Эта глава не о том, что вы подумали. Эта глава – о песне.
В нашем подъезде песню эту хором запели первый раз, когда уезжали из квартиры снизу Беленькие – семья потомственных врачей.
тоскливо бубнили родственники и знакомые уезжающих.
В их квартиру в основном осторожно, с оглядкой заходили гости. Некоторые вели себя совсем по-другому – шли открыто и торжественно, несли с собой букеты цветов, как на свадьбу. У многих в руках были совершенно не принятые в семье Беленьких бутылки с водкой «Посольская».
Хор стал громче и развязнее:
Вскоре открыли окно, и оттуда на весь двор раздавались крики:
– Да что вы мандражируете! Завтра утром вы будете в Питере, а вечером – в Вене. Там надо найти представительство Сохнута и передать вот эти бумаги, а потом идти прямо в посольство США, в консульский отдел со справками и прошением о воссоединении семьи на имя…
– Сема, вы так кричите! Тут целый дом работает в КГБ!
– Да плевать уже вам на это Кегельбэ, бумаги на руках. Все, до свидания! Точнее, до свидания навсегда!
– По-русски правильно говорить «прощайте»… – поправляла волнующаяся интеллигентная соседка.
– Да вам давно пора английский учить! Забудьте вы этот русский! На нем там разговаривать не принято…
– Как же не собьет! Вот корейцев так целый «боинг» сбили…
– Мы не корейцы, мы еврейцы! Выше головы, шалом!
– Вэйзмир…
– Эй, там, хорош горлопанить, к труду и борьбе за мир меня уже тут привлекали, по трем статьям укаэрэф! Свобода!
– Шабат!
– Шлемазл!
– Хаудуюду!
– Гудбай!
– Сохнут!
– П…ц!
– З…сь!
Назавтра их квартиру опечатали, потом распечатали, и там появились новые жильцы. Их никто не знал…
Уехал Плейшнер. Оказалось, что он врал и никакой он не немец. Или врал, что он еврей, но другим, тем, к кому уезжал…
– Шалом!
– Сохнут!
– Щаранский!
– Сукой буду!
– З…сь!
Казалось, вместе с разрешением на выезд люди получали еще и разрешение материться на весь двор, несмотря на статусы и звания.
За два года в шести квартирах поменялись хозяева.
Самым потрясающим был отъезд Казбича. Слово «Израиль» он писал «Эзраель», по национальности был чистопородный хохол Вакуленко, но его мать, работавшая каким-то ревизором, вовремя и небескорыстно вышла замуж за молодого еврея, оказав ему крупную услугу. При проверке у того на работе она поняла, что через полгода его деятельность кончится девяносто третьей примой того самого укаэрэфа (от шести до расстрела), и теперь жулик выезжал от греха подальше вместе с ней и усыновленным «малюткой», который был моложе его на десять лет. С утра до вечера Казбич сидел во дворе в ожидании, сосал портвейн и засыпал, положив под голову вместо подушки магнитофон, из которого орал Вилли Токарев:
Плейшнер и Беленькие уехали, и это было во всех отношениях плохо – хорошие соседи, хорошие врачи. Но от «привета», который принес бы Казбич, народам мира могло сделаться дурно. Где-то так, наверное, и случилось. Помимо игры на ударных Казбич виртуозно чистил карманы пассажиров в троллейбусах… Об остальных скажу только, что мне было очень жалко дядю Володю Резника, героя войны, летчика-истребителя с десятком орденов и медалей. Он не прожил на «исторической родине» и месяца – сердце не выдержало жары.
Песню про голубей я не люблю. Ее пели те, кто уезжал навсегда. Об этом не принято говорить. Но часть из людей, уезжавших в те годы, нередко платили не только денежные отступные, чтобы начать жизнь сначала где-то далеко. У всех отнимали и жилье, и деньги, и вещи, многих заставили оплатить лучшее в мире и бесполезное на Западе советское образование. Среди уезжавших были и честные, и порядочные, и оскорбленные. Но были ведь и другие… Скольким из этих «других» случалось за выездную визу предавать, подличать, закладывать и обрекать на муки таких же, как они, но остающихся – всего не знают даже архивы КГБ, наверное.
Ну, а у нас здесь – свои грехи и свои молитвы.