гуннов…

А в долине Данубия нет теперь никакой власти, — говорил мне этот язычник, — и даже епископ Лавриака, ещё бывший до прихода гуннов хозяином всего диоцеза даже после распада провинциальной имперской власти, теперь имеет власть лишь в округе своего города, былой столицы Прибрежного Норика. Каждый городок теперь сам по себе, правят городскими общинами местные пресвитеры, и так будет до первого вторжения. Во Внутреннем всё же сохранилась власть епископа Тибурнии над всем его диоцезом, но толку от того для безопасности населения от внешней угрозы почти что нет. Сейчас на Недао решаются судьбы Паннонии (среди решения иных задач), и новые её хозяева не преминут навестить оба Норика, особенно Прибрежный. Долина Данубия — каменная труба. Жить в ней, да и в расположенном между параллельными Данубию хребтами Внутреннем Норике, можно только при защите со стороны Паннонии и Рэции. Римляне это отлично понимали, и Норик защищали на западе Рейнские легионы в Рэции, а на востоке — паннонские крепости, особенно приданубийские Виндобона и Карнунтум. Но их сожгли маркоманны и квады ещё шестьдесят лет назад и восстановить их некому — в Паннонии почти что не осталось римского населения и она стола опорой для любой силы, грозящей Норику, а не защищающей его, так что раструб долины Данубия открыт любому вторжению. Ну, а в Рэцию давно рвутся алеманны и уже заняли большую её часть — дошли до Квинтаниса. Скоро в Норике не останется римлян, разве что рабы новых хозяев, если тех самих не сотрёт в пыль кто-то новый, рвущийся с востока или запада по этому проходному двору Европы…

Упомянул он и о скамарах, о которых я раньше не слышал. Вы оба попали сюда уже после закрепления ругов в нынешнем Ругиланде и о скамарах знаете лишь понаслышке, а подобные им могут ещё оказаться на вашем пути, да и Одоакр со своими воинами — тот же скамар, лишь большего добившийся…

В гуннское время погибло много племён и отдельных родов, а у варваров потерявший родичей человек становится существом низшего сорта. Его и в своём-то племени, уцелей другие роды, будут считать неполноценным, его голос не будет слышен, он не получит своей доли вровень с имеющими свой род счастливцами. Хорошо, если его из милости возьмёт в свою дружину король или конунг поменьше, но и там он будет неравен имеющим сородичей соратникам. И потому те осколки погибших родов и племён, которые считают, что лучше быть вольным волком, чем битой и голодной собакой на чужой цепи, объединяются в шайки и становятся скамарами (слово это лангобардское, ибо этому племени особенно досталось в Каталаунской битве среди воинств, шедших с Аттилой, так что среди отколовшихся и застрявших на земле будущего Ругиланда их речь преобладала). Но позже к ним присоединяются и беглецы из своих вполне благополучных родов и племен, даже римлян принимают иной раз, а причины бегства могут быть разные — грех ли какой перед своими, просто ли неуживчивость в привычной для других, а этим натирающей шею родовой организации. Первые римляне тоже были такими скамарами и характеры у них были тоже скверные, оттого-то, в конце концов, и стали они создателями такой громады, пройдя по трупам и руинам тысячи миль во все стороны света. Но им повезло, как никому до них, а так-то всегда и везде такие были. В Галлии таких вот вольных удальцов звали варгами, а у гуннов объединение связанных не кровным родством, а судьбой воинов-одиночек называли «орда». Туда принимали тоже любого — хоть беглого раба, хоть пастуха без стада, хоть солдата без командира, хоть сына вождя погибшего рода или племени. Но вообще-то римлянам среди них трудно — они всё же люди иного мира и потому в одной шайке с варварами не выживают, а чаще объединяются в свои собственные разбойничьи шайки, на то у юристов и есть термин «латронес» — «разбойники». Среди многих скамарских шаек на месте нынешнего Ругиланда была одна такая, но всё же подавляющее большинство скамаров были варварами. И — это они сейчас шайка, когда только возникает их единство, а при удаче отдельные шайки могут слиться в войско — «орду», численно равное доброму племени, прорасти изнутри общими традициями, родственными связями и через два-три поколения стать племенем. Алеманны как раз этот путь прошли, сложившись из осколков свевов и других прирейнских германских племён, недаром их племенное название означает «сброд»… Но гунны были слишком сильны, чтобы скамарам можно было поживиться за их счёт или счёт их союзников. Требовалось такое место, чтобы гунны и другие сильные соседи не мешали, а добыча была бы близкой и посильной. Иначе они стали бы не скамарами, а мирными поселенцами вроде моих знакомцев в опустевшей Скарабантии. И по всей долине Данубия в принорикской зоне только нынешний Ругиланд подходил для этого — северный аналог округи Фавианиса и Комагениса, хотя никогда в империю не входил, но несомненно к этой округе прилежит, как дом хозяина прилежит к скотному двору. Северный берег Данубия выше южного, господствует над ним, словно приглашает кого-то именно здесь поселиться, а добычу на южном берегу брать. Именно здесь, в одном-единственном месте на всём норикском отрезке долины Данубия… Вот и собрались скамары именно здесь, и взвыли римляне на южном берегу, хотя и так уже после двойного прохождения воинств Аттилы голоса у них были сорваны до хрипа… И к тому же — для сильных соседей здесь поживы не было, ибо на нашем берегу население при подходе сильного врага укрылось бы за стены городов, а на северном со скамаров взять было нечего, да и сопротивление они оказали бы отчаянное, ибо деваться им было бы некуда. А для них добыча была рядом и на виду: не могли же горожане в поле не выходить, скот не выгонять, за стенами всю жизнь отсиживаться…

…Десять дней я провёл в Скарабантии. За всю жизнь душу отводил, слушал, рассказывал, спорил — и думал. Тысячи и тысячи людей в Норике обречены на смерть, а ведь их можно спасти — только собрать, как собрали своих земляков неизвестные мне вожаки из Саварии и Скарабантии, и увести их из долины смерти, которой уже стала для них становиться долина Данубия. Не в первый раз, кстати… Уже ходила по ней смерть, когда кельты, заполнив Галлию и почти всю Испанию, хлынули на восток, завернув одним из потоков и в Италию, до Рима дойдя, гусями спасённого, но от выкупа не отвертевшегося. Здесь ведь совсем другие люди жили, подобные иллирийцам или жителям Пиренейских ущелий, а их тогда выбили до последнего норики — это кельтское племя, давшее новое имя этой земле… Конечно, мне будет в тысячу раз труднее, чем тем вожакам, но дело стоит того, чтобы отдаться ему без остатка, я видел достаточно мертвецов, чтобы попытаться помешать дальнейшему возрастанию их численности. Здесь это можно — в пограничных зонах всегда живут люди более толковые, более энергичные, а здесь, в проходном дворе не только Европы, но — что важнее — империи, где проходил главный поток движения людей и грузов между северным и южным морскими путями, здесь солдаты проходивших по служебной надобности или в годы мятежей легионов просто не могли не оставить, по доброму согласию с норичанками или в результате насилия, своих потомков — потомков воинов, потомков отборных и неспокойных людей. Здесь меньше людишек, пожирателей пищи и производителей дерьма, и больше именно людей. Здесь найдутся такие, кого можно возглавить. Отдать жизнь свою для спасения вот этих, ещё не знающих обо мне, но уже прозреваемых мною людей для земной их жизни, а не для загробной — вот цель, достойная именно человека, а не холуя Божьего. Пусть живут, любят и ненавидят, спорят и ошибаются, пусть и глупости совершают — не они, так потомки их поумнеют, было бы кому умнеть! А дела ведь тогда шли так, что казалось: через полсотни лет ни варваров, ни римлян с ромеями не останется, некому будет ни умнеть, ни глупеть. Сейчас положение немногим лучше, впереди мириады смертей и гибель целых народов, но я смотрю на происходящее с иной, прежде недоступной мне высоты и больше вижу. Мы с вами делаем своё дело здесь, а в других местах действуют свои Северины, Луциллы и Марцианы. Я не шучу. Они есть в каждом племени, в каждом народе, хотя не всем суждена удача. У ругов пытается эту задачу решить Фердерух, но он обречён, ибо выбрал неверный способ достижения цели. Но кому-то где-то повезёт, и спасённые им люди будут не только живы, но и — помня о своём спасителе — поумнеют в сравнении с прежним своим состоянием. У тех же ругов таким спасителем может стать Фредерик, если вы его не загубите, спасая своих. Я, во всяком случае, желаю ему удачи, и кое-что для этого успел сделать…

А тогда я не видел таких людей, хотя и искал. Чтобы их увидеть, нужно было самому на себя взвалить неподъёмную тяжесть и начать поиски путей к доставке её к цели. А тяжесть была поистине неподъёмной. От Квинтаниса до Астуриса около трёхсот миль, а в ширину оба Норика немногим короче даже для летящей птицы, не то что для меряющего горные тропы пешехода. Как подчинить живущих здесь вразброс людей, отчаявшихся и отупевших от несчастий и потому нередко не желающих ничего знать и ни о чём думать? Могут думать — они из породы, к тому способной, — а не хотят! И потому их, думающих, не найти, а без них ведь ничего не выйдет! Что делать с равнодушными, подобными жующим свою жвачку волам? А как собрать людей в одно место, под руку свою, прокормить их там, защитить от врагов? Как и куда их вывести из этого места потом, когда они там пригреются и прирастут к нему? Кроме Италии — некуда, а кто там ждёт тысячи и тысячи норикцев, кто их туда пустит и даст им землю? Варваров пустили бы — как воинов, а тружеников и своих хватает, не рабов, конечно… Но надо начать, а дальше видно будет, решил я. А как начать? Кем придти в самый восточный приданубийский город Прибрежного Норика — Астурис? Тот язычник сказал мне, что в Норике нет монахов, только заходят отдельные бродяги вроде меня. Значит, надо идти именно монахом. Я буду приметен для всех и в то же время некому будет связать мне руки и язык. Божий человек, стремящийся к святости — это не погрязший в мирских делах пресвитер. Местные пресвитеры встанут у меня на пути, как у чужака и конкурента. Но местных монахов нет, и этому можно только порадоваться — я сам создам в Норике монашеское братство, охвачу весь Прибрежный Норик, противопоставлю эту силу раздробленному, утратившему единое руководство белому духовенству этого диоцеза. Привлеку души христиан из Внутреннего Норика, и через них подчиню или сделаю своим союзником епископа Тибурнии, и его диоцез, где он пока что хозяин — не то что епископ Лавриака в своём — станет также и моим. А там и до остатков Рэции можно будет дотянуться — у святого Валентина, твоего, Луцилл, патрона духовного — было множество трений с паствой, и не раз его изгоняли, как ты помнишь… И тогда начало сражения будет выиграно. Когда люди будут организованы мною и найденными мною вожаками, можно будет от их лица завязать переговоры с властями и влиятельными людьми в Италии и подготовить переселение… Таким был первый — самый черновой — набросок моего плана. Он требовал многих помощников и полной тайны. И моя способность владеть своим телом так, что простым людям это кажется чудом, мой опыт и знания, наконец — моё неверие в Бога и Божьи чудеса, моя вера только в чудеса, доступные людям вроде меня самого, — всё позволило мне стать святым посланцем Божьим, чудотворцем и исцелителем.

Как я мог исцелять теперь, в этой своей новой ипостаси? Лекарства и знание врачебных приёмов мне теперь были заказаны… Я не мог даже показывать своих познаний в медицине… Но были и иные познания, накопленные именно там, на Востоке… В человеческом теле, так же как и в душе, таятся могучие силы, но они связаны. Некоторые лекарства рубят связывающие их путы, и на вторгшуюся в тело человека болезнь обрушивается удар, подобный налёту защитников крепости из засады на ворвавшегося в выбитые ворота и уже торжествующего врага. Но можно разрубить эти путы и без лекарств — силой внушения, с помощью «сэтэп-са», даже если внушающему и неведом этот египетский термин. Те фракийцы, которые ходят по углям, именно это и делают. Не всякую болезнь можно так лечить — вот и сам я встретился ныне с непобедимым противником… Хотя кто знает — может быть найдутся и на неё победители, когда станет ясной её природа. Ведь надо знать, где ставить ей заслон, откуда и куда наносить удар, а я сейчас веду борьбу вслепую, воюю наугад — вот и довоевался… Так что, не занимайся я в своё время изучением медицины всерьёз — очень скоро объявили бы меня мошенником, ибо не знал бы я заранее, могу ли я именем Божьим обещать больному исцеление. А ошибаться я теперь не мог не только в исцелениях, но и в любом своём начинании не смел терпеть поражения. Как-то в горах Ливана я и несколько достойных спасения несториан были застигнуты солдатами, которых послал епископ-кафолик. Их было больше, а у нас был лук и полтора десятка стрел, ибо ножи и дубины не в счёт при схватке с профессиональными бойцами. Бойцами… Есть ещё и профессиональные убийцы, перед ними бойцы — что малые детишки… А я и с такими успел познакомиться, и кое-кто из них со мной своим умением поделился — я умел уже и с такими находить общий язык… Умение навести ужас на умеющих сражаться в открытом бою — оно тоже немало стоит… Я истратил семь стрел, и семь трупов легло на тропу, а восьмую пускать не пришлось — они не посмели продолжать преследование. Но промахнись я хоть раз — они настигли бы и раздавили нас. Их удержал не я, а страх передо мной. Так и в Норике, в начатой мною многолетней войне, не я, а вера в меня и страх передо мной должны были решать исход этой войны.

Но началось всё-таки с большого поражения. Я пришёл в Астурис, имея уже тыл в Паннонии — того язычника и кое-кого из его людей сначала, а затем и нескольких других паннонцев. С ним-то я был откровенен до конца — ведь я, в конце концов, вступал на его тропу, хотя брал на себя более тяжкий груз. И он отнёсся ко мне, как к брату, как к человеку, взявшемуся за достойное дело. Жаль, что прожил он после этого недолго, стар был, а люди его, в конце концов, были частью перебиты готами, частью разбрелись кто куда. Но кое-кто из них по сей день входит в мою тайную сеть, охватившую многие области. В оставляемых вам списках есть их имена. Дело в том, что эти — и другие — люди были убеждены и убеждений своих не утратили, что я посланник Божий и что служат они не мне, но Господу. А ведь не все они кафолики и не все христиане. Но в Высшую Силу, пусть и неназываемую, они верили. Та Сила, которую они за мной чувствовали, им подходила… У меня было время убедить их, я мог ещё в последние свои дни в Паннонии тратить на это время, но не смел идти в Астурис, не имея в Паннонии верных людей. А вот в Астурисе у меня времени уже не оказалось. Я поселился у церковного сторожа, и он через два дня стал верить в меня, как в самого Бога, но на других времени не нашлось — пришёл один из моих паннонских осведомителей и тайно сообщил, что на реке Недао гунны разбиты и бегут куда-то к Эвксинскому Понту, а племена-победители поделили наследие гуннов, и Паннония досталась тем готам, которые зовут себя остроготами в честь древнего своего короля, или же остготами, ибо когда-то на Борисфене-Данапре обитали восточнее визиготов или вестготов — тех, которые с Аларихом взяли Рим, а после его смерти ушли в Галлию и ныне часть Испании немалую захватили.

И ещё он сказал, что племя ругов распалось, и что его хотели добить недавние союзники их на Недао, но очень давние их враги — готы, что часть ругов ушла в Восточную империю, а король Флакцитей с остатком племени хотел пройти в Италию — под защиту Западной империи, но готы его не пропустили. Теперь готы хотят перекрыть ругам путь в Италию через Норик и перевалы Альп, ибо руги ушли на северный берег Данубия и хотят оттуда через Норик пройти, а готы кинулись наперерез, к Астурису на южном берегу, так что вот-вот появятся под его стенами. А готы — это я знал — умеют брать крепости, и Астурису не выстоять, как не выстоять перед закованной в железо готской конницей и ругам в случае схватки. Я не имел ещё опоры в Астурисе, я ещё только искал, кого бы эффектно исцелить. Конечно, вёл себя крайне благочестиво, но это монахам положено, так что никого я не удивил этим. Можно было сказать, что, мол, завтра придут готы — готовьтесь к обороне. В лучшем случае дали бы награду — а зачем она монаху? — а скорее допросили бы с пристрастием, откуда я это знаю, и были бы правы. Во главе обороны не поставили бы ни за что, а сами — я успел оценить обстановку в городе — всё равно бы не выстояли.

