Помните ли вы свой первый митинг? Или он ещё впереди?

В тот майский день 1990 года я привычно пришел в редакцию «Комсомолки», где Тётя Оля собирала нас, политизированных старшеклассников, раз в неделю. Тётя Оля была немного блаженной, с кспэшными замашками, могла войти к редактору босой, распевая гимны солнцу, но считалась одной из лучших советских педагогических журналисток. В тот день она вручила каждому из нас по высокому огненно-синему васильку. Давным-давно, с такого же вручения цветов подросткам началось «коммунарство» – движение альтернативных педагогов, которое стало для неё смыслом жизни. Но тогда я этого не знал. Сидеть с васильком в руках было невыносимо и я упрятал его в свой пакет с репринтными книгами. Для этого стебель потребовалось сломать в трёх местах и в пакете растение стало похожим на модернистскую ограду в стиле Гауди, возникло «опасное натяжение пространства», как говорила Тётя Оля о русском авангарде. Авангарду она предпочитала тонкую лирическую графику Нади Рушевой. Я носил военную обувь, читал самиздат, менял школы, не стригся, слушал тяжелую музыку и поддерживал любое «натяжение пространства», чем опаснее, тем лучше. На ту встречу я пришел, чтобы познакомиться с Эдуардом. Он только что вышел из тюрьмы, где сидел за то, что средь бела дня на главной площади своего города бросил две бутылки с самодельным огненным коктейлем в здание горкома партии. Об этом много писали. Через год он был выпущен из колонии для несовершеннолетних под нажимом общественности, получив ещё четыре условно. Роль Тёти Оли в его освобождении была решающей. Он то и позвал меня на митинг сразу после рукопожатия, знал место и время по каким-то своим каналам. До этого я слышал о митингах только, что их устраивают на Пушке «дээсовцы» с Новодворской и их там жестко винтят. По дороге Эдуард постоянно спрашивал: «Ну, признайся, вас всех проверяли? КГБ? Сколько раз?». Я отрицательно мотал головой. После тюрьмы он не мог поверить, что в редакции крупнейшей газеты могут собираться школьники, не прошедшие никакого фильтра. Мои беззаботные ответы ему не нравились и он недовольно хмурился. Вскоре он напишет в газете «Народно-трудового союза» (да, да, того самого «белогвардейского»!), что все мы прошли строгий отбор. Но я не обижусь. Любая картина мира требует от реальности некоторых жертв.

У циклопических ворот ЦПКИО по периметру митинга стояли милицейские «упаковки». Вспомнился популярный тогда анекдот: «На митинг и в машину!». Центр заняли демократы с огромной цветной карикатурой: советская власть в виде трёхголового змея – Партия, Комсомол, Профсоюзы. На фланге стояли анархисты, в черном, с хвостиками волос и пиратским флагом. С другого фланга собрались казаки и «Память», они раздавали всем открытки с Храмом Христа Спасителя и призывом восстановить святыню. Кто-то выступал c трибуны за возвращение паспорта Солженицыну и против советских войск в Ереване, но это никого в толпе не волновало, все общались между собой. Вдруг грянул теплый дождь, милиционеры лениво попрятались в свои машины, микрофонный голос стих, но никто не собирался расходиться. Всем нравилось вместе вымокнуть после майского московского дня. Задержаний явно не предвиделось. Анархисты пели «Цыплёнка», «памятники» кланялись иконе, заворачивая её в целлофан, а демократы спасали своего «советского Змея Горыныча», но он уже расплывался психоделическим гуашевым пятном, неопределенность которого мне нравилась гораздо больше прежнего шаржа. Чувство эйфорической свободы и какого-то гражданского кайфа с тех пор связано у меня с митингами навсегда. Девушки в прилипших сарафанах ловили пальцами капли и танцевали. Рокабил в ковбойской шляпе играл на гитаре и пел по-английски Пресли, над ним благодарно держали зонты и «вареные» куртки. Эдуард о тюрьме отвечал скупо, в сторону анархистов супился, а открытку с Храмом у казаков взял и бережно положил в карман.

Через год он уйдет в послушники, а потом в монахи северного монастыря, сменит имя, но и оттуда его переселят в лесной скит из-за обсуждения с братией антисемитских газет. Храм начнут восстанавливать, монах, редко наведываясь в Москву, будет фотографироваться на фоне стройки. Его мечта сбывалась в камне. Но прежде, на пике российского постмодернизма и натяжения пространства Марат Гельман соберет в сухой чаше бассейна всех московских знаменитостей, чтобы каждый предложил свой проект для этого места. Художник Бренер залезет на вышку ныряльщика и будет там онанировать, что-то выкрикивая.

Тётя Оля – как бы это сказать поделикатнее? – окончательно переселится из общего мира в свой собственный. Все тогдашние анархисты разочаруются в самоуправлении, а самые перспективные из них со временем даже сделают карьеру в «Единой России». Да и общество «Память» куда-то денется, уступив свою роль баркашовцам, а потом и те исчезнут, уступив борцам с «нелегальной эмиграцией», которых принято подозревать в том, что они борцы с легальной.

В Парке Горького теперь место выпаса добрых хипстеров. Новые анархисты охотятся за правыми, правые воюют с мигрантами, в восстановленном Храме феминистки проверяют верующих на терпимость, а Дмитрий Быков написал роман о том, как этот Храм снова взорвут после победы оппозиции. Я привел туда свою четырехлетнюю дочь на Рождество и спросил неподготовленного ребенка про иконостас, что там, по её мнению, находится? «Там живёт Дед Мороз!» – ответила она не задумываясь.

Что вспоминается вам при слове «митинг»?

С тех пор были ещё сотни митингов, на которые я ходил, полюбив это делать в тот теплый счастливый день. Мы сжигали там картонные чучела «буржуев», расписывали асфальт, перекрывали улицы живой цепью, наши девушки шили транспаранты и знамена, а потом дожидались нас из отделений и судов. Теперь я всё чаще был среди «заявителей» и «организаторов». Издавал газеты, которые нигде, кроме как на митингах, не распространялись. В 1994-ом году первым одел на митинге черную маску. Теперь этот жест законодательно запрещен. А тогда я даже в метро в ней ездил. Единственное, чего я не любил – выступать. Товарищам удалось лишь пару раз за двадцать с лишним лет затащить меня на грузовик или трибуну. Я полюбил быть «одним из». В толпе. Ритмично орать вместе с сотнями других глоток или отнимать стальную загородку у милиции вместе с сотнями других рук. Зачем нам загородка? Только так, изнутри, вместе со всеми, чувствуешь, как наливается надеждой и гневом общий социальный мускул. Позиция наблюдателя, как и роль трибуна, казалась мне слепой и замкнутой.

Историю делают массы, а не толпы. Разница между ними – активный драматический оптимизм масс и пассивная потребительская зачарованность толп. Масса, из которой полностью вычли толпу это народ, способный обойтись с собой без деления на классы. Правые не верят в возможности масс. Они уверены, что существуют только толпы, ищущие лидеров. Для правых бесклассовый мир это Небесный Иерусалим после человеческой истории. Левые не верят в вечность толпы. Для них Небесный Иерусалим это призрачная компенсация запрещенного исторического адреса.

В 1990-ых наивные митинги демократов сменились на центральных площадях сердитым морем «красно-коричневых». В журналистских кругах про демократов говорили, что это «интеллигенция + часть народа», а про «красно-коричневых» наоборот, что это опасный и загадочный «народ + та часть интеллигенции, которая ничего не получила от реформ».

В начале нулевых стало модно рассуждать, что митинг устаревает как форма, его заменит протестный флэш моб и вообще все окончательно переселились в интернет, но волшебное слово «монетизация» вернуло митинги назад, а дальше начались «Марши несогласных», химкинский лес, солидарность с политзаключенными. Продолжился азартный поиск того критического количества, которое не остановит уже ни один ОМОН, революционного числа людей, готовых диктовать истории свою волю. Демонстрации это репетиции революций. Это, конечно, вовсе не значит, что революция потом обязательно будет. Огромное число таких репетиций так и осталось без своих премьер.

Мы никогда не переживаем событие в тот момент, когда оно происходит, но если оно действительно задело нас, зацепило, попало в рифму с внутренним запросом, мы начинаем бесконечно возвращаться к нему и проигрывать его позже вновь и вновь.

В разные годы к митингующим присоединялись обманутые вкладчики и дольщики, шахтеры, таксисты и студенты с их «Гранит науки – тоже булыжник!». Волна за волной приходила и уходила молодежь до двадцати пяти. У каждого поколения есть свой шанс побыть в истории и митинг – простейший способ попробовать. Сейчас в моде идея выйти и не уходить по аналогии с заграничным «оккупаем» или выходить, но каждый со своим самодельным флагом, как делают «пираты». Теперь на митинги ходят дети тех, кто в 1990-ых жил «первичным накоплением». Это второе поколение нового среднего класса, и для многих из них активизм интереснее потребления, а новые социальные связи важнее унаследованного статуса. В чём их исторический шанс? Стать малым мотором, который приведет в движение всё остальное общество.

С кем вы познакомились на митинге?

«Я что, самый обездоленный? Самый наивный? У меня больше всех времени?» – бубнит в нас против митингов подозрительность к любой форме публичной коллективности и мещанское презрение к «грубым» фактам политики, якобы опасным для «бесценного» внутреннего мирка. Митинг делает тебя не героем, а всего лишь гражданином, политическим горожанином. На митинге множество незнакомых тебе людей помогают почувствовать, что на самом деле тебе нечего терять и ты готов ко всему – задержаниям, быстрому бегу или просто к знакомству с поразительными людьми. Ты никогда не знаешь, чем сегодня кончится и сохраняется чувство открытости, нерешенности нашей общей истории. Митинг это аргумент в ежедневном споре: кому принадлежит город?

Иногда стоит выйти просто ради смятения в глазах телевизионных лакеев подавляющего меньшинства. Они заикаются: «Мы надеемся, там есть ещё одна цепь омоновцев, которая не подпустит их к Кремлю?» У них есть обязательства перед сотней семей, которые владеют всем и решают всё. Они называют эти обязательства «политической ответственностью».

Большой митинг это место, где общество смотрит и слушает само себя. Встречает само себя. Вечное изобретение политической коллективности, которая меняет лексику и темы каждый год. Любой большой митинг это живой проект создания политической нации и это всегда компромисс для всех пришедших и, как правило, недовольных организаторами. «Ну зато они против номенклатуры» – говорили когда-то. «Против ставленников Запада» – говорили позже. «Против жуликов и воров» – говорят сейчас. Если нет такой всем понятной фразы, масса столь различных во всем людей не соберется.

А иногда выходишь, чтобы поддержать локальное партийное братство обособленной группы. Однопартийный митинг – встреча друзей с общим стилем мышления. Таковы были «Дни русской нации», придуманные Лимоновым для НБП или студенческие сходки левых радикалов, ни одна из которых не заканчивалась мирно.

Чему вас научили митинги?

Именно там, дискретно общаясь со всеми сразу, я научился быстро оценивать любого человека по четырем важнейшим признакам:

К какому классу он относится? Каково его положение внутри своего класса? Роль в обменно-производственном процессе?

Уровень и тип образования? Его оптика, способ видеть, система усвоенных аналогий, суждения вкуса?

Поколение? Какие события он пережил с другими как «общие», «наши», изменившие всё и незабываемые?

Семья и гендер? Отношения с родителями и другими членами семьи как прообраз любых будущих отношений в группе? Любимый способ удовольствия и любимая социальная «роль»? Нехватка кого или чего с детства приводит этого человека в движение? Насколько им усвоены и в какой форме «женские» или «мужские» роли?

Именно там я разобрался: правые это те, кто надеются вечно водить толпу за нос (для них не существует эволюции). Либералы это те, кто обиделись на толпу за то, что она «толпа» и всю жизнь доказывают себе своё над толпою превосходство (эволюция только для элиты), а левые это те, кто предлагают превратить толпу в нечто новое, наладить производство таких человеков, которые использовали бы свой мозг иначе и иначе бы реализовывали врожденные инстинкты (эволюция для всех).

Общаясь с сумасшедшими на митингах, я убедился, что есть обычное, но нет нормального. Да, на каждом народном митинге есть сумасшедшие. Куда им ещё ходить? Если на митинге нет сумасшедших и фриков, значит митинг проплаченный, подставной, триста рублей за час.

