1

Надежно охраняемый Северным флотом и летчиками ОМАГ обратный конвой QР-14 без потерь вышел из советской зоны и был передан для дальнейшего сопровождения союзному флоту. Все наши силы перенацеливались на охрану подходившего конвоя РQ-18.

Штаб ОМАГ разработал план прикрытия конвоя. По нему над судами с рассвета до темноты должны были патрулировать усиленные наряды истребителей: в дальних районах — двухмоторные из понойской группы, в ближних — у берегов на доступный радиус действия — одномоторные, летавшие с аэродромов, расположенных на побережье Кольского залива и полуострова Рыбачий. Основная роль при этом, естественно, отводилась всепогодным Пе-3 из 13-го и 95-го авиаполков. Им приказывалось все светлое время суток держать над конвоем четверки. Разделенные на пары, они обязывались летать на встречных курсах — «ножницами» — и пресекать попытки вражеской авиации прорваться к судам с северо-западной, северной и северо-восточной сторон.

В авиаполках развернулась экстренная напряженная работа. Штабы приступили к планированию и установлению очередности вылетов четверок. Однако уже первые расчеты показали, что имевшихся в полках сил для такой задачи недостаточно.

В самом деле, конвой от Энска находился на очень большом удалении: полет до него только в одном направлении занимал более полутора часов. Столько же требовалось на возвращение. Следовательно, истребители могли находиться в заданном квадрате моря не больше часа — это при случае, если на суда не будет нападения и не произойдет воздушного боя. В бою, как известно, самолеты летают на форсированных режимах, что ведет к резкому увеличению расхода горючего и, следовательно, сокращает время пребывания в полете. Для непрерывного нахождения «Петляковых» в зонах требовалось шесть четверок. Кроме того, на случай наращивания сил надлежало держать резерв из десяти экипажей. Всего, таким образом, требовалось 34 экипажа. В 95-м осталось — 14, в 13-м — 9. То есть из двух авиаполков набиралось всего пять четверок и резервное звено. Правда, у Богомолова на базе была еще эскадрилья, но генерал Петрухин оставил ее в своем распоряжении. Выходило, что для выполнения боевой задачи не хватало одиннадцати экипажей — трети требуемых сил! Где их взять?

Долго размышляли командиры авиаполков, как свести концы с концами, прикидывали так и этак — ничего не получалось. Доложили командующему ОМАГ, попросили перебросить в Энск эскадрилью Кузина, но тот отказал: оставаться без резерва он тоже не мог.

Тогда Богомолов предложил свой план: первой смене истребителей сделать повторный вылет и таким образом компенсировать недостающую четверку. План, конечно, был рискованным, так как после первого изматывающего четырехчасового полета летчикам почти без отдыха (от посадки до взлета оставалось менее тридцати минут) предстояло снова улетать на такой же длительный срок. Это не могло не привести к перенапряжению физических и моральных сил, а следовательно, и большому риску. Ясно, на плечи руководителя ложилась вся полнота ответственности за исход.

Вновь задумались командиры. Но что придумаешь, если иного выхода нет?

Осуществить рискованный план взялся автор — Богомолов.

Маленькое помещение летной столовой энского аэродрома в зависимости от необходимости превращалось в командный пункт, учебный класс либо клуб того или иного полка. Сегодня после ужина оно заполнилось летчиками 13-го. Они сидели на лавках и на полу, стояли, прижавшись к бревенчатым стенам, и, сдерживая дыхание, внимательно слушали командира. Василий Павлович Богомолов говорил, стоя у обеденного стола возле окошка. Слабый свет аккумуляторной лампочки скупо освещал его стройную фигуру, поблескивающий эмалью орден Красного Знамени, крепкие ноги, обутые в желтые собачьи унты. На утомленном лице резко обозначались складки на лбу и у рта, мешки под глазами, припухшие веки. Комполка довел до летного состава боевую задачу и сделал паузу, собираясь сказать главное. Склонив по привычке голову к правому плечу, он медленно провел ладонью по высокому, с залысинами лбу, по гладко зачесанным назад русым волосам, сжал и отпустил подбородок. Серые глаза из-под кустистых бровей пытливо всматривались в летчиков, оценивали, взвешивали: смогут ли они выдержать то, о чем он сейчас собирался сказать?

— Соколы мои! — сильный голос командира заполнил тесное помещение, эхом отдался в сердцах летчиков: так он их ни разу не называл. — Трудности скрывать не стану. Кому-то из вас завтра придется совершить по два вылета. Причем садиться, вероятно, придется в полутьме. Я понимаю, это большой риск, выдержать такое сможет не каждый. Но у нас нет другого выхода. Конвой мы не можем оставлять без прикрытия даже на десять минут. Обстановка на фронте вам известна: враг в Воронеже, под Сталинградом, вырвался к Кавказу. Там сейчас, как воздух, нужны те самые пушки, танки, боеприпасы, автомашины, которые везет восемнадцатый конвой… В первую смену мне нужны три экипажа. Возьму только добровольцев. Конечно, я мог бы приказать, отобрать. Но, считаю, правильнее будет, если каждый сам все взвесит. Думайте! Повторяю: риск велик, но необходим. О своем решении доложите после перерыва. Все. Перекур!

— Разрешите, товарищ командир? — вскочил Усенко. — Прошу доверить первый вылет моему звену. Ручаюсь…

— Перерыв! — повторил Богомолов, даже не посмотрев в сторону командира звена, и первым шагнул к выходу.

Константин угрюмо дымил козьей ножкой. Он-то хорошо знал характер комполка: решение принимал продуманные и потому никогда их не отменял. А раз не стал слушать его, Усенко, значит, из первой смены уже исключил. Теперь никакие доводы и просьбы не помогут! Как всегда в таких случаях, летчик стал анализировать, искать причину немилости. Неужели из-за бомбардира? В последнее время на бомбардиров Косте не везло: Гилима врач отправил в госпиталь — открылась рана на ноге, Лопатину приказали вернуться к штабным обязанностям, и он улетел на базу. Вместо него в экипаж по просьбе летчика назначили младшего лейтенанта Обойщикова. Как штурман, тот был хорошо подготовлен и достаточно опытен, но с Усенко в воздухе еще ни разу не поднимался. Вероятно, предположил летчик, это и явилось основной причиной решения командира полка.

Летчики курили, погрузившись в нелегкие думы.

— Кончай перекур! — раздалась команда. — Заходи!

2

Ночью неожиданно ударил такой сильный мороз, что покрыл льдом бесчисленные лужи, оторочил инеем мох и валуны. Поеживаясь от холода, Усенко прислушивался к похрустыванию льда под унтами и быстро шагал за синим лучом карманного фонарика, направляясь к «семерке». Настроение у него не в пример вчерашнему было преотличное: вчера, как и следовало ожидать, все летчики без исключения изъявили добровольное желание лететь в первую смену, но командир авиаполка, что было неожиданным для многих и, прежде всего, для самого Усенко, взял с собой его молодежное звено. «Старички», естественно, обиделись, особенно Устименко, но Константин с Кронидом ликовали и мысленно благодарили судьбу за подарок, даже не задумываясь о причинах такого везения.

Между тем такие причины были, и крылись они в добром имени летчиков. Майор Богомолов хорошо знал звено Усенко. Константин был у него постоянным и надежным ведомым, уже много раз отличившимся здесь, в небе Заполярья. Комполка верил ему, как себе. Под стать звеньевому были и подчиненные: с сержантами Новиковым и Макаровым Богомолов пролетел по огромному маршруту от Казани до Архангельска, узнал их выносливость, а недавно на Базе проверил технику пилотирования по приборам и еще раз убедился в хорошей подготовке молодых пилотов. Поэтому, когда на постановке боевой задачи лететь первым вызвался Усенко, Василий Павлович мысленно одобрил его рвение. Он знал, что командир звена слов на ветер не бросает и если сказал «ручаюсь», то положиться на его ручательство можно, полностью.

Командир 13-го утвердил состав четверок и ведущих пар, время их вылетов. Первая группа вылетала с рассветом, вторая — капитана Щербакова — час спустя.

В назначенное время летчики поднялись, позавтракали и теперь спешили к своим машинам.

Было еще темно, но жизнь на аэродроме уже бурлила: в разных его краях тишина взрывалась могучим гулом — техники прогревали авиамоторы.

Прислушиваясь к этим гулам, Константин старался уловить «свой». Но в той стороне, куда он спешил, было тихо. Это беспокоило летчика: вдруг Александров подвел, не успел подготовить самолет к вылету? Сентябрьские ночи в Заполярье всегда холодные, а иногда и морозные. Поэтому техники с вечера сливали воду, а поутру заправляли двигатели горячей, таская ее ведрами с камбуза. Отсутствие гула могло означать неприятность.

Но командир звена тревожился напрасно: Александров не спал с полуночи и не только давно прогрел моторы, но и дозаправил бензиновые баки «под пробки», как любил летчик. Поэтому, когда Усенко появился перед машиной, техник доложил:

— Товарищ лейтенант! Самолет номер семь к полету готов. Моторы опробованы, баки заправлены, ленты боекомплекта подведены к приемникам, бомбы подвешены. Все в порядке!

— Спасибо, друг! — обрадованный летчик пожал руку техника. Вдруг он осветил фонарем свою ладонь: она была в… крови. — В чем дело? Что… что с вашей рукой, Александров?

— Да так! Ничего! — смутился тот.

— Доложите! — строго приказал командир.

— Понимаете, товарищ лейтенант, неосторожность. Спешил, а тут мороз, пропади он пропадом. В рукавицах работать не с руки, а шерстяных перчаток не дают.

— При чем здесь мороз и шерстяные перчатки?

— Так я же схватился голой рукой за мотор! А он холодный! Ну… кожа к металлу прикипела, а я вгорячах рванул. Ничего! Мы, технари, народ терпеливый, до свадьбы заживет!

— Почему не перевязал?

— А когда? Нас же только двое: я да Матюхин.

Технического состава в Энске не хватало, на самолетах трудилось всего по технику и вооруженцу. Они-то и готовили боевые вылеты. Но как Александров с такой рукой трудился в темноте на морозе?

Летчик сдернул с рук тонкие шерстяные перчатки.

— Возьми!

— Что вы? — отшатнулся тот. — Я обойдусь. А вам нельзя!

— Разговорчики! — нарочито сердито прикрикнул Усенко и, тронутый самоотверженностью техника, ласково взял его за плечи. — Спасибо, друг! Половиной своих успехов я обязан тебе. Но, прошу, как выпустишь нас в воздух, иди к врачу.