А ведь мне было нужно, как певцу, сразу взять верную ноту и впоследствии ни разу не уклониться от мелодии и не сфальшивить. Роль была уже выбрана, маска уже скрыла моё истинное лицо, и снять её или сменить я уже не мог даже для спасения собственной гибелью, собственным крушением целого города — всё равно без меня весь Норик был бы обречён, не в этот раз, так позже (я ещё не знал, как приблизилось это «позже», ведь скамары уже заняли Комагенис, о чём никто не знал в Астурисе и никто пока не мог сообщить мне). Так-то вот… Речь шла о судьбе несравненно большего числа людей, обо всём Норике…

Я пришёл в церковь и — ещё до начала службы — начал проповедь. Призвал всех, ввиду неких вражеских козней, предаться молитвам, посту и раздаче милостыни, заранее зная, что не поверят, что сочтут мои слова бредом фанатика, коих я сам терпеть не мог и сейчас не могу. Но — если бы они мне всё же поверили! Ещё были в запасе часы. Я успел бы отобрать из молящейся, охваченной экстазом толпы годных в вожаки людей, подчинил бы им боеспособных, вывел бы в безопасное место женщин и детей, устроил бы на подходе к городу засады — было, где устроить их для тяжёлой готской конницы. Я недаром обошёл столько земель и видел столько смертей: научился не только скорбеть о погибших, но и убивать убийц — необходимо такое умение в этом волчьем мире. Вы видели под Батависом и на стенах Лавриака, что я владею искусством военачальника, а по пути в Астурис я присматривался к местности глазами военного — на всякий случай, как и все годы потом тоже не забывал это сделать… Но пресвитеры не дали своей пастве поверить мне, хотя был миг, когда весы удачи качнулись было в мою сторону. И тогда я предрёк погибель граду сему, велел приютившему меня и верившему мне старику-сторожу уходить в Комагенис, и ушёл сам. Из леса я видел пламя над Астурисом, слышал вопли убиваемых людей, видел угоняемых пленников. Никто не бежал в лес, где я задержался, никто позже не вернулся из готского плена. Уцелели мы двое, да позже объявились несколько астурисцев, по делам торговли оказавшихся в других городах Норика…

Я попал в Комагенис раньше еле ковылявшего старика и попал из огня в пламя. Я попал в город, захваченный скамарами. Я уже говорил, что нынешний Ругиланд был тогда раем для скамаров. Но и в раю бывает тесновато при столь воинственных праведниках. И нашлись среди скамарских вожаков умные люди, решившие создать скамарское государство. Да, умные, умевшие смотреть вперёд на несколько шагов дальше, чем их конкуренты — вожаки других шаек. Но я-то умел смотреть дальше, и мне очень не понравились неминуемые последствия их вторжения на римский берег.

Крупный отряд скамаров без боя захватил Комагенис и не стал его грабить — хорошо? Да, если бы это было в Риме, а не на рубеже Римского Мира. Жителям предложено покровительство и защита, они принуждены заключить с захватчиками союз, то есть и у них есть какие-то права, как даже лошадь имеет право на заботу всадника, а то не повезёт — хорошо? В отряде — дисциплина, ни грабежей, ни насилий — хорошо? Ни войти в город, ни выйти из него нельзя без разрешения стражи — нехорошо? Нет, объяснимо и терпимо. И уже пришло под руку удачливого вождя первое пополнение со скамарского берега. И ещё немного — хлынут потоком, начнут расширять свою территорию, подчинят Фавианис…

А что потом?! А потом найдутся уже не среди скамаров, а среди сильных соседних племён такие, кто скажет: «Это что же такое — какие-то скамары такой кусок отхватили? Это мы должны его сожрать!» И первыми это скажут готы, только что уничтожившие Астурис. А силы, способной их остановить, не было в ту пору. Я ведь думал в Астурисе об отпоре лишь тому отряду, который шёл к городу, но о борьбе со всем племенем не то что всему Норику в целом — даже Восточной империи думать в ту пору не следовало слишком уверенно. И стали бы норикские римляне прахом под ногами у дерущихся насмерть варваров. Скорее всего, было бы именно так — не девять из десяти за это, а девяносто девять из ста… Но на беду скамаров в Комагенис пришёл я. Стража загородила было мне дорогу, но при владении «сэтэп-са» нетрудно преодолеть такую преграду при знании языка, а я владел готским с детства и они в латыни смыслили…Так что пропустили — и забыли, что кто-то прошёл, и начальству не доложили, а в городе у них не успели появиться достаточно верные осведомители — времени не хватило, нашлись бы чуть позже, так что мой приход остался незамеченным для скамаров. Я ничего не стал рассказывать о событиях в Астурисе — у комагенисцев своих хлопот и тревог хватало, а сторож мой ещё не пришёл. И пошёл я прямо в церковь, и опять начал говорить о молитвах, постах, покаянии и о небесной награде за такое хорошее поведение — какой именно награде, не поминая. Каждый мог её представить по-своему… И тут подоспел сторож из Астуриса. Его, вестника беды, пропустила стража, расспросили вожаки отряда, была поднята боевая тревога, и скамары кинулись на стены и в засады вне стен — им временно стало не до горожан. А сторож рассказал горожанам о моём так страшно сбывшемся пророчестве — и мне на этот раз поверили, ибо хотели верить, ибо в себя и в своих пресвитеров у них веры не было. А что такое готы — здесь знали со времён Алариха, и помнили, как потомки алариховых вестготов и эти — остготы — сошлись на Каталаунских полях, братья против братьев, и никто не одолел, что и заставило Аттилу повернуть назад: он шёл не за небывалыми потерями, а за добычей. Готская сила котировалась на самом высоком уровне, скамарская — куда ниже. Значит — надежда только на Бога и его слугу, только что именем Божьим предсказавшего гибель Астуриса, а сейчас обещающего небесную награду, если оплатить её молитвами, постами, покаяниями, и — не в такой момент жалеть своё добро! — милостыней. Так неужели же уклонимся от этой последней соломинки?! Все повалили в церковь — параличных стариков и младенцев потащили, вокруг неё толпились, а ведь уже зима начиналась.

Вы знаете, как влияют на людей хоровые молитвы, пение псалмов, мысли о Боге. Люди теряют разум и волю, растворяются как личности, их можно толкнуть и на подвиг, и на гнусность. В Египте я видел очевидца убийства Гипатии. Чудесную женщину, светлую разумом, прекрасную несмотря на годы, воплощение человечности, растерзали заживо, остругали мясо с костей обломками раковин после такого вот массового моления. Я почти не помню матери, но задним числом представляю её такой, как мне описали Гипатию — они были бы сестрами, не во Христе, а по духовности своей… Но здесь предстояла борьба не с Гипатией, и я не колебался, пуская в ход это средство. Средства вообще не виноваты — виноваты цели, которых пытаются достичь люди этими средствами. Нож придуман для добывания пищи и нарезания её, а не для предательских ударов в спину ближним нашим. Но бывают и такие ближние, которым я с превеликим удовольствием засадил бы нож под левую лопатку, не испытав ни малейших угрызений совести, и если этим не злоупотребляю, то лишь потому, что не мне, а вам, преемникам моим, может отозваться эхо от такого удара…

…Да, исповедывались публично в грехах, нередко в серьёзнейших, просили друг у друга прощения — и получали его от всей души, город как святой водой омыло в те дни. Богатые уделяли бедным пищу и одежду, сильные обещали слабым помощь в мастерских и в поле. И так было три дня и две ночи — я почти непрерывно проповедовал, они почти не отлучались и всё больше входили в экстаз. И мудрено было не войти: такого не только в их жизни ещё не было. Я много повидал, ещё больше слышал, но аналогов не знаю. Даже сейчас горжусь не тем, что было потом, а именно этим — как первым победным боем в этой войне не только за тела, но и за души людские, за которые взял на себя ответ перед потомками, не перед Богом… Проняло даже пресвитеров, которых я тут же впряг в свою колесницу — они приняли на себя пение молитв и псалмов, освободив мне время для присматривания к людям, души которых открылись в этих условиях настежь. В другое время мне и за год бы не узнать о них столько. И я выделял могущих быть вожаками и неприметно для других их сгруппировал, вёл с ними отдельные — не беседы, не проповеди, даже не знаю, как это назвать, но на третий день они уже незаметно формировали отряды из соседей своих, доставляли к церкви оружие…

К счастью скамары решили, что вспыхнувшая эпидемия молитв и покаяния связана с опасением за судьбу города после гибели Астуриса, а ведь с этого лишь началось, росток иными цветами зацвёл, а плоды оказались даже не по цветам этим. Но я их не разубеждал, а напротив — через нескольких новообращённых своих поддержал в этом убеждении. Но готы на Комагенис, не пошли, схлынула у скамаров тревога и ушли они на третью ночь почти все отсыпаться в казармы, оставшиеся от бывшего некогда в городе гарнизона. Я рассчитывал, что доведу людей до нужного состояния к пятому или шестому дню, но тут случилось такое, что я бы мог, пожалуй, и в Бога уверовать, не будь моё безбожие столь закоренелым. Внезапно началось землетрясение, а я с этим явлением природы почти не сталкивался, только ещё до ухода из Италии чувствовал лёгкую дрожь земли у подошвы Везувия. Тут дрожью не обошлось — стали рушиться дома. Но в домах почти никого не было — одни скамары. Все прочие были возле церкви, тут же спали у костров. Это собрало в один кулак всех боеспособных людей, уже снабжённых оружием и разделённых на отряды, и собрало в одно место всех, кто нуждался в защите, заодно обеспечив их спасение от рушащихся домов. Церковь же строилась с таким запасом прочности, что уцелела, строили её не людишки, а люди, искренне верившие, что для Бога стараются. А вот на спящих скамаров стали рушиться стены и потолки и они, видимо, решили, что это готы ворвались. Ошалевшие, израненные, они кидались из руин, сталкивались — а пополнение подошло недавно и не успели они перезнакомиться, а ночь была тёмная, а пыль поднялась над бесснежной ещё землёй… Начали они вступать друг с другом врукопашную, паника росла, но они, конечно, опомнились бы скоро — отборные же были воины, выжившие там, где сородичи полегли, да я не дал опомниться — понял, что другого случая не будет. И бросил на них «во имя помогающего нам Господа» всех боеспособных, предотвратив возникновение паники среди всех прочих горожан. К утру ни одного скамара не осталось в Комагенисе, а слава моя понеслась по Норику. Какие-то её отголоски долетели и до скамарского берега — на Комагенис больше не было налётов в оставшиеся скамарам месяцы.

Но мне нужна была не любая слава, а по моему заказу сшитая, мною заранее обдуманная. Я должен был выглядеть в глазах людей не чудотворцем, любое чудо по своей воле совершающим, а не отвечающей за свершаемое ею марионеткой Господней. Не человек Северин говорит с ними, а Господь его устами, как трубач в трубу дует. Не Северин чудеса творит, а через него они со складов небесных передаются, как по трубе вино или масло сливается. Кем? Ясно — Господом. Спорить с Северином — с Богом спорить, бороться с ним — против Бога пойти. Не потерпит Господь покушения ни на себя, ни на своё имущество, а Северин — раб Божий, двуногое говорящее орудие Божье. Но, как отброшенный хозяином топор, например, не рвётся сам колоть дрова или обтёсывать какой-нибудь брус, так и человек Северин, стоит Господу отвлечься от этого своего орудия, сам не рвётся совершать чудеса и исцеления. Поэтому я выжидал, но в то же время было рискованно ждать, пока придут и попросят совершить новое чудо — могли дать задачу невыполнимую или выполнимую, но к моей цели не относящуюся. Пока что я искал среди одиноких и достаточно сильных мужчин таких, которые могли бы стать моими агентами. И искал посильные для себя потребности в чуде…

Тут требовались отборные люди. Они были здесь, а позже я их находил по всему Норику и вокруг него: их притягивало отовсюду моё дело, как магнит притягивает железо, но я уже сказал, что Норик в силу ряда причин был менее расчеловечен, чем другие пройденные мною земли. Надо отметить — кое-где, в Константинополе например, таких людей много, но они мешают друг другу, ибо разные у них интересы. Тут же я смог дать им всем общую цель…

Найдя такого, я быстро, ибо рос опыт в таких делах, делал его своим инструментом и направлял в ближние и дальние селения обоих Нориков. Это не бросалось в глаза, так как уезжали из опасного места и целые семьи, не дожидаясь конца зимы. Не так много их было, но были такие. В это время начался голод в соседнем Фавианисе, ибо часть урожая погибла от непогоды и скамарских набегов, а посев в этой более широкой, чем вся принорикская пойма, части Данубийской долины был всё ещё меньше обычного — так здесь разгулялись гунны и их соратники при походе в Галлию и обратно. Несколько лет уже прошло, а всё ещё не поднялись до прежнего уровня. Заказанный в Рэции заранее караван судов с хлебом мог придти лишь после того, как вскроется лёд в верховьях Данубия и на Инне, а для этого надо было растянуть свои запасы. Но эти запасы были заранее скуплены фавианисскими богачами, решившими нажиться на горе малоимущих. Хлеб ещё был в городе, но для основной массы горожан его уже не стало. Узнав об этом от своего агента, я через него же намекнул кое-кому из фавианисцев, что святой Северин может помочь. Те стали призывать своих сограждан отправить ко мне послов с просьбой о помощи, а другой мой агент вовремя известил меня о составе делегации и её цели. Теперь я мог удивить их знанием этого, их надежда облеклась плотью, и я получил в них союзников.

Запомните: одни лишь преданные слуги дела не сделают. Нужно иметь союзников, сохраняющих разум и волю. Поверив в вас, они сделают больше, чем самый верный слуга, ибо увлекут сомневающихся в вас, но верящих им.

А в делегации были люди разные, в том числе и двое из тех, кто скупал хлеб для того, чтобы нажиться на продаже его голодающим — они не могли, фавианисские хлебовладельцы, не всунуть в делегацию своих людей для получения точных сведений о том, кто я такой и чем угрожаю их интересам. А я их опознал, выделил и, найдя в них не прирожденных мерзавцев, а просто привыкших жить по-волчьи в волчьем мире, но в душе тоскующих по человечности, взял их души в свои руки… Я знал, у кого из богачей сколько хлеба, но меня звали совершать чудо, а не начинать гражданскую войну. Как уже дважды до этого, я призвал народ к молитвам, покаянию и посту. Пост должен был растянуть имеющиеся запасы, а покаяние и молитва в сочетании с раздачей милостыни — извлечь утаиваемое теми, кто был более человеком, чем скотом, чем зверем, хотя наживающихся на голоде своих же я не хотел бы со скотами и зверями сравнивать, оскорбляя тем скотов и зверей… Но тут был не Комагенис. Там скамарский нож грозил в первую очередь богачам, а готская угроза делала возможность потери жизни ещё более вероятной именно для них — ведь как рабы они не котировались, полезного умения у них не было. Так что не удивительны их пламенные покаяния и искупительные жертвы. Здесь же те, кто голод умышленно организовал, молиться за его ликвидацию не очень-то хотели. Пока мои разведчики узнавали, где стоят суда с хлебом и скоро ли они придут (а они застряли в Инне близ Батависа и не могли двинуться до расчистки его русла ледоходом), мне надо было заставить богачей выдать свои запасы, но обязательно добровольно. Только гражданской войны или религиозных распрей не хватало Норику для поголовного перехода его жителей в царство небесное. А я твердо решил оставить Господа без новых пополнений в небесные легионы. Я мог бы скрутить в Фавианисе богачей, но это дошло бы до других городов и сорвало бы все мои планы: влиятельнейшие из граждан ждали бы меня, как врага, а то и в наступление бы перешли. Уж в Италии-то, куда я намеревался со временем вывести норикцев, таких переселенцев, которые идут по пути Спартака или Аристоника, вряд ли стали бы ждать с радостью — не на мечтах о равенстве в земной жизни создаются империи и варварские королевства…

Пришлось искать звено послабее в опутавшей город цепи человеческой жадности. Самой уязвимой среди богачей оказалась вдова Прокула. Она ещё не утратила совесть, да и вообще женщины чувствительнее мужчин в большинстве случаев. Налаженное покойным мужем хозяйство её жило как бы само собой; все распоряжения отдавал очень деловой и толковый вилик, не забывавший и себя при подведении итогов, а сама Прокула лишь наслаждалась жизнью. Хлеб у неё был не скупленный для спекуляции, а свой. Её людьми выращенный и сбережённый. Взлети цены до высочайшего уровня — она бы могла поддаться демону наживы, но пока что просто жила в своё удовольствие, не задумываясь о происходящем, а вилик пока что с ней на эту тему бесед не вёл… И вдруг человек, уже признанный святым, всенародно — позор-то какой! — её упрекает. И не в том, что она хочет нажиться на горе голодных, а в том, что она покорилась пороку — жадности. Жадность же, по апостольскому учению, есть рабское поклонение идолам. Вот пошлёт господь помощь голодным — и придётся тебе выбрасывать никому не нужный хлеб рыбам, а что станет с твоей душой? Сейчас ты поможешь не голодающим, а самой себе, ведь с голодающими и Христос голодает…

