Утренние газеты наперебой смаковали главную новость дня: наследство лорда Норфолка. Когда-то он был слишком заметной фигурой в политике, да и во всей жизни страны, и теперь журналисты, каждый на свой лад, обсуждали вчерашнюю продажу поместья, недоумевали, возмущались или, наоборот, одобряли то обстоятельство, что при продаже замка не продавался баронский титул его хозяев.

Владимир вчера был там. Он сел в конце зала, чтоб держать в поле зрения тех, кто будет держать торг. Так они договорились с Энрике. В конце концов, когда ставки взлетят, кто-то один должен привлечь внимание Владимира – тот, кто будет торговаться до последнего. Тот, кто до такой степени хочет завладеть поместьем, что мог убить человека. Хотя, скорее всего, в зале будет не он, а подставное лицо. Но если после поехать за ним, то можно узнать, кто он. Это может оказаться ниточкой. Так можно начать распутывать клубок.

Неожиданностей не произошло. Всё шло, как и ожидалось. Газеты давали подробный отчёт о ходе аукциона, о том, как с астрономическим возрастанием цены количество желающих приобрести замок уменьшалось, пока их не осталось двое. Один из них постоянно говорил с кем-то по мобильному телефону. Другой – бородатый, в тёмных очках, безучастно поднимал цену, а первый тут же советовался по мобильному и набрасывал ещё тысчонку-другую. Бородатый даёт ещё десять тысяч, «мобильный» – тысячу. Чувствовалось, что он уже выдыхается. И вот трагический момент – он не успел заявить свою цену, или уже понял, что дальше не может вести торг. Молоточек ведущего взлетел:

– Раз, два, три! Продано! – и опустился, означая конец всей процедуре. Торг выиграл бородач, пожелавший остаться неизвестным. Так и сообщила вся пресса. Но Владимир знал имя купившего Норфолк-холл. Это был Энрике.

Да, это был он, наследник династии Норфолков. Когда совершенно случайно в замке были обнаружены сокровища скифских курганов, Энрике, не медля, предложил их музеям – отечественным и зарубежным – на продажу. Раритеты были немедленно выкуплены за баснословные деньги. Это и позволило Энрике участвовать в торге за собственный дом и выиграть его.

После аукциона Владимир, не выпуская из виду человека с мобильным телефоном, поехал вслед за ним. Они доехали до окраины Лондона, там он остановился на маленькой улочке, оставил машину и вошёл в дом. Владимир тоже вышел из машины и подошёл к дому. Это явно был частный дом, а не какая-нибудь штаб-квартира: на окнах вышитые занавесочки, цветы в горшках. На стене дома был написан адрес и имя владельца. Владимир аккуратно записал адрес и имя: Джордж Смит.

Вечером бумажку с адресом он отдал Энрике. Спросил на всякий случай:

– Знакомо ли вашей семье имя – Джордж Смит? Может, он бывал у вас дома? Или слышали о нём от отца?

Энрике пожал плечами.

– Никогда не слышал.

– Поройтесь в бумагах, старых письмах. А, скорее всего, он всего лишь чья-то шестёрка. Главное, что мы теперь знаем, с чего начинать. Вернее, с кого начинать. И хотя мы многого ещё не знаем: как и когда попало золото скифов в ваш дом и как об этом узнал убийца, но мы выйдем на него. Один удар он сегодня уже получил: замок, а с ним и золото скифов, ускользнули из его рук. Очевидно, он попытается вновь что-то предпринять. Он ещё заявит о себе. Ведь он не знает, что скифского золота там уже нет.

Они помолчали. Энрике перечитывал бумажку с адресом, которую ему дал Владимир.

– Вы завтра улаживайте юридические формальности со своей покупкой, – сказал Владимир, – а я поеду к своему деду. Он из русских эмигрантов, они жили где-то на юге России, может, он что-то знает о скифских курганах и о золоте скифов.

Владимир отложил газеты и стал собираться. Сегодня он сделает то, чего не делал уже много лет: поедет к деду Егору. Сама мысль об этом навевала волнение и трепет. Впечатления детства обычно оказывают сильное влияние на дальнейшее восприятие человеком событий, людей, характеров. С детства он запомнил деда неуживчивым, злым стариком, от которого никогда не услышишь доброго слова, который всегда недоволен и которой умеет только браниться. А если он не захочет говорить с Владимиром, вообще не захочет его видеть? Если начнёт вспоминать старые обиды? Если будет высказывать свои старческие претензии? Тогда не получится никакого разговора и придётся уехать, не солоно хлебавши.

«В конце концов, я должен это сделать. Я должен поехать к родному деду и попытаться наладить с ним контакт. Даже если эта встреча будет последней, если он не захочет меня видеть, я должен пойти ему навстречу. Он мой дед. Я его внук. У нас с ним одна кровь, одни гены, одна фамилия. Я его продолжение, а он моё начало…»

…Владимир, прежде чем войти, долго осматривал громадный дом деда. Дом давно требовал ремонта, краска поблекла, штукатурка местами вывалилась целыми кусками. В 87 лет, наверное, уже не до внешнего лоска жилища. Вдруг он подумал, что дед Егор уже вполне может быть лежачим больным, требующим неотлучного присутствия сиделки. «Почему я все эти годы не приезжал, пока он был здоров? – кольнула его совесть. – Ведь я и сегодня мог не приехать. Дела меня привели сюда, а не сердце». И уже переполненный раскаянием, он нажал кнопку звонка. Дверь долго не открывалась (или ему так показалось?). Потом неожиданно распахнулась, и он увидел деда Егора. В старческих глазах его, когда-то голубых, а теперь бесцветных, промелькнули поочерёдно недоумение, изумление, радость.

– Володя?! Володя, ты? Заходи же скорей! Вот это сюрприз! Вот уж не думал, не гадал!

Они оба не знали, как себя вести. Годы, которые они провели, не видя друг друга, пролегли между ними и не давали возможности свободно общаться. Наконец, дед Егор на правах старшего и хозяина дома обнял и прижал внука к своей груди.

– Даже если ты сейчас скажешь, что пришёл меня убить, я всё равно отвечу, что рад тебя видеть.

Объятия деда были крепкими. Старость ещё не взяла его за горло своей костлявой лапой.

– Идём, идём же скорее! Посидим за одним столом, я полюбуюсь на тебя, какой у меня внук вырос! – засуетился дед Егор.

Владимир шёл вслед за ним. Внутри дом представлял собой не менее плачевное состояние, чем снаружи. Холостяцкое жильё, где живёт одинокий мужчина, редко бывает уютным.

– Я ведь всю свою челядь разогнал, – рассказывал дед. – У меня сейчас никого нет. Живу один. Раз в неделю приходит женщина из местных, моет полы, стирает, готовит кое-что, я ей плачу. А постоянных никого не держу.

Владимир с интересом смотрел на деда Егора. Раньше тот никогда не страдал многословием, не выказывал чувств, стараясь отгородиться ото всех своей грубостью. Сейчас от этого не осталось и следа. Он не скрывал радости, глядя на внука с улыбкой – никогда раньше Владимир не видел деда Егора улыбающимся.

– Когда-нибудь у тебя тоже будут внуки, они будут сидеть возле тебя и ты будешь ими гордиться. Тогда ты вспомнишь этот день и поймёшь мои чувства.