«Продажная беспринципность» проплаченных митингов есть доведенная до предела, стопроцентная, окончательная победа идеи свободного рынка, который сам всё урегулирует и сам всё расставит на места. Если есть спрос, должно быть и предложение. Человек это агент на рынке, который продает то, что у него есть. Любая вещь, событие, способность во-первых являются товаром и только во-вторых воспринимаются как нечто, имеющее уникальный, не обменный, смысл. У организаторов марша есть деньги, а у граждан есть время, которое они могут продать так же, как продают его нанимателю в офисе, у станка или за прилавком. Кто-то пиарит олигархов, кто-то торгует оружием, кто-то снимает сглаз и порчу, кто-то танцует стриптиз, а кто-то ходит на митинги за деньги и изображает там гражданскую позицию. У людей разные возможности и способности, а значит, и продают они разный товар, один получает в кассе за креативную идею, а другой за пару часов стояния с непонятным флагом в руке. Рынок не оценивает продаваемый товар как «лучший» или «худший». Никаких «ну это уж слишком». Его Величеству Рынку всё равно. Он просто решает, какая будет цена и всё. Никаких других критериев нет. Это «просто работа» и в ней нет ничего противозаконного. «Просто работа», результат которой никак не проникает в жизнь и сознание тех, кто её выполняет. Рынок освобождает работника от ответственности за применение результатов его труда, потому что эти результаты принадлежат собственнику, нанимателю, тому, кто в доле, а не тому, кто в найме. Денежные отношения при капитализме заменяют людям все остальные отношения, например, политическую солидарность. Гораздо интереснее, за счёт чего в людях хотя бы умозрительно сохраняется мораль, которая противится этой рыночной логике? Парадокс проплаченного митинга состоит в том, что он изображает не проплаченный митинг, а значит, в обществе сохраняется потребность в политическом единстве за пределами товарной логики хотя бы на уровне желательного зрелища. Если нас действительно возмущает ситуация, в которой одни люди платят другим за то, чтобы те скандировали любые лозунги и размахивали любыми плакатами, значит, внутри нас до сих пор сохраняется ощущение, что есть вещи, которые не должны становится «просто товаром» или «просто оплаченной услугой». Прежде всего это вещи, связанные с нашей общей судьбой, с коллективным телом и коллективной волей, с историей нашей цивилизации. Что это за вещи? Что не должно подчиняться отчуждению? Много ли у нас таких вещей? Где проходит граница между ними и «просто работой за деньги»? Ответы на эти вопросы будут у нас, конечно, не одинаковыми. Эти ответы и разделяют людей на самые разные группы, но эти ответы всегда лежат за пределами простой товарной логики. И, наконец, самое главное: кто, как и почему защитит эти вещи от «товаризации», сохранит их смысл и не даст им стать бессмысленными призраками в чужой и враждебной нам игре тотального капиталистического спектакля? И что мы сами готовы сделать для их защиты и сохранения?

Я заметил, что меряю ими время, вспоминая, как были одеты и что скандировали люди в конкретном году. На последнем, после парламентского решения штрафовать тех, кто неправильно митингует, я был с плакатом:

«Я не на митинге

Это не плакат

Я просто гуляю

У меня нет 300 000».

И пойду ещё, какой там у нас ближайший?

Сто двадцать пять лет тому назад в Чикаго рабочие устроили общегородскую забастовку и митинг с требованиями, которые, по мнению всех разумных людей того времени, были невыполнимы, возмутительны и угрожали разрушить цивилизацию. Они требовали восьмичасового рабочего дня, второго выходного на неделе и запрета детского труда в особо вредных цехах. До оплаченных пенсий и отпусков тогда ещё ни один левый экстремист не додумался. Полиция применила против рабочих силу, начался уличный файтинг, анархисты, бывшие в первых рядах драки, бросили в полицейских мощную бомбу, все организаторы митинга были арестованы и, не смотря на их персональную невиновность, казнены. Этот день – «1 мая» – международные рабочие организации назвали днем солидарности. Подробно и в красках события вокруг взрыва и казни изложены в увлекательном романе Фрэнка Харриса «Бомба», к которому я написал русское предисловие в нольшестом году. При социализме он не издавался.

В странах, где победил социализм, «первомай» стал парадом гордости. В моем советском детстве он уже был бессмысленным хождением с флагами по стадиону перед субботником. В странах, где социализм никогда не побеждал, «May Day” это день, а точнее, ночь разбитых витрин, подожженных банков и перевернутых в антибуржуазном угаре автомобилей. Сквоттеры, студенты, панки и анархисты демонстрируют своё презрение к власти и капиталу после того как более спокойная профсоюзная часть, заявив о своих правах, расходится по домам.

Интересно мутирует праздник там, где социализм закончился. Для советских коммунистов прежняя демонстрация преимуществ их системы, утраченных ныне, превратилась в праздник ностальгии по мировому коммунизму и парад надежд на перезагрузку мировой революции в неопределенном будущем.

Для меня первомай вернулся в 1993-ем. Моя деревенская семидесятилетняя бабушка кричала: «Сволочи! Сво-ло-чи!» и тыкала дрожащим пальцем в телевизор. На экране толпу с красными флагами разгоняли пожарные водометы и мяли военные грузовики. Никогда до этого никаких заметных симпатий к ушедшей советской власти наша бабушка не обнаруживала. Происходила из крестьян, после войны всю жизнь работала на заводе в фанерном цеху. Но сейчас перед телевизором она чувствовала, что у неё отнимают, смывают водометами, что-то важное, имя чему она не могла подобрать. И я, студент-неформал, мистик-антисоветчик, вглядываясь в её искаженное лицо и в этот взбесившийся телевизор, почувствовал, что в чем-то она права, что вот сейчас «первомай» становится первомаем. С тех пор вот уже 20 лет в этот день я участвую в шествии.

«Капитализм – дерьмо!»

В 1994-ом я нашел там трогательный альянс революционных пенсионеров и молодых мечтателей с чегеварами на футблоках и флагах. Редкая возможность поспорить с дедулей, всю жизнь проработавшим в советской библиотеке, о том, является ли «расширение сознания» частью «здорового образа жизни» и кто, вообще, круче, Ленин или Кропоткин? Из стареньких магнитофонов играла сталинисткая трэш-группа «Пенепон» (Песни Непобежденного Народа) и первая версия советского гимна. Друзья только что привезли мне из автономистского магазина «Всё для революции» в Кройцберге настоящую «пассамонтану» – черную маску, незаменимую там, где полиция всех снимает. В такой маске я на многотысячном шествии был один и анархисты немедленно вручили мне свой флаг и поставили вперёд. Став анархистским знаменосцем, я попал во все новости и ещё пару месяцев потом давал интервью в стиле: «Мне тепло в моей маске». Маска была не единственной моей придумкой. Туда же я принес пятиметровый транспарант «Капитализм – дерьмо!» и под него немедленно собралась вся «неформальная» часть демонстрации. Лозунг в течение часа стал главной первомайской кричалкой. Он объединял всех. Другая моя кричалка: «Педди Гри пал, а мы ещё нет!» нравилась меньше. Тогда рекламу с добродушным и покладистым псом и таким же хозяином показывали по всем каналам.

Закончилось всё у МГУ, на Воробьевых, где Летов пел про «Новый день» в мегафон с грузовика. Мы лежали на траве, удивляясь тому, как много оказалось молодых людей среди ультра-красных, не считая тех нетрезвых панков, которые просто пришли посмотреть на живого Летова. Ветер носил вокруг нас листовки с Микки Маусом, попавшимся в советскую мышеловку.

Там мне открылся секрет любви стариков к Сталину. Сталин был для них символом равенства. Перед внимательным лицом вождя все равны. Нет последних и первых. Сталин как идеальная редактирующая программа, которая просто «правит» всех, исходя только из правильности и не взирая на личные обстоятельства или чины.

НБП

С середины 1990-ых я выходил с нацболами. Мы шли «в дешевых черных джинсах», как писали про нас тогда первые отечественные глянцевые журналы. У нас и черные майки были дешевые, и дешевая солдатская обувь, ну, в крайнем случае, самые бюджетные кеды. Дешевые прически т.е. бритые колючие затылки. «Завершим реформы так: Сталин! Берия! Гулаг!» – орали мы – «Ешь бо-га-тых!». Мы ровняли наш строй и громко, с удовольствием, печатали шаг, гордясь своей бедностью, злостью, готовностью к действию и молодыми мускулами. Все такие черно-красно-белые, без полутонов и компромиссов. Песня «В интересах революции» будет написана Самойловым позже, но она будет как раз про нас. У многих впереди были аресты, допросы, тюрьмы или даже «исчезновение при невыясненных обстоятельствах». В разные годы в этом строю можно было вдруг обнаружить рядом с собой Наталью Медведеву, рок-барда Сашу Непомнящего, лучшего московского фотографа Лауру Ильину, которая была одновременно и активистом и партийным хроникером, или группу «Резервация здесь» в полном составе. Ну и конечно сам Лимонов, всегда немного недовольный численностью вышедших людей. – Дачи! – возмущенно говорил он – сколько людей задирают сейчас свои пятые точки кверху на дачах вместо того, чтобы идти с нами! Нужно отобрать у них дачи, когда мы победим, чтобы им негде было копаться!

Фрики

Помню, Виктор Анпилов показывал всем с трибуны пасхальное яйцо с нарисованным на нём серпом и молотом. Пасха в том году совпала с первомаем. Но толпа обычно гораздо интереснее трибуны. Меня всегда завораживали люди, действия которых я не могу объяснить. Первомайским завсегдатаем была пожилая дама с детскими красными мечом и щитом, на котором она наклеила крупные буквы: «Медея – мать медицины!». Если понравишься, Медея могла благословить тебя своим игрушечным оружием. Много лет подряд выходил и мужик в клетчатом килте и с волынкой. На волынке он играл, хоть и не очень умело. В разговоре быстро выяснялось, что он никакой не шотландец. Так выражался его протест против антинародного режима. Мне он, как и непостижимая «Медея», нравился. В этой вызывающей произвольности протестной формы было что-то от того, чему нас заочно учил Ги Дебор.

Хиппи-коммунист Мадисон в футболке «Агент КГБ» раздражал стариков, а художник Осмоловский в зеленом махровом халате смешил их. Про халат он объяснял, что левые должны везде чувствовать себя как дома, потому что всё принадлежит всем.

Внезапно мог появиться некто, наряженный в маскарадный (и очень натуральный) костюм эрегированного полового члена и с плакатом «Ебу систему!». Но «простоял» член недолго, по наводке самих коммунистов был задержан милицией как провокатор и выдворен за пределы шествия.

Экзотика

Во время американских бомбежек Белграда к нам вдруг присоединилась группа сербов с интересным лозунгом: «Когда мы были товарищами, мы были господами!». К концу митинга они уже всех коммунистов и сочувствующих научили поднимать вверх три пальца. Одни понимали их лозунг в том смысле, что коммунизм это общество господ без рабов, в котором все становятся аристократами, а другие находили тут сербский национализм и намек на ведущую роль этого народа в югославском проекте.

Часто участвовал и мусульманский социалист Гейдар Джемаль с его «Исламским комитетом». Ему давали слово на трибуне, чтобы наглядно продемонстрировать интернационализм. Все свои выступления он непременно заканчивал словами «Аллах Акбар!», отчего большинство собравшихся вздрагивали и недоверчиво втягивали головы в плечи.

Не пропускало ни одного года и «Братство кандидатов в настоящие люди». От них я узнал, что настоящий человек перво-наперво должен заговорить на эсперанто, выучить научную формулу счастья, писать стихи, жить в трудовой коммуне, непрерывно учиться и как можно меньше спать. «Кандидаты», насколько получалось, старались соответствовать своему идеалу, пока власть не начала преследовать их как «тоталитарную секту».

Запомнился разговор с молодым маоистом, который приезжает в Москву каждый год из далекой провинции, чтобы участвовать в весеннем красном шествии.

Как он представлял себе правильные прогрессивные репрессии, не требующие отдельного от общества (и тем опасного для всех) карательного аппарата? После революции за бывшими буржуа будет установлен визуальный контроль народа. В их домах разместят камеры, которые в прямом эфире будут выложены в Сеть. Каждый, кто заметит нарушение в их поведении, сможет нажать на кнопку повтора сцены и если остальные зрители (большинство на данный момент) с ним согласятся, то нарушитель получит воспитательный удар током. Для этого он должен всегда носить на руке заметный электрический браслет позора, показывающий, кем он был до революции. Разряд тока и позорный браслет – напоминание о том, что при новом социализме власть доступна всем, но не ко всем одинаковое отношение. Выносимость жизни вчерашних эксплуататоров будет напрямую зависеть только от бдительности и воли народа. Возможно, люди нового общества окажутся настолько гуманными, что бывшие буржуа будут жить без боли. Или никому будет просто не интересно за ними смотреть. Или большинство зрителей не станут поддерживать удар током. Но возможно и обратное… Это будет власть народа как таковая.

В тот год маоист был сильно увлечен просмотром веб камер и много времени проводил в чатах. Кроме этого, он считал, что большевистские «уплотнения», когда в просторные квартиры бывших хозяев жизни подселяли нескольких пролетариев, имели прежде всего воспитательный характер. Т.е. подселенные уже играли роль «камер», следящих за лишенными привилегий и обучающих лишенцев новому классовому поведению в условиях пролетарской диктатуры. Я слушал его, почти не перебивая. А в руках у меня был плакат: «Хватит верить в реинкарнацию!».

Street-party

К нулевым годам прежний пафос ослабел и мы организовали первое в Москве «Street-party» на европейский манер. Моя тогдашняя жена сшила пару десятков неизменных черных масок, которые всем очень понравились, потому что утро выдалось холодным. Одевший маску, получал так же свисток и большую мишень, наложенную на профиль классического «буржуя» с плаката Маяковского, а над головой мы подняли мой новый транспарант, на котором метровыми буквами было вышито www.anarh.ru и больше ничего. Посещаемость сайта выросла в тот день в 5 раз. На флаге, специально придуманном Димой Моделем для Street-party, условный пешеход с дорожного знака перешагивал запретительную рамку своего мира. Художник-акционист Саша Маргорин нёс на плечах выточенного из дерева «сына» в красном галстуке и пилотке, а художница Аня Кузнецова, в шлеме лётчика, руководила многими девочками, которые синхронно взмахивали цветными метелками для пыли. Олег Киреев в радужном туркменском халате и тюбетейке выкрикивал что-то из Берроуза в мегафон, но его было слабо слышно из-за духового оркестра «Пакава Ить», создававшего общее настроение. «Клоуны свернули с маршрута» – перекрикивая музыку, докладывали милиционеры в свои рации, когда Street-party отделилось от основной колонны и хлынуло на Арбат. Там возник небольшой когнитивный диссонанс, перевернулись несколько лотков с матрешками, но в остальном всё закончилось мирно.

На следующий год движение «Свои 2000» вышло на демонстрацию в строгих костюмах, с плакатами, вроде: «испанский язык», «веб – дизайн» или «ремонт велосипедов». Каждый нёс в руках свою специальность, готов был обсудить цены на услуги с потенциальным заказчиком или безвалютно обменяться с ним на другие услуги. Так «Свои» изобрели биржу труда и радовались этому настолько, что к концу демонстрации люди в костюмах уже купались в фонтане

«Креативить» пробовала и коммунистическая молодежь, нарядившись в олигарха (в цилиндре), рабочего (перемазанный и в каске), журналиста (связанные руки и розовые очки) и батюшку (позолоченная борода и ряса). Но всё это напоминало утренник в советской школе, лишенный настоящего безумия.

Арт-марксизм

В последние годы Коля Олейников, группа «Что делать?» и другие московские художники из тех, что помоложе, организуют «Первомайский конгресс». Сутки или двое они живут все вместе, смотрят фильмы Годара и Фассбиндера, обсуждают перспективы борьбы («автономия или сопротивление?»), пьют много кофе, читают друг другу лекции, совместно готовят общую еду, рисуют плакаты, шьют знамена и в итоге выходят первого числа из своего богемного микрокоммунизма на площадь, чтобы оформить там шествие – натягивают транспаранты не только поперек, но и вдоль улиц, дабы не впускать провокаторов, полицейских и вообще отличать «своих» от «чужих». Главной силой их шествия становятся, впрочем, вовсе не художники, а «антифа» – бритые, спортивные, удобно одетые и громкоголосые молодые люди без особых иллюзий насчет своих перспектив в условиях провинциального и авторитарного капитализма: «Что Каир, что Москва, лишь борьба дает права! Нет у нас другой судьбы, кроме классовой борьбы!».

Геи

С некоторых пор, следуя логике постепенной «европеизации» первомая, к этому событию стали присматриваться местные геи. В Европе, согласно сложным феминистским теориям, дискриминация по сексуальному признаку тайно увязана с экономической эксплуатацией, и потому «секс-меньшинства» (ЛГБТ), вместе с феминистками, давно участвуют в тамошних «пролетарских шествиях». Впервые в 2011 году и в Москве небольшая «нетрадиционная» группа с радужным флагом примкнула к троцкистам, но тут же была атакована и рассеяна патриотически настроенной частью советских демонстрантов.

Каждый раз, отправляясь туда, я опасливо думаю: ну, в этом году выйдут, наверное, одни старики. И каждый раз я ошибаюсь. Почти как в Европе, теперь у нас это общая демонстрация всех противников капитализма, где они могут себя показать и на других посмотреть – праздник рабочих организаций, панков, марксистов всех оттенков и антибуржуазной богемы. Раньше в первомайской толпе ощутимо недоставало людей в возрасте от 30 до 50. Это «выпавшее» поколение перестройки. Моё поколение. Но в последние годы и это выровнялось – повзрослела, но никуда не делась, прежняя молодежь, а ей на смену выходят борцы за права новых политзеков, креативные хипстеры-троцкисты, «пираты», отрицающие копирайт, молодцы Удальцова и студенты-антиглобалисты в улыбчивых «оккупайских» масках Гая Фокса. Первомайское шествие – идеальная обстановка, чтобы убедить себя: ничего и никогда не закончено между господами и их работниками, между сторонниками буржуазной добродетели и отрицателями этой лживой морали, между капиталом и трудом. Они ещё не раз столкнутся лбами, высекая революционные искры. С ослиным упрямством я вновь отправляюсь в эту толпу. Потрепанная черная маска свернута в кармане. Каждый раз, одев её, хочется покричать что-нибудь такое первомайское, но собственного сочинения: «Гори, супермаркет, гори! Не ври,телевизор, не ври! Вставай, мой товарищ, вставай! Капитализм must die!». Кроме классового, мотив у меня может быть литературный или даже этнографический, если считать городские субкультуры «новыми племенами». Мне нравится, когда у моих действий сразу несколько равнозначных мотивов.

Помните ли вы свою первую внутреннюю революцию, библейское чувство столкновения с иным, не нашедшим у вас внутри аналогий, но настойчиво требующим истолкования?

У каждого из нас таких моментов, конечно, несколько. «После этого фильма я вышел из кинотеатра левым» – рассказывал художник Осмоловский о годаровском «Безумном Пьеро». И до сих пор ходит в леваках. Годар эпохи «Пьеро» снимал свою русскую жену в роли американской демократии, попавшей между белым техасским нацизмом и левачеством «Черных Пантер». Его актеры писали на уличных стенах «Синемаркс» и «Совьетконг». Что мы должны видеть на экране? – спрашивал он всех – отражение убогой реальности или реальность и убогость самого этого отражения? Политическая связь между сценами, последовательность изображений гораздо важнее самих сцен и изображений.

Для знакомого нью-йоркского школьника внутренним переворотом стало хоровое повторение слов философа Жижека на оккупайской ассамблее в Зуккоти-парке, а для другого знакомого, сейчас строгого салафита, внутренней революцией стало первое, почти случайное, посещение мечети.

Сложнее обнаружить тот самый первый раз, когда возникает модель отношений с необъяснимым, но взыскующим. Момент внезапного появления новой потребности, делающей тебя другим.

Мне было девять и я пошел на фильм «Тайна Черных Дроздов» по Агате Кристи. Молодой миллионер без моральных принципов выходит из стеклянного «лондонского» здания, в котором отражаются московские сталинские дома и делает некое империалистическое заявление. Его невеста в шоке, а дальше показывают настоящих лондонских панков, видимо, чтобы нагляднее выглядело отсутствие будущего у капитализма. Длится это 18 секунд. Я старался не моргать, чтобы ничего не пропустить и всегда потом обводил этот фильм маркером в телепрограмме.

Кто они, эти люди, красивые, как индейцы? Слова «punk» я тогда не знал. После этого укола в мозг я вышел из зала на улицу другим, уверенным, что однажды и сам буду так выглядеть и узнаю об этом всё.

Я возвращаюсь к этому «фрагменту фильма» всю свою жизнь.

Почему вообще при застое у нас была в таком почете Агата Кристи с её мисс Марпл? Её переводили, экранизировали, ставили на сцене, по ней учили английский в интеллигентных семьях. Не потому ли, что в мисс Марпл с удовольствием обнаруживало свой портрет Политбюро и вообще «руководство»? Миф о гениальности проживших жизнь пенсионеров оказывался в сознании начальства сильнее недоверия к частной детективной деятельности никем не назначенной бабушки. В этом образе номенклатура узнавала себя и все, признающие её мудрость и авторитет, ждали от седой девственницы единственно верного объяснения всех окружающих «улик» и восстановления попранного порядка. Плюс общий тогдашний тренд на возраст, зрелось и консерватизм, аналогичные тэтчеризму.

Конечно, позже у меня было много других внутренних событий – первая кассета с надписью «Гр.Об.», на которой ничего не было слышно, но всё и так понятно – бреем ровно половину черепа. Первое выступление на митинге. Первое чтение «Коммунистического манифеста»: так вот что пылилось в шкафу за стеклом в школьном кабинете истории!

Помните ли вы первый момент, когда вы пообещали себе то, что минуту назад казалось невозможным, не нужным и не приемлемым?

Наверное, оттуда, из этих 18 секунд, пошло моё преувеличенное, в духе Маркузе, восприятие всего, что названо «контркультурой», как некоего эмбриона будущего, вечно откладываемой модели альтернативного общества, в котором вместо потреблятства люди заняты творчеством, а вместо формальной репрессивности их объединяет страстная солидарность. Путешествуя из одного добровольного гетто в другое, я не находил никаких подтверждений этой надежде и в конце концов убедился, что любая так называемая контркультура есть только утрированный молодыми людьми, растущий в обществе тренд, забравшийся за пределы «обычного». Если в послевоенной Америке складывается миролюбивый, падкий на этнику и мистику, средний класс леволиберальных предпочтений, неизбежно появление «бунтующих хиппи», а если наше общество, нокаутированное реформами 1990-ых пытается встать, цепляясь за самое базовое, примитивное, что осталось в его языке, за несмытое из брандспойта антисоветской пропаганды – «национальное», то в «контркультуре» неизбежно окажутся скинхеды и «белый рэп». Когда хочешь узнать, что нового происходит в обществе, просто найди новых «неформалов» и подумай, крайним проявлением чего они являются?

Будущее, как и истину, невозможно найти в специальном волшебном месте у особенных людей. Будущее, как и истину, можно только произвести, создать вместе с другими. Оно есть наиболее общий результат того обмена и производства, в которых мы все с рождения участвуем.

Помните ли вы момент, который впервые радикально изменил вас и свои чувства при этом?

Была, конечно, и песенка, сопровождавшая панков. What Is А Love? Я не раз потом напевал её самому себе, оказавшись в трудных обстоятельствах: милицейская клетка, допрос или просто отсутствие денег и работы. Долгие годы я полагал, что это какая-то западная сладкая и безыдейная попса от успокоившихся хиппи, но оказалось, что песенка не тамошняя, а местная, и сочинил эту стилизацию Макаревич, которого я всегда считал образцом конформизма с его патриотичными «скворцами» и стройотрядовскими вихрами. Т.е. песенка оказалась даже не западной попсой, а советской мечтой о ней. У Макаревича, кстати, в тот момент были свои претензии к панк-року. Незадолго до начала съемок детектива, случился фестиваль в Тбилиси, на котором «Аквариум» устроили скандал, с запусканием тарелок в зал и неприличными словами на одежде. Гребенщиков заявил, что теперь его группа играет «панк» и хочет вернуть рок-музыке утраченный бунтарский дух. Макаревич назвал это «выходкой» и на этом нежная дружба между ним и «Б.Г.» надолго прервалась. Мне станет это интересно лет через пять после просмотра фильма.

Again and again …

Ровно через двадцать лет после того кинозала я обнаружил себя поселившимся в лондонском сквоте, где вокруг меня на полу спали люди, словно вынутые из тех «18 секунд». Они не ели мяса, отрицали государство, и любили играть в гольф прямо на Трафальгарской площади, пока это не надоедало полиции. Каждое утро я просыпался в своем спальнике и читал на потолке их лозунг: «Жить, наплевав на капитализм!». Я оказался внутри старого кино.

Люди, близкие мне по целям, но не по методам. Если вы хотите нейтрализовать опасную утопию, просто превратите её в «стиль жизни», в котором никто не увидит мобилизующего людей проекта будущего. Самые интересные «стили жизни» появляются в результате провала самых смелых утопий и самых радикальных авантюр по переделке человечества.

Конечно – думал я – в той сцене должна быть, но не могла быть, другая, главная песня лондонских панков, тем более что перед документальной вставкой герои обмениваются столь политически нагруженными фразами: «Ты пошутил …» – «Почему, дорогая?»

Виниловый выход гимна лондонских панков совпал с тбилисским фестивалем. Задолго до попадания в сквот, для дворовой группы в подмосковном пролетарском поселке, где я вырос, я пытался перетолмачивать этот гимн на русский, хоть как-то сохраняя исходный ритм:

Я научился «сталкиваться с иным» и давать себе неожиданные обещания в том кинозале. Думаю, я до сих пор нахожусь под впечатлением. Помните ли вы свою первую внутреннюю революцию? Чему она научила вас?

«Мы молчали как цуцики/ пока шла торговля всем/ что только можно продать/включая наших детей…»

Помню как у нас, лет в четырнадцать, замирало сердце от этой песни и мы гордо прогуливали алгебру в знак протеста против тоталитарной советской действительности. Вешали на дерево в лесу магнитофон и жгли костёр вместо того, чтобы учиться искать дискриминант. Чувствовали себя то ли этими самыми детьми, проданными кому-то, то ли теми, чьи будущие дети заранее уже проданы кем-то.

Сейчас я часто спрашиваю себя, откуда взялось это «пока шла торговля всем»? Ведь это, мягко говоря, не точно. Советская система могла казаться чем угодно – неэффективной экономикой, режимом грубого подавления личной свободы, царством цензуры, окончательной победой бюрократии над жизнью, пугающим праздником урожая во дворце труда и т.п. Чем угодно, но только не торжеством рыночной экономики и товаризации всех человеческих отношений. Откуда же тогда это «что только можно продать»? Проще всего это объяснить старой русской интеллигентской традицией употребления слов, согласно которой «продать» = «плохо поступить», «предать», «унизить», и не более. Но такое объяснение слабое. Оно не отвечает нам, почему это так нравилось миллионам юных душ? Я до сих пор вспоминаю с ностальгией… Нужно другое объяснение, которое учтёт саму историческую форму рок-музыки, ситуацию её возникновения и дальнейшей трансляции.

Известно, что ранний Гребенщиков вполне сознательно хотел быть похожим на Боба Дилана. С Боба Дилана в США начался настоящий гитарный рок на фестивале в Ньюпорте в 1965ом. Боб Дилан был певцом протеста и фантазером-битником. Кому интересно, пусть найдет его книжку «Тарантул». Причем, двигался Дилан от первого (протест) ко второму (вычурный психоделический мир), но это сейчас для нас не важно… Важно, что Б.Г. откровенно работал под Дилана и других американских бунтарей 1960-ых. А все американские бунтари 1960-ых были насквозь антибуржуазные, антикоммерческие и выступали за преодоление рыночных отношений между людьми на всех уровнях. Собственно, это и есть основное настроение западных 1960-ых и рок-музыки в момент её возникновения. Того же Дилана, например, приглашали на свои собрания спеть пару песен про погоду не только студенты, бунтовавшие в кампусах против империалистической войны, но и «Чёрные Пантеры», мечтавшие устроить в США народную революцию и дружившие с Мао Цзедуном. И Дилан никогда не отказывался. Наоборот, любил фотографироваться в компании этих вооруженных черных парней в беретках и водолазках. Американские правые тех лет так прямо и писали в своих газетах: рок-музыка это оружие мирового коммунистического заговора, призванное разрушить нашу белую христианскую цивилизацию свободного рынка.

Вот откуда это захватывающее, бунтарское и такое не адекватное советской ситуации «пока шла торговля всем». От желания быть по-заграничному т.е. быть Диланом т.е. быть битником т.е. быть духовным нонконформистом, окруженным бездуховными рыночными Соединенными Штатами Америки. Носить в сердце последнюю искру революционного романтизма в капиталистическом Вавилоне.

Пока одни мечтали быть американскими женами, обывателями, бизнесменами или звездами голливудского экрана, другие мечтали быть американскими хиппи, обеспокоенными коммерциализацией бытия. И миллионы юных душ конца 1980-ых подхватывали эту мечту в советском мире, где уровень всего бесплатного для всех граждан был высок, как нигде и никогда в мире. Метро стоило пять копеек и количество халявных рабочих мест – «дворников и сторожей» – для мечтателей всех мастей зашкаливало. Сергей Курёхин работал аккомпаниатором производственной гимнастики на заводе и всё остальное время занимался фри-джазом в своё удовольствие. Художники-концептуалисты оформляли «Веселые картинки» и другие журналы для детей, а потом ехали за город устраивать загадочные перформансы и спорить о структурализме. Меньше всего на свете советская система стремилась кем-то или чем-то «торговать», потому советская торговля и была такой неповоротливой. Ориентация на прибыль была исчезающе мала. Наоборот, седые старцы из партийных верхов всё время обеспокоенно спрашивали у молодых экономистов Егора Гайдара и Петра Авена из Института Системных Исследований: когда же у нас произойдет окончательное отмирание товарно-денежных отношений? Через сколько лет? Но молодые экономисты отвечали на это уклончиво и держали фиги в карманах.

Львиную долю русского рока не получается понять без этого «псевдоморфоза» – фантомной верности событиям, которые никогда не случались ни с тобой, ни с твоим поколением, ни с твоим обществом.

А «торговля всем, что только можно продать», конечно, была, но только не в прошлом, а в будущем. И молчать об этом ещё предстояло. А чего кричать-то? Весь мир так живёт…

Недавно, кстати, продали гитару Дилана, ту самую, с ньюпортского фестиваля. Поэт забыл её тогда в самолёте, а пилот подобрал. Стоит она теперь миллион долларов США.

Абай и протест

После закрепления протестного лагеря на Чистых Прудах, я выбрал себе простую и прагматичную роль политического книгоноши т.е. регулярно нагружал рюкзак марксистской литературой и левацкими журналами и отправлялся с этим умным горбом к Абаю, чтобы бесплатно распространять знания в оживленной толпе, пока эта толпа не ляжет спать под деревьями.

На второй день обстановка там являла собой политизированную версию теплого субботнего вечера на Арбате или в Александровском саду. Тотально доминирующий возраст протестующих – до 30 лет. Сидят на траве под деревьями, небольшими группками и поют под гитары Шевчука и Цоя. Если кому это надоедает, он встает и присоединяется к одному из кругов слушателей. Таких кругов происходит одновременно по бульвару 4 или 5. В центре выступающий, с ним все дискутируют. Т.к. микрофонов нет, то в один круг не может затусоваться больше полусотни людей. Темы выступлений – «профсоюз и забастовка», «история ненасильственного протеста», «борьба студентов в МГУ», «Интересы запада в России» и т.п. У фонтана действует постоянный бук-кроссинг и стоит человек, одевший на голову черную морду лошади. А ближе к метро у деревца привязана живая бурая корова и об деревце чешется. Желающие пытаются её доить в ведро, но у них не выходит. Хозяин животного как-то связывает это отсутствие молока с вредностью для России ВТО. Про ВТО правильно, а про корову не знаю – большинство протестующих её жалеют и участие коровы в протесте не поддерживают. Ещё ходит ростовая кукла «губка Боб», говорит всем что-то про дороги и дураков, особенно она нравится детям. У Абая много молоденьких мам с детьми. Белые ленточки порой привязаны прямо к детским велосипедам и коляскам. Заметно, что более старшие из выступающих постоянно напоминают о правовой ответственности власти, а те, что моложе, всё время говорят об экономических интересах обсуждаемых групп. Гендерный баланс для нашей уличной политики вообще редкий – девушек явно не меньше, если не больше. Самые живые ситуации возникают там, где никто не знает, здесь ещё протест или уже нет: ближе к Грибоедову белоленточники следят за игрой старичков-шахматистов, пляшут под девушек-волынщиц и вербуют аполитичных готов. Из знакомых поздоровался с Юрием Сапрыкиным, художником Жиляевым и его эффектной девушкой Изабель, а так же с несколькими молодыми социологами, литераторами и издателями разной степени успешности. Латынина стояла у метро, решая, готова ли она идти к протестующим сквозь ливень, жертвуя прической, или будет ждать, пока дождь кончится? Ну и конечно в полном практически составе у Абая представлены московские троцкисты. При технической поддержке Бориса Куприянова, с утра первого же дня они наладили выпуск местной бульварно-оккупайской газеты. Первый номер (полторы тысячи экземпляров) у них расхватали из рук за час.

На что похоже? – спрашивали все друг у друга. Выяснялось, что каждый хранит верность собственному событию – февральская революция в Петрограде, оранжевый майдан в Киеве, свержение Милошевича в Белграде, египетский Тахрир, Оккупай Уолл-стрит, но чаще других назывались Вудсток и Париж 1968-ого. А для несчастных женщин, выселяемых сейчас вникуда из военных общежитий и пришедших сюда пожаловаться, это был как будто лагерь «ходоков» в перестроечном 1990-ом году у гостиницы «Россия», мимо которого тогда ходили заседать депутаты всемогущего Съезда.

Москвичи радовались возможности впервые попасть на политическую встречу без металлоискателей, свободно, как в далеких 1990-ых, ещё до всеобщего страха перед бомбой, без которого никогда бы не получилось никакого Путина. А когда буддисты со своими молитвенными крутилками, подбрасывали очередную порцию благовоний, налаживая местную «энергетику», можно было подумать, что ты в Гоа, среди дауншифтеров всего мира, и просто удалился от моря.

Конечно, искушенный постмодернизмом человек делает очень многие, в том числе и радикальные, жесты отнюдь не потому, что верит в их результативность, но потому что желает иметь потом определенные воспоминания, не хочет стыдиться в более зрелом возрасте, что у него не было своей «бунтарской молодости» с громкой музыкой, воздухом протестного братства и маршами неповиновения. Начиная с середины 1960-ых в западном обществе это правило массовой психологии для очень многих людей. Да и за пределами западных обществ необходимость таких воспоминаний усваивается теми, кому близок гражданский стандарт западного поведения. Но это совсем не значит, что множество людей, вытряхнутых из обыденности на протестный бульвар пусть даже и с таким мотивом, ничего не добьются и получат в результате политический ноль. Мотив и результат это совершенно разные члены исторического уравнения.

Абай и капитализм

За что я люблю ситуации, которые можно назвать «революционными», как бы локальны они ни были? За то, что в них схематично проступают отношения, более скрытые в обыденной жизни. Например, офисный начальник, узнав, что его работник проводит свободное время у Абая, всерьез говорит ему, что за это могут и уволить. Случается и обратное – наниматель поручает работнику распечатывать оккупайские листовки, а когда работник отказывается, сославшись на свои имперские и пропутинские убеждения, то получает отеческое внушение. В обоих случаях экономические отношения найма переходят в политику прямо, а не через ряд промежуточных шагов, как это обычно принято.

Или вот книги и журналы, которые я сюда ежедневно подвозил для бесплатного бук-кроссинга. Меня интересовала их дальнейшая судьба. Всякий раз, заметив меня издали, за ними приходил хитрый бородач, складывал их в свою бездонную сумку и куда-то её относил, чтобы через полчаса вернуться вновь и ждать новой порции. Он делал какой-то свой маленький бизнес, пользуясь неожиданной «бесплатностью». Всё это лишний раз доказывает, что в чужеродном окружении невозможен автономный оазис, где прежние отношения власти и капитала были бы совсем преодолены. Это преодоление всегда лишь «отчасти», это всегда наполовину декларация о намерениях и эта частичность – удобный повод для стёба тех, кто заранее знает цену любым «утопическим попыткам». В конце концов, я шуганул стрёмного бородача и литературу раздавал сам понравившимся людям.

Собравшийся у Абая самоорганизованный через твиттер «малтитюд», как называет это Негри, быстро распределил внутренние роли. Либералы, демократы и все, кто за то, чтобы «было как в Европе» задавали общее настроение и атмосферу. Анархисты, антифа, марксисты всех оттенков и «вообще левые» взяли на себя бумажную агитацию, работу инфо-центра (никаких пресс-секретарей!) и половину всех дискуссий. Правые, которых тут оказалось удивительно мало, идеально справлялись с охраной и выдворением нетрезвых провокаторов.

Первый микроконфликт произошел, когда анархисты потребовали раздавать активистам только веганскую еду, большинство «ассамблеи» их не поддержало и протестная кухня разделилась на две половины.

Абай и Гайд-парк

Оставить лагерь в покое, разрешить его и проявить готовность к диалогу было бы для власти тактически полезно. Но стратегически в стране с таким уровнем экономического неравенства, с таким уровнем политической «недопущенности» и «непредставленности» самых разных групп, Гайд-парк превратился бы в «Смольный», в реальную опасность для власти, не способной к обратной связи, в скользкое место для последовательных реформ в пользу меньшинства, стремящегося стать ещё меньше и ещё богаче. Неизбежны были бы и конфликты внутри Гайд-парка. Соседство скинов и антифа, либералов и сталинистов, скоро потребовало бы вмешательства полиции. Замкнутая в размерах парка или бульвара «реальная политика», обращенная вовнутрь, немедленно взорвалась бы, как граната Ф-1. Потому-то и нет никакого Гайд-парка ни в Турции, ни в Мексике.

Абай и сетевая ассамблея

Народу прибавилось. Или это просто встали (в связи с переменой погоды) все, кто раньше сидел и лежал на земле? Но прибавилось и порядка: места для сна обнесли периметрами из скотча. Расписание событий стало длиннее и интереснее. Многие ходят в белых футболках с Абаем, которые продаются здесь же. Все экспериментируют с ленточками, они стали разнообразнее. «Чистые анархисты» носят черные, анархо-коммунисты делают бант из черной и красной, у марксистов – красная, социалисты – бант из белой и красной. Несколько молодых людей, знающих меня по публикациям, подошли с просьбой расписаться на их белых лентах – новый способ давать автографы. Кроме бульварно-радикальной газеты «Оккупай Абай» появилась и вторая – «Чистые пруды» и её тоже, как ни удивительно, делают троцкисты, но из другой, конкурирующей тенденции. Дискуссия на тему «Кто такие левые?» длилась более трех часов и много раз ходила по одному и тому же кругу, потому что состав дискутирующих почти полностью менялся:

– Мы можем сотрудничать с националистами, если у них правильная экономическая программа!

– Нет, с ними нельзя сотрудничать, потому что они не разделяют этики гуманизма, а это основа нашей политики…

Но более продуктивным был разговор с белорусами из журнала «Прасвет» о ситуации в Минске и с прибывшими в лагерь казахскими рабочими активистами. Белорусская и казахская модели «суверенной бюрократии» это самый нежелательный для собравшихся у Абая, но весьма вероятный, политический сценарий.

«Кабаре Безумного Пьеро» громко и поставленными голосами пело зонги Брехта – звучало весьма театрально, в смысле, профессионально. Толпа ритмично хлопала и подпевала в припевах, включая тех, кто стоял под зонтиком с символикой «МММ».

При всей разнице во взглядах, были на бульваре и вещи, безусловно объединяющие всех, например, презрение к «НТВ». Когда появился их журналист с камерой, его обступили улюлюкая, аплодируя, предлагая «печеньки», бросая денежную мелочь и всячески кривляясь. Думаю, что «с точки зрения» энтэвэшника, он был окружен компанией редкостных уродов.

Вскоре на бульваре распространилась и третья газета, в которой ко всеобщему недоумению, Яшина называли «комендантом лагеря», получившим эту власть от арестованных «лидеров» – Навального и Удальцова.

Оккупация состояла из тела и скелета. Тело это пришедшие ради «развиртуализации» своих фейсбуковых «друзей», ну и посмотреть на лидеров и звезд. Пообщаться с той частью группы «Война», которая не в тюрьме и не в розыске т.е. с Петром Верзиловым. Обсудить тонкости делёзовских переводов с Аронсоном и Петровской, поспорить о наследии Грамши с Пензиным, постоять близко к «фюреру хипстеров», как прозвали его недруги, Юрию Сапрыкину или взять автограф у режиссера и вечного хиппи Аристокисяна, постоянно жившего в лагере. Посмотреть на свежем воздухе сценки из «БерлусПутина» и принести домой ворох разнопартийных листовок, которые дома тускнеют и глупеют, изъятые из уличного обращения.

Постоянный же скелет лагеря – ассамблея активистов, коллектив прямой и непосредственной демократии, не нуждающейся в «харизматах» и «живых символах», ведь все и так мысленно уже в масках Гая Фокса из «Вендетты». Ассамблея, собственно, всем и управляет, от раздачи бутербродов до юридической помощи задержанным. Это требует высокой сознательности, большой самоотдачи и включенности и вряд ли может длиться долго, если только люди не сменяют друг друга, однако это вовсе не значит, что такая форма управления невозможна в принципе.

Интересно наблюдать, как новоприбывшие активисты входили во вкус политического творчества, как им начинала нравиться самоорганизация. Часто они начинали с «ну это мы пока тут всё сами, на безрыбье, вот выйдет наш Навальный (варианты: Удальцов, Немцов)». Но уже через сутки их лица меняло выражение радостной мобилизации. Они открывали для себя, что им не нужно ни на кого смотреть снизу вверх – «не сотвори себе вождя, звезду и эксперта» – любое решение может быть принято простым большинством собравшихся и реализовано теми, кто добровольно за это взялся. Это малореально, если ассамблея включает тысячи, но скелет лагеря составляла пара сотен добровольцев и это оказалось реально. Не знаю, где и когда ещё в нынешней России можно получить столь необычный опыт альтернативной и горизонтальной социализации. Это примагничивало людей друг к другу гораздо лучше, чем сближает общая ненависть к государству или общее доверие к лидеру, а точнее, к созданному медиа, портрету. «Это не протест, это процесс!» – гласил самый любимый оккупайцами плакат.

Главное внутреннее противоречие движения в том, что для одних («лидеров» и «медийных персон») такая сеть самоорганизации есть временная вынужденная мера, резервная программа, дающая шанс перезагрузить, сменить «нечестную» (т.е. чужую) власть на «честную» (т.е. свою). Но для возникшего прямо на улице актива это нечто совсем другое – опыт альтернативной политики, который должен постепенно вытеснять политику традиционную, элитарную и представительную, сводя политическую роль денег, вождей и известности к минимуму.

Кульминация «Ассамблеи» настала в последний день, когда в лагере не послушались ни Гудкова, ни Пономарева, ни Немцова и решили оставаться до первых задержаний. Это была не только проблема для «коменданта Яшина», но и вообще для всех «лидеров». У Абая складывается новый субъект политического действия с новым опытом. Люди больше не хотят быть массовкой для «честных» вожаков против «нечестных» и готовы взять на себя организацию сопротивления сами.

Многие спрашивали: где Лимонов? Но что ему делать там, где стремятся обходиться без лидеров? Ждать своей очереди высказаться? И что бы он сказал? Что он круче всех лидеров? Но здесь каждый круче всех. По похожим причинам фактически не пришли и правые, а не только потому, что им западло быть рядом с «геями и евреями». Психотип правых – жертвенная верность лидеру, культ подлинной элиты, запах кожаных ремней и военных сапог, мужская воинственная доминация – не нашел бы тут для себя никакой эмоциональной пищи.

Исключением был нацбол Скиф, который перенёс сюда «Маяковские чтения» весьма энергичных политических поэтов. У Абая он был настоящей звездой. Пока мы с ним обсуждали роль поэзии в жизни общества, модные девушки несколько раз говорили мне: «Можно вас попросить отойти на пару шагов? Мы хотим со Скифом сфотографироваться!». Скиф – лучший сейчас кандидат на роль отечественного Эбби Хоффмана.

Абай и культурная политика протеста

Культурная программа на Оккупае быстро эволюционировала от русского рока под гитару до модного социального театра и актуальнейших московских художников. Василий Шумов дал акустический концерт. Виктория Ламаско, мастер графического репортажа, сначала просто раздавала автографы на анархисткой газете «Воля», которую она оформляет, но на следующий день усилиями неутомимого акциониста Дениса Мустафина, у неё на бульваре уже была целая выставка нарисованных здесь же портретов и сценок. Люди находили себя на этих рисунках и тут же присваивали на память листки со своими историческими портретами. «Всё равно, это моя лучшая выставка» – говорила художница – «искусство тут принадлежит народу!». Лектор в растаманской шапке рассказывал про альтернативную наркополитику и заместительную терапию. Историк Будрайтскис встретил тут нескольких своих учеников, которым он преподавал политологию пару лет назад в лучшей московской школе. К последнему дню все изрядно подзабыли про нечестные выборы и узурпатора Путина. Основная листовочная компания и самая массовая дискуссия велась вокруг нескольких иезуитски сформулированных законов, которые, накладываясь друг на друга, фактически делают школьное образование в России платным в ближайшие годы.

В 21.00 живой «усилитель звука» через хоровой повтор разносит сказанное у памятника. Все бодро готовятся к завтрашней предположительной зачистке бульвара в полдень, обзванивают знакомых, чтобы с утра собрать массу. За спиной памятника вывесили экран – показывать политическое кино. Но к кино сильного интереса не было, и не только потому, что сегодня у каждого в рюкзаке есть свой сколь угодно политизированный кинотеатр, но и потому, что вместе смотреть фильм это пассивная, потребительская форма общности. Активисты воспринимали себя самих в качестве прототипов будущих политических фильмов.

Гудбай Абай

При желании видеть, легко понять, чем был недельный «Оккупай Абай».

Это живой проект революции, к которому всё сильнее тяготеет не малая и очень активная часть нашего общества. Настроение этого проекта леволиберальное, а его внутренний конфликт это противоречие между «лидерами» и всё лучше обходящейся без них сетью гражданской самоорганизации.

Прошлая революция в 1990-ых была, наоборот, праволиберальной. Её официально провозглашенной целью было спасение экономики через срочное и принудительное введение капитализма, но теперь на флаг поднимается гуманизация дикого капитализма ради спасения деградирующего общества. Конечно, это отнюдь не единственный проект революции в России сегодня, и реализация такого проекта потребовала бы прежде всего большого раскола в элитах и сильных независимых медиа. И вообще не известно, возможна ли гражданская амортизация дикого капитализма в условиях сырьевой экономики? Если нет, то эта уличная активность запустит совершенно другие социальные процессы. Очевидно только, что в наступающем эоне свой проект революции, или её срочного предотвращения, должен быть у каждого гражданина. Это и означает, собственно, конец стабильности как общего умонастроения.

Мне нравится, как засвидетельствовал поэт Дельфинов последний час существования лагеря:

Откуда вообще весь этой Абай взялся? Кроме всем очевидных причин – столкновений, связанных с переизбранием Путина и его инаугурацией – была у этой жизни под деревьями и другая, не столь очевидная, предыстория:

«Захвати свой город!»

Осенью 2011-ого года и у нас в моду вошли улыбчивые маски Гая Фокса. Их можно было видеть на протестных акциях любой политической ориентации.

В соцсетях возникло и быстро росло сообщество людей, которым нравится идея что-нибудь «оккупировать» В России на манер «Уолл-Стрит». На их еженедельные встречи в Москве собиралось до полусотни человек. Начинается движение, как и везде, с двух типов людей – молодых левых активистов и современных художников, но, так же повторяя иностранные аналоги, быстро обрастает новыми людьми из аполитичного доселе «поколения фейсбука». Как правило, это образованная часть молодого среднего класса, в силу «студенческого» возраста равно далекая как от ностальгической советофилии, так и от аллергии на левацкую лексику.

15-ого октября, в день международной поддержки «оккупации», они ограничились вывешиванием своего баннера на перилах Большого каменного моста. Там, по-английски, предупреждалось, что вслед за перекрытием Бруклинского моста, дойдет очередь и до Москвы. Через несколько дней группа известных и не очень художников устроила у биржи пленэр «Критический взгляд на ММВБ». Собравшиеся открыли этюдники, чтобы выразить своё отношение к финансовой политике никем не контролируемых элит. Один профессиональный художник, преподаватель Строгановки, изобразил медведя, сосущего нефтяной шланг. Кое-кто из них был уже готов поставить первую протестную палатку у биржи и поселиться в ней, но это сочли пока что преждевременным и климатически авантюрным. В Ярославле сторонники «оккупаев» (чаще всего они именуют себя именно так) вышли на улицу с собственными стульями, означавшими богатство и положение, хором читали (мегафон не разрешен) свой манифест, а потом разыграли небольшую сценку с отбиранием стульев у заносчивого капиталиста и позорным изгнанием оного.

11-ого ноября они снова вернулись к московской бирже и хором спели на её крыльце «Интернационал». Многие держали перед собой текст этого подзабытого французского хита, бывшего когда-то гимном нашей страны, что ещё раз подчеркивает «постсоветский» возраст активистов.

Дальше на своем сайте они коллективно пишут манифест, где кроме общих демократических слов о правах людей, а не корпораций, есть и более конкретные слова про расширение сферы общедоступного и замену конкуренции солидарностью. Предполагается, что окружающая среда, историческое наследие, культура, образование, медицина, еда, энергия и многое другое станут пространствами, не тронутыми «товаризацией», выключенными из рынка, принадлежащими всем, не участвующими в денежном обмене. И развитие общества понимается как расширение этих полей.

«Это твоя история!»

Как это обычно происходит? Всё начинается с широкого электронного пространства т.е. с нескольких сайтов и сетевых сообществ, где будущие активисты обсуждают все свои идеи и действия. Дальше следуют несколько не обременительных символических акций, создающих широкую и привлекательную общность.

Например, «День без покупок». Тут важен не столько опыт, сколько последующее его обсуждение в сети. Если десять человек обсуждают свой день без товарно-денежных отношений, это забавно, если сто, это гораздо интереснее, если тысяча это уже событие, которое заряжает каждого участника немалой уверенностью и надолго остается в памяти.

Но пафос «Дня без покупок» – негативный. Это пафос отказа. Люди чувствуют, что они синхронно себя в чем-то ограничили и в течение суток поделились своими впечатлениями по одному и тому же адресу. Дальше солидарность должна приобретать более активную форму. Например, день, когда все члены сообщества отдают нечто важное бесплатно (не путать с обменом), обсуждают этот опыт и возникшие вокруг него связи. Тут так же важна одномоментность, синхронность, а не размазанность во времени этого «потлача». Такие коллективные игры и обсуждения обычно увеличивают ряды потенциальных «захватчиков» в разы.

Дальнейшие действия могут приобретать характер «символического сопротивления». Испанские «возмущенные» на какой-нибудь улице крест-накрест скотчем заклеивали банкоматы и оставляли красивые стикеры с чем-нибудь вроде: «не покупай, а оккупай!». Появляется мобилизующее видео, которое все радостно смотрят в сети.

После проведения нескольких таких акций виртуальной солидарности и символического сопротивления, складывается первичное сообщество «оккупаев», которое во много раз шире изначального «ядра», и на этом этапе можно окончательно уточнять декларацию и делить требования на общие, частные и неприемлемые.

Теперь нужна проверка уличной массовости. Например, все окружают биржу и предупредительно молчат несколько минут в одинаковых масках Гая Фокса, но каждый держит собственный лозунг на стандартном листе бумаги. Это могут быть «Хватит рынка», «Мир не товар» или нечто гораздо более конкретное и личное. Одинаковость масок наглядно показывает единство в протесте, а разница лозунгов – учет уникальности каждого. Даже если выйдут очень многие, вреда пресловутой «системе» от этого пока никакого, но символический эффект конфликта и картинка в массовых медиа будут нужные.

Если людей на такие акции собирается достаточно, можно обсуждать финальную конкретику: выбор реального места, кто за что отвечает в лагере, «посменность» активистов, а так же выбор даты начала «оккупации». Возможно, идеальным числом для России являлось 1 мая 2012, когда левые всех оттенков выходят на улицы. Кроме климатического аргумента был и политический – наконец-то пройдут все выборы, которые тут абсолютно не при чем, ибо они никак не могут повлиять на решение глобальных проблем, волнующих «захватчиков».

Обычно на реализацию этого предварительного сценария у энтузиастов есть приблизительно полгода. Ровно столько нужно, чтобы найти и включить достаточное число людей и не устать от самих себя.

«Капитализм не вечен!»

Они сочиняют нечто вроде новой версии декларации человеческих прав, с учетом выросших технологических возможностей и накопленных ресурсов. Идеологически это такая популистская смесь из левого реформизма и богемного бунтарства. Ограничение власти рынка над обществом, сокращение разрыва между богатыми и бедными, выравнивание прав между владельцем и работником, трансформация капитализма в нечто более справедливое, экологичное и гуманное. Максимальная цель – превратить мировую экономику в одну большую «википедию», которой все бесплатно пользуются и которую все бесплатно создают.

Какие требования объединяли американских «оккупаев» из парка «Либерти»?

Право не продавать себя. Прожиточный минимум и жилье гарантируется каждому, вне зависимости от того, занят ли он наемным трудом. Право на бесплатное образование любого уровня. Право выбора местонахождения т.е. отмена всех виз. Право на продолжение жизни т.е. бесплатная медицина для всех (Обаме это так и не удалось).

К этим базовым принципам каждое «племя захватчиков» добавляет свои частности, вроде антикопирайта, сокращения числа частных авто в пользу развития городского транспорта, прозрачных бюджетов, существенная часть которых распределяется электронным голосованием или налогов на биржевые спекуляции, способных накормить всех голодных на планете.

На этих очень материальных требованиях и будет, по их мнению, основан следующий шаг в эволюции людей. Любимый плакат тамошних «захватчиков» – балерина, делающая рискованное па на голове бронзового быка у главной биржи мира. Это плакат-вопрос: не пора ли надстроить над товарной экономикой новый, более гуманитарный, социальный и изящный этаж жизни? Не является ли «кризис» идеальным поводом для такого международного политического действия?

Их ведет по-человечески понятное желание пощекотать нервы золотозубой обезьяне, захватившей власть над миром. Никто из них сегодня не знает, насколько далеко он готов зайти в сопротивлении, и каждый чувствует себя лидером, на которого смотрят остальные, потому что движение построено как сеть и потому что это «движение людей, а не партий».

С другой стороны, их общее настроение аналитики часто формулируют как своеобразный консерватизм: «куда подевалась настоящая социал-демократия?», «где социальное государство тридцатилетней давности?», «почему профсоюзы перестали влиять на законотворчество?» и т.п.

Но прежде всего для живущих в лагере «Либерти» и в десятках его «клонов», разбросанных по миру, важны не лозунги, а опыт того, что там происходит. Прямая демократия вместо представительной, взаимное обучение вместо власти экспертов, общие ресурсы вместо имущественной иерархии, творческий активизм вместо исполнения чужих решений. Их базовый ресурс – массовое разочарование в рынке и универсальное желание людей управлять своей жизнью не только на личном, но и на политическом уровне.

«99% против 1%»

Было ясно, что в России власть окажет новому движению важную услугу – не заставит ломать голову над тем, что делать после удачного захвата городского пространства. Никто не станет терпеть этого месяцами. В стране, где один человек, обливший другого на улице водой из бутылки, получает за это по меньшей мере 2 месяца тюрьмы, потому что одного из этих людей называют «прокурор», а другого называют «нацбол», первая «оккупация» не окажется утомительно долгой.

Сегодня у наших сторонников национального капитализма есть «русские марши» и «манежка». У сторонников либерального капитализма есть «31 число на Триумфальной». У ностальгирующих по советской империи коммунистов – 7 ноября и 1 мая. У современных антиавторитарных противников капитализма своего времени и места нет, и они его ищут. В этом местный, не глобальный, смысл «оккупайского» проекта в России.

«Миллионы против миллионеров!»

Назовем главные причины первичного успеха движения в США:

Учтён полувековой опыт «символических захватов», от пустующих домов под сквоты до аудиторий университетов.

На начальном этапе привлечены активисты множества непарламентских движений без рекламы самих этих движений.

Связь с массовыми профсоюзами, добавившими к богемности «народность».

Разочарование в Обаме его левых избирателей.

И, наконец, абсолютная вера «захватчиков» в демократию, как механизм решения всех проблем. Капитализм с их точки зрения не вечен, а вот демократия навсегда и мы входим в период, когда демократия начинает реально, а не умозрительно, отрицать капитализм.

В результате получилась беспрецедентная поддержка и пугающее самих «оккупаев» количество собранных денег и еды. Всё финансирование движения, кстати, абсолютно прозрачно и открыто для интересующихся.

Если говорить о первом лагере рядом с нью-йоркской биржей, то его конкретный успех был ещё и в очень плотном и продуманном расписании. Лагерь стал одним из самых нескучных мест на земле и именно это привлекло столько людей хипстерско-студенческого возраста. Протест должен захватывать и делать умнее. Барабанщики, певцы, художники, лекторы, поэты – весь этот постоянно идущий в парке фестиваль прерывается только для ежедневной общей ассамблеи или для больших демонстраций.

Во второй месяц «оккупации» всех стал тревожить вопрос о том, что с этой поддержкой дальше делать? Как будет выглядеть шаг от протеста к сопротивлению? Заговорили о всеобщей забастовке в Нью-Йорке, да и в других городах США и это стало тревожным зуммером. Другой «нежелательный» симптом – под влиянием движения около ста тысяч американцев забрали свои деньги из банков т.е. «проголосовали долларом». Небольшие кредитные союзы кажутся им лучшей альтернативой. В Окленде, Нешвилле, Денвере, Сан-Диего для «зачистки парков» применялись резиновые пули и перечный газ, а полицейских сбивали с мотоциклов. «Оккупайцы» чувствовали себя героями кэмероновского «Аватара» – против алчных корпораций и помешанных на войне генералов выходят спасать планету разочарованные ветераны войн и бескорыстные ученые, а в роли благородных дикарей выступает «множество» – горизонтальная сеть субкультур, включающая веганов, буддистов и киберпанков. В «аватаровский» сценарий логично укладывается и переход на их сторону многих американских морпехов, у которых очень убедительно получается «мирно противостоять» полиции. В Берлине лагеря «захватчиков» отодвинули подальше от банков и поближе к церквям, что очень символично – чем дальше они от экономики и чем ближе к мирным проповедям безгрешной жизни, тем безобиднее.

На время холодов сочувствующий режиссер Майкл Мур предложил переселиться из парка «Либерти» в большой и теплый гараж, но это предложение вежливо отклонили на ассамблее т.к. оно превращает движение в сквот, круглогодичный активистский аттракцион, «постоянную автономную зону» для протестующих против капитализма мечтателей и вся завоеванная публичность теряется. Движение продолжает ставить важнейший политический опыт: возможно ли в Нью-Йорке и Лондоне повторить то, что произошло в Египте и Тунисе? Вопрос о том, возможно ли это в России, никем не ставился вплоть до весны 2012 года.

Вопросы

Он спрашивает, понимаю ли я, что юридическое расширение Москвы связано с желанием власти выселить как можно дальше из города жителей ещё не сломанных пятиэтажек? Год назад он спрашивал, как будут наши левые бороться против новых налоговых правил, по которым богатые в процентном смысле стали платить меньше бедных? И ещё спрашивал, как будет выглядеть протест «артистов» против разгрома «антиэкстремистами» мастерской художника Фальковского и его ближайших соседей?

У него всегда очень много вопросов, ведь он внимательно следит за нашей ситуацией. По его мнению, мы уже пережили застой и вступаем в «десятилетие русского хаоса». В половине случаев, я не знаю, что ему отвечать. Иногда мямлю что-то об особенностях государственно-монополистического капитализма в России или просто посылаю новый палиндром нашего общего приятеля Курта Лемке, что-нибудь вроде “ОН, ЕСЛИ РАД, – МАРКС, – ИСКРАМ ДАРИЛ СЕНО». Мой Евродруг терпит. У меня все друзья чрезвычайно терпеливые. У людей с другим характером со мной дружить не получается.

Некоторую наивность его вопросов я объясняю тем, что он вырос, жил и начал стареть в других условиях. Другие условия «собрали» его нынешнее сознание.

Интереснее всего нам перекидываться вопросами, которые могли бы быть в исторической викторине. Известно ли мне, например, что в немецких концлагерях учитывали заключенных с помощью перфокарт (пресловутые номера на руках), поставляемых американской «Ай Би Эм»? Ведь это так наглядно подтверждает критику буржуазной рациональности из «Диалектики просвещения»… Помнит ли, кстати, он, что детские сады в Британии появились впервые во время мировой войны, когда тысячи мужчин оказались на фронте, а их жены встали к станкам? Так военно-промышленная необходимость ввела совершенно новые нормы воспитания и социализации, которые остались с нами навсегда… Эта игра в вопросы уточняет наше чувство Европы.

Условия

На самом раннем из известных мне его фото он стоит в Ист-Виллидж под вывеской галереи «Civilian Warfare», в белой футболке, на которой крупно и черно напечатано «Мы проиграли!» на многих языках мира. Сама галерея с таким названием к тому времени (конец 1970-ых) уже закрылась, но вывеска висела ещё долго (для желающих сфотографироваться?). В США он ездил к Эмори Дуглас, делавшему тогда дизайн и все иллюстрации газеты «Черная Пантера». Это называлось «наведение мостов между антиимпериалистами по обе стороны океана».

Мой Евродруг – поздний представитель поколения, которому так тесна была жизнь родителей и столь отвратителен успех по предлагаемым рекламой правилам. Его ровесники уже не верили в мировое психоделическое преображение людей и скорое превращение каждого в бодхисатву. Не верили в том числе и потому что программа-минимум всего этого молодежного бунта была на их глазах реализована, и в обмен на это над бунтарской программой-максимум все теперь потешались. Его молодость – не Вудсток и парижский май, а панк-рок и сандинистская революция.

Еврогражданином он стал гораздо раньше, чем появилось само гражданство и общая валюта и признается, что умеет думать на нескольких языках, а об отдельных нюансах “экзистенциального холода» ему удается думать только на русском. Но начинал как западный немец. После школы собирался заняться принципиально новой архитектурой под впечатлением тогдашних новаторских групп «Архиграм» и «Архизум». Мировое преображение там видели как неизбежную атомную войну, после которой воцарится приключенческий номадизм блуждающих поселков – подвижных капсул для жизни небольших племен. Молодые дизайнеры-эстеты полувсерьез разрабатывали «скафандры для автономной жизни» и были уже ментально готовы к тому, что через несколько лет назовется «киберпанком». Довольно эстетский, студенческий и отвлеченный вариант (анти?)утопизма.

«Но знамя черное свободой восшумело», как писал Александр Сергеевич Пушкин. Утром во дворе университета проходили анархистские демонстрации, а по ночам городские партизаны из RAF поджигали супермаркеты и играли в кошки-мышки со спецслужбами. И под впечатлением всего этого молодой архитектор увлекся социологией и решил стать для начала «укрывателем» городских партизан, а дальше видно будет.

RAF были для него не ответом, а вопросом. Вопросом, заданным системе на языке насилия. Вопросом, заданным всей системе, начиная с её владельцев и заканчивая её рядовыми охранниками. Вопросом, хорошо слышным на всех трёх этажах системы. Эти три этажа описывались «партизанами» так: личный труд в семейных домохозяйствах + обмен товаров и работы на местных рынках + великие финансовые спекуляции олигархов.

Он «укрывал» кого-то из городских партизан, в основном нервных и высокомерных девушек, окончательно переключивших себя на «черно-белый» режим. Их нетерпимость к произволу доходила до презрения к своей и чужой жизни.

Кое с кем из RAF он даже планировал совместную акцию. В морге у них были свои люди. Похороны очередной жертвы «левацкого террора» обещали собрать изрядную часть немецкого истеблишмента. Труп банкира в гробу должен был взорваться во время прощальной мессы прямо в церкви. Но полиция к тому моменту уже стала умнее и всё это предотвратила. Конечно, он испытал облегчение, когда узнал, что ему не придется участвовать в «поминальном взрыве». Но утверждает и сейчас, что был готов и не подвёл бы.

И тогда же прибился к кругу Зигмара Польке – немецкого авангардиста, устраивавшего выставки с самокритичными до счастливого мазохизма названиями, вроде: «Мы – мелкие буржуа!». Статус недоучившегося архитектора, не доучившегося социолога и (главное!) реального «укрывателя» впустил его в тусовку уже именитых Герхардта Рихтера, Бойса и Кандиды Хофер. Они всё время обсуждали, как из своей тусовки вылепить художественную коммуну. У коммуны уже и лозунг был готов двусмысленней некуда: «Искусство делает свободным!». Но все спотыкались о собственный богемный индивидуализм.

Когда из коммуны ничего не вышло, диплом ему выдали, а c RAF окончательно разобралось государство, он надолго покинул Германию, написав в дневнике: “Эта страна – гниющая пасть мертвой фашистской собаки».

Участвовал в организации музея Ван Аббе в брабантском городе Эйндховен. Больше всего ему там нравился зал, посвященный «советскому конструктивизму» и вообще большевистскому искусству. Концом арт-большевизма в музее считалось возникновение «сталинского стиля». Там он выучил русский язык, чтобы понимать, о чем спорили Малевич и Эль Лисицкий. В этом музее любой человек с улицы может оставить свой кураторский проект выставки. И если публика проголосует за этот проект, он будет реализован. Глядя на это, мой Евродруг понял, что именно так, всеобщим голосованием граждан, должен распределяться государственный бюджет. Позже он занимался пиаром британца Эда Холла, который делает праздничные и порой весьма трудоемкие «социальные хоругви» для профсоюзов. С партиями Холл принципиально не сотрудничает.

Он и сам пару раз избирался в собрания местного и среднего уровня. Был функционером «зеленых» и региональным депутатом от «розовых» социалистов. Но о своем прямом участии в легальной политике не любит распространяться. «Реал политик» означает для него спорный компромисс, а вот искусство сохраняет подлинную автономность.

Мой Евродруг почти в два раза меня старше, но до сих пор любит путешествовать. Особенно, если путешествия политические и связаны с блокадой железных дорог, по которым везут радиоактивные отходы или с доставкой гуманитарной помощи в окруженный сектор Газа.

Общество

По его мнению, понимание себя в обществе начинается с максимально точного разделения этого общества на группы. Как только общество разделено, ты сразу обнаруживаешь точку, из которой смотришь. Разделять можно по любому признаку. Например, классическая классовая теория. Согласно ей, большинство известных мне людей относится к пролетариату т.е. к тем, кто не в доле, а в найме и у кого нет других источников дохода, кроме самопродажи. Впрочем, уже квартирные рантье не попадают в этот класс, представляя собой мельчайших буржуа. Но столь широкое понимание класса не дает ничего в объяснении мотивов людей. Прогнозированию чужого поведения помогает более узкая категория «политического класса» т.е. те, кто осознал свою судьбу, источник благополучия и интересы как общие. Те, кто выработал систему сигналов «свой\чужой», кто в главном действуют солидарно, защищая и воспроизводя своё положение, не смотря на частные конфликты и внутриклассовую конкуренцию. К началу нулевых у нас осознал себя как общность только правящий класс (сырьевая буржуазия), стратегией которого и стала «путинская стабильность». В нулевых годах шла кристаллизация «среднего» (в больших кавычках, потому что процент его весьма мал) класса, запечатленная в «Афише» и «Большом городе». Особую активность и претенциозность проявляла молодая его часть. Их первым большим политическим заявлением стало возмущение против фальсификаций на последних выборах. А сейчас на очереди выработка политической идентичности и заявление своих претензий для всех, кто оказался ниже «среднего» т.е. для большинства наших граждан. И пока единственный политический язык, принимаемый в этой, самой широкой среде, это язык национализма. Ну, или советская ностальгия у той части, что постарше.

Мой Евродруг, впрочем, давно советует мне заменить устаревшую классовую теорию более модным и метким разделением по типу потребления.

Людей, приходящих в книжный магазин, где я работаю, проще всего делить на «Дайте пакетик, если он бесплатный» или «Сколько я должен за пакетик?» или «Мне не нужен пакет, их и так везде слишком много!». Ну и редчайшая категория тех, кто ничего не говорит о пакетиках, но зато отказывается от любой скидки, потому что скидка их унижает. Все эти группы покупают совершенно разные книги, выглядят и ведут себя очень по-разному.

Если перенести такой взгляд на общество в целом, у меня получается вот что:

Интеллектуалы, занятые в производстве образов, идей, решений и новых знаний. Самая маленькая группа. Главные потребители наиболее сложной информации, а в остальном их потребление случайно.

Хипстеры – богемный образ жизни, в котором «опыт» важнее вещей и всего остального. Стильные вещи, гаджеты и события просто ведут к «опыту» этих эстетов и экспериментаторов, не любящих строить планов.

Гламур это разборчивые потребители, которым постоянно нужны искушенные «звезды» и «иконы», для того чтобы не утратить разборчивости. Сезонная мода помогает им постоянно поддерживать и обновлять границу своей группы. Благодаря дешевым турецким и китайским аналогам всего «статусного» этот слой потребителей шире, чем принято считать.

Зрители отечественных сериалов и «Дома-2», которых хипстеры и гламур нередко называют обидными словами «быдло» и «колхоз», а «интеллектуалы» мечтают их просветить и спасти. Самая широкая, непритязательная и «экономная» группа потребления.

И, наконец, почти выброшенные из потребления – крепко пьющие безработные, жители всеми забытых деревень, отдельный отряд «выброшенных» – гастарбайтеры.

В пирамиду всё это у меня никак не складывается, скорее в замысловатую систему движущихся пятен с накладывающимися краями. В местах этих наложений и возникают самые интересные люди с редкими парадоксами в голове. И чем больше мой Евродруг объясняет мне, как сложно и в обе стороны все они друг от друга зависят, тем труднее мне это представить визуально.

Утопия

В студенческом возрасте он рассчитывал на своих однокурсников – «новых левых», ну и на партизан «третьего мира». Повзрослев и женившись – на альянс социал-демократов и зеленых. Пока его поздние дети ходили в школу (сидел с ними дома столько же, сколько и жена) – на партии, вроде «Линке». Теперь, после развода, он рассчитывает на «пиратов», кое-где в Европе проникающих во власть. Пираты подтверждают его давние ожидания: компьютеризация труда оставляет без работы половину среднего класса и создает таким образом новый радикальный слой общества. Пираты видятся ему проводниками ко все той же мечте о едином планетарном государстве экономической демократии, управляемом «настоящими левыми» в течение 30 лет, после которых и созреет сам собою творческий и не авторитарный коммунизм. У человечества никогда не было такого «тепличного» тридцатилетия. Всегда сохранялась конкуренция за ресурсы и «стимулирующий» (или «парализующий»?) страх насилия, нищеты, внешней угрозы, никем не контролируемой тайной власти. Моему Евродругу нужны тридцать лет без войн, со всеобщим доступом к качественному образованию и медицине любого, необходимого человеку, уровня. Не больше 30 часов наемного труда в неделю. Отмена копирайта и всех тормозящих наше развитие ограничений свободного интеллектуального обмена. Поощрение государством свободного развития наук и искусств. Разумное планирование рождаемости. Развитие транспорта при радикальном сокращении частных автомобилей. Мир культурных экспериментов и высоких экологичных технологий – Сахара превращается в одну большую солнечную батарею, дающую всем энергию.

За эти 30 лет по заветам Маслоу и Фромма вырастет целое поколение людей, которым капитализм станет не нужен, готовых и, что важнее, способных заменить отношения рыночной конкуренции новыми, более рациональными и солидарными отношениями, сформулированными в новом общественном договоре. Возникнет новое общество и присвоение этим обществом всего произойдет почти мирным (ну или минимально насильственным) путём. У этого плана уже есть база – накопление новых технологий, гуманистическая педагогика и всеобщее светское образование.

Но этому мешают неолибералы, в том числе и левой масти. «Не настоящие» левые вечно противостоят настоящим – так видит мой Евродруг главное препятствие на пути воплощения своего проекта и, по-моему, именно здесь ему отказывает материализм. Осталось победить правильным «левым» и объединить планету. Ближе всего, по его мнению, к этой цели подобрались скандинавы.

И вот он ждет от меня интеллектуальной солидарности или конструктивных замечаний. Спрашивает меня электронным письмом, согласен ли я с такой стратегической целью и что конкретно я об этом думаю? А я думаю, что ответить. Думаю, что политический идеализм и даже утопизм извинителен (или даже обязателен?) для людей, сделавших активизм стилем своей жизни. Этот идеализм является незаменимым топливом перемен. Абсолютно не важно, верю ли я в полезность тридцати лет благоденствия и солидарности для всех. Это не важно даже для меня. Просто потому что этих «розовых» лет у мира никогда не случится. Вместо них произойдут гораздо более драматичные и менее рациональные события. Так считает большинство моих знакомых. И я соглашаюсь с ними. Ведь нет ничего проще и удобнее, чем быть «умнее» идеалистов и активистов, вроде моего Евродруга.

1

Я нарконезависимый. Но опыт есть.

Рыбы рядом

Однажды, лет двадцать назад, отведав необдуманную дозу … я вышел из сумеречной арки на бульвар и остановился под деревом, чувствуя, что всё как-то изменилось. Какая-то мелкая пыль клубится вокруг в полуденных лучах. Вглядевшись, я убедился, что это мельчайшие рыбки, сонмы мальков. Тысячи крошечных созданий научились жить в воздухе этой улицы так же вольно, как жили они раньше в пруду или реке. Я следил за их рыбным и детским роением заворожено, замечая, что и не только мальки, но и рыбки покрупнее проплывают между нижних ветвей бульварной липы и некоторые почти касаются моего лица. Я воспринял это как заигрывание и пытался поймать хоть одну мелочь рукой, но, как известно, это невероятно трудно, ведь реакция рыбы гораздо проворнее нашей. Мы для них как неповоротливые слоны. Я был восхищен такой эволюцией рыб и их новой способностью жить прямо в воздухе, но я не был уверен, что это чудо возможно ещё где-то. Я опасался, что больше нигде этого не увижу, если уйду отсюда. Раз уж они эволюционировали так сильно, вполне возможно, с ними можно разговаривать – допустил я. Отсутствие речевого аппарата вряд ли позволит им отвечать, но понимать меня и отвечать действиями они смогут наверняка. Между тем вокруг, над лавками и клумбами, их цветное движение напоминало жизнь целого кораллового рифа. Главное, не сойти с ума от счастья – уговаривал я себя – контролировать радость, установить контакт с ними важнее всего сейчас. Но тут кто-то медленный и большой закрыл над нами солнце. Подняв лицо, я увидел пятнистого кита, плывущего над крышами. За ним, на почтительном расстоянии, следовали ещё несколько. Кажется, среди них были касатки и другие виды. Но ведь кит не рыба – недоумевал я – не рыба, это все знают, значит это происходит со всеми, кто ещё вчера жил в воде. Солнце то и дело скрывалось за дирижаблями их тел. Эти грациозные гиганты легко и без слов объясняли то, что случилось с платоновской Атлантидой и куда делся капитан Немо. Я сел на лавку и вспомнил о других людях, какова же их реакция на случившееся? На бульваре было всего несколько человек и их поведение оставалось поразительно обыденным. Да и окружавшие меня мальки куда-то подевались. Стало ясно, что закрывая солнце, киты должны бы взамен показывать на своей поверхности живую карту всего космоса и только так и можно увидеть извне, как в целом он устроен. Я снова обратился к ним. В небе ветер быстро тащил большие свинцовые облака. С тех пор у меня чувство, что я просто отказался от предложенного знания, сдал назад, вновь присоединился к людям, вспомнил об обществе, сделал усилие, чтобы не видеть их и остаться тем, кем и был раньше. Полностью поверить, что этого не было, я вряд ли когда-нибудь смогу.

Иногда и сейчас. Внимательно стоять под музыку и боковым зрением стараться не замечать, как пугливо и игриво проскальзывают рядом с тобой маленькие быстрые яркие рыбки. Нечто вроде телевизионных помех или отдельных пикселей пейзажа, вырвавшихся на свободу, отлепивших себя от картины мира.

Звездный фарш

Недавно нашел у себя линованную тетрадку из 1990-ых. Я вносил туда название вещества, количество и условное имя возникшего состояния:

Среди таких имён есть, например, «сулугуни джаз» и «кроты конармии». «Сулугуни джаз» это когда является понимание того, что люди это только расстояния между буквами. А следующее за ним, при увеличении дозы, «кроты конармии» это когда слышишь, как кроты жадно грызут землю, проедая себе дорогу прямо у тебя под ногами. И от этого огонь входит в твою ладонь, ты – огневладелец. Тот огонь, что прежде был заперт в вещах, тот огонь, пеплом которого являются любые знаки.

Огневладелец знает, что лучше всего питаться собственным языком и тогда окажешься в ослепительной толпе лучистого человечества Циолковского, вмешаешься в светящийся от счастья звездный фарш, космический планктон материи, взорвавшейся в бесконечном океане голодной пустоты.

Но по дороге туда, в лучистое человечество, придется побыть пассивным, безвольным телом, разрываемым изнутри истерикой, после которой приходит полное спокойствие. Карточным домиком, в разномастных комнатах которого родился смерч и потом, когда карты улеглись беспорядочно друг на друга, из них сложилась улыбка Будды.

Психоделический материализм

Как ни странно, я считал этот опыт упражнением в материализме. Ты отчетливо свидетельствуешь, что твой мозг становится частью тела. Противоречие между ними снято. Жизнь индивидуального тела вместо групповых подразумеваний, на которых держится господствующий язык. «Материализм» как неповторимое переживание момента и себя в нём, не сводимое к общедоступному языку. Грозовой восторг персонального опыта, свободного от любых коллективных описаний реальности, понятных пресловутым «всем». То, что нельзя повторить и увидеть дважды, делает тебя психоделическим материалистом.

Парадокс этого строго индивидуального переживания в том, что ошеломляющее чувство возвышенного, свободного от имён, отменяет тебя.

Знакомый писатель-растаман рассуждал иначе:

– Как мы живем? – риторически спрашивал он сам у себя – Вавилон снаружи и Вавилон внутри, а если ты под … , Вавилон остается только снаружи.

Он же сказал мне: «То, что принято называть наркотиком это лекарство. Не наркотик виноват в том, что в нашем обществе столько больных».

Мы смотрели с ним «451 градус» Трюффо и он обращал моё внимание: «Смотри как ищут, смотри как прячут, потом сжигают, это же явный намёк!».

– Наркотик как метафора – пробовал я понять что-то

– Но для большинства из нас – парировал растафарищ – метафора это наркотик.

Последняя запись

Финальный опыт, который меня остановил. Под … я отправился в церковь.

Распятие, едва различимое в темноте, но вместо распятого в центре креста отнятая голова, с угрюмой непокорностью глядящая куда-то вниз. Одинокая и вечная. Вот движение коснулось её черно-золотого лица, и через миг можно видеть, что это больше не лицо, но змея, заботливо обнявшая крест. Она течёт вниз по кресту, навсегда оставаясь на нём.

После этого в моей тетрадке нет ничего. Так религия спасла меня от … С химическими исследованиями внутреннего космоса я попрощался. Марксизм со временем стал моим любимым наркотиком.

2

Фрейд

Читал Фрейда о … . В своем исследовании австрийский ученый приходит к поразительному выводу: в нашем мозге нет никаких таких отвечающих за эйфорию зон, которые … бы стимулировал и «включал». То есть вообще такие зоны наверное есть, но … на них не сказывается. Вопрос: чего же тогда так прёт и забирает? Фрейд отвечает так: очевидно, что … просто блокирует те зоны мозга, которые включают депрессию фоновую, «обычную», подаренную нам семьей и обществом, … просто выключает в мозгу ту плату, которую мы платим эмоциями за нашу социализацию при капитализме. Развиваю дальше мысль классика: если организовать посткапиталистическое бесклассовое общество на новых, не столь травматичных для личности, основаниях, то и фоновой депрессии не будет всеобщей, и следовательно, там, где будет преодолено отчуждение, при сетевом и либертарном коммунизме, всех будет колбасить как под … круглые сутки, но без всякого … . Это станет нормой жизни. Не тут ли скрыт секрет революционного энтузиазма, который не заменишь никакими парадными имитациями? Если Фрейд прав, то … является просто временным и вредным заменителем коммунистического состояния психической жизни.

На эту удочку, попался, кстати, Фредерик Бегбедер, который в своем документальном романе про Уну и Сэлинджера объясняет бесстрашие и энтузиазм советских военных моряков тем, что они наверняка принимали именно … перед боем.

То есть опыт с … даёт нам представление об энтузиазме и эйфорическом переживании собственной истории («штурм небес» и «стахановский подвиг»). Бесклассовое сетевое общество будет возникать постепенно. Продолжая оставаться в пространстве нашего сравнения, можно сказать, что доза … будет расти при перманентной революции, пока не достигнет пределов возможностей человеческого организма.

Стоун

Другое дело режиссёр Оливер Стоун, понимающий удовольствие как зависимость от товара.

Образцовый леволиберал Оливер Стоун снял образцовый леволиберальный фильм «Особо опасны». Там описано всё мироустройство. Итак, есть первый мир, он же развитый капитализм, в котором живут офигенные, свободные и умеющие обо всем договариваться люди, среди них есть богема с хиппистскими корнями, а есть бывшие десантники, верящие в военное вмешательство, но все они отлично ладят. Более того, они оба живут с одной и той же блонди-красоткой, которою, соверши она выбор, вечно бы что-то не устраивало, а так, втроем, все абсолютно счастливы. Собственно, этот женский образ и есть США (или Западная Европа?). Они не чужды благотворительности, мечтательности, отвязанности и сумасбродств. Они прекрасно друг друга дополняют. У них даже есть друг из ФБР, который немного крышует их бизнес. Да, конечно, всех упомянутых объединяет не просто любовь и дружба, но общий бизнес. Они производят и продают идеальный товар – легкий, фактически безвредный и дающий настоящее наслаждение наркотик. Экологически чистый. Он лучше, чем у других, потому что сделан с душой. И вот в их мир приходит опасность. Она приходит из третьего мира, из зоны дикого мексиканского капитализма. Там тоже знают о товаре, но там капитализм грубый, схематичный, не демократичный и жестокий. Там рулят безвкусно одетые алчные варвары ни во что не врубающиеся люди без должного опыта и образования. Они могут измельчить наших прекрасных героев в окрошку, но поступают ещё хуже, они воруют их блондинку, потому что варвары претендуют на их идеальный бизнес. Тогда нашим героям приходится одеть маски и выйти на тропу войны. Чтобы защитить свой хороший гуманистический капитализм от плохого и антигуманного. Так начинается их собственная, миниатюрная война в Третьем мире. Поверхностной моралью фильма, конечно, является «легалайз». Разрешите … окончательно, сделайте её легальным товаром, перестаньте называть наркотик «наркотиком» и зло покинет этот мир. Всё же Стоун относится к конкретному поколению американских хиппи. Но глубже этой очевидной агитации лежит глубокий не снимаемый ужас культурных и миролюбивых граждан золотого миллиарда перед всем остальным адом и трагическая неизбежность войн между первым миром и всеми остальными. Ведь там, за пределами «нормальных» стран, даже такой идеальный товар, как … не идет людям впрок и становится поводом для экономической и силовой экспансии и чудовищных нарушений человеческих прав. Защити правильный капитализм от неправильного и сохрани за собой контроль над наркотиком, если не хочешь потерять всё – и доход и женщину и свою цивилизацию. Те, кому повезло быть гражданами метрополии, должны намотать этот фильм на свой ус.