Глава 1. Призыв на имперскую трудовую повинность.

Когда мне исполнилось 16 лет, началась Вторая мировая война. Тогда, 1 сентября 1939 года, отец сказал мне: «Я рад, что начинается война, надолго она не затянется, уж во всяком случае, не на четыре года, как Первая мировая». В Первую мировую вследствие ранения в голову мой отец лишился глаза и долгие годы мучился от этого. Что же касалось Германии, с этого момента ее участь была роковым образом предрешена.

Вначале на работах Имперской трудовой повинности было весело. Я всегда имел под рукой аккордеон

Мы не принимали всерьез нашего командира Кульмана, муштровавшего нас, и даже посмеивались над ним. А на острове Рюген из-за жуткого холода было уже не до смеха. (Слова командира: «И это вы называете выправкой? Тупицы! Еще после выходных не успели протрезветь. Я вам сейчас покажу, что такое выправка!» И подпись автора карикатуры: «А у самого только пьянка на уме».)

Мне только исполнилось 18 лет, и моя карьера практиканта у одного известного дюссельдорфского архитектора внезапно оборвалась с получением повестки явиться в октябре 1941 года в мекленбургский городок Гюстров для отбывания ИТП — имперской трудовой повинности. Сразу же по прибытии в лагерь нам было велено поставить в сторону чемоданы и сумки. Бразды правления нашим подразделением взял в свои руки некий Кульман, известный своим умением обрабатывать молодежь. Когда-то он служил на командной должности в войсках. Нам приказали взять в руку по кирпичу и в таком виде бегать по строевому плацу. Этот неприятной наружности красномордый горлопан и хам находил удовольствие до потери пульса гонять новоприбывших. Потом дело дошло до экипировки; гражданскую одежду сдать, а вместо нее получить форму. Самым ходовым словечком тогда стало «Подойдет!». Каптером был немец, кажется, польского происхождения, говоривший по-немецки с акцентом. Когда мы потом сдавали ему обувь в ремонт, он неизменно спрашивал: «Фриц, у тебя что, подметки из картона?» А вообще там было полно приятных в общении и говоривших без всякого акцента серьезных ребят из Нижней Саксонии. Подготовка началась суровой допризывной муштрой и орудованием лопатами. Иногда приходилось работать и на аэродроме, где удлиняли взлетную полосу для проведения учебно-тренировочных полетов люфтваффе. Нам приходилось в буквальном смысле слова вручную удлинять ее.

В начале фатальной зимы 1941/42 гг. наше трудовое подразделение перебросили на остров Рюген. У самого берега Балтийского моря вмерз в лед крупный морской транспорт со строительными материалами на борту.

По прочному, но страшно бугристому ледяному покрову к судну проложили узкоколейку. Кирпичи с борта мы разгружали с помощью думпкара, а потом при температуре минус 25–30 градусов и на ледяном ветру отправляли их на сушу. Потом эти работы все же прекратили, потому что кое-кто из наших, несмотря на защитные средства, заработал легкое обморожение ушей. До побережья Швеции вполне можно было дойти и пешком.

Я с ужасом воспринимал известия о морозах в далекой России и их последствиях для наших войск. Тогда я еще не подозревал, что и мне выпадет пережить не одну зиму на Восточном фронте.

К середине марта 1942 года лед на Балтийском море стал таять. Весь личный состав ИТП был задействован в работе по перетаскиванию канатами нескольких рыбацких лодок с суши на лед. При этом лед довольно подозрительно потрескивал под ногами, но не проламывался. Рыбаки Рюгена готовились вновь выйти в море на лодках. К концу мая 1942 года поступило распоряжение выдать гражданскую одежду и отпустить домой. У меня запечатлелись в памяти дни тяжелой работы и духа искреннего товарищества.

Глава 2. Призыв в вермахт

После отпуска я 1 января 1942 года был призван в 58-й пехотный полк в Оснабрюк-Хасте. Мне надлежало явиться в 4-й батальон 58-й запасной пулеметной роты. Ничего хорошего от этого ожидать не приходилось! Началась тяжкая, изнурительная военная подготовка к предстоящим боевым действиям в России. Я был обычным рядовым солдатом, стрелком-пехотинцем, новобранцем. Служба начиналась в 5 утра со свистка дежурного унтер-офицера. Все происходило очень быстро — сначала команда: «Достать кофейники!» После короткого завтрака, состоявшего из солдатского хлеба с искусственным медом, снаружи раздавалось: «Стройся!» Строиться полагалось, конечно же, в соответствии с условиями марша, то есть в стальных касках с карабинами и тяжелым крупнокалиберным пулеметом SMG 34, полностью укомплектованным. В продолжительных маршах с оружием и ящиками с боеприпасами мы прочесывали тренировочную местность далеко за городом.

Послеобеденное время отводилось теоретическим занятиям: стрелковому делу, тактической подготовке. На казарменный стол водружали тяжеленный пулемет, потом разбирали его. Нужно было в асбестовых перчатках за считаные секунды заменить замок и ствол. Потом соединить пулеметные ленты и уложить их в ящики с боеприпасами. Мы учились и устранять любые возможные отказы оружия. Осваивали и оптический прицел, установленный поверх ствола.

Затем наступало время вещевой службы, а после кто желал, мог получить увольнительную до 22 часов. По вечерам я в свободное время рисовал. Тогда еще убежденный в нашей окончательной победе, я делал наброски проектов памятников павшим на фронтах. Таким образом я упражнялся ради своей будущей профессии.

Меня, молодого человека, в то время угнетало, что мне самому в скором будущем придется убивать людей или даже погибнуть самому, что отнюдь не исключалось. Потребовалось время, и немало, чтобы свыкнуться с этим. Впрочем, иного выхода не было. Подаваемый нам как особо опасный враг международный большевизм представлял угрозу для дорогой нашему сердцу Германии, посему подлежал уничтожению.

В целом, я чувствовал себя вполне готовым к предстоящим боевым действиям. К увесистым, кованым сапожищам я успел привыкнуть еще в период отбывания имперской трудовой повинности. Хотя искусству правильно намотать портянку предстояло еще учиться и учиться — нередко кое-как намотанная портянка натирала ноги до волдырей. Потом приходилось их прокалывать иголкой и выдавливать скопившуюся внутри жидкость. Ядреный запах мужского пота и кожаных ремней был повседневным в жизни пехотинцев; иногда к нему примешивалась вонь пищеварительных газов. Тогда инструкторы во всю глотку орали: «От кого так несет?» Никакого ответа, все молча маршировали дальше.

Период подготовки постепенно подходил к концу, когда вдруг произошло нечто совершенно неожиданное. В нашем казарменном блоке началась эпидемия дифтерита и скарлатины. Весь блок посадили в карантин. Ни выйти, ни войти. Пищу нам подвозили к входу в блок, откуда мы ее и забирали. Не разрешалось даже покидать кубрики — даже занятия проходили там. Впрочем, все занятия сводились к дальнейшему изучению пулемета — собрать, разобрать, снова собрать. Тошнило всех уже от этих бесконечных разбираний и собираний. В конце концов мы освоили умение разбирать и собирать оружие даже с завязанными глазами.

В период учебы весной 1942 года я еще сохранял веру в нашу конечную победу. По вечерам в свободное от службы время я набросал эскиз мемориала павшим на Крите десантникам. Лист бумаги и карандаш всегда были при мне

Полностью подготовленные подразделения, включенные в состав 6-й армии, стали отправлять на юг России. Впоследствии мне стало ясно, что я все-таки сумел избежать трагической участи моих товарищей, нашедших смерть в Сталинграде.

Когда две недели спустя карантин сняли, мы стали готовиться к первому отбытию в Россию. Тут нас погоняли на славу, заставив совершать марш-броски с полной выкладкой. В день «х» мы маршем проследовали на железнодорожную товарную станцию Оснабрюк в сопровождении полкового оркестра. Стоявшие по обочинам дороги люди махали нам белыми платочками, их было очень много. На вокзале полковой оркестр исполнил прощальный марш. Я тогда еще подумал, кому же из нас, молодых людей, суждено вновь увидеть родину. На товарной станции стояли выложенные соломой и готовые к отъезду вагоны для транспортировки свежего пушечного мяса в Россию.

Глава 3. Впервые в России 12.07.1942 г.

Мы проехали всю Восточную Пруссию, потом через страны Балтии, направляясь на север России по преимущественно одноколейным железнодорожным веткам к озеру Ильмень. Немецким саперам-железнодорожникам пришлось попыхтеть, чтобы перешить русскую широкую колею на более узкую европейскую. Дорога тянулась, главным образом, через унылую равнинную местность. Из-за нападений партизан вермахт превратил отдельные перегоны в небольшие бастионы. По обеим сторонам пути виднелись опрокинутые, полусгоревшие вагоны эшелонов войскового подвоза. Активность партизан на железной дороге создавала серьезные проблемы для бесперебойного войскового подвоза снабжения северного участка Восточного фронта. После пятидневной поездки мы наконец добрались до лагеря учебного полевого батальона 126-й пехотной дивизии, расположенного у местечка Городцы неподалеку от озера Ильмень. На огромном сыром лугу у Городцов мы возвели палаточный лагерь из расчета по 4 человека на палатку. Каждая палатка была заглублена с помощью саперных лопат на 30 см в землю, а из вынутого грунта мы соорудили нечто вроде вала для защиты от осколков. Спали мы на соломе или сене, накрываясь шерстяными одеялами.

Ежедневно нас гоняли до упада, заставляя действовать в условиях, приближенных к фронтовым. Однажды мы изучали приемы переправы через водную преграду.

Неподалеку от нашего лагеря протекала довольно быстрая речка шириной около 10 метров. Вскоре поступил приказ отыскать брод и с оружием и с полной выкладкой переправиться на противоположный берег. Брод был найден, и мы, обвязав вокруг головы одежду, с карабинами, ремнями и со всем остальным переправились через реку. Обратный путь выглядел так же. К счастью, стояли теплые дни начала лета, и мы спокойно вытерлись полотенцем и вновь облачились в форму, самое главное, что и сапоги оставались сухими.

Один раз появилась возможность осмотреть деревню Городцы. Деревня эта выглядела бедно, мужская часть населения отсутствовала, вероятно, по причине призыва в Красную Армию. Через деревню тянулась типичная русская немощеная дорога. Мне еще нигде и никогда не доводилось видеть такого убожества. Мы с одним моим товарищем вошли в крестьянский дом попросить яиц. Яиц нам дали, и, как мне показалось, хозяева разговаривали с нами приветливо, хотя мы ни слова не поняли. Рассчитались мы с ними рейхсмарками.

Меня поразило полное отсутствие каких-либо удобств внутри этой типично крестьянской хаты. По дому в поисках чем поживиться вовсю разгуливали куры, грязи опасаться было нечего — земляной пол легко выметался большим березовым веником. Внутренние стены были сложены из грубо оструганных деревянных досок, а вместо обоев хозяева использовали старые газеты. Оказывается, вот он каков, пресловутый «рай для трудящихся». Теперь мой жизненный опыт обогатился еще одним отрицательным примером.

Что касалось войскового снабжения фронтовых частей, то на бесконечно длинных и однопутных железнодорожных линиях товарные составы вермахта русские партизаны нередко пускали под откос, подкладывая мины под рельсы. Поэтому впереди к паровозу прицепляли вагоны со щебенкой, а непосредственно за ним — платформу с установленной на ней легкой зениткой, а только потом вагоны с провиантом и всем остальным. Невзирая на эти меры, партизаны все равно подрывали составы.

(Фото из фронтовой многотиражки, 1943 год)

Нам предстояло переместиться поближе к фронту в районе давно окруженного неприятелем Демянска. Это на какое-то время избавляло нас от необходимости выставления ночных постов боевого охранения. Здесь, в тылу, приходилось быть начеку, в особенности по ночам. Из лесов постоянно появлялись партизаны и делали свое черное дело. Дорогу к станции Тулебля мы прошли пешим маршем — как же иначе, мы, в конце концов, бравые пехотинцы. Из Тулебли по железной дороге мы должны были перебраться в Старую Руссу, красивый город на озере Ильмень. Нас предупредили, что этот участок железной дороги кое-где простреливается артиллерией противника. Если по нам откроют огонь, следовало сразу же лечь на пол вагона.

Могилы немецких солдат вдоль дорог северной России

Откуда-то подогнали небольшой тепловоз с прицепленными к нему несколькими товарными вагонами, и мы отправились в путь. Мы сразу же обратили внимание на ужасное состояние рельсового пути — время от времени его подрывали минами, а потом кое-как приводили в порядок. Вскоре заявила о себе и русская артиллерия — несколько снарядов разорвалось прямо у насыпи. Странное это было ощущение — вроде едешь в поезде, а тебя враг обстреливает из пушек, даже смешно как-то. Когда мы уже подъезжали к вокзалу Старой Руссы, кое-где поблизости падали снаряды. На территории вокзала мы наскоро поели, а затем начался марш по довольно сильно разрушенным улицам города. Под периодически вспыхивающим беспокоящим огнем противника мы вынуждены были передвигаться разреженным строем. Прекрасно помню, как мы маршировали мимо архитектурного ансамбля Вознесенского собора с весьма оригинальной колокольней, тоже полуразрушенной. Большевики превратили чудесный памятник архитектуры в атеистический музей. Впоследствии у меня появилась возможность срисовать этот шедевр архитектуры.

Было начало августа 1942 года, стояла жуткая жара. Мы не успевали наполнять свои 750-граммовые фляги. В условиях полнейшего бездорожья мы продвигались в направлении Рамушево, небольшого городка на восточном берегу Ловати, черной речки. Наши саперы штурмовой группы, уже дожидавшиеся нашего прибытия, на своих проворных десантных катерах переправили нас через почти семисотметровую реку. Чуть южнее Рамушево мы сошли на берег и в полуразрушенном городе попали под артобстрел.

Именно южнее Рамушево и начинался узкий и пользовавшийся дурной славой коридор войскового подвоза — артерия, питавшая хорошо известный Демянский котел, участок площадью 280 квадратных километров. Там начиная с 8 февраля 1942 года в кольце окружения противника находилась 16-я армия генерал-лейтенанта Отто фон Кнобельсдорфа в составе шести пехотных дивизий. На этом участке фронта развернулось самое долгое в истории Второй мировой войны сражение на окружение, затянувшееся в общей сложности на 12 месяцев и 18 дней. Вот туда, в этот котел, мы, молодые пехотинцы, и угодили, мне тогда как раз исполнилось 19 лет.

Что-то восточное проглядывает в красивом здании Воскресенской церкви в Старой Руссе — городе у озера Ильмень. Я, в ту пору 19-летний пулеметчик, проходя мимо в колонне, не мог не заметить ее. Но времени на рисунки не было — этот возник лишь позже

Маленькое солдатское кладбище неподалеку от реки Ловатъ в Рамушево, юго-восточнее озера Ильмень

Прежде чем приступить к детальному описанию своих впечатлений, мне хотелось бы вкратце пояснить о причинах возникновения кольца окружения под Демянском. Произошло это в суровую зиму 1941/42 гг., суровую даже по русским меркам, в условиях которой пришлось действовать нашим войскам. Как утверждали, это была самая холодная зима за 140 лет. Примерно с конца ноября 1941 года установились морозы в 40–50 градусов. У большинства наших солдат были только каска на голове, вязаная куртка и перчатки. Потери по причине обморожений в этих условиях были колоссальными и почти до критического минимума сократили численность войсковых соединений. Заболоченные участки под Волховом, у озер Ильмень и Селигер, быстро сковали морозы, что позволило сибирским ударным дивизиям, солдаты которых были соответствующим образом экипированы для ведения боевых действий в условиях морозов, совершить решающий прорыв на широком фронте. Тем самым участь 16-й армии была фактически предрешена — она в полном составе оказалась в кольце окружения. Нетрудно догадаться, что при таком холоде и оружие отказывало. Стволы минометов покрывались льдом, да и с артиллерийскими орудиями возникали аналогичные проблемы. Войсковой подвоз агонизировал. И положение окруженных с каждым днем все более осложнялось. Необходимо было создать фронт внутри кольца окружения, причем в условиях сокращенного более чем наполовину продовольственного рациона. Лошади, а их было несколько тысяч, остались без прокорма, и среди них начался массовый падеж. Военные ветеринары отчаянно боролись за каждое животное, но в конце концов оставался единственный выход — пристрелить его ради избавления от мук. Конина поступала на полевые кухни, потому что именно она стала основным источником пропитания войск. Кости и внутренности доставались местному населению, в отходы шли одни только копыта.

Теперь все надежды возлагались на транспортные эскадрильи германских люфтваффе и их трехмоторные машины Ю-52. Временный аэродром вблизи Демянска мог удовлетворять лишь первостепенные нужды, через него завозились провиант, боеприпасы, горючее. Через него осуществлялась и эвакуация раненых. Прибытие каждого такого самолета становилось событием. Среди пилотов-транспортников тоже были большие потери. Трудно вообразить, что пришлось вынести немецкому солдату в эти жестокие зимние месяцы. Лишь ранней весной 1942 года удалось создать узкий коридор войскового подвоза. И вот мы, молодые пехотинцы, в те сырые, промозглые дни небольшими группами небольшим интервалом, пройдя по шатким бревнам деревянного настила, вошли в кольцо окружения через этот самый коридор. Ширина его в самом узком месте составляла 400 метров, местами он с обеих сторон простреливался противником, а длина — приблизительно 18 километров. По обеим сторонам внутреннего фронта коридора окопались силы дивизии СС «Мертвая голова». Русские постоянно пытались прорвать этот единственный путь обеспечения. Для лежавших в глухой обороне дивизий это были самые тяжелые времена, но именно они сумели отвлечь на себя целых пять русских армий.

Бревенчатый настил дороги, единственный путь войскового подвоза в кольцо окружения, первоначально возводился для снабжения Демянска. Он был так сильно поврежден артиллерийским огнем и бомбами, что стал полностью непроезжим. Переправить по нему удавалось лишь небольшие по численности пехотные части. Противник с обеих сторон подвергал путь снабжения непрерывным минометным обстрелам. Мины, которые мы прозвали «фрикадельками», нередко шлепались в трясину, не разрываясь. На наиболее узких участках противник простреливал коридор из пулеметов. Во время передвижения через коридор мы всегда были начеку, чутко прислушиваясь к выстрелам из артиллерийских орудий и краем глаза отыскивая для себя подходящее место для укрытия, если станет совсем уж жарко. А по ночам коридор становился и вовсе непроходимым. Через эту заболоченную, усеянную ямами с водой местность и разрушенные огнем остатки бревенчатого настила и в светлое время суток было сложно пробраться. И наша запасная часть, включенная в 126-ю пехотную дивизию, в страшную духоту двинулась по снабженческому коридору к Демянску. По обеим сторонам в болотах и ямах, наполненных водой, еще с зимы лежали трупы русских солдат, лошадей, а также полусгоревшие обломки подбитых танков и грузовиков. Более жуткой картины для нас, молодых пехотинцев, вообразить трудно. Страшный, ужасающий смрад исходил от разлагавшихся трупов лошадей, сплошь покрытых белесой колышущейся массой червей. Вся эта мертвечина еще долго не давала нам покоя, поскольку убрать ее не было никакой возможности. Не следует забывать и о комарах, тоже ставших для нас адовыми муками. Прямо у нас над головами проносились колонны транспортных Ю-52. Ежедневно садились и взлетали от 100 до 150 машин, снабжавших 100000 человек 16-й армии, доставлявших в котел все необходимое и забиравших оттуда раненых. Проход через коридор войскового подвоза вечером наконец завершился, и мы получили возможность передохнуть. Он стал для меня одним из самых изнурительных маршей за всю войну в России.

По прибытии в 126-ю пехотную дивизию нас, молодых запасников, разделили на полки. Я попал в 422-й пехотный полк, в 4-ю пулеметную роту. Адъютант полка приветствовал нас следующей тирадой: «Ну, вот, дождались! Скоро они нам из детского сада пополнение пришлют. Вы хоть голую бабу живьем видели?» Повисло неловкое молчание, после этого посыльный повел нас на командный пункт 4-й роты.

Глава 4. Знакомство с передовой, проживание в землянке, скудная жратва, комарье тучами, я — связной, едва не попавший в плен

Путь в 4-ю роту пролегал по холмистой и заболоченной местности, через кустарник и луга. Прямо у кустарника краснели целые ковры спелой брусники, ягоды, произрастающей до самой Сибири. Я, на всякий случай, приметил себе местечко, чтобы потом полакомиться и пополнить ослабевший организм витаминами. Чуть в стороне горел небольшой костер из поленниц, перед ним на корточках сидели две русские женщины в темной одежде. Наверняка картошку пекут, подумал я. Я спокойно подошел к ним попросить головешку прикурить сигарету, но, едва увидев их лица, в испуге отпрянул — лица обеих пожилых женщин покрывала буроватая корка, и руки тоже. Боже мой, да этим несчастным уже не помочь, промелькнуло у меня в голове. У них, скорее всего, проказа.

Где-то вдалеке погромыхивала артиллерия, и у нас, молодых запасников, похолодело в животе. Мы сейчас приближались к передовой, это подтверждали и другие недвусмысленные признаки боя — автоматные и пулеметные очереди. Затем нам повстречались двое санитаров, которые несли в тыл тяжело раненного унтер-офицера. Жуткая картина: окровавленная голова болтается в такт шагам несущих. Я впервые видел тяжелораненого немца и не на шутку перепугался.

Вскоре мы явились на командный пункт 4-й роты, там нам посоветовали ходить пригнувшись. Чавкая сапогами по грязи, мы через траншеи добрались до землянки ротного командира, лейтенанта Вайса, оказавшегося, как выяснилось вскоре, человеком понятливым и опытным фронтовым офицером. Далее нас разбили по подразделениям пулеметчиков. Меня пока что в качестве связного оставили в отделении управления роты и велели ознакомиться с системой ходов сообщения. На фанерном листе я потом начертил синим мелком примерную схему позиций. В сырой землянке первую ночь не спалось вообще. Дощатые нары мало подходили для лежания, впрочем, и без этого хватало раздражителей — отрывистые выкрики команд, уханье минометов, пулеметные очереди и так далее. Потребовалось время, чтобы привыкнуть к этому. Спать можно было, даже не снимая каски, ее продуманная форма это позволяла.

Приходилось стоять на посту, заниматься хозработами, окапываться — свободного времени почти не оставалось. Ежедневно нам сообщали пароль, чтобы, в первую очередь, в темное время суток по отзыву мигом определить, кто свой, а кто чужой. В дождливую погоду выручала плащ-палатка, хотя штаны и сапоги промокали насквозь. Стоявшая в землянке печка «фирмы «Самоделка» обеспечивала теплом, если, конечно, раздобудешь сухих поленьев для растопки. Потом, если печку как следует растопить, можно было подкладывать и сырые березовые дрова. Землянка состояла из сложенных в несколько накатов толстых бревен. В ней всегда было сыро и дымно; кроме того, она кишела вшами. Я заметил это, ощутив зуд сначала под воротником, потом на спине и в нижней части тела. Зудело все тело. Можно было потереться о косяк землянки, но это помогало лишь ненадолго. К этому следует добавить муки, причиняемые комарами, этой широко распространенной на севере России бедой. Кровососущие бестии жужжали день и ночь у самых ушей. Свыклись мы и с обычными для военного времени отхожими местами — ямами, вырытыми где-нибудь в отдалении. Туалетная бумага в ее традиционном представлении просто не существовала. После того как в ход шел последний бумажный носовой платок, приходилось пользоваться письмами из дому либо фронтовыми газетами. Последним из подручных средств был пук вырванной свежей травы, но от нее тоже возникал зуд в самом чувствительном месте. Пришлось до минимума сократить ежедневный туалет, включая и бритье — бриться приходилось раз в два дня. Я научился бриться даже без зеркала. Фактор бритья приобретал особую важность в связи с возможностью газовых атак — маска противогаза должна была плотно прилегать к коже лица.

Иногда нам на Восточном фронте попадались и советские рубли. Эту купюру я на память вложил в свою солдатскую книжку

Чаще всего по вечерам привозили еду. Для этих целей использовалась маленькая телега, запряженная хилой русской лошаденкой, она доезжала почти до передовой. Каптенармус докладывал командиру о прибытии еды и почты. Тут к нему устремлялись разносчики еды, как правило, еду брали на четверых. Приходилось быть начеку, чтобы, передвигаясь по ухабам, донести все, не расплескав. К густому супу полагалась еще холодная пища и походная фляжка с ячменным кофе. Холодной пищи хватало разве что на короткое время утолить голод, но не на восстановление сил. На шестерых человек полагалась одна палка колбасы. Ее точно делил между всеми самый старший из солдат, сначала он тщательнейшим образом, но на глазок прикидывал, сколько выйдет на каждого, и уже потом отхватывал ножом от батона равные куски. Крайне мизерным был хлебный рацион, буханку солдатского хлеба делили на шестерых. В довесок давали несколько штук сигарет, редко крохотную шоколадку бельгийского производства. Поскольку я не курил, то полагавшиеся мне сигареты я с удовольствием выменивал у своих товарищей на шоколад. Пока наша дивизия находилась в окружении, мы терпели нужду и голодали. Немецкие транспортные эскадрильи доставляли в Демянский котел только самое необходимое и увозили в тыл раненых.

На ротной упряжке на передовую подвозили и пулеметные ленты, ручные гранаты, мины и другие боеприпасы. Как-то раз для ведения ночного беспокоящего огня из крупнокалиберного пулемета потребовалось довольно много боеприпасов. Каждый пятый патрон в пулеметной ленте был с трассирующей пулей, что позволяло пулеметчикам отследить траекторию огня. Русская артиллерия обожала портить нам жизнь как раз во время подвоза самого необходимого. Если в таких случаях лошадь получала ранение, ее полагалось тут же пристрелить. Это было повсеместным правилом на всем Восточном фронте. Мясо убитых лошадей было желанным дополнением к рациону.

