Пролог

Май 1941

(Песня)

 

Май 1941 года. Сталинград

Погода позволяла подольше погулять на свежем воздухе, побегать по пыльным дорогам, тем более, сестра еще не скоро придет с учебы. Соня успела убраться в доме, сходить в магазин, теперь самое время и пойти покормить щенков, которых девочка нашла два дня назад в одной подворотне. Какие-то парни хотели их забрать для экспериментов или простого мучения, но Соня этого не допустила, а животных отвоевала. Правда, пришла вся в ссадинах и синяках домой с несколькими пищащими комочками в коробке. Соня всегда была бойкой, не давала спуску соседским мальчишкам. Матери приходилось часто наведываться в школу после работы в больнице. Ей так и говорили учителя: «У вас парень в юбке, а не девочка».

Соня сидела на крыльце около своих счастливых «детенышей», девушка любила животных, так как однажды вот такая дворовая собака спасла их семью в 33 году от голода. Тогда приходилось особенно плохо, Наташа, старшая сестра, погибала от голода, еще и грипп ее подкосил, семье ничего не оставалось, чем предать единственное существо, оставшееся на тот момент с ними, собаку Лайку. Этим зверям Соня теперь всю жизнь будет благодарна.

Прохладно в тени, скоро и вовсе будет знойно. Послышался собачий лай вдалеке, а за ним крик. Девочка подскочила и выглянула за угол, какого-то парня за ногу ухватила дворовая псина, еще одна подопечная Сони. Бедняга орал что-то не на русском языке, ему больно, корчился и отгонял от себя не унимающуюся злюку. Не задумываясь, Соня побежала разборонять их, чтобы не случилось несчастья. Девочка ласково успокоила собаку, достаточно было дотронуться до нее, и та послушалась. К ней всегда тянулись животные, не боялись. А парень тем временем ухватился за ногу, отчаянно начал ругать обидчицу.

— Пойдем я обработаю рану? — Девочка попыталась дотронуться до незнакомца, но он посмотрел на нее с недовольством и каким-то презрением, отдернул руку.

— Я сам! — Твердо, кое-где грубо ответил он, коверкая речь. Соня прикусила нижнюю губу.

— Там инфекция, собака же бездомная! — Возмутилась девочка, чуть не до слез. — Ты же заразишься, умрешь. Не упрямься. — Тоненький голосок заставил незнакомца улыбнуться. Он, недолго думая, кивнул и присел на крыльцо.

Соня бежала домой. Была так рада, что сможет помочь кому-то, что мама ей не зря рассказывала о первой медицинской помощи. Ведь ее мама была местным фельдшером, дочь часто наведывалась к ней на работу, а в свободное время читала книги по медицине. Соня старалась всем помочь и верила, что однажды и ей помогут, что все возвращается бумерангом.

Дома она сделала мыльный раствор, взяла йод и кусочек бинта. Неслась со всех ног к тому парню, незнакомцу, который все еще смотрел с некоторой опаской на странного ребенка с огромными карими глазами.

— Вот, принесла, сначала нужно раствором с мылом обработать, чтобы заразу успокоить, потом йодом и повязкой накрыть. Рана небольшая, но несколько дней поболит. — Девочка аккуратно начала промывать его ногу, боясь даже поднять голову вверх, делала все быстро и достаточно умело. До этого ее опыта хватало только на животных, которые прибегали к ней зализывать раны после драк. Незнакомец очень странный, видно, что иностранец, одет не так, как у них принято, это был солдат. — А ты кто? — Все еще опустив глаза, спросила Соня.

— Густав. — Лениво ответил он. Немец, сразу промелькнуло в голове у девочки. Улыбнулась и продолжила обрабатывать рану.

— А я Соня. — Малышка поднялась, работа закончена, человек спасен, радостно посмотрела на результат своего труда.

— Ты еврейка? — Этот вопрос обескуражил, Густав внимательно уставился на Соню, которая моментально покраснела.

— Моя мама русская, а папа наполовину украинец, наполовину еврей. Но для меня нет разницы, кто мы снаружи, в нас течет одна кровь, не так ли? — Все тем же тоненьким тихим голоском пропела девочка. Густав немного задумался, но ответа не дал. Затем достал монету и дал своей спасительнице.

— За что? — Она посмотрела. Это были 10 марок, очень необычная и красивая монета, такой Соня никогда не видела.

— Это за йод, я же знаю, у вас его мало. Береги себя, малышка. — Он помахал рукой, с болью в глазах поднялся и пошел, прихрамывая.

