Гитару мне подарили на день рождения. Год она простояла без движения. Были на это свои причины.

Перед вторым классом меня заставили выучить какую-то дурацкую песню и повели в музыкальную школу. Принимать меня (не выговаривавшего шесть звуков) не хотели. Но в конце концов не обошлось без знакомств, наверное. Слух у меня есть. Это правда. С дисциплиной и другими требованиями музшколы было хуже.

Испортили меня папины пластинки. С самого рождения я слушал в сознательном и бессознательном возрасте джаз. Я знал, кто такой Бах, но слышал его в исполнении трио Жака Люсье. На уроках физкультуры в первом классе я исполнял движение не по команде «раз», а «раз – точка»…

Преподавательница физкультуры говорила: «У него совершенно нет чувства ритма». Следом за ней то же самое заговорила преподавательница специальности. Что обо мне говорили преподаватели сольфеджио, лучше не вспоминать.

А возле здания этой окаянной школы был парк Пионеров. И самая большая ледяная горка там выросла зимой. Туда я вместо занятий и ходил. И однажды выкатился прямо под ноги раскрывшей обман маме.

Папа резонно решил, что при таком отношении к занятиям и абсолютной взаимности с преподавателями незачем переводить деньги (платить надо было и за музыкалку, и за пианино – его взяли напрокат).

Гитара поначалу напоминала мне о музыкальной школе. Но потом по ошибке папа дал мне послушать вместо бобины с Окуджавой пленку Высоцкого. Она начиналась с «Чести шахматной короны».

Я посмеялся и над шахматной короной, и над «Ой, Вань, гляди какие клоуны», но на другой стороне бобины первая же песня выбила из меня веселье. Это была «Тот, который не стрелял». А потом – «Банька по-белому».

Лучший учебник истории – семейный альбом. Лучшее пояснение – молчание. Нам промолчали в мельчайших подробностях конец тридцатых годов, ни единым словом не выдали, как стояли в очередях с передачами для родственников, уже получивших «десять лет без права переписки». Нам не делали ни намека на то, почему на еще довоенных фотографиях наши семьи ежегодно уменьшались вдвое. Никто не посмел бы при детях сказать, что такое «враг народа». Так что мы все – у кого было хоть что-то в голове – были прекрасно обо всем информированы. Мелодия тридцатых годов была мне прекрасно понятна. Слова спел Высоцкий.

Он, Высоцкий, объяснил мне, почему красавица и умница мамина тетка вышла замуж за животное в фуражке по имени дядя Прокофий. После этой свадебной фотографии семья перестала уменьшаться количественно на фотоснимках. И только одного Высоцкий не мог мне объяснить – кто рядом с дедом на фотографии, спрятанной под корешок альбома, красивый, в шляпе и галстуке и с такой милой девушкой под руку, и что значит на фотографии надпись: «Рика и Катя»…

Это я уже выяснил сам. Потом. Когда купил книгу «Голос Рамзая». На этом снимке были Рихард Зорге и двоюродная сестра деда – Катя Максимова. Мама подтвердила. Врет автор книги – не была она никакой рабочей ткацкой фабрики на Трехгорке. Она была актрисой и сначала учила Зорге говорить по-русски без акцента, а потом стала его женой…

Дедушка Виктор. Легенда семьи… Летчик, герой, затем – комбриг и большой армейский начальник, погиб на вторую неделю войны. Следом за похоронкой пришли трое – за ним. Не верили. Думали, прячется. Не знали они деда…

Бабушку с грудной мамой забрали в мрачное здание, а тетку Иринку, которой было пять лет, оставили ждать на крыльце.

Бабушку и маму отпустили через пять дней. За это время ушла та баржа, на которой их должны были эвакуировать. Их отпустили без опаски – поедут на следующей барже. Доедут, а там их «встретят».

Вторая баржа была набита до последнего предела людьми, ставшими уже и тоньше – от страха. Первую финский летчик, наверное, молодой и счастливый, чувствовавший себя героем, потопил, прекрасно видя, что на палубе женщины и дети. Половина из которых были такими же финнами и финками, только маленькими…

У мамы поднялась температура. Кто-то «добрый» крикнул слово «тиф». Родная сестра уговаривала бабушку бросить маму за борт. Толпа начала звереть. Капитан буксира, видя, что сейчас начнется, соскочил на борт баржи и пальнул несколько раз над безумными головами из пистолета. И высадил бабушку с двумя сестрами на берег. Мама мало что помнит об этом – только то, что там была деревня, старушка по имени Марья Флегонтьевна, которая поливала ее из медного ковша. Никакой это был не тиф. Корь это была. Вылечила ее безвестная и неграмотная старушка из прибрежной деревни. Вспоминая ее, я не хочу быть атеистом. Хотя себя, конечно, не переделаешь. Но если потом окажется, что я тут ошибаюсь, то, отбыв свое в чистилище, первым делом найду старушку Марью Флегонтьевну.

А когда война кончилась и бабушка с мамой и Иринкой вернулись из эвакуации, оказалось, что негде работать и нечего есть. Хорошо хоть остался цел дом, где жили когда-то дед и семья его брата. И брат деда – живой.

Бабушка была в отчаянии. Но на улице ее увидел из окна автомобиля знакомый деда – Юра. Юра был в наших краях большим начальником. Это он отогнал от бабушки беду, готовую снова разразиться после войны. Он устроил ее работать в комиссию по приему возвращавшихся из эвакуации. И даже как-то, получив «американский подарок» к Новому году – посылку с двумя детскими шубками, консервами, яичным порошком и бутылкой виски, забрал виски себе, а остальное отдал бабушке. Шубки продали – на эти деньги перезимовали.

Бабушка очень радовалась, когда Юрочку показывали по телевизору. Его фамилия была Андропов. Потом я где-то прочитал, что Андропов всем напиткам предпочитал виски. Я знаю, с каких пор. И должностное лицо по фамилии Андропов, и Юрочка, которого знала бабушка, для меня – разные люди.

Высоцкий об этом не пел, конечно. Но это он дал нам слова, из которых мы – те, кто хотел, – сумели сложить предложения, из предложений составить рассказы. И все, о чем молчали, стало ясно. Я повзрослел на несколько лет, а то и больше в тот день, когда папа перепутал бобины.

25 июля, в день моего рождения, папа купил приемник «ОКЕАН – 202» и мы стали вечером, как и все, у кого были приемники, крутить его в надежде послушать «вражьи голоса». И я узнал, что Высоцкого больше нет.

Это был самый худший день рождения в моей жизни.

А через неделю я достал из шкафа гитару и стал играть. Сначала научился сам – первые аккорды я сам и нашел. Шесть штук. Потом мне кое-что объяснил Леша – сын дяди Эйно. Первый год я пел исключительно Высоцкого, что было смешно со стороны, но мне было плевать на «сторону». Потом уже появились «Машина времени», «Воскресение», «Аквариум». Потом – Джо Пасс, Августин Барриос и Наполеон Кост.

Потом – книжки по музыкальной теории. Свои песни. Концерты и даже небольшие гастроли…

Гитара дома есть до сих пор, но я все реже к ней прикасаюсь из-за травмы пальца.

Бабушка поддерживала отношения с сестрами – со всеми, кроме одной.

Моего двоюродного брата Иринка назвала Виктор – в честь деда.

А что значил для меня и для всех нас Высоцкий… Тут я попытался сказать, что думаю по этому поводу.