— Не-ет! — категорически отказался тот. — Ни за что не пойду! Что вы, не знаете Ивченко? Упрячет в лазарет, как пить дать! А кто будет готовить «семерочку»? Уж лучше сам! Да вы, товарищ командир, не беспокойтесь! Заживет. Слово!

3

Едва забрезжил рассвет, как первая смена «Петляковых» поднялась в воздух и легла курсом на северо-запад. Впереди группы летел Богомолов с Новиковым, позади Усенко и Макаров. Густая мгла плотно охватила самолеты со всех сторон: ни неба, ни моря не было видно. Летели вслепую.

— От берега прошли триста километров, — доложил Обойщиков командиру экипажа. — До заданного квадрата осталось тридцать четыре минуты полета.

Мгла постепенно отступала, а когда рассеялась, то под самолетами показалось Баренцево море. Вид его не радовал: оно было темным, неприветливым и… парило!

— Костик! Это ж пар! — не скрыл удивления бомбардир. — Вот чудеса! Море парит, как… как самовар!

Видимый горизонт раздвинулся до шести-восьми километров, и на всем этом пространстве вода куталась в легкое покрывало из пара. Сквозь него просвечивалась рябь темной воды. Прояснилось и небо: стала видна десятибалльная слоисто-кучевая облачность с четкой нижней границей.

Пилотировать стало легче, самолеты поднялись повыше — до двух тысяч метров, — условия полета нормализовались.

— По времени подходим к расчетному квадрату, — предупредил Обойщиков летчика. — Смотри! Командир сигналит!

На немом языке эволюции покачивание ведущего означало: «Перейти в левый пеленг!» Усенко увеличил обороты моторам, оглянулся на Макарова, подождал, пока тот не подвел свою машину поближе, и начал перестроение. Оба Пе-3 мягко провалились вниз, отвернули влево и вновь поднялись до прежней высоты рядом с машиной командира полка, но уже слева. Богомолов посмотрел на Усенко и развел руки — команда: «Разойтись по фронту! Начать поиск!»

«Петляковы» рассредоточились и полетели, как ходят солдаты в шеренге, одной линией. Вскоре правее от их курса из дымки проступило черное облако.

— Дымы! — обрадовался Константин, увидев знакомое зрелище. — Смотри, Кроня! Конвой справа! Вот, он какой!

Кораблей и транспортов за пеленой дыма еще не было видно, но Богомолов начал разворот в обход. По мере приближения истребителей к черному облаку на темно-сером фоне воды стали различаться буруны кораблей охранения, потом их узкие серые корпуса. Корабли шли уступом, образуя внешнее кольцо охранения. За ним показалось второе, а дальше и густые ряды нещадно коптящих небо транспортов.

Над водой дул довольно сильный ветер. Он сносил дымы на северо-восток, закрывая ими почти весь конвой и оголяя юго-западную часть, поэтому с воздуха просматривались лишь ближайшие суда, дальние прятались в дыму.

Оттянувшись друг от друга подальше, «Петляковы» пролетели на видимости кораблей охранения, потом повернули на север, зашли с северо-запада, и Богомолов подал команду разойтись по своим зонам патрулирования. Барраж начался.

— Командир! Макаров налезает на нас!

Ведомый приблизился к Усенко вплотную и что-то показывал рукой в сторону. Там под облаками мелькала черточка — вражеский самолет. Макаров предлагал атаковать его. Но Константин вспомнил недавний урок в Белом море и показал ведомому кулак. Тот оттянулся назад, понял: враг держался на большом удалении, гнаться за ним не было смысла.

Повстречались и разминулись с парой Богомолова. Гитлеровец исчез. Экипажи «Петляковых» еще несколько раз видели немецких разведчиков. По-прежнему намерений войти в зону конвоя они не проявляли, держались на почтительном расстоянии. Стало ясно: немцы обнаружили РQ-18 и установили за ним наблюдение, однако бомбардировочную авиацию пока в атаку не бросали. Истребители прикрытия удвоили внимание.

В точно назначенное время в зоне патрулирования появились пары Щербаков — Костюк и Устименко — Горбунцов. Поприветствовав друг друга традиционным покачиванием крыльев, истребители расстались: Щербаков принял охранную вахту, Богомолов со своими улетел в Энск.

Старший политрук Цехмистренко, лейтенант Паламарчук, исполнявший после гибели Диговцева обязанности адъютанта, с инженерами Урюпиным и Клюшниковым к возвращению первой смены подготовили все: заправку самолетов бензином, маслом и водой, для летчиков — обед и курево.

Едва группа села, как на аэродроме все пришло в движение, и в установленное графиком время Пе-3 ушли в повторный вылет.

Вернулись они, когда густели сумерки. Сели благополучно. В целом день прошел спокойно. Фашистская авиация так и не рискнула атаковать конвой, но воздушное наблюдение за ним не снималось. При приближении «Петляковых» вражеские разведчики немедленно исчезали в облаках. Но и не улетали совсем. Такое поведение врага настораживало: он явно что-то готовил. Но что?

4

За ночь РQ-18 дошел до поворотной точки и развернулся в сторону горла Белого моря. С рассветом 18 сентября до мыса Канин Нос оставалось километров сорок.

Здесь и началось…

Уже в 10 часов утра экипажи майора Кирьянова отогнали вражеского разведчика. А через полчаса в атаку на конвой с кормовых секторов вышли две шестерки четырехмоторных торпедоносцев «Фокке-Вульф-200». Летели они на малой высоте почти у самой воды. «Петляковы» Кирьянова бросились наперерез. Но гитлеровцы успели сбросить торпеды и вместо отворота в сторону, на что рассчитывали наши истребители, неожиданно пошли вдоль колонны конвоя — то был новый прием в тактике врага. Идти за торпедоносцами Кирьянов не мог, так как согласно плану взаимодействия нашим самолетам летать над конвоем запрещалось — там была зона зенитного огня.

Все корабли охранения и зенитки с транспортов открыли интенсивный огонь по прорвавшимся «фоккерам», а в это самое время с носовых секторов из-за облаков вывалилась новая группа немецких самолетов — бомбардировщики «Юнкерс-88». Они начали бомбить суда с пикирования. Вода вокруг транспортов забурлила, закипела, покрылась многочисленными всплесками от взрывов бомб и осколков снарядов.

Вражеских самолетов было много, и Кирьянов по радио запросил помощи, а сам бросился наперехват «юнкерсов», выходивших на пикирование. С первой же атаки истребителям удалось сбить бомбардировщик и повредить второй.

Первая комбинированная атака была отбита. Гитлеровцы потеряли четыре самолета: три было сбито огнем зениток.

У нас потерь не было. Правда, вражеская торпеда попала в замыкающий транспорт четвертой колонны конвоя, но он остался на плаву. Тотчас к нему подошел один из сторожевых кораблей и стал снимать с судна экипаж.

В это время в район конвоя прилетели две четверку Пе-3 13-го. Привел их майор Богомолов.

Ведущие групп обменялись короткими радиограммами, и Кирьянов со своими улетел на юг в сторону невидимого берега, а командир 13-го, оцепив обстановку, разделил группу: четверку Щербакова отправил барражировать с левой стороны конвоя, а сам с ведомыми перешел в западную.

Константин Усенко уже был во власти ожидания предстоящей схватки: он летел с сержантом Макаровым на некотором удалении от ведущей богомоловской пары и зорко высматривал противника. Всего несколько минут назад в этом квадрате произошел напряженный воздушный бой — он слышал его звуки: короткие команды, возгласы одобрения и возмущения, разговоры, которыми обменивались по радио летчики Кирьянова, просьбу о поддержке, и потому вслед за Богомоловым спешил сюда на максимальной скорости. Но они не успели: конвой находился от аэродрома на удалении 240 километров. Когда истребители подлетели, врагов уже не было.

Прилетевшие заняли зоны охраны. В четырех-шести километрах дымили суда конвоя. Где-то за ними на востоке барражировали пары Щербакова и Устименко, до них было не меньше двадцати километров, и поэтому, сколько в ту сторону ни вглядывался Усенко, увидеть друзей ему не удавалось. А видимость сегодня была хорошей: в легкой дымке даже различалась ровная линия горизонта. Однако небо, и, соответственно, море были пестрыми: семибалльная облачность удерживалась на высоте чуть больше тысячи метров. От этого вода покрылась бесформенными пятнами теней, которые, чередуясь со светлыми, освещенными солнцем участками, скрадывали расстояние, затрудняли наблюдение и облегчали противнику выход в атаку.

Действительно, погода для скрытых атак была идеальной, и враги не заставили себя ждать. Богомолов первым заметил вываливающееся из-за облаков звено «юнкерсов», резко увеличил скорость и помчался к нему. Усенко не отставал. Но вражеские бомбардировщики боя не приняли, при приближении «Петляковых» они сбросили бомбы в море и нырнули в спасительные облака. Командир авиаполка приказал Усенко остаться в зоне, а сам с Новиковым бросился вдогонку.

Не скрывая огорчения, Константин повел свою пару чуть пониже облаков, когда его вывел из задумчивости Кронид:

— Командир! Правый борт курсовой тридцать, вижу пароход. Но почему-то один? Отстал, бедолага?

В указанном направлении километрах в пяти от конвоя на серо-стальной воде солнечные лучи освещали транспорт. Даже с воздуха он поражал своими крупными размерами. Посередине его корпуса из двух широких труб кверху тянулись чуть сносимые в сторону ветром шлейфы дыма, но знакомого буруна у форштевня и пенной дорожки за кормой не было: пароход стоял без движения. Нос его был слегка задран, корма опущена.

— Да он не один. Левее в километре — сторожевик! — Константин взглянул на снимок в планшете. — Английский.

Обойщиков сначала не увидел корабль: тот прятался под тенью облаков, и его узкий корпус сливался в цветом моря. Но сторожевик периодически освещался вспышками пламени — стреляли его носовая и кормовая пушки, а рядом с бортом транспорта из воды выскакивали белые столбики всплесков.

— Это что? Он стреляет по пароходу? — возмутился Кронид. — Что ж он, сукин сын, делает?!

— Транспорт, наверное, поврежден. Добивает, зараза.

— Как так можно? Он же держится на воде, а до мыса Канин Нос всего двадцать километров! Разве нельзя подвести судно к берегу и снести грузы? Там же не меньше восемнадцати эшелонов!

Гнев вскипел и в душе Константина. Он выругался:

— Командир! «Юнкерс»!

Из облаков появился пикирующий бомбардировщик. Он коршуном бросился на неподвижный пароход.