Владимиру, конечно, было лестно сознавать, что появление его персоны вызывает такую откровенную радость у деда Егора, но в то же время он недоумевал: что за метаморфоза произошла со стариком? Ведь они с Таней потому и не общались с ним, что он был груб, не улыбался, никогда ими не интересовался, всё общение с внуками сводилось к резким нападкам и ругани. Таня в детстве ужасно боялась деда, он был для неё олицетворением того страшного злого дядьки, которым пугают непослушных детей. Каждая поездка к деду сопровождалась слезами, а если он ещё делал ей какое-нибудь замечание в своей обычной беспардонно-грубой манере, у неё от ужаса перехватывало дыхание, она теряла дар речи. Ни отец, ни мать никогда не вступались за своих детей, считая, что в воспитании главное – единство требований взрослых. Если один из взрослых отругал или наказал, остальные, заботясь о его авторитете, должны поддержать, пусть даже молча. При этом не учитывалось, прав он или нет, заслуживает ребёнок такого нагоняя или нет. Главное – единство и согласованность взрослых. Однако Володя, маленький джентльмен и старший брат, не разделял такую точку зрения. Ему было жаль младшую сестрёнку, он всегда заступался за неё, причём в той же манере, что и дед. Он грубил, глядя исподлобья на обидчика, и тут же его одёргивали родители. Все его попытки восстановить справедливость они пресекали на корню. В результате у всех было испорченное настроение, каждый считал себя несправедливо обиженным, а виновником всему оказывался дед с его характером, в котором напрочь отсутствовала дипломатия, хотя бы на семейном уровне.

Так было раньше. А теперь Владимир видел перед собой словно переродившегося человека.

– Я дожил до таких лет – мне уже 87 – может быть, для того, чтобы осмыслить всю свою предыдущую жизнь. С высоты своих лет я отчётливо вижу собственные ошибки… Давай-ка чайник поставим. У меня в холодильнике кое-какие деликатесы есть, так что мы сейчас перекусим. Давно мы не сидели за столом по-семейному.

Дед Егор стал готовить стол, выставлять свои съестные припасы, причём категорически запретил Владимиру помогать ему. Было видно, что всё, что он делает, доставляет ему удовольствие.

– Нам, старикам, много ли надо? Нам надо выговориться, мы хотим рассказать о себе. Нам нужен слушатель. Человек, который слушает – это всё, что нужно старикам. А рассказать есть о чём за долгую жизнь. Мы можем бесконечно рассказывать свои истории, можем одно и то же повторять по многу раз. Все мы становимся разговорчивыми к старости. Иногда кажется, что твои воспоминания уникальны, что ты можешь потрясти мир своим рассказом. Обидно сознавать, что тебя ждёт холодная яма, где все воспоминания погаснут вместе с тобой. А нужны ли они кому-то – воспоминания стариков?… Да, так ты, наверное, по делу приехал?

– Вообще-то да, – ответил Владимир, обескураженный таким длинным речитативом деда. Он ещё думал над его словами, но резкий поворот в разговоре заставил его встрепенуться. – Таня попала в беду. Кто ей может помочь, как не родственники?

Владимиру очень не хотелось в который раз пересказывать все эти неприятности, но дед сейчас начнёт расспрашивать и надо отвечать ему. Если он дед и если от него ждут помощи, он имеет право знать всю правду о случившемся. Однако Владимир ошибался. Деду уже было всё известно.

– Так, значит, это правда? – помрачнел дед Егор. – Да, я знаю, моя домработница принесла мне газету, там всё было написано. Честно говоря, мне не хотелось верить, что речь идёт о моей внучке. Я подумал, что это однофамилица. Вчера говорил по телефону с Николаем, он ничего не сказал, я и решил, что это действительно не наша Таня. Я и спрашивать у него потому ничего не стал. А ведь он отец, он должен был сказать! Почему он промолчал?

– Он до сих пор тебя боится. Не знаю только: он боится твоего гнева или боится тебя расстроить. А, может, и то, и другое.

– Он меня боится! – горько усмехнулся дед. – А дочь свою потерять он не боится? Надо спасать девчонку. Чем я могу помочь?

– Нужны деньги на адвоката. Много денег. У меня сейчас таких нет.

– Я дам столько, сколько будет нужно, – твёрдо сказал дед. – Завтра же сниму со счёта в банке, в следующий раз приедешь и заберёшь. Я по старинке получаю, в банке. Эти пластиковые карточки не внушают доверия. На старости лет трудно менять привычки.

– Ну вот, опять ты о старости! Я же чувствую, что душа твоя молода.

– Да, душой-то мы все молоды, и потому не хочется признавать, что у тебя уже дряблое тело. Только груз прожитых лет давит. Так вот и живём воспоминаниями. Тем более что память наша стариковская такова, что я не помню, что было со мной вчера, но отчётливо помню счастливые дни своего детства. Помню не только события, помню звуки, запахи… Помню так, словно это было вчера. И мне так хочется рассказать о себе всем, мне кажется это очень интересным, да только кому это всё надо? Кто будет меня слушать? Кому сейчас интересно, что происходило в России в начале ХХ века? А я помню, как красиво было в Петербурге… Мы жили в большом доме на Невском проспекте. Помню красивую внутреннюю обстановку дома, какая была мебель! А огромные танцевальные залы! У нас часто проходили званые вечера…

…Маленькому Егорушке не разрешали присутствовать там, где собираются взрослые. Няня уводила мальчика в его спальню на втором этаже. Там он прибегал к маленькой хитрости: он быстро «засыпал», а когда няня уходила, он в ночной рубашке бежал к окну, чтобы наблюдать за приездом гостей. Фонари достаточно хорошо освещали улицу и парадный подъезд князей Бобровых. К дому то и дело подъезжали кареты: прежде откуда-то из темноты раздавалось цоканье лошадиных копыт по булыжной мостовой, потом возле крыльца останавливалась карета. Из неё выходили стройные, подтянутые офицеры в орденах или галантные кавалеры во фраках с бабочками, они подавали руку своим дамам в соболях и горностаях. Маленький Егорушка Бобров, наблюдая сверху за происходящим, отчаянно завидовал им, которым предстояло войти в ярко освещённый зал и вальсировать под музыку, сверкая бриллиантами и орденами. Когда-нибудь он непременно вот так же привезёт свою даму, поможет ей выйти. Он обязательно будет военным – как папа, как оба деда, как его дяди. Грудь его будет в орденах, на плечах – эполеты… В то время уже началась автомобильная эра, но во всех снах, мечтах и грёзах на протяжении восьми десятков лет перед Егором Бобровым явственно стояла именно эта картина: сначала доносящиеся откуда-то издалека звуки приближающегося экипажа, топот конских копыт по мостовой, и фонарь, освещающий пространство перед крыльцом, куда по булыжной мостовой въезжает экипаж…

Он был маленьким голубоглазым мальчиком со светлыми локонами, которые никак не хотели подчиняться расчёске, а ложились по-своему, непокорными завивающимися прядями. Среди всей своей родни он был самым младшим. Старшие кузены снисходительно ухмылялись, тётушки и кузины души не чаяли в маленьком ангелочке. Родственники собирались обычно в день именин кого-нибудь из членов семьи. Но если на взрослые именины могли приехать без детей, то уж на детские – Егорушкины – именины собиралась вся семья: многочисленные дяди, тёти, кузины, кузены… Все мужчины были военными. Многих Егор Бобров уже не помнил. Даже лица его родителей ускользали от него. Но зато он помнит, как отмечали его тезоименитство – 8 января по старому стилю. Ещё не улеглась суматоха предыдущих праздников, ещё витает в воздухе радостное возбуждение от прошедших Рождества и Нового года, ещё стоит нарядная ёлка с разноцветными игрушками и шарами, в которых смешно отражаются детские мордашки, а по комнатам разносится еловый запах; пёстрые кружочки конфетти рассыпаны по всему дому, а ленточки серпантина путаются под ногами – и наступают Егорушкины именины. Одни за другими приезжают дядюшки и тётушки со своими чадами. Старших кузенов он уже не помнил, они сидели не за детским столом, а наравне со взрослыми. Он запомнил двоюродного брата Степана, перешагнувшего в отрочество. Говорили, что ему по семейной традиции прямая дорога в юнкера. Пушок и юношеский румянец соседствовали на лице Степана.