Соня еще долго будет помнить эту встречу.

 

21 июня 1941

Я сидела на табурете и наблюдала за сестрой, она сегодня светилась от счастья. Такая красивая, взрослая совсем. Наташа посматривала изредка на мою реакцию, когда мама заплетала в ее волосы большие цветные ленты. Сестренка искренне улыбалась своему отражению в зеркале. Сегодня она красавица, сегодня ее праздник, а платье для выпускного вечера непревзойденное, Наташа ждала его три месяца, рисуя в голове себя в нем. Платье пошила соседка Зинаида, за то, что мама однажды вылечила ее сына от пневмонии. От нас понадобилась только ткань и задумка. И вот голубое чудо на перламутровых пуговицах подчеркивает талию сестренки, а она, между прочим, чуть ли не первая красавица в нашем городке.

— Увидит тебя твой Сережа и упадет. — Я подбадривала ее. Но Наташа скривилась зеркалу и отвернулась.

— Нет, нужен он мне, я в Ленинград поеду, поступать в педагогический. Вот там и найду себе красивого и богатого. — Улыбнулась она, явно хитрила. Ну конечно, с такой внешностью она легко найдет достойного мужа. Она необычайно красивая, с раскосыми зелеными глазами, слегка рыжеватыми волосами и точеной талией, при этом необычайно умна, наши соседи даже завидовали и говорили, что она не от папы, некоторое время даже стыдили маму.

Ведь мой отец истинный еврей, черные кудрявые волосы, выразительные глаза цвета горького шоколада…за свою внешность он однажды поплатился, какие-то нацисты выкололи ему глаза и бросили погибать на морозе, просто так, подошли на улице, когда никого не было рядом. Я тогда была маленькой, а он единственным кормильцем. С папой у меня были хорошие отношения, и я никогда его не забуду. Маме пришлось бросить все и идти работать в больницу с минимальным запасом знаний и опыта, позже ее повысили до дежурного врача, так как не хватало специалистов. Меня вырастила сестра, которой я очень благодарна за бессонные ночи со мной, за поучения и необычные сказки, которые она мне придумывала, валясь от усталости. В этих сказках всегда был хороший конец, и она всегда говорила верить только в прекрасное будущее. А сегодня моя Наташа прощается с детством, которого, по сути, у нее и не было.

Мама посмотрела на Наташу и расплакалась. Это второй раз, когда я увидела мамины слезы.

— Жаль папа не видит, какая ты выросла. — Я не смогла этого выдержать и вышла в другую комнату. Уж очень тяжело вспоминать.

Мне разрешили посмотреть на выпускной, как старшеклассники гордо будут расхаживать по городу в красивых лентах, радостные, а за ними учителя и родители, это большой праздник для города, и пропустить его никто не мог. Затем танцы во дворе школы, благодарности и встреча рассвета вместе. Обещания помнить всегда школу и учителей, долгие прощания, признания в чувствах, о которых стеснялись сказать все эти годы. и, конечно, грандиозные планы на будущее.

Я стояла с полевыми цветами у дверей школы, где столпилась куча народу. Роста я маленького, поэтому только слышала директора. Она говорила красиво, четко, ни одна эмоция не выдала себя, хоть я и знала, что у Антонины Ивановны сердце разрывается от боли. Мы же все ее дети. Некоторые не сдерживали слез.

— Наташа, а я в военное училище поступлю, правда. Поедем вместе, одну не оставлю. — Нашептывал Сереже моей сестренке. Я невольно улыбнулась, когда увидела, как загорелись ее глаза, а за ними и румянец. Девушка пыталась казаться гордой, держала осанку и только стреляла глазами в сторону смущенного парня.

«Завтра вы проснетесь уже самостоятельными, взрослыми людьми. Завтра новый день и новые открытия вас встретят. Так давайте не будем забывать о том, что все мы люди…». Хм, откуда ей знать, что будет завтра?

А теперь бал, красивый школьный бал, у меня мурашки по телу пошли от этого танца, я закрыла глаза, мысленно танцуя посреди пустой комнаты, только танцую не одна, а с галантным кавалером. Мне, наверно, рано еще говорить о кавалерах, но я представила того незнакомца, рану которого обрабатывала от укусов собак. Он высок и статен, на вид ему не больше 20, светлые волосы и голубые глаза, которым он пытается придать грозный вид. Но на самом деле он добрый, я это поняла сразу, как только увидела. Хоть и немец, мне мама с детства говорила, что немцев нужно остерегаться, что они могут сделать мне больно из-за моей внешности. Только я не понимаю, почему именно из-за внешности? Разве внешность что-то играет в мире?