— Ага! Вот этого мы смеем сбить! — Обрадованный летчик так круто развернулся к врагу, что из крыльев вышли предкрылки, а с консолей сорвались белые струи воздуха. Не ожидавший такого маневра, Макаров отстал. Пе-3 в одиночку устремился на гитлеровца, но тот уже выходил из пикирования, а расстояние до него было большим — около пяти километров. Сбросив бомбы, фашист удирал на полных газах, моторы его густо дымили.

Летчики увидели, как на транспорте и у его бортов, смешавшись со снарядными всплесками, рванули крупные авиабомбы. Судно еще больше осело на корму, нос его поднялся, и оно пошло под воду. Через несколько минут все было кончено: на месте транспорта пузырилась и кипела вода, на поверхность всплыли какие-то ящики, тюки, во все стороны расходились концентрические круги волн. Фашистский «юнкерс» скрылся в облаках. Английский сторожевой корабль развернулся и, зарываясь носом в бурун, пошел догонять конвой.

— Чисто сработали!.. — ругался Кронид. — Командир! Надо возвращаться к конвою! Как бы туда еще кого не принесло.

Появилась пара Богомолова. Четверка Пе-3 собралась вовремя: с юга в атаку на конвой выходили звенья чужих бомбардировщиков. Истребители помчались наперехват. Гитлеровские стрелки заметили «Петляковых» и издали открыли заградительный огонь. Но сбить советских летчиков с атаки не смогли. Нервы у врагов не выдержали: вниз полетели бесприцельно сброшенные бомбы. «Юнкерсы» пустились наутек, отворачивая к востоку подальше от богомоловской четверки. Но там они попали под удар щербаковцев, и одна из вражеских машин вспыхнула факелом. Почти в ту же минуту в небе забелели парашюты выбросившегося экипажа. Ю-88, прочертив в чистом воздухе дымную дорожку, под большим углом врезался в волны. Еще через минуту туда же заштопорил второй немец, сбитый лейтенантом Устименко.

Константин радовался победам друзей и по радио поздравил их. Но на душе скребли кошки: опять, как и под Архангельском, скованный дисциплиной строя, он не смог увеличить скорость, чтобы сблизиться с противником на дистанцию действенного огня: немец, которого он преследовал, был далеко и успел удрать.

— Командир! — прервал радиопереговоры Обойщиков. — Сзади на конвой выходят «фоккеры»! Вон, с севера!

Летчик сразу разыскал над водой неуклюжие силуэты торпедоносцев, встревоженно доложил ведущему группы:

— Сокол первый! Торпедоносцы с севера! Атакуют!

— Вас понял, семерка! Гадов вижу!

Командир полка разгадал хитрую тактику немцев: под прикрытием появляющихся с юга больших групп пикировщиков с противоположной стороны в атаку бросались низколетящие «фоккеры». Одновременно отражать их массированные атаки с разных направлений не хватало сил, да и серьезной помехой оказалась большая растянутость конвоя. Пока положение спасало то, что атаки врага были несогласованными по времени. Это позволяло руководителю боя направлять истребители поочередно то против «юнкерсов», то против торпедоносцев. Богомолов быстро оглядел южную сторону: пикирующих бомбардировщиков в ней пока не было. Надолго ли? А если опять появятся?

— Внимание, соколы! — прозвучал в эфире властный голос командира полка. Услышав его, все притихли. — Прекратить преследование. Соколу семь с ведомым остаться в воздухе. Семерка! Следи за «юнкерсами»! Остальные, за мной! — Богомолов рискнул разделить силы.

«Фоккеры» приближались к конвою двумя эшелонами. Они летели бреющим полетом, низко распластавшись над водой, фронтом, эшелон за эшелоном с очень малым интервалом. Сверху их черные силуэты с широко раскинутыми крыльями и выступающими палочками моторов различались плохо, но Богомолец увидел, прикинул удаление: что-то около пяти километр ров, менее минуты лета! Но для этого следовало лететь через конвой. Облетать корабли, как положено, кругом заняло бы не менее трех минут, а сбить немцев с боевого курса нужно было не позднее чем через полминуты. Что делать? Выбора не оказалось, и командир 13-го направился прямо! За ним понеслись остальные пары.

Но как только ведущий Пе-3 приблизился к первой линии кораблей охранения, все они заискрились огоньками выстрелов, и спустя несколько секунд под крыльями «Петляковых» стали рваться зенитные снаряды — закон охраны конвоя действовал жестко: любой самолет, появляющийся в зоне зенитного огня, считается вражеским.

Василий Павлович переворотом через крыло вырвался из огня. Его маневр тотчас повторили ведомые. К счастью, корабли стреляли не прицельно, а предупредительно, и для истребителей все обошлось благополучно. Но теперь они вынуждены были облетать корабли стороной. Торпедоносцы выходили на боевой курс. Все корабли и транспорты озарились частыми вспышками — по врагам открыла стрельбу вся артиллерия конвоя, Воздух на пути «фоккеров» заклубился черными шарами разрывов крупнокалиберных снарядов; количество этих шаров росло с такой быстротой, что буквально на глазах из них вырастало огромное облако, искрящееся багрово-желтыми сполохами. Облако густело, уплотнялось. Вот оно накрыло первую волну немецких машин, и одна из них вдруг осела, словно бы замерла на месте, а потом ударилась о серую воду, подняв к небу фонтан брызг. Остальные «фоккеры» продолжали продираться сквозь огненное облако, и расстояние между ними и транспортами угрожающе сокращалось. И тогда на пути врага из моря частоколом встали многометровые столбы воды, вздыбленные страшной силой взрывов тяжелых снарядов, — стреляли орудия главного калибра советских эскадренных миноносцев из эскорта. Напряженность боя нарастала с каждой минутой. Богомолов с тревогой следил за исходом немецкой атаки, одновременно старался угадать путь торпедоносцев при выходе из атаки, чтобы успеть перехватить.

Внизу интенсивность зенитного и артиллерийского огня достигла наивысшего накала. Борта кораблей и транспортов беспрерывно искрились выстрелами. В воздухе рвались снаряды, стлались светящиеся цепочки пулеметных и пушечных трасс — во всем обозримом пространстве клокотал огонь, вспухали дымы, пульсировали пулеметные очереди. Торпедоносцы замелькали уже перед концевыми кораблями охранения, когда один из них вдруг зацепился крылом за водяной столб, круто развернулся и с креном ударился о воду. Остальные гитлеровцы начали сбрасывать торпеды.

С нарастающим в душе ужасом Константин из своей зоны рассмотрел в воде тонкие пенные струйки — следы торпеды — прямые, как натянутые струны, они неотвратимо сближались с громадами транспортов — вот-вот раздадутся взрывы. Но пароходы, к облегчению летчика, задвигались, начали делать отвороты от курса вправо и влево, и струйки проносились мимо их бортов.

А «фоккеры» уже летели в расположении колонн конвоя. Их стрелки из пулеметов вели обстрел расчетов зенитчиков на судах. Но те огонь не прекращали, и между колоннами один за другим возникли два больших всплеска — в воду свалились очередные немецкие машины. Уцелевшие разворачивались вправо, мористее. Этого и ожидал майор Богомолов. Едва первые торпедоносцы оказались под ним, как он приказал:

— Соколы! Круши гадов! За мной!

Пара за парой краснозвездные двухмоторные истребители, мелькнув раздвоенными хвостами, сверху набросились на торпедоносцев, и еще один из них зарылся в свинцовые волны студеного моря, задымили двое других, потянули за собой к горизонту длинные черные хвосты.

Константин Усенко, зажав руками штурвал, припал глазом к прицелу, удерживал в его кольцах толстый фюзеляж «фокке-вульфа», ждал, когда его проекция впишется в нужную риску перекрестия, чтобы открыть огонь. Одновременно он соображал, куда направить пушечную очередь, чтобы наверняка завалить фашиста, в фюзеляж или в моторы? Такой огромный самолет он видел впервые и потому не ожидал, что можно прицеливаться в разные его места. Вдруг перед носом «Петлякова» пронеслись веера трассирующих пуль — оказалось, стрелял из «фоккера» кормовой стрелок. Усенко чуть приподнял нос машины и дал короткую очередь: стрелок умолк; летчик тотчас ударил по фюзеляжу и ясно увидел, как от него в сторону полетели клочья обшивки. Но немец продолжал лететь. Тогда Константин чуть отодвинул Пе-3 — в прицел попал крайний правый мотор торпедоносца — и опять нажал кнопку пушечного огня. Из мотора врага вырвалось пламя. «Петляков» был слишком близко к гитлеровцам, нужно было повторять атаку. Усенко рванул штурвал на себя, оглянулся. Другие истребители также стремительно разворачивались, заходили в новые атаки. Но в эфире загремел командирский бас:

— Соколы! Не увлекаться! Вернуться в зону! Всем в зону… Седьмой! Кому говорю, мать твою… В зону!

Усенко ругнулся про себя и прервал атаку.

— Ничего, командир! — поспешил успокоить его Кронид. — Фриц далеко не уйдет. Протянет и булькнет!

— Предпочитаю видеть это своими глазами, а не гадать! — процедил сквозь зубы летчик. — Где командир? В печенку…

Очередная комбинированная атака гитлеровцев была отражена. Довольный Василий Павлович озабоченно считал пристраивавшихся к нему «Петляковых». Все пары были на месте! Только почему-то ведомый у Устименко держался вдали?

— Сокол шесть! — тревога прозвучала в голосе командира полка. — Почему оттянулись? Что у вас случилось? Доложите!

— Сокол первый! Я — шестерка! У меня все в норме! Так, немного зацепило фонарь и приборную доску… Разрешите продолжать выполнение задания?.. Пожалуйста!

Богомолов взглянул на термометр наружного воздуха. Он показывал минус шесть градусов. В закрытой кабине холодно, а каково в разбитой? Да еще с поврежденными приборами? Нет, надо немедленно отправлять «шестерку» на берег — до него неблизко — больше двухсот километров. Дотянул бы! Потребуется сопровождающий. Значит, придется ослаблять патруль? — роятся мысли в голове командира, а нужно решать!

Колебания командира чутко уловил лейтенант Горбунцов.

— Сокол первый! Часть приборов работает. Выдержу, честное слово! — мольбой звучит в эфире его голос…

— Ладно, шестой, оставайся. Но будь предельно внимателен! В случае чего — тяни к Канину Носу! Разойдись по зонам!

Снова, как прежде, будто не было напряженного боя, Пе-3 старательно вычерчивали в белесом небе восьмерки барража.