Ещё была двоюродная сестра Полина. Она уже готовилась к светской жизни. Нежное создание, стесняющееся самой себя. Её готовили к тому, чтобы вывозить в свет, на балы, а она краснела даже от взгляда, брошенного на неё. Каждый комплимент, любой оказанный ей знак внимания заставлял её заливаться краской, она тут же начинала поправлять складки на своём платье. При такой стыдливости Полине трудно было находиться в обществе, и потому она всячески избегала пребывания среди людей, стараясь уединиться. Заботливые тётушки извлекали её из укромных уголков с мягкими укорами:

– Полиночка, ну нельзя же быть такой скромницей! Скоро вас начнут вывозить на балы, вы начнёте светскую жизнь. На вас должны обращать внимание кавалеры, вам надо выходить замуж, а вы прячетесь!

От слов о кавалерах и замужестве Полина краснела ещё больше и не знала, куда девать руки. Зато её родная сестрица Лизонька, моложе её на два года, презрительно фыркала и снисходительно смотрела на старшую сестру. Вот придёт её время, она-то покажет, как надо укрощать и подчинять себе мужчин!

Дмитрий, ещё один двоюродный брат, всегда был чересчур серьёзен и не расставался с книгами. Он читал всегда, даже за столом. Потому и испортил зрение, носил очки.

Сашенька была старше Егорушки года на два-три. Их, как самых младших и наиболее близких по возрасту, часто оставляли вместе, но Сашенька совершенно игнорировала Егора. В ней уже жила взрослая женщина. Она примеряла нарды и драгоценности своей матери, а если удавалось, то и тётушек. Вместо того чтобы зубрить французские глаголы, она красила губы, пудрила щёки, надевала бусы, туфли на высоком каблуке и выходила в таком виде. Перевоспитанию она не поддавалась. Детские игры и игрушки её не интересовали. Она стыдилась своих детских платьиц, и если ей не удавалось нарядиться во что-то взрослое, то могла из любой занавески без иголок и ниток соорудить себе что-нибудь вполне благопристойное.

Егорушка с благоговением смотрел на Сашеньку. Она в его глазах была такой взрослой, такой самостоятельной в решениях и независимой от чьих-либо суждений, что вызывала уважение. Хотя и доставалось ей и за помаду, и за мамины туфли, и за ожерелья.

– Да, – вздыхали тётушки. – Это не Полина. Эта девица далеко пойдёт…

Егорушке больше нравилось, когда внимание сосредотачивалось на нём. Конечно же, в день именин все говорили только о нём.

– За Егорушку – будущего офицера, за новую ветвь нашей династии!

Все одобрительно поддержали тост. Лишь одна тётя Вера возразила:

– А почему вы решаете, что Егорушке быть офицером? А может, он не захочет в армию? Может, мой крестник станет учёным или писателем?

Тётя Вера, единственная из всех родственников Егорушки и по материнской и по отцовской линии, была замужем не за военным. Она вышла замуж за инженера Путиловского завода. В своё время этот брак вызвал большой переполох среди родственников, которым даже в голову не приходило, что женщина может выйти замуж за гражданское лицо. Со временем все смирились с этим мезальянсом, но всё же считали союз дочери царского генерала и инженера-путиловца отклонением от нормы. Вот и сейчас её замечание вызвало бурную дискуссию. Мужчины, все в военных формах, запальчиво доказывали, что мальчик из военной династии должен служить Отечеству, в этом его долг, его призвание, его счастие. Жёны горячо поддерживали их. Они тоже растили сыновей для службы Родине.

Тётя Вера, у которой не было своих детей, отдавала всю свою любовь племянникам. Поэтому хотела уберечь мальчиков от трудностей походной жизни. Егорушка мало что понимал в разговорах взрослых, да и не прислушивался особо. Ему гораздо интереснее было рассматривать камушки на пальцах, в ушах, на груди у женщин. Лучи света падали на гранёные бока камушков, они отбрасывали разноцветные блики. Это было так интересно! Как солнечные зайчики. Блеск бриллиантов, рубинов, изумрудов – солнечные зайчики его детства…

Больше никогда вся семья не собиралась вместе. Что-то происходило за стенами дома на Невском. По улицам шастали грубые, грязные, плохо одетые вооружённые люди. Столица теряла свой лоск. Взрослые всё время тревожно говорили о чём-то. Многие их знакомые стали покидать город, неудачно переименованный в Петроград.

Егорушка с маменькой, оставив имущество и уволив прислугу, тоже уехали в своё имение под Мелитополем. Отец ещё находился в строю, но его ждали со дня на день. Сейчас, по прошествии восьми с лишним десятков, лет у Егора стёрлись в памяти черты его родителей. Он уже не помнил их лиц. Он знал, что они были молоды и красивы той особой дворянской красотой: осанкой, достоинством, воспитанием. Даже в повороте головы было княжеское благородство. У матери были очень длинные волосы. Она их заплетала в толстую косу, которую укладывала вокруг головы.

В тот год маменька недомогала. Она больше лежала. У Егорушки тоже были свои проблемы. Его, как и многих дворянских детей, воспитывали по системе какого-то немца, коей предписывалось мальчиков до 5 лет наряжать в платья. А так как ему в этом году исполнилось 5 лет, то пришла пора переходить на одежду, более подобающую мужскому полу. Он долго не мог привыкнуть к штанишкам, они вызывали у него дискомфорт. К тому же, он прислушивался к речи здешних людей. Они говорили не так, как он привык слышать в Питере. Маменька объяснила ему, что здесь, в Малороссии, говорят на украинском языке, а то и на смеси двух языков. Много слов было похожих, но много и совсем непонятных. Особенно запомнилась ему фраза, выкрикнутая кем-то из женщин со двора: «Дывысь, куды лизэшь, бисова дытына!» Зато готовили здесь лучше. Местные кухарки варили борщ с пампушками, галушки, вареники – в Питере не только не было таких блюд, там даже названий таких не слышали.

Егорушке хотелось общаться с детьми, но ему не разрешалось. Он мог только наблюдать со стороны за жизнью сельских детей. Те могли бегать, прыгать, кричать, сидеть на дереве – и никто им не делал замечаний. А ему чуть что, всегда напоминали:

– Егор Степанович, вы же князь! Вам не пристало брать пример с шантрапы.