Просить богачей, сколотивших богатство своими руками, зубами и когтями, своей волчьей и лисьей смекалкой, чтобы помогли беднякам выжить — что с камнем говорить. А вот намекнуть, что никто у них не купит хлеб после прихода кораблей из Рэции — и я готов был организовать им такое «божье наказание»! — да ударить примером Прокулы, которая со стыда и с перепугу весь хлеб отдала, и была за это мною превознесена, — это другое дело… Дрогнули и остальные. А кто не дрогнул — дрогнувшие на них нажали. С их запасами мы продержались, тем более, что без постов я горожан не оставил. Раннюю весну, вскрывшую Инн и верхний Данубий, тоже приписали моим молитвам, а корабельщики на обратном пути донесли мою славу и до ваших мест — до Кукуллиса и Рэции…

Не успели фавианисцы опомниться от одного чуда и оправиться от вызвавших его необходимость причин, как на их головы свалилась новая неприятность, срочно потребовавшая нового чуда. Данубий переплыл отряд скамаров и началась охота на работавших на полях людей, угон скота. Разбойничали нагло, не ожидая сопротивления — ведь остатки гарнизона с трибуном Мамертином во главе были уже учёными и не смели высунуть носа за стены. Да и то — жалованья им давно никто не платил, жили на пожертвования горожан, оружие покупали сами, так что часть гарнизона уже давно разбрелась из казарм. В Астурисе и Комагенисе вообще гарнизонов не оставалось к моему приходу, тут хоть что-то сохранилось, но даже стены в случае штурма им было бы нелегко отстоять, а в поле они и вовсе не могли тягаться со скамарами — отборными удальцами, неслучайно предпочитавшими жизнь вольных волков жизни дворовых псов, неслучайно выжившими, когда полегли их сородичи. Но я следил со стены за скамарами и видел их беспечность. В другой раз они поумнеют, как поумнели те, что остались на берегу против Комагениса, но сейчас… И я пообещал Мамертину помощь Господа и бескровную победу — если будет вести дело, по чину ему положенное, разумно. И для ободрения его, да и с задумкой на будущее в случае полного успеха, пошёл с его отрядом. Мы настигли их на привале в двух милях от города — у ручья Тиганция. Они не успели даже вскочить, не то что развернуться для боя, да и пленники на них кинулись. Быть разбитыми так глупо, без боя и крови, для таких людей страшнее разгрома в бою. Души их были потрясены, и я этим воспользовался — когда после должного увещания на готском языке отпустил их восвояси, среди них было уже несколько преданных мне людей. Конечно, тут мало было знания языка, умения внушать, Христовой проповеди — надо было понимать их жизнь и уметь определить характер каждого… Заодно и все воины Фавианиса стали моими — это тоже немалого стоило. Мамертин потом, когда нас окончательно взяли под защиту руги и гарнизон был распущен, стал даже с моей помощью епископом в Лавриаке — звание трибуна помогло ему в духовной карьере. К сожалению, он не дожил до решающих дней, и я немало крови испортил себе с его преемником в дни обороны города… И для горожан, особенно для спасённых пленников, я стал ещё более авторитетным «мужем Божьим».

Помните условие? Не Северин творит чудеса, а Бог через Северина. Столько чудес — не многовато ли для земного человека? Он и так, этот человек, оказался не там, где хотел, и занялся он не тем, к чему стремился. А стремился он — знайте, фавианисцы, — к отшельничеству. Хотел забраться в местечко поукромнее и молиться — за свое личное спасение и за всех римлян, всех христиан, всех сынов Адамовых, всех праведников и всех грешников. Не пустил Господь в Италию, а я и в Норике этим займусь, благо Он временно отложил меня — свой новый инструмент и кем-то другим занялся.

Я умышленно озорничал с такой трактовкой, пародируя несторианскую догму, которая, как вы знаете, если её несколько огрубить, рассматривает Христа, как самого обычного человека, на которого вдруг снизошла божественная благодать. И позже я не раз допускал такое вот озорство с самым серьёзным видом — не чтобы душу отвести, а чтобы не ждущий такой наглости враг, противник, просто невольный партнёр-препятствие (бывают разные уровни противостояния тебе и твоему делу, да и люди на этих уровнях тоже разные) не смог мне противодействовать, ибо моё поведение было непостижимым для него. Возможно, что и вам доведётся так поступать… Вот и удалился я из Фавианиса и стал строить эту келейку. Но меня и здесь не оставляли в покое — десятками шли, всем нужна помощь, требовались душеспасительные беседы, кое-кому исцеление — и ведь это было мне самому нужно, чтобы шли, чтобы не отставали, но и погрязнуть в мелочах было нельзя никак, а как удержаться на острие меча между этими крайностями?! Для того и была эта моя игра — святой Северин бежит от своей свалившейся с неба чрезмерной святости, лезет в келейку, как клоп в щель, а его оттуда не то мольба людская, не то воля Божья гонит наружу…

Но келейку я себе всё равно срубил сам, а вот у горожан попросил помощи в строительстве ни много, ни мало — монастыря. Разумеется, начато было с малого, потом братия сама взялась за дело, но начато было фавианисским людом по моей просьбе — начато радостно, не то что безропотно. Стены помочь уже вряд ли могли — так как же не вложить силы в эту обитель Духа Божественного, через меня защиту свою на них изливающего?! Они и сами что-то такое подумывали, но сформулировать не могли, а мои люди с моей подсказки им эту формулировку дали. Даже не одну, а целый набор — всякому свою. Вот не было у нас в Норике вообще монастырей, монашества не было, а ныне оно у нас здесь начинается… В других местах у монахов разве есть такой святой, как наш Северин? Он наших монахов в нужную сторону поведёт, для нас, фавианисцев, нужную, если мы первый норикский монастырь именно у себя возведём, как пасеку для ещё не прилетевших пчёл… И станет Фавианис духовной столицей для обоих Нориков, для этого стоит постараться и не пожалеть труда и пожертвований — зато к нам отовсюду повалят паломники и больные на исцеление, а это и польза немалая…

В итоге не то чтобы дворец возвели, а с самого начала с запасом строили, без отвлечения сил первых моих монахов на строительство обошлось, это позволило быстро набрать силу для всех направлений, по коим я устремлял своё внимание. И позже всё время строили с запасом — на вашей памяти ещё был запас простора, который словно ждал пришедших позднее из верхних крепостей братьев и послушников. В монастыре я стал с людьми встречаться и кое-кого из них оставлять для молитв и святой жизни, для прославления монастыря и нашего братства, а кого для дела, чтобы были моими глазами и ушами, руками и голосом.

В монастыре нашем я начал впервые — не то что в Норике, а, пожалуй, и во всём Римском Мире, создавать десятинный фонд на выкуп пленников и на помощь беднякам. Началось с добровольных пожертвований в моё распоряжение, а потом я сообразил, что сверх монашеской явной сети и сверх тайной разведывательной сети можно создать третью сеть — явную, не вызывающую отпора местных властей, будь то пресвитеры в Прибрежном Норике или епископы Тибурнии и Батависа со своими церковными аппаратами. Эта сеть будет всеобъемлющей, втягивающей в моё дело каждую семью в обоих Нориках и остатке Рэции. Нашёл я у Моисея насчёт десятины, и начал её потихоньку вводить в давно уже никому не платившем налогов Норике. Заметьте — я её не требовал, только соглашался принимать и распоряжаться eю. Всё делалось как бы само по себе, выдвигались пользующиеся доверием люди, создавался не чиновничий аппарат, а нечто лучшее — сеть добровольцев-мирян, отдающих свои силы и способности общему делу. Ну, кто такому сможет помешать? На куски порвут. Правда, и размышлений об устройстве узлов этой сети в других городах было столько, что и сравнить не с чем — ведь дело было воистину небывалое, и оно не имело права переродиться в сеть сборщиков налогов, о себе не забывающих. Пожалуй, здесь я намучился в работе мысли более, чем где бы то ни было… А угроза эта осталась, он из неисчезающих, учтите это…

Даже в Тибурнии, где епископ был действительным главой всего Внутреннего Норика, сохранив свой церковный аппарат после развала провинциального аппарата власти; где церковь по мере сил помогала бедствующим «братьям во Христе», никто не пикнул против наших десятинников — доселе здесь охватывали только своих, а Максим с товарищами своими и на Прибрежный Норик собирал, и на выкуп у алеманнов рэтских пленников, и через Альпы за Италией присматривал — там доброхотов завёл, нам помогающих, и ответно ухитрился несколько раз им помочь. Так что все видели, что дело поистине святое, что человек поистине ради людей, своих и не своих, старается. А когда настало время своих выручать, от готов десятинными фондами откупаться — у меня не запрашивал, сам решил, и в самое время решил, в самую цель угодил. Держите с ним связь и после того, как уйдёте из Норика. Старайтесь ему помогать и из Италии, ему и его делу. Он — из той породы, которая только и искупает грехи прочих двуногих своим существованием. И то, что такие, как он, ко мне прислонились, для меня было высшей наградой ещё до встречи с вами, а что вас я сейчас, посвящая именно вас в свои дела, ценю не ниже — объяснять незачем…

Ладно, продолжу. Помимо всего прочего, я с появлением десятинной сети получил возможность сглаживать слишком острые углы. А силы, ослабляющие и даже начисто рвущие римское единство — ослаблять встречными ударами, тайно, без крови и пожаров. Ведь всё время над моим делом висел дамоклов меч — ну, как передерутся по какой-либо причине хоть в одном месте, а оттуда искры разнесут пламя по всему Норику…

И всё же десятина лишь поддерживала жизнь в её существующей (и потому обычно приемлемой) форме, но мне-то нужно было переделать Норик на свой лад, чтобы вообще увести эту жизнь из этих мест от надвигающейся смерти. Но одному мне была непосильна взваленная на плечи ноша. Без верных душ и сильных тел я не смог бы ничего добиться. Нужно было время для их выявления и подчинения. И вот, поселяя приходящих ко мне людей в монастыре рядом с моей келейкой, я это время выиграл. Монастырь — вне города, келейка — вне монастыря, а сам я — вы знаете — часто уединялся в старой сторожевой башне. Поэтому соблюдение тайны было обеспечено даже в чрезвычайных случаях, ибо люди моей третьей сети — разведывательной, тайной, охватывавшей всё большие пространства — сначала в Паннонии, потом в обоих Нориках, потом и за их пределами — знали, где и как меня найти, один ли я, не занят ли, готов ли к встрече, и когда буду готов, если сейчас что-то мешает (на то была налажена система условных знаков, из которой вы знаете далеко не всё — вам это не требовалось. Да и сейчас не будет требоваться — к вам будут приходить уже как просители или спорящие, ищущие суда, и сообщать потребное)… А внешне — святой отшельник, бегущий от людского шума, от мирских дрязг и соблазнов…

Был бы я действительно таким святым — пользы от меня было бы, как от вола приплода — сами вы несомненно были близки к святости в христианском её понимании уже до встречи со мной, но не вы, а я вытянул этот груз — с вашей помощью, да! — но я тянул, я выбирал дорогу, а вы сами даже не попытались бы его на себя взвалить. Теперь же, пройдя мою школу, тянете в полную силу, слава вам! Но северины, пролагающие путь святым вроде вас, святыми быть не могут, верить во что-то, свыше их опекающее, не смеют — иначе смерть и им, и их делу!..

Так я копил силу, выявлял врагов и друзей, слепых исполнителей и владельцев мыслящих голов и пламенных сердец, на которых можно положиться в более серьёзном деле. Врагами с самого начала оказывались пресвитеры и диаконы. Это началось ещё в Астурисе. Вы оба чужаки здесь, а не будь нашего монастыря — куда бы вы пошли? Кто поделился бы с вами влиянием и доходами? Я же с самого начала претендовал не на часть, а на всё — на полноту власти над душами норикцев, а значит — над их телами и имуществом. Говорил, конечно, другое, но дела мои верно показали осколкам белого духовенства, что пришёл страшный конкурент и нужно с ним бороться. Заметьте — не «нужно понять, для чего он вступает с нами, пресвитерами, в борьбу», а — бороться, мешать, а если так выжить не удастся, то и уничтожить. Не люди, возглавляющие доверившихся им людей, а псы, испугавшиеся за содержимое своей кормушки — почти все были такие. Вы и подобные вам — крайняя редкость, сами знаете. Твой святой Валентин, Луцилл, до тебя дотянуться не смог бы, как свинья до неба, не случайно же паства то и дело его выгоняла.

…Хорошо ещё, что епископ Лавриака уже не владел положением, что в каждом городе я встречал не часть единой силы, а именно осколки. Однако вреда они принесли всё же немало и сил отняли несчётно. А силы и так уходили на пустяки. Я ведь не мог прогнать пришедшего за советом, с просьбой, просто даже с болтовнёй о путях к спасению души. Мало того, я сам же старался увеличить их число — ведь всё это были возможные новобранцы в моё войско, вестники со всех концов больной страны, сообщающие о ходе болезни.

Если бы не необходимость пустословия, не страшные потери времени, не опасность срастись с собственной маской и переродиться под её воздействием — а она была велика, эта опасность, я ловил себя на том, что думаю теми же словами и образами, которые были в произносимых мною речах… И сейчас моя речь, обращённая к вам, нуждающимся в голой истине, течёт не так свободно, как надо бы, она как бы взламывает лёд, и я вижу, что мог бы сказать лучше, яснее, точнее, а вот не получается, разучился…

А тут ещё прибавились дела ругов сверх норикских дел. Вы оба лучше знакомы с алеманнами и их соседями, вас я использовал на хорошо знакомом вам западе, а дела с ругами вёл сам. Судьба ругов должна быть теперь в поле вашего зрения на первом месте. Она горька. Этот народ воинов и земледельцев, а прежде и мореходов, рыбаков, охотников на морского зверя, в течение веков ухитрившийся сохранить доблесть, самопожертвование ради своих, и иные лучшие черты человеческие, достоин лучшей участи. Когда-то они, потомки пришедших к Свевскому морю кельтов, поселились по обе стороны от устья реки Виадуа и на прибрежных островах. Один из тех островов и сейчас зовётся Руген, Рюген или сходно с этими словами — смотря кто из нынешних обитателей тех мест его поминает. Кажется даже, что там ещё остались какие-то руги, даже наверняка остались — я об этом ещё скажу обязательно. Готы, покинув Скандзу, нанесли попавшимся на пути ругам такой удар, что большая часть народа бежала через леса и болота, ныне населённые венедами, а тогда — вандалами, бургундами и другими кельтами и германцами, тоже кинувшимися спасаться от готов и гепидов, и бежали эти племена к притокам Борисфена-Данапра, по его долине к степям Сарматии до самого Понта, причём не вместе бежали, а налетая друг на друга, становясь в том бегстве кровными врагами. Вот и вышло, что настигшие их у Понта готы разгромили их поодиночке и сделали своими данниками. Когда пришли гунны и разбили готов, ругам полегчало: гунны имели за спиной большую память о прошлом, у них была когда-то великая держава, они умели ценить союзников не меньше, чем боевых коней. Руги были им нужны, как противовес тем же готам, ослабленным, но не приведённым в ничтожество. И готы были нужны, и иные племена, и нужно было удерживать их в повиновении, чтобы ни одна из многих чаш державных весов не спустилась и не поднялась против гуннского желания. А ведь стоило гуннам зазеваться, как остготы напали на антов и разбили их… Как же было не держать ругов, имевших с готами старые счёты, в чести, как было не заботиться о них!..

Ваши дела теперь тоже вполне державного уровня, так что учтите сказанное только что лучше, чем учли это дети Аттилы.

Ведь когда умер Атилла, то его дети без согласия подвластных племён стали делить их по жребию меж собой и довели их до поголовного восстания. Сами ли? Или кто-то с Запада, Востока или откуда-то ещё их подтолкнул? Или просто есть закон, по которому умного меняет на троне идиот, а тут вместо одного идиота нашлось множество недоумков-недодумков? Не знаю, но в будущем это не раз повторится. Думайте, учитывайте эту не разгаданную мною, но очень возможную насмешку судьбы… Готы и руги при Недао оказались в одном лагере — антигуннском. Но хотя готы в битве не прятались, всё же они сумели подставить ругов под основную тяжесть гуннского удара, несомненно сделав это умышленно.