— Ну чего ты грустишь? — Подошла ко мне мама, заметившая, с какой грустью я смотрю на танцы и веселье выпускников.

— Скорее бы мне 17 исполнилось, тоже хочу танец и платье. — И опять образ высокого немца затуманил мои мысли.

— Не спеши быть взрослой, всегда успеешь, еще будешь обратно проситься. — Поцеловала она меня в щеку. Сомневаюсь, что буду скучать, ведь это так здорово, быть самостоятельной, ходить с важным видом на работу, как дядя Коля строитель, он даже не прораб, а вид такой, будто сам высотку построил. Я хочу стать такой же самостоятельной, как мама, и людям буду помогать, обязательно. Скорее бы мои 17. — Пора домой, уже поздно, а я еще немного побуду тут.

Я отправилась домой, все еще слышались крики и музыка вдалеке, жаль, что мне нельзя встретить с ними рассвет, звучит глупо, но рассвет я видела всегда только из окна своей комнаты. Я прошла мимо старого репродуктора, на столбе сидел человек. Мое любопытство выше меня, я медленно подошла к нему.

— Что вы делаете?

— Чиню громкоговоритель этот. — Ответил сверху мужчина.

— А зачем? Он ведь старый, да и темно..

— Нужно так. — Резко ответил он и развернулся к своему делу, не желая давать каких-либо разъяснений.

Я хмыкнула и отправилась к себе домой, все еще раздумывая над этим случаем. Ночью мысли не выходили из головы, наверно, тот человек просто сумасшедший. Кому же ночью взбредет в голову починка старой разосланной железяки?

«Граждане и гражданки Советского Союза!

Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий.»

Послышались крики, где-то сигналила скорая, кто-то бежал, что-то происходило, пока я уснула. Я открыла глаза и слышала эти слова из того самого репродуктора. Но понять ничего не смогла. Голоса, не громкие, но четкие спорили, кто-то говорил «Бред, неправда», а кто-то продолжал бежать. Я лежала с открытыми глазами и уставилась на потолок, нужно проснуться, придти в себя. Я устало потерла глаза, размышляя над словами.

— Соня, ты не боишься? — В комнату вошла мама.

— Что случилось? — У нее дрожал голос, я привстала и опять покосилась на окно.

— Война началась.. — Я постаралась придти в себя. Какая война? С кем? Ко мне долетали только обрывки слов, и те, я так и не смогла понять.

— Не может быть, с кем? Нас же больше! Правда? — Она ничего не ответила. Немного помолчав, а затем промолвила:

— Я пойду искать Наташу, сиди дома и не выходи. Ни за что не выходи! — Она была очень напугана.

Но я ослушалась, через полчаса я была под громкоговорителем, который только что умолк, там до сих пор сидел человек, еще несколько часов назад чинивший прибор.

— Откуда вы знали? — Крикнула я.

— Это же очевидно, я давно готовился. — Точно сумасшедший, а может быть, у него действительно имелась информация. И опять он умолк, я уже собралась уходить — Будет страшная война, где погибнет много людей, и будут еще сотни лет помнить ее, ты береги себя, дитя.

Я не поняла этих слов, вообще ничего не понимала, страшная война, с кем нам воевать, а главное, зачем? Разве может быть страшнее голодомора, который я пережила? Оказывается может..

 

27 июня 1941

Я бежала по еще мокрой после дождя дороги, местами спотыкалась. На улице очень мало людей, даже стройка давно остановилась, только собаки одна за другой перебегали дорогу. Я так хотела отправиться на вокзал со всеми, казалось, весь город сосредоточен в одном этом месте. Поэтому пересекала улочки, пытаясь поддерживать в спокойствии дыхание. За мной еле успевала одноклассница Аня, девушка тащила школьную сумку, очки сползли на бок. Она была похожа на запыханного медвежонка, валящегося от усталости. Выбросила бы эти книги и поторопилась.

— Скорее! Поезд же уедет! — Кричала я ей. Ветер трепал мои волосы, немного прохладно. Наверно, еще пройдет дождь. Подружка что-то пробормотала, но я ее уже не слышала, между нами была большая дистанция. А Аня все пыталась добраться.