Прилетела помощь — еще три пары «Петляковых». Богомолов направил их в нижний ярус для борьбы с низколетящим противником. Но вражеской авиации в квадрате больше не было видно. Исчезли даже разведчики. Надолго ли? Глаза летчиков продолжали тщательно рассматривать пятнистый небосвод. Количество облаков на нем постепенно увеличивалось, разрывы между ними уменьшались. Вскоре солнце спряталось, и море сразу стало сумрачным. Усиливался ветер. На воде появились пенные гребни крутых волн.

Под крылом истребителя по-прежнему дымил конвой. С каждым часом он приближался к заветному входу в горло Белого моря, где было намного безопаснее. Константин поглядывал на корабли конвоя, на ведущего, своего ведомого, за обстановкой вокруг. Он давно успокоился и теперь почти машинально пилотировал свою машину.

Погода продолжала ухудшаться. Исчезла линия горизонта, появилась густая дымка, и видимость резко сократилась.

На одном из бесчисленных разворотов Обойщиков обнаружил немецкого воз-душного разведчика. Но он держался далеко.

Прилетело восемь Пе-3 из 95-го, и Богомолов с ведомыми взял курс на Энск.

5

Получив донесение о напряженном бое в районе мыса Канин Нос, командование приказало усилить воздушное прикрытие конвоя.

Тусклое осеннее солнце, низко ходящее над дымчатым горизонтом, иногда заглядывало в разрывы облаков, освещало летное поле, самолеты и людей на нем. Оно пересекло полуденную линию, когда летный и технический состав второй эскадрильи 13-го прервали работы на стоянках и, вскочив на автостартеры, уехали на обед.

Столовая наполнилась шумом и гамом: летчики раздевались и говорливыми группками проходили в «питательный» зал, рассаживались. Между столиками засуетилась официантка.

За большим «командирским» столом Михайлов, Кузин, Лопатин и Родин уплетали поданные на закуску тресковые консервы, вели неторопливый разговор.

В зал вбежал краснофлотец с повязкой дежурного.

— Командира второй тринадцатого полка срочно вызывают в штаб группы! — крикнул он с порога.

Штаб ОМАГ держал на базе своего представителя. Он находился в том же домике, где столовая, но на втором этаже…

Кузин вскочил, подмигнул:

— Неужели фортуна улыбнулась? — И направился к выходу.

Ему никто не ответил: все были озадачены и только провожали взглядами удаляющегося комэска.

Вернулся озабоченный Кузин.

— Макар Давыдович! — обратился он к адъютанту. — Бери людей, машину, езжай на склад, получи зимнее обмундирование на пять экипажей и срочно вези на старт. Немедленно улетаем.

— Куда? — в один голос спросили Михайлов и Лопатин.

— На конвой. А оттуда — посадка в Энске.

Лопатин с сомнением взглянул на часы, за окна столовой.

— Не успеете, Георгий Иванович. До наступления темноты осталось около двух часов. Пока соберетесь, пройдет с полчаса да час десять лететь. У вас не хватит светлого времени. Куда вы ночью денетесь?

— Я полковнику из ОМАГа докладывал об этом. Говорил также, что ночью никто не летает. И слушать не захотел! Приказал время не терять, немедленно вылетать… В общем, действуй, Макар Давыдович!

— Есть! — адъютант направился к выходу. Михайлов, поглядывая на Кузина, на Лопатина, сверил часы и тоже возмутился:

— Что они там, уху ели? Ведь явно не успеете, Кузин. Я к начальнику политотдела! — Он тоже быстро вышел.

В столовой притихли: от наблюдательных летчиков не ускользнуло встревоженное поведение руководства. В полной тишине необычно громко прозвучало приказание Кузина:

— Епифанов, Соловьев, Иштокин, Киселев с экипажами — в машину! Живо! Срочный вылет!

Глотая на ходу, летчики бросились к вешалке.

Спустя полчаса, когда Лопатин с меховым обмундированием подъехал на стоянку, три Пе-3 уже были в воздухе и без традиционного круга ушли. на маршрут, по пути набирая высоту. Их силуэты таяли в густой дымке под облаками.

Подбежал запыхавшийся Михайлов.

— Кто улетел? — спросил он, переводя дыхание.

— Экипажи Кузина, Киселева и Иштокина, — доложил адъютант. — Вылет звена Епифанова задержан: у Соловьева не запустился мотор, и инженер Белан Отставил вылет.

— Куда ж смотрели Лысенко, Хоменок? Где они?

— Улетели. Подсели к Кузину, чтоб перелететь в Энск. А с Киселевым полетели техник Цеха и механик Безгин.

— Да они что? Очумели? Ведь летчики пошли в бой! Кто разрешил? Сам Кузин? Ну, дела-а…

…«Петляковы» летели над заливом Мезенская губа. Берега его уже были заснежены и кое-где окованы неширокой полосой ледяного припая. В темных разводьях плавали льдины. К берегам острова Моржовец жалось ледяное «сало». На западе, прорвав пелену облаков, рдела вечерняя заря. Осенний день заметно угасал. Видимость сокращалась.

Киселев держался за ведущим в левом пеленге. Правого ведомого — сержанта Иштокина — не было: он где-то прятался во мгле.

В квадрат Баренцева моря, где проходил РQ-18, группа Кузина прилетела, когда там начинались сумерки. Истребителей из 95-го в зонах не было, выполнив задание, они засветло вернулись в Энск. Кузин появился над конвоем в самый нужный момент: штурман Василий Родин еще при подлете к квадрату разглядел, как в потемневшей восточной части небосвода два звена Ю-88, уверенные в отсутствии советских истребителей, неторопливо перестраивались в цепочку и заходили в атаку на транспорты левой колонны. Зенитки эскортных кораблей почему-то не стреляли.

Мешкать было нельзя, и оба экипажа Пе-3, несмотря на трехкратное превосходство противника, не задумываясь, с ходу бросились на врага. Однако дистанция до «юнкерсов» была слишком велика. Опытный Георгий Иванович понял, Что ему не успеть. Тогда он, а вслед за ним и сержант Киселев с большого расстояния открыли по гитлеровцам пушечный огонь. В сумраке трассирующие снаряды были видны особенно ярко. Немецкие летчики увидели несущиеся к ним огненные шарики снарядов, а потом и советских истребителей, в пикирование не вошли, а наспех побросали бомбы и отвернули на север. Бомбы взорвались в воде далеко от кораблей.

Но «Петляковы» продолжали атаку. Георгий Иванович выбрал ближнего к нему немца, стал преследовать его. Киселев не отставал. «Юнкерс», отчаянно отстреливаясь и страшно дымя моторами, устремился к облакам и так задрал кверху нос, что стал терять скорость. Здесь его и настигли истребители. С близкой дистанции Кузин и Киселев почти одновременно всадили в него по длинной очереди. Ю-88 перевернулся через крыло, в лучах заходящего солнца в последний раз блеснули его желтые крылья с черными крестами на консолях, и рухнул в темные воды моря.

«Петляковы» сделали круг над местом гибели врага и вернулись к конвою. Немецких самолетов в воздухе больше не было. Последняя за день атака противника была отбита. Под крыльями истребителей усердно дымили спасенные суда: они уже втягивались в горло Белого моря. На район быстро накатывалась ночь. В густых сумерках корабли эскорта и транспорты теряли очертания, сливаясь с темными водами.

Пройдя в последний раз вдоль конвоя, пара истребителей Кузина взяла курс на Энск…

Впоследствии по уточненным данным было установлено, что в течение 18 сентября в бою в районе мыса Канин Нос союзный конвой подвергся атакам шестидесяти двух немецких пикирующих бомбардировщиков и торпедоносцев, но благодаря решительным действиям патрулирующих «Петляковых» большинство атак Ю-88 было пресечено еще на дальних подходах и к транспортам прорывались только немногие. Там их встречали меткие залпы зенитчиков. Гитлеровцам за весь день так и не удалось нанести по кораблям прицельные бомбоудары. Были сорваны и все торпедные атаки. Лишь одна торпеда попала в цель — повредила американский транспорт «Кентукки», впоследствии оставленный экипажем на плаву и добитый. Больше потерь в нашей операционной зоне РQ-18 не имел.

Особая морская авиационная группа потерь также не имела, за исключением поврежденного в бою самолета лейтенанта Горбунцова и двух Пе-3 из 95-го авиаполка, поломавшихся в Энске при посадке в сумерках.

Гитлеровская же авиация потеряла четвертую часть самолетов, участвовавших в бою. В это число не вошли самолеты, подбитые и не вернувшиеся на свои базы. Точно установить их количество не удалось, но по боевым донесениям экипажей истребителей и кораблей их насчитали не менее семи.

…На Терский берег Кольского полуострова истребители вышли в полутемноте и развернулись в сторону аэродрома. Киселев, чтобы не мешать командиру при посадке, взял левее.

В Энске полеты уже закончились, старт убрали. О прилете самолетов из второй эскадрильи ничего не знали, поэтому их не встречали. Более того, сначала нежданные Пе-3 приняли за немецкие «мессершмитты-110», но потом разобрались и спешно выложили старт. Но было уже темно.

Кузин вошел в круг. Темнота становилась все гуще. На земле появились огоньки фонарей, потом загорелась бочка с мазутом и в воздух взвилась зеленая ракета: «Посадка разрешена!» В первый заход Кузин не вышел на посадочную полосу, его снесло на стоянку самолетов, и красная ракета со старта угнала летчика на второй круг.

Новый заход, и снова неудача. Между тем наступила полная темнота. На небе не было видно ни одной звезды. Темень поглотила и землю. Фонари да горящая бочка были единственными ориентирами, обозначавшими в черноте ночи аэродром. Заход за заходом летчик делал на эти огни и никак не мог попасть на посадочную полоску, красные ракеты угоняли его в воздух.

Включили аэродромную радиостанцию. Богомолов сам взял в руки микрофон и в завываниях магнитной бури и тресках помех все же каким-то чудом связался с экипажем, приказал немедленно прыгать с парашютом. Но летчик не выполнял приказ, продолжал носиться над аэродромом, делая попытки сесть. Связь с самолетом оборвалась и больше не восстанавливалась. Летчики не прыгали, и тогда командир 13-го догадался почему: у них на борту находились пассажиры, у которых не было парашютов.

Ясно, что летчики делали отчаянные попытки спасти: своих товарищей, находившихся на борту.

Кузин, видимо, решил растянуть «коробочку» — зайти подальше. Аэронавигационные огоньки его самолета начали удаляться от старта, потом обозначили третий разворот и на подходе к четвертому исчезли. Столпившиеся на старте и на стоянке люди долго всматривались и вслушивались в темноту ночи: самолет больше не показывался. Пропал и гул моторов…

…Давно улетели «Петляковы», но на островном аэродроме базы со стоянки никто не уходил: в предчувствии беды люди толпились рядом с землянкой, в которой была развернута радиостанция, ждали сообщений. Радист, начальник радиостанции и начальник связи 13-го капитан Лободюк настойчиво посылали сигналы в эфир, пытаясь сквозь магнитную бурю установить связь с самолетами и с Энском. Ее не было.