Мальчик тяжело вздыхал и уходил. А ведь как ему хотелось вот так же побегать с босоногими мальчишками, поваляться в траве, поесть немытых абрикос прямо на дереве!..

У них был большой белый дом с колоннами. Перед домом, на зелёной лужайке обычно ставили стол с самоваром и всякими плюшками-ватрушками. Маменька поднималась к чаепитию. И вот однажды утром Егорушка увидел, что на поляне за столом маменька сидит не одна. С ней рядом мужчина в полурасстёгнутом военном кителе. Это же папенька! Не помня себя, Егорушка вылетел из дома через три ступеньки и кинулся отцу на шею. Тот усадил сына к себе на колени.

– Ух, какой уже большой! Вырос! – и обратился к жене: – Ну, что, Надюша, скажем ему? – и снова к сыну: – Ты кого больше хочешь – братика или сестричку?

Егорушка неопределённо пожал плечами. Он никогда не задумывался об этом. Ему было всё равно.

– Скоро купим тебе кого-нибудь. А, может, аист принесёт, – засмеялся отец.

Потом они опять заговорили о чём-то волнующем их, а Егорушка держал в руках большие ладони отца, изучая каждый бугорок на них, каждую линию…

Вечером он уснул в родительской спальне на руках у отца.

– Отнеси его в кроватку, – тихонько сказала княгиня Боброва.

– Подожди, пусть побудет ещё с нами, – ответил молодой князь. – Соскучился я по нему. Ты не представляешь, Надюша, как мне не хватало в полку этого мальчишки!

Они сидели впотьмах, без света, и только луна, светившая в окно, позволяла им смотреть на своего сына.

– Знаешь, я видел кровь, грязь, смерть. А теперь держу на руках своего спящего ребёнка и слушаю его дыхание. За один миг этой жизни можно отдать всю предыдущую.

– Он у нас ангелочек, – сказала мать, убирая прядь волос со лба малыша. – Смотри, какой он у нас красивый… А какие у него длинные реснички…

– И совсем скоро у нас их будет двое…

Потом отец перенёс Егорушку в детскую, уложил в кроватку, укрыл, немного постоял над ним и ушёл. Ночь вступала в свои права. Ночь полнолуния… Огромная жёлтая луна заглядывала в окно детской комнаты, где крепко спал, разметав кулачки, маленький мальчик с белыми кудряшками.

Уснуло село, умолкли собаки, наступила полная тишина. Спал большой белый дом с колоннами. Он ещё не знал, что это была его последняя ночь…

… Егорушка спросонья ничего не мог понять. Вокруг крик, плач, стон. Дом был охвачен пламенем. Языки гигантского костра уходили в чёрное небо, рассыпаясь искрами; дым мешал дышать, пробиваясь в лёгкие. Отец выхватил его из кроватки и сумел вынести сквозь стену огня на улицу. Маменька кинулась к ним.

– Живы? Оба? – она крепко прижала к себе Егорушку. Все они едва успели выскочить из горящего дома, оставшись в одном исподнем, и теперь обречённо смотрели, как горит их дом вместе с бесценными фолиантами, с полотнами эпохи Возрождения, венецианскими зеркалами, мебелью ХVIII века, музыкальными инструментами итальянских мастеров…

Князь Бобров стал пересчитывать людей, которые жили в доме. Из прислуги спаслись все. Бобровы не сразу обратили внимание на толпу любопытных, с радостью взирающую на горящий барский дом. Под их одобрительные возгласы догорала усадьба.

– Что, господа кровопийцы, и ваше время пришло? – прогнусавил один из них. – Вот вам гнев народный: по всей стране барские усадьбы горят.

– Так это вы подожгли мой дом? – хладнокровно спросил князь Бобров.

– Ха-ха-ха, а князь-то в подштанниках! – послышался чей-то пьяный голос.

Егорушка почувствовал какой-то неприятный запах. Этот запах потом преследовал его всю жизнь. Он снова услышал такой запах, когда через десяток лет устроился на свою первую работу – грузчиком в порту. Это была смесь запахов перегара, гнилых зубов, пота, немытого тела, нестиранного белья, грязных носков…

Блики от догоравшей усадьбы временами хорошо освещали этих людей, и мальчик увидел в их руках лопаты, вилы, топоры. Эти страшные люди грубо разговаривали с его отцом, и Егорушка хотел было испугаться, но посмотрел на отца, спокойно и уверенно чувствующего себя, и страх ушёл. Если рядом его папенька, бравый офицер, благородный князь, то бояться нечего. Он сумеет защитить свою семью. Тем более что он спокоен, значит, опасности нет. Рядом папа, рядом мама – так чего же бояться? Егорушка воспрянул духом.

– Царя Николашку шлёпнули вместе со всеми выродками, – выкрикнул кто-то из толпы, – так чего нам на ихни рожи смотреть? Порубить их, покрошить в капусту!

– Сват мой приехал из Москвы, сказал – у них там всех графьёв да князёв уже передавили. А мы своих куда бережём? Мало они за наш счёт пожили? На нашей шее посидели? Гляньте на наших детей и на ихнего барчука: морда холёная, весь в кружевах…

– Да повесить их всех! Верёвку давай!

Верёвки не нашлось. Но обстановка продолжала накаляться. Орущая толпа, хорошо подпитанная алкоголем и поддерживаемая круглым диском луны (в полнолуние обостряются все психические отклонения), сужала кольцо вокруг Бобровых. Все уже кричали в один голос; нельзя было разобрать, кто именно что кричит, но все жаждали расправы.

– Мыкола! Врежь ему!

– Спокойно! Успокойтесь! – князь Бобров до последней минуты старался остаться благородным дворянином. Но это были его последние слова, потому что в тот же миг ему в живот вонзились вилы. Мужик, их державший, прежде чем вынуть их, с удовольствием провернул их вокруг своей оси и только потом вытащил. Вместе с вилами на траву шлёпнулось что-то ещё, кроваво-красное. В это время послышался стон. Егорушка оглянулся на мать. Она медленно оседала по дереву, к которому прислонилась. Под ней была лужа крови.

– Мужики, она ж беременная! Не трожьте её! – послышались бабьи голоса. – Она родить должна!

Но запах первой крови уже опьянил некоторые и без того пьяные головы.

– Шо?! Ещё будет барчуков рожать на наши шеи! Не бывать тому! Не будем больше кормить бездельников!

Маменька уже лежала на земле, когда над ней несколько раз вознёсся и опустился топор…

– Ироды-ы-ы! Ироды проклятые, шо ж вы натворили! – какая-то пожилая женщина выбилась из толпы. – Позаливали зенки, так спали б дома! А вы, бабы, куда смотрели? Пьяных своих мужиков дома держать надо! Грех какой на душу взяли, а!