Примерная схема линии фронта в районе озера Ильмень и Демянского котла. 1942 год

Станковый пулемет MG-34 на лафете. Я обучался стрельбе из этого оружия, с ним же мне пришлось сражаться на Восточном фронте. Особенно трудными выдались месяцы, проведенные в Демянском котле.

(Фото: Гейнц Шрётер)

Мы, зеленая молодежь, уже несколько недель спустя обжились на фронте и даже приобрели кое-какой опыт. Наконец я, связной, получил свой первый приказ — с наступлением темноты вернуть в роту крупнокалиберный пулемет унтер-офицера Майера. Лейтенант Вайс подробно объяснил мне, как добраться до места и на что обратить внимание. Вначале я тащил пулемет через наши траншеи, а потом, когда они закончились, мне предстояло преодолеть небольшой участок просматриваемой противником местности, за которой снова располагались наши ходы сообщения. По опасному участку я пронесся стрелой, собравшись нырнуть в начало следующей траншеи, но почему-то повернул не туда, куда следовало, и в результате оказался в траншее русских. Впервые я лицезрел своих смертельных врагов, помню их темно-зеленые каски; они вполне мирно пилили дрова, устроившись между двумя землянками. Внезапно увидев немецкую каску, они побросали пилы и схватились за оружие. В считаные секунды оценив опасность ситуации, я сиганул в кусты и побежал, петляя, как заяц, вверх по склону. Вслед мне прогремели несколько выстрелов. Но противник тут же потерял меня из виду. На командном пункте роты я доложил лейтенанту Вайсу о незапланированном визите в окопы русских, во что он, естественно, верить не хотел. Потом он решил послать к выдвинутой пулеметной позиции кого-то поопытнее. Так провалилось мое первое боевое задание. Повезло!

В целом в тот период на фронте было довольно спокойно, в боковых оврагах, которые нами не контролировались, находились русские. С наступлением темноты там разжигались костры, и русские пели свои берущие за душу песни. Мы, затаившись, слушали их пение, на мгновение забывая ужасы войны и даже ненависть к тем, кто находился по ту сторону.

В этом изголодавшемся Демянском котле темой номер один была и оставалась жратва. Когда чувство голода усиливалось, мы начинали воображать себе всякую вкуснятину в самых различных вариантах. В письме к родителям я молил их прислать мне хоть хлебных крошек, потом, правда, пожалел об этом — ну к чему заставлять их лишний раз переживать за меня? Мы были обязаны испить свою чашу страданий за Германию до дна. Солдатское братство и взаимопомощь позволили нам выстоять в эти тяжкие времена. Я тогда и вообразить не мог, что все может быть гораздо хуже.

К великому счастью, полевая почта, хоть с грехом пополам, но функционировала, и мы имели возможность написать домой. По воздуху нам доставляли стограммовые бандероли и письма. Как же мы радовались, услышав свою фамилию при раздаче писем. В письмах отец старался подбодрить меня, вспоминая Первую мировую войну и ураганный огонь под Верденом, где он получил тяжелое ранение в голову. В письмах на родину строго воспрещалось указывать место расположения армейской части.

Поползли слухи о том, что скоро будет предпринята попытка выхода из кольца окружения. Меня зачислили четвертым стрелком станкового пулемета. Командир расчета и первый стрелок были смертельно ранены в голову, в подобных случаях всегда можно было рассчитывать на повышение.

Незаметно наступила середина сентября 1942 года, ночи стали холодными, что мы почувствовали, в первую очередь, ногами. Мы с волнением и нетерпением ожидали, что еще до начала зимы наше положение все же хоть как-то изменится — в конце концов, не сидеть же в этом котле до конца войны!

Задним числом мне хотелось бы поведать о причинах таких страшных потерь среди командного состава расчетов станковых пулеметов SMG 34. Чаще всего командиры этих расчетов и первые стрелки гибли от ранения в голову. Дело в том, что прицел был установлен слишком высоко над стволом пулемета SMG 34. Как бывший пятый стрелок (подносчик боеприпасов) в начале операции «Михаель» я выдвигался далеко вперед и, соответственно, первый и второй стрелки тоже. Я задумался над тем, как сократить потери, и пришел к выводу, что выход есть — взять и изменить расположение прицела, просто-напросто расположив окуляр ниже, как это, например, сделано в стереотрубе. И вот в доставшейся мне в качестве трофея русской тетрадке я начертил простые схемы усовершенствования прицельного приспособления пулемета SMG и отослал их в Берлин в Имперское министерство вооруженных сил. В ответ на это мои родители получили очень вежливое послание из министерства, с просьбой переслать его мне на мой адрес полевой почты. Это послание, увы, до меня так и не дошло, а фронтовые войска стали вооружать исключительно пулеметами полегче.

Глава 5. Начало операции «Михаель» 27.09 -5.10.1942 года Попытка прорыва из кольца окружения у Демянска под Салунами. Наш 422-й полк вместе со штурмовым отрядом 1-го дивизиона 184-го артиллерийского полка занимает исходное положение к востоку от Великого Села. Позиционная война в болотистой местности в Ловати. Несчастный случай на позиции, желтуха, пребывание в госпитале

В большом лесном массиве около Великого Села мы с наступлением темноты выдвигались на исходную позицию, где уже развертывалась для наступления еще одна пехотная часть. Я подумал, что мы, скорее всего, будем атаковать волнами. К утру поступил приказ: «Подразделению получить глинтвейн для согрева». С четырьмя солдатскими котелками я в кромешной темноте, шлепая по лужам, потащился через лес туда, где находился обоз. На человека полагалось пол-литра глинтвейна. Залив четыре порции, я поспешил назад, но заплутал в лесу и добрался до своих, когда наша артиллерия уже открыла ураганный огонь по русским позициям. Началась классическая пехотная атака с большим размахом, в которой и мне довелось участвовать. Потом были и оборонительные бои, и отступление с боем. Противник со знанием дела окопался на поросшей местности, превратив ее в глубоко эшелонированную линию обороны. Предполье было заминировано, о чем мы знали. Вскоре послышался хорошо знакомый гул. Две группы пикирующих бомбардировщиков типа Ю-87 и две эскадрильи истребителей «Ме-109» атаковали русские позиции прямо перед нами. Бомбардировщики, пикируя, не могли точно определить, где мы, а где противник, поэтому несколько бомб упали на наши позиции. Но мы, вовремя заметив падавшие на нас бомбы, сумели укрыться. От воя сирен пикирующих бомбардировщиков душу выворачивало наизнанку. Мой близкий друг получил тогда ранение. Это на самом деле очень напоминало ад. После того как пикирующие отбомбились, настала очередь Me-109. Истребители на бреющем щедро поливали из пулеметов позиции русских. Если кто-нибудь из летчиков, увлекшись, слишком долго держал палец на гашетке, от его огня перепадало и нам. Приходилось действовать как всегда — «мордой в грязь». Позабыв о смертельной опасности, мы выползали из наших траншей на нейтральную зону перед русскими окопами. Из-за коварных мин в предполье, не говоря уже об ответном огне противника, один за другим гибли и получали ранения наши солдаты. Там, где мины были обезврежены или сработали, саперы кусочками бинтов обозначали безопасный проход. Наш станковый уже в начале боя расстрелял все боеприпасы и нуждался в срочном их пополнении. И я ползком приволок через просеку своим товарищам два полных ящика с патронами. Слева и справа от меня я слышал мольбы о помощи: «Санитар! Санитар!» Лишь с наступлением темноты стало возможным помочь раненым, но для многих эта помощь запоздала.

Мы так и не смогли добраться до позиций русских — они засели с пулеметами в глубоко эшелонированных, круглых окопах. Атака пикирующих бомбардировщиков и минометный обстрел особого успеха не имели, русские тут же открыли огонь по нашей наступающей пехоте. На это мы никак не рассчитывали. Их огневые точки смогли подавить только малочисленные ударные группы, лишь тогда стал возможен прорыв к первой линии оборонительных позиций. У одной из землянок мы обнаружили немецкую разведгруппу, перебитую всю до единого человека, лежащие рядами трупы с перерезанным горлом, леденящая душу картина. Что же за муки выпали на долю этих несчастных ребят в последние мгновения жизни? Нам противостояли калмыки, татары и сибирские штрафные батальоны, то есть не знавшие пощады русские части, у которых был один девиз: пленных не брать!

Во время следующей атаки мы попали под обстрел из тяжелых минометов. Кое-как, согнувшись в три погибели, мы добрались до близлежащей воронки от бомбы пикирующих и рухнули на дно. Мы — это трое: двое рядовых и унтер-офицер. Русские наверняка засекли нас, потому что следующая мина разорвалась в двух шагах от нашей воронки. Унтер-офицер был куда опытнее нас по части подобных ситуаций, и рявкнул: «Убирайтесь отсюда!» Мы со всех ног понеслись наверх, когда мина прямым попаданием угодила прямо в воронку. Позже я неоднократно убеждался, что русские непревзойденные мастера по части ведения прицельного огня из Минометов. Мины русских пехотинцев представляли собой воистину дьявольское оружие — они взрывались при соприкосновении с веткой дерева, и горе тому, в кого попадали их осколки — оставался на всю жизнь калекой. У нас ничего подобного не было. В красноармейских землянках было полно мясных консервов, изготовленных в Чикаго, и сухарей в бумажных пакетах, так что мы имели возможность как следует подкрепиться в пути, ведь наши рационы были куда скуднее.

Вскоре наша атака захлебнулась из-за русских зениток, бивших по нам прямой наводкой. Когда стемнело, по порядку шепотом передали срочный приказ: «Примкнуть штыки, подготовиться к рукопашной схватке, не стрелять». В этой незабываемой и жуткой схватке в лесу мы, обойдя огневую позицию русской зенитной артиллерии с фланга, подавили ее. И невольно выпучили глаза при виде самых современных, тяжелых американских зенитных орудий с электрическим управлением огнем.

На следующий день нам удалось еще потеснить противника, на этот раз при поддержке наших штурмовых орудий, что вследствие заболоченной местности не везде было возможно. Мы продвигались вперед между танков вдоль шоссе, когда вдруг увидели русский танк Т-34 и в ужасе замерли на месте, а потом стали лихорадочно рыть окопы, но куда там! Я ничком шлепнулся на землю, когда прямо позади меня остановилось немецкое штурмовое орудие и открыло огонь по Т-34. Взрывной волной меня даже приподняло. Да и русские тоже не буханками хлеба стреляли, с тех пор у меня и остался на левом предплечье рубец от осколка, которым меня полоснуло. Тогда я обошелся с помощью йода и пластыря. Когда удалось поджечь несколько «тридцатьчетверок», мы смогли продвигаться дальше и, овладев каменным мостом через реку Ропя, овладели еще куском территории.

Немало нам досаждали русские тяжелые танки Т-34. В книге я достаточно подробно упоминал об этом. Данный рисунок выполнен уже дома после войны

Нашему расчету станкового было приказано выдвинуться как можно дальше на позиции. Боеприпасы доставлялись теперь в достаточном количестве и вовремя. Местность была непросматриваемая, поросшая деревьями и кустарниками. Русские бились как безумные, каждый раз все ожесточеннее. Вдруг танк Т-34 через кустарник покатил прямо на меня. Упав ничком в грязь, я ждал момента отскочить в сторону. Позади меня расположилось хорошо замаскированное противотанковое орудие с хорошим, надежным снарядом в стволе. Я услышал, как командир расчета скомандовал: «Подпустить ближе!», потом после паузы: «Еще ближе!», а затем: «Огонь!» Танк Т-34 получил прямое попадание и тотчас же загорелся. Повсюду пылали и другие русские танки, в сумерках это была жутковатая сцена. Обычные снаряды наших 3,7-см противотанковых орудий броню Т-34 не пробивали, поэтому использовались особые надкалиберные снаряды, вставлявшиеся непосредственно в ствол орудия.

К ночи, насколько позволяла ситуация, складными лопатками мы вырыли углубление, куда и залегли. Наступила короткая передышка, но мы ожидали неприятностей. Начались заморозки, и в плащ-палатках по утрам было холодно. Прошедшие дни атаки высосали из нас последние силы. Ночью выносили с поля боя раненых. Для тяжелораненых у нас не было носилок, приходилось рубить еловые ветки подлиннее и, закрепив на них плащ-палатки, сооружать импровизированные носилки. Однажды ночью я должен был доставить вместе с взятыми в плен татарами троих наших тяжелораненых солдат на перевязочный пункт. Но на нас неожиданно обрушился град реактивных снарядов «катюш». Татары, бросив раненых, стали искать укрытие, да и я вынужден был последовать их примеру. Куском земли меня ударило прямо по крестцу, было очень больно и страшно. А в целом, всем нам повезло — никто не получил ни царапины. Не особо церемонясь с пленными, я все же заставил их взять носилки с ранеными. Надо сказать, что я оказался в непростой ситуации — один неизвестно где в лесу и вдобавок в компании пленных татар. Но я все-таки сумел доставить на КП батальона и раненых, и пленных. Возвращаясь назад, я еле волочил ящики с патронами для нашего пулемета.

Операция по деблокированию кольца окружения у Демянска под кодовым названием «Михаель» в сентябре 1942 года наглядно показала, с какой жестокостью действовали солдаты монгольских полков

Что касается ракетного оружия, то и у нас были реактивные минометы, их называли «ракеты DO». Эти тяжелые снаряды для одиночной стрельбы были наполнены сжатым воздухом или воспламеняющейся масляной смесью. Однажды на марше нам пришлось увидеть участок местности после обстрела этими снарядами. Надо сказать, зрелище это не позабыть до конца жизни: огромной силы взрывная волна с корнем вывернула вековые деревья и раскромсала их на части, к которым прилипли обезображенные фрагменты человеческих тел. Вскоре оружие сочли варварским и больше в ходе войны не применяли.

В результате атак нам так и не удавалось овладеть пространством. Однажды русские открыли внезапный огонь из пулеметов, я вовремя сумел скатиться в небольшую ложбинку и не сразу сообразил, что лежу прямо на трупе русского солдата, пролежавшего там, наверное, еще с зимы 1941/42 гг. Покрытая черными волосами голова показалась мне неестественно маленькой, лица я не разглядел, поскольку труп лежал ничком.

Мне пришлось, не поднимая головы, пролежать в этом странном соседстве довольно долго. Когда голод дал о себе знать, я, лежа, на ощупь нашел кусок солдатского хлеба в вещмешке. Близкое соседство трупа аппетита не испортило, в конце концов, я уже достаточно огрубел, чтобы не обращать внимания на подобные вещи.

5 октября 1942 года наш полк, вернее, его остатки, вышел к новому оборонительному рубежу у излучины Ловати, в 2 км юго-восточнее Козлова и до южных окраин Великого Села. Здесь мы приступили к сооружению оборонительной позиции. В кольце неприятеля вокруг Демянска удалось прорвать брешь шириной до 12 километров. Наступила краткая передышка, по крайней мере, теперь нечего было беспокоиться за тыл. За минувшие несколько дней наши ряды заметно поредели, один только наш пулеметный расчет потерял двух бойцов, Для оставшихся в живых это означало большую нагрузку и днем, и ночью. Мы с товарищем за ночь делали до 2000 выстрелов в ночь, ведя беспокоящий огонь по неприятельским позициям. Русские были мастерами ночного боя, они без конца бросались в контратаки на наши отсечные позиции.

Новая линия обороны располагалась, конечно же, опять в заболоченной местности. Заметно осложняли жизнь дожди и холода. Полковые саперы вновь приступили к работе и помогали нам сооружать новые землянки и прорывать траншеи. Временные траншеи быстро наполнялись водой, с раннего утра было слышно, как хлюпает по воде наше боевое охранение. Позже мы стали собирать сухие сучья и выкладывать ими дно траншей. Несмотря на это, глинистая жижа попадала за голенища сапог, отчего носки в вечно мокрых сапогах гнили. В русской землянке мы нашли толстые полотенца, которые использовали как портянки. Мы по три месяца не стриглись, и вши жутко донимали нас. Несколько товарищей подхватили дизентерию, но попасть в госпиталь не было никакой возможности. Из лекарств в наличии имелся лишь таналбин, больше ничего. Из нас, несчастных фронтовиков, буквально выжимали последние соки. Только что отгремевшие ожесточенные бои, завершившиеся прорывом из Демянского котла, убедили меня (заявляю это без ложной скромности), что немецкий солдат с его любовью к Отечеству всегда отличался мужеством и самоотверженностью. С горечью хотелось бы дополнить, что многие замечательные молодые люди заплатили жизнью за готовность идти на жертвы.

И вот что я скажу: кто вменит этим людям вину за участие в человеконенавистнической и жестокой войне? Тут уж каждому лучше оставить свое мнение при себе, когда-нибудь, спустя десятилетия, историки назовут все своими именами.

А теперь назад к фронтовым событиям и к сооружению новой позиции: приходилось постоянно быть начеку, русские что ни день, причем чаще именно по ночам норовили вторгнуться в нашу позицию, они уже поняли, что наступление отняло у нас силы. Они забрасывали наши окопы и траншеи ручными гранатами, но мы успешно отражали все эти попытки. В особенности их занимала наша пулеметная позиция. Наши пулеметные ленты, как я уже говорил, были снабжены и трассирующими пулями, что здорово облегчало им задачу обнаружения нас, и в дальнейшем трассирующие пули больше не применялись.

Однажды ночью мы с товарищем напряженно прислушивались к тому, что происходит на позициях русских. Вдруг со стороны предполья послышался хруст, и мой друг прошептал мне: «Гельмут, там кто-то есть, ну-ка дай ракету!» Я вытащил ракетницу, зарядил и уже собрался выстрелить, но слишком рано нажал на спусковой крючок и ракета, пройдя вплотную к моему товарищу, угодила прямо в бруствер и загорелась ярким белым пламенем. Это счастье, что я не попал в своего товарища. При стрельбе я повредил мизинец, пошла кровь. На КП роты мне перевязали пострадавший палец. Лейтенант Вайс свел инцидент к несчастному случаю якобы при рытье окопов, потому что в противном случае мне без труда приписали бы членовредительство, а с этим у нас не шутили. Завшивленный, грязный, голодный и смертельно уставший, я поплелся в полевой госпиталь, где мне прочистили рану и зашили. В полевом госпитале у меня подскочила температура, и врачи направили меня на санитарном поезде в Тильзит в Восточной Пруссии.

Санитарный поезд состоял из переделанных на скорую руку товарных вагонов с печным отоплением. На крупных станциях в вагоны заходили медсестры Красного Креста и приносили холодные и горячие напитки. Солдаты полевой жандармерии тоже не оставляли нас без внимания — искали среди нас солдат с легкими ранениями, их сразу же забирали, но вот меня просмотрели: я решил забраться в темный угол, где с головой накрылся шинелью. Было уже довольно холодно на севере России.

30 октября 1942 года меня доставили в резервный госпиталь в Тильзите, где наконец как подобает продезинфицировали рану, помыли в бане и выдали чистое нижнее белье. А потом я получил то, о чем давно мечтал: лег в нормальную, застеленную кровать, и тут же провалился в глубокий сон. В результате обследования выяснилось, что у меня начинается желтуха и волынская лихорадка. Это заболевание было очень распространено в болотистых районах северной России. По утрам температура поднималась до 38°, к обеду было уже 39°, а вечером — 40°. Так продолжалось несколько дней, потом температура медленно поползла вниз, и меня отправили уже в рейх, в Вермсдорф в Саксонии, где я проходил дальнейшее лечение, выздоравливая в замке Хубертусбург.

Моим первым госпиталем стал дворец Хубертусбург под Лейпцигом, куда я был доставлен с желтухой и лихорадкой. Этот вид на Хубертусбург появился в период отпуска для выздоравливающих у нас дома за чертежным столом отца

«Россия 18.10.1942 г. (после прорыва из Демянского котла, или операции «Михаель»).

Дорогие родители!

В первых строках моего письма я хотел бы сердечно поблагодарить вас за ответ от 4.10.1942 г. Какая досада, что у меня постоянно меняются номера полевой почты, письма не поспевают за мной. Наверняка обозные все слопали. У меня совсем не осталось носков, они сгнивают прямо на ногах, потому что ноги вечно мокрые. Вместо портянок использую старое русское полотенце. Жду не дождусь посылочку с чем-нибудь вкусным. К чертям собачьим этот опостылевший голод. Приходится держать себя в руках, чтобы вообще не свихнуться от вечного голода и усталости. Днем и ночью то на пост; то на работы (обустройство позиций). Буду рад хоть корке хлеба, если пришлете. Вышлите, пожалуйста, в следующей посылке мои наручные часы, без них никак нельзя на посту. На посылке напишите: «в случае недоставки вернуть отправителю», чтобы ничего не пропало. Не сердитесь на меня, что я у вас столько всего сразу выклянчиваю. Но здесь действительно полнейшая нищета, это трудно себе представить, если сам не пережил. Два с половиной месяца я не стригся, лохмы отросли, как у девчонки. Скоро точно здесь окочурюсь».

Южнее озера Ильмень (Демянск)

Действующая армия, 23.12.1942 г.

Дорогой камрад Нойенбуш.

В предстоящем новом году рота желает Вам всего хорошего и скорейшего выздоровления.

Хайль Гитлер!

Лейтенант и командир роты Шварц.

4-й полк 22-й пулеметной роты.

Август—октябрь 1942 г.

Глава 6. Вторая переброска на север России в апреле 1943 г., теперь уже в качестве связного в роте самокатчиков 422-го пехотного полка, 126-й пехотной дивизии. Место дислокации: участок фронта к югу от озера Ильмень; прибытие в Утошкино 1.05.1943 г.

Почти все мои новые товарищи были родом из Восточной Пруссии и лучшими солдатами. Командиром нашей роты был обер-лейтенант Антон Малиновски, он был удостоен Золотого Немецкого креста. Командирами взводов — опытные фронтовики, обер-фельдфебели Борхерт, Шульц и Ляйзе, к сожалению, они погибли в последующих крупномасштабных оборонительных сражениях за Синявинские высоты. Мои новые товарищи во взводе роты были крепкими ребятами, типичными восточными пруссаками. Нас, двоих новых связных из Рейнской области, полушутя окрестили «полуфранцузами». На КП 422-го пехотного полка мы добрались 1 мая 1943 г., когда еще лежал снег, а температура не поднималась выше минус двух градусов.

Когда мы отъезжали из Херфорда, солдатские невесты и родственники втыкали в дверные щели вагонов букеты сирени. Нет нужды объяснять, каково было у нас настроение в этот холод и под грохот артогня. Нас тут же погнали на передовую, ожидалось, что нас там раскидают по подразделениям. Погода понемногу улучшалась, но и за это пришлось расплачиваться: участились атаки русских штурмовиков — Ил-2. Данная позиция считалась самой сложной и одной из первых по числу потерь. Располагалась она южнее озера Ильмень на полностью заболоченном участке под названием «Грушевая топь», именно так он и обозначался на картах. Здесь уже не было возможности прорыть траншеи или землянки. Так что все ДОСы и блиндажи были надземными. Приходилось тщательно маскировать их срубленными еловыми ветками, которые русские часто поджигали снарядами. Сообщение между отдельными боевыми постами осуществлялось только по специальным решеткам, да и они часто уничтожались огнем противника или утопали в трясине. Наши оборонительные позиции регулярно подвергались интенсивному артиллерийскому обстрелу. Опаснее всего были русские танки и противотанковые орудия. Они били по нашим сооружениям прямой наводкой. Пока у меня еще оставалась пленка, я делал снимки переднего края обороны. Отец подарил мне перед вторым отъездом малоформатный фотоаппарат, он помещался в кармане френча. Часть фотографий служат доказательством тому, насколько интенсивным был огонь русской артиллерии. От прежнего леса остались только жерди, оголенные обрубки стволов. По ту сторону позиции, в тылу русских лес так и оставался.

По нашим подсчетам, на участок нашей роты (100 м в поперечнике) обрушивалось до 280 мин в час. Одно преимущество имела эта заболоченная местность: не все мины разрывались. Зато это достоинство с лихвой возмещалось муками от комарья. Целые тучи комаров изводили нас круглые сутки, единственным утешением нам служило то, что и русским от них ничуть не легче. Мы вечно ходили с опухшими от многочисленных укусов кистями рук. Лицо мы защищали выданными нам специальными противомоскитными сетками, надеваемыми под каску. В ушах постоянно стояло пронзительное жужжание. Стоило только усесться справить нужду, как тебя атаковали мириады насекомых. Чего они органически не выносили, так это табачного дыма, поэтому мы постоянно дымили в наших блиндажах.

Так выглядела наша передовая на поросшем березами болоте юго-восточнее озера Ильмень летом 1943 года. Лес состоял только из оголенных стволов и обрубков деревьев — последствия почти постоянных артиллерийских и минометных обстрелов. На заднем плане различим командный пункт роты

Передвигаться в радиусе роты можно было только по уже упомянутым решеткам. Днем приходилось стремглав носиться по ним, чтобы противник не подстрелил тебя. Нередко решетки ломались, и тогда приходилось передвигаться по трясине. Ежедневно погибал или получал ранение кто-нибудь из наших, с наступлением темноты хоронили убитых, а раненых отправляли в госпиталь. Ужасно было видеть, как умирал наспех перевязанный тяжелораненый. Эти жуткие стоны и крики леденили душу, потом они прекращались. От страха и тоски избавлял глоток водки. А потом начинались извечные разговоры о смысле войны, мол, чистое безумие, что мы должны торчать здесь, в этой бескрайней России. Тяжелее всего приходилось как раз тем, у кого дома остались жены и дети. Но, несмотря ни на что, мы не теряли веры в лучшее. Страх смерти уже давно прошел. Если мы и боялись чего-нибудь по-настоящему, так это очередного артобстрела «иванов».

Самым старшим в нашей роте был участник еще Первой мировой войны, награжденный Железным крестом 1-й степени унтер-офицер Кунц, весельчак из Берлина. Он непременно желал быть рядом со своим сыном, служившим в пулеметном взводе. Обер-лейтенант Малиновски позаботился о том, чтобы унтер-офицера Кунца перевели в обоз. Браво, господин обер-лейтенант.