И вот мы уже на перроне. Очень много людей, кое-где щелкает старая фотокамера, журналисты что-то спрашивают у заплаканных женщин, крики и напутствия. А где-то вдалеке опять слышался громкоговоритель. Я терялась среди людей, всех их знала с детства, и к каждому хотела подойти и попрощаться.

Наши парни уезжают на Западную Украину. Дружно садятся в вагоны, улыбаются, но пряча грусть, многие еще даже не понимают, что их ждет, не знают, как сложится судьба каждого. От этого их ребячья болтовня не прекращалась. Я, проходя мимо, каждому жала руку, но не говорила «Прощай», только «До встречи».

К кому-то вдогонку бегут мамы с передачками, наверняка, любимые блюда их сыновей. А те только отмахиваются и целуют своих родных. Аня остановилась возле небольшой группки людей. Они провожают двоюродного брата и мужа ее родной сестры. Света, так ее зовут, похудела за считанные дни, она много плакала. Я еще не помогала тогда, почему.

Все толкаются, спешат, боятся не успеть попрощаться до конца. Я увидела Сережу среди толпы. Он стоял с отцом и братом, тоже уезжающим. И постоянно оглядывался, что мешало ему подержать разговор. Он такой бодрый, совсем не волнуется.

— Соня, ты тут чего? — Он улыбнулся, но посмотрел мне за спину, искал Наташу, которая еще не так давно говорила, что парень ей не нужен.

Наташа дома даже виду не подавала, что ее волнует судьба некогда одноклассника. И только красные щеки выдавали ее волнение. Я не стала расспрашивать, не стала лезть не в свое дело.

— А я попрощаться хочу. — Я оглянулась.

Там Юрка с семьей и собакой, Юра прошлым летом учил меня на велосипеде кататься, ученица из меня была настолько плохая, что я и метра не проехала, чтобы не рухнуть на землю. А вон Машка с параллельного класса провожает брата. Хоть он и должен был уезжать через неделю на учебу в университет.

А мне некого провожать, только Сережка, который за все время дружбы с сестрой стал мне как родной. С Сережей связано мое детство, он всегда заступался за меня, а эта улыбка и беззаботные слова: «Ты не переживай за это, завтра обязательно будет лучше». Сейчас хочется произнести то же, хочется верить в лучшее, чтобы завтра этот же поезд приехал обратно с этими же веселыми парнями, с недоеденными передачками. Только слезы родных пусть изменятся на улыбку.

Загудел поезд, а вдалеке я услышала крик. Мы все обернулись, высокая девушка с распущенными длинными волосами и платком, который никак не хотел завязываться, пробивалась сквозь толпу, распихивала людей, только бы успеть. Неловко просила прощение у каждого, кого заденет. Она подбежала к Сереже, прыгнула и повисла на шее. И только тогда ее былое настроение сменилось на горючие слезы. А парень с облегченным вздохом гладил осторожно ее по спине, он дождался.

— Сережка, родненький, я дождусь тебя, писать буду каждый день. — Она давилась слезами. А у Сережи тоже сил не хватало мужественно держаться, он поставил мою сестру на землю.

— Ну ладно тебе, Наташка, все хорошо будет, даст Бог вернусь через месяц. И я буду отвечать, на каждое письмо, только ты не исправляй в нем ошибки, чтобы не стыдить меня перед другими. — даже я невольно улыбнулась.

Мы все побежали махать уезжающим солдатам. Я тоже не сдерживала слез, половина мальчиков, с которыми я провела детство уехали, покинули матерей, сестер, жен и невест. А я помню эти звонкие голоса, раздающиеся на улице, эти веселые песни, что мы пели у речки, интересные игры.

— Вы ведь вернетесь.. — Шепотом спросила я, не дожидаясь ответа. Наташа все еще плакала на плече подружки, а рядом со мной встала Аня, по ее глазам я тоже видела, что она не сдержала эмоций.

— Не вернутся… это война. — с таким безразличием произнесла девочка, что внутри все похолодело.

— Много ты знаешь! Главное верить! — Возмутилась я и бросилась мигом домой, когда длинный поезд скрылся за горизонтом. На перроне остались только близкие родственники, которые находили утешение друг у друга на плече. Наташа куда-то делась, а я поспешила к маме.

Сначала я зашла к своим псам, они очень вымахали за это время, добрые и нежные, я им запрещала подходить к другим людям, чтобы ни они, ни им не причинили боль. Каждый день меня провожали в школу и встречали эти милые создания, а сейчас мы гулять вместе ходим. Они подбежали ко мне толпой, потерлись своими влажными носами, поприветствовали, а я присела прямо у бордюра рядом.