И это, и подобное этому вам тоже, может быть, предстоит, так что спокойно и небрезгливо учитывайте. Но — с дальним заглядом в будущее, ибо если такое всплывёт — расплата неминуема. Готы были куда сильнее, чем когда-либо станете вы, но и им так или иначе придётся рассчитываться за прежнее. Я многого не сделал именно поэтому — сам бы расплатился, а вы можете и не управиться с расплатой… Пожалуй, торопитесь с расплатой сами, с опережением желания пострадавших рассчитаться с вами…

Я знал множество ругов, чьи тела были пробиты гуннскими стрелами и дротиками на берегах Недао. Они помнили, как готы и гепиды отбросили гуннов на ругов, а сами на помощь не пришли, благо врагов искать не приходилось — всё поле на мили вокруг было покрыто сражавшимися племенами… Эти, которые мне рассказывали, как шла битва, выжили, а сколько храбрецов тогда погибло! Они переламывали в своих ранах дротики и стрелы, чтобы не истечь кровью, когда их выдернешь, и кидались на гуннов в последнюю свою схватку, чтобы утащить за собой в смертную тьму побольше врагов родного племени. Их помнят и сейчас поимённо, но помнят и тех, кто в этом виноват. А как горели души ругов сразу после битвы, где победили вроде бы все союзники, а плоды победы достались лишь сохранившим силу! Руги же понесли тяжелейшие потери и не получили ничего. В таких случаях ярость народа обращается на допустивших такую беду вождей — и племя раскололось. Часть его ушла во Фракию, им дали земли где-то возле Маркианополя. А Флакцитей с оставшимися при нём захотел пройти в Италию и поискать счастья не в Византии, а в Гесперии. Стать федератами империи, получить для переселения землю с живущими на ней римлянами — это было возможно как раз ввиду страшного ослабления племени. На ругов в том состоянии можно было положиться, принять их. Потом племя бы окрепло и размножилось вне досягаемости для готов, которых римляне постарались бы не пустить в Италию, помня об Аларихе, и зная, что готы о нём помнят.

Но готы, получив Паннонию и встав у ворот в Италию, не собирались ни усиливать её ругами, ни выпускать ослабленных, ограбленных, но именно потому и обречённых на ненависть и мщение ругов. Их следовало добить немедленно, а если уйдут в Италию… кто знает, не вырастет ли этот недорубленный лес? Ведь ещё жила слава Аэция, хотя жить ему оставалось недолго, ещё не было вандальского погрома, несравнимо тяжелейшего, чем последствия взятия Рима Аларихом. Руги могли перетянуть римскую чашу весов судьбы. И поэтому им была закрыта дорога в Италию и была начата облава на них, чтобы вырезать всех до последнего.

Последние — страшны! Я вот тоже из последних — и ещё не из самых страшных, а кое-кто из подвернувшихся мне под ноги уже исчез из этого мира. И вы теперь на моей тропе тоже очень опасны для кого-то. Учтите и это тоже…

Флакцитей метался по Паннонии, уворачивался, петляя — и вырвался на северный берег Данубия, повернув на запад, чтобы у Астуриса перебраться с севера в Норик и через ещё не закрытые альпийские перевалы пройти в Италию, а если они уже закрыты — переждать до весны в Норике или севернее его. Но готы разгадали его план, и вдруг на южном берегу — над Астурисом — взметнулось пламя. Не пройти…

Значит — идти на запад по северному берегу? Уткнулись в цепь горушек и холмов, полукругом охватывающих землю скамаров, — и получили от меня, только что управившегося в Комагенисе, не то что совет, а чуть ли не приказ именем Господа остановиться, сберечь силы, ибо сейчас, зимой, которая вся впереди, племя погибнет наверняка, войдя в зону, заселённую скамарами. Этот приказ-совет принёс Флакцитею один из моих паннонцев, а чуть позже пришли к нему разными путями вести о событиях в Комагенисе — и он зауважал меня уже за военный успех, увидел во мне именно военного союзника поначалу.

Ну, а я, едва узнав, где находятся руги, понял, что в Италию их готы всё равно не пустят — оба Норика открыты ударам из Паннонии меж протянувшихся параллельно Данубию хребтов, путь к перевалам будет перекрыт для племени неизбежно. Заодно и норикцев немало уничтожат… Значит, единственное место, где руги будут в относительной безопасности, это занимаемая скамарами территория против Фавианиса и Комагениса. Если руги одолеют скамаров, то здесь они отобьются от готов, чья закованная в железо конница не прорвёт горную защиту этого «поля», ей нужны широкие просторы паннонской степи для неотразимых ударов. Летом «скамарское поле», оно же нынешний Ругиланд, с юга прикрыто Данубием. Зимой, по гололёду на обдутых ветром склонах и через снежные заносы в проходах меж ними, тоже могут пройти немногие пешие, но не целое племя и не большое число тяжёлых конников, плюс угроза бескормицы для коней и бешеного сопротивления зажатых в угол людей.

Значит, если руги осядут в этом «скамарском раю», истребив или изгнав скамаров, то это место станет раем и для них. А если я смогу наладить с ними хорошие отношения, то они станут защитой и для прилегающей к Данубию с юга норикской части «поля». Конечно, мы окажемся слабейшими в этом союзе, а за слабость платят, но это уж неизбежное зло, которое я постараюсь уменьшить, а если с ними ещё торговать, то будут перекрыты даже материальные убытки…

Племя перезимовало на подступах к скамарскому гнезду, и весной двинулось вдоль северного берега, минуя главные горные преграды. Для нападающих — «горные», а так-то, если не зимой двигаться, и по спокойной местности, то вполне проходимо, но тут были иные обстоятельства, и холмики с горушками стали преградой непроходимейшей. Ведь зимой все попытки ругов провести разведку сорвались, а потом на них насели с севера и востока герулы, ставшие с тех пор постоянной угрозой и ругам, и норикцам. И поэтому, пройдя без боя вглубь скамарских владений, они вдруг подверглись целому ряду налётов из засады в неведомой местности, уподобившись оленю, затравленному разъярёнными осами, чьё гнездо он неосторожно раздавил. Скамары не давали им покоя ни днем, ни ночью; убивали, стреляя издали; захватывали пленных и перепродавали соседним племенам, которым ранее сбывали норикских римлян. Их потом выручать пришлось, платя из наших десятинных фондов. Кого смогли — выручили, но не все дожили… Ругам надо было перевести дыхание после неимоверно трудной зимы, вылечить раненых, пополнить запасы, как-то разведать путь через Норик. Учитывая время года — раннюю весну — это означало остановку примерно на год и распашку земли под посевы с нашей помощью (об этом уже было подсказано через моих агентов Флакцитею). А скамары их так зажали, что пришлось стоять с оружием у повозок с ранеными, женщинами и детьми, сжимая оружие и не зная, откуда ждать беду, теряя необходимейшее время из этого года. Для нас не менее необходимое, чем для ругов.

Бессилие в борьбе с невидимым, знающим местность врагом, который к тому же раздроблен на множество самостоятельных отрядов, действия которых в совокупности абсолютно непредсказуемы — это страшно! И без того настроение ругов было не праздничное, а теперь они чувствовали себя на краю гибели. И если бы я не узнал от своих людей среди скамаров, что несколько скамарских отрядов объединили усилия и что ближайшей ночью будет вестись охота на короля Флакцитея с устройством сразу трёх засад, то была бы сейчас не «страна ругов», а было бы «кладбище ругов», возможно — и норикских римлян тоже уже не было бы… Флакцитей с отборнейшими воинами племени метался между стоянками, ища невидимого врага. Он неминуемо угодил бы в расставленные сети. Но я успел предупредить его, и не руги, а соединённые силы скамаров были по частям уничтожены в ту ночь, после чего уцелевшие шайки были уже не так опасны, племя получило время и пространство для оседания, и в несколько лет руги прикончили последних скамаров, цеплявшихся за эту землю.

Из двух зол я выбрал меньшее, и оно обернулось добром: Флакцитей поверил в меня по-настоящему, не как в случайного союзника — такими союзниками при Недао ругам были готы, а чем тот союз кончился?! А тут он понял, что за моей спиной не беззащитные римляне Норика и их интересы, а могущество Господа, который почему-то (его не спросишь!) преклонил своё сердце к ругам, послав им Северина. Что из того, что я кафолик, а руги — ариане?! Флакцитей был воин, и верил в слово меньше, чем в дело, а я исцелил при первой встрече нескольких больных и ускорил выздоровление кое-кого из раненых. Как всегда, запретив об этом шуметь и тем самым обеспечив тихие шопоты, которые громче любого крика. Моя осведомлённость его тоже потрясла. Сообщение о том, что готы закрыли пути в Италию; обещание помощи со стороны римлян Комагениса и Фавианиса; сравнительно откровенное описание дел в обоих Нориках и Рэции с вычерчиванием на доске чертежа этих земель — всё это, впридачу к спасению народа от гибели только что, и к начавшемуся перелому в борьбе за своё место на этом чертеже, сделало меня и моих норикцев ценными союзниками, коих стоило охранять ради собственной выгоды, за которых стоило держаться…

Ещё в доримское время жил в Сицилии эллинский мудрец Эмпедокл, правитель одного из городов и в то же время один из величайших учёных того времени. Один из очень немногих, соединявших знания с властью на пользу людям. Среди многих его деяний было перекрытие каменной стеной ущелья, откуда вырывался ветер, нёсший болезни жителям его города. Теперь я перекрыл оружием ругов горловину долины Данубия и закрыл ветру смерти из Паннонии дорогу к Комагенису и Фавианису. Возник оазис (как говорят в Аравии) тишины и спокойствия, к тому же богатый плодородными землями, возделыватели которых были выбиты гуннами и частично готами. Именно сюда можно было теперь стягивать людей со всего Норика, собирать их в кулак. Начинать следовало с дальнего запада — мечи алеманнов следовало оставить без жертв, а жертв там — вы-то оба об этом хорошо знаете — было много.

От всей Рэции остались за рубежом Норика лишь Квинтанис и Батавис, да и там не проходило месяца без набега алеманнов. Но начинать, конечно, пришлось с создания групп монахов, основания келеек и монастырей, подчинения влиятельных мирян и клириков. Вы оба тогда стали моими сподвижниками — я не стыжусь применить это слово, ибо наше общее дело есть несомненный подвиг — нечто, подвинувшее силу добра вперёд, а силу зла отодвинувшее назад. И мне незачем подробно вскрывать всю подноготную тогдашних дел своих.

Да, монастыри и келейки — только в Прибрежном Норике, чтобы не вступать в конфликт с епископами Внутреннего Норика и Рэции, хотя и не без вербовки в наши келейки кое-кого из обитателей этих диоцезов.

Да, создание десятинных фондов — везде.

Да — повсеместное создание тайной сети осведомителей и исполнителей — где только мог, до Константинополя даже несколько моих дошли, а об Италии и говорить нечего — там-то я знал, кого надо искать из людей отцова круга, не говоря о потянувшихся к объявившемуся в Норике святому людях из Медиолана и других североиталийских городов.

Да — чудеса и исцеления…

Чудеса я нарочно творил по описанным в священном писании образцам, от себя же старался не придумывать. Зачем мне было стремиться к оригинальности, если копирование в большей мере придавало мне ореол святого?.. Не вздрагивай, Луцилл! Дай мне последние свои часы говорить своим голосом, не произнося слова Бог или Писание с такой слезой и таким преклонением, словно сейчас растекусь по полу келейки! И сам привыкай так думать, вопреки привычке, хотя говорить тебе придётся по-прежнему…

Случались иной раз неожиданные препятствия. Так, умер в Квинтанисе пресвитер Сильвин, и правильно сделал, потому что был помехой моему делу. Но мне нужно было обезвредить и его преемников из белого духовенства, а отправить их вдогонку за ним я не мог, да к тому же нельзя было пренебрегать людьми грамотными, влиятельными, тем более что город был в зоне постоянных алеманнских налётов. Решил я совершить специально для преемников Сильвина чудо. Вместе со вторым пресвитером и диаконом я всю ночь пел у носилок с телом псалмы, потом отправил их передохнуть, да и сам хотел перевести дыхание перед свершением задуманного, — и вдруг ощутил, что в церкви кто-то есть помимо меня и смотрителя. Дважды посылал я его на поиски и только на третий раз он обнаружил спрятавшуюся девушку — из тех, которые обречены на безбрачие посвятившими их богу идиотами-родителями. Я, как вы знаете, принимал в монастырь только мужчин. Женщинам место в миру — пусть рождают детей, рождают новые поколения…

«Рождают» звучит громче, чем «рожают»… Велика их роль в жизни и нельзя им от неё отказываться. Я отпускал им грехи, в крайнем случае заставлял поститься и молиться сверх обычного, но в монастырь не брал, и вам не советую, разве что самый крайний случай придёт для создания женской обители. Ещё раз напоминаю — в Норике куда больше «людей-углей», чем «людей-золы», ибо многие здесь родились от отборных мужчин — как римлян, так и варваров, как подобру, так и от насилия. И каждый норикский римлянин или каждая римлянка-норичанка подобны отборному зерну на поле человеческом, не то что очень многие потомки римлян в других местах. Мало беречь их от смерти, нужно ещё, чтобы они жили и порождали новую жизнь. Запомните это, новые вожди римлян Норика…

А эта девушка, наслышанная о моих чудесах, хотела тайно увидеть одно из них. И сама бы не увидела, и меня бы невольно разоблачила. Пришлось выставить её из церкви. Потом я пристроил её в сборщицы десятины среди женщин — дело это добровольное и очень трудоёмкое, семейным оно не всегда по плечу… А пресвитер и диакон вернулись, я довёл их до нужного состояния — уже умел это делать в считанные минуты, практика помогла, — и приступил к главному. Они с двумя привратниками стояли у самого гроба. И когда я внезапно сказал покойнику: «Во имя господа нашего Иисуса Христа, святой пресвитер Сильвин, говори с твоими братьями!» — незримые волны моей воли захлестнули их сознание, сковали тело, и они увидели, что покойник открыл глаза, и услышали, как он сказал, что на том свете лучше и чтобы я его больше не беспокоил. А потом он закрыл глаза и умер окончательно — для них. Но если бы та девушка, не замеченная и не изгнанная мною, смотрела из своего укрытия — она бы этого не увидела и не услышала — эти волны быстро гаснут, как круги на воде, теряют силу — до неё они бы не докатились…

Я вообще не стремился к слишком широкой огласке моих чудес — о них знали те, для кого я их устраивал, а вширь должна была распространяться уже только моя слава, а не подробности моих деяний — ведь враги и просто скептики следили за мной. Чем меньше они будут знакомы с подробностями моих действий, тем легче мне будет с ними бороться. А силы нужны для дела, а не для излишней для этого дела победы. Учтите это. И с предсказаниями то же самое. Вы знаете, что Одоакру я предсказал в Италии великое будущее и что он меня за это поистине боготворил. Но не ему одному я такое предсказал. Живые молчат и ждут своего часа, ибо огласить предсказанное — значит, лишить предсказание силы. А мёртвые молчат по другой причине…

Гораздо важнее чудес и исцелений та цель, средством достижения которой они были.

И к моменту падения верхних крепостей руги прочно осели против входа в долину Данубия, истребив или изгнав скамаров, взяв округу Фавианиса и Комагениса под защиту, перекрыв путь не только герулам и прочей мелочи, но даже готам, которые так и не сунулись тогда во избежание не стоящих добычи тяжёлых потерь. Алеманны на западе набегов не прекратили, но за выкуп несколько раз отпускали пленников. Вы помните, что однажды я даже сумел при личной встрече так подействовать на Гибульда, что он отпустил всех имевшихся пленников без выкупа. Власть его над соплеменниками куда больше, чем у того же Флакцитея или Февы — попробовали бы они так задеть права своих подданных! Костей бы не собрали. А ему сошло… Десятинные фонды не только помогали бедным или шли на выкуп пленников — как-то удалось откупиться ими и от осадивших Тибурнию готов — конечно, случай помог, что собранная Максимом десятина ещё не была отправлена ко мне, но и то, повторяю, важно, что Максим и другие вожаки в этой моей сети относятся к людям высшего качества и могут в трудную минуту решать сами, и сами же могут выполнять своё решение, что это поистине люди из людей, не ради своих шкурных интересов, а ради ближних и дальних своих ношу на себя взваливающие.

А вот с монахами дело иное. Монастыри и келейки покрыли запад и восток Прибрежного Норика и все монахи слушались меня беспрекословно — кроме известного вам случая в Бойотро. Тот случай особо важен для меня — в нём таится угроза. Помните, я говорил, что цель моя — спасти римлян, ибо их опыт и знания выше, чем у варваров, и если они погибнут, то человечество обеднеет в несравненно большей степени. Погибнет память о пройденном пути и опасностях на нем. Но оказалось, что для спасения носителей памяти и разума нужно сначала выбить из них память и разум — иначе они не дадут себя спасти. Так бьют веслом по голове тонущего, прежде чем втащить его в лодку — иначе он может её перевернуть.