Короткие осенние сумерки быстро густели, теряли очертания берега реки, лес, избы рыбацкого поселкам начиналась ночь, когда с небес раздался гул приближающегося самолета.

— Это «сто пятые»! — сказал инженер Белан. — Эти моторы я по гулу даже с закрытыми глазами во сне узнаю. «Петляков» летит!

— Значит, кто-то из наших вернулся? Кто же?

Комендант аэродрома побежал выкладывать ночной старт. От капе в воздух через равные промежутки взвивались ракеты, обозначая аэродром. По посадочной полосе расставили цепочкой горящие фонари «летучая мышь». Зажгли бочку с мазутом. А самолет все ходил в темноте по кругу. Периодически из него срывались красные ракеты: экипаж просил помощи. Потом стали вылетать зеленые, белые — видимо, запас красных был расстрелян.

Наконец кое-как оборудованный старт был развернут, и «Петлякову» разрешили посадку. Тот зашел подальше, начал снижаться. С земли увидели, что на посадочную полосу он не попадал, и красной ракетой угнали на второй круг. Снова и снова летчик делал попытки попасть на полосу, и все неудачно. А мороз на земле крепчал. Люди его не замечали: мысли их, чувства, внимание были сейчас с теми, кто боролся за жизни в самолете. Всех мучил неразрешимый вопрос: как и чем помочь экипажу?

Наконец Михайлов догадался:

— Надо зажечь вторую бочку, сделать створ огней.

К посадочным знакам побежало несколько человек. Вскоре там на удалении от первой вспыхнула еще одна бочка. Но, как на грех, погасла первая: выгорел мазут.

Нашли еще одну, зажгли: створ огней получился!

Самолет сразу зашел на посадку. Затаив дыхание, люди на земле следили за приближающимися огоньками. Вот они поравнялись с бочками. Высота выравнивания у самолета оказалась велика, и моторы вновь взревели на полных оборотах — «Петляков» ушел на новый круг, огни его пропали.

Потом гудение раздалось снова, приблизилось. Вот рев моторов оборвался, тень самолета на миг закрыла огонь первой бочки и сразу донесся глухой удар о землю.

— Скозлил! — радостно и тревожно вскричали на стоянке.

— Ничего! Землю почувствовал, теперь сядет! — успокоил всех Михайлов.

Глухие удары, потом стуки колец стоек шасси участились, и все вздохнули: эти звуки свидетельствовали о том, что самолет катился по земле.

На стоянке зажглись ручные электрические фонарики. Кто-то притащил «летучие мыши» — все засигналили приземлившемуся. Кто же сел? Очевидно, Кузин. Из улетевшей группы только он имел опыт ночных полетов.

«Петляков» приблизился к стоянке и выключил моторы. Открылся входной люк. Первым на землю спрыгнул сержант Иван Койпыш. За ним вылез техник Гаркуненко. Оказалось, что ночную посадку на Пе-3 произвел… сержант Иштокин!

О том, как летчики спаслись, рассказал Ваня Койпыш.

…Густая мгла захватила экипаж Иштокина еще над Белым морем, и он решил возвращаться, так как своего ведущего не догнал, летел в одиночку. Решение было смелым: оба летчика ночью не летали, самолет к ночным полетам не годился. К счастью, на борту находился опытный Николай Гаркуненко. Он включил подсветку приборной доски и весь полет помогал пилоту следить за режимом работы моторов.

Едва плотный, «кубический», как в шутку называли друзья, летчик показался в люке, его подхватили на руки.

— Дима! — вскричал растроганный до слез комиссар Михайлов. — Ты ж настоящий Чкалов! — Он сгреб низкорослого паренька и расцеловал его в потное лицо. — Чкалов!

Толпа подхватила на руки совершенно обессилевшего пилота и бережно понесла в столовую.

6

На следующий день 19 сентября 28 транспортов и около полусотни кораблей охранения РQ-18 конвоя бросали якоря на рейдах Двинской губы. Сотни тысяч тонн ценнейших военных грузов, находившихся в трюмах пароходов, благополучно прибыли в порты назначения. Советские портовики не мешкая приступили к их разгрузке. Из Архангельска и других станций на юг помчались железнодорожные эшелоны.

Над портом и районом в небе кружились истребители.

Гитлеровское командование, обозленное поражением у мыса Канин Нос, вечером бросило на внешние рейды Архангельска шестерку, потом еще две девятки пикировщиков «Юнкерс-88». Но еще на подходе к острову Мудьюг немцев встречали истребители прикрытия. Потеряв в воздушных боях два самолета, враги позорно бежали и больше попыток дневных налетов не предпринимали.

Зато ночью отдельные вражеские самолеты появлялись над районом разгрузки транспортов. Они сбрасывали САБы — светящиеся авиабомбы — и при их свете пытались бомбить суда и объекты. У нас ночных истребителей не было. Зато огонь зенитных средств был настолько мощным, что заставлял гитлеровцев поворачивать назад, так и не сбросив бомбы на цель.

Эскадрильи 13-го и 95-го авиаполков перелетели из Энска на базу. Они привезли страшную весть — в районе энского аэродрома при попытках зайти в темноте на посадку разбился экипаж капитана Кузина. Вместе с Георгием Ивановичем погибло все командование второй эскадрильи: штурман Василий Григорьевич Родин и подсевшие к летчикам на перелете в Энск комиссар эскадрильи старший политрук Хоменок Сергей Митрофанович и инженер Лысенко Алексей Иванович.

Судьба экипажа сержанта Киселева оставалась неизвестной. С энского аэродрома были организованы поиски: с рассвета до темноты над тундрой и побережьем рокотали моторы поисковых У-2.

Снова жертвы…

Тусклый свет уходящего дня с трудом проникал в узкие замерзшие окна столовой. Понурившись, за столом скорбно сидели Константин с Кронидом, дальше Устименко с Банцевым, Иван Койпыш и Дмитрий Иштокин, когда раздались шаги, и в помещение вместе с клубами морозного воздуха вошли техники Александров, Жучков, Клюшников и Гаркуненко. Сбросив громоздкие малюскиновые куртки, они направились к столу. Худой и высокий Павел Клюшников подошел к Усенко и повил на стол литровую флягу.

— Вот. Инженер Белан выделил. Нас, старожилов полка, осталось всего ничего. А теперь еще меньше. Помянем?

Устименко нервно встал:

— …Мы с Жорой Кузиным еще там, под Белостоком, клялись дойти до Берлина. И вот! — Он с грохотом подвинул стул. И махнул рукой…

Круглолицый Жучков прошел в раздаточную и вернулся с грудой кружек и чайником. Клюшников открыл флягу, плеснул в кружки. В комнате остро запахло спиртом. Константин поморщился. Худощавое лицо техника вытянулось. Он опасливо взглянул на командира звена.

— Вы против? Нельзя, как члену комсомольского комитета?

Усенко досадливо махнул рукой:

— Члены комитета не люди, да? И потом — обычай. Только тоска от этого станет горше… А она, проклятая, и без спирта душит! — Летчик рванул ворот гимнастерки. Шрамы на его лице побурели от прилива крови. — Каких ребят потеряли! И где? На Западном — там понятно! Но тут?! Тут?! — Он с такой силой грохнул кулаком по столу, что кружки подпрыгнули.

Обойщиков вздохнул, поправил кружки, успокаивающе проговорил:

— Тут, Константин Степанович, пожалуй, посложнее Западного. Там знаешь, где фашисты, лети и кромсай! Отводи душу, мсти за ребят! За Родину! Здесь мы лишены этого…

Клюшников задумчиво разглядывал поднятую кружку.

— Похоронили мы их там, где они разбились. Земля уже замерзла. Пришлось толом рвать… — Он немного помялся и добавил со вздохом: — Да вот и судьба Ананьева с Цехой и Киселевым пока еще неизвестна, Боюсь, что тоже…

— Не спеши, Андреич! — мрачно прервал его Усенко. — Не спеши! Неизвестность — все-таки надежда. Может, они в сей час по этому морозу бредут где-то в тундре. Пусть же им сопутствует удача!.. Будем ждать, А кузинцев помянем! И еще хочу сказать, — поднял кружку летчик, — пусть потом, после войны, кто останется жив, обо всем расскажет людям. О ребятах и о том, как дрались мы с фашистами в этих безлюдных просторах.

Стоя выпили. Некоторые потянулись к чайнику с водой, а Клюшников с шумом выдохнул воздух и в бессилии опустился на стул. Схватившись за голову, тоскливо заговорил:

— Эх, батя! Не верится, что его нет и больше никогда не будет… Понимаете? — повернулся он к Обойщикову. — В тридцать седьмом мы, молодые техники, пришли в полк и попали под начало Лысенко, он тогда уже был инженером эскадрильи. Сколько ж он нам помогал! Сам работал как зверь и нас приучил к этому. Первым приходил на стоянку, уходил последним. Зато матчасть всегда работала как часы! Летчики никогда не жаловались, благодарили!

— Точно! — Носатый Гаркуненко уже раскраснелся. — Мы тогда эксплуатировали тэбэ-третьи. Запустишь моторы, а инженер подойдет и снизу манит пальцем. «Ты что? — кричит. — Оглох? Корова тебе наступила на ухо? Не слышишь, в третьем моторе в шестом цилиндре клапанок постукивает?» И дает разнос по всему алфавиту!.. Душа-человек! Любил порядок и нас приучил. Век не забуду.

— А я помню, — тихо зажурчал мелодичный голос Жучкова, — как в июле прошлого года, когда мы отступали с Борисовщины, под Могилевом нас в каком-то овраге застукали немцы. Орут: «Рус! Капут! Сдавайтесь!» А Алексей Иванович выругался, выхватил гранату, скомандовал: «За мной!» — и первым бросился. Мы — за ним. Так и прорвались…

— А когда эскадрилий перелетели в Кирово под Ельню, он первым тогда сел в «Петлякова» без парашюта. Потом все мы, техники, стали так летать…

— «Батя» звали мы его, а ведь ему недавно исполнилось всего тридцать пять лет! Откуда он родом? С Украины?

— Нет. Из Воронежской области.

Обойщиков прислушивался к разговору, но сам не вступал в него. Потом потянулся к планшету, достал бумагу, карандаш, стал что-то быстро писать. Протянул листок комиссару.