Нападавшие в замешательстве отступали назад. Бабы разбирали своих мужиков и уводили домой. Через несколько минут всё пространство, где только что бесчинствовала толпа, было пусто. Егорушка остался один. Уже кончилась ночь, она перешла в серый рассвет, и жуткая картина стала видна ещё более явственно. Перед ним – мёртвые родители, сзади – чёрный, обгоревший остов дома. Он остался один на один с этим. Ему некуда было идти. Он не знал, что надо делать. Он сел на землю, подтянул коленки к лицу, обхватил их руками и сидел так долго-долго. Егорушка смотрел на папу, на маму, и ему казалось, что это игра, они вот-вот со смехом поднимутся, отряхнутся и они все вместе пойдут домой. Но они не вставали. Ему хотелось домой, но он оглядывался и видел обгоревшие развалины. После бессонной ночи хотелось спать, хотелось в свою постельку с детской кружевной подушечкой, на которой няня вышила львёнка. Он оглядывался и видел, что нет ни дома, ни постели, ни подушечки со львёнком. Ему хотелось есть, и он даже сказал тихонько, куда-то себе в коленки:

– Мама, папа, вставайте, я кушать хочу.

Но родители не встали. Он хотел заплакать, но боялся нарушить тишину и потому подавлял в себе слёзы.

Ни одна живая душа не появилась с ним рядом в этот день. Место страшной казни все обходили десятой дорогой. Только голос пьяной молодки послышался: «Глянь, а барчук-то кишки батькины сторожит…» – и тут же на полуслове оборвался. Видно, её увели.

А Егорушка снова и снова оглядывался назад. Ему казалось, что это видение – чёрные развалины – должно исчезнуть, а вместо них должен стоять их белый дом с колоннами. Он даже закрывал глаза, надеясь открыть их и увидеть всё так, как было, по-прежнему. Но он открывал их и снова видел всё ту же страшную картину.

Солнце давно перевалило за полдень, а Егорушка всё сидел на том же месте, не меняя позы. Больше всего ему сейчас хотелось его подушечку со львёнком. Но она осталась в том доме. Нет, она не ОСТАЛАСЬ, она СГОРЕЛА. День клонился к вечеру. Надвигалась ночь. Мальчику предстояло опять провести её здесь. Ему стало страшно. Он начал потихоньку хныкать, хлюпать носом, потом уже по-настоящему плакать. Но опять же – тихонько. Плакал, уткнувшись носом в коленки, от страха, от голода, от безысходности, от ужаса последней ночи…

– Вставай, пошли со мной, – кто-то тронул его за плечо. Егорушка поднял голову. Перед ним стояла женщина средних лет. Это была безмужняя селянка Анна Литвиненко. – Идём, борщика поешь.

Так он стал жить в сельской хате. Мужа Анны забрали ещё в 1914 году на фронт, и с тех пор – ни единой весточки. Она не знала, вдова она или нет. Детей у неё не было. К Егорушке относилась хорошо, только огорчало её, что мальчик не хочет говорить. Он молчал, не разговаривал ни с кем. Он целыми днями сидел лицом к двери, ожидая, что вот-вот в неё войдут папа и мама. Он не верил в события той страшной ночи. Это был просто сон. Плохой, кошмарный сон. Они живы, они ищут его и однажды они войдут в эти двери…

И однажды, в нескончаемый осенний дождь, дверь действительно открылась и в неё вошла… тётя Вера. Да-да, та самая, что предрекала Егорушке будущее учёного или поэта. Но это была уже не та блистательная дама из светского салона. Строгое платье под горло, как у сельской учительницы, никаких украшений. Она замерла на пороге, потом крикнула кому-то:

– Витя, это он! Мы нашли его!

Следом вошёл её муж. Они обнимали Егорушку, тискали его, прижимали, осыпали поцелуями…

– Ну, улыбнись же, малыш, – сквозь слёзы просила тётя Вера.

Но Егорушка не улыбался. Он разучился это делать после той ночи…

– Мы одни уцелели. Никого больше не осталось из нашей семьи. Всех большевики расстреляли. Даже детей не пожалели. И Полинку, и Сашеньку, и Лизоньку. А Димочка с книгой пошёл на расстрел. Когда начали стрелять, он очки потерял… Степан уже воевал, погиб в бою…

Расстреляли всех родственников за то, что князья, за то, что служили в царской армии. Тётя Вера осталась жива только потому, что муж её не был офицером. Вот так и решился сам собой вопрос о том, правильно ли она сделала, выйдя замуж за инженера.

Потом они долго ехали, были вокзалы, пересадки, толпы людей, говорящих на незнакомом языке… В конце концов, оказались в Лондоне. Денег у них не было. Все сбережения остались в российских банках, которые после революции попали в руки восставшей черни. Здесь пришлось начинать всё с нуля. Дядя Витя после долгих поисков работы сумел устроиться шофёром на такси. Это было нелегко – надо было хорошо знать город и язык.

Егорушка рос, он был замкнут, никогда не улыбался, не общался со сверстниками. Он ушёл в себя и неизменным оставался его взгляд: он смотрел куда-то вдаль, словно видел там что-то. А видел он ту ночь, когда плясали языки пламени, освещая озверевшие лица… Эта картина всегда стояла у него перед глазами. Он не мог забыть об этом ни дома, ни в школе, ни днём, ни ночью. И одна мысль буравила мозг: «Я должен уничтожить этих ублюдков, убить, разорвать на куски собственными руками…» Он хорошо помнил эти лица, он узнал бы их из миллионов. Тётя Вера внимательно следила за племянником. Она всё понимала. Поэтому, когда он смотрел в окно в непроглядную даль и у него вдруг начинали ходить желваки на скулах, а руки непроизвольно сжимались в кулаки, она подходила к нему, обнимала его и говорила: «Не надо, Егорушка. Ты русский аристократ, ты не имеешь права опускаться до таких низменных чувств, как злоба и месть. Бог всех рассудит, он всем воздаст по заслугам…» Но после той ночи Егорушка стал атеистом и материалистом. Если Бог есть, разве он мог допустить ТАКОЕ?

Потом умер дядя Витя, и Егорушке пришлось в 16 лет идти зарабатывать на жизнь. Начинал он грузчиком в порту…

Годы шли, а мысли о кровавой вендетте не оставляли его. Он уже был близок к той грани, за которой идея-фикс превращается в диагноз. Ему даже в голову не приходило, что, возможно, его обидчиков давно нет в живых. Они могли попасть в жернова сталинской мясорубки и по доносу соседа, кума или свата замолчать навеки в подвалах НКВД или сгинуть в необъятных просторах Сибири, куда высылали раскулаченных крестьян с семьями, предварительно отобрав у них всё до нитки. Могли умереть от голода 1933 года на Украине, или же встретить немецкую пулю на Второй мировой. Он хотел мстить призракам, чьи души уже давно покинули эту землю. Но Егор не думал об этом. Оно жаждал мести, он готовился к ней, он жил почти в походных условиях, не обзаводясь ни семьёй, ни имуществом – для того, чтобы в любой момент можно было выехать на родину. Вот только она освободится от большевиков и можно будет отправляться…

Ему было далеко за 30, когда он женился на русской девушке. Родился сын Николай. Семья отягощала его, к тому же супруга не разделяла его стремлений. Без сожалений он вскоре расстался с ней, правда, к сыну всегда приходил, от отцовских обязанностей не отказывался. Вот так и прошла жизнь.

Дед Егор неспешно рассказывал Владимиру о своём прошлом.