Пресвитеры в Астурисе были носителями разума, когда высмеивали меня и моё обращение к их пастве. Другое дело, что им следовало самим иметь агентов в Паннонии, которые сообщили бы им о движении ругов и готов, ибо город был порубежный и гроза на Недао гремела небывалая. Но то, что я их пастве говорил, действительно опровергалось с позиций разума. А спасти и их, и весь Норик я иначе не мог…

Во всяком случае, от монахов моих мне требовалось беспрекословное повиновение, слепая вера в меня. Эти же трое в Бойотро оказались умнее, смелее и упорнее, в десятинной цепи они были бы драгоценнейшими звеньями, а тут — они начали рассуждать, а открыться им я не мог. Ведь даже если бы один против тысячи поставить на то, что они не примут моего плана спасения норикцев — и это было бы непростительным риском.

Им самим — не спасти. Я — могу спасти только так. А спорить некогда, и огласка недопустима… Пришлось срочно плыть из Фавианиса с тремя братьями — точнее, с тремя палачами, чтобы изгонять из них Дьявола и притом не одними лишь молитвами и постом, и не только моим внушением. Сильные и достойные это были люди, а пришлось их ломать, стирать с их душ написанное на них жизнью. Потом-то именно они во время набега Гунимунда прикончили памятного вам нахала-пресвитера и подбросили в баптистерий той самой базилики, из-за которой у меня с ними началось расхождение. Потом-то они сражались в первых рядах под Батависом и погибли как герои…

Но о чём они думали в последние мгновения жизни, ещё не увидев бегущих врагов?.. И я не переставал думать об этом случае никогда. Ведь после нас могут найтись, даже обязательно найдутся желающие вот так ломать несогласных с ними умных и сильных людей и будут при этом ссылаться на меня и на случай в Бойотро. Не я один так поступал, но мне это не оправдание. Так не рою ли я сам ту яму, куда когда-нибудь упадут спасаемые мной сейчас люди? Одна надежда — что тогда, в будущем, найдутся свои Северины, которые вступят в схватку с той грядущей бедой… Слабая, признаться, надежда — трудно быть Северином… Опять завещаю — старайтесь предугадать последствия любого своего нынешнего действия в будущем. Ибо любое нынешнее несомненное добро со временем станет злом. И наоборот тоже может случиться, так что не всякое нынешнее зло спешите уничтожить — вдруг оно когда-нибудь обернётся добром, вдруг нынешний враг станет союзником. Уничтожить — просто, а воскресить и я с моей подготовкой не могу… Подумайте о подготовке людей для будущего. У себя ли, у иных ли союзников своих. Ищите готовящих… Тайно!

Во Внутреннем Норике я перед самыми событиями смог провести на пост епископа Тибурнии верного мне Паулина. В Лавриаке же поначалу повезло, когда стал епископом Мамертин, но он быстро умер, и я подозреваю, что не без помощи своих заместителей. Их бы разогнать с этих постов стоило, но это тоже грозило осложнениями… Вот и не успел Мамертин уберечься. И я не успел вмешаться, как уже выбрали Констанция, эти мерзавцы знали своё дело… И остались Лавриак и Йовиако самыми слабыми звеньями в скованной мною цепи — не хватило времени и сил на их укрепление.

В этой зоне не было келеек и монастырей, даже десятинные мои сборщики были скованы, ибо лавриакское духовенство только что открытой войны против меня не вело, здесь лишь тайные мои агенты передавали вести с запада в Фавианис и — когда я оказался в верхних крепостях — сумели передать туда очень вовремя вести с востока. Зато неожиданно огромен оказался успех в Италии. Тут началось с паломничества к новоявленному святому, с переписки, но ведь даже если бы я сумел повлиять на императора и он пожелал бы обеспечить приём и наделение землёй десятков тысяч норикцев, то у меня не могло быть ни малейшей уверенности, что завтра этого императора не свергнут войска по приказу Рикимера, а позже Гундобада. А потом пойдёт очередная резня по всей Италии по поводу смены администрации, и повиснем мы в воздухе, ещё не научившись летать в италийском небе.

А небеса над Италией — до самого седьмого — в руках папы и его окружения, и кому-кому, но такому вольному охотнику, как я, в них летать опасно, куда опаснее, чем в Норике. И тем, кто со мной, тоже опасно. Вот без меня, с одним моим светлым образом в памяти, но с повадками, угодными тамошним властителям небес — дело другое. Вам как раз и придётся такие полёты готовить… Так что и то, что сейчас происходит, на пользу дела — лучше я сам это скажу, чтобы вы не пугались этих слов, когда они придут вам в голову — не могут не придти!

К тому же переселяться-то мы бы смогли лишь после сосредоточения всех жителей хотя бы одной долины Данубия в округе Фавианиса-Комагениса под прикрытием ругов, а ругам нас выпускать было бы невыгодно, а готы всё ещё грозили ругам и нам — никак не совпадали все необходимые условия для переселения в Италию.

Даже сравнить не с чем такой разброс необходимостей, которые все до одной должны совпасть для успеха этого дела. Ведь даже сейчас, когда многое совпало, а прочее движется к совпадению, всё ещё остаются годы, потребные для полного совпадения. Годы, которых у меня уже нет… Как ни нелепо, но сейчас я вижу, что для спасения норикских римлян требовалось падение Римской империи, точнее — создание в Италии прочной власти, чего уже не мог ни один император.

А тут неоднократно битые и ограбленные готами их соседи в отчаянии объединились и попытались расквитаться с ними сразу за всё. И руги тоже послали своих воинов ломать готскую силу. Только кончилось всё это завалами из трупов на берегах Болии и окровавленными её водами, пробившимися через запруды из тел, хотя дрались союзники по коалиции яростно и дружно.

Ругам повезло больше других — хоть и молод был тогда Фердерух, но не случайно доверил ему Флакцитей вести воинов в такой бой, хотя мог бы найти воеводу поопытнее и старше. Не только потому, что сын… Он не потерял головы и вовремя понял, что творится на поле битвы… скорее — бойни, когда готская железная лавина истребляла союзников как раскалённое железо плавит снежный сугроб. А поняв, сумел с сотней отборных бойцов проложить путь к спасению всем ругам и кое-кому из их союзников. Пожалуй, тогда он и стал задумываться о судьбе своего народа, когда его заслуженно назвали спасителем своих соратников, щитом и мечом своего народа признали… Только и я стал в мыслях своих всё чаще в его плоть облекаться, за него думать. До этого не приходилось, а тут стал он моей постоянной головной болью…

Готы после Болии наведались в земли всех своих противников и вырезали несчётные тысячи. Гибли не только роды и семьи — целые племена были фактически уничтожены, от них лишь осколки уцелели, вроде скиров, свавов Гунимунда, аланов Бевки и Бабая — тех через три года добил вернувшийся из заложников к отцу Теодерих… В другое время осколки эти дали бы большое пополнение скамарам, но сейчас в наших местах скамарам негде было бы собраться — их место было занято Ругиландом, и самим ругам становилось тесно, многие уходили в Италию ещё до Болии, а племя в целом — рискнуло ввязаться в коалицию против готов именно с расчётом на расширение территории в сторону Паннонии, чтобы разлиться западнее Норика и стать для обеих провинций тем, чем пока были только для двух городов. Ругская броня с норикской подпиткой — это было бы вполне возможно в случае разгрома готов.

Но вышло обратное, теперь руги тоже ждали прихода готов и своей гибели, а пока через их земли бежали от готских карателей чудом выжившие беглецы из земель недавних союзников. Флакцитей и я — оба мы ждали прихода готов, и оба знали, что это смерть для ругов и норикцев. Но он мог надеяться на Бога и на меня, а мне не на кого было надеяться. Я мог только следить за вестями из Паннонии и гадать — куда готы направят очередной удар. Я тянул с решительным ответом-пророчеством на вопросы Флакцитея, советовал ему думать о душе, о своём арианстве, которое де может привести его душу в ад, — самому себе был противен, а добрых вестей всё не было. Вместо них — сотни и тысячи беглецов из опустошённых готами земель шли через Ругиланд и Норик, увлекая за собой и кое-кого из ругов — сверх тех, которые ещё раньше в Италию перебрались.

Вот чего я не знаю со всей очевидностью — сами ли те руги в Италию шли за счастьем, или Флакцитей потихоньку из них готовил для себя троянского коня в Италии. Он мне крепко верил, как и я ему, но были такие дела у обоих, о которых мы друг другу сказать не могли, понимали это и не обижались. Племя росло. Ругиланд становился тесен, и избыток населения струйками, а не заметным для готов потоком, вливался в Италию. Но само ли собой это получилось, или же была в этом тайна королевской политики? Это важно для нас, но точного ответа у меня нет…

А пока что — беглецы с Болии были теми же скамарами, только вместо шаек, смотрящих лишь на возможную добычу, они становились единой ордой на службе империи, совершенно для этой орды чуждой. И империя сама их вооружала, объединяла, выдвигала из их среды таких атаманов, как Рикимер… Своих могильщиков… Бред какой-то, я сам себе не верил иной раз, но приходилось принимать и эту невероятную реальность и строить свои расчеты, опираясь на неё…

Многие беглецы сворачивали к моей келейке — получить на дорогу благословение святого, чья слава и до их племён дошла, а иных в Ругиланде надоумили. И я их благословлял, напутствовал, присматривался к ним, примечал сильных и умных и делал им особые предсказания в глубокой тайне, без свидетелей. И среди них оказался сын короля скиров Эдики — Одоакр, одетый тогда беднее многих, в потёртые шкуры. Но что одежда — просто он сам за собой следить ещё не привык, да и бегство после гибели его народа тоже учесть надо, он не в первых покинул землю племени, а в последних, немало перенёс, а лицо у этого великана было умное, и я видел, чувствовал, что он может далеко пойти, если дать ему веру в успех. Ведь скиры, уже добравшиеся до Италии, соберутся вокруг сына своего короля, создадут в имперской армии скирскую партию, скирское землячество. И я предсказал ему успех, дав, конечно, ряд высоконравственных советов… Вы знаете, что он добился успеха не самыми нравственными путями, но чтобы выжить в том гадючьем клубке нужно было самому яд в зубах иметь. Как и я в своё золото нередко медь приплавлял — вы уже кое-что услышали сегодня… Но он верит, что это я обеспечил ему успех, так что земля Италии может нас принять сейчас, пока он у власти. Увы, мы как раз не можем сейчас уйти отсюда…

А после Болии всё шаталось на краю пропасти. Готы могли в любой момент придти, но если уж собирались нести потери, то не из-за пары приданубийских городов и голого чувства мести. И остготы эти, и вестготы были слишком сильны и по-своему, даже в убийствах, добродушны, не то что герулы или скамары, способные озвереть до полной потери человеческого облика — так нужно было им утвердиться в собственных глазах, как некой силе перед попавшими в их власть слабаками…

Все же прочие земли вокруг Паннонии были готами выжраны и выжжены, нужно было им искать себе другое поле для грабежей и славы. Я не выпускал их из внимания, мои разведчики держали руку на пульсе готского народа. Смешно, но в эти страшные дни я так погрузился в готские дела, так влезал в шкуры вождей и рядовых готов для выведения той линии, по которой они двинутся, что полюбил в какой-то мере этот могучий народ, как любят слона, хотя он в любой момент может не глядя раздавить любящего. И я узнал о разделении готов на две части и о намерении Видимера идти в Италию через Внутренний Норик и перевалы, а Тиудимера — на Византию. Тогда я впервые обратил внимание на его сына Теодериха, только что вернувшегося после долгого пребывания заложником в империи, и с тех пор мысленно не спускал с него взгляда… Я не замедлил порадовать Флакцитея вестью, что мои молитвы отвели готов от Ругиланда. Нет, я прямо не сказал об этом, но меня хорошо учили когда-то риторике: сумел довести его до убеждения, что всё вышло именно благодаря мне.

И в Италию своим корреспондентам послал весть о начале движения готов — не гибнуть же им было под готскими ударами, отразить которые империя явно была не в силах в ту пору, пусть хоть заранее поразмыслят и подготовятся. А всю нашу братию потряс предсказанием, что недоставленная к нам вовремя десятина из Тибурнии так и не придёт никогда, ибо пойдёт на откуп от готов. Знал, что те не смогут уйти от входа во Внутренний Норик, не ограбив его на прощанье, ведь столько лет воздерживались! Я знал Максима — он действительно не уклонился от самостоятельного решения и в решающий момент передал всё накопленное епископу, тем толкнув его на добавление из своих запасов, а в сумме этого хватило…

Но есть в событиях во Внутреннем Норике во время вторжения тех готов, которых вёл в Италию Видимер, некая тайна, которую я так и не разгадал. Да, жители Тибурнии сумели задержать Видимера под своими стенами и вступить с ним в переговоры не как трусы, а как достойный и сильный противник. И откупиться смогли с достойным видом. Но ведь эти десять с лишним тысяч воинов, а с ними втрое-вчетверо членов их семей нужно было задержать до закрытия снегами альпийских перевалов, а потом и до открытия их весной. За это время Видимер просто обязан был вытоптать и выжрать всю провинцию, чтобы не уморить своих. А не сделал этого, хотя упрекать его в миролюбии и добродушии просто невозможно — он вёл своих из Паннонии в Италию, а Тиудимер оттуда же на ромейскую империю именно ради грабежей и убийств. И в Италии это знали — кстати, и при моём участии в передаче этих вестей. Но что-то наитайнейшее, мне неведомое, вдруг возникло. Откуда-то взялись запасы, скормленные готам, откуда-то пришла к Видимеру такая тайная угроза, что он повёл себя тише воды и ниже травы. А когда он весной двинулся через перевалы — его не встретила готовая с осени военная сила, но зато от нового императора Гликерия явились столь убедительные посланцы, что готы ограничились получением подарков и без малейшего нарушения мира проследовали к вестготам в Тулузу. К тем вестготам, с которыми на Каталаунских полях друг друга уничтожали. Ведь там им первое место не светило. А Гесперия уже не была для них столь опасна, чтобы они так себя повели… И ещё — тот, кто с той неведомой силой соприкоснулся — старик Видимер — ещё в Италии умер, а дальше повёл их его сын, тоже Видимер, явно чем-то или кем-то доведённый до вынужденного временного смирения… Я и сам умел делать своё дело в тайне, в том числе и в Италии имел уже своих людей, но никто мне так и не объяснил за эти десять лет, что именно тогда произошло. Возникла на какой-то срок неведомая сила из небытия — и опять в то небытие ушла, растворилась бесследно… Не возникнет ли она вновь по той или иной причине? Имейте в виду такую возможность, надейтесь на неё, но только как на нежданную радость, не более. И не вздумайте сами такую силу там создавать — составляющие её силёнки побольше всей вашей силы окажутся. Держитесь на безопасном расстоянии…

Для нас разгром на Болии в конце концов обернулся выгодой: почти не понёсшие там потерь руги всё же не могли надеяться только на свою силу, пришлось им надеяться на норикских римлян ещё и как на военных союзников. Мы готовились к битве насмерть и копили оружие, чего в другое время нам бы руги не разрешили. Ушли готы — и руги остались сильнейшими среди битых готами соседей. Ни у кого больше не было такой природной крепости, никто не имел таких союзников-данников, таких партнёров по торговле, такого святого Северина в советчиках. Эти соседи понесли тройной урон: в битве, от карателей и в виде беглецов в Италию и не только в неё. А руги уцелели. Но выгода останется при них только если они не будут нас слишком прижимать: можем взбунтоваться, уйти, а это сразу ослабит племя и к тому же навлечёт добавочно гнев Божий из-за меня, попутно с норикцами обиженного. Флакцитей это отлично понимал и держался союза с нами не из одного почтения ко мне, но и как политик и вождь своего народа. Но он вскоре умер, и королём стал его старший сын Фелетей или Фева. То, что мы все зовём короля, взрослого, мужа, вождя и воина ласковым именем, которое употребляла его мать, имеет два значения. Да, он приятен для всех, кроме прямых врагов, как ребёнок для матери, но не очень-то повзрослел с детских лет. Бородатый ребёнок, даже не юноша… Мудрено ли, что в самом начале его самостоятельного правления едва не приключилась беда. Королева Гизо, как и положено, ещё более молодая, по молодости и непривычке к власти такого уровня, злоупотребляла ею. По её приказу руги схватили на нашем берегу нескольких ремесленников, увезли в Ругиланд как рабов, и впридачу насильно перекрестили в арианство. Только взаимной вспышки религиозного фанатизма нам с ругами нехватало! Я ведь и язычников в твоём Кукуллисе, Марциан, не стал насильно крестить — сами потом крестились, и стали лучшими христианами, чем их крещёные в младенчестве соседи, хотя их-то было так мало, что вроде бы можно было к радости многих допустить такое насилие над их душами. А Гизо я по-человечески понимаю: молодая, красивая, муж любит и слушается, королевой стала, причём не в каком-нибудь захудалом, а сильнейшем среди соседей племенном королевстве — как тут голове не закружиться, как хоть какую-то глупость не сотворить! Вот и сотворила — чуть не развела такой огонь, что крови могло не хватить для его гашения. Но тут маленький их сын Фредерик забежал в помещение ювелирной мастерской во дворце, а мастера там были из рабов-варваров. Эти для своих господ куда опаснее, чем римские потомственные рабы. Они схватили озорника-семилетку, и сказали, что убьют его, если их не отпустят на волю. Но покойный Флакцитей недаром свой дворец возвёл как раз против моей келейки — только Данубий переплыть. И не случайно среди слуг во дворце были верные мне люди — среди составленных только для вас списков вы найдёте и их имена — живых, чтобы продолжать взаимно необходимое общение с ними, мёртвых, чтобы обязательно поминать их, и в молитвах, и в общении с живыми…

