— Я подсяду к нему.
— Что за этим последует?
— И притворюсь им же. Сыграю его роль и попробую войти в контакт. Ну, а потом… примером или ещё как-то заставлю есть и пить…
— Действительно просто, как всё гениальное. К сожалению, одной простоты для гениальности мало. Слишком просто, дорогой Борис Владиславович.
— У нас нет выхода.
— Выхода — нет. И когда вы собираетесь это сделать?
— Сейчас же. Если вы дадите согласие. Его привезли ночью, и меня должны ввести к нему ночью. Не исключено, возникнут ассоциации.
— Ассоциации… — повторил Главный задумчиво. — Слово-то какое жирное. Не наше слово, потому что в переводе означает просто — кучки. Вот только чего? Вам не кажется, — обратился он к Борису, — что наша больница вообще очень странная?
— Странная? — не понял сразу собеседник.
— Скажем, особенная. Как, впрочем, и занятие наше… Психиатрия! Душелечение! А души-то ведь нет! Идеализм и выдумка. Так, спрашивается, что мы лечим? Сиречь заболевание чего? Если этого нет, то и болеть нечему, но болит!
— Болит — значит, есть, — усмехнулся Борис.
— Это верно, однако — не научно, потому что померить прибором — нельзя! Не нравится мне ваша затея. Но выбора действительно нет. Желаю успеха, — главврач усмехнулся, — ну, и спокойной ночи, конечно, — добавил он.
Борис встал, откланялся и вышел. Больница спала. В затемнённых коридорах скользили редкие шорохи. Стоны слабо доносились из палат. Больница, как все, и в то же время ни с какой другой не сравнимая.
Разве может больница вместить душевную боль? Местом не лечат человеку душу. Хотя — кто знает, что такое душа…
Он спустился по лестнице вниз, в подвал, туда, где располагались четырёхугольные, за тяжёлыми дверьми смирительные камеры. Странное и страшное это слово — «смирительные». Не от смирения, а от смирности и смирно! Обиты мягким стены, пол, потолок. Ни звука снаружи. И внутри — человек… А может быть, уже и не человек, а так. Больной, искажённый мозг, заполняющий мягкую клетку, мечется, бросается на упругие стены, либо… тихо и горестно, безмолвно сидит в углу.
Он зашёл в дежурку. Снял халат, разделся, надел приготовленное заранее больничное обмундирование. Два санитара ждали его приказаний. «Нелёгкая у них работа», — подумал Борис. «А у тебя?» — тут же шепнуло внутри…
Случай не был из ряда вон выходящим. Человек вообразил себя грибом и оттого, что у гриба нет рта, он отказывается есть и пить. Третьи сутки. А дальше четвёртые пойдут, пятые… Потом он умрёт от жажды и истощения. Вот и всё.
Борис вздохнул, повернулся к двери и, молча кивнув головой санитарам, направился в коридор. Санитары следовали за ним. Вот один из них забежал вперёд, достал ключ. В тишине лязгнул засов. Дверь бесшумно распахнулась, и Бориса втолкнули внутрь. Снова лязгнул засов, и всё стихло.
В коридоре было темно. Здесь же рассеянный, мягкий, но довольно яркий свет ослепил его, и он не сразу рассмотрел сжавшуюся в углу фигуру человека.
Маленький, съёжившийся, тот сидел на полу, подтянув к подбородку ноги, и смотрел широко открытыми глазами куда-то мимо Бориса, в направлении одному ему ведомой точки.
На вошедшего он не обратил ни малейшего внимания. Борис сел в противоположном углу и приготовился ждать. Неожиданно человечек, не меняя выражения, не шевелясь, открыл запёкшийся рот и тихо, с хрипотцой произнёс:
— Я гриб.
И снова застыл. Прошло несколько томительных минут, прежде чем он опять открыл рот, и та же фраза хрипловато и ровно прозвучала в тишине камеры… Затем он встрепенулся и, захлёбываясь, забормотал:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
Глаза у него засверкали, но тут же погасли, и он впал в оцепенение. Взгляд опустел и устремился в ту же невидимую точку…
Борис выждал немного и после очередной фразы «Я гриб» тоже проговорил:
— Я гриб.