– И вот сижу теперь в свои 87 лет один, как перст. Времени много, вспоминаю, думаю обо всём целыми днями. И вот только теперь, в старости, пришла ко мне мудрость. Правильно в Библии говорится: если тебя ударили по одной щеке, подставь другую. Это, конечно, не в буквальном смысле надо понимать, тут смысл в том, чтобы не отвечать ударом на удар, злом на зло, потому что зло надо гасить сразу, не давая ему разгореться в большой пожар. Тот, кто отвечает ударом на удар, сам становится сеятелем зла, а за это неминуемо следует расплата. Вот я всю жизнь мечтал о мести, а в результате оказалось, что жизнь прошла мимо меня. Я сам у себя украл жизнь. Вот это и кара за дурные мысли. У тех убийц, наверное, уже и косточки истлели в земле, а я всё вынашивал планы отмщения… Вместо того, чтобы получать радость от жизни, радоваться своей молодости… А вот сейчас сижу и думаю: где мои двадцать, тридцать, сорок лет? Почему я так бездарно растратил их? Вернуть бы мне те годы! Я бы женщинами увлёкся, – с улыбкой сказал дед Егор. – По ресторанам бы их водил. В казино ходил бы, – совсем уж рассмеялся он.

Владимира удивило упоминание о Библии. Он знал, что дед Егор был яростным атеистом. Он хотел спросить, в чём причина такого пересмотра мировоззрения, но не хотел перебивать, а когда дед закончил говорить, то он уж и забыл об этом.

– А ещё я понял свою ошибку в отношениях с вами, моими внуками. Дело в том, что я просто не умею общаться с детьми. Я сам вырос без родителей, своего сына не растил, а только навещал. Вообщем, не знал, как детей воспитывают. Когда вы приезжали, мне хотелось поговорить с вами, пообщаться, что-то своё вам рассказать. Но не знал, как подступиться. Не было у меня подхода к детям. Вот и начинал придираться, замечания делать. Думал, что с этого можно начинать разговор. А оказывается, всё не так. Вы уж простите меня, дурака старого…

– Да что ты, дедуля, – Владимир взял старческую морщинистую руку. – Не надо так говорить. Мы тоже виноваты – никогда не интересовались тобой. Мы ничего не знали о тебе. Но теперь это в прошлом. Отныне всё будет по-другому. Я буду к тебе часто приезжать, а когда Таня вернётся, то и она тебя будет навещать. Если хочешь – переезжай ко мне. Там ты будешь не один. А Тане я обязательно расскажу о нашем разговоре. Она будет рада, что мы, наконец, нашли общий язык. Это надо было сделать давно, но лучше поздно, чем никогда. А теперь я ещё вот что хотел спросить у тебя: где было наше поместье? Не в Херсонской области?

– Мелитопольский уезд Таврической губернии, – ответил дед Егор.

– Жаль… Я сейчас занимаюсь скифскими курганами, меня интересует курган Огуз в Нижних Серогозах Херсонской области.

– По современному административному делению Нижние Серогозы относятся к Херсонской области, – сказал дед, немигающим взглядом глядя на внука. – А до революции Нижние Серогозы входили в Мелитопольский уезд Таврической губернии. Именно там, в Нижних Серогозах, находилось имение князей Бобровых. На их землях и находился курган Огуз.

Владимир утратил дар речи. Он смотрел на деда и думал: «Неужели всё так просто? Или, наоборот, всё так сложно? Если бы у нас не было многолетнего отчуждения, я бы знал об этом, давно знал. А вот ведь как получается – деду 87 лет, мог бы и не успеть… Мог бы так никогда и не узнать».

– Мне об этом перед смертью рассказала тётя Вера. Если курган был на нашей земле, то и сокровища из него принадлежат нам, – говорил дед.

«Значит, скифское золото в доме Энрике, которое он продал, чтобы выкупить свой замок – моё?!» Ему самому было трудно привыкнуть к этой мысли, оттого он не стал пока говорить об этом деду.

– Я хотел вернуть себе сокровища, но при сталинском железном занавесе это было невозможно. Когда началась вторая мировая война, появилась такая возможность. С одной стороны, война, неразбериха – тут проще свои дела делать. А с другой стороны – всякие проверки на дорогах в оккупированных странах, попробуй-ка сначала незаметно раскопать курган, а потом провезти золото через всю Европу, через Ла-Манш… И тут я познакомился с одним шотландцем. Чистейшей воды авантюрист! Он такие дела в одиночку прокручивал! Обедал в ресторанах бесплатно, ювелиры доверяли ему драгоценности, которых он не возвращал, получал деньги в банке, не имея там счёта… Прямо Вольф Мессинг какой-то. Он умел создать себе образ некоей таинственной особы, которая ещё не может назвать своё имя, но при этом имеет весьма и весьма значительный вес и значение. У него была очень сильная воля. Он умел подчинять себе людей, оставаясь при этом в их глазах милейшим, честнейшим, любезнейшим человеком. Ему удавалось всё. Не было ни одного прокола. Скорее всего, он владел элементами гипноза. Удача просто сама шла к нему в руки. Ему просто везло, удивительно везло. И я понял, что это тот самый шанс. Этот аферист пройдёт огонь, воду и медные трубы и достанет всё, что надо, хоть у чёрта на рогах. Мне пришлось заплатить ему очень и очень солидные деньги – и это только задаток. Я тогда уже крепко стоял на ногах, мог себе это позволить. Через несколько месяцев это самый Гарри Макбрайт вернулся. Позвонил, сказал, что привёз 16 ящиков античного золота и серебра, но закопал их где-то в Шотландии, в какой-то одному ему ведомой пещере. И ещё сказал, что если я хочу заполучить всё это, должен заплатить ему довольно кругленькую сумму, во много раз превышающую ту, которую я ему уже заплатил и ту, о которой мы договаривались по завершению дела. Он сказал, что моего задатка ему не только не хватило, но он ещё и вложил свои деньги. Приходилось платить немцам за разрешение копать курган, платить начальнику лагеря военнопленных за использование их труда, потом, пока вёз через всю Европу, откупался от любопытных военных, полицейских и прочих постов. Вообщем, мы назначили встречу, чтобы всё обсудить. Я увидел его с другой стороны улицы, он приехал на машине с откидным верхом, с ним рядом сидел ещё какой-то человек. А ещё шла война, немцы бомбили Лондон, и как раз в этот момент объявили воздушную тревогу. Все люди побежали в бомбоубежище, а Гарри, увидев меня, помахал рукой и хотел выйти из машины. И в этот момент где-то рядом разорвалась бомба. Гарри и его спутник были убиты наповал. На моих глазах… Так закончился путь этого баловня судьбы. Ему всегда безумно везло, наверное, его ангел-хранитель, зная, что времени ему отпущено мало, хорошо заботился о нём. А я потерял даже саму надежду когда-нибудь найти скифское золото. Только Гарри знал, где оно спрятано, а с его смертью ниточка оборвалась. Вместе с ним погиб, как установила полиция, его отец, Генри Макбрайт. Он служил управляющим в одном доме…

– В доме лорда Норфолка, – то ли спросил, то ли констатировал факт Владимир.

– Верно! А ты откуда знаешь? – изумился дед.

– Я бывал у них в доме, слышал эту фамилию.

Владимир не сказал правды и презирал себя за это. Но он не готов был сказать деду, что его золото найдено и продано. Если сокровища найдены в доме Энрике – значит, это его собственность? Но ведь это наследство семьи Бобровых! Нужно время, чтобы разобраться в этой дилемме. «Пока не буду ничего говорить старику, а то расстроится». Надо самому попытаться понять, осознать, может быть, посоветоваться с юристом. Хотя что тут советоваться: золото продано, деньги вложены в чужую недвижимость. Нет ни золота, ни денег. Нет, лучше всего сейчас перевести разговор на другую тему.