Так вот, пока Гизо рвала на себе волосы и одежды, пока кричала, что это я её своими молитвами наказал, выпросив у Господа такую беду в отместку на её дерзость, я уже всё знал, приплыть даже не потребовалось по случаю зимы, просто по льду пришёл, и сразу к бунтарям прошёл — стража пропустила без звука. А от них — к Феве. В итоге эти рабы получили свободу, римляне вернулись к своим семьям и я лично перекрестил их опять в кафоликов, Гизо получила сына и смирилась передо мной, а Фева научился слушать сперва меня, а уж потом жену — и присматривать за ней. Вот уж чего никогда не было в моей жизни, так это любви к женщине — сначала учился, потом странствия и вечный поиск знаний, потом вперемешку с ними война и кровь, потом нынешнее моё дело… Но как-то набрался я попутно понимания самых разных сторон жизни, в том числе и о любви, о супружестве, о детях. Книги? Или по искорке накопившиеся в памяти и незаметно для меня самого перебранные разумом искры, обжигавшие мне душу порознь не слишком сильно, вдруг слились в ровное, греющее и меня, и всех вокруг меня пламя? Или и то, и то. Но стал я таким знатоком этой стороны жизни человеческой, что немало семей от моего вмешательства из земного ада в более пригодную местность перебрались, а кое-кто и в рай, где меж супругами такая гармония, что они об одном мечтают — умереть в один час. Так вышло и тут — вскоре Фева и Гизо уже совместно решили и вместе ко мне пришли — попросили стать вторым духовником Фредерика, сверх имеющегося арианского священника, мужа достойнейшего во многих отношениях. Скоро вам понадобится его помощь — сумейте же соблюсти такт. Мальчик стал уже юношей, он чист, умён, отважен, предан мне и будет предан моей памяти, но всё же он наследник короля, будущий вождь народа. И ещё очень любит Фердеруха — первого воина ругов. А Фердерух так и остался вне моего влияния — он из тех, на кого не действует «сэтэп-са», благо хоть, что сам им не владеет. Скоро вы с ним столкнётесь — после сегодняшнего моего с ним нелёгкого разговора я в этом убеждён абсолютно. Поэтому слушайте и запоминайте особенно крепко. Он младший сын Флакцитея, младший брат Февы. У варваров с такими не всегда дела обстоят благополучно — распри за трон, за власть. Да разве у одних варваров?.. Но Фердерух не таков. Он прежде всего воин — меч и щит своего народа. Его чтят не только за отвагу и непобедимость — для него ведь и разгром на Болии обернулся победой, для одного из всех с разгромленной стороны, — но и за малые потери возглавляемых им отрядов, за то, что выводит своих воинов из самых смертельных ловушек. Бог войны? Марс? Нет! Человек высочайшего уровня. Одно нас с ним разделяет: для него лишь руги — свои. Прочие же все — не руги, не свои, а потому они лишь тогда могут продолжить своё земное существование, если так или иначе не оказались на пути у ругов. И не мне его за это упрекать — за ним нет великого Римского Мира, где было возможно проникнуться и более широким пониманием жизни. Он опоздал родиться — ему бы в доримские времена жить, когда кельты чувствовали себя неким единством, а он родился в оторванной даже от былой родины пылинке, окружённой более крупными и сплошь инородными песчинками, камешками и глыбами. Ему бы быть новым Верцингеторигсом, в Аттилы он никак не годится, а выпало куда меньше, чем он мог бы сделать. И потому он и не сможет сделать того, что задумал, хотя со своей стороны задумал безупречно. Его сторона меньше моей, хотя и мне в иное время иной размах деяний выпал бы…

Слава обязывает. Он ещё после Болии почувствовал резко, отчётливо, беспощадно, что отныне он отвечает за весь свой народ ничуть не в меньшей степени, чем престарелый отец. Вернее, быстро состарившийся от бед и тревог, скоро уже сдающий земные дела Феве, а Фева мыслями не богат, и станет моим умом думать. И понял он также, что Ругиланд не только крепость, но и ловушка. Рано или поздно придёт такая сила — не может не придти к этому проходному двору меж западом и востоком, что оборона ругов будет сокрушена. Значит, надо уйти. Куда? Какое-то время, полагаю, готовился рывок в Италию — ведь избыток населения незаметно для готов сбрасывался в отряды федератов. Но сейчас Одоакр называет себя «королём торкилингов и ругов» — тех, которые в Италии стали второй по величине и важности «составляющей» его сборной силы. И именно он для них король: ведь это от него они получили землю, и только он им её гарантирует. Но это значит и то, что Одоакру ни Фева с Фредериком, ни Фердерух не нужны. Он примет порознь пришельцев из Ругиланда, но не примет народ в целом, тем более во главе с династией. Хотя он иной раз зовёт себя «королём племён», но у него под рукой не племена (руги — исключение, причём неполное), а прямо противоположный вид организации — орда. Она ещё не стала ни новым народом, ни даже государством — её вождь возглавляет италийское государство, унаследованный от Рима аппарат, опираясь на силу орды, кормя её за счёт государства, выделяя ей земли… А Фердеруху нужно спасать своё племя, именно племя, а не отдельных ругов, хотя бы и множество отдельных ругов… Куда же идти кроме Италии? Прорубиться по долине Данубия на запад сквозь алеманнов и тюрингов и выйти под копья вестготов или топоры франков? Или идти на восток — к сородичам возле Маркианополя, которые сейчас находятся в зоне действий остготов Теодериха? Вряд ли от тех фракийских ругов много уцелело, а если и уцелело, то неужели готы после Недао дадут ругам слиться вновь воедино? Но готы, вырвавшие у империи права федератов не внешних, а внутренних, оказались слишком сильны и опасны. Империя, как я узнал от своих агентов, начинает их толкать на Италию, чтобы они и Одоакр взаимно ослабили друг друга, а лучше, чтобы одна из этих сил погибла, а уцелевшего империя добьёт либо окончательно усмирит…

Значит, ни на юг, ни на запад, ни на восток ругам пути нет. Один путь — на север, в Богемию и оттуда по реке Виадуа, а живущие в её среднем течении венеды зовут её Одрой, спуститься к древней родине ругов — к побережью Свевского моря. Встретят ли они там сородичей или те уже намертво смешались с венедами — не знаю я и скорее всего не знает Фердерух. Но может и знать — тут у него больше возможностей, чем у меня. И главное — если даже там не осталось ругов, помнящих, что они руги, всё равно иного спасения для наших ругов нет, и он попытается увести ругов туда. На землю предков… Как — я слышал не раз — время от времени в Палестину пытаются вернуться и вопреки всему заново её заселить изгнанные оттуда и разбросанные по всей Ойкумене евреи. Их вновь изгоняют, их убивают, а они вновь и вновь туда стремятся… Но как ему оторвать племя от нагретых гнёзд в Ругиланде, от римских данников в Норике, от меня — и памяти обо мне, наконец? Мы с ним давно ведём незримую схватку, и я уверен, что могу предсказать его действия. Сразу после моей смерти он попытается порвать связь ругов с нами, а для этого ударит по монастырю, не отступит перед его разграблением. Римляне тогда схватятся за оружие, он зальёт их вспышку кровью, наберёт рабов-ремесленников, оберёт остальных до нитки, а тогда ругам останется одно — уходить от ставших врагами римлян и от всех выгод и опасностей пребывания в Ругиланде. План умный и верный — для них, но он не учитывает, что я об этом сам уже не раз думал с тех пор, как началось возвышение Фердеруха в глазах ругов и выявилось его несогласие с Февой по вопросам будущего. Возможно, я ещё раньше Фердеруха додумался до такого плана, ибо мне приходится перебрать все возможные варианты, все повороты судеб народов, находящихся сейчас в поле моего зрения и даже тех неведомых, которые могут появиться позже. Я сам постарался протоптать для Фердеруха тропу, по которой он должен двинуться. И поэтому я уверен: он потерпит неудачу, а это равносильно гибели. Слишком много тайных ловушек для него расставлено мною в земле ругов. Вам нужно лишь сдержать возмущение римлян, не дать повода для нападения на всех норикцев. Пусть хватает всё в монастыре — кроме списков агентов и кроме реликвий святых, которые вы должны успеть спрятать любой ценой. Любой! Наверняка! Те, кому вверены документация монастыря и реликвии, не раз и не два проводили по моему тайному приказу учебные тревоги, подобно солдатам в гарнизонах. Как спасать, как самим уцелеть… Есть такие тайники, что не найти их Фердеруху и его дружинникам, а ваше дело — успеть передать хранителям всё, подлежащее сохранению. Сгори монастырь дотла — в этих тайниках всё уцелеет… Пусть Фева поймёт это как покушение на его власть — этим займутся мои люди из его окружения. Пусть Фредерик и все, кого через меня Господь оделил различными милостями, поймут это как кощунство, сумасшествие, как возможный повод к пролитию гнева Божьего на ругов и всю их землю. Только Фердерух и я, из пользующихся влиянием в Ругиланде, видим спасение для ругов в уходе на север. Но мне это не нужно — руги должны оберегать нас до последнего, пока в Норик не придёт Одоакр. Страшный выбор, но иного для нас нет. Самим, как союзникам, уйти с ними — перестать быть самими собой, какие мы сейчас. Не смогут люди — даже со мной не смогли бы… А Фердерух — зрячий среди слепых, и они его уничтожат, не поняв, что он хочет их спасти. Его любят, но не понимают, решат, что утратил разум, взбесился. А бешеных собак, как бы ни были они прежде верны и любимы, убивают…

Оставим Фердеруха… Вы помните, как безуспешно уговаривал я жителей Квинтаниса и Батависа покинуть свои города и уйти сюда — под защиту ругов. Они меня чтили — точь в точь как руги чтят Фердеруха — как полезную в хозяйстве скотину, как корову, доящуюся полезными чудесами, но уходить не хотели. Помнишь, Луцилл, наглеца-пресвитера в Батависе, оскорбившего меня в баптистерии при свидетелях? Что с того, что я предсказал ему смерть, и при набеге Гунимунда наши люди из Бойотро с ним тайно разделались и подкинули труп в тот баптистерий? Всё равно никто не хотел покидать родину: «отбивались раньше, отобьёмся и теперь — с нами Бог и святой Северин…» А вот послушать этого святого — не хотели. Почти четверть века бился я над исполнением задуманного, и поистине только чудом успел: только-только стал Паулин епископом в Тибурнии, меньше года прошло с усмирения монахов в Бойотро, не так уж много времени прошло с укрепления моего влияния на Феву и Гизо… А в Лавриаке и Йовиако ещё не было у меня силы — там не выстояли келейки в борьбе за души пресвитеровской паствы против как пресвитеров, так и самой этой паствы, обитавшей в самом безопасном месте долины, и потому думавшей лишь о своём благополучии и спокойствии. Здесь меня призывали разве что для молений об урожае, а на исцеление везли своих больных ко мне в Фавианис. Сами? Или им было так присоветовано Констанцием и его людьми, чтобы эхо от исцелений быстрее гасло? Может, я и виноват, что не преуспел здесь, но и сейчас не уверен, что — повторись всё сейчас — я сумел бы сделать больше после неожиданной смерти Мамертина. Тогда нашлись в Фавианисе простаки, предложившие мне стать епископом в Фавианисе в противовес Констанцию в Лавриаке. Если бы я это предложение принял — ничего сверх затрат сил на грызню с лавриакским белым духовенством не было бы. С уже показавшим себя в голом виде белым духовенством… Отказался, ускорив составление монастырского устава. Нет, в Лавриаке я проиграл, в Йовиако не успел выиграть, а Норик заплатил за это кровью…

Одоакр, успевший за четыре года стать предводителем всех федератов Италии, убивает Ореста, свергает его сына, ликвидирует империю. Узнав это, я и радуюсь — ведь теперь у власти стоит обязанный мне человек, и огорчаюсь за римлян — это ведь конец Рима, ему уже не встать. Город Рим ещё может стать столицей какого-нибудь государства, но оно не будет римским. Римскому Миру конец, а вы знаете теперь, кто мои предки и что было делом их жизней из поколения в поколение. Голос крови звучит во мне и поныне, хотя я и не даю ему звучать слишком громко, так что мне в те дни было не очень весело… Но сверх того я опасался, что все стервятники мира — и варвары, и ромеи Византии — набросятся на труп павшей империи, прежде чем Одоакр сможет навести свой порядок и овладеть римским наследством, так что надежда моя окажется ложной. А к тому же Норик, оторванный от Востока, поневоле тяготел к Гесперии и теперь исчезла даже та призрачная защита, которая могла хоть отпугнуть варваров. И верно: в сентябре пала империя, а уже через месяц был тот набег Гунимунда на Батавис. Племя Гунимунда было так выбито готами, что по численности приблизилось к скамарской шайке. В подметённой готами Паннонии добычи для него не было, в подзащитные ругам норикские земли он соваться не смел, у соседей-герулов костей бы своих не собрал: в этом племени средний по качествам воин опасней бешеной собаки, таково их поведение даже внутри собственного народа, а уж соседям, тем же лангобардам, одарившим нас некогда скамарами, тоже не тихонями, от них так худо, что хуже некуда. Спасибо ругам, Фердеруху спасибо, что к нам герулов не допускают… Вот и рискнул Гунимунд, вокруг Ругиланда с севера всеми силами рванулся, и с тыла, через Бойотро, стен не имеющий, и через открытые ворота к мосту через Инн — ворвался в Батавис. Охрана его оттуда не ждала, враги всегда грозили Батавису с алеманнского запада. А жители, к счастью, были на жатве, вне города. Погибла лишь охрана, да того наглеца наши из Бойотро под шумок прикончили и в баптистерий подкинули. Но батависцы всё равно не хотели уходить, хотя я сразу туда кинулся — их уговаривать. Урожай-то уцелел, а что город был разграблен, так возместили бы потери — не было в долине Данубия людей дружнее и трудолюбивее, чем в Батависе. Но пример Гунимунда уже соблазнил герулов, и они пошли по его дороге, только теперь им не было смысла идти в Батавис, Их должен был притянуть нетронутый Иовиако. Я и сейчас, братья, горжусь работой моих людей: сидя на крайнем западе, в Батависе, я получил весть о герулах раньше, чем они добрались до Иовиако, и успел направить туда одного за другим двух гонцов. Прикиньте — герулы ведь спешили, им нужно было вернуться с добычей до того, как дожди и снег сделают непроходимыми горные тропы южной Богемии, ведущие в обход Ругиланда. Ни первый мой гонец — певчий Модерат, вы его знаете, ни второй мой посланец не добились успеха. Ни к обороне никто готовиться не стал, ни к бегству. То, что пресвитер Максимиан не стал по моему совету искать хоть собственного спасения, раз уж людей спасать не желает, было бы достойно человека, не желающего бросить свою паству в беде. Но он именно не поверил, а обязан ведь был, даже не веря мне, принять меры предосторожности. И это уже не вина, а преступление. Ведь в Йовиако было достаточно судов, чтобы хоть уплыть на них всем городом, если даже не оборонять его. Там прежде была база Данубийской флотилии, жители сроднились с рекой… Не поверили, а пришла беда — даже не пытались отбиваться — я видел пожарище, трупы, дико изувеченные, поистине по-герульски, видел повешенного на воротах церкви Максимиана, но нигде не видел следов боя. Они погибли после ухода Модерата менее чем через сутки…

Так лопнула цепь городов в долине Данубия, так Квинтанис и Батавис оказались отрезаны от нижнего Норика пепелищем. Но и тогда их жители не захотели даже говорить об оставлении городов, а ведь алеманны уже узнали о Гунимунде и герулах, об их успехе. И сменили тактику. Они выжгли и вытоптали поднявшуюся озимь на полях Рэции, обогнули оба города и по долинам Инна и Зальцаха ворвались во Внутренний Норик. Я успел предупредить Паулина, а тот поднял тревогу по всему диоцезу, и все жители до единого укрылись за стены. Ни одна крепость не пострадала — их и не собирались трогать, но урон сельскому населению был нанесён такой, что о помощи Квинтанису и Батавису хлебом и людьми нечего было и думать — десятинных фондов и епископских запасов хватило бы кое-как для римлян Внутреннего Норика до близкого урожая яровых, не на вывоз. А люди были обречены на восстановление разрушенных строений, иначе зимой им пришлось бы труднее трудного… Теперь населению верхних крепостей пришлось покидать их не по своей воле и не с должной подготовкой: алеманны нависли над ними всей своей силой, настигли в Батависе отступивших туда квинтанисцев и вынудили нас к бою.