— Мои хорошие зверята, а у нас сейчас война. я не знаю, что это, никогда не видела. Но со слов учебников это страшно, говорят, что хуже войны в мире нет слова.

Животные стояли рядом и смотрели в мои глаза, будто понимали все, что говорила, каждое слово. Я еще раз их погладила.

Над моей головой пронесся самолет, за ним еще один, звук стоял ужасный, собаки с испугом отбежали, а я прикрыла уши. Впервые увидела сразу два самолета вместе. Они пролетели очень быстро, разрезая небо и оставляя черные следы. А затем тишина, ни одного человека на улице.

Я пошла домой, уже теплее, и опять мысли не давали мне спокойно идти. Как же так? Многие после школы мечтали поступать в университеты и техникумы, завести семью и повидать столько нового. Но им помешало всего одно слово… «Война». А как будет дальше? Всех собрали, увезли, а потом?

Мама и Наташа сидели за столом и молчали, мама сжимала платок в руке, заметно, что очень нервничала. Сестра опустила голову. Я не знала, что сказать им, чтобы ободрить, думала, что они так грустят из-за отъезда Сережи и других. Я присела рядом и заглянула в их глаза, все, что я там увидела — грусть, боль.

— Что-то случилось? — Ответа не последовало.

Я уставилась в одну точку, все еще перебирая в голове варианты причины их плохого настроения. Затем, спустя минут 5 мама все-таки приподняла голову.

— Мне через неделю нужно уезжать.

— Далеко? — еле выдохнула я.

— Пришла повестка, на фронт врачом, в Киев. — Как гром среди ясного неба. Сердце застучало сильнее, как это уезжает?

Сестренка тяжело вздохнула.

— Но… у них что, своих не хватает? — Я почувствовала, что щеки начинают гореть. С мамой я дольше, чем на два дня не расставалась, и то, бежала к ней на работу, чтобы увидеться.

— Там нужны высококвалифицированные врачи, Соня. Ты с Наташей останешься на хозяйстве, я приеду, обещаю, а ты должна слушаться сестру. — Мама заплакала. А потом и Наташа. И я не могла сдерживать эмоции, как же мы тут вдвоем проживем без мамы?

— Я не понимаю, мамочка..

— Люди сотнями умирают каждый день, Сонечка.. — Она закрыла рукой лицо.

А я задумалась, зачем человеку убийство, зачем людям боль и несчастья, зачем идти на поводу у войны, чтобы в каждом вот таком доме люди прощались друг с другом. На стол скатилась слезинка, я тяжело выдохнула и поднялась со своего места.

— Наташа… — Но сестра тихонько всхлипнула. А потом резко вытерла слезы и прогремела:

— Будешь слушаться меня, понятно? — Я покорно кивнула.

 

13 июля 1941

Я уже привыкла к ночным крикам местных жителей, к комендантскому часу, который с закатом солнца запрещал выходить на улицу. Хоть теперь для этого не было надобности, не было больше тех смельчаков, которые выступали заводилами всяким ночным выходкам.

Единственное, к чему до сих пор не могу привыкнуть, к нашему почтальону, которого прокляли раз сто в каждом доме. Каждую неделю обязательно среди десятка благодарных писем затеряются 2 треугольных, я так ни разу и не осмеливалась заглянуть, что там внутри.

Такое письмо как-то пришло нашей соседке Алевтине. Ее старшего сына не стало, ему прострелили голову ночью, когда все уже спали. А парню был только 21 год, тетя Алевтина даже вязать ему начала теплый свитер на зиму. Ее глаз я не забуду никогда, а руки, дрожащие от прочтения каждой буковки в письме. «Он храбро сражался». Откуда им знать, как сражался каждый, а сражался ли? Его убили бессовестно и нагло, когда даже сражение не шло. И соболезнования не помогут бедной матери, которая пережила своего старшего сына. У нее воюет еще один — Никита, ему почти 19, а Алевтина боится взять в руки спицы.

Я помогала жителям города чем могла, впрочем, как и многие молодые девушки в нашем городке, кому в магазин нужно сбегать, кому помощь в саду. Три девочки вместе могут справиться с расколкой дров или спилом дерева. Как раз время сбора фруктов и овощей, люди запасаются, только теперь не на зиму, а на черный день.

— Павел Егорович, а от мамы или Сережи нет письма? Если оно треугольное, пожалуйста, не говорите, просто скажите, что нету. — Я подошла к почтальону. Он порылся в сумке и вытащил аккуратный конвертик. Облегченно вздохнула.