Однажды меня откомандировали на командный пункт дивизии на похороны погибших товарищей. При исполнении песен у открытых могил «Был у меня товарищ» и «Снимем каску, чтобы помолиться», я, старый фронтовик, растрогался. И вот с тех пор, стоит мне услышать эту песню, даже шестьдесят лет спустя, как она вновь заставляет меня переживать. На березовые кресты водрузили каски, я обратил внимание на разную величину дыр от осколков снарядов и пуль — безмолвное свидетельство трагической участи павших товарищей.

Что же у нас происходило по ночам? По шаткой деревянной решетке доставляли стройматериалы для дальнейшего оборудования и восстановления позиций, а также боеприпасы и продовольствие. Как связной, я по ночам бывал в транспортных группах. Особенно тяжело было перевозить бревна на передний край, где их укладывали саперы. В зависимости от размера и веса бревна для его переноски требовалось от 3 до 6 человек. Бревно обычно носили на правом или левом плече — вся группа на одном. При внезапной минометной атаке его можно было сразу бросить. Сами носильщики тут же падали на решетку или же в грязь, как придется. Путь был неблизким, и плечи ныли от напряжения, время от времени звучала команда сменить плечо. Если кто-то из носильщиков спотыкался и падал, это было чревато серьезными неприятностями, но, как правило, товарищи успевали подхватить бревно на лету.

Сооружать и оборудовать позиции на заболоченных участках местности было крайне трудно. А соорудить из бревен землянку, проложить траншею и вовсе было адскими муками. Тем более, под огнем противника. Не менее мучительными были и «атаки» комаров. На этой схеме представлена в разрезе землянка, в которой располагался командный пункт. Собственно, это сооружение и землянкой назвать трудно — дело в том, что в трясине приходилось возводить только надземные сооружения

Русские противотанковые орудия нередко сводили на нет всю работу по возведению надземных сооружений. Приходилось усиливать конструкцию той стороны землянки, которая была обращена к позициям русских, и тщательно маскировать сооружение ветками. Применить средство дополнительной защиты было моей идеей — см. соответствующие иллюстрации. На противоположной стороне, там, где располагались позиции русских, на соснах замаскировались снайперы — оттуда имелся отличный обзор наших позиций. И мы днем вынуждены были носиться, как зайцы, но даже и это не всегда помогало — многие наши товарищи погибли от пуль снайперов. С этой напастью мы справились с помощью сосредоточенного пулеметного огня по кронам деревьев, где, предположительно, могли находиться русские стрелки. Шквальный огонь сразу из 6 станковых пулеметов, будто гребешком прочесал кроны сосен, ни одной ветки не осталось. Было видно, как русские сваливались с деревьев. Какое-то время они нам не досаждали.

Я не расставался с небольшой записной книжкой в красной обложке, занося туда все фронтовые события. Вот запись от 5 мая 1943 года:

«Рано утром в 6 часов сильный артобстрел, вечером разведрота во главе с обер-лейтенантом Малиновски попала на минное поле и благополучно вышла оттуда под пулеметным огнем противника. На предполье множество убитых русских, ужасный смрад.

9 мая 1943 г.: воздушный бой между русскими истребителями и нашими «Фокке-Вульфами», сбит один «Хеншель-126». Обстрел переднего края обороны русскими танками, затем в 12 часов атака русских танков 27 пикирующими. Интенсивный огонь нашей минометной батареи.

20 мая 1943 г.: атака русских истребителей и штурмовиков Ил-2 с бреющего, всего 18 самолетов. Наш привязной аэростат воздушного заграждения возле Утошкино обстрелян Ил-2.

26 мая 1943 г.: 3 убитых и 6 раненых в результате прямого попадания снаряда противотанкового орудия».

Однажды обер-лейтенант Малиновски вызвал меня к себе в землянку, я заметил в руках у него красную папку Имперского верховного военного суда по делу Нойенбуша. Я сначала испугался, но потом успокоился — я знал, что ни в чем не виноват. Так, по крайней мере, я рассуждал. Затем последовало объяснение. Какое-то время назад русские пустили слезоточивый газ южнее нашей позиции и нас предупредили, чтобы мы держали наготове противогазы. Вот об этом инциденте я и черкнул в письме родителям. Мне не повезло — письмо прочла военная цензура, и система Имперского верховного военного суда начала расследование. Только то, что я в конце письма выражал убеждение в нашей окончательной победе и находился на передовой, и спасло меня от серьезных неприятностей. Командир по долгу службы еще раз серьезно предупредил меня об ответственности за разглашение информации, и на этом вопрос был исчерпан.

О том, что происходило потом на этой богом забытой позиции у «березового болота» и «леса из жердей», сообщает моя маленькая записная книжка:

«28 мая 1943 г.: снова обстрел прямой наводкой русских противотанковых пушек, два прямых попадания в нашу землянку; унтер-офицер Пигус и рядовой Киндер убиты, лейтенант Эрдманн ранен в лицо. Ночью в небе наблюдали большую комету с протянувшимся с востока на запад хвостом.

31 мая 1943 г.: ночью обстрел нашего переднего края обороны танками Т-34, из противотанковых пушек и минометов, далее русская радиопропаганда с венской музыкой.

2 июня 1943 г.: беспокоящий огонь противника на участке «прямоугольника «катюш», промах в 3 метра в сторону, все прошло благополучно, правда, 2 раненых. Я выдавал роте жалованье, ни разу не ошибся».

После недель напряжения и страшных потерь в «березовом болоте» и у «леса из жердей» для роты наступила короткая передышка у Порусси, речушки в луговой долине, в километре и восьмистах метрах от фронта. Было по-летнему тепло, наконец-то представилась возможность помыться и переодеться в свежее нижнее белье. Почистили форму, оружие и снаряжение, доложились командиру.

Потом в начале июня рота вновь участвовала в боях на соседней позиции 422-й роты, за которой закрепилась репутация самой страшной. Стояла жара, и до сих пор неубранные с ничейной земли трупы погибших во время ожесточенных зимних боев 1942/1943 гг. распространяли страшное зловоние. В ту зиму у позиций 7-й роты полегла наверняка не одна сотня русских. Отсюда и название на карте: «Коридор «Смерть русским!» Строго говоря, звучит негуманно, если вдуматься, сколько русских матерей получили похоронки. Но ведь на войне по-другому не бывает, так что нечего забивать голову подобными вещами, лучше следует подумать о том, как сделать все возможное, чтобы твоим родителям на тебя не пришла похоронка.

Вследствие жары высохли почти все болота. Передвигаться по позиции стало удобнее. Ротная продовольственная упряжка теперь заезжала довольно далеко, пробираясь даже к небольшому лугу, хотя приходилось подхлестывать лошадь — мешкать было никак нельзя. На этот луг свозили трупы и кое-как забрасывали их землей. Иногда повозка на полном ходу попадала колесом в ямы, где лежали едва присыпанные грунтом трупы, бывало, что и чьи-то косточки из-под него летели, но, увы, другого пути в расположение нашей роты не было. Ротная лошадка по имени Лиза со временем привыкла к почти ежедневным поездкам, и даже внезапные минометные атаки русских не пугали ее. На нашем участке наступило некоторое затишье, иногда происходили обстрелы из всех калибров, но только иногда. Теперь наша артиллерия задействовала и крупнокалиберные орудия. Тяжелые снаряды с воем проносились над нашими головами в сторону «иванов».

На противоположной стороне позиции мы обнаружили древнее орудие времен Первой мировой, по меньшей мере, 250-миллиметровую. Нашли и надпись с именем и датой изготовителя, выяснилось, что пушку изготовили во французском Шербуре. В небольших запечатанных зеленых мешочках лежал порох как цилиндрической формы, так и зернистый. Только вот снарядов в наличии не имелось. Эти отжившие свой век громоздкие пушки доставлялись сюда из Франции ради того, чтобы выпустить из них парочку снарядов — страшно представить, какие с этим связаны затраты времени и сил — какой толк с этих орудий здесь?

В соседнем овражке мы с несколькими товарищами тренировались навыкам уничтожения русских танков Т-34 в ближнем бою. Один опытный фельдфебель с двумя серебряными нашивками за сбитые танки на левом рукаве разъяснял нам на подбитых и обгоревших «тридцатьчетверках» способы их уничтожения. В общем, незаметно подползти к танку и пришлепнуть на броню магнитную мину кумулятивного действия ничего не составляло, если, конечно, тебя не хлестнут очередью из танкового пулемета. Взрыв мины этой модификации пробивал небольшое отверстие в броне, около 4 см в диаметре, через которое внутрь танка устремлялась огненная струя, уничтожавшая все, включая экипаж. Потом фельдфебель показал нам, как Т-34 снимает шляпу: засунув под башню дисковую противотанковую мину, он сорвал запальный шнур и отскочил в сторону. Рвануло, надо сказать, на славу, и тяжеленная броневая башня поднялась вверх, а у самого фельдфебеля осколком слегка задело левую руку.

А вот этот прием был уже куда более рискованным. Вы только представьте себе: подползти вплотную к танку с противотанковой миной, потом вскочить на броню, подсунуть ее в щель между башней и корпусом, привести мину в действие, соскочить с брони на землю и укрыться от взрыва. Причем все это на ходу. Существовал еще один способ: всадить в довольно короткий ствол орудия ручную гранату, и после взрыва орудие полностью выходило из строя. К более поздним модификациям, имеющим длинное орудие, описанный метод неприменим. На мое счастье, мне так и не пришлось испытать на практике способы уничтожения вражеских танков в ближнем бою.

Однажды во время отдыха мы не поверили своим ушам: откуда-то доносились звуки военной музыки. Оказывается, на передовую прибыл полковой оркестр поднять упавшее до нуля настроение. Для добровольцев 11 июля 1943 года, воскресенье, было объявлено выходным днем. А рядом с полковым кладбищем в Порусси происходило богослужение под открытым небом. Эта не совсем обычная служба произвела на меня впечатление, оказала благотворное воздействие на наши исстрадавшиеся души.

В Порусси все было спокойно, мы занимались обычными делами, приводили в порядок снаряжение, проводили тактическую подготовку. На временном полигоне стреляли из карабинов в положении лежа на дальность 150 метров. Я тремя выстрелами попал в 34 кольца, Старик (наш командир) был доволен. Резервисты из Германии и выздоравливающие восполняли людские потери последних недель и месяцев. Теперь рота была почти полностью укомплектована личным составом. Однажды вечером выдали бочковое пиво и несколько бутылок рома. Мы страшно обрадовались — ведь мы столько времени были лишены подобных маленьких удовольствий. Пиво, хоть и теплое, без пены, казалось таким вкусным даже в алюминиевой кружке. Я сделал снимок своего лучшего друга-связного Герхарда Штарка на старой французской пушке.

Мой друг Герхард на старом французском орудии времен Первой мировой войны. Снарядов к нему не было, только пороховые заряды

На следующий день мне поручили отвезти пустую пивную бочку на тележке к обозу. Тележка эта представляла собой небольшую одноосную колымагу, на которой перевозили все, что угодно. Как возница я был ноль без палочки, и мне было трудно управляться с нашей Лизой, ротной лошадью. На развилке меня притормозил солдат-ополченец с ношей и попросил подвезти. Удивлению моему не было границ, когда я узнал в нем своего друга детства Маттиаса Мюллера-Хугельсхофа, жившего с нами по соседству. Он уже носил погоны унтер-офицера и служил в соседнем 424-м полку. По его словам, его решили направить на офицерские курсы. Нам было о чем поговорить, и, прощаясь, мы пожелали друг другу всего самого хорошего, что только может быть в жизни. К сожалению, Маттиас Мюллер-Хугельсхоф погиб, уже будучи в должности командира роты.

Ходили слухи, что 126-ю пехотную дивизию перебрасывают в Италию. Сплетня или все же правда? Если правда, то здорово. Когда русские пропагандисты через громкоговоритель пожелали 126-й пехотной дивизии счастливого пути в Италию, мы едва верили, что вырвемся из убогой России. Но на самом деле все обернулось по-другому. Южнее Ладоги Красная Армия пыталась форсировать прорыв в Ленинград (ныне Санкт-Петербург). Нас в 3 часа ночи распихали по товарным вагонам на станции Тулебля. Поезд шел на север — сомнительно, чтобы нас везли в Италию. К 21 часу мы добрались до Тосно, это приблизительно в 15 километрах южнее Ленинграда. Там нам дали день на отдых, перед тем как выступить на участок у Мги и Синявинских высот. Было по-летнему тепло, и мы обливались потом, таща на себе наш обычный набор снаряжения. Фляжки с ячменным кофе мгновенно опустошались. Но мы неутомимо маршировали дальше.

Глава 7. Сражение за Синявинские высоты, южнее Ладоги, август 1943 года

Последующее боевое сообщение записано непосредственно после того, как мы оставили нашу болотную позицию. В мою маленькую красную записную книжку от 1943 года я почти ежедневно заносил важнейшие события.

Рота самокатчиков 422-го гренадерского полка 126-й пехотной дивизии.

Командир роты: обер-лейтенант Альфред Малиновски.

1-й взвод: фельдфебель Грюнталь.

2-й взвод: обер-фельдфебель Шульц.

3-й взвод обер-фельдфебель Борхерт.

Короткая предыстория крупномасштабного оборонительного сражения за Синявинские высоты.

Располагая гигантским потенциалом в виде примерно 44 дивизий, русские в январе 1943 года сумели прорвать блокаду вокруг Ленинграда на самом узком участке, а именно возле Шлиссельбурга. В ходе продолжительных, ожесточенных и кровопролитных боев продвижение наступления на юг было приостановлено, и противнику удалось овладеть лишь полоской шириной 10 километров на южном берегу Ладожского озера. 27 июля 1943 года началось третье сражение на Ладоге, это было на самом деле колоссальное по масштабам оборонительное сражение, за которое обеим сторонам пришлось заплатить большой кровью. Неприятель нанес удар, прежде всего, по выступу в линии фронта вокруг Мги, с целью овладения железнодорожной линией Марково — Мга — Ивановское. Русским удалось прорваться к высотам между Синявино и Невой, создав тем самым серьезную угрозу для немецких войск. Театр военных действий южнее Ладожского озера представлял собой болотистую местность, лишь кое-где покрытую лесными массивами и редкими песчаными полосами, Песчаные высоты у Синявино насчитывали около 50 метров над уровнем моря и лежали в окружении труднопроходимых болот.

«Дорога от КП к перевязочному пункту была мукой особого рода. Те, кого ранило серьезно, потом не могли вспомнить, кто и как доставил их туда. Их притаскивали на себе товарищи, иногда тащить раненых приходилось не одну сотню метров. А бывало, просто взваливали раненого на плечо и короткими перебежками добирались до тележки для подвоза боеприпасов. Если кого-нибудь ранило в живот, туг уж медлить было никак нельзя — операцию делать полагалось сразу, иначе, считай, конец…»

(Отрывок из фронтового очерка)

После разгрузки в Тосно полк под грохот канонады направился в район боевых действий. Мы прошли маршем через Нечеперт в Сологубовку, куда прибыли 5 августа 1943 года. Затем марш продолжился до Кельколово, в район расположения нашего обоза. В Кельколово мы подвергались непрерывным атакам с воздуха штурмовиков Ил-2. Местами расквартирования вначале служили многоквартирные жилые дома. Потом мы были подняты по тревоге: русские наступают! Мы вынуждены были отойти в район командного пункта полка. На железнодорожном переезде наш склад боеприпасов был подожжен в результате мощного артиллерийского обстрела и взорвался. Рота, постоянно атакуемая штурмовой авиацией, сделала крюк. До сих пор у нас не было потерь. Дни стояли погожие, было очень жарко. 10 и 11 августа 1943 года рота осталась в резерве полка. Командир полка полковник Фукс оберегал свою лучшую роту, и впоследствии верность его решения подтвердилась. Перед ротой самокатчиков (без самокатов) стояла почти непреодолимая задача. Окопавшись, мы с нетерпением ожидали событий, которые вот-вот наступят. Часами русские вели ураганный огонь из артиллерии по позициям наших пехотинцев. Все роты постоянно несли огромные потери личного состава. Санитарные машины с великим трудом справлялись с отправкой раненых под ураганным огнем врага. 11 августа в результате нашей смелой контратаки была предотвращена попытка прорыва русских на позиции 1-й роты. Противник предпринимает по несколько атак в день, предваряемых многочасовой интенсивной артподготовкой из орудий всех калибров. Заметное превосходство врага по численности и вооружению бесспорно. В ночь с 11 на 12 августа рота самокатчиков в составе 115 бойцов пополнила ряды 1-й роты, из которой уцелели лишь несколько человек. 3-й взвод под командованием обер-фельдфебеля Борхерта остается на полковом командном пункте в качестве резерва. Группа унтер-офицера Альтенберга остается на командном пункте 1-го батальона в качестве резерва, предназначенного для контратаки. Отход осуществляется под сильнейшим артиллерийским обстрелом. В особенности нам досталось от русских крупнокалиберных минометов. Наша позиция по песчаной возвышенности продвигается в болотистую местность южнее Шлиссельбурга. Слева и справа — нейтральная полоса.

Если бросить взгляд на север, то на горизонте различимы белеющие здания Шлиссельбурга, города, захваченного в результате смелой операции 126-го пехотного полка. В 150 метрах от нас проходит железная дорога на Ленинград. Попавшие под огонь вагоны изуродованы снарядами до неузнаваемости.

У наших артиллеристов было одно преимущество: они наблюдали за противником с господствующей над местностью высоты. Поэтому имелась возможность препятствовать его передвижениям по ведущему на Ленинград коридору. У русских тоже был неплохой наблюдательный пункт — они устроились на огромной горе шлака слева от треугольника для поворота локомотивов. Все без исключения, кому пришлось сражаться в районе Ладожского озера, помнят и «вересковый коридор», и «электрический коридор», и «партизанскую дорогу», и все остальное. Противник громогласно заявил о том, что вскоре начнет крупномасштабное наступление на Мгу, крупный железнодорожный узел. Сообщил даже о сроках этого наступления — 13 августа 1943 года. То, что «иваны» (так мы величали русских) заблуждались, выяснилось позднее. И у нас хватало тех, кто способен был поставить жизнь на карту.

А потом разыгрались бои за наши позиции. Впрочем, слово «позиции» плохо подходит для описания того, во что они превратились. Ни траншей, ни ДОСов, ни землянок. Местность уподобилась лунному ландшафту. Полуобвалившаяся землянка — вот что осталось от командного пункта роты. Несчастная 1-я рота, чьи жалкие остатки были рады-радешеньки, когда им пришли на смену другие. Нас не покидало чувство тревоги. В самую первую ночь в траншеи 1-го взвода прорвалась штурмовая группа русских, с которой, правда, быстро разделались. Унтер-офицер Найтцель был тяжело ранен во время этой схватки. Артиллерия противника вела продолжительный беспокоящий огонь. К этому следует прибавить и постоянные атаки штурмовой авиации и низкоскоростных легких самолетов-ночников (мы прозвали их «кофейными мельницами»), с бреющего полета сбрасывавших на наши головы осколочные бомбы и горящий фосфор. И все это свалилось на нас, повторяю, в самую первую ночь. Первых раненых удалось незаметно спровадить из роты, так что они весь последующий ужас не видели. Еще ночью мы отрыли себе лисьи норы, заготовили ручные гранаты и боеприпасы и убрали с дороги множество трупов русских.

12 августа 1943 года мы без особых усилий отбивали эпизодические атаки русских, действовавших при поддержке штурмовой авиации. За что удостоились первой похвалы командира полка полковника Фукса.

В 1-м взводе фельдфебеля Грюнталя, находящегося в сапе на передовой, во второй половине дня был схвачен русский перебежчик из трудового батальона Ленинграда. Его показания показались нам правдоподобными. Если верить им, русские располагали не очень крупными силами на исходных рубежах. Наш боец по фамилии Якубасса доставил перебежчика на полковой командный пункт. К вечеру фельдфебель Грюнталь сообщил: «Русские сосредоточивают в лощине крупные силы пехоты». Под лощиной он имел в виду небольшой овражек прямо перед сапой на участке Грюнталя.

Мы с командиром ползком отправились на передовую. Фельдфебель Грюнталь попросил подкрепления, но сил у него вроде было вполне достаточно. И вот, не особо доверяя услышанному от фельдфебеля Грюнталя, мы поползли обратно. Ночью нам даже не дали толком перекусить — русская разведгруппа ввалилась прямо в нашу траншею. Видимо, аппетитный запах чечевичной похлебки Петера Кляйна приманил их. Проблему решили, наскоро организовав контратаку, после чего продолжили трапезу в уже спокойной обстановке. Так что ночь на 13 августа 1943 года прошла без особых приключений.

В предрассветной мгле около 5 часов на нас внезапно обрушился ураганный огонь русских. «Иваны» били по нам из орудий крупного калибра, танков, минометов, словом, из всего, что могло стрелять! Начался ад в чистом виде. Все бескрайнее заболоченное пространство перед нами буквально пылало от вспышек выстрелов. Ничего нельзя было разглядеть! А потом снова вернулась ночь — воздух наполнился густым пороховым дымом и песчаной пылью, от которой саднило в глазах. В нашу уже полуразрушенную огнем землянку ударил новый снаряд. Все живое было стерто в порошок или засыпано фонтанами песка. Наш командир сидел на корточках у входа в землянку, ему в левую ногу угодил осколок снаряда. Ураганный огонь не прекращался. Сжавшись в комок, бойцы в окопах и траншеях, замотав носовыми платками затворы — чтобы песок не попал в них и оружие не отказало в решающий момент: предстояла рукопашная. Только прямым попаданием снаряда можно было вывести их из строя. Многих моих товарищей или засыпало песком в окопах, или раскромсало на части разрывами снарядов. Песок не успевал впитывать кровь. Стиснув зубы, готовые к чему угодно, мы мольбами приближали конец безумствовавшей вокруг огненно-стальной бури. Когда спустя час смертоносный град стал понемногу утихать, каждому сидящему в окопе стало ясно: все, сейчас они явятся к нам! Именно так и произошло. Едва русские снаряды стали рваться за командным пунктом полка, как наш командир выкрикнул: «Готовьтесь! Вон они! Сейчас будут здесь!»

Сражение за Синявинские высоты августа 1943 года представляло собой классическое пехотное сражение. За три дня одна только наша рота потеряла 100 человек. Что же касается наступавших русских, их потери многократно превышали наши. Поле битвы представляло собой адское зрелище. Я набросал эту схему наших позиций сразу же по завершении сражения

Картину, представшую моему взору тогда, мне не забыть до конца жизни. Один за другим русские со знаменосцем в центре группы устремились на наши позиции. Только на кого они устремлялись? У нас и людей-то не осталось — всех перебили. А у тех, кто уцелел, оружие было безнадежно забито песком. Оставались разве что карабины с примкнутыми штыками, да ручные гранаты. Их мы и могли противопоставить надвигавшемуся на нас цунами. Из окопов 1-го взвода было видно, как некоторые из наших побежали к полковому командному пункту. Нет, ребята, мы так не договаривались — все, кто выжил после ураганного огня, принимают бой. Из нескольких остававшихся у нас карабинов мы открыли огонь по атакующим. И оторопели — почти никого не уложили! Как это может быть? Что они, в броню закованы, что ли? Командир вопил: «Стрелять по ногам!» А вот на это они явно не рассчитывали! И тут нагрянули бронированные штурмовики Ил-2 с крупнокалиберным бортовым оружием и осколочными бомбами. Но уничтожать было уже некого и нечего, так что пришлось им атаковать наш тыл.

Тем временем русские пехотинцы стали с обеих сторон обходить наш ротный командный пункт. Их превосходящие силы — на наш участок бросили не меньше парочки дивизий — вплотную приблизились к нашим окопам и траншеям. С криками «ура» мы, как обезумевшие, пытались отбиться, забрасывая их ручными гранатами. Справа в наши траншеи спрыгивали все новые солдаты в темно-зеленых касках, их вполне можно было прикончить ударом с фланга. Вражеская пехота, проскочив мимо нас, уже успела оторваться довольно далеко. Ради того, чтобы не оказаться в плену, не грех и уступить чуть-чуть территории. Наши шестиствольные минометы и артиллерия, придя в себя, вели огонь по атакующему противнику. Повсюду царила кровавая неразбериха, полнейший хаос. Многочисленные потери противник постоянно возмещал новыми солдатами. Да и наши ряды редели, что серьезно ухудшало наше и без того непростое положение. Казалось, все кончено. Но мы не побежали словно перепуганные зайцы от нашего закованного в броню противника. После того как командный пункт роты пришлось оставить, обер-лейтенант Малиновски, человек опытный, прошедший не один жестокий бой, собрав последние остатки людей, бросил их в контратаку. Горстка бойцов — двое радистов, трое связных и еще несколько человек из группы Ольсена — с громкими криками «ура» бросилась навстречу русским. Те явно не ожидали ничего подобного и отступили. С примкнутыми штыками и ручными гранатами мы нанесли удар вдогонку отступающему противнику. Теперь повсюду мелькали темно-зеленые шлемы удиравших со всех ног русских, кое-кто падал и больше не поднимался. Отбив ротный командный пункт, мы вскоре добрались и до отсечной позиции. Мне поручили доползти до командного пункта батальона и доставить подкрепление — штурмовую группу Альтенберга. Результат предпринятой врагом мощнейшей атаки пока складывался в нашу пользу. С несколькими бойцами 2-го взвода мы под командованием обер-фельдфебеля Шульца продолжили контратаку, и все потерянные было позиции 2-го взвода были отбиты у врага. Но русские продолжали удерживать выдвинутый вперед участок наших траншей.