Это было первое сражение, в котором мне пришлось командовать такой силой. В юношеских скитаниях был бойцом-одиночкой, потом в ряде схваток рядовым бойцом, пару раз возглавлял случайные отряды не более сотни человек. Тут же пришлось брать на себя всю ответственность за исход сражения. Но я был не один. Со мной были вы и все братья из монастырей и келеек прилегавшей части Норика, люди из десятинных фондов, все мои здешние тайные агенты, все, кто так или иначе признал меня своим вождём. Вместе взятые, мы оказались единственной организованной силой и составили скелет, распределивший и связавший мускулы обеих городских общин, и жилы, передающие приказы от мозга и кровь от сердца. А мозгом был я. Все эти годы я знал, что без крови и битв не обойдётся. И я следил за всеми вооружёнными столкновениями в радиусе сотен миль, расспрашивал очевидцев и участников. И вспоминал прочитанное о битвах былых веков.

Я следил за приёмами ведения боя у разных варварских племён. Вы тоже знаете, что готы таранят врага ударом копьеносных, закованных в железо и на бронированных же конях сидящих богатырей. На Болии они таким ударом стёрли в прах и в кровь своих противников. Руги полагаются на мечи и луки, франки на двулезвийные топоры-франциски, герулы бьются на манер ругов, но у них до сих пор немало бойцов-дикарей, не знающих строя и дисциплины, вламывающихся в строй с дубинами и топорами… Я предугадал, что алеманны в данном случае должны положиться на атаку конницы с последующим натиском более слабой у них пехоты…

Я следил и за каждым нашим уцелевшим гарнизоном, за судьбой покинувших казармы солдат. В Батависе гарнизон оказался самым стойким, дольше всех продержался. И жалованья уже давно не получали, а службу несли. Перед самым падением империи они послали ходоков в Италию за жалованьем, но те у самого города напоролись на алеманнов и были перебиты. Я тогда был в Батависе и лично напутствовал двоих из этих ходоков, советовал им, к кому в Италии обратиться, Одоакра между прочим назвал. Видимо, когда одному из тех двоих пришла пред смертью в голову мысль, что как же так, что Северин же о смерти не говорил, давал для жизни советы, он воззвал ко мне так яростно и гневно, что я почуял вдруг чей-то призыв, беду почуял, поднял тревогу, бросился к реке, а она уже трупы несла. Помнишь, Марциан, как два года назад ты с Ренатом чуть не угодил в руки тех же алеманнов на пути в Тибурнию? Гораздо дальше от меня было, но я услышал твой мысленный призыв… Но я отвлёкся — речь шла о солдатах из Батависа. Гарнизон хоть и распался после этого, но почти все солдаты остались в городе, занялись ремеслом и сельским трудом, а в случае набега врагов по старой памяти собирались в кулак. Были среди них несколько моих людей, светлая им память, все легли в той битве, они стягивали товарищей как магнит гвозди — я же сам таких отбирал все эти годы…

Вот вокруг них, опытных и умелых воинов, для битвы рождённых и дождавшихся своего часа — немногим так везёт в жизни, — собралось в те дни ополчение обоих городов. Я обещал всем ополченцам победу именем Бога, но корни нашей победы — земные. От необходимости покинуть навсегда свою родину люди пришли в такую ярость, что готовы были зубами грызть вражьи глотки. Их не только не пугала, но даже манила смерть рядом с родным кладбищем, где похоронены родичи на десятки поколений вглубь. Было ядро из опытных воинов, и был у всех — жителей приграничья, не раз отражавших набеги тех же алеманнов, видевших их кровь и отступление, — боевой опыт. Были за нашими спинами женщины и дети. Была организация — мы. Был единый вождь — я. И было в тот момент абсолютное доверие ко мне — и абсолютное поэтому повиновение. Как же нам было в этот день не победить?! Вспомните этот встречный бой, когда наша пехота, дождавшись моего сигнала, дотерпев, не сорвавшись до срока, несколькими самостоятельными колоннами устремилась бегом навстречу алеманнской коннице, сжав зубы, чтобы сила криком не изошла, чтобы всю силу для врага оставить. Уже этот бег с копьями наперевес и без потери строя (колонна для этого больше всего подходит, там задние не дадут переднему отстать, все слиты в одно громадное тело) заставил алеманнских коней остановиться, не слушая понукания хозяев — ведь коням в тот день не светила впереди добыча и власть над побеждёнными, а навстречу бежала смерть, это и конь поймёт, особенно боевой, выученный уму-разуму…

А потом потерявшая разбег и сбившаяся в кучу конница была опрокинута в начавшейся резне, в бегстве топтала свою пехоту, валилась в овраги, загоняемая туда; уносилась — кто уцелел — очертя голову, бросая пехоту на полное истребление. Для вас это было новое чудо святого Северина, когда алеманны до самого Лавриака не посмели на нас напасть, на отходивших после победы, а я знал, что не чудо это, что Гибульда напугали потери. Он понял, что рискует судьбой племени, ибо приближались заключившие с ним союз тюринги — а что если они соблазнятся внезапной слабостью союзников? И потому он не посмел ни одной стычки затеять, без боя проводил нас до самого Лавриака. Кто знает — не последний ли это был бой Римского Мира, его последних воинов, перед окончательным уходом в небытие? Что же, дошедшим до Фавианиса стыдиться нечего…

Но — не все дошли. Отметьте в памяти: мне верили беспрекословно лишь в миг смертельной опасности. Стоило нам разбить алеманнов — и часть беженцев откололась и решила остаться. И вы знаете, что уже через неделю с северного берега Данубия переправились тюринги и часть оставшихся перебили, часть увели в рабство. Последнее время к нам стали оттуда прорываться беглецы — те, кому нечего терять, кто может рискнуть головой. Но сотни, если не тысячи римлян остались под алеманнами и тюрингами и обречены погибнуть или раствориться среди них. Так будет и здесь, когда настанет время исхода. Боритесь против таких настроений до начала событий, и опасайтесь ослабления повиновения после удач, но в разгар событий не тратьте на отколовшихся лишних сил — оставьте их для верной паствы. Судьба же отколовшихся будет примером для других, для уцелевших, для повиновавшихся. Если вы знаете, что ваше дело — правое, для паствы полезное и необходимое — вы вправе решать судьбы сотен и даже тысяч неповинующихся бестрепетно и сурово. Ведь вам и в Италии надо сохранять власть над душами норикцев — иначе они попадут во власть куда худшим пастырям. Где бы они ни оказались, они должны сами, добровольно признавать вас своими руководителями, вождями, просить у вас совета в трудную минуту, следовать этому совету и получать помощь в подобных случаях, а это требует высокого доверия. Поэтому сами не принимайте жестоких мер, и других по мере сил от этого удерживайте, но если уж возникает такая необходимость — старайтесь делать это в тайне от всех. Отсюда — нужда в поистине верных исполнителях, не слепо, а сознательно выполняющих своё дело. Такие есть всегда — те, кто готов сам погибнуть для доброго дела, но и врага не пощадит. Лишь бы вы оправдали их надежды… Но не принуждение, а добрая воля должны укреплять единство людей, идущих вместе по краю пропасти. Пропасть же эта ныне и через Италию пролегла на неведомый мне срок вперёд. И принуждённые насилием могут не выдержать, сами погибнут и других погубят в решительный момент. Лучше без них…

И вот все беженцы из крепостей и селений верхнего Данубия собрались в Лавриаке, и мы сразу оттеснили епископа Констанция и его прихлебателей. Их это не радовало, и я опасался, что они спровоцируют раздоры, тем более что Лавриак, лежащий вне зоны ругской защиты, тоже был обречён на оставление его жителями. Очень хотелось передавить и Констанция, и его свору руками беженцев, но приходилось даже в этот момент притворяться лисой, не показывать волчьих зубов, которые при одной лишь мысли об этой двуногой дряни вырастали в моём сжатом рту. Я и по сей день ни разу не поговорил с ними открыто, не пригрозил от имени Бога или от имени братства. Сами постепенно поумнели и затаились. Но после моего ухода могут поднять голову. Вот тогда вы, сильные не близостью богу, а стоящей за вами силой, сможете призвать их к порядку. Но опять-таки помните: вам ещё в Италии с ними и им подобными иметь дело, вам нужно заботиться о своей доброй славе в глазах италийского белого и чёрного духовенства, в том числе и папы тоже, а ведь он на всё смотрит глазами тех, кому положено поставлять ему сведения, а они в свою очередь зависят от тех, кто для них собирает данные, да и сами далеко не ангелы. Поэтому будьте осторожны и ищите всегда возможность уклониться от открытого боя — среди обоих духовенств в Италии есть немало таких «верующих», что хуже всякого неверующего — уж я-то на них насмотрелся за свою жизнь, которая теперь у вас перед глазами…

А в Лавриаке я опять пустил в ход совместные моления, покаяния и раздачу милостыни. Десятинных фондов не хватало на всех, хотя Максим с товарищами пробился по медвежьему следу через заснеженные перевалы из Тибурнии и доставил одежду. Пришлось наложить руку на городские склады, на имущество церкви. Особенно плохо было с маслом. Пришлось устроить очередное чудо — смесь чуда Христа с пятью хлебами и чуда пророка Елисея с маслом. Вначале я раздавал масло бедным и многодетным, сосуды с маслом незаметно подносили, подменяя опустевшие, а Пиентиссим в толпе ждал условного знака, что масло подходит к концу и нужно с предельным простодушием восхититься свершающимся на глазах чудом и тем самым прекратить его действие. Правда, его могли разорвать, но я сразу же поручил его суду Иисуса и тем вывел из-под удара. А беднейшие успели получить масло… Лишнее чудо, лишние поклонники, но всё висело в воздухе, всё колебалось, а алеманны и тюринги всё не подходили, хотя я знал, что они объединились для удара по Лавриаку. Откуда знал? Были у меня несколько человек среди алеманнов. Несколько… Из них трое погибли под Батависом в той свалке, что возникла при первом столкновении. Я видел их среди выложенных рядами алеманнских трупов, которые были потом захоронены по алеманнскому обычаю. Кое-кто было запротестовал, но ему объяснили, что иначе нам придётся расплачиваться куда страшнее, чем при простых набегах и даже в войне… Друг о друге мои алеманны не знали, поэтому выжившие полагали, что их спасла при разгроме милость Божия по просьбе святого Северина. И сообщить мне сумели — через отпущенных ими, якобы от них сбежавших римлян-пленников. А потом связь с ними оборвалась… Я позаботился об уничтожении всего, что могло послужить укрытием, пищей, кормом для коней вне города, хотя и здесь нашёлся упрямец — заметьте себе — из богачей, и не спрятал своё стадо в городе. Боялся, что мы его съедим, а дал пищу врагу. Поздняя осень и начало зимы — не самое лучшее время для осады большого города, когда всё вокруг опустошено и выжжено. Они не могли долго стоять под стенами — стали бы падать кони. Значит, рассуждал я, они должны решить всё дело внезапным штурмом, лучше всего ночным, когда защитники спят и может возникнуть паника… Но их всё не было. Я слал своих разведчиков, горожане — своих, но никто ничего не мог узнать, а это било и по моему авторитету — это и Констанций и его присные использовали втихомолку. Верно говорили предки — кого хочет наказать Юпитер — того лишает разума. Ненависть вперемешку со страхом в их душах укоренилась прочно, ждите от них пакостей в любое, самое для них самих гибельное время. Хоть на прощание, да постараются укусить… Только на исходе четвёртого дня один из вернейших моих агентов сообщил, что обнаружил врагов и что они готовят лестницы. Значит, они хотят одним броском приблизиться к городу ночью, с ходу приставить лестницы и перемахнуть через стены, не дав страже опомниться, а потом открыть ворота — и придёт их возмездие за разгром под Батависом. Опять пришлось убедить горожан и Констанция, что Бог известил меня о приближении беды и что всем боеспособным следует эту ночь провести на стенах, а если я солгал — пусть побьют меня камнями…

…Да если бы я был на месте Констанция и пришёл бы ко мне этот зануда и наглец Северин с такой вестью — немедленно поднял бы я всех своих, чтобы и наша доля была в кровавой жатве, чтобы голос наш не был жалким писком рядом с могучим басом проливавших кровь свою за нас всех. И ещё для того, чтобы нанести алеманнам с тюрингами такие потери, после которых они от Лавриака откатятся, и не придётся нам уходить с севериновцами под защиту ругов и под правление Северина. Остались бы форпостом на том берегу Эннса, имели бы вес в соотношении сил ругов и норикцев и потому я, Констанций, мог бы с Северином тягаться и впредь… А этот, прости Господи, епископ… Тьфу!

Но и я мечтал нанести врагу такой урон, чтобы немногие ушли — это на годы сняло бы с запада угрозу остатку Норика, сделало бы ненужным присутствие ругских, точнее — фердеруховских дружинников на нашем берегу, придало бы нам всем, норикцам, в глазах ругов добавочный вес, что никак не помешало бы. И потому, с немалым трудом убедив лавриакцев, я бесшумно расставил на стенах тысячи людей. Но помешала глупая случайность. Один из носильщиков, поднимавших на стены груз камней, сбил прикреплённый изнутри факел на единственный бывший под самой стеной стог сена. Один стог был на весь город, на который можно было сбить единственный пригодный для этого факел — и факел был сбит, и стог загорелся. Сидевшие до того тихо горе-защитники загомонили по всему периметру стен и тем показали врагам, что их ждёт горячая встреча. Те поняли, что штурм сорван, а осада была невозможна. Поэтому они бросили тут же в лесу приготовленные лестницы (мы их утром в лесу нашли) и спокойно ушли на запад у нас на глазах, не опасаясь вылазки, угнав то самое стадо. Хоть за это спасибо — Бог наказал неповерившего мне, в поучение всем прочим. Да и самый их уход тоже был признан совершённым через меня Божьим чудом. И когда пришла весть, что Фева с большим войском перешёл по льду Данубия и идёт берегом к Лавриаку — все до единого только на меня надеялись и мне подчинились. Фева шёл на алеманнов и тюрингов — отбивать у них новые тысячи данников, а самих отбросить от подвластного ему куска Прибрежного Норика. Мы все тоже стремились в подзащитные ругам земли, так что наши земные интересы в чём-то совпадали, а это уже позволило убедить Феву, что ему не следует гнать беженцев как скот, а надо дать им возможность свободно идти к Фавианису, только прикрывая нас. Это спасло немало жизней, не создало нежелательного озлобления, а то ведь простые воины всех народов, оказавшись хозяевами чужих жизней, способны звереть без всякого повода… Хорошо ещё, что этот поход возглавил Фева, а не Фердерух. Тот заранее понял, что боя не будет, а Северин с Февой пусть сами договариваются, а на себя взял защиту с малыми силами герульского порубежья. Какая же он умница… И как жаль, что этой голове уже недолго думать о благе своего народа — не голова, чистое золото, только вот — не на моём счету оно лежит… Не на нашем…

Теперь всё население долины Данубия собрано в одном месте, подчиняется мне и возглавляется нашим братством. И в Италии нас примут, пока у власти Одоакр, давший мне уже в том обещание через верных людей. Но вот беда — руги не отпустят своих данников, а им туда прежде желанный путь закрыт при Одоакре: Феве не сойтись с «королём торкилингов и ругов». И висит над нами меч Фердеруха — если ему удастся задуманное, нам конец. Кого он не перебьёт — добьют после его ухода с племенем на север герулы, алеманны и тюринги, которые кинутся в образовавшийся разрыв в силовой цепи. А после нас начнут истреблять друг друга — как было после распада гуннской державы, как было всегда и везде. Но это уже их трудности…

Сейчас Фердерух возглавляет заставы ругов на нашем берегу, прикрывает от тех же герулов, алеманнов и тюрингов, а заодно и от Одоакра. Что это необходимо — вы знаете, сами сталкивались с алеманнскими отрядами на ведущих в Тибурнию тропах. Совсем недавно его воины отразили набег алеманнов из-за Эннса. Но это означает, что мы фактически в его руках. Он нас не ненавидит, он просто слишком сильно любит ругов. И для спасения их он, не задумываясь, зальёт кровью последний римский очаг в долине Данубия. Ещё раз повторяю: я сделал всё возможное, чтобы он погиб после выступления против нас. От вас требуется лишь выдержка — поистине ослиная, даже больше, чем ослиное долготерпение. Требуется проповедь всепрощения величайшего — до самой большой нелепости в этом смысле, но чтобы ни один кулак не сжался, ни один меч не поднялся.