— На вот, сестренку порадуй, а от мамы вашей действительно ничего нет. — Я поблагодарила его и побежала.

Это тоже хорошая новость, просто замечательная для Наташи, которая вот уже который день ходит, опустив голову. Ее глаза вспухли от слез. С мамой мы очень тяжело прощались, особенно сестра. Она была буквально привязана к маме, которая не позволила себе проронить ни слезинки за время отъезда.

Пока я шла домой, над головой пролетело сразу несколько самолетов. И это стало обыденностью, ежедневно один или два проносятся с гулом. Но в этот раз один из самолетов горел. Я что-то крикнула людям, шедшим в ту сторону, но было поздно, рядом с главным фонтаном на центральной улице упал огромный самолет с таким грохотом и взрывом, что меня и всех рядом стоящих откинуло. Я заткнула уши, а сердце колотилось, как безумное.

Привстала и гляделась: много огня, крики и слезы. Я бежала туда, в надежде, что кто-то выжил, все внутри сжималось, я останавливалась от ужаса, который сковывал. Марию Семеновну, преподавателя по литературе, придавило деталью, нога была вся в крови, истерзана. Я звала на помощь, но люди в хаосе бежали кто куда и никому не было дела до умирающей женщины. Подошел мужчина и помог мне приподнять железяку, ногу освободили. До сих пор горел участок дороги и где-то в самолете слышались небольшие взрывы.

Я не смогла больше находится там и побежала домой, когда удостоверилась, что все в безопасности и к месту происшествия мчится мед. персонал.

Дома двери полностью открыты. Сестру нашла на летней кухне.

— Наташка! — Я подошла к сестре, она обернулась вся в слезах и дала мне пощечину. От неожиданности я пошатнулась, дотронувшись к горящей щеке я спросила:

— За что..

— Я тебе говорила? Не ходи так далеко! Нельзя, опасно это! — ее трясло от страха и рыданий.

Она все еще плакала, затем обняла меня и поцеловала в макушку. Я только сейчас осознала увиденное, этот шум мотора, я была так близко, и, казалось, чувствовала на себе огонь и боль. Я увидела человеческое горе и столько крови. А эти глаза, полные благодарности за спасение у преподавательницы.

— Страшно мне, Соня, очень страшно жить в таком мире. Страшно. Я не выдержу, закрою глаза, а там огонь, открою, и тишина.

— Я письмо принесла, от Сережи. — Хоть как-то попыталась утешить сестру.

Она мигом утерла слезы. Поднесла к окну листок и улыбнулась, пробегая взглядом по корявым строчкам.

«Наташенька, со мной все хорошо, не переживай и вытри слезы, которые текут сейчас по щекам. Я не пропаду, я же обещал. Помнишь, ты говорила, что я слабенький и вообще как мужик не гожусь, так вот, гордись мной, я сегодня двух врагов из автомата убил, не бойся, так было нужно, или они меня, или я их. Теперь ты просто обязана меня поцеловать. Тут страшно и холодно, хоть и лето на улице. Холодно от убийств и крови, холодно от понимания, как ничтожна человеческая жизнь. Наташенька, поцелуй Сонечку и маму, ждите своих победителей».

Я расплакалась. От увиденного и услышанного, от того, что застала такие времена. Сережа убил человека, отнял у кого-то жизнь, чтобы самому не оказаться присыпанным могильной землей. Мимо пронеслась скорая, а за ней и пожарная машина. Внутри все похолодело. «Ждите своих победителей». а сколько человек умрет прежде, чем победители найдутся?

— Наташа, почему так все плохо? — Сестра вытирала письмо от слез. — Я видела, как посреди улицы, вот так просто обрушился самолет. Ты представляешь? Обрушился на землю, просто на жилую площадь.

— Никогда больше не ходи туда, никогда. — Строго приказала она мне.

Весь день я провела рядом со своими собаками, смотрела на небо, боялась опять увидеть нечто горящее, нечто страшное, несущее огонь и смерть. Мои собаки пытались хоть как-то пытались утешить, клали головы на мои колени, и смотрели с ужасной болью в глазах, будто знали что-то страшное, пытались скрыть от меня все несчастья. Пошел мелкий дождь, он был теплым, просто прибивал к земле пыль. Но я все еще сидела на крылечке.

— Горе! — кричал тот мужчина из столба, а я и не заметила, что он там находится.