Пока что мы удерживали отсечную позицию. Потом наконец прибыли обе резервные группы роты под командованием обер-фельдфебеля Борхерта. Началась последняя и решающая контратака за возвращение позиции. В кровопролитной рукопашной схватке, стенка на стенку, обер-фельдфебелю со своими храбрыми бойцами все же удалось сдержать и отбросить наседавших русских. Прежний передний край обороны теперь полностью был в наших руках. Фельдфебель Грюнталь вернулся из командного пункта полка, где получил от командира нахлобучку за слишком быструю сдачу позиции. Однако, несмотря на колоссальные потери противника — около 250 убитыми только на участке роты, — прорваться ему так и не удалось. Наша рота потеряла в этом бою 60 бойцов. Поле битвы представляло собой жуткую картину, мы просто не имели физической возможности предать земле всех наших павших. К тому же надо было подумать и о раненых — оказать им первую помощь и организовать отправку в тыл. Поскольку траншей, как таковых, больше не было, нам приходилось передвигаться исключительно на пузе, да и то с крайней осторожностью — лежавшие повсюду раненые русские вполне могли пустить пулю в спину нашим солдатам. Именно так и погиб мой лучший друг Герхард Штарк.

Командование дивизии заинтересовалось тем, какие именно вражеские дивизии атаковали нас. С этой целью командир отправил на задание моего друга Якубасса вместе со мной. А задание было следующим: собрать солдатские книжки погибших русских. Хуже и грязнее работы не придумаешь, у нас все руки были в запекшейся крови. Но с поставленной задачей мы справились: собрали несколько документов, содержавших данные о частях и подразделениях неприятеля. Все это незамедлительно было доставлено на КП полка. Пусть даже этот только что отгремевший бой был ожесточенным и кровопролитным, пусть! Это того стоило. Имевшая исключительно важное стратегическое значение позиция осталась нашей.

В тот день 13 августа 1943 года рота израсходовала примерно 1000 единиц ручных гранат. Я лично всегда имел за поясом одну-две ручные гранаты. Однажды товарищ сказал мне: «Эй, Хельмут, погляди-ка, что с твоей гранатой!» Сначала я не понял, но потом увидел, что пороховая емкость пробита осколком, и желтая пороховая масса тонкой струйкой высыпалась из нее наружу. Я не спеша вытащил ручные гранаты из-под ремня и выбросил их в воронку от снаряда. Еще одно крупное везение! Вечером прибыла долгожданная смена остатков 1-й роты. Можно было вытащить штыки из карабинов. Поспав пару часов на батальонном командном пункте, мы отправились обратно; весь отрезок пути проходил под непрерывным огнем русской артиллерии. 1-я рота срочно нуждалась в подкреплении — русские вновь полностью овладели передним краем обороны. Нам очень недоставало поддержки с воздуха. Отбивать позиции отправились две штурмовые группы, обе потерпели неудачу. В этом бою погиб фельдфебель Бруне. Четыре раза русские после мощнейшей артподготовки атаковали наши позиции. Прежняя линия обороны вплоть до выдвинутой дальше всего вперед точки оставалась в наших руках. Атаки штурмовиков не прекращались. Так завершился день 14 августа 1943 года.

15 августа мы оставались с 1-й ротой под командованием опытного командира обер-лейтенанта Бирлински. После мощной артиллерийской подготовки серым, промозглым утром русская пехота снова идет в атаку. Мы задаем себе вопрос: ну, откуда берется столько большевиков? На одном участке они попытались атаковать, пустив американские танки «шерман». В последнюю минуту парочка наших штурмовых орудий добралась до КП батальона и обстреляла атаковавшие «шерманы». Один за другим оба запылали. Снова убитые, и снова их много.

Из остатков двух рот собрали людей для новой контратаки. Наша артиллерия работает очень неплохо. У нас на передовой находился корректировщик артогня дивизиона шестиствольных минометов с переносной радиостанцией. Он направлял залпы минометов по исходным рубежам русских пехотинцев. Тяжелые снаряды, шипя, проносились у нас над головой, заставляя нас невольно приседать. Судя по всему, у противника ужасающие людские потери. То, что мы увидели, мне даже не хочется описывать. Шестиствольные минометы наводили на русских такой страх, что они всякий раз бросали против них свою авиацию. Мы соорудили ложную позицию, связали несколько жестяных труб, изобразив, таким образом наши минометы, летчики это подвергли обстрелу и успокоились. Но каково же было удивление русских, когда шестиствольные минометы вновь заработали как ни в чем не бывало, но уже с новых позиций. Наша контратака удалась, обер-фельдфебель Шульц снова оказался на высоте; правда, в этом бою он был тяжело ранен. Прежняя позиция представляла собой невообразимую картину. Фрагменты тел, и наших, и русских, вперемежку с оружием и снаряжением, нет сил описывать это. Русские вновь решили закрепить за собой отвоеванные у нас позиции ураганным огнем. В роте едва наберется и пара десятков бойцов. К вечеру атака свежих пехотных сил противника. Неприятель ценой огромных потерь снова овладевает выдвинутым вперед участком нашей позиции. Временами происходили вещи, просто не поддающиеся описанию. Впрочем, и описывать особенно некому — почти все перебиты. Миновал еще один день ожесточенных оборонительных боев за Синявинские высоты. Доблесть и героизм сил пехоты, проявленные в ходе этого крупнейшего единоборства, омыты кровью многих моих боевых товарищей, навеки оставшихся лежать в земле России. Они отдали жизнь за самое дорогое — за Германию.

После полуночи 16 августа 1943 года остатки роты пришлось отвести — мы были раздавлены и психически, и физически. Вместе с раненым командиром мы, еле волоча ноги, направились на полковой командный пункт. Нас сменил разведбатальон дивизии, последний резерв. Помню еще, как мы уселись в тени раскидистого дерева перевести дух. И стали друг друга расспрашивать, мол, где такой-то и такой-то. Ответы разнообразием не отличались — погиб, ранен или пожимание плечами. В роте еще оставалось 15 бойцов, унтер-офицеры погибли все до одного. Общие потери роты — 100 человек за четыре дня. Таковы были последствия этого страшного сражения. Повар роты, унтер-офицер Берендс в память о павших пролил несколько ложек нашей солдатской похлебки в песок. Молча мы жевали шоколад из пайка, обычно выдаваемого перед большими сражениями, а потом наконец расползлись по своим норам отсыпаться.

Никому из роты самокатчиков, кто уцелел в этих оборонительных боях за Синявинские высоты, никогда в жизни не забыть эти тяжкие дни. В знак признательности за проявленный героизм все оставшиеся в живых были удостоены Железного креста 2-й степени, если еще не были награждены этим орденом. Пять Железных крестов 1-й степени и Немецкий Золотой крест получил обер-фельдфебель Шульц. Рыцарский крест достался обер-фельдфебелю Борхерту. Нашему командиру, оберлейтенанту Малиновски было присвоено звание гауптмана. Ударные группы 1-го и 2-го батальонов еще 2 дня удерживали позиции. Потом весь полк оставил это проклятое место. Это произошло 19 августа 1943 года. Полуразгромленные остатки дивизии посадили на грузовики и переправили в Кирзино. После непродолжительной поездки по шоссе Москва — Ленинград мы въехали в Красное Село, откуда открывался незабываемый вид на лежавший под солнцем Финский залив и огромное скопление зданий Ленинграда.

В Красном Селе 126-я пехотная дивизия получила первое пополнение. Потом последовала переброска на новые позиции в пригороде Ленинграда Урицке. Здесь мы сменили 145-ю пехотную дивизию. Именно здесь, на уже новых позициях у Финского залива, получил Рыцарский крест обер-фельдфебель Борхерт. В торжественной обстановке командующий дивизией генерал Хоппе, прозванный «необузданным Гарри», вручил ему эту награду.

19 августа 1943 года в дивизионном госпитале скончался унтер-офицер Мельк, 20 августа — фельдфебель Бруне, а 28 августа — обер-фельдфебель Шульц.

Приведенный выше фрагмент составлен на основе дневниковых записей и боевого отчета о сражении за Синявинские высоты.

Глава 8. Прибытие на осадные позиции под Ленинград, с конца августа 1943 по 15 января 1944 года, впечатления от одной ленинградской поездки на санях

При виде открывшейся моему взору потрясающей панорамы города с высот вокруг Красного Села я на мгновение забыл, что являюсь солдатом осадных войск; стало даже как-то больно оттого, что нет возможности осмотреть этот великолепный город. Прежде позолоченные башни и купола теперь были замазаны черной краской, чтобы не привлекать особого внимания немецких артиллеристов. Должно быть, Ленинград отличала своеобразная архитектура, и какая жалость, что столь долгое время это чудо зодчества находилось в блокаде и со всех сторон обстреливалось. О голоде, опустошившем город зимой 1941/42 гг., я узнал только в конце войны. Была хорошо видна значительная часть портовых сооружений с портальными кранами. По правую руку различалось очень большое белое здание, наверняка принадлежавшее какому-нибудь партийному комитету. Слева же на горизонте угадывались острова крепости Кронштадт. На противоположном берегу залива была уже Финляндия. На этом же берегу разместились роскошные царские дворцы Петергофа (Петродворец). Петергоф был почти полностью разрушен во время боевых действий в 1941 году. Однажды мне представилась возможность свершить весьма краткую экскурсию по парку. Я тогда решил поближе подойти со стороны берега к дворцу, вдоль канала, построенного в стиле классицизма, и прошел почти до того места, где он впадает в Финский залив. Но тут меня заметили с того берега и открыли огонь. Назад я пробирался сквозь кустарник.

Вид на Ленинградский порт. На переднем плане набережная с трамвайными вагонами и подбитыми бронемашинами. Вдали виднеется портальный кран (тот самый, на котором засел русский корректировщик артиллерийского огня). Фабричные трубы оборонных предприятий продолжали дымить как ни в чем не бывало, хотя набережная была в наших руках

Широкая набережная была частично заасфальтирована и вела из Ленинграда в Ораниенбаум. Ораниенбаум теперь являлся плацдармом русских, больше известным под названием «Ораниенбаумский котел». Здесь стояли 9-я и 10-я полевые дивизии люфтваффе. На нашем участке набережная была сверху обтянута маскировочной сеткой, мешавшей противнику осуществлять обзор нашей траншейной системы. Пострадавшие от артиллерийского и пулеметного огня трамвайные вагоны да несколько сгоревших тяжелых танков служили напоминанием о наступательных боях осени 1941 года. Ленинград находился в кольце блокады вот уже без малого три года. Беспрепятственное обеспечение города всем необходимым осуществлялось только через дорогу, проложенную прямо по льду Ладожского озера. Основной рубеж дивизии делился на участок фронта, шириной около 12 километров и полосу побережья протяженностью около 24 километров. Позиции 422-го полка протянулись до окраины почти полностью разрушенного пригорода Ленинграда — Урицка. Мотопехотный батальон оборонял участок побережья под названием «Немецкая колония», там в свое время действительно обитали переселенцы из Германии. Система позиций перед Урицком была обустроена наилучшим образом. Землянки для расквартирования личного состава располагались на недосягаемой для неприятеля противоположной стороне склона, выходившей на так называемую северную впадину. Обстрел их был возможен лишь с применением артиллерии навесного огня, то есть минометов и гаубиц. Позже несколько таких землянок были укреплены двумя слоями железнодорожных рельсов. Северная впадина перед нашими землянками представляла заболоченный участок, сплошные ямы с водой. Кое-где можно было перемещаться только по сколоченным из досок решеткам. Землянки кишели клопами и вшами, да вдобавок донимали крысы. Приходилось высоко подвешивать все съестное на проволоке поверх землянки, чтобы ненасытные твари не оставили нас голодными.

Хорошо был виден портальный кран у побережья гавани. С него корректировщик направлял артиллерийский огонь по нашим позициям и тылу. Но мы нашли выход из затруднительного положения: ночью в туман мы выволокли 8,8-см зенитное орудие, из которого потом прямой наводкой обстреляли кран и кабинку крановщика. После этого в нашей деревне стало тихо.

На чердаке многоэтажного жилого дома в Урицке мы оборудовали наблюдательный пункт, где имелась стереотруба. Однажды мне позволили взглянуть через нее на Ленинград. Зрелище, надо сказать, незабываемое — в отдалении дымят трубы оборонных заводов. Я быстро взял лист бумаги и карандаш и набросал панораму города. Но тут же начался артобстрел, и мы вместе с нашими артиллеристами побежали в подвал

Совсем близко от наших позиций располагался двухэтажный жилой дом. На чердаке дома наши артиллеристы посадили корректировщика огня, сняв часть крыши, он через стереотрубу обозревал местность и Ленинград в том числе. Вид оттуда был потрясающий. Мне как связному однажды удалось сделать наброски городского пейзажа через эту самую стереотрубу корректировщика огня. В моем распоряжении было всего несколько минут, потом «иваны» засекли наше «кукушкино гнездо» и открыли по нам артогонь. Пришлось срочно бежать в подвал. Эти наброски я храню и поныне.

Насколько мы могли видеть, наша артиллерия обстреливала только крупные промышленные объекты по ту сторону Невы. Знаменитые постройки в стиле классицизма центральной части города не обстреливались. Однажды командир батальона гауптман Малиновски отправил меня с донесением на КП полка в сторону Красного Села. Я смог воспользоваться единственным в батальоне велосипедом. Когда я возвращался, уже стемнело, дорога, отлого ведущая к нашим береговым позициям, была обстреляна артиллерией русских. И я на полном ходу влетел в свежую воронку от снаряда и, перекувырнувшись, грохнулся на дорогу. На сей раз каска выступила в роли мотоциклетного шлема. Как всегда, везение! Переднее колесо приобрело форму овала, но доехать все же было можно. 15 октября 1943 года мне предоставили две недели отпуска, и с багажом в виде карабина и боеприпасов я отправился на родину. Отъезжали мы со станции Дудергоф-Западный, где, в первую очередь, нас подвергли дезинсекции. В Восточной Пруссии мне вручили знаменитую «посылку от фюрера», полагавшуюся всем солдатам-фронтовикам, — колбаса, сало и так далее. Этот продовольственный пакет выдавался лишь раз, о чем в солдатскую книгу заносилась соответствующая запись. Поездка моя заняла двое суток, за которые я одолел 2 ООО километров до родного Дюссельдорфа.

Две недели отпуска в родительской заботе пролетели незаметно, и мои старики пошли провожать меня на вокзал. Прощание оказалось для всех болезненным, всем нам казалось, что расстаемся мы навеки.

Этот снимок сделан у стены того же жилого дома в Урицке. 18 августа 1943 года генерал Холле, командующий 126-й пехотной дивизией от имени фюрера и Верховного главнокомандующего вермахта вручил мне Железный крест 2-го класса

После возвращения из отпуска все подъездные пути к передовой, а также траншеи и ходы сообщения находились под интенсивным обстрелом русской артиллерии. А в ясную погоду русские обстреливали нас уже из крупнокалиберных орудий (до 42 см) из Кронштадта. У нас в тылу тоже были развернуты тяжелые железнодорожные орудийные установки. На участке 2-го батальона 422-го пехотного полка русские предприняли минирование на подходах к нашей выдвинутой вперед позиции. Однако воздушная разведка своевременно доложила нам об этом, и пришлось переносить позиции. Сначала последовал взрыв огромной силы, а потом началась пехотная атака, надо сказать, безрезультатная.

Уже довольно долго стояли заморозки, не заставил себя ждать и снег — русская зима заявляла о себе. Всех охватило недоброе предчувствие — явно назревали грозные события.

Наши землянки отапливались самодельными печами, дрова в которых сгорали очень медленно. На электростанции, расположенной поблизости на нейтральной полосе, имелся в наличии и первоклассный антрацит. В туманные ночи какое-то время мы таскали уголек, хотя это было небезопасно. Но потом русские заминировали участок нейтральной полосы возле электростанции, и на рейдах за антрацитом пришлось поставить крест.

Где-то в той самой бывшей немецкой колонии мы обнаружили старые одноконные сани. У нашего командира родилась идея: доставить из обоза нашу Лизхен, запрячь ее в сани и в лучших петербургских традициях прошвырнуться до КП полка, там, небось, все глаза выпучат — мол, откуда у батальона новое боевое транспортное средство? Командир заправски размахивал кнутом, мне, как посыльному, дозволялось ехать стоя на запятках — точнее, на полозьях саней. Это стало для меня единственной в своем роде забавой среди зимне-осенней фронтовой тоски. Боевые действия на тот период ограничивались отражением атак русских штурмовых групп, в первую очередь на участке у «Красных развалин».

Между тем, множились признаки подготовки Красной Армией грандиозного зимнего наступления. Нам даже выдали добротную зимнюю одежду. Каждый солдат получил толстые шерстяные кальсоны, толстые стеганые штаны на ватине и в довершение ко всему — белые маскировочные штаны. Каски были закрашены тоже белой краской. Под каску надевалась шерстяная шапочка. Кожаные сапоги для этих климатических условий явно не годились, посему нам раздали, неподшитые русские валенки, то есть без подошвы. На тело мы надевали шерстяную фуфайку, поверх нее вязаный свитер, а потом уже и форменный френч. Затем натягивали куртку на ватине, к которой пристегивался маскхалат. На руки — меховые трехпалые перчатки, не мешавшие стрельбе.

На этой фотографии у Хельмута Нойенбуша вид недовольный. Чему удивляться — ведь я был одним из немногих из нашей роты, кто уцелел после кровопролитного сражения за Синявинские высоты

В таком зимнем обмундировании уже можно было и поспорить с холодами. Вот только справлять нужду во всей этой роскоши было крайне затруднительно: приходилось оперировать с четырьмя видами штанов. Сомнительное удовольствие, в особенности если пуговицы приходится расстегивать задубевшими на морозе пальцами.

На Рождество и под Новый 1944 год происходили перестрелки с использованием трассирующих пуль, только 24 декабря стало относительно спокойно. В нашей землянке мы соорудили подобие рождественской елки и, усевшись вокруг нее, стали распевать знакомые песни. Караул сменялся по очереди, мы, стоя под усыпанным звездами небом, имели возможность наблюдать восхитительное зрелище — северное сияние. Наша полевая кухня даже приготовила каждому пудинг. Дни на 30-м градусе северной широты в эту пору были очень короткие, к 15 часам уже темнело. Мороз пока что был вполне переносим.

Сразу после Нового года в наши окопы явились солдаты спецподразделения связи и стали прокладывать толстый кабель с резиновым защитным слоем. С помощью специального оборудования стало возможным прослушивать телефонную связь противника в районе фронта. Вскоре выяснилось, что широкомасштабное наступление Красной Армии назначено на 15 января 1944 года.

Глава 9. Начало крупномасштабного наступления русских за освобождение Ленинграда 15 января 1944 года. Ожесточенные арьергардные бои с частыми вклинениями танковых сил русских, отрезающих пути отхода. Первое столкновение с напалмовыми бомбами американской авиации. Отсутствие еды. Первое ранение 25 января 1944 года.

За день до начала упомянутого наступления мы оставили передовые позиции у Лиговского канала, северной ложбины и набережной, так что традиционная артиллерийская подготовка перед началом наступления нас уже не застала. На участке справа от нас действовала испанская «Голубая дивизия» (170-я пехотная). Здесь Красная Армия и сумела организовать главный прорыв. Наступление началось по всему фронту под Ленинградом, а также из Ораниенбаумского котла. Мы располагали на данном участке слабыми силами в составе 9-й и 10-й полевых дивизий люфтваффе, боеспособность которых была низка. Противник легко осуществлял прорывы, бросая в бой крупные силы танков. Мотопехотный батальон был тотчас же переброшен на грузовиках к ораниенбаумской бреши, но уже не смог сдержать наступавшего противника: у нас отсутствовали необходимые для отражения танковой атаки штурмовые орудия. Танковый разведывательный дозор русских блокировал на нескольких участках наши пути сообщения. Мы тогда здорово переполошились — еще бы! Вдруг оказаться отрезанными от своей дивизии. Но, к счастью, у нас осталась переносная радиостанция, по которой мы и сообщили о нашем местоположении. Увы, но наших доблестных люфтваффе и в помине не было, так что остановить мощную атаку врага было нечем.

Ночью роты маршировали по заснеженным равнинам, днем рассредоточивались в оврагах для обороны. Провианта больше не осталось, и «железный рацион» (маленькая банка мясной тушенки) тоже был съеден. Те, у кого еще оставались сухари или краюха промерзшего солдатского хлеба, довольствовались ими. Холод лишь усиливал чувство голода, делая его невыносимым. Иногда мы, накидав в котелок снега, растапливали его на костре и готовили кипяток, чтобы хоть как-то согреться, а жажду утоляли сосульками. В каждой роте имелось 2–3 финских санок, в которые мы впрягались по двое. Первоначально в них перевозились боеприпасы и фаустпатроны, а также тяжелые ранцевые радиостанции, потом туда грузили первых тяжелораненых. Перевязать их в стужу тоже превращалось в проблему: сначала нужно было обнажить раненые участки тела, перевязать их, а затем снова укутать. Те, кто получил серьезные ранения, изначально были обречены на смерть и умирали тихо и безмолвно, лежа на санях. Мы снимали с них жетоны, забирали солдатскую книжку, а потом укладывали на обочине дорог. Саваном им служил снег которым мы и присыпали наших погибших боевых товарищей. Ох, какая же все-таки свирепая и страшная вещь — зимняя война! Могу предположить, что и русские поступали со своими тяжелоранеными в точности так же.

Наш батальон и части полевой дивизии люфтваффе оказались полностью окружены и отрезаны от своих русскими передовыми отрядами. Посредством радиосвязи мы согласовывали со штабом дивизии различные варианты прорыва из кольца окружения. Как только начинало темнеть, мы продвигались по занесенным снегом дремучим лесам южнее Ленинграда. Добравшись до рокадного шоссе, мы услышали гул танковых и автомобильных двигателей, высланная вперед разведка доложила о передвижении колонны русских. Мы небольшими группами проскальзывали между колоннами танков и грузовиков через шоссе и тут же исчезали в придорожном лесу. Очень трудно было ориентироваться, приходилось идти всем вместе, потому что в этих лесах ничего не стоило заплутать, а это означало верную гибель. Так мы сумели продвинуться на 20 километров в глубокий тыл русских и оказались в полной изоляции, к тому же без еды. Все населенные пункты у Ленинграда были уже в руках русских.

20 января 1944 года, выйдя к рокадному шоссе, мы услышали характерный шум мотоцикла БМВ; это был наш связной-мотоциклист. Радости нашей не было предела, он указал, куда нам идти, чтобы соединиться со своей дивизией. Потом мы вышли к пути отхода Красное Село — Кипень; здесь потерпела неудачу попытка русских прорваться. Все шоссе усеивали убитые, рядом громоздились сгоревшие танки и грузовики, изуродованные повозки. Да, бои здесь происходили нешуточные. К счастью, мы сумели спасти наших раненых, они были тотчас отправлены дальше, в городок под названием Коцелево, где расположился дивизионный сборный пункт раненых, для их перевозки была оперативно сформирована санная колонна. Это их и спасло.

Отступление продолжалось. По радио мы получили приказ отбить у врага наш полевой госпиталь. Он находился в нашей зоне отступления и занимал стоящее на возвышенности здание, очень похожее на дворец или, скорее, имение в окружении пастбищных угодий. Мы прозвали его «Валгалла». Предполагалось овладеть им в ходе дневной атаки. Мы сосредоточились в овраге. Уже смеркалось, когда мы штурмовали косогор. Противник, быстро опомнившись, открыл по нам ураганный огонь из пулеметов и автоматов, пули так и свистели сквозь пастбищную изгородь. Мы были вынуждены отойти. Так что вызволить из русского плена своих раненых товарищей мы так и не сумели. С несколькими легко раненными мы отступили в овраг.

Когда стемнело, перед нашими позициями вдруг откуда ни возьмись появился унтер-офицер. «Не стреляйте, я свой!» — выкрикнул он по-немецки. Оказалось, он сумел улизнуть от русских. Унтер-офицер был без сапог и в летнем обмундировании. Мы тут же растерли ему ступни ног снегом и закутали их в теплое. Беглец рассказал нам о таких ужасах, что и поверить было трудно: русские выносили раненых на носилках на мороз, стаскивали с них одеяла и обливали ледяной водой. Мол, чтобы долго не мучились. Мы все были поражены подобным изуверством. При первой же возможности унтер-офицера отправили в тыл — тем, кто побывал в русском плену, запрещалось воевать на Восточном фронте.

Мы продолжили отход в юго-западном направлении навстречу заходящему солнцу. Мы смертельно устали, жутко хотелось есть и пить. И тут случайно наткнулись в каком-то здании на целый ящик водки. Каждый чуть отхлебнул для поднятия жизненного тонуса. Только к вечеру после нескольких голодных дней наконец попробовали горячего супа. Когда прибыл транспорт с провиантом, мы стали в длинную очередь за супом. Капитан Малиновски, на всякий случай, решил выставить посты боевого охранения по трое человек справа и слева на расстоянии 30-ти метров друг от друга. Едва мы успели наполнить котелки супом, как нас неожиданно атаковали русские пехотинцы. Капитан Малиновски мгновенно принял единственно верное решение, завопив, что было мочи: «В контратаку на них! Ура! Сигнальные ракеты!» И мы с криками «ура» бросились в темноту, и, в свете сигнальных ракет увидев врага, вступили с ним в рукопашную схватку. Русские явно рассчитывали захватить нас врасплох, но просчитались. В свете догоравших сигнальных ракет мы увидели, как они, оставляя убитых и раненых, устремляются в лес. У нас же, слава богу, были только легкораненые, так что лишних порций супа не было. И мы, наевшись до отвала, улеглись прямо на снег в овраге и стали дремать под звездным северным небом. Стоявшие в боевом охранении вынуждены были будить нас, чтобы мы не замерзли. Из предосторожности нам не разрешалось ночевать в домах. Тяжелые арьергардные бои стоили 126-й пехотной дивизии значительных потерь личного состава и техники. 20 января 1944 года 422-й полк располагал всего 150 бойцами, то есть, по сути, сравнялся с обычной полностью укомплектованной ротой.

Продовольственное обеспечение было скудным, один раз на человека дали несколько настоящих кофейных зерен и пиленый сахар, который мы потом грызли. Снег, абсолютно чистый в этих местах, тоже шел в употребление.