— А Жора Кузин, — добавил Устименко, — наш, из Донбасса. Я из Красного Луча, а он из Докучаевска, есть такой городок в Донецкой области. У него там жена Вика, Виктория, значит. Он показывал мне ее фотокарточку. Всегда носил с партбилетом в кармане.

— Ребята! А Хоменок откуда? Кто знает?

— Как откуда? — уставился на Иштокина бровастый Ваня Койпыш. — Наш, белорус! Из города Речица… Знаете, за что я уважал нашего комиссара? За твердость! Большевик!

— У него где-то семья? Вроде дочь? Вот горе семье…

— Дочь Нелли и жена Анна…

Пришли комиссар Михайлов и адъютант Лопатин. Макар Давыдович принес видавший виды баян.

Усенко, увидев инструмент, оживился, но тут же помрачнел еще больше.

— Вася Родин любил песни. «Ермака» обещал спеть в Берлине у Бранденбургских ворот. Кто ж теперь за него споет?

Михайлов сощурил глаза, рубанул рукой:

— Мы с тобой споем, Константин! Не мы, так другие, но обязательно споем!.. Я сейчас говорил с полковником из штаба ОМАГ. Он рассказал, что Кузин и Киселев появились над конвоем в тот момент, когда два звена «юнкерсов» бросились в атаку на транспорты. Наши соколы разогнали немцев, одного сбили и оставались прикрывать до темноты.

— Выходит, Жора сознательно пошел на гибель? — Серые глаза Усенко распахнулись. Он привстал. — Но… Ребята! Это ж… Это не трагедия, а подвиг! Подвиг!

Все вопросительно посмотрели на комиссара, и тот поразился, увидев, как лица его молодых друзей менялись на глазах: еще недавно скорбные, печальные, они вдруг засветились гордостью, решимостью. А Усенко горячо продолжал:

— Кузин остался над конвоем до ночи, хотя знал, что в Энске ему не сесть! И Вася Родин тоже! У Родина и Кузина были парашюты, они могли бы спастись, как Рудаков! Факт! Но не воспользовались, потому что рядом были Хоменок и Лысенко без парашютов. Герои! Настоящих людей мы потеряли!

Разрумянившийся Обойщиков положил перед комиссаром исписанный листок.

— Что это? — спросил тот, вчитываясь в строки. И вдруг встал. — Молодец! Слушайте, друзья!

Разговоры прекратились. А Леонид Васильевич несколько отодвинув от себя листок, проникновенно прочитал:

Михайлов оторвался от листка, оглядел притихших парней, как бы призывая их проникнуться содержанием стихов, оценить. Потом пошевелил губами и продолжил:

Комиссар умолк. Пораженные скупыми строками, летчики и техники не сводили глаз с юного лица поэта. Тот, смущаясь все больше, сидел потупившись. Константин наклонился к нему, положил на его худенькие плечи свои могучие руки, тихо сказал:

— Спасибо, Кроня! От нас и… от них.

Устименко тихо выстукивал дробь на столе. Потом вскинул лобастую голову:

— Что слышно о Киселеве, Леонид Васильевич? Нашли?

— Пока нет. Ищут. Хотя… в тундре выпал снег! Теперь они погибли, до весны… Что делать? На Севере такое случается. Засыплет снегом, образуется лед…

Трагическая картина была настолько реальной, что Усенко невольно оглянулся на Обойщикова. Тот сидел рядом с закрытыми глазами, правой рукой потирал высокий лоб.

— Ничего! Найдут! — вдруг тихо проговорил Кронид. — Потомки найдут.

— Что? Что? — переспросил Константин. Обойщиков встал, уперся кулаками в стол и с полузакрытыми глазами прочитал:

Макар Давыдович в задумчивости слегка тронул клавиши баяна. В комнате прозвучала знакомая мелодия. В нее незаметно, осторожно, чуть слышно вплелся мягкий тенор Жучкова:

Мелодию тихо, вполголоса подхватили другие. Голосов становилось все больше, звуки глуше, грознее:

Могучая русская песня звучала в тесном помещении столовой особенно сильно. Звучала не только памятью погибшим. В ней торжествовала несокрушимая вера в грядущее.

7

Когда в кромешной темноте Пе-3 зацепился крылом за землю, страшной силы удар тотчас разрушил машину, выбросил из кабины техника Цеху, сорвал с него часть одежды. Владимир потерял сознание и сколько находился в беспамятстве, установить позже не мог: наручные часы разбились вдребезги. Очнулся он от пронизывающего холода в выемке почвы, заполненной водой и мхом. Вода пропитала брюки, гимнастерку, затекла в сапоги, неприятно холодила дрожащее тело. Вокруг было темно, только невдалеке колыхалось неяркое пламя: догорал «Петляков».

Тотчас в голове мгновенно, как ослепительная вспышка света, восстановилась вся картина полета: он, Цеха, не летчик, а техник и на борту Пе-3 в воздухе, тем более в бою, ему делать нечего. Но на земле без него, без его работы машина не взлетит. Поэтому, когда командир эскадрильи приказал готовиться к вылету с последующей посадкой после боя в Энске Владимир бросился к командиру экипажа, стал просить «прихватить» его с собой на оперативный аэродром — по-иному он, комсомолец, поступить не мог. Но брать в боевой самолет даже хозяина машины — техника всеми инструкциями запрещалось, и Киселев отказал. А в море шел бой, там нужно было наращивать силы. В Энске людей не хватало. Ждать, когда транспортные самолеты перевезут туда нужных специалистов, было некогда. Воевать же без техника истребитель не мог. Цеха настаивал, и Киселев согласился. Так Владимир оказался на Пе-3 в полете и сидел на полу кабины, зажатый бронекреслом пилота и бортом. За его спиной на штурманском месте трудился воздушный стрелок-бомбардир звена лейтенант Семен Григорьевич Ананьев, а в кормовом отсеке, куда на перелет были засунуты брезентовые самолетные чехлы, находился четвертый член экипажа — механик авиавооружения сержант Безгин Павел Иванович.

Безгин тоже полетел неожиданно. Цеха видел, как механик обратился к комэску. Кузин очень спешил, всех поторапливал и потому, не вдаваясь в подробности, согласно махнул рукой. И механик забрался в отсек. Владимир этому даже обрадовался: он служил с Безгиным с довоенных лет, прошел с ним, как и с лейтенантом Ананьиным, фронты финской и фронты Великой Отечественной войн, хорошо знал и ценил как незаменимого специалиста и храброго воина: такой добросовестный помощник разделит все трудности!

Потом над морем был бой. Владимир видел, как Киселев вслед за Кузиным решительно атаковал немецкие самолеты, как грамотно маневрировал «Петляковым», прикрывая командира, вступал в единоборство с вражескими воздушными стрелками, как Семен Ананьев бил по фашистам короткими очередями, успевая перебрасывать свой тяжелый пулемет с одного борта на другой, видел, как был сбит «юнкерс».

Когда бой кончился и они полетели к берегу, стемнело, и он, Цеха, включил подсветку приборов, а потом, затая тревогу наблюдал за молодым пилотом и за тем, как опытный Ананьев часто наклонялся к нему, помогал. В общем, полет в темноте протекал нормально: Киселев освоился и пилотировал уверенно. Потом они отвернули на юг, покружились там и вышли на береговую черту, по ней добрались до Энска. Там, на земле, горела бочка с мазутом, а по кругу носились огни кузинского самолета, и Киселев опять полетел на юг. А потом этот неожиданный и страшный удар! Свет померк, и Владимир провалился в темноту, из которой долго никак не мог выбраться. А когда выбрался, то сразу увидел это пламя и никак не мог понять, где он и что с ним.

Вдруг голову техника пронзила тревожная мысль: «Что с ребятами? Где Киселев? Где Ананьев?» Владимир попытался приподняться, но руки, ноги, все тело сковала такая резкая боль, что он не сдержался и вскрикнул. Полежал немного, соображая. Сильнее почему-то болела правая сторона. Видимо, удар пришелся на нее. Цеха осторожно подвигал руками, ногами. Обрадовался: подчиняются, значит, целые! Только плохо слушаются, словно чужие. Ныло тело, во многих местах саднило — очевидно, царапины, давило помятую грудь, было трудно дышать, а в голове сильный звон мешал думать. Слегка тошнило.

Сделал попытку встать и не смог. Потом, сцепив зубы, невероятным усилием воли все же заставил себя сесть. Удивился: движения незначительные, а устал, будто на крутую гору катил воз с поклажей. Кружилась голова.

Отдышался и, собравшись с силами, цепляясь руками и ногами, все ж выполз из выемки и опять устал. Помочил водой гудящую голову. Мучительно захотелось пить.

Попытался встать на ноги и упал. И тут же, разозлившись на свою беспомощность, встал. Голова закружилась сильнее, покачивало, но он устоял на ногах. Огляделся: не видно ни зги! Прислушался: тихо. Только потрескивание огня нарушало эту страшную тишину. Сразу же решил: нужно найти товарищей. Он тихо позвал одного, другого третьего. Никто не откликался.

Позвал громче. Закричал. Ответа никакого. Тихо и тем* но. «Как в могиле!» — подумал Владимир. Он сделал шаг к огню и, на что-то наткнувшись в темноте, упал: Это «что-то» оказалось знакомым до мельчайших подробностей мотором самолета: ударом его сбросило с подмоторной рамы, и он лежал теперь в десятке метров от горящего фюзеляжа. Мотор был еще теплый, и Владимир пластом лег на него, прижался, будто к живому и близкому другу.

Отдохнув, обошел мотор и сделал несколько шагов к огню. Правая нога наступила на мягкое и податливое. Цеха наклонился. Рука натолкнулась на сапог, в нем — обугленная нога! Владимир был не из робкого десятка, но и его сердце дрогнуло. Он похолодел, отпрянул. Стало до жути страшно: темнота, слабый огонек и… обугленная нога.

Цеха вернулся к мотору, сел, решив дожидаться рассвета и осмыслить сложившееся положение. Боли в теле и голове усилились. На него надвигалось что-то мягкое, темное и неотвратимое. Иногда это «мягкое» со страшной силой опрокидывало его в темноту, и он впадал в беспамятство. Потом медленно приходил в себя.

Быстро холодало. С невидимых небес стали срываться снежинки. Мотор охладился, и прикосновение к нему усиливало чувство холода. Пришлось оставить его и присесть.

Холод заставил его вспомнить об огне. Он постепенно угасал. Нужно было поддержать его. Но чем? Владимир пошарил вокруг, нащупал мох. Отодрал слой, принес к огню, обходя стороной труп. Но мох не горел, только чадил. Огонь погас. Цеха остался в темноте и в неизвестности.