— Какое горе? — собаки насторожились, а я подошла ближе и посмотрела в ту же сторону, что и он.

— Немцы в город идут! — Он ловко соскочил со столба, и помчался по улице и словно полоумный орал.

— Не ври, немцы далеко! — Крикнула какая-то женщина. Я невольно начала догонять его, приказав собакам остаться.

— А если и придут, то что случится? Мы же мирное население, зачем им сюда, солдатов ведь нет? — На меня странно посмотрели горожане.

Та самая женщина подошла ко мне вплотную и взяла клок моих волос.

— Нас не тронут, возможно, а тебя.. — Она резко замолчала.

Остальные закивали головой, я все еще не понимала, оттащив черные, словно смоль, волосы из ее рук. Я не стала их дослушивать их разговоры. Нужно идти обратно в дом, мужчина же тем временем заглядывал в каждое окно с одним только громким словом «Немцы». Сестра в этот момент доставала воду из колодца. Ничего не слышала об этом. Она немного посвежела на лице после прочтенного письма. Если бы еще от мамы хоть весточка была..

— Наташа, люди сказали, что немцы сюда скоро придут. — Крикнула я так неожиданно, что девушка выронила ведро, ледяная вода разлилась по моим ногам, покалывая.

Наташа посмотрела на меня перепуганными глазами. А затем резко взяла меня за руку и потащила домой. Я еле успевала ногами перебирать.

— Спрятать тебя нужно, подальше. — Оглянулась она. Я попыталась дернуться, но хватка сестры была просто железной.

— Я все равно не понимаю, почему? Что я сделала?

Но она не ответила, только привела в дом, поставила возле зеркала и сказала, глядя на мое отражение. На меня смотрела темноволосая девочка с большими круглыми глазами темно-шоколадного цвета и слегка припухшими губами, роста я гораздо ниже моей красавицы сестренки.

— Корни в тебе еврейские, убивают таких как ты, убивают мучительно и зверски..

 

18 июля 1941

Немцы все-таки пришли в наш городок, и это не было неожиданностью, все их ждали, не со страхом, они просто были насторожены. В это долгое время никто не верил. Они вошли позавчера, мы с Аней услышали лай собак, а затем говор мужчин. Хорошо, что успели спрятаться и смотреть на них через дощечную щелку. У них была другая одежда и взгляд, странный, хищный. А по возрасту практически не отличаются от наших парней.

Только немцы не трогали мирное население, мы для них своеобразный рубеж между городами. Солдаты приходили мирно в дом и взамен просили поесть, только не за просто так, а взамен кололи дрова и носили воду и выполняли другую мужскую работу.

Их принимали женщины, потому что верили, что однажды и их сына кто-то вот так же накормит и приютит дома. Поначалу я их боялась, они совсем не похожи на нас, глаза как небо, разговор непонятный, смотрят на нас, будто мы вчерашний хлеб в магазине. А потом поняла, что они такие же невольники в чьих-то руках. Мужчин у нас практически нет, только старики, поэтому никто не отказывался от дополнительной помощи. Они такие же дети, недавно окончившие школу.

Я спрятала своих собак в укромное место, мало ли что может с ними случиться, вдруг они бросятся на них, как однажды на того парня. Да, и сама старалась на глаза не попадаться, как мне и велел почти каждый сосед. Сестра ежедневно ходила на хлебокомбинат, сейчас везде нужны рабочие руки, зарплату ей не выплачивали, а давали едой, нам и этого хватало, плюс ко всему, еще и из огорода были свои продукты.

А я помогала нашему почтальону, мы с ним в последнее время очень сблизились, он рассказывал мне о войне, о том, как вести себя нужно, как бежать и где прятаться. Бегала по всему городу с этими конвертиками, газетами. Первыми отдавала хорошие письма с поздравлениями или из фронта от сыновей и мужей. Но, когда видела треугольную похоронку, вручала дрожащими руками, и, по возможности, не старикам, а их дочерям и внукам. Затем сразу же убегала с полными от слез глазами, чтобы не видеть их мучений. За это ненавижу себя.

В этот раз я зашла на почту, взяла в охапку стопку писем, стараясь не смотреть, какие из них хорошие, а какие плохие.

— Стой, Соня! Тебе тоже письмо, вот. — Павел Егорович протянул мне конвертик. Не треугольный, я облегченно вздохнула. — Можешь дальше не разносить, беги домой.

За столько дней, это для меня радостная новость, на почте одна женщина на меня с завистью посмотрела. Старалась не думать об этом, поэтому поспешила домой, но остальные письма все равно взяла с собой, работать тоже нужно.