В ходе дальнейшего отступления — постоянные, изматывающие душу сюрпризы. Усталый, голодный и продрогший батальон тащился через лес. Едва мы приблизились к просеке, как что-то сверкнуло, и в свете вспышки мы успели разглядеть немецкую артиллерийскую позицию — 4 орудия, тут же угостивших нас огнем. Не помогли даже выпущенные нами белые сигнальные ракеты: рядом с нами разорвалось еще несколько снарядов. Мы были вынуждены залечь. Командир подобрал разведывательную группу из троих бойцов, поручив им незаметно добраться до артиллеристов. Разведгруппа подползла к указанному месту, дали еще одну сигнальную ракету, и вскоре наш батальон потянулся к артиллеристам. Первый вопрос: «Есть что-нибудь пожрать?» Пожрать нашлось, и все успокоились. Наш командир, не стесняясь в выражениях, отчитал командира артиллерийской батареи. Передохнув, мы продолжили путь в западном направлении. Снова все обошлось, даже никто не был ранен.

На наше счастье, зима не была такой лютой, как в 1941/42 годах. Случались и оттепели, обычно к полудню. Мои русские валенки мгновенно пропитывались влагой. На пятках валенок появились дырочки, ведь валенки были без подошв. Возможности поменять обувку тоже не было. Подразделение было измотано в боях, ни о каком снабжении и говорить не приходилось, так что приходилось щеголять в дырявых, мокрых валенках. Мы постепенно уступали неприятелю деревеньки — Телеса, Аропакосы, Скворцы и Репусы. Однажды остатки мотопехотного батальона заняли позицию в какой-то небольшой деревеньке, и командир, прихватив и меня, отправился выяснять обстановку. Вдруг до нас донесся характерный гул двигателя танка Т-34, машина шла прямо на нас по деревенской улице. Танк был в летней камуфляжной окраске, и ничего не стоило подбить его. Наши товарищи не мешкали, и вот из дворика возле хаты зашипел фаустпатрон. Цель поражена! Т-34 тотчас же вспыхнул и остановился. Крышка люка открылась, из нее выскочил танкист. Все происходило метрах в 40–50 от нас. Командир приказал: «Нойенбуш, стреляйте!» Я тут же вскинул карабин, и тут командир тряхнул меня за плечо. «Стреляйте, стреляйте же!» Я ему ответил: «Герр гауптман, вы меня трясете и не даете прицелиться».

Между тем русский танкист успел исчезнуть, перебежав через улицу. И тут объятый пламенем танк на полном ходу вдруг устремился назад. Несколько секунд спустя мы услышали страшный взрыв, машина подорвалась на собственном боекомплекте. Задним числом я подумал, а ведь командир тебя не случайно тряс за плечо, видимо, хотел помешать тебе как следует прицелиться, какого черта палить по каждому улепетывающему со всех ног «ивану» — война и так проиграна.

И когда наши взгляды встретились, мы вдруг поняли, на кого мы стали похожи за все эти дни и ночи отступления. С тех пор как мы снялись с позиции у Ленинграда, мы не брились и не умывались. И руки, и лицо — пепельно-серые от грязи и копоти. Когда-то белоснежная маскировочная одежда была в грязи и крови, мы осунулись, завшивели и устали до чертиков. Что особенно угнетало, так это осознание того, что Красная Армия многократно превосходила нас и по численности, и по вооружениям и технике — мы в этом убеждались практически ежедневно. При всей нашей готовности отдать, если понадобится, жизнь, мы задавались вопросом: а есть ли вообще средство остановить неумолимое продвижение вперед Красной Армии? Увы, реальность давала страшный ответ: такой возможности нет.

Нередко русские танки почти одновременно с нами оказывались в тех населенных пунктах, куда мы следовали. Ижора — хорошо оборудованная запасная позиция в тылу — тоже была разгромлена. Возле Мочино 23 января 1944 года наш батальон под командованием капитана Малиновски и при поддержке нескольких танков сумел перейти в контратаку, в результате мы овладели важной развилкой дорог для отступления, примерно в километре севернее Мочино. Вновь с трудом пробивались к нам по заснеженным лесным дорогам отдельные изолированные пехотные группы. Все было по-прежнему: по ночам отходы, а утром оборона от стремительно преследующих нас русских. Постоянные атаки штурмовиков Ил-2, именно тогда я впервые столкнулся с разрушительным воздействием новых американских напалмовых бомб; взрываясь на опушках леса, они вызывали настоящую огненную бурю.

Постоянные танковые атаки отнимали все наши силы и нервы, нам отчаянно не хватало эффективных средств противодействия танкам. Однажды мы устроили временную оборонительную позицию в низине у крестьянских домишек, и тут вдруг из зимней мглы на пустынной снежной равнине показалось приблизительно 25 танков Т-34. Мы срочно радировали в штаб дивизии и попросили немедленно прислать нам в помощь танки. Из штаба дивизии пришел ответ: танков в распоряжении нет, тем более для обороны; уничтожить вражеские танки в рукопашном бою; позицию удержать любой ценой. А между тем на весь батальон оставались всего несколько штук фаустпатронов. Но судьба вновь оказалась к нам благосклонна: примерно в 200 метрах впереди русские решили повернуть, и вскоре их машины скрылись из виду, растаяв в дымке зимнего дня.

Такая же история повторилась и на следующий день, когда в низине у наших позиций сосредоточились для атаки несколько танков Т-34. На сей раз наша радиограмма в штаб дивизии возымела успех. Довольно скоро к нам прибыло штурмовое орудие с боеприпасами. Командиром машины был гауптман Кениг, эту фамилию мне уже не забыть. И в этот же самый момент русские танки атаковали нас. Им предстояло перевалить гребень высоты. Именно этим и решил воспользоваться командир нашего штурмового орудия, то есть с возвышенного места огневой позиции взять на прицел русские танки. Оттуда гауптман Кениг подбил восемь танков Т-34; только это отрезвило русских, и они прекратили атаку. Безумная танковая дуэль — а мы, пехотинцы, угодили как раз между ними — обернулась убитыми и ранеными. Одному фельдфебелю осколок снаряда попал в сонную артерию, товарищи тщетно пытались зажать ее, но фельдфебель все равно умер. Гауптмана Кенига впоследствии в упор расстреляли появившиеся неизвестно откуда русские, когда он на мотоцикле ехал по дороге. Мы вновь и вновь, про себя, проклинали эту подлую войну, каждая новая жертва казалась нам бессмысленнее предыдущей.

Судьба уготовила нам новое испытание: иссякло питание нашей переносной радиостанции, а о запасных батарейках нечего было и думать, нетрудно понять, что полевыми телефонами мы на марше не располагали. Оставалась только пешая связь, посылать связных в полк. Мы продолжали с боями отступать в направлении Эстонии. Каждая рота, численностью 25–30 бойцов, занимала по пути участок леса и большой крестьянский хутор на несколько домов. Между отдельными ротами связи больше не существовало. И в такой неясной обстановке справа из леса просочилась русская пехота, грозившая изолировать нашу 1-ю роту. Путь в расположение 1-й роты уже простреливался противником. Я получил приказ от гауптмана Малиновски передать 1-й роте приказ отходить. Короткими перебежками, прячась за деревьями, я должен был пробиться сквозь кольцо окружения русских. Но скоро выбившись из сил, я решил просто выйти на дорогу, по ней передвигаться было проще и удобнее, к тому же мне уже было все равно, что со мной будет. А думал я только об одном — как выполнить приказ. И вот до 1-й роты оставалось не более 750 метров. Неожиданно раздался хорошо знакомый гул двигателей, и из тумана показалась колонна русских танков. Сердце у меня екнуло, а потом я, машинально пригнувшись, отскочил в придорожный кювет и зарылся в глубокий снег. Мимо проносились русские танки с сидящими на них пехотинцами в белых маскхалатах. Я из своего укрытия в снегу насчитал не менее 8 танков Т-34 и две небольшие танкетки, они направлялись явно к КП нашего батальона и к крестьянскому подворью. Обстановка менялась на глазах, и я уже не мог сказать с определенностью, поспеет ли на выручку нашим моторизированная пехота и вообще, был ли сейчас смысл тащиться в 1-ю роту. Но, подумав о своих товарищах, все же решил идти — им во что бы то ни стало нужно было передать приказ об отходе. В конце концов я прибыл в расположение 1-й роты и передал приказ лично ее командиру, обязанности которого исполнял фельдфебель.

Уже смеркалось, когда я отправился обратно. Едва я приблизился к охваченным огнем домам, где располагался КП батальона, на меня как снег на голову обрушился огонь из 2-см орудия. Едва не задев меня, трассирующие снаряды просвистели мимо. Упав в снег, я заорал во всю глотку: «Не стрелять, я — свой!» Секунду или две спустя я все же решился подняться, стрельба прекратилась, но это еще ни о чем не говорило, могли стрелять и русские. Приблизившись к орудию, я различил немецкие каски полевой дивизии люфтваффе, у нас в батальоне еще пребывали ее остатки. Струсив, эти ребята открыли огонь по одному-единственному человеку, не удосужившись даже разглядеть толком, кто он — свой или враг.

Меня распирало от гордости, когда я рапортовал гауптману Малиновски: «Ваше приказание выполнено. 1-й роте передано отходить». «Благодарю за исполнительность», — уважительно ответил командир. И в тот же миг мимо нас промчалась та же самая танковая колонна русских, которую я уже видел, но уже без пехотинцев на броне. В отсвете пламени пожара мы разрядили в них несколько фаустпатронов, однако промахнулись — слишком уж быстро они неслись.

На другой день линия фронта сдвинулась на запад и проходила уже через деревни Черново — Педлино (образцовое хозяйство) до Тойворово, где наш батальон под открытым небом, в мороз и ветер под огнем противника стал готовиться к обороне. Здесь нашему подразделению было придано 2 танка «тигр», чтобы было чем сдерживать русских — эти двое «тигров» вполне могли тормознуть танковую атаку противника. Если речь заходила о танковом единоборстве, «тигр», располагавший крупнокалиберным орудием, намного превосходил русскую «тридцатьчетверку» по огневой мощи. Но, увы, у нас было слишком мало этих мощных танков.

25 января 1944 года, где-то около полудня, я, доставляя донесение, попал под обстрел русских пехотинцев из близлежащего леса. Стало быть, русские в очередной раз едва не опередили нас. Вскоре начался минометный обстрел. Маленький осколок мины попал мне в нижнюю челюсть слева, и я увидел, как кровь хлынула на белый маскхалат. Я лежал в снегу, и осколок, угодив в глубокий снег, утратил первоначальную скорость, что меня и спасло. Я тут же помчался к своим, к унтер-офицеру вместе с еще двумя бойцами засевшими в снежной крепости у стены дома. Упав перед ними на колени, я успел сдвинуть на затылок каску и произнести: «Каппо, можешь мне…» И тут все и случилось. Рядом разорвался снаряд, и я без чувств свалился в снег.

Очнувшись, я сообразил, что, скособочившись, лежу на спине. Правое плечо страшно болело, я ощущал жар, а из рукава сочилась кровь. На мгновение промелькнула мысль: «Все, и до тебя добрались!» Попытался пошевелить ногами, вроде все нормально, работают. Это меня чуть успокоило. Одной рукой я расстегнул ремень со всем, что на нем висело. Мои товарищи без движения лежали тут же, почерневшие, словно по ним из огнемета пальнули. Засевший в лесу противник вовсю палил по нам из винтовок. Сейчас самым главным было отыскать перевязочный пункт полка, и поскорее. Я знал, где он находится, потому что не раз проходил мимо, доставляя донесения. Дорога туда не простреливалась противником. Но, чтобы выйти из зоны обстрела русских, мне предстояло преодолеть еще несколько метров заснеженного косогора. Напрягая последние силы, я вскочил и зигзагами побежал наверх. Рядом свистели пули, но они меня, к счастью, не задели. Чувствуя себя как загнанный зверь, я все же добрался до КП полка, расположившегося в небольшом крестьянском доме. И тут же напротив развевался флаг с Красным Крестом — перевязочный пункт, оборудованный в вытянутом в длину сарае. На бегу я потерял много крови, и санитары сразу же потащили куда-то внутрь сарая, где уже лежали несколько человек тяжелораненых, легкораненые ожидали отправки, сидя у стены. С меня стянули толстую стеганую куртку, потом френч и разрезали рукав нательной рубахи. Один из санитаров наложил мне тугую кровоостанавливающую повязку. Рану на подбородке залепили большим пластырем. Санитары уже закончили перевязку, как снаружи вдруг раздался гул танковых двигателей и лязг гусениц. Тут послышались крики, выстрелы, где-то поблизости рвануло! Потом произошло невероятное: один русский танк открыл огонь из орудия по нашему перевязочному пункту, снаряд прошил тонкие дощатые стенки и вышел наружу, но, к счастью, не взорвался. Началась страшная паника, на улице вовсю стреляли, а я так и продолжал стоять полуодетый — в штанах и нательной рубахе. Не раздумывая долго, я решил спасаться — желания оказаться в плену у русских не было никакого. Подхватив здоровой рукой френч, я бросился в дальний угол сарая, где находилось распахнутое окно, и через него выскочил наружу прямо в снег чуть ли не по пояс. На ходу кое-как запахивая френч, я побежал в глубь леса, где смог наконец перевести дух, собраться с мыслями и определить, где проходит наш путь отступления. И я его нашел! Разглядев на снегу черные круги, я понял, что это следы обстрела, стало быть, именно здесь мы и отступали. Время от времени завывали мины, приходилось шлепаться в снег. Мне повезло, в тот день стоял лишь легкий морозец.

Я шел безо всякой конкретной цели, в полном одиночестве по нашей трассе отхода, и вдруг справа в лесу послышался гул мотора. Спрятавшись за толстым стволом дерева, я выжидал, что же сейчас будет. Слава богу, не русские танки. Из лесной просеки, переваливаясь с боку на бок, выкатился грузовик; сердце от волнения забилось, когда я узнал немецких солдат, это были артиллеристы, они оставляли позицию. Артиллеристы прихватили и меня с собой, и я впервые в жизни понял, что чувствуешь, когда спасен. Скоро совсем стемнело. Я уже стал потихоньку замерзать, когда меня высадили у крупного пункта медицинской помощи. По лицам санитаров я понял, как они издерганы, и уже ожидал, что они взорвутся. Мне заявили, что перевязочный пункт немедленно эвакуируется — сюда приближаются русские танки. Ходячих раненых вели к уже готовым к отъезду промерзшим автобусам. Рассевшись по автобусам, мы целую вечность ждали, пока они наконец тронутся — все выясняли, нет ли на дороге русских. Мне не выдали ни одеяла, ни даже шинели, я так и продолжал сидеть во френче, в котором околевал от холода. Проплутав неизвестно сколько по заснеженным темным дорогам, мы все же добрались до железнодорожной станции, где располагался сборный пункт для раненых. Там мы наконец смогли прилечь на кишащую вшами солому и даже получить горячий суп — тепленькую водичку, в которой плавали горошины, но и это было уже хорошо для подъема тонуса.

Перевязочный пункт напоминал сарай. В центре стоял операционный стол, освещаемый бензиновой лампой. Рядом железная печь-времянка, на ней стерилизатор с операционными инструментами. Операционный стол был сколочен из сырых деревянных досок, которые как раз отскребали от крови моего предшественника, он еще не успел просохнуть. Для пристегивания раненых с обеих сторон стола были гвоздями прибиты кожаные ремни. Санитары сняли с меня повязки, и хирург, майор медслужбы, в некогда белом халате, осмотрел раны и объяснил, что осколок от снаряда, возможно, сумел проникнуть глубоко в мышечную ткань плеча, так что удалять его здесь и сейчас рискованно. Но вот края раны необходимо соответствующим образом обработать, иначе они не заживут. Что же до кусочка, застрявшего в подбородке, его, дескать, можно удалить без проблем. Но уж не взыскуйте — перед операцией мы вас на всякий случай зафиксируем — анестезии нет, так что всякое бывает с нашими ранеными. А кричать — кричите сколько влезет.

Дорогие родители!

Я с трудом пишу вам это письмо, поскольку в костях все еще сидит русское железо. Только бы не остаться без правой руки, не знаю даже, как без нее жить. Из-под завшивленной повязки сочится гной. Ужас! Пока что в Германию меня отправлять не собираются. Отсюда санитарные поезда не ходят. После того как меня ранили, пришлось улепетывать от русских танков, тут уж было не до перевязок, и я потерял много крови. Если меня отправят в нормальный госпиталь, тогда все в порядке. Как только у меня будет постоянный адрес, я вам напишу снова.

На сегодня все. С сердечным приветом, ваш Хельмут.

(Письмо родителям от 30 января 1944 года, сразу же после ранения во время отступления из-под Ленинграда в снег и мороз. Осколки побольше в плече, небольшой осколок в нижней челюсти. Те, кто не мог ходить, все погибли.)

Хоть я изо всех сил старался, все равно не мог вытерпеть эту боль. После того, как мне оказали помощь, боли прекратились. Меня перевязали, и я прилег вместе с другими ранеными на солому. Ни спать, ни даже полежать спокойно невозможно — солома буквально шевелилась от вшей, они были везде, заползали под одежду и даже под повязку. Тело зудело нестерпимо, а ведь я не мог даже как следует почесаться. Повсюду шум, гам, беготня, все время поступают новые раненые, которыми надо заниматься.

На следующее утро всем ходячим было приказано отправляться на ближайшую железнодорожную станцию, там всех ожидает состав: товарные вагоны. И вот все, кто мог хоть как-то передвигаться, поковыляли к станции. Наша колонна представляла собой печальное зрелище. Мы помогали друг другу забраться в вагоны. Едва оказавшись в вагоне, люди тут же валились на промерзший пол или рассаживались по углам. Я вспоминал оставшихся в том сарае тяжелораненых. А им кто поможет? Кто их спасет? Как только последний раненый залез в вагон, состав тронулся. И тут как на грех авианалет на железнодорожную станцию; пока грохотало, молился про себя — только бы бомба не упала на рельсы. Мы все легли плашмя на пол и ждали. Поезд успел набрать скорость, и вроде пронесло.

Спустя несколько часов мы, полностью окоченевшие от холода, прибыли в эстонский город Нарва. Это было 27 января 1944 года. Забрезжила надежда, что нам окажут квалифицированную медицинскую помощь. Мои раны загноились, так что вши чувствовали себя прекрасно под повязкой, я же с ума сходил от зуда. Но вскоре моим мукам наступил конец, мне наложили свежую повязку, подвергли дезинсекции и впервые после долгого времени ужасов и мук досыта накормили. Только когда меня отвели в огромнейший зал, уставленный белыми госпитальными койками, и симпатичные медсестры уложили меня на одну из таких, я мгновенно провалился в глубокий сон.

Когда я проснулся, было уже светло, и у моей кровати стоял маленький детский хор, который исполнил песню на непонятном мне языке. И я, как опаленный войной солдат, расчувствовался до слез, не стыдясь их: до меня постепенно доходило, что, несмотря на все ужасы, подстерегавшую меня на каждом шагу смерть, я все же жив! И этот хор детских голосов! Даже сейчас, спустя 55 лет, стоит мне услышать пение детского хора, как меня охватывает дрожь. Кое-как двигая правой рукой, я смог черкнуть родителям кратенькое послание, они, очевидно, уже знали из сообщений сводок ОКВ, что фронт перед Ленинградом рухнул. Все ушло в прошлое, даже моя двухнедельная борода и отросшие волосы.

Напротив меня лежал раненый русский, он тяжело, в страшных муках погибал от газовой гангрены. С ним сидел вспомогательный служащий вермахта, и я стал невольным свидетелем беседы двух людей, один из которых обречен. Ох, какая же дикость эта война — и конца ей не видно.

Фронт неудержимо приближался, и транспортабельных раненых приходилось отправлять дальше в тыл, на запад. Меня доставили в санитарный поезд и уложили на нижнюю полку, застеленную белоснежным бельем. Состав сформировали из пассажирских вагонов, переоборудованных под санитарные, с большими красными крестами на крыше и по бокам. Врачи и медсестры заботились о нас, как говорится, по первому разряду, и когда поезд двинулся в западном направлении, меня пронзило трудноописуемое чувство счастья. При проезде через лесной район санитарный поезд обстреляли из пулеметов партизаны. Погибло несколько человек, в основном, те, кто был на верхних полках; я не пострадал, поскольку лежал на нижней. Остался цел и наш локомотив — поезд, даже не остановившись, следовал дальше. Но теперь первоначальная безмятежность сменилась тихой паникой — врачам и медсестрам приходилось оказывать медицинскую помощь уже новым раненым. Кем были те, кто отважился открыть огонь по беспомощным людям? Кто оказался способен на такое подлое преступление?

Уже в санитарном поезде у меня начался жар, кожа покрылась красными пятнами и сильно зудела. Врач, сделав мне укол кальция, поставил предварительный диагноз: подозрение на воспаление легких. По причине потери крови, пребывания на холоде и недоедания я был на пределе физических сил.

В первых числах февраля 1944 года наш санитарный поезд прибыл в Летцен (Восточная Пруссия). Я поступил в резервный госпиталь, тотчас был уложен в кровать и в условиях хорошего врачебного ухода и достаточного питания быстро пошел на поправку. Уже спустя несколько дней мне разрешили вставать. Раны на подбородке и руке заживали, а, самое главное, больше не изводили вши. В мыслях я снова и снова возвращался к боевым товарищам из 422-го мотопехотного батальона. Кто из них остался в живых? После войны я узнал, что мой командир, капитан Малиновски, уже давно получивший очередной Рыцарский крест, погиб 13 сентября 1944 года. Я благодарен судьбе и внутреннему голосу, к которому всегда прислушивался, за то, что оказался в этом госпитале, даровавшем мне хоть и непродолжительное, но спокойное время вне фронта.

Уже другой санитарный поезд доставил меня 21 февраля 1944 года в резервный госпиталь «Три короны» под Гельдерном. Госпиталь для выздоравливающих и легко раненных представлял собой перестроенный танцевальный зал. Деревенские девушки баловали нас пирогами и дополнительным уходом. Ко мне даже приехали родители. Нет слов, как они обрадовались, увидев меня.

К Пасхе 1944 года я неожиданно ощутил жжение в руке, она покраснела и опухла. Потребовалась еще одна операция в военном госпитале Гельдерна, на этот раз под общим наркозом. Но я выдержал и это, и 5 июня 1944 года, подлечившись, был выписан из госпиталя как «фронтопригодный». После выписки из госпиталя последовал двухнедельный отпуск домой, но особой радости, как прежде, не было — очень уж изменилась жизнь. Я едва ли не ежедневно видел, как рвутся бомбы союзников, а наших истребителей нет и в помине. Все это действовало удручающе, как солдат, я чувствовал, что меня нагло пытались принести в жертву непонятно чему. По истечении отпуска я должен был явиться для доклада в казарму в Падерборн-Нойхаузе, откуда меня снова должны были отправить на Восточный фронт в составе вновь сформированной части. А вновь сформированную часть перебросили на плацдарм южнее Варшавы. Красная Армия уже перешагнула Вислу.

И еще один небольшой эпизод во время боя при отступлении из-под Ленинграда.

Пасмурным и очень холодным зимним днем января 1944 года я отправился на задание с донесением, когда вдруг услышал шум самолета, летящего на небольшой высоте. Мне был знаком этот звук, он принадлежал низкоскоростному русскому легкому самолету, который мы называли «дорожной гуделкой». Самолет летел прямо надо мной. Я прицелился из карабина, естественно, с упреждением, как нас учили, выстрелил и увидел, как из крыла самолета вырвало кусок обшивки. Стало быть, попал. Второй выстрел оказался неудачным. Втайне я надеялся подбить русский самолет из карабина, но пилоту повезло, что мои пули попали только в крыло. Эти небольшие легкие самолеты часто летали по ночам над нашими позициями. Бывало, подлетят, сбросят парочку осветительных ракет на парашютиках, снова уберутся, потом вырубят двигатель и, бесшумно приблизившись, киданут в свете догорающих ракет осколочные бомбы малой мощности на наши позиции. И пути войскового подвоза они тоже атаковали, прибегая к подобным уловкам.

Глава 10. Август 1944 года, снова отправка на Восточный фронт из Падерборн-Нойхауза, Баранувский плацдарм, южнее Варшавы. Позиционная война до 14 января 1945 года

Отпуск, полагавшийся мне для восстановления здоровья после зимнего ранения, пролетел незаметно, как и в прошлый раз. Между тем наступило лето, и я явился в Падерборн в запасную воинскую часть 18-го пехотного полка ополчения. 18-й полк входил в состав 6-й пехотной дивизии ополчения, действовавшей на центральном участке фронта. В этом симпатичном городке было полным-полно военных; вблизи находился знаменитый и нередко проклинаемый военный полигон «Зенне». Отец побывал там еще в Первую мировую войну и не раз приводил солдатскую поговорку тех времен: «Иисус Христос в гневе сотворил «Зенне», что под Падерборном». Как обычно, перед очередной отправкой на фронт проводилась общепехотная подготовка. Приходилось ежедневно до седьмого пота в жару имитировать атаки. Иногда для проведения учебных атак привлекались и настоящие танки типа «Тигр». Но поскольку в Германии отчаянно не хватало бензина, на учебных машинах стояли газогенераторные двигатели. И эти «тигры» с огромной трубой позади выглядели потешно. Однажды во время учений артиллеристы для создания условий, приближенных к боевым, произвели несколько выстрелов боевыми снарядами, и вышло так, что несколько снарядов разорвались в непосредственной близости от нас. Некоторые получили ранения, но тут же подкатили санитары и увезли их. За это командиру батареи наверняка досталось на орехи от начальства.

Был случай, когда меня вместе с другими товарищами откомандировали на товарную станцию в качестве вспомогательной рабсилы на погрузку танков. Танки типа «Тигр» из-за слишком широких гусениц не помещались на товарные платформы. Приходилось машины «переобувать» — надевать гусеницы поуже. И как только не могли предусмотреть подобные вещи? В общем, работа была дурацкая и на износ, и не только танкисты проклинали ее. Снимать широкие гусеницы еще куда ни шло. А вот надевать на металлические зубчатые колеса новые гусеницы — это уже потяжелее. Приходилось их на тросах протаскивать через верхний опорный ролик, а потом соединять. Надо сказать, танкисты справились с этим блестяще. Но все дело в том, что по прибытии на прифронтовую станцию назначения приходилось вновь менять узкие гусеницы на широкие.