– Ты с моим отцом встречаешься? – спросил Владимир.

– Да, он приезжает. Часто перезваниваемся. У Николая есть несколько дежурных вопросов, которые он мне задаёт всякий раз. В основном его интересует моё самочувствие. А поговорить с ним, вот как сейчас с тобой, у нас не получается. Хоть он и мой сын, хоть мы и всегда поддерживали связь друг с другом, но мы чужие по духу. Он пошёл не в нашу породу, а в материнскую. Он и внешне в свою мать – невысокий, пухленький, и характером слаб и нерешителен, как она. Дел вести не умеет. Сколько я ему внушал, что нельзя всё до последнего гроша вкладывать в какое-то одно дело – и всё без толку. Он не только рисковал благополучием своей семьи всякий раз, как наслушается рекламы, но и реально терял всё. Сколько раз я выручал его из таких передряг!

– Так это ты помогал нам подниматься, когда мы оказывались чуть ли не на дне?

– Конечно! А кто же ещё? Что было бы с вами, если б не я! Николай слабохарактерный. И Ольга, жена его, ваша мать – тоже. А вот вы, мои внуки – вы уже Бобровы! Наша кровь! Поэтому я вас и любил больше, чем своего сына. Вы с Татьяной напоминаете мне моих родителей. Вы на них похожи. Хотя вы уже стали старше них. Моему отцу, когда его убили, было 25 лет, матери – 23. И совсем никому это не интересно… Это только моя боль. Никого она больше не трогает. Каждый занят своей жизнью, своими проблемами, никого не интересует драма, которая разыгралась больше восьми десятилетий назад очень далеко отсюда. Никто не хочет слушать стариков, а ведь сколько мы можем рассказать о пережитом – ни в одной книге вы такого не прочитаете. И мы уходим, унося с собой свой внутренний мир, свои большие и маленькие трагедии…

– Дедуля, мы напишем о тебе книгу. Роман! Так что ты должен ещё долго жить, чтобы мне всё успеть рассказать. О себе и о своей родословной. Мир узнает о тебе. И о той ночи… Мы заставим содрогнуться обывателей, они будут рыдать над нашей книгой.

Похоже, деду понравилась эта идея. Но он как будто хотел ещё что-то сказать и не решался. Вернее, не знал, как начать.

– Это хорошо. А то ведь до сегодняшнего дня мне некому и слова было сказать. Одна девочка, правда, которая приходит ко мне уколы делать, вот она и слушает меня всегда.

– Уколы? Ты болен?

– Нет. Дело в том, что я… Хожу в церковь… я уверовал… а они заботятся обо мне. Делают уколы – витамины там разные… Поддерживают меня.

– Ты ходишь в церковь? – изумлению Владимира не было предела. – И в какой же церкви прописывают уколы?

– Эта церковь называется «Братство людей». Там очень милые люди собрались.

– Это не церковь, это секта! – вскричал Владимир. Он всё понял – мошенники обрабатывают одинокого старика, чтобы…

– Нет, не секта, а церковь! – с обидой сказал дед. – Никогда больше не называй это сектой! Эти люди не любят, когда их называют сектой! Это церковь! Так вот, они заботятся о моём здоровье – как я уже говорил, вводят витамины. Я даже стал лучше себя чувствовать. И видя такую бескорыстную их любовь к ближнему, в частности, ко мне, а в то же время полное безразличие моих внуков, я… я полностью отписал в своём завещании «Братству» и этот дом, и все свои деньги, и ценные бумаги.

– Всё ясно, – спокойно сказал Владимир. – А теперь подумай: после того, как ты им всё отписал, разве будут они о тебе заботиться? Теперь им нужен не ты, а твоё имущество.

– Что ты! Да как ты можешь такое говорить? Даже думать так не смей! Ведь ты не знаешь этих людей – они такие милые, приветливые, услужливые, они так любят ближних!

– А ты уверен, что тебе колют именно витамины?

– Я вижу, Владимир, тебя задела информация о том, что я завещал всё церкви, – официальным тоном заговорил дед Егор. – Так вот, чтобы ты больше не говорил плохого о моих братьях и сёстрах, я твёрдо тебе обещаю, что перепишу завещание, оформлю всё на тебя и на Таню. Что касается нашей договорённости насчёт адвоката – я выполню своё обещание. Оставь мне свои банковские данные, я переведу тебе необходимую сумму.

– Ты уверен, что тебе вводят витамины? – повторил свой вопрос Владимир.

– Ну, конечно! У меня даже использованные ампулки остались, если не брезгуешь порыться в мусоре, то пожалуйста.

Владимир осторожно открыл пакет с мусором. Сверху лежали пустые стеклянные ампулы с отбитыми концами. Он пересмотрел каждую из них. На них действительно стояли названия витаминов: А, В1, В6, В12, С, алоэ…

– Вот видишь, – торжествующе сказал дед. – А ещё вот что они дали мне для внутреннего употребления, – и он показал два пузырька с жидкостью. На одном из них было написано «настойка женьшеня», на другой – «элеутерококк».

Владимир открыл, понюхал. Ничего подозрительного он не обнаружил, но всё же безжалостно вылил всё в раковину, а бутылочки бросил в мусор.

– Я куплю тебе всё сам, – сказал он деду. – И запомни: ничего больше не бери от этих людей. Мы сами о тебе будем заботиться.

Видя, что дед пытается что-то возразить, он опередил его:

– Посуди сам: они уже получили от тебя всё, что хотели получить. Но только на бумаге. А чтоб реально взять всё в свои руки, им надо избавиться от тебя. Ты осознаёшь опасность? Поэтому больше никаких уколов! Пообещай мне, дедуля, твёрдо пообещай, что ни единого укола ты больше не примешь. И вообще, надо тебя забрать к нам. Будешь жить у нас. У Тани есть подруга, она работает в госпитале, так вот она прекрасно делает уколы. Так что не волнуйся, твоё здоровье будет в надёжных руках. Я готов забрать тебя уже сегодня.

– Да я вообще-то не думал о переезде, – несколько обескуражено ответил дед. – В любом случае, надо закончить денежные дела, мой банк находится здесь. Я сделаю перевод на твоё имя. А там видно будет, – уклончиво сказал он. – Может, я и вправду решусь переехать, хоть на старости лет пожить возле любимых внуков.

За круглым столом четверо изысканных джентльменов играли в бридж и вели неспешную беседу.

– Как там наши старички поживают?

– Хорошо поживают. Один за другим пишут нам завещания.

– Вы контролируете? Они действительно отписывают всё нашей церкви?

– Всё под контролем, шеф! Все как один.

– Ну, так и продолжайте. Какова судьба тех, кто уже составил завещание?

– Увы! Они почему-то покидают нас и уходят в мир иной.

– Ай-яй-яй! Как печально! Но что поделаешь – возраст. И как давно умер последний прихожанин?

– Два месяца назад одна старушка умерла.

– Ну что ж, достаточный срок, пора убирать следующего. Давайте брать по возрасту. Чем старее умерший, тем меньше подозрений. Может, его и вскрывать не будут. Кто у нас самый старший?