Уже был вечер, Наташа, наверняка дома, она приходит не так поздно и ее волосы всегда пахнут свежей пшеницей, чем-то теплым и приятным. Она не жаловалась и почти со мной не разговаривала. Я уже собралась кричать через дорогу, что письмо наконец-то пришло, но заметила в нашем дворе двух немецких солдат, которые улыбались моей Наташе, планируя зайти к нам в дом, девушка вела себя спокойно, старалась улыбаться мне, а затем взволнованно, как бы случайно, перевела на меня взгляд. Я, не раздумывая, двинулась в сторону дома, чтобы не оставлять сестру одну с ними, но чья-то рука меня потянула обратно.

Я возмущенно обернулась и встретилась взглядом с голубыми глазами, такими знакомыми. Юноша поднес к губам палец, приказывая одним взглядом замолчать. Густав тоже здесь, даже не думала, что когда-нибудь его снова увижу, как он оказался именно в нашем городе. Внутри опять что-то сжалось, и пробежало приятное тепло где-то в желудке.

— Не иди туда, пересиди. — Приказал он на ломаном русском, сколько раз слышала русские разговоры его соотечественников, этот был наиболее для меня приятен.

— А как же моя сестра. — Я опять посмотрела на дом.

— С ней ничего не сделают. Мы сюда пришли не впервые, нам приказали разузнать, есть ли в селах евреи, немцы и предатели. — Он до сих пор держал меня за руку. А потом перевел взгляд, с акцентированием на слове «евреи».

— Зачем..

— Чтобы однажды вернуться вновь. — Он сказал это с каким-то сожалением. Долго думать не нужно, чтобы понять, что следующий визит не будет дружеским. Об этом нужно сказать другим, подготовить их.

— Что мы вам сделали? — Спросила я, давясь слезами, это слезы обиды. Сколько раз уже я слышала о чистоте нации, о том, что евреям, цыганам здесь не место, что их нужно истреблять. Но никто до сих пор не дал ответа на вопрос, за что?

— Есть люди, которые решают, кому жить, а кому нет, эти люди чтят чистоту нации — Отрезал Густав. — Не задавай больше вопросов, ясно? — я замолчала, больно прикусив губу.

И мы сидели за домом, ожидая, когда же выйдут немцы, я думала только об одном, только бы с Наташей ничего не произошло. Я искоса смотрела на Густава, он такой серьезный, сконцентрированный. Как и при первой нашей встречи, он и тогда держался как истинный ариец, о которых я читала в книгах. У него красиво очертаны скулы, ровный нос, острый чуть приподнятый подбородок, придающий ему мужественный вид. Я раньше не смотрела на мужчин и парней, не замечала их так подробно, как сейчас. Я немного отвлеклась.

— Ты что смотришь? — Я испугалась, что он заметил мое внимание, я действительно очень явно его рассматривала.

— Ничего, просто ты…симпатичный. — Я опустила глаза вниз и больше не поднимала. Краска пробиралась до ушей, я нервно перебирала пальцами.

— Сколько тебе лет? — его голос немного смягчился.

— 14.. — Он поднял бровь.

— Маленькая еще, поэтому такая добрая и наивная. Мне 19. — Я слегка улыбнулась. Действительно, наивности во мне с лихвой.

Когда дверь дома открылась, Густав подтянул меня ближе к себе, от сего я даже дышать перестала. Они уходили. Но мою руку все еще держали. Его ладонь очень теплая.

— Теперь иди, аккуратно. — Он выпустил меня, но я остановилась. Посмотрела ему прямо в глаза. Не могла подобрать слов, от чего еще больше терялась.

— Спасибо тебе…я тебя еще увижу когда-нибудь?

— А ты этого хочешь? — Он улыбнулся.

— Хочу. — сразу же ответила я и осмелилась взглянуть на него.

— Тогда встретишь, а теперь беги, пока не увидели. — Он тоже начал уходить, только в противоположную сторону.

Я осторожно вошла в дом, сестра убирала со стола. На глазах испуг, руки дрожали, поэтому предметы валились на пол.

— Они что-то сделали тебе? — Я помогала ей мыть посуду.

— Нет, ничего, просто ужасно непривычно. — Наташа устало потерла переносицу.

Я вспомнила про письмо, достала его, развернула и начала читать вслух, улыбаясь.

«Девочки мои любимые, держитесь вместе, меня перевели