20 июля 1944 года произошло покушение на Гитлера. В тот день ворота казармы наглухо закрыли и никого не выпускали. Да и в нашей казарменной жизни произошли кое-какие перемены. Теперь даже вермахту предписывалось приветствовать друг друга нацистским приветствием, как в СС, что казалось нам слишком обременительным — приходилось перестраиваться. Пехотинцы получили укороченные кожаные сапоги со шнуровкой, а прежние неудобные солдатские кованые сапоги канули в прошлое. Первоначально нас перебросили в 126-ю пехотную дивизию в Эстонию. Между тем Красной Армии удалось создать несколько плацдармов южнее Варшавы на западном берегу Вислы — обстановка стремительно менялась. Военная подготовка необстрелянной молодежи подходила к концу, а переброска на Вислинский фронт, напротив, приближалась.

В погожие летние вечера я болтался по Нойхаузу, разглядывая памятники архитектуры и дворец. Боже, какой прекрасной и богатой впечатлениями могла бы быть жизнь без войны! В пивных солдатские жены или невесты прощались со своими возлюбленными и самыми дорогими людьми. Кто знает, надолго ли? Возможно, и навсегда. Мысль не из приятных.

Отправка во фронтовые части произошла незамедлительно. Меня вновь назначили связным при штабе 2-го батальона 18-го пехотного полка ополчения. Командиром батальона был гауптман Хойсель. Район боевых действий — Баранувский плацдарм на западном берегу Вислы, южнее Варшавы. Следующим крупным городом был Радом, расположенный севернее Келецких гор. Наступление русских на этом участке несколько замедлилось. Линия фронта не была сплошной, не имела хорошо оборудованных в инженерном отношении позиций и проходила через небольшие городки. Гражданского населения в этом прифронтовом районе почти не было. Приходилось ежедневно укреплять линию обороны, поэтому все были заняты рытьем окопов и траншей. Позади нашей линии были выставлены щиты с надписями по-немецки и по-польски: «Стой! Линия фронта! Стреляют без предупреждения!» Но невзирая на это, у нас на позиции постоянно околачивались женщины, главным образом пожилые. Потом их приходилось отправлять восвояси — ничего не попишешь — война. Лишь после того, как мы заметили, что польки перебегали к русским и в деталях описывали, где, мол, эти чертовы фрицы, тогда мы стали с ними построже. Русская артиллерия понемногу начала обстреливать наши оборонительные позиции. Визиты местных прекратились — слишком стало опасно.

Мы, искушенные фронтовики, разумеется, были заняты постоянными поисками всего, что оказалось бы полезным для работы и, уж конечно, съестного. В расположенном неподалеку фруктовом саду поспевали сливы. Мы притащили железные кастрюли и сварили в них отличное сливовое варенье. Мы смешивали и сливовый сок в пропорции один к одному с водкой, эту смесь мы окрестили «Вислинским ликером», который всем пришелся по вкусу. Ну а варенье с удовольствием намазывали на хлеб.

Позади, вплотную к нашей пока что временной позиции примыкала деревенька, хоть и небольшая, но с костелом. И мы с одним из моих товарищей однажды выбрались туда осмотреть храм. Костел оказался внутри довольно скромным. Интерес представлял орган. Большие мехи из натуральной кожи надувались с помощью насоса, приводимого в движение педалями, а положенный сверху тяжелый камень сжимал воздух, подавая его в трубы органа. Неприхотливая, но зато весьма надежная конструкция. Я немного играл на аккордеоне, и не смог удержаться, чтобы не сесть за орган и исполнить что-то веселенькое. Жест с моей стороны, мягко говоря, неуместный, но зато вполне мирного характера. Лето 1944 года подходило к концу, дни стояли солнечные и жаркие. Со свободой передвижения в прифронтовой зоне можно было распрощаться. Мы соединяли ходами сообщения землянки. В нашей землянке для связных мы из всякого случайно найденного барахла соорудили маленькую, но вполне пригодную для приготовления еды и обогрева печь, не позабыв и запастись дровами — как-никак, приближалась осень. Передвигаться вне позиции становилось рискованным — вполне можно было попасть под минометный обстрел. Мы, успевшие пообтереться на войне, которым не чуждо и приворовать, притащили с близлежащего поля картошки, которую нагло выкопали саперными лопатками. Русские, на глазах у которых все это происходило, не отказали себе в удовольствии ахнуть по нам пару раз из тяжелого миномета. Когда дым от взрыва рассеялся, мы с радостью отметили, что все целы и невредимы. Картошку удалось спасти, и ее хватило всего на сковороду; какой вкусной показалась жаренная на маргарине даже без лука картошка! Лука нигде не удалось раздобыть. Жара по-прежнему не спадала, и кое у кого из наших началось расстройство желудка. Причиной тому были, вероятнее всего, мясные консервы, явно подпорченные, которыми нас снабжали. Выбирать ведь не приходилось.

Мы, связные, знали как свои пять пальцев все окопы и ходы сообщения нашей позиции. Гауптман Хойсель велел мне однажды нарисовать приблизительную схему позиций батальона, включая все землянки и ДОСы. Что касается оружия, то пехотинцам теперь выдали современное, короткоствольное оружие. «Sturmgewehr 44» со слегка изогнутой обоймой на 30 патронов, с возможностью ведения как одиночного огня, так и очередями. Старые карабины отслужили свой срок, их передавали ополченцам.

Линия фронта у Баранувского плацдарма понемногу укреплялась. Спустя 2 или 3 недели участия в боевых действиях нас сменили, направив в близкий тыл на несколько дней отдохнуть, помыться и переодеться в чистое. Хоть и с некоторыми ограничениями, мы все же могли передвигаться. Так, однажды разузнав о деревенском празднике с танцами и музыкой, мы отправились в пивнушку в расположенном неподалеку местечке. С двумя друзьями мы даже рискнули потанцевать. Тогда я пригласил на танец симпатичную польку, и мы стали танцевать. Потом я вдруг заметил, как остальные молодые люди вместе со своими подружками все плотнее придвигаются к нам и, бросая на нас недобрые взгляды, начинают окружать. Поняв, в чем дело, я вполне корректно завершил танец, и мы убрались подобру-поздорову. Не было никакого настроения устраивать потасовку, ибо мы были без оружия. Вот так и завершилась наша вылазка в мирную жизнь в самом конце войны.

Вернувшись на наши позиции, мы убедились, что артобстрелы русских с каждым днем усиливаются, теперь они вели огонь даже в темное время суток. Но к атакам противник не переходил. Видимо, решили взять нас измором. Мы думали и гадали, сколько еще они будут продолжать подобную тактику. Очень коварно действовали русские, обстреливая из своих, как они их называли, «сорокапяток» — небольших пушек, стоявших сразу же за их линией обороны. Выстрел, и тут же разрыв. Даже не остается времени опомниться. В ясную погоду прилетали одномоторные, частично бронированные самолеты-штурмовики Ил-2, сбрасывали на нас мелкие осколочные бомбы и обстреливали из пулеметов. Если кто-нибудь из нас засматривался вслед улетавшему Ил-2, тот рисковал получить «прощальный салют» от стрелка, сидящего позади пилота и спиной к нему. От наших доблестных люфтваффе, увы, мы больше не получали поддержки. Вследствие острой нехватки боеприпасов мало было толку и от нашего артиллерийского дивизиона. Превосходство Красной Армии в тяжелых вооружениях оборачивалось ежедневными потерями личного состава как убитыми, так и ранеными. Убитых, как правило, доставляли на куске брезента только к утру. Гауптман Хойсель отправил в полк зашифрованную телефонограмму о потерях. Ряды рот редели непрерывно, а замена приходила скудная; соответственно, удлинялись и сроки боевого дежурства в окопах у пулеметов.

Наступила сырая, промозглая осень, зарядили бесконечные дожди. Все окопы залило водой. Хорошо хоть, что печь в землянке давала нам возможность просушить сапоги и одежду. Тогда со мной произошел совершенно уникальный за всю войну случай. Это было в начале ноября 1944 года. Как-то в первой половине дня на КП батальона заявилась симпатичная молодая особа в форме медсестры добровольной организации помощи тыла фронту. Она принесла с собой две сумки с сигаретами и маленькими бутылочками шнапса. Эти подарочки она пожелала лично раздать солдатам и непременно на передовой. Мы проводили ее к гауптману Хойселю, тот похвалил молодую женщину за мужество, но велел обязательно надеть каску и обуться в резиновые сапоги. Из-за густой копны волос надеть каску на голову было трудновато, так что волосы пришлось распустить по плечам. Мы с моим товарищем сопровождали нашу гостью. Там, где траншеи были не очень глубокими, приходилось просить нагнуться. Слава богу, на фронте в тот день стояло относительное затишье, если не считать эпизодических пулеметных очередей со стороны русских.

Когда мы прибыли на передовую, наши бойцы просто одурели. Даже не поняли, в каком тоне общаться с нежданной визитершей. Потом все же пришли в себя и даже осмелели. Один из них выдал следующее: «Ну, так как, дамочка, а ты бы рискнула на животе подползти к «иванам» на сотню метров?» (Позиции русских располагались всего в 100 метрах от наших.) Принесенные сигареты и шнапс тут же разошлись, одну сумку мы, правда, зажали для нашего ротного.

Когда мы вернулись на КП батальона, каска была снята, ее сменил милый сестринский чепчик, потом мы помогли смелой медсестричке стянуть жуткие резиновые сапоги. Капитан Хойсель поблагодарил ее за визит на фронт и пожелал благополучного возвращения домой. Мы проводили женщину до маленького автомобиля, стоявшего прямо возле нашего КП. Думаю, и этой сестре милосердия вовек не забыть экскурсии на передовую.

Убогие домишки вблизи линии фронта в районе излучины Вислы. 1944 год

Все чаще русские летчики на бреющем совершали облет наших позиций. Огня они не открывали, очевидно, фотографировали наши позиции, готовясь к наступательной операции. Наша артиллерия применила новый вид оружия под интригующим названием «наземные пикирующие». Это были крупнокалиберные реактивные снаряды. Шум от них был адский, как, впрочем, и убойная сила. Мы продолжали обустраивать и укреплять землянки. Перекрытие такой землянки состояло из двух рядов бревен, поверх которых насыпался толстый слой земли. Без постоянной помощи саперов роты и их специальных инструментов нам с этой работой ни за что бы не справиться. Перекрытие землянки должно было выдержать прямое попадание снарядов — мелких и средних. Хотя войсковой подвоз был стабильным, нам приходилось нелегко: день и ночь стоять в боевом охранении, успевать доставлять донесения, оборудовать позиции — это тебе не фунт изюму. Мои однополчане исхитрялись доставать пшеничную муку, сало, так что время от времени мы даже баловали себя лакомствами. Слово «достать» на языке фронтовиков означало «получить доступ к дефициту».

Мои товарищи из Аахена были весьма озабочены стремительным продвижением войск союзников с Запада. В разговорах в землянках всегда задавался один и тот же вопрос: сколько нам еще здесь в дерьме и грязи проливать кровь? Сколько еще нас должно подохнуть? Ведь исход войны был предрешен — это понимали все. Втихомолку мы желали ответственным за нее самого дурного конца, но выражать подобные мысли вслух опасались. Выпив приличную порцию шнапса, можно было на время позабыть о скотской жизни-, но ведь нужно было еще и в любую минуту быть готовым дать отпор противнику.

Однажды на нашем командном пункте появились двое членов НСДАП в коричневой форме и завели разговор о скором контрнаступлении, новом чудо-оружии фюрера и, разумеется, об окончании войны. Молча, с серьезными лицами, без комментариев мы их выслушали. Едва русская артиллерия начала обычный беспокоящий огонь, как наши партийцы мигом испарились.

Постепенно с первыми ночными заморозками приближалась зима, и мы получили из обоза зимнее обмундирование. 7 ноября 1944 года в Красной Армии был праздничный день. Это мы скоро почувствовали по огненному шквалу из «сталинских органов» («катюш») и минометов. Жутко звучало ночью улюлюканье перепившихся азиатов, что-то оравших нам. Ситуация на фронте становилась все тревожнее. Глубина воды в окопах доходила почти до 80 сантиметров. Чтобы окончательно не промокнуть, мы на авось выскакивали из окопов и мчались вдоль них так, чтобы не попасть под пули противника. Черт бы побрал эту окаянную восточную позднюю осень!

Часть деревни Липски Буды вблизи линии фронта в районе излучины Вислы. 1944 год

Тогда, 13 ноября 1944 года, я получил телеграмму от матери, в которой она сообщала, что во время воздушного налета на Дюссельдорф наш дом и производственная территория, где работали родители, полностью разрушены. Мой отец с тяжелым ранением лежал в городской больнице. Я без промедления получил несколько дней отпуска по семейным обстоятельствам и с ближайшей железнодорожной станции выехал на единственном курсирующем в этом районе паровозе. Первым же поездом для отпускников с фронта я довольно быстро доехал до Дюссельдорфа и был потрясен видом превращенных в руины улиц. Трамвай, часто останавливаясь, пробирался мимо груд битого кирпича. Мой отчий дом был полностью сожжен и разрушен зажигательными и фугасными бомбами, вместе с ним и маленькое производственное помещение. Бомбы не пощадили и служебный автомобиль отца. Мать (слава богу, она была цела и невредима) я отыскал в полуразрушенном соседнем доме, где она нашла временный приют. У нее уцелела лишь сумочка с документами и ключ от дома. Я навестил отца в больнице, он до сих пор не мог оправиться от шока, вызванного ранением. На все лицо синел отек — у него в четырех местах был перелом черепа, правое плечо раздроблено, но руку удалось сохранить в результате удачной операции. Я видел, что ему тяжело говорить, но мы все же обсудили самое важное. Отец был владельцем фирмы с 30 рабочими, и теперь она осталась без руководителя. Необходимо было без промедления обсудить с бухгалтером, что делать, и поставить в известность всех заказчиков о том, что произошло. За два дня отпуска я сумел решить все, казалось, нерешаемые проблемы. Дней отпуска не хватило, и я был вынужден ходатайствовать о продлении отпуска у местного функционера НСДАП. Тот с порога наорал на меня, мол, у нашего фюрера (Адольфа Гитлера) каждый солдат на счету, так что ни о каком продлении отпуска не может быть и речи. Меня такой оборот никак не устраивал, я продолжал настаивать на своем. В конце концов после грубой перепалки я все же смог убедить его продлить мне на два дня отпуск. Их мне хватило для решения только первоочередных вопросов. Покончив с ними, я снова с объемистым «тормозком» отправился на Восточный фронт довоевывать.

За долгие часы в пути на восток я размышлял о дальнейшем ходе войны: что станет с нашей прекрасной Германией, если все большие города друг за другом превратятся в груды развалин? Если неприятель оккупирует ее? Каким же чудовищным преступлением было сейчас продолжать эту бессмысленную войну! Уже и так более чем достаточно молодых и здоровых людей принесли себя в жертву, к чему же, в таком случае, множить эти жертвы? Да, Германии предстояли очень и очень непростые годы — что мог поделать народ с преступной фашистской кликой? При всей любви к Отечеству теперь для меня первоочередной задачей стало выжить, выжить, не отказываясь от исполнения своего солдатского долга.

Божница в окружении трех берез у деревни Липски Буды. Август 1944 года

Было уже по-зимнему холодно, землю успело припорошить снегом, когда я вернулся к своим товарищам на нашу старую позицию. Первым делом я доложил о прибытии своему командиру гауптману Хойселю. Своим товарищам в землянке связных я рассказал о том, как обстоят дела дома, о том, сколько там сейчас убитых, раненых и какие лишения приходится терпеть населению. Воздушные атаки англичан и американцев становились все интенсивнее, и народ изнывал на скудном карточном рационе продовольствия. Мало радостного сообщили и мои друзья о том, что происходит на нашем участке фронта. Нехватка боеприпасов была настолько острой, что открывать огонь из пулеметов позволялось только во время атаки неприятеля. Русские, быстро узнав об этом, чуть ли не разгуливали по ничейной земле. Когда наши саперы с наступлением темноты заминировали участок территории у наших окопов, русские ночью тут же разминировали его, так что их прогулки по полосе продолжились — стрелять по ним было нечем. Такая была картина шестой военной зимы на нашем участке фронта. Что касается артогня, им нас угощали регулярно, пока окончательно не измотали и не перебили нас — чем мы могли ответить русским?

А потом произошел и вовсе жуткий случай. В одну из туманных ночей в нашу землянку ввалились несколько человек русских с «Калашниковыми». Один из них на ломаном немецком потребовал сложить оружие и следовать за ними. Мы оказали сопротивление, один товарищ был в этой схватке смертельно ранен, другой спасся бегством и сообщил, что случилось. Гауптман Хойсель на это лишь негромко выругался. Даже несмотря на этот инцидент, вопрос с боеприпасами так и не был решен. Ну, скажите на милость, что вообще делать боевому подразделению, если на стрельбу по противнику, по сути, наложили запрет, разрешив открывать огонь только в «исключительных обстоятельствах»?

Так и проходили эти первые недели зимы, с сильными ночными заморозками, с толстым снежным покровом и бесконечно длинными ночами. Правда, периоды слякоти и грязи закончились. Обозные транспортные средства, то есть лошадиные упряжки, легко добирались до передовой.

6 декабря 1944 года, в день святого Николая, русские разбросали листовки с обычными требованиями без борьбы сдать позицию, мол, они не сегодня — завтра начнут наступление. Новости о предстоящем скором наступлении были подкреплены артобстрелом из орудий крупного калибра. Листовки сразу же полетели в печку землянки; жалко только, что я так и не оставил ни одной на память. 16 декабря 1944 года вермахт приступил к осуществлению совершенно никчемной, бездарной операции — наступления в Арденнах под командованием генерал-фельдмаршала фон Рундштедта. В бой были брошены лучшие танковые и стрелковые дивизии — свыше 1700 единиц танков и штурмовых орудий. Мы, солдаты-ополченцы Восточного фронта, мыслили совершенно по-другому: как было бы здорово бросить все эти дивизии против численно превосходящих нас русских. А потом произошло то, чего все ожидали: Арденнское наступление завершилось нашим разгромом. Здесь на наших позициях у Баранувского плацдарма пока что сохранялось затишье. Вот так мы тихо и созерцательно, с думами о наших любимых на Родине, и пережили рождественские дни у себя в землянке. Как и наступление нового 1945 года и посленовогодние дни.

Глава 11. 14 января 1945 года — начало широкомасштабного стратегического зимнего наступления Красной Армии из Вислинских плацдармов южнее Варшавы. Катастрофические по числу потерь и последствиям сражения при отступлении немецких войск в Силезию; обморожение ног, пребывание в госпитале Дрезден-Арнсдорф; в апреле 1945 года — американский плен

11 января 1945 года я, к счастью, был направлен на краткосрочные курсы в тыл, примерно в 10 километрах от линии фронта. И когда 14 января 1945 года в снег и страшные холода развернулось мощнейшее по силе наступление Красной Армии, я находился в относительно безопасном месте. Но уже спустя час после начала невиданной по силе артиллерийской подготовки весь немецкий фронт рухнул. Превосходство противника было ни с чем не сравнимым! На каждый километр атакуемого участка фронта у Баранувского плацдарма малочисленным немецким дивизиям противостояли приблизительно 250 артиллерийских стволов всех калибров. Противник имел 7-кратное превосходство по числу танков и 11-кратное по численности пехотных сил. Вся 9-я немецкая армия была разгромлена еще в самый первый день наступления Красной Армии. Почти все действовавшие на передовой части были уничтожены ураганным огнем и в ходе дальнейших атак русских ударных дивизий.

В моем полку в первый же день наступления погибли командир 18-го пехотного полка, все без исключения командиры батальонов, среди них и командир моего, 2-го батальона гауптман Хойсель. В тот самый страшный первый день пали и командиры артиллерийских частей и подразделений. Красная Армия неукротимо продвигалась на запад. Из остатков разгромленной 6-й пехотной дивизии и 18-го пехотного полка был срочно сформирован 6-й мотопехотный батальон под командованием гауптмана Шрайнера и подчинен 19-й танковой дивизии. Моя прежняя 6-я дивизия больше не существовала. Гауптман Шрайнер назначил меня связным. Русские танковые части и соединения, воспользовавшись важнейшим преимуществом — отличными дорожными условиями, — стремительно продвигались на запад. При этом они все чаще прибегали к испытанной нами еще летом 1941 года в России тактике окружения частей противника. Так возникли так называемые подвижные котлы, перемещавшиеся в западном направлении. Мы тоже оказались отрезанными на участке между реками Вислой и Пилицей. Предполагалось, что там наступающего противника сдержат наши заранее подготовленные оборонительные позиции. Однако позиции эти, к сожалению, были пусты, и наше отступление продолжалось. Между Томашувом и Зулеевом воды Пилицы сковал лед. Соблюдая осторожность, мы сумели переправить по льду реки на другой берег легкие открытые вездеходы, личный состав и войсковые запасы.

Далее отступление продолжилось через Петркув и Лодзь до реки Варта. Важнейшая транспортная развязка Калиш-Острово и Кошнин уже были заняты опередившими нас русскими танковыми частями. Поток беженцев на дорогах, пеших и на повозках русские танки безжалостно сметали в сторону, а кое-где и давили гусеницами. Женщины и дети погибали от холода. Мы сумели отбить у противника вышеупомянутую транспортную развязку, отойти и тем самым избежать окружения. Абсолютно неорганизованно, порой пешим порядком, порой на случайных грузовиках мы продолжали отходить вслед заходящему солнцу.

На душе кошки скребли. Что толку от боевой части, по сути, рассеявшейся и вдобавок к этому отрезанной от всякого войскового подвоза? Воистину ужасна была участь тяжелораненых, не было никакой возможности своевременно организовать их переброску в наш тыл. Немецкие танковые части, точнее говоря, их остатки не имели горючего; мы были вынуждены подрывать самые современные танки типа «Тигр», чтобы они не достались врагу. Иными словами, почти все немецкие танковые силы были разгромлены. В ходе дальнейшего отступления мы видели на одной из дорог брошенный новенький «Леопард» со слетевшей гусеницей. Танкисты ломом отчаянно пытались надеть ее, но, судя по всему, это был сизифов труд. Мы предупредили их, что вот-вот здесь будут русские танковые части, и посоветовали им взорвать машину. Жаль было совершенно новый танк, он сослужил бы добрую службу при отражении атак русских.

Мы продолжали отходить, не останавливаясь ни днем ни ночью. На центральном участке фронта образовалась брешь шириной около 300 километров, и оперативные соединения русских, в том числе танковые, совершенно беспрепятственно продвигались на запад. Связь с вышестоящими штабами, а также войсковыми частями отсутствовала. Не следует забывать и о непрерывных бомбежках и атаках с воздуха русских штурмовиков. Наши люфтваффе опять-таки из-за отсутствия горючего не имели возможности вступить с ними в бой. Заранее подготовленные позиции в тылу были практически не заняты боеспособными частями, и русские просто-напросто обходили их. Какой бы то ни было контроль отсутствовал — остатки полуразгромленных частей спасались бегством. На главных трассах отступления можно было видеть временные щиты с указаниями новых мест сбора боевых частей. Меня не покидало чувство, что война проиграна, и я решил, что единственно разумное теперь — соблюдать предельную осторожность и выжить в этой войне, исключая, разумеется, сдачу в плен русским.

Каким-то образом наша малочисленная боевая группа под командованием гауптмана Шрайнера сумела раздобыть открытый вездеход, да еще и бензин. Теперь мы, битком набившись в машину, вместе с фаустпатронами бодро следовали в сторону Силезии. Добравшись до так называемой второй линии оборудованных запасных позиций, мы убедились, что и она не занята. Перед нами раскинулся огромный лесной массив, наверняка занятый польскими партизанами, а обойти его мы никак не могли. В качестве меры воспрепятствования коварным атакам мы взяли с собой в заложники одного поляка с близлежащего хутора, пообещав отпустить его, как только минуем лес. Его мы собирались усадить прямо на забрызганное грязью правое крыло вездехода. Я же уселся на левом, держа палец на спусковом крючке автомата. Никаких партизанских атак не последовало, лес мы миновали благополучно, а поляк был отпущен.

Выехав на открытую местность, мы увидели множество повозок с беженцами — передвигаться по забитым дорогам уже не было возможности, вот люди и решили ехать полем. Дул порывистый ледяной ветер, и повозки еле ползли на запад. Обогнав их, мы угодили под бомбежку русской авиации. Пришлось остановиться и пережидать ее, укрываясь под деревьями от осколков. Трудно даже представить, что было бы с нами, не располагай мы транспортом — без него выскочить из этого дьявольского котла было невозможно. Нам повезло, мы слили бензин из бака брошенного грузовика и сумели продолжить путь на запад.

В небольшом польском городке под названием Мокрозек, этого названия мне не забыть никогда, к полудню скопилось множество беженцев на телегах. Люди решили устроить здесь краткий привал; я заметил и несколько автомобилей вермахта. Внезапно началась страшная бомбежка, и несчастный Мокрозек был разрушен до основания. Когда началась бомбардировка, я быстро скрылся в первом попавшемся доме и успел броситься под кухонный стол — в этот момент рядом с домом разорвалась бомба, и часть его обрушилась. Я, кое-как выбравшись из-под груды обломков, стал отряхиваться. Ничего страшного, если не считать пары синяков и ссадин. Рыночная площадь представляла собой адское зрелище — несколько бомб упали прямо в гущу беженцев. Не могу и не хочу описывать это. Мне повезло, я уцелел, уцелели и мои товарищи — хорошо, что мы догадались поставить вездеход чуть в стороне. Мы, не мешкая отправились дальше, маневрируя между обезумевшими от страха людьми.