– Я как раз сегодня просматривал списки. Есть такой Егор Бобров. С его стороны всё в порядке: всё подписано и заверено нотариусом. Можно убирать.

– Что за фамилия? – поморщился тот, что был ведущим в беседе. – Он что, не англичанин?

– Славянин какой-то. Русский, кажется. Да какое это имеет значение? Усадьба у него хорошая.

– Он там такой клоповник развёл! В дом войти страшно. Скоро кирпичи будут на голову падать.

– Так в чём дело? Почему его до сих пор не убрали? Чего ждали – пока доведёт свою усадьбу до такого состояния, что его денежного наследства не хватит потом на ремонт? Ведь продавать усадьбу надо так, чтоб она имела товарный вид. Нам что, ещё деньги других клиентов придётся вкладывать, чтоб её отремонтировать и продать?

– А кто сказал, что её собираются продавать? Место тихое, хорошее. Меня всё устраивает. Я семью туда перевезу и буду жить.

– Ладно, я не против. Что у нас с молодёжью?

– Негусто. У этих другое на уме. У кого любовь, у кого – карьера, у кого – рок-музыка. А кто-то колется или пьёт без просвета.

– Плохо, плохо работаете. Ищите перспективную молодёжь. И из бедных семей тоже не брезгуйте. Мы сможем оплатить обучение, а потом он или она по гроб жизни нам должны будут. Станут директором банка или президентом компании – и потекут к нам денежки рекой. А если ставленник попадёт в правительство, то мы и вовсе мировую политику вершить будем. Работайте, ищите: обиженных, растерявшихся, преданных близкими людьми, разочаровавшихся в любви – всех подбирайте. В их сегодняшней слабости наша сила завтра. И главное – благотворительность. Средств не жалеть. И не дай Бог узнаю, что воруете благотворительные деньги. Ведь это тот крючок, на который ловится наша рыбка. Кто там из новеньких?

– Профессор из Оксфорда. Но он настоящий сумасшедший. Его уволили с работы из-за этого. Он фанатик. Молится, как якутский шаман.

– Ничего, пусть шаманит. Для толпы фанатиков, для стада это то, что нужно. Пусть кричит, рвёт на себе волосы, их это только подстегнёт. Есть ещё новенькие?

– Да. Библиотекарша, которую муж бросил; почтальон, всю жизнь выпивавший и наконец осознавший свой грех; две домработницы; жена фермера, сбежавшая с любовником, а теперь её и любовник бросил и фермер назад не берёт.

– Ну, это статисты. Толку от них нет, но для количества они нужны. Хотя, – после некоторого размышления сказал главный, – жена фермера перспективна. Мужа надо обработать. Воссоединить их, вовлечь к нам, ну, а затем оставить их без фермы – дело времени. Да и домработницы – чьи они? Через них выйти на хозяев, надо полагать, они люди обеспеченные…

В это время в комнату вошёл молодой человек с мобильным телефоном в руке.

– Извините, что прерываю. Позвонил наш агент, сказал, что к старику Боброву приезжал внук, пробыл у него почти шесть часов.

– Чёрт возьми! – рассвирепел главный. – Почему не убрали его до сих пор? Ждёте, когда он ваши денежки родственничкам отдаст? Вспомните, сколько вы его обрабатывали, а теперь всё насмарку? Приехал внук, поплакал на дедовой груди, тот и побежит теперь переписывать завещание. Ему уколы делают?

– Делают.

– Так в чём дело? Почему он до сих пор жив?

– Мы же не можем возбуждать подозрений у других стариков. Все наблюдают за развитием событий. Что же – только начали уколы, и тут же клиент умирает? Надо показать всем, что мы заботимся, что уколы – безвредны. Промашка, конечно, вышла с этим Бобровым…

– Так уберите его сегодня же, немедленно! Пока он не успел переделать завещание. Джон, вызывай свою девку, пусть сейчас же едет к нему.

Егор Степанович Бобров после отъезда внука испытывал необыкновенный душевный подъём. Словно молодая кровь влилась в старое тело. Много ли надо было старику – родные объятия, понимание, поддержка. Сколько лет он этого ждал! Думал, что этого уж и не дождаться ему на своём веку. А вот поди ж ты – внук Володя оказался умнее своего деда, смог после стольких лет отчуждения найти общий язык со стариком. «Какой милый мальчик – мой внук», – подумал дед Егор. Теперь Таня. Вляпалась она в историю, конечно, хуже не придумаешь. Но ничего. Егор Бобров костьми ляжет, но добьётся освобождения невиновной из тюрьмы.

Раздался звонок в дверь. Всё ещё раздумывая о том, что он может успеть сделать хорошего для внуков, дед Егор пошёл открывать.

– Мистер Боброфф, это я, – раздался знакомый голосок. – Я пришла сделать вам укольчик.

Хозяин не мог не впустить в дом девушку.

– Милая, я, пожалуй, откажусь отныне от ваших услуг, – сказал он.

– Почему? – искренне огорчилась гостья.

– Мой внук нашёл мне другую сестру милосердия и взял с меня обещание больше не делать уколов. Я пообещал ему.

– Разве я плохо выполняла свои обязанности?

– Нет-нет, что вы! Просто отныне мы будем жить по-другому. Мы в корне изменим жизнь, а в ваших услугах более не нуждаемся.

– Я приехала сюда специально ради вас…

– Я вам заплачу.

– Да нет, я не о том. Что я теперь скажу своему шефу? – вконец расстроилась девушка. – Ведь я не выполнила его поручения.

– А вы не говорите. Или скажите, что вкололи мне всё, что надо.

– Я не умею врать, – простодушно сказала она.

Эти слова, а также её голубые глаза, молящие о понимании, поколебали стойкость деда Егора.

– Раз уж я пришла сюда, давайте я сегодня сделаю вам укольчик и, клянусь, это будет последний. Больше вы меня здесь не увидите.

– Но я обещал внуку…

– В последний раз!

И Бобров не устоял перед натиском голубых глаз. Он покорно обнажил руку, дал найти вену. Когда жидкость из шприца стала перетекать в тело, ему вдруг стало очень жарко, словно он горел в пламени костра, так жарко, что он хотел выдернуть шприц из вены, но у него мгновенно потемнело в глазах. А потом словно всё осветилось вокруг, и он увидел большой белый дом с колоннами, на лужайке перед домом стоял стол с самоваром и плюшками, а за столом сидели мужчина в полурасстёгнутом кителе и женщина с толстой косой, уложенной вокруг головы. Его папа и мама. Он ясно увидел их лица, полузабытые за долгие годы. А ещё он увидел себя – маленького мальчика с кудрявыми локонами в белоснежном костюмчике. Он стоял у черты, которую почему-то очень боялся переступить.

Родители, увидев его, обрадовались и заулыбались.

– Егорушка! – позвала мама. – Наконец-то! Мы так давно тебя ждём. Уж самовар простыл. Иди скорее к нам, – и она протянула к нему руки.

Отец тоже звал и манил рукой. Они звали его, и он хотел к ним, но боялся переступить границу. А потом он подумал, как он соскучился по ним, как нужны они ему сейчас и разве может он, встретив их после многих лет разлуки, не пойти к ним. И он оставил колебания. Он перешагнул черту и, протянув руки, побежал по зелёной лужайке навстречу папе и маме…