Мороз все крепчал. Чтобы не замерзнуть, Владимир хлопал себя руками, крутил ими, попробовал двигаться, ходить, пытался даже бегать — все это немного согревало, но не хватало дыхания, он быстро уставал и останавливался перевести дух. А мороз будто подстерегал измученного человека, сразу завладевал им. И тот вновь заставлял себя двигаться.

Долго, очень долго тянулась эта бесконечная ночь. Цеха ждал рассвета. Но рассвет не облегчил отчаянного положения техника: теперь глаза увидели то, что скрывала ночь, — безжизненную тундру. Во все стороны на все обозримое пространство простиралась бескрайняя болотистая равнина, совершенно голая, однообразная, без деревьев и кустарников, усеянная только замшелыми камнями и валунами разной величины и формы, да белыми островками выпавшего за ночь снега.

За мотором, у которого ночью укрывался Владимир, по всей округе валялись разбросанные обломки разбившегося «Петлякова». Бесформенной обгоревшей грудой металла темнел разломившийся фюзеляж и остатки крыльев с разрушенной кабиной. Чуть дальше, опираясь на валун, как на подставку, торчал хвост — деформированный стабилизатор с раздвоенными помятыми килями. Над страшной картиной катастрофы гулял пронизывающий ветер. По небу быстро бежали низкие темно-серые облака, сеявшие на землю снег.

Цеха направился к груде металла, еще недавно бывшей самолетом, и остановился как вкопанный, увидев обгоревший труп. Это на него он натолкнулся в темноте. По обрывкам одежды он узнал: Безгин… Ужасная душевная мука отодвинула собственную боль: так неожиданно оборвалась жизнь этого замечательного парня.

Техник подошел к разрушенной кабине, заглянул в нее, чуть не вскрикнул: в пилотском кресле в обычной позе — правая рука на штурвале, левая на секторах газа, ноги на педалях — сидел, склонив голову набок, будто вздремнув, Петя Киселев. Владимир бросился к нему и в ужасе отшатнулся: пилот был мертв. Смерть застигла его на боевом посту, но не обезобразила, привязанные ремни удержали тело в кресле, пожар не тронул. А может, от пламени прикрыла его бронеспинка? Цеха смотрел на своего командира, и ему показалось, что сейчас тот, как обычно, встряхнет головой, отбрасывая светлый чубчик, распахнет голубые глаза, улыбнется и окающим ярославским говорком скажет что-то застенчивое. Представление было настолько реальным, что Владимир закрыл глаза. Спазмы сдавили ему горло, на глаза навернулись слезы.

«Петя, Петя! — мысленно обратился к пилоту техник. — Как же это, командир? Как же?..» Понурив голову, он отошел в сторону. Потом вернулся, кинулся к кабине: где Ананьев? Смутная надежда иглой вонзилась в сердце, заставила его затрепетать: может, Семена, как и его, Цеху, выбросило, он жив, где-то лежит или бродит?

— Сеня! — громко позвал Владимир, обходя груду металла. — Семен! Семен Григорьевич! Се-е-еме-ен!

Но безмолвна тундра. Не звучит даже эхо. Пусто вокруг, спрятаться негде. Цеха вернулся к обломкам кабины и на том месте, где было сиденье стрелка-бомбардира, увидел останки друга и рядом выгоревшее пространство: за перегородкой на самолете размещался самый крупный бензиновый бак. От него ничего не осталось. Глотая слезы, он оставил кабину и побрел к мотору, в бессилии упал на него.

Было очень холодно, но полураздетый человек даже холода не ощущал. Потрясенный пережитой катастрофой, он безучастно и бездумно смотрел в одну точку и ничего не замечал. Прямо у его глаз из разбитого цилиндра высовывался электропровод. Провод был экранирован — оплетен мелкой сеткой из тончайшей серебряного цвета проволоки. Сильный ветер раскачивал провод и, задувая в цилиндр, выводил негромкую басовитую мелодию, однообразную и унылую, как похоронный марш.

Перед ним в памяти, сменяя друг друга, плыли лица друзей: Коли Гаркуненко, Джимми Халилова, Кости Усенко, Николая Екшурского, адъютанта Лопатина. Лица у всех были почему-то хмурые, сердитые. Друзья кулаками грозились в его сторону и что-то кричали. Он даже расслышал их голоса: «Не спи! Не смей спать, ты на посту!» Владимир усмехнулся: вот чудаки! Да разве когда он, Цеха, спал на посту? Что за чушь?.. Потом догадался: разыгрывают! Хотят подшутить над ним! Не на того напали!

Лица друзей потускнели и пропали, А сзади явственно послышался короткий смешок, и знакомый командирский голос, окая, произнес: «Давай по программе!..» Владимира кинуло в жар: так говорить и так смеяться мог только один человек на свете — Петр Киселев. Он живо встрепенулся, приподнялся, оглянулся. Увы! Вокруг никого не было. Над безжизненной равниной гулял ветер, шелестела сыпавшаяся с небес снежная крупа да вдали чуть поскрипывали под порывами ветра задранные листы дюраля разбитого Пе-3. Техник сделал несколько быстрых шагов к самолету. Потом понял ненужность своего порыва, вернулся к мотору и, прячась от ветра, присел за него, сжался, стараясь уберечь, сохранить уходящее из тела тепло, замер.

Жестокий холод сковал руки и ноги, все больное разбитое тело. Цеха с трудом открыл глаза. В тундре темнело. Испугался: может, слепнет? Или показалось, что темнеет?.. Нет, не показалось. Горизонта уже не видно, но на небе еще просматривались лохматые облака.

Возле него выросла горка снега — ветер нанес. Снег лежал чистый, сиял белизной, так и просился в рот. Остро захотелось есть. Вспомнил: на самолете у летчиков был бортпаек «энзэ» — неприкосновенный запас на случай вынужденной посадки. Где его хранили? Кажется, в кабине возле радиостанции. Но там, видел, все сгорело!.. А есть хотелось все сильнее. Наклонился, зачерпнул горстью снежную крупу, высыпал в рот. Снежинки растаяли. Глотнул. Стало холоднее, начало знобить. Но чувство голода было сильнее озноба. Он оглянулся: что еще можно найти съедобного в тундре? Должна ж быть знаменитая клюква! Поднял обломок элерона, разгреб им снег в выемке. Ему повезло, ягоды попались сразу. Обрадовался, торопливо ел их, искал еще.

Голод удалось утолить, но промерз так, что начала колотить дрожь. Сознание настойчиво сверлил один и тот же вопрос: что делать дальше? Логика подсказывала, что, пока есть силы, надо немедленно уходить, иначе погибнет. Но куда? В какую сторону? Компаса не было, солнца не видно. Решил идти наугад, пока не набредет на ручей — в тундре их много! Ручей доведет до реки, та — до моря, там спасение!

Цеха заторопился, огляделся: что бы взять в дорогу? Блуждающий взор его наткнулся на пушку ШВАК. Чуть припорошенная снегом, лежала она на заиндевелом мху совершенно целой! Рядом из-под обломков кабины выглядывал крупнокалиберный пулемет Березина. Осмотрел его. За исключением смятого приемника, пулемет был тоже цел. Оружие?! Секретное! Разве он, командир Красной Армии, смеет бросить оружие? Да никогда! Он обязан сохранить его. Стало быть, он не имеет права уходить. Нужно оставаться и охранять до прихода помощи. В душе техника, стесняя все желания и сомнения, могучей волной поднялось чувство долга и верности. И больной, полузамерзший человек принялся за работу. Он освободил из-под обломков тела товарищей, положил их рядом и осторожно прикрыл. Постоял над ними, отдыхая.

Время от времени осматривался вокруг, прислушивался. Техник не ошибся: экипаж искали. До сумерек он дважды слышал мягкий рокот У-2, один раз даже увидел его. Но самолет пролетел мимо. Владимир выхватил наган, стал стрелять, пытаясь привлечь внимание пилота. Тщетно! У-2 пролетел стороной.

К вечеру ветер усилился, поднялась метель. Цеха соорудил укрытие и спрятался. Но долго находиться в нем не смог: укрытие защищало от ветра, но не спасало от мороза.

Наступила темнота, а с нею и очередная, полная ужасов ночь. Но прошла и она, потом день и еще ночь. Потом еще и еще — человек потерял им счет. Холодная дрожь перестала колотить его тело, на холод он уже не реагировал, чувства притупились. В сознании все время билась одна-единственная мысль: «Не сдаваться! Помощь будет! Ждать!»

Копаясь в обломках, увидел разбитую приборную доску и на ней… совершенно целые, только слегка ободранные бортовые часы. Цеха снял их. Попробовал запустить — пошли! Тонкая секундная стрелка весело запрыгала по большому циферблату, завертелся счетчик минут. Нажал кнопку — стрелка и счетчик остановились. Нажал еще — стрелка прыгнула в исходное положение, на счетчике пропали цифры. Владимир снова включил секундомер и, прижимая часы к груди, вернулся в убежище. Мирное тиканье укрепило надежду, и он стойко ждал. Питался ягодами, пил воду из луж в оттепели, ел снег в мороз, и — ждал! Упорно. Настойчиво. Непоколебимо.

В небе еще несколько раз рокотали моторы У-2. Однажды самолет пролетел прямо над головой, но летчик опять не рассмотрел занесенное снегом место катастрофы. Положение человека в тундре становилось все более отчаянным. Цеха обморозился, не чувствовал ни рук, ни ног. Сморенный пережитым, контузией, усталостью и голодом, он еле двигался. Но двигался! Надежда на помощь не покидала его ни на минуту. Отметая отчаяние, он находил в себе все новые и новые силы, продолжал мужественно бороться, двигаться, не пытался даже присесть, чтобы дать уставшему телу и ногам хотя бы кратковременный отдых, знал: первая же слабина, первая же остановка свалит в сон, и тогда он погибнет.