К вечеру мы добрались до какого-то имения с закрытыми ставнями. Мы собрались переночевать здесь и, прежде всего, раздобыть хоть какой-то еды. Гауптман Шрайнер распорядился поставить вездеход подальше и хорошенько замаскировать. Как выяснилось позже, решение было весьма своевременным. С черного хода мы пробрались в дом. Быстро была обнаружена кладовая с заготовленными впрок мясом, колбасами, фруктами и даже бутылками с красным вином — было что выставить на стол. Весело запылала на кухне плита, на сковороде заскворчало сало… Мы уселись за сервированный по-праздничному стол отведать роскошный обед и даже зажгли свечи. Пили мало, чтобы не раскисать и оставаться в полной боевой готовности. Неожиданно в ставни загрохотали кулаками, послышалась русская речь. Мы тут же схватили оружие, через заднюю дверь выскочили из дому и бросились к нашему вездеходу. Из предосторожности водитель не стал запускать двигатель — к чему лишний шум? Несколько десятков метров мы толкали его, только потом водитель включил двигатель. Вновь нам удалось благополучно смыться от греха подальше. Силы были явно неравными, так что ввязываться с ними врукопашную смысла не имело.

Для остатков когда-то могучих немецких пехотных дивизии бои в Силезии стали последними. И попытка генерал-лейтенанта Никеля подбодрить личный состав вот такими листовками успеха не возымела. На память одну из них я сохранил в своей солдатской книжке

Потом вышло так, что нас заставили сдать вездеход, после чего нас сунули в какую-то вновь и наспех сформированную боевую группу в 50–60 человек, отставших от своих частей. Возглавил группу гауптман Шрайнер. Новая задача — оборонять усадьбу на главной дороге. Снова пошел снег, и вдобавок мороз крепчал. Между обороняемой нами нашей усадьбой и главной дорогой располагался небольшой, но довольно глубокий овражек. Мы с ужасом наблюдали, как метрах в 150 от нас проехала колонна русских танков и грузовиков. В вышеупомянутой усадьбе поляки дали нам хлеба и растопленного сала прямо с печки. Мы пили тепловатый жир прямо из горшка, организм нуждался в калориях — уж и не помню, когда нас по-настоящему кормили наши начпроды. Разведывательный бронеавтомобиль решил повернуть к нам и тотчас же был обстрелян русскими танками, стоявшими на расположенной выше дороге. Один офицер передал нам приказ сию же минуту отойти к какому-то там мосту, уже подготовленному к подрыву. При свете свечи мы на карте, сверяясь с компасом, установили точное направление. По заснеженным полям в сгущавшихся сумерках мы, пехотинцы, растянутой колонной стали продвигаться к намеченному месту. Слава богу, гауптман Шрайнер точно все указал на карте, и мы после продолжительного марша без труда обнаружили вышеупомянутый мост, где нас уже ожидали саперы. Вскоре этот мост взлетел в воздух.

Так выглядела наша позиция в Зигерсдорфе (Силезия) в феврале 1945 года. У меня, связиста, в планшете всегда имелась наготове бумага и карандаш

В последующие дни передвигались мы исключительно на своих двоих, уставали как собаки, и ноги гудели от непрерывной ходьбы. Все кругом были заняты поисками транспорта, чтобы уйти от быстро настигавших русских и не оказаться у них в плену. Наконец в районе городка Фрауштадт мы добрались до границы рейха. Там отступавшие части собирали и формировали из них новые боевые группы. Я был прикреплен к боевой группе «Смерть танкам». Командовал ею гауптман Хюнфельд, который назначил меня связным при штабе. Боевая группа с таким многообещающим названием никакими транспортными средствами, равно как и тяжелым противотанковым оружием, не располагала, в ее распоряжении был лишь мотоцикл БМВ с коляской, использовавшийся для разведки. Как связной я частенько садился в коляску и, положив на колени автомат и фаустпатрон, отправлялся на так называемые особые задания, с которых вполне можно было и не вернуться. Однажды мы получили приказ провести дневную разведку, чтобы выяснить местонахождение передовых частей русских. Когда мы проезжали мимо наших позиций, товарищи пожелали нам ни пуха ни пера. Сначала мы, спеша, проехали по открытой местности, постоянно оглядываясь по сторонам. Потом миновали опустевшую деревню, так и не встретив ни одного человека; было необычно тихо, ставни наглухо заколочены. Потом снова одолели несколько километров открытой местности до следующего населенного пункта. А вот там мы буквально напоролись на танковую колонну русских, которые незамедлительно открыли по нам огонь. Водитель мотоцикла в считаные секунды круто развернул наш БМВ, и мы, мечась из стороны в сторону, только благодаря мастерству водителя и надежному мотоциклу сумели унести ноги. После мы подробно доложили нашему командиру обо всем, описав местонахождение русских передовых танковых частей. Впрочем, нам так и так пришлось продолжить отход.

В большом имении мы обшарили все, даже сено. Наше внимание привлекла огромная куча соломы, и мы полюбопытствовали, что в ней решили от нас упрятать. Там под брезентом стоял маленький белый «фиат», спортивная модель, с красной кожаной обивкой сидений. Удивлению не было предела: в замке зажигания торчал ключ, а стрелка прибора свидетельствовала о том, что бак полон. Быстро вызвали гауптмана Хюнфельда. При виде этого маленького скоростного малолитражного автомобиля он пришел в истинный восторг. «Наконец-то у нас есть боевое транспортное средство! — воскликнул он. И тут же спросил у меня: — Нойенбуш, вы случаем не водите автомобиль?»

Я ответил, что кое-какой опыт имеется.

«В таком случае берите на себя управление транспортным средством боевой группы «Смерть танкам». Ситуация была довольно идиотской, и вместе с тем серьезнее некуда. Мой отец, правда, когда-то пытался научить меня водить машину, и мне не составило труда переквалифицироваться в шоферы.

Но настоящую практику вождения я получил в ходе дальнейшего отступления, нередко под огнем противника. От гауптмана Хюнфельда я однажды получил приказ срочно доставить в уже эвакуированную деревню двоих женщин — почтовых служащих с казенными деньгами. Ехать предстояло навстречу русским, так что мне было несколько не по себе. Без происшествий я добрался до маленькой деревни, там у въезда меня уже дожидались обе почтовые служащие с деньгами. Я тотчас развернулся, и обе женщины тут же сели ко мне в машину. Было настолько тесно, что я толком не мог переключать скорость. Я тотчас тронулся в путь. Но что это? Давлю, давлю на газ, а машина еле ползет. Что случилось? Оказалось, я в спешке позабыл снять ее с ручного тормоза. Русские, которые явно наблюдали за нами, открыли стрельбу. Когда неподалеку стали рваться противотанковые снаряды, обе женщины завопили от страха. Чуть в стороне, у придорожных деревьев, я разглядел темно-красную вспышку разрыва. Благодаря богу, мы все же добрались до поворота дороги и оказались вне досягаемости снарядов русских танков. И снова, в который уж раз, все обошлось благополучно. Я сказал себе: как всегда везет. Целый и невредимый я смог отправить обеих почтовых служащих с деньгами в батальонный командный пункт, откуда они направились в тыл. Впоследствии я сказал себе, что прежний водитель маленького «фиата» наверное, обрадовался бы, если бы знал, как пригодился его автомобиль.

То, что Красная Армия безудержно продвигалась в глубь рейха, не на шутку тревожило. Прежде всего мы думали о том, какие ужасы предстоит пережить нашим женам и любимым, остававшимся в Германии. Призыв Сталина к своим войскам был нам хорошо известен: берите себе любую немку-блондинку, она — ваш трофей. Как мы, несчастные солдаты-фронтовики, могли воспрепятствовать этому? Разве что сражаясь до последнего патрона. Поэтому и были вынуждены до конца исполнять свой солдатский долг, каким бы безвыходным ни казалось нам положение, в котором мы очутились.

К тому времени мы представляли собой малочисленную боевую группу, состоявшую из тех, кому не на кого и не на что было рассчитывать, кроме себя, включая и войсковое снабжение. Самому обеспечивать себя пропитанием было еще не худшим из зол — в покинутых домах мы находили достаточно и мяса, и колбас. Ведь у местных жителей, покидавших эти дома, времени на сборы не было. Я тогда не расставался с финкой на случай рукопашной схватки, она вполне годилась и на то, чтобы нарезать хлеб или колбасу. Письма из дома уже давно не приходили, что лишь усугубляло наше беспокойство. Очень непростым было и положение тяжелораненых. К примеру, как поступить, если твой товарищ получал ранение в живот? Пожалуй, страшнее ничего и придумать нельзя. При ранении в область живота операционное вмешательство должно быть немедленным, самое большее несколько часов спустя после ранения, в противном случае человек обречен. Однако ни санитаров, ни транспортных средств не было. Тяжелораненые умирали в страшных муках, не хотелось даже и думать о том, что и тебе придется пережить подобное. Тогда мы снимали медальон с личным номером солдата и передавали его командиру. А тела погибших приходилось бросать непогребенными. Однажды мы обороняли одну покинутую жителями деревню, название ее, увы, не помню, как многое из этих драматичных недель боев при отступлении, в первую очередь, как звали моих друзей, офицеров и унтер-офицеров. Так вот, чтобы попасть в эту деревню, необходимо было перейти через реку шириной около 10 метров по мосту, который к тому же был и единственным путем отступления. Вскоре мы увидели, как многочисленные пехотные силы русских при поддержке танков приближаются к нашей позиции. При столь явном превосходстве противника не было смысла вступать с ним в бой — никаких тяжелых вооружений у нас не было. Гауптман Хюнфельд велел мне переправить наш маленький «фиат» через речку, а мой товарищ должен был следовать за мной на мотоцикле с коляской. По ту сторону реки мы собирались соединиться с группами наших пехотинцев. Я добрался до этого моста, а мой товарищ ехал позади меня. Неожиданно дежурившие у моста подали нам знак остановиться, но я не успел отреагировать, и не сразу различил выложенные на узком мосту мины. Как быть? Я во что бы то ни стало должен был проехать мост. С великим трудом объехав мины, я все же миновал мост и стал подниматься по идущей вверх дороге. В тот же момент у меня за спиной прогрохотал взрыв, и мост взлетел на воздух. Вместе с моим товарищем, ехавшим на мотоцикле. По-видимому, он случайно задел колесом мину и погиб на месте. По рухнувшим в воду остаткам моста наши пехотные группы, хоть не без труда, но все же перебрались на другой берег реки.

В нашем маленьком белом спортивном «фиате» иссяк бензин; жаль, конечно, но больше у боевой группы «Смерть танкам» транспортных средств не оставалось. Пешочком мы одолели мост через Одер и на открытом участке местности увидели горевшие русские танки. Мост был в исправном состоянии, и мы перебрались на западный берег. Вода реки была усеяна льдинами, это было 31 января 1945 года, холодище стоял страшный. На западном берегу Одера нашей боевой группе придали подкрепление из отбившихся от своих частей бойцов и несколько транспортных средств; надо сказать, увеличившаяся группа представляла собой бардак, толпу. И мне было трудно разобраться, кто где находится и чем занят. У Глогау мы снова вернулись на восточный берег Одера. Вместе с другими войсковыми частями мы продвинулись вперед до Фрауштадта и создали там плацдарм протяженностью приблизительно 18 километров. Вместе с нами сражались пожилые мужчины из батальона ополчения, надо сказать, эти люди исключительно добросовестно исполняли нелегкий долг по защите Родины.

Почти все деревни были второпях покинуты жителями, им пришлось даже оставить домашнюю скотину. Из хлевов доносилось истошное мычание некормленых и недоеных коров. Во время внезапного артобстрела в конюшни племенного конезавода попали снаряды.

Охваченные паникой раненые и здоровые великолепные племенные рысаки устремились наружу. Один красивый как на картинке конь, черно-белой масти подбежал к нам, будто желая сказать: «Ну, помогите же мне, за что мне это все». До боли было жалко этих великолепных, благородных животных. Наш командир, человек, помешанный на лошадях, хотел было забрать этого великолепного жеребца, но нечего было и думать об этом — ни седла, ни уздечки не было. Как ни трагично, но раненых животных пришлось пристрелить.

Военные действия с судьбоносной неизбежностью продолжались. Нам было не удержать плацдарм на Одере до Фрауштадта — русские рвались отовсюду. И снова мы были вынуждены отходить и у Глогау возвратиться на западный берег Одера. Там нашу боевую группу «Смерть танкам», точнее, все, что от нее еще оставалось, усадили на грузовики, которые мигом доставили нас в Бунцлау на реке Бобер; русские добирались уже и туда. После того как мы по мосту переправились через Бобер, нам было приказано стать в оборону неподалеку от продовольственного склада вермахта, причем без орудий, без танков. Огромный продовольственный склад стоял брошенным, и мы вместе с представителями гражданского населения совершили его обход. И были приятно удивлены обилием потрясающих вещей — шоколада для пилотов люфтваффе, шоколада с начинкой, печенья, бутылок ликера и так далее. Мы набили карманы всем, чем только было можно; потом расколотили о стену несколько бутылок с коньяком и ликером, чтобы «иванам» не достались. Нагруженные деликатесами, мы шли по дороге, и вдруг услышали хорошо знакомые залпы из танковых орудий русских. Выхода у нас не было: чтобы поскорее ускользнуть от наступавших нам на пятки русских, с нашими трофеями пришлось расстаться. Поскольку противотанковых орудий у нас не было и в помине, оставалось лишь спасаться бегством по мосту через Бобер. У моста стояли несколько офицеров с пистолетами наготове и не пускали нас на мост, заставляя возвращаться в город и оборонять его. Сражаться с русскими танками при помощи карабинов. Но мы пропустили мимо ушей этот дурацкий приказ, и, спустившись к реке, захватили там лодки и таким образом спокойно переправились на другой берег Бобера. Бунцлау в тот же день был сдан, мост через Бобер взорван. Это произошло 11 февраля 1945 года.

Боевая группа «Смерть танкам» и остатки 6-й пехотной дивизии вновь собрались под командованием капитана Хюнфельда. Нас постоянно бросали в бой. Звучит почти невероятно, но нам на подмогу прислали даже гитлерюгенд, то есть 14—16-летних мальчишек, это было в деревне под Зигерсдорфом. Им очень не хотелось, чтобы русские захватили их деревню, и эти ребята решили похвастаться тем, как здорово они здесь организовали оборону. Особую гордость у них вызывала 8,8-см зенитка, из которой уже успели обстрелять пару русских танков. Но никто этих желторотых всерьез не воспринимал. Ночью я получил приказ доставить в наше распоряжение их хваленое зенитное орудие. Мальчишки с явной неохотой приволокли на тросе орудие к батальонному командному пункту, где оно было передано нашему боевому расчету. Старая добрая 8,8-см универсальная зенитка с высокой скорострельностью очень пригодилась при стрельбе в горизонт для поражения танков неприятеля. Мы чувствовали себя куда спокойнее, зная, что у нас в тылу имеется столь эффективное орудие.

В общем и целом оборона рейха укреплялась, так что русским пришлось не на шутку сражаться за каждый метр немецкой территории. Днем мы стали свидетелями, пожалуй, одной из последних атак наших пикирующих бомбардировщиков под командованием полковника Руделя, самого знаменитого из пилотов Ю-87 за всю Вторую мировую войну. В результате этой операции было уничтожено значительное количество русских танков, сосредоточившихся в районе Зигерсдорфа. Прицельное бомбометание принесло результаты: мелкие бомбы попадали как раз на ту часть танков, где броня была тоньше. Машины сразу же загорались и выходили из строя. Нам были видны поднимавшиеся вверх столбы черного дыма. На оборону небольшой деревни под названием Зигерсдорф, ее железнодорожной станции и важного транспортного перекрестка бросили значительные силы. Из остатков полевой дивизии люфтваффе мы получили подкрепление и, кроме того, танковую поддержку частей 4-й танковой армии. Прибыла и рота танкеток чешского производства, новеньких, чуть ли не прямо из заводских цехов. В Зигерсдорфе борьба развернулась буквально за каждый дом.

Мне врезался в память случай на выезде из Зигерсдорфа, участок, который нам с несколькими бойцами из полевой дивизии люфтваффе было приказано защищать. Это была усаженная деревьями проселочная дорога, по обе стороны которой тянулись кюветы. Как и следовало ожидать, мы увидели, как к нам приближаются, пригнувшись, русские пехотинцы. Бойцы полевой дивизии люфтваффе уже собрались бежать, скорее всего, потому, что просто впервые видели русских солдат. Но, пригрозив им оружием, я сумел убедить их, что их спасет не бегство, а только глухая оборона. И после нескольких очередей из моего автомата ситуация изменилась кардинально — русские отошли как миленькие.

Командный пункт нашей боевой группы решено было разместить в доме общины. Там даже имелся полевой телефон для связи с артиллерией и штабом дивизии, находившейся в стадии формирования. Гауптман Хюнфельд получил из штаба дивизии приказ с наступлением темноты отбить у русских железнодорожную станцию Зигерсдорф. При поддержке танкеток мы пошли в атаку. Мы с командиром, пригнувшись, следовали за головной машиной. Широкие гусеницы предоставляли защиту от огня вражеской пехоты. К тому же существует старая как мир истина — танки всегда отвлекают на себя огонь противника. Мы двигались в направлении станции, когда с позиций врага заговорили пулеметы. Мы были вынуждены ненадолго остановиться. Была договоренность с артиллеристами, что они в нужный момент откроют огонь по зданию станции. Но вопреки ожиданию все пошло наперекосяк: наша артиллерия била с явным недолетом, то есть ее снаряды попадали в ряды наших атакующих. «Нойенбуш, давай налево, просигналь им белыми сигнальными ракетами, что мы здесь!» — таков был лаконичный приказ командира. Я, забежав в первый попавшийся двор, выстрелил несколько раз из ракетницы, но тщетно, в результате недолетов собственной же артиллерии наша атака захлебнулась, едва успев начаться. И тут еще один приказ: «Нойенбуш, сгоняй на КП и передай артиллеристам по телефону, чтобы пока не стреляли». Я домчался до здания общины. Там собрались жители деревни, преимущественно старики, и распевали под аккомпанемент фисгармонии, за которой сидел пастор, «Хвала тебе, великий боже». Мне это показалось диким — рядом идет бой, а они горланят. Полевой телефон стоял как раз на фисгармонии, я, к сожалению, вынужден был прервать их церковное пение — необходимо было дозвониться до артиллеристов, слава богу, связь с ними пока оставалась. Передав приказ гауптмана, я тут же помчался обратно к нашим атакующим доложить об исполнении. Мне необходимо было добежать до большого перекрестка в центре деревни и там повернуть направо к станции. Между тем важный узел-перекресток был уже занят сумевшими пробиться русскими пехотинцами, встретившими меня шквалом огня. Уже успело стемнеть, так что в меня они не попали. Я кое-как пробрался вдоль жилых домов к нашей танковой группе и доложил об исполнении. За время моего отсутствия обстановка резко ухудшилась — воспользовавшись численным превосходством, русские перешли в наступление, так что необходимость отбить у них станцию Зигерсдорф сама собой отпала. Ко всему иному и прочему бойцы сообщили мне, что наш командир гауптман Хюнфельд получил серьезное ранение в бедро и потерял много крови, но его все же отправили в тыл, так что теперь война для него закончилась. Командование боевой группой взял на себя лейтенант, имени его я, к сожалению, не помню.

Вместе с танкетками мы отступили. Русская артиллерия вела по деревне огонь одиночными выстрелами, кое-где начались пожары. На важном перекрестке русские отчаянно сопротивлялись. В ходе ночного боя скрещение дорог снова удалось отбить у них. Дело в том, что немецкий пехотинец сумел превратиться в первоклассного солдата и превзойти русского в честном и открытом пехотном бою. Упорно обороняли и другие дома, благо фаустпатронов и пулеметов вполне хватало. В предполье, где атаки были отбиты, лежали несколько убитых русских, тоже героически сражавшихся за свое Отечество и отдавших за него жизнь.

Когда стало известно о прорыве передовых отрядов танковых частей русских вблизи Зигерсдорфа, единственным выходом для нас стало отступление из охваченной пожарами деревни, которую мы на протяжении нескольких дней упорно обороняли. Вскоре нам пришлось участвовать в обороне еще одной деревни, предприняв обычную попытку остановить продвижение Красной Армии карабинами и фаустпатронами. Безрассудный это был приказ, ведь война уже давно была проиграна, Мое состояние непрерывно ухудшалось, силы покидали меня. Шутка сказать, месяц не снимать с ног сапоги, круглые сутки стоять в охранении, почти все время на холоде, скудное питание — и так весь январь и февраль. Ноги болели так, что я едва ходил. Каждый шаг сопровождался приступом боли. Больше так продолжаться не могло. И я на свой страх и риск решился отправиться на поиски медпункта, попросив одного из моих товарищей сообщить командиру батальона о времени и цели моего ухода.

Прихрамывая, я отправился в тыл. Буквально валясь с ног, я добрался до населенного пункта Хохкирх. Там меня остановили два полевых жандарма, мы называли их «цепными псами» из-за металлических блях на груди. Они сказали: «Ага, значит, еще одного дезертира сцапали. Давай-ка с нами». Меня привели в дом, где на первом этаже помещалась временная канцелярия. Там сидел пожилой гауптман. Оба жандарма кратко доложили ему обо мне и снова исчезли. Гауптман сразу разбушевался: «Да как вы смеете? Немедленно назад с оружием, это же дезертирство. Вы знаете, что за это вам полагается расстрел на месте?»

«Мне на это насрать», — ответил я ему. В конце концов герр гауптман, слегка успокоившись, стал меня расспрашивать, почему я покинул подразделение. Я рассказал ему о нескольких неделях боев и отступлении от самой Вислы в снег и морозы, и о донимавших меня сейчас невыносимых болях в ногах. Для наглядности я специально распахнул зимнюю куртку, чтобы он видел мои боевые награды. Гауптман вызвал кого-то из подчиненных и приказал ему разрезать мои сапоги. И тут оба увидели нагноившиеся раны, покрывавшие мои вонючие, грязные ноги в истлевших носках, что, честно говоря, и мне было в диковинку. Тут отношение ко мне разом переменилось, возможно, из-за наград, и гауптман полевой жандармерии вызвал санитарную машину. Это прозвучало для меня «Одой к радости». Кроме того, мне была выдана расписка о сданном оружии и боеприпасах. Я до сих пор храню ее.

«Принято полевым жандармом отделения Ф-1 следующее:

штурмовая (автоматическая) винтовка с двумя обоймами боеприпасов — одна.

ракетница — одна.

Зарядов белых ракет — четыре.

Зарядов зеленых ракет — три.

Зарядов звездных сигнальных ракет — два.

Подписано: Рапп, гауптман полевой жандарм отделения Ф-1 Хохкирх, 17 февраля 1945 года».

Можно ли считать, что я отделался легким испугом? Во всяком случае, именно так мне и показалось, когда подъехала санитарная машина, и меня буквально уложили на носилки. Ехали мы куда-то в сторону Дрездена. В Арндсдорфе я попал в военный госпиталь № 603, вспомогательное лечебное учреждение. Там я, грязный фронтовой солдат, помылся и побрился и спустя какое-то время получил свежее белье. Врачи поставили диагноз: легкое обморожение, осложненное нагноением обмороженных участков обеих ног. Мне прописали ежедневные глицериновые повязки и как минимум три дня постельного режима. После всего, что я пережил, представилась благоприятная возможность наконец нормально выспаться.

Мои ноги быстро шли на поправку, и скоро я уже вполне нормально ходил. Медсестра отделения явно благоволила ко мне и поручила помогать ей ухаживать за тяжелобольными. Повсюду ощущалась острая нехватка персонала по уходу за ранеными. Я подносил тяжелобольным питье. В отдельных случаях врачи прописывали даже шампанское для поддержания жизненного тонуса. Чтобы хоть как-то оживить полумертвую психику фронтового солдата, в больничные отделения набирали симпатичных медсестер. Помню палату, где лежали танкисты, все сплошь с тяжелыми ожогами лица и рук. Лица были изуродованы до неузнаваемости, покрыты гнойной коркой, руки плотно перебинтованы. Устрашающий вид, надо сказать, даже для видавших виды фронтовиков. Боже мой, как же не повезло этим несчастным ребятам, просто им не хватило нескольких секунд, чтобы выбраться из горящего танка. Под руководством сестер я осторожно вводил им трубочки для питья в обожженный рот, чтобы организм не страдал от обезвоживания. А кормили их тоже через трубочки сами медицинские сестры.

Операционная на первом этаже была оборудована довольно скромно, все-таки это был военный госпиталь. Над операционным столом была подвешена только одна лампа, света явно не хватало, и мне часто приходилось направлять ее свет на руки хирурга. Ежедневно поступали все новые раненые с близкого фронта. В операционной всегда кипела напряженная работа, врачи и сестры работали в постоянном стрессе. Ампутированные конечности обертывали в целлофан и выбрасывали из окна во двор, там их убирали. В коридорах, палатах и лечебных кабинетах постоянно стоял запах дезинфекции и гноя. На жаргоне солдат-ополченцев госпитальных медсестер называли «карболовые мышки». Однажды вечером небо в западной части Дрездена окрасилось в кроваво-красный цвет. Издалека слышались взрывы бомб и гул двигателей меняющих курс самолетов-бомбардировщиков. Мы, стоя на улице, в ужасе начинали осознавать, что незадолго до конца войны прекрасный Дрезден погиб под бомбами, что заживо сгорели десятки тысяч его жителей. Медсестра из нашего отделения однажды сказала, что освобождает меня от вспомогательных работ, поскольку мне пора на фронт. По госпиталям собирали всех, кто мог ходить, для срочной переброски на фронт.