Стерпеть!!! Во что бы то ни стало!!! И — чтобы сберечь списки, книги, реликвии!!! Они для вас обоих — оружие, без которого дела не сделаете, своих не спасёте… Реликвии я собирал много лет. Вы знаете, что реликвии Гервасия и Протасия доставлены из Медиолана, хотя и не знаете подоплёки этого. В переписке с влиятельными медиоланцами я указывал, что Норик стал поистине последним островком уходящего под воду подобно Атлантиде Римского Мира — благодаря покровительству Господа, конечно, но что ведь и смертным, осиянным верой Христовой, тоже следовало бы помочь норикцам в их тяжёлой борьбе. И после падения империи последние римские патриоты в Медиолане решили подкрепить норикских братьев-римлян небесным оружием — реликвиями святых. Сходна история доставки реликвий Иоанна Крестителя. Но самой ценной из реликвий, точнее — целыми мощами, будет мой прах. Вот уже девятый день я ничего не ем, пью лишь немного воды с мёдом, да и раньше не раз и не два устраивал посты недельные и сорокадневные специально для подготовки к похоронам. Во мне нечему гнить. Могилу выроете на условленном месте — на продуваемой ветром и потому бесснежной и промёрзшей вершине. Грунт там подходящий для задуманного. От дождевой воды прикроете мой гроб куполом из заготовленной заранее глины. В могилу незаметно подбросьте замёрзших благовоний, отгоняющих тлетворную заразу. Это, кстати, при вскрытии могилы даст приятный аромат, здесь неизвестный. Последний мой покров, самый гроб — всё уже готово, окурено, пропитано благовониями. Когда придёт время — вскроете могилу, и надеюсь, что найдёте в ней достаточно целый для выдачи за нетленные мощи труп. И сохранить его будет возможно при надлежащем уходе, окуривании, смене пропитанных благовониями покровов. Не было мне покоя при жизни, пусть не будет и после смерти. Для нашего дела не жалко. Если бы я даже верил, что на том свете за самоубийство мне вечно гореть в адском пламени — отдал бы и душу, не то что прах бесчувственный… Реликвии и мои мощи станут для вас магнитами, притягивающими души паствы, доже средством для свершения кое-каких чудес и исцелений могут стать. В конце концов я видел немало реликвий, лечащих зубную или головную боль, действительно лечащих. Значит, из меня тоже может выйти посмертное лекарство, скажем, от истерических параличей — я такую женщину как-то вылечил. Время такое, что многие заболевают не от заразы, а от перегружения души несчастьями. Такие болезни могут быть исцелены искренней верой в возможность чуда — ровно как и напущены на человека, что совсем недавно произошло на ваших глазах с нарывом на руке Урса. Я этот нарыв навёл, я его и свёл, а фактически он возник благодаря вере Урса в мои слова. Он и умер бы, предскажи я ему это. Следовало кое-кого этим чудом подхлестнуть…

Что же ждёт вас, остающихся? Не знаю. Могу лишь догадываться. Готы, как бы миролюбиво ни относились они к империи сейчас, ибо получают больше выгод у неё на службе, чем во вражде с нею, слишком опасны для неё. Иногда я думаю — почему Теодерих, в бытность заложником десять лет видевший империю изнутри, не стал ни лютым её врагом, как стойкий варвар, ни покорным рабом, каким хотели его сделать ромеи? Видимо, он для своего народа то же, что Фердерух для ругов, а мы с вами для норикских римлян. И он не хочет тратить силы своего народа понапрасну, а ищет ему посильное дело, ищет путь к спасению, а это требует прежде всего терпения.

Империя после уничтожения рода Аспаров стала неуязвимой для готов — она может понести урон, но в итоге всё же одолеет. И Теодерих ищет другую добычу, а империи выгодно, чтобы этой добычей стала Италия. Кто бы ни осилил — Одоакр или Теодерих — империя от этого выиграет, ибо одной угрозой станет меньше, а вторая ослабеет. Но и готы могут надеяться на выгоду в этом походе — Италия всё ещё сказочно богатая для завоевателя страна, к тому же защищённая от врагов с трёх сторон морем и с четвёртой — горами. Войти в неё, стать её хозяином, а там и империя будет не так уж страшна, если суметь наладить отношения с италийцами. Теодериху это легче, чем Одоакру — он не только носитель силы, но и мыслитель, если я не ошибаюсь в нём. Легче, но — возможно ли это вообще? Тот не допрыгнул до вершины на три шага, этот — на шаг, но ведь надо допрыгнуть… Видимо, он надеется допрыгнуть, хотя ещё и не начался поход его народа в Италию. Но он выступит! И главные битвы прогремят, конечно, на венетской равнине и в долине Падуса.

Но ругов готы в тылу не могут оставить. Они будут просто вынуждены или предварительно их уничтожить, или подчинить и погнать на Одоакра, отвлекая его силы на север, к Альпам. Это понимают все руги, не один Фердерух. И не случайно он согласился на брак Фредерика с девушкой из племени Малых Готов, свойственницей Теодериха, согласился с этим намерением Февы и Гизо, хотя обычно мыслит вразрез с ними. Один Фредерик не понимал, прибегал ко мне жаловаться, пришлось ему кое-что растолковать. Фердерух ещё не знает своей судьбы, но мы с вами её знаем. Он исчезнет, и рухнет его план. И останется ругам невесёлый выбор: быть уничтоженными Теодерихом, не надеясь на помощь Одоакра, или идти с готами на Одоакра, как ходили с ними на гуннов при Недао, получая раны и трупы, но не награды. И если они не захотят ни того, ни другого, то может возникнуть надежда решить всё одним броском до прихода готов: кинуться на Одоакра, понадеявшись на соплеменников в его орде, победить, закрепиться в Италии и встретить готов на её пороге не зажатым в каменной ловушке зверем, а во главе владеющих ныне Италией и потому не склонных отдавать её готам разноплемённых варваров. Орда Одоакра ещё не сложилась, она может и преобразоваться в союз племён или землячеств, а во главе будут руги — Фева, Гизо, Фредерик. Когда кругом кольцо огня, иной раз бросок сквозь пламя спасителен… И именно этот вариант должен предусмотреть Одоакр. И должен — если не поглупеет — первым напасть на ругов, пока не подошли готы. Но разбить ругов — это открыть для тех же герулов и алеманнов ворота в оставшуюся часть Прибрежного Норика, да и Внутренний окажется под ударом не только из Паннонии, не только по долине Зальцаха, где Паулин с Максимом сумели создать оборону, вооружить и обеспечить жалованьем и снабжением отряды добровольцев, дать им командирами опытных бойцов, но и по тем тропам, где тебя, Марциан, с Ренатом, чуть не накрыли алеманны, где Максим с друзьями к Лавриаку сквозь снежные заносы одежду нёс. А ведь Одоакр не сможет держать в Норике большие силы: они будут ему нужны на венетской равнине и в северной Италии, да и имперских десантов с моря и высадки вандальских пиратов, которые не могут не сунуться в страну, где главные силы связаны сильнейшим врагом на другой границе, тоже следует опасаться и хоть какие-то силы против них держать. Значит, он будет вынужден очистить по крайней мере Прибрежный Норик, а это как раз нужно и нам. Сейчас Фева не отпустит своих данников в Италию, а когда его не станет — скорее всего не станет именно его, а не Одоакра, — то с уходящими в Италию победоносными войсками Одоакра должны уйти и все римляне из долины Данубия. И тогда придёт время выкопать из могилы мощи святого Северина, стянуть к этой святыне и другим реликвиям сердца и тела римлян Норика…

Одоакр меня помнит: я это знаю, и вы тоже знаете. Если вы сможете незаметно для ругов оказать ему кое-какие услуги в грядущей схватке, то память обо мне поможет вам покинуть Норик без потерь и получить в Италии земли для поселения. Старайтесь получить их где-либо в районе Неаполя, в равном удалении от вандалов, готов и ромеев, или даже в нескольких местах, сохраняя связь между ними.

Я не знаю, чем кончится схватка готов и Одоакра. Когда кто-то из них победит, то не будет ли эта победа Пирровой? За спиной Одоакра вестготы и бургунды, а их поджимают франки, за морем вандалы, за готами Теодериха — ромеи, а на севере десятки известных и неизвестных племён — от герулов и лангобардов до венедов и антов, болгар и морденсов, за которыми тоже кто-то есть в той дали, откуда пришли гунны. И не придут ли новые гунны, пусть совсем другой крови и языка, из северных лесов и восточных степей? Когда иссякнет сила и порыв этих племён? Когда они осядут, наконец? Ведь только тогда смогут поднять головы втоптанные ныне в землю римляне — не те, кто создавал Римский Мир, а те, кто был им порождён, как заговорившие по-латыни кельты Норика, ныне зовущие себя римлянами, норикцами. Ибо не в крови и даже не в самом языке дело, а в том, что именно унаследовал ты от давших кровь и что — от давших язык, а особенно — от давших твоё нынешнее понимание жизни, твоё отношение ко всему на свете. Выживут ли к тому времени наши потомки, сколько их будет, и будут ли они звать себя римлянами, будут ли хоть отчасти на нас нынешних походить? Не вижу ответа через толщу времени из тьмы грядущего. Знаю лишь, что срединная Италия сейчас — безопаснейшее место из всех возможных для нас. Но если кафолики-италийцы вздумают ударить в спину арианам-варварам, всё равно — Одоакру или готам, или кому-то третьему, то Италия наверняка станет местом такой резни, какой ещё не бывало. Постарайтесь удержать свою паству от религиозных распрей — именем и заветами святого Северина действуйте, хоть в этом хочется посмертно утвердиться — в нелюбви к любым раздорам с инокровными, иноязычными, иноверными. А то кому-то взбредёт в голову объявить меня врагом ариан или монофизитов и с именем моим крушить им черепа. Если у нас хранятся моими стараниями добытые реликвии, то и меня разобрать на них могут. Ну, как кто-то мой палец в рукоять своего меча вложит, чтобы меч надёжнее рубил? А кого он будет рубить, этот меч?..

Так что помните всегда: главное, чтобы люди жили, и по возможности жили по-человечески. Об остальном они сами позаботятся, а это — ваша и ваших преемников вечная забота… А Феве и Гизо или Одоакру вы сейчас не задолжали ничего: я передал Одоакру через его послов, что спокойная жизнь, отведённая ему Господом, подходит к концу. Даже срок назвал. Полагаю, что к тому времени готы уже дозреют до похода на Италию, вряд ли я ошибаюсь больше чем на год. И Фева с женой сегодня от меня услышали, что прежде Бог их берёг через меня, а теперь пусть сами смотрят. Оно и лучше — когда Фердерух возьмётся за вас, то Фева вынужден будет сам решать — как поступить, помня об этих моих словах. Если вы сумеете спасти их от какой-нибудь малой беды — хорошо, но от главной не спасёте, даже поможете ей бить наверняка. Они всё равно обречены. Фредерик может, даже должен выжить, а родители его уже определились в этом волчьем мире некоей силой, притягивают к себе злобу и опасения соседей, а силы ругов недостаточны для успеха. Единственный их спаситель — Фердерух — должен погибнуть в ближайшем будущем. Был бы я Богом — позаботился бы и о ругах тоже, как и о всех людях Ойкумены. Но я всего лишь человек, силы мои иссякли полностью, и даже сгорев дотла подобно свече, даже свой прах и свою посмертную репутацию отдав делу своему, я всё-таки могу подготовить лишь спасение римлян Норика от ближайшей опасности, не ведая их будущего… Время моё истекает, до полуночи около часа. Если вы хотите что-нибудь сказать или спросить — говорите. Если нет слов после услышанного — не обижусь, ибо вижу и знаю, что от нашего дела вы не отступитесь…

Северин умолкает. В келейке повисает молчание. Проходят нескончаемые мгновения — не меньше минуты, вечность в таких случаях, прежде чем Луцилл негромко говорит:

— Ты прав. Учитель. Мы не отступимся. Мы слушали тебя и, я думаю, что вправе сказать и за Марциана, — увидели больший подвиг, чем можно было предположить. Да будет праведным судьёй твоей душе Всевышний — ты делал поистине Божье, святое дело, и я не могу ещё осознать, как можно было изо дня в день вести такую борьбу, не видя для себя впереди ничего кроме мрака небытия. Нет ничего более достойного, чем отдать жизнь за ближних своих, и пусть будет спокойно сердце твоё — мы с Марцианом не бросим тебе ни малейшего упрёка. Другое волнует меня — ты уже задел эту проблему. Что будет после нас с ныне спасаемыми тобой и нами? Как распорядятся люди твоей памятью? Ведь даже именем Христовым творятся дела страшные и недостойные. Сможем ли мы удержать паству нашу в сердце кафолической догмы — в Италии — от того, чего так боишься ты сам, несравнимо мудрейший и сильнейший перед нами? Не станет ли целебный яд деяний твоих страшной отравой в недобрых руках или — ещё страшнее — в руках тех, чьими благими намерениями вымощена дорога в преисподнюю — вроде блаженного Августина, например?

— Ты попал в больное место, Луцилл. Я сам избирал свой путь — быть лишь навозом на поле человеческом, лишь содействовать росту растений на нём. Но злаки или плевелы вырастут на унавоженном моею нелёгкой жизнью поле — это уже зависит от других Северинов и Фердерухов, Луциллов и Марцианов, тех же Августинов и Сидониев Аполлинариев. Согласитесь, что Августин не только посеял в будущее гибельные семена, но и пример огненного, неистового поиска истины оставил, не говоря о том, что вызвало оплакивание его смерти всеми римлянами Африки, не одного Гиппона. Ищите Северинов, помогайте им — не только среди римлян, но и среди варваров, тех же ругов, и готов даже, — и мы передадим свой огонь в будущее, даже если о нас начисто забудут или вспомнят о нас лишь недоброе. А то, что моим именем ещё попробуют отбивать у людей разум, гнать их на смерть, нести им боль и горе, — это почти несомненно. Но иного выхода у меня не было. Я сделал всё что смог, сражался тем оружием, которое смог найти или выковать. Пусть другие сделают больше и найдут лучшее оружие. Рано или поздно народы осядут и смогут заняться своей судьбой — каждый для себя. И всегда будут в этих народах свои Северины, и всегда будут они выковывать своё собственное оружие — я уверен, что люди моей породы будут всегда, как и вашей тоже — если я их теперь вижу, если в прошлом их немало обнаружил, то значит это, что людям суждено всё же выжить. Вот — смогут ли не по кругу пойти, а, скажем, по восходящей спирали — не знаю, но хочу этого. И если для этого нужно, чтобы кто-то из наших преемников сокрушил мои мощи и память о «муже Божьем, апостоле Норика» — пусть так и будет.

Ну что же, ещё раз напоминаю о необходимости спасти записи, реликвии и, по возможности, книги. Не откладывая проверьте тайники, обсудите с их хранителями все возможности, найдите исполнителей и подготовьте их. А сейчас пора в монастырь — сказать братьям последнюю проповедь и вознестись во славу Господа и по зову его в райские сады… Интересно всё-таки — что же именно я увижу вскорости? Мне довелось вытаскивать почти что из небытия нескольких больных, меня поразило, что у двух — в Киренаике и в Сирии — сохранились одинаковые воспоминания о том, что они увидели уже за порогом жизни, до того, как я их вытащил назад. Это их слова о сладостности испытанного «там» вложил я в уста якобы ожившего пресвитера Сильвина. Но вам меня назад не вытащить, поделиться опытом не смогу. Но если ждёт вечная тьма и полный распад сознания — пусть будет так… Я мог бы и сам дойти до монастыря, но нельзя — вам придётся вести меня под руки — для вас это важно. Не будь метели — можно бы вызвать носилки, но сейчас смешно получится, а не величественно, когда метель вздует мне пузырём власяницу и накидает под неё снега… Тоже была проблема — всю жизнь в одной власянице, а ведь стирать надо, чтобы не завонять, как многие праведники-аскеты смердели в пустынях Востока… Ну, этим опытом делиться не стану, но советую учитывать и такие детали наперёд, что-то задумывая…

Прощайте, братья по общему делу, пусть не покинут вас разум и отвага, верность и надежда, силы и удача… Она вам очень нужна, а вашим преемникам — того более. Позаботьтесь об их подготовке… Больше нам не доведётся уже сказать друг другу ни слова, ибо за нами будут следить уже при выходе отсюда…