И он ходил, с нечеловеческим усилием переставлял опухшие ноги, двигался и двигался…

Постепенно им вновь овладела полудрема, и в ней, оттесняя бессвязные видения, выплыла какая-то до боли знакомая картина: неширокая река с узкими песчаными берегами и крутыми склонами холмов. На кручах зеленели прогалины огородов и кудрявые вишневые сады, в гуще которых пестрели белые хаты под желтыми соломенными крышами, высились стройные ряды серебристых тополей вдоль улиц; тополя и улицы по пологим склонам взбирались на взгорье, где маячила голубыми куполами приземистая церковь и высоченная колокольня. Над рекой, над кручами и селом сияло яркое солнце. Его жаркие лучи больно обжигали лицо, руки и плечи. Владимир уворачивался от лучей, прятался в заросли лопухов и подсолнухов, а сам мучительно вспоминал, куда же он попал? Что это за село и почему оно ему такое знакомое? И вдруг ахнул: то ж его родина, село Украинка! А речка — Черный Ташлык. Конечно! Как же он сразу не узнал? Вот стыдоба! Если по той речке пойти вниз по течению, дойдешь до реки Синюхи, потом до Южного Буга, а там и до самого Черного моря. А он не узнал! Хотя… уж очень давно не был в родном краю, с того самого 1931 года, когда семнадцатилетним парнишкой поступил учиться на рабфак Днепропетровского университета и расстался со своей Кировоградчиной…

В памяти техника наперегонки помчались, запрыгали те бурные, голодные, но очень счастливые годы. Владимир увидел себя в гуще друзей-студентов: в парусиновых брюках и сандалиях на босу ногу они гурьбой спешат в светлые аудитории университета, озорные, неугомонные, едут работать на стройку Днепрогэса, полные решимости, готовые к смертельным схваткам с классовым врагам — кулачьем, отправляются в окружающие села проводить коллективизацию… Выпускной вечер. Оркестр. Кумач. Расставание и клятва верности… По распределению Цеха с другом направился в город Нижне-Днепровск на металлургический завод имени Карла Либкнехта. Родина крайне нуждалась в качественном металле, и они, комсомольцы, дадут его!

Но в 1935 году по призыву Центрального Комитета комсомола заводская организация направляла в авиацию своих лучших парней. И Владимиру повезло: теперь он должен ехать на Волгу в город Вольск. Опять проводы — оркестр, кумач, клятвы…

Как все же нестерпимо жжет солнце! Цеха оглянулся: куда бы перепрятаться? Но лопухи и подсолнухи куда-то вдруг исчезли, а он, одетый в поношенную красноармейскую форму, стоит на вершине голого утеса. Утес на высоком берегу широкой Волги — ее-то он сразу узнал! Утес знаменит: ему рассказали, что, по преданию, именно этот утес носит имя Стеньки Разина, что сюда приходил атаман думать свои думы. Владимир на утесе бывал часто. Сегодня пришел в последний, может быть, раз перед отъездом попрощаться. С утеса хорошо виден утопающий в зелени город с дымящимися трубами цементного комбината. Это Вольск! Назван так, как говорили, тоже в честь Разина, потому что Степан больше жизни любил волю.

Три года прошло, как он, Цеха, в числе немногих счастливчиков приехал в этот город учиться в военном авиационном техническом училище. И вот учеба окончена. Завтра он и лучшие друзья Екшурский и Халилов переоденутся в новенькую, очень красивую синюю форму командиров ВВС Красной Армии, прикрепят к голубым петлицам по два красных «кубаря» и эмблемы скрещенных ключей с летной птичкой, получат удостоверения о профессии авиационного техника и воинского звания «воентехник второго ранга». Потом их сразу пошлют на западную границу, в 13-й авиаполк. Срочно потому, что время было тревожное: в Мюнхене Англия и Франция вступили в сговор с Гитлером и продали ему Чехословакию, но наши приграничные войска изготовились и если братья-чехословаки попросят, то окажут им помощь освободиться от агрессора…

К месту службы Цеха едет не один, а вместе со своей молодой женой. Валя стоит тут же, на утесе, рядом, прижимается доверчиво к его плечу упругой грудью, прячется от жалящих лучей солнца за его широкую спину…

Валя! Верная юная подружка, почти девочка в бессменном синеньком платьице… Цеха любил тихие вечера над Волгой в городском парке. Впрочем, любил он не столько вечера — на Украине они еще лучше! — сколько ее, Валентину, хрупкую, пугливую, доверчивую, как ребенок, и нежную, ласковую, единственную, ненаглядную. Любил ее бархатистую кожу и еще в детском пушке щечки, тоненький воркующий голосок и звонкий смех, ее песни — протяжные, с грустинкой и бойкие, задорные. Удивительное создание! Сколько же она приносила ему, здоровому рабочему парню, радости и счастья, когда была шаловлива, весела, и сколько горя, когда грустила, страдала… Рядом с ней, подругой, Владимир всегда чувствовал себя особенно сильным и смелым, способным защитить свою любовь, свое счастье…

Валентина оказалась достойным другом. Она не испугалась трудностей неустроенной кочевой жизни кадрового военного, стала твердой опорой их молодой семьи…

…Барак-общежитие в Сещи, где они начали свою счастливую семейную жизнь, трогательные хлопоты с рождением дочурки Риты… Счастье оказалось до обидного коротким: в Европе началась война, и воентехник Цеха с авиаполком улетел брать под защиту своих западных украинских и белорусских братьев. А когда вернулся, зарыдал от горя: в Украинке умерла, не повидав перед смертью сына, Мария Родионовна, его родная мать… Съездил на похороны. В те скорбные дни в последний раз повидался со своим отцом, строгим и добрым Самойло Петровичем, бывшим красным партизаном и уважаемым на селе человеком…

Потом была война с белофиннами, и опять Валя оставалась одна. Потом полк перебазировался под Белосток. Там, в авиагарнизоне, Цеха получили комнату. Там и застало их то страшное воскресное утро 22 июня, срочная эвакуация. Владимир ушел с полком, а что сталось с Валей и с маленькой Ритой, как и с другими семьями летчиков и техников авиагарнизона, он не знал… Ничего не знал и потому страдал. Молча. Тяжко… Но верил и ждал…

Владимир отчетливо слышал радостный смех дочурки, музыку, голос жены, ее песни, ощущал ее дыхание, ласки… Иногда она так явственно вставала перед его воспаленными глазами, что он верил в ее присутствие и шел к ней. Но сознание прояснялось. Владимир с отчаянием обозревал пустую холодную тундру.

В один из дней, когда погода несколько улучшилась, до слуха Цехи донесся звон колокольчика. Он прислушался и не поверил. Но колокольчик настойчиво звенел и звенел. Через равные промежутки времени раздавалось одно и то же треньканье — такой звон бывает, он знал, не раз слышал и видел в лесах Белоруссии, когда бежит корова с подвешенным к шее колокольчиком. Корова в тундре?! Значит, близко люди?! Владимир обрадовался, закричал, заговорил что-то бессвязное и направился на звуки.

На этот раз он действительно не ошибся. Невдалеке от останков «Петлякова» по тундре ехала оленья упряжка с отдаленного стойбища. Управлял ею семнадцатилетний местный оленевод Алеша Канев. Оленеводческая бригада пастухов поставила в нескольких километрах от места катастрофы пастушечье жилье — куваксу. Бригада была невелика, всего четыре человека: отец парня — Феофан Клементьевич, Филиппов Григорий Семенович и Харлин Иван Гаврилович. Они-то и послали с утра Алешу, как самого молодого, к Бревенному ручью за хворостом. Парнишка ехал по знакомой, местности и неожиданно в стороне от тропы увидел обломки самолета. Раньше их здесь не было. Заинтересованный парень остановился, подошел поближе и вдруг услышал какие-то звуки. Звуки напоминали человеческую речь, но были совершенно непонятны. Потом кто-то зашевелился. Алеша испугался, бросился к упряжке и умчался назад, к куваксе.

Владимир Цеха хотя очень плохо видел, но рассмотрел двигавшихся людей и оленей. Он, несказанно обрадовавшись, заторопился, направился к людям, закричал. Но те почему-то повернули от него, побежали к оленям и уехали. Человек долго смотрел им вслед, тянул руки, звал, но силы уже покидали его, и он остановился. С трудом вернулся к самолету. Положение стало совсем безнадежным. Все чаще мутился рассудок, и только одна мысль теплилась в голове: «Не спать! Не сдаваться! Не спать!»

И он снова заставлял себя ковылять вокруг самолета…

…Отъехав на большое расстояние, Алеша Канев опомнился. За ним никто не гнался, не стрелял. Парень поехал к отцу.

Оленеводы переполошились: откуда в тундре самолет? Почему речь непонятная? Может быть, немцы высадили десант? Посовещавшись, утром 28 сентября вчетвером, захватив охотничьи ружья, они поехали к самолету. Соблюдая осторожность, остановились вдалеке, окружили. По сигналу скрытно двинулись вперед. Когда приблизились на выстрел, Канев-отец вскочил и направился к самолету. Оттуда отделился и шагнул навстречу высокий человек в лохмотьях с совершенно черным лицом. Канев вскинул ружье, скомандовал: «Стой! Я буду стрелять!» Но человек еле держался на ногах, тянул к оленеводу черные руки и бормотал что-то несвязное. Бригадир отбросил ружье и подхватил вконец обессилевшего человека. Остальные подбежали на помощь. Они уже разглядели красные звезды на килях «Петлякова» и на обломках его крыльев. Пострадавшего осторожно уложили на нарты и увезли в куваксу.

Шел одиннадцатый день после катастрофы…

В куваксе оленеводы, как могли, оказали человеку первую помощь, поили его водой, оленьим молоком и спешно готовили упряжки в дальний путь — везти командира в Энск.

Цеха впал в беспамятство…

На другой день с утра Иван Харлин и Григорий Филиппов двинулись в путь. Только на второй день к вечеру они приехали в Энск. Техника передали в медпункт и сообщили на аэродром. Тогда-то и узнали там о судьбе экипажа сержанта Киселева.

Цеху срочно переправили в медицинский пункт мыса Корабельного. Врач немедленно ампутировал ему ступни обеих ног и сообщил в Архангельск, просил срочную помощь.

Командир энской авиабазы направил в район Бревенного ручья экспедицию. Она и произвела захоронение летчиков. На братской могиле вместо обелиска установили полуразрушенный фюзеляж «Петлякова-3» с именами погибших.

Состояние здоровья раненого было крайне тяжелым. К ближайшему причалу подошел теплоход «Ямал», и Цеху со всеми предосторожностями перевезли в военно-морской госпиталь города Архангельска. Все дни и ночи он был без сознания. Врачи госпиталя, медицинский персонал начали долгую борьбу за спасение жизни мужественного техника. Нина Васильевна Хорошко и главный хирург Северного флота Дмитрий Алексеевич Арапов сделали Владимиру Самойловичу несколько сложных операций. Ему ампутировали ноги и пальцы на руках. Но состояние по-прежнему оставалось весьма опасным. Борьба продолжалась…

Командование госпиталя сообщило о Цехе в авиаполк. Однополчане использовали каждую оказию, чтобы проведать боевого друга. Но он об этом не знал: был без сознания…