Так 3 апреля 1945 года я получил приказ прибыть на аэродром Дрезден-Клоче, чему я очень удивился, в конце концов, я был обученный пехотинец. Ничего хорошего не ожидая, я на газогенераторном автобусе добрался до Клоче. Там все выглядело вполне мирно, в конце взлетно-посадочной полосы притулились несколько Ю-87, двухмоторных пикирующих бомбардировщиков. Перед зданием аэропорта группами стояли солдаты. Некоторое время спустя появился фельдфебель и скомандовал: «В три ряда становись!» Непонятно почему, но я предпочел встать в конце ряда. Затем фельдфебель отсчитал четырнадцать человек, а оставшихся направил в канцелярию, среди них оказался и я. Совершенно неожиданно я встретил там товарища, которого помнил еще по призыву, он вручил мне новое предписание от 3 апреля 1945 года в запасную часть № 352730, дислоцированную в Оснабрюке. До меня все это как-то трудно доходило, я стоял и вертел в руках проездные документы на запад. Как я позже узнал, тех 14 человек, всех до одного ночью на парашютах выбросили где-то под Бреслау и большинство из них погибло в лучах прожектора под огнем русской зенитной батареи. Бреслау в то время был блокирован противником, и связь с ним поддерживалась только воздушным путем. Я и по сей день благодарен всевышнему, что он тогда повернул ход моей жизни в благоприятном направлении. Потому что попади я тогда на передовую и дальше сражаться с Красной Армией, то, вероятнее всего, давно был бы на том свете.

На трамвае я поехал на главный железнодорожный вокзал Дрездена. Город представлял собой ужасающую картину — Дрезден выжгли дотла. Несколько улиц были полностью перекрыты сложенными из кирпича стенами — не было возможности ни разобрать завалы, ни извлечь оставшихся под ними погибших. По прибытии на главный вокзал все та же полевая жандармерия никак не желала пропустить меня на перрон, мотивируя это тем, что, дескать, Оснабрюк уже в руках американцев. Я мгновенно усмотрел в этом шанс для себя, и, призвав на помощь все красноречие, все же сумел убедить их, и меня пропустили. Как всегда, опять повезло. Едва поезд отправился на Лейпциг, как вздохнул с облегчением. Но доехать я смог лишь до Ганновера: Оснабрюк и вправду заняли американцы.

В Ганновере я навестил знакомых своих родителей, попросив их передать им как можно скорее, что я уже не на Восточном фронте, а на западе Германии. Вдруг я ощутил, что жутко голоден. Но где раздобыть еды? В больнице по пути в местную комендатуру я попросил еды, и меня тут же накормили. Я сразу почувствовал себя лучше. Персонал снабдил меня в дорогу еще хлебом с маслом. Поблагодарив медсестер от всего сердца, я продолжил путь в комендатуру. Там меня сразу же зачислили в пехотную боевую группу, и мы пешим маршем отправились в Ганновер — Лангенхаген.

Не доходя до Лангенхагена, унтер-офицер распределил нас для обороны крестьянских подворий. Мы заняли оборонительные позиции прямо в сарае, где был сложен сельхозинвентарь. Перед нами раскинулось поле, оттуда и ожидалась атака американцев. Когда мы увидели, как американцы без опаски шагают по этому полю, один из пехотинцев постарше заявил: «Все, больше никого не убиваем». «Я того же мнения, — ответил я, — но все-таки пусть эти америкашки попляшут». Мы стали без разбору палить в воздух. Американцев словно ветром сдуло, так что первая атака была отбита без людских потерь. На этом и завершилось мое участие в боевых действиях на Западном фронте. С несколькими товарищами мы приняли решение без санкции сверху завершить эту окаянную, опостылевшую всем войну. Для начала пересидеть ее в подвале, где хранился картофель. К утру услышали шум двигателя, и никак не могли определить, что это было. Вскоре дверь подвала наверху распахнулась, и мы увидели наведенные на нас стволы карабинов американских солдат.

Глава 12. Американский плен, Франция, 15 апреля 1945 года — 11 марта 1946 года

15 апреля 1945 года я сдался в плен американским солдатам, это произошло в Ганновере-Лангенхагене. Американцы все у меня отобрали, даже мой серебряный знак отличия пехотинца-штурмовика. Мою солдатскую книжку я ради предосторожности скрыл в подошве сапога, она, таким образом, пережила и мое пленение, и даже сохранилась до сегодняшнего дня, она дорога мне как память о том времени, когда был военнопленным. Говорящий по-немецки американский солдат тщательно просмотрел все вещи. Портупею с вещевым мешком я тоже должен был сдать. Я его спросил: «Могу я забрать с собой бритвенный прибор?»

«Да, конечно, возьмите», — ответил он. Я нагнулся, чтобы вынуть бритвенный станок из вещмешка. И тут же получил от стоящего сзади американского солдата крепкий пинок в задницу, да так, что полетел вперед. Затем нас всех согнали в кучу и погрузили на открытый военный грузовик. При этом здоровенные негры-солдаты столько напихали нас в кузов, что мы едва дышали. Затем на страшной скорости мы покатили по автобану в направлении Билефельда. Тогда мы пережили, пожалуй, последний налет люфтваффе, это были первые, «мессершмитты» совершенно новой конструкции — реактивные истребители Ме-262. На кабине водителя была установлена зенитная пушка, и второй водитель стрелял прямо над нашими головами по скоростным новым реактивным истребителям, правда, не попав ни в один.

На стадионе Билефельда нас выгрузили, зарегистрировали, и два-три дня мы спали на голой земле. Приходилось прижиматься друг к другу, чтобы хоть немного согреться. По команде мы поворачивались на другую сторону. К счастью, в апреле 1945 года погода стояла теплая, так что никто не расхворался. Еда состояла из расфасованных в маленькие картонные коробки продуктов питания. Мы удивлялись, чего только там не было: печенье, мармелад, сыр, растворимый кофе в пакетиках, сигареты и жевательная резинка. Вода была заранее налита в оцинкованные ванны.

Затем последовала дальнейшая транспортировка. Длинной колонной под охраной мы прошли через Билефельд к вокзалу. За нами следили, как полагалось, поэтому нечего было и пытаться совершить побег. У платформы стоял длиннющий состав угольных вагонов без крыш. В них нас и загнали. В вагоне было столько народу, что мы вынуждены были ехать стоя. Поезд направлялся к отремонтированному американскими саперами железнодорожному мосту под Везелем. Там нам пришлось некоторое время ждать, пока не сварят последние стальные балки. А потом наш поезд очень медленно миновал по этому мосту Рейн. Мы ехали дальше, куда-то в сторону Бельгии. Мы были без головных уборов, а угольная пыль проникала повсюду, въедаясь в кожу. Вид у нас был, конечно, как из страшной сказки: почерневшие, небритые.

На вокзале Намюр поезд остановился. Нам приказали выходить и маленькими группами погнали через привокзальную площадь к туалетам. Собравшиеся на вокзале люди выкрикивали в наш адрес ругательства, плевали на нас, из окон близлежащих домов вылетело несколько цветочных горшков. Конвоиры как могли защищали нас от нападок со стороны гражданского населения. Больше всего удручало, что мы не имели никакой возможности им ответить. Наш угольный состав шел в глубь Франции. По пути нам не раз пришлось убеждаться, какую ненависть питают к нам французы. Из идущих навстречу локомотивов лопатой кидали раскаленные угли в наши открытые вагоны. Но опаснее всего было проезжать мосты, собравшиеся возле них французы собирали в кучи камни и кидали их сверху в стоящих в тесноте пленных. Защититься было невозможно, в результате многие из наших получили ранения, иногда вполне серьезные. В Амьене поезд остановился, чтобы высадить раненых.

Поездка по Северной Франции продолжалась. На маленькой железнодорожной станции поезд остановился. Стоял прекрасный, теплый и безветренный весенний вечер. На платформе стояли несколько человек и беседовали. А потом в соседнем вагоне, это звучит почти невероятно, кто-то из пленных вдруг запел. Это был настоящий оперный голос, чистый, сильный, хорошо поставленный. Звучала песня о Волге. На платформе все сразу притихли и стали слушать чудесное пение. Мы были до глубины души растроганы песней; вскоре поезд, тронувшись с места, стал медленно набирать ход. Наш состав с военнопленными доехал до Больбека, расположенного неподалеку от Гавра. На перроне нас уже дожидались французские солдаты голлисты, среди них было много чернокожих. Они очень грубо обращались с нами. Длинная колонна военнопленных тотчас двинулась в путь под усиленным конвоем солдат-марокканцев. Дорога вела в гору, и нас все время подгоняли. Силы мало-помалу иссякали, но конвоиры жестоко били прикладами тех, кто больше не мог идти быстро. Меня тоже весьма болезненно ткнули прикладом винтовки в спину. Повезло тем, кто шел в середине колонны, до них было просто не дотянуться. Причем наиболее жестоко обходились с теми из нас, кто постарше. Передо мной под ударами приклада марокканца свалился седовласый полковник. Оглянувшись, я увидел лежащих на земле избитых до полусмерти товарищей. На дороге стояли штатские, и, надо сказать, здорово бранили охранников за их жестокость в отношении беззащитных пленных. Пройдя километра два, мы оказались в лагере военнопленных Больбек, с колючей проволокой и наблюдательной вышкой. Охранники были все те же — голлисты. Лагерь этот пользовался дурной славой, тамошние условия были отвратительными. Спать приходилось в палатках на сырой земле или сидя на корточках, какой тут сон! На человека выдавали ежедневно только по две отваренные «в мундире» картофелины, и воду. На несколько тысяч военнопленных в лагере имелось единственное отхожее место под открытым небом, представлявшее собой глубокую яму, поверх нее деревянную балку для сидения.

Однажды мне приказали вычистить отхожее место, каждый пленный зачерпывал емкостью порцию зловонной массы, после чего нес ее к цистерне на грузовике, потом, вскарабкавшись наверх по железной лестнице, опрокидывал содержимое в цистерну. После этой «работы» я перемазался в экскрементах, и от меня несло так, что рядом стоять было нельзя. Разумеется, сменить одежду было негде. Эту работу мы прозвали «выкачкой меда».

Чувство голода день ото дня усиливалось, мы смутно подозревали, что нас просто хотят заморить голодом. Время от времени выдавали консервную банку, наполненную водянистым супом. Для промывки консервных банок были выставлены две большие бочки из-под бензина, доверху наполненные водой. На одной из бочек укрепили временный щит с надписью: «только для больных туберкулезом».

У некоторых пленных имелись безопасные бритвы, которые одалживались всем желающим побриться.

После такой процедуры на нас какое-то время можно было смотреть. В отдельной «клетке» рядом с нами, как утверждалось, помещались солдаты частей СС, этих несчастных нам было искренне жаль из-за издевательств, которым они подвергались. Их раздевали догола и заставляли взбираться по проволочному ограждению, а потом спускаться вниз. И так по несколько раз. Наверняка многие из них погибли.

Нечеловеческие условия в лагере Больбек молниеносно улучшились с прибытием туда комиссии Красного Креста Швейцарии, потребовавшей незамедлительно принять меры по созданию хотя бы сносных условий пребывания. И, надо сказать, прибыла эта комиссия как раз вовремя, потому что мы уже были на грани истощения. Питание улучшилось, стали выдавать даже белый хлеб, да и суп стал погуще. Нам выдали и специальные опрыскиватели со средством против вшей.

Между тем уже несколько недель спустя война закончилась, и нас на грузовом транспорте доставили в портовый город Гавр на Атлантическом побережье, а именно в портовый лагерь 4-й армии США. И этот лагерь был обнесен колючей проволокой и оборудован наблюдательными вышками. Здесь было все же чуточку получше, по крайней мере, давали вдоволь еды. Выдали и свежее нижнее белье, и чистую американскую форменную одежду с надписью на спине PW («prisoner of war» — «военнопленный»). Здесь имелись даже бритвы и умывальные принадлежности (о чудо!), и полотенца. Как и вполне приличные душевые и туалеты. Настоящую русскую баню соорудили те, кому пришлось побывать в России. Все необходимые материалы были им выделены. В армейских палатках стояли деревянные койки с набитыми соломой мешками, это был портовый трудовой лагерь, и здесь с нами обращались более-менее по-человечески.

На работу мы отправлялись ежедневно группой, нас под конвоем вели в порт, иногда с песнями, горланили при этом все, что взбредет в голову, включая и «Победим Францию». Французам это было не по нраву, и петь нам запретили. По вечерам после возвращения в лагерь нас всегда обыскивали охранники, но, несмотря на это, иногда удавалось проносить всевозможные вкусности, поскольку мы переоборудовали наши жестяные миски, снабдив их двойным дном.

Я чаще всего попадал на погрузочно-разгрузочные работы. Мы разгружали с прибывших судов лес, который потом укладывали в штабеля. Мешки с цементом грузились на грузовые машины. Тяжелой работой считался ремонт шин, огромные покрышки автомобилей- амфибий очень сложно было снимать с ободов. Позже я получил неплохую работу по снабжению лагеря, мы называли этот вид деятельности «торговый дом Якоба», потому что там имелось все, в чем мог нуждаться солдат-ополченец. Главным образом мы занимались погрузкой продовольствия на грузовики, доставлявшие его в дислоцированные внутри страны воинские части, а также разгружали прибывшие морским путем партии продовольствия, складывали его в штабели, как полагалось. Пользуясь бесконтрольностью со стороны охраны, мы кое-что утаскивали. В лагере мы соорудили даже свой собственный продсклад. Ананасы и сосиски уплетались вперемежку. Там можно было найти все, что угодно — шоколад, жевательную резинку, сигареты целыми блоками — словом, все, чего мы были лишены на протяжении многих лет. От такого количества вкусных вещей мы пребывали в состоянии эйфории.

Карандаш и бумага — именно они давали мне возможность сохранить в памяти очень многое для грядущих поколений. Так выглядел портовый лагерь военнопленных в Гавре. 1945 год

Однажды нашу группу поймали с поличным. В качестве наказания за это нас отправили на малоприятную работу. На грузовых автомобилях-амфибиях мы выезжали из порта к вставшим на якорь огромным транспортным судам (кораблям «Либерти»). Приходилось в сильную качку карабкаться по веревочной лестнице на борт корабля. Там матросы вручали нам кисти, емкости с краской и лампу-переноску с кабелем. Наша задача была такова: очистить поверхность от ржавчины и окрасить трубопроводы. Иногда приходилось орудовать кистью, лежа на спине. Перепачканных в масле, нас по вечерам забирали с работы. Члены команды корабля относились к нам дружелюбно и даже иногда угощали нас чаем с бутербродами.

Городской вид. Гавр. 1945 год

Хорошо помню еще один вид работы. В порту стояло транспортное судно, с прибывшими на нем чернокожими женщинами, которые пожелали навестить своих солдат-мужей во Франции. Представьте себе: с корабельного трапа сходит целая толпа громко болтающих на своем языке негритянок. Ничего подобного нам видеть не приходилось. Потом нам поручили убрать каюты этих путешественниц, а заодно и корабль. Работы было невпроворот, и однажды я ощутил особенный, неприятный для меня запах. Надо сказать, мне потребовалось собрать в кулак всю свою выдержку, чтобы справиться с этой уборкой. Я от души надеялся, что она для меня не станет постоянной. Впрочем, в России было куда страшнее, чем здесь.

Наступил июнь 1945 года, и часть лагеря перебазировалась к аэродрому Гавра. Лагерь назывался «Camp Wing's». Это был старый крестьянский дом с сараем прямо у края летного поля, обнесенный колючей металлической проволокой. В первый раз я попал в лагерь, рассчитанный всего на 150 человек. Коек еще не было, и все, кто держал в руках молоток, должны были сколотить для себя и своих товарищей временное подобие коек, двух- и (преимущественно) трехэтажных. Мой лагерный номер был «1 016 997».

По распоряжению американцев лагерем руководили немцы, и во главе нашего был поставлен бывший оберлейтенант Арндт из Кёльна, архитектор по профессии. Было установлено кухонное оборудование, а также оборудованы душевые и комнаты для умывания. Все строительные материалы были подготовлены заранее. Ежедневно к концу работы или дежурства все пленные выстраивались на летном поле в каре рядом с американскими солдатами для торжественного спуска флага. В то время как американцы, жующие резинку, стояли в строю «вольно», мы вытягивались в струнку по старой прусской традиции. Спустя несколько дней комендант лагеря это мероприятие отменил.

Вид на побережье. Гавр. 1945 год

Рабочая атмосфера в лагере «Camp Wing's» была существенно привлекательнее, чем в портовом. Виды работ здесь присутствовали самые различные: мы трудились и на кухне, выполняли строительно-отделочные работы в лагере, грузили на побережье гравий, доставляемый на машинах, обслуживали взлетно-посадочную полосу, заправляли горючим небольшие самолеты. Еда была хорошая, и ее хватало, а уж немецкий кухонный персонал, тот и вовсе обжирался. К завтраку выставлялись: большой чан с вареными яйцами, другой — с вкуснейшим молочным супом, сколько угодно белого хлеба, сыра и так далее. И сколько угодно кофе со сгущенным молоком. А мы задумывались о доме: ведь там до сих пор хлеб по карточкам и нормы выдачи мизерные!

Интересно было наблюдать за взлетавшими и приземлявшимися самолетами, Однажды днем приземлился и вертолет конструкции «Юнкере», вместительная машина с двумя винтами, потом его отправили в Англию в качестве трофея. Можно было видеть почти все самолеты американской военной авиации: большой четырехмоторный бомбардировщик Б-17 «Летающая крепость», и «Тайфуны», и истребители-перехватчики «Лайтнинг». «Лайтнинги» представляли собой машины с двойным фюзеляжем. Прилетали и знаменитые DC-9, транспортные самолеты. Частным образом американские военнослужащие могли нанять себе и небольшие самолеты, например «Пайпер» или «Сессна», которых здесь было в достатке. Нас поражала здешняя свобода нравов — например, когда офицеры стояли в очереди вместе с простыми солдатами при раздаче пищи.

Как-то понадобился художник, я вызвался и получил занятную работу: рисовать плакаты для солдатского кинотеатра. Раз в два дня нужно было подготовить плакат к очередному фильму. Потом мне поручили изготовить эскиз для центральной площади «Camp Wing's», где должна была расположиться лагерная церковь. Церковное здание предполагалось снабдить башенкой. Из строительных материалов в распоряжении имелись только доски и темно-зеленые полотнища брезента. Несколько эскизов у меня сохранилось — мне позволили взять их с собой. Я был безмерно счастлив получить работу по специальности. Деревянные конструкции разрабатывал сам комендант лагеря Арндт, по профессии архитектор.

Потом последовало поручение оформить апартаменты для офицера американской армии в городском квартале Гавра, где располагались виллы на Рю де ля Марэн. Это была красивая и довольно большая вилла с зимним садом и маленьким парком. Я, по сути, работал в статусе свободного человека, на джипе отправлялся в город, и так каждый день в течение трех недель. Пресловутая надпись на спине была еле заметной. Я изготовил эскиз небольшого танцевального зала и бара. На вилле уже жили молодые симпатичные француженки, которые пригласили меня обедать за общим столом. Потом мне показали спальню на первом этаже с типичной стеной и расписным потолком. Осмотрев все, я должен был приспособить свои идеи к довольно примитивным вкусам представителей командования американских оккупационных войск, как-никак именно выполнение заказов было моей профессией.

В плену я научился использовать буквально все для рисования: на куске металлической ленты от картонной упаковки я гвоздем выцарапал проект здания дюссельдорфской оперы в стиле классицизма, пострадавшего во время войны. 1945 год

В культурном отношении в лагере для военнопленных царила полная свобода, здесь среди пленных находился и известный художник-портретист, чье имя я, к сожалению, забыл. Он получил в свое распоряжение целую палатку и вообще все необходимое для работы. Среди американских офицеров стало чуть ли не традицией заказать у художника свой портрет перед возвращением домой. Однажды взглянув на работы этого художника, я убедился, что он настоящий живописец. Был среди нас и руководитель оркестра Штутгартского радио Хайнц Адриан, так что не составило труда организовать и оркестр. Музыканты нашлись быстро, что отсутствовало, так это инструменты. Специально выделенные группы рабочих в порту мало-помалу наворовали все необходимые для джаз-банда инструменты. Так, например, саксофон доставили в лагерь в разобранном виде в большом бидоне для молока прямо через ворота. До сих пор не могу понять, как сюда ухитрились приволочь ударную установку. Позже комендант лагеря пожертвовал старый рояль. И когда Хайнц Адриан в первый раз заиграл, слушать его сбежался весь аэродром.

Лагерная церковь в «Camp Wing's». Американцы предоставили все необходимое для строительных работ — инструмент, пиломатериалы, брезент. Так выглядел исполненный мною проект алтарной части

Разумеется, возникла необходимость соорудить шатер для театральных постановок. Щедрые американцы с этим согласились. С несколькими дельными ремесленниками в портовый лагерь отрядили грузовик. Там нашлось все необходимое для сооружения шатра: деревянный брус, доски, гвозди и болты, а также брезент. По эскизу нашего коменданта лагеря обер-лейтенанта и бывшего архитектора Арндта была разработана деревянная дощатая конструкция. И вот однажды в погожий летний день перед лагерем в высокой траве приступили к изготовлению всех элементов конструкции. А потом наступил день монтажа. Обер-лейтенант Арндт, уже в роли старшего прораба, бросил на эти работы много народу. Тот, кто не боялся высоты, монтировал широкие стропила, причем без помощи крана, а это было весьма непросто. Натянутые на доски и приколоченные к ним гвоздями полотнища брезента должны были выдержать даже бурю, так как лагерь располагался непосредственно на крутом берегу Атлантического океана. Весь театральный шатер был рассчитан на 150 человек, и его установили всего за неделю. Американцы сильно удивились чуду, сотворенному немцами из простых досок, гвоздей с помощью пил и молотков. Один американский офицер выразил нам похвалу, с явной подковыркой добавив, что, на всякий случай, нам и спичек доверять не стоит — мол, возьмете, да и чего доброго соорудите из них атомную бомбу.

Редко заключенному лагеря для военнопленных выпадает подобное: я выполнял эскизы внутренней отделки виллы в Гавре на Рю де ля Марен, 6 с небольшим танцзалом и баром

Первые концерты в новом театральном помещении сочетались с небольшими выступлениями в духе скетчей, инсценировкой которых ведал Шорх Майер, режиссер киностудии UFA. Шорх Майер взял меня в театральную группу, и для меня началась совершенно новая жизнь: работа над сценической речью, жестикуляцией и т. д. Я подумал, что для моей будущей профессии архитектора-ландшафтника некоторые навыки актерского мастерства отнюдь не повредят, и с радостью согласился. С оркестром Хайнца Адриана и театральной труппой мы выступали с концертами повсюду, где были расквартированы части американской армии в Гавре. Перед этим реквизит погружался на машины, и мы отправлялись в путь. Мы, работники театра, выступали в паузах между исполнением музыкальных произведений с небольшими юмористическими сценками, срывая бурные аплодисменты. Я впервые испытал странное чувство стоять на сцене и видеть, как тебе восторженно рукоплещут зрители.

Наступила осень 1945 года, и я до сих пор не получил ни одной весточки из дома. И вот 15 января 1946 года мне пришла первая «почтовая открытка для военнопленного» от моих родителей, целых два месяца добиралась она до меня. Выяснилось, что родители получили мое известие, переданное через их ганноверских знакомых, и меня это очень обрадовало. Постепенно жизнь в лагере для военнопленных замирала, ВВС США постепенно покидали аэродром, и поползли слухи о скором освобождении из плена. 2 марта 1946 года лагерь был распущен. Со всеми вещами, с упакованными в вещмешок сигаретами, мылом и всем остальным нас отпустили на свободу. Мы по железной дороге проехали северную Францию, добрались до британской оккупационной зоны в Вееце на нижнем Рейне. На этот раз нас везли уже не в открытых вагонах для перевозки угля, а на пассажирском поезде. Возвращаясь домой, я размышлял о том, что мне выпало пережить в плену. Мне хотелось забыть все случившееся со мной в начале и ходе минувшей войны, вычеркнуть из памяти травмирующие события. И, надо сказать, последующие месяцы стали для меня не только очень насыщенными, но и поучительными, в значительной мере они приблизили меня к моей нынешней профессии. Каким-то образом месяцы, проведенные в плену, прибавили мне зрелости, в России все произошло бы по-другому, при условии, если бы там я вообще выжил.

В Вееце ответственность за эшелон с военнопленными взяла на себя британская армия, и нас отправили в тамошний военный лагерь. Нам не светило ничего хорошего, когда мы построились в три ряда и поставили перед собой вещевые мешки. Начался интенсивный досмотр нашего багажа британскими солдатами под присмотром офицера, перед которым мы должны были стоять навытяжку, однако это требование мы с каменными лицами единодушно проигнорировали. В конце концов в Гавре нам были выданы документы об освобождении из плена, и мы были свободными людьми. Англичане отобрали у нас практически все, в первую очередь, сигареты, табак и мыло. «Бедняжки англичане» сумели урвать для себя у бывших пленных «трофейных» сигарет и прочих полезных вещей. Насколько мерзко, грязно это выглядело.

Но и эта последняя досада миновала. На армейских грузовиках бывшие военнопленные разъехались по родным городам. 11 марта 1946 года я выбрался из английского военного грузовика у главного вокзала Дюссельдорфа и таким образом спустя полтора года ступил на родную землю, почувствовав себя наконец на самом деле свободным человеком. На трамвае я доехал по превращенным в руины улицам мимо сгоревших домов в район Графенберг. Меня переполняло чувство радости от встречи с родителями. Лишения последних месяцев войны превратили мать в худенькую, суетливую и запуганную женщину. Она, всхлипывая, без конца повторяла: «Я тебя дождалась, дождалась». Мой отец был глубоко тронут и переполненный счастьем подал мне свою искалеченную правую руку. Отец сумел оправиться от полученных во время бомбардировки Дюссельдорфа в ноябре 1944 года ранений, но локоть и запястье правой руки до сих пор не сгибались. От моего брата все еще не было никаких известий, позже Красный Крест сообщит нам, что он пропал без вести в Чехии. Моя мать на протяжении всей жизни так и не могла смириться с этой потерей.

Несмотря на прошедшие нелегкие годы, несмотря на страшную нужду, в нас пробудилось чувство радости, интереса к жизни, и мы вместе с отцом усердно взялись за возрождение нашей прежней фирмы садово-паркового оформления.