То ли от волнения, то ли по другой причине голос его прозвучал хрипло и дико.
Человечек не отреагировал, не пошевелился. Лишь минуты через две он снова пробормотал:
— Я гриб…
Борис тут же отозвался:
— Я гриб.
Затем наступило очередное возбуждение. Хриплый шёпот:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
— Я гриб, я гриб, я гриб, я… — в свою очередь забормотал Борис.
Молчание. Через равные промежутки мерно, как похоронный звон, капала одна и та же фраза. Потом наступало возбуждение, горькое, страстное бормотание. Потом снова надолго воцарялось молчание…
К утру Борис задремал. Проснулся неожиданно, резко… Открыл глаза. Человечек сидел прямо перед ним и злобно щерился, глядя в упор на Бориса.
— Ты не гриб, ты не гриб, ты… — с ненавистью забормотал человечек, не спуская с него глаз, — ты нож, ты нож, ты пришёл меня срезать…
Вдруг глаза его помутнели от страха, он судорожно отполз в свой угол, забился в него и подрагивающим голосом заныл:
— Я гриб, не срезай… Я гриб, не срезай…
— Я гриб, — громко и отчётливо проговорил Борис. — Я гриб!
Но больной уже впал в оцепенение, успокоился и снова устремил взгляд в пустоту. Через минуту он меланхолически произнёс:
— Я гриб…
Борис отозвался.
Через минуту снова:
— Я гриб…
— И я гриб…
Затем момент страстного бормотания:
— Я гриб, я гриб, я гриб…
Лязгнул засов. Дверь отворилась, и вошёл санитар. Молча поставил воду в металлической лёгкой кружке, вопросительно взглянул на Бориса и вышел, тяжело вздохнув.
— Я гриб, мне нужно много воды… Я гриб, мне нужно много воды, — громко заявил Борис.
Больной был безучастен. Через полминуты отозвался:
— Я гриб…
— Я гриб, мне нужно много воды, — настойчивее повторил первый.
— Я гриб, — равнодушно констатировал второй.
Борис не выдержал, взял кружку и сделал жадный глоток.
— Ага! — радостно заорал вдруг человек. — Ты не гриб! Ты не гриб! Грибы не пьют, они всасывают, всасывают…
Борис разозлился.
— Ножи тоже не пьют и не всасывают! А грибы — как раз пьют! А если и всасывают, то тоже пьют!
Он зло посмотрел на человечка и сделал ещё один демонстративный глоток.
Человечек облизал ссохшиеся губы и недоверчиво посмотрел на него.
— Ты пьёшь, — тоскливо сказал он, — а мне — нечем. У меня нет рта. А корешки ещё не выросли.
— Не всем грибам нужны корешки, — веско и авторитетно заявил Борис, — мы с тобой грибы особые, у нас не корешки, а дырочки, через них и всасываем…
— Я обычный гриб, — отозвался уныло человечек. — Это ты — необычный, а у меня должны быть корешки.
Он пошарил глазами по сторонам и снова впал в забытьё, повторяя через равные промежутки, что он гриб, периодически возбуждаясь в горячечном шёпоте и уже не реагируя на Бориса.
Прошло несколько часов. Снова пришёл санитар и принёс очередную кружку с водой, забрав выпитую Борисом. Молча вышел. Лязгнул запор на двери…
Борис почувствовал, что ему становится не по себе. Он недооценивал сложности своего положения. Теперь казалось ему, что время бесконечно растянулось. Тишина раздражала, наполняла гулом уши. Периодически повторяющееся «я гриб, я гриб, я…», как капли воды, долбило мозг, растекаясь ужасным напряжением по нервам…
«Капля камень долбит, — мелькнуло у него в голове. — Насколько его хватит?»
Человечек снова замолчал, уже надолго, и неожиданно спросил тихим голосом:
— Где я?
Глаза его смотрели осмысленно, в них был испуг. Борис молча быстро протянул ему кружку с водой. Тот, захлёбываясь, начал пить. И вдруг его вырвало.
— Я ведь гриб! — горестно вскричал он и снова впал в оцепенение.
Борис Владиславович не любил вспоминать, как закончился этот «эксперимент». Да и не всё он помнил как следует. Помнил лишь, что наступил вечер, потом ночь… Машинально он повторял за больным «я гриб» и приходил в ненаигранное возбуждение, судорожно бормотал в исступлении вместе с ним: «Я гриб, я гриб, я гриб, я…»
Но чудо свершилось. Больной поверил, что он тоже особый гриб, и начал всасывать через дырочку. Так длилось много суток. Потом уже, день на двадцатый, он, видимо, ощутил резкий приступ голода и согласился, что гриб — и соли, и ещё кое-что должен поглощать, как все растения и грибы…
На этом Борис его и покинул, уехал отдыхать. У самого было довольно тяжёлое расстройство.
По приезде он узнал, что дела у больного идут на поправку, но главврач посоветовал:
— Вы, Борис Владиславович, не показывайтесь ему на глаза. У него сейчас редко бывают приступы, но когда бывают, он тоскует о вас, и ваше появление может вызвать нежелательные рецидивы. Кто его знает, быть может, грибам лучше живётся, чем нам, грешным, — добавил он с грустной усмешкой. — Вас он считает своим единственным настоящим другом-грибом и в самом деле тоскует…
Борис молчал. О чём, собственно, было говорить. Не сообщать же главврачу, что и он часто вспоминает больного и тоже тоскует… Почему? На этот вопрос он ответить не смог бы. Наваждение какое-то. А может быть, всё много проще. Ведь привязываешься, и любишь, и тоскуешь по тому, в кого вложил себя. И чем больше, тем сильнее тоскуешь.
Был вечер накануне Нового года. Стоял крепкий декабрьский мороз. И люди, кутаясь в шарфы, подняв воротники, мчались в праздничном возбуждении. Борис Владиславович толкнул заиндевелую дверь магазина. Народу — битком. Выругал себя за то, что раньше не купил что следует, и пристроился в конце длинной, галдящей очереди.
— Вы последний? — спросил позади него голос.
Машинально Борис ответил. Затем извинился, сказал, что сейчас подойдёт, ринулся к прилавку посмотреть, что там дают…
«Ни черта нет!» — с досадой подумал он, возвращаясь на место. Где он слышал этот голос? Мельком, но внимательно глянул на закутанного в шубу человека позади него, и… разом вспомнил… Даже вспотел от неожиданности этой встречи. А тот, видимо, тоже почувствовал что-то и забеспокоился. Во всяком случае, когда Борис Владиславович, не в силах сдерживать себя, снова повернулся, то встретил у него во взгляде беспокойство и вопрос: «Что вам нужно?»
— Вы помните меня? — неожиданно для себя спросил он. Кровь яростно толкалась в ушах, пытаясь выскочить…
Человек в шубе улыбнулся кисло и довольно холодно ответил:
— Нет. Вы меня с кем-то спутали, — в глазах у него появилось отчуждённое, неприязненное выражение.
— Неужели не помните? — Кровь прилила у Бориса Владиславовича к голове ещё сильнее…
— Нет, я вас не помню, — отчётливо произнёс стоявший за ним. Затем, поджав губы, человек отвёл глаза, дав понять, что разговор их закончен.
— Но неужели вы не помните? Послушайте, тогда мы вместе…
Тот зло и холодно посмотрел на него в упор.
— Вы спутали меня с кем-то, — повторил он. — Что вам надо?
Колющая детская обида вдруг вспыхнула внутри у Бориса Владиславовича.
Наклонился он к уху человечка и тихо, но отчётливо прошептал:
— Я гриб, — и отпрянул — так резко тот повернулся, так бешено блеснули глаза и… неожиданно поник, лицо помертвело. Вцепился Борису в рукав пальто и страстно, судорожно, забормотал, захлёбываясь от рыданий:
— Я гриб, я гриб, я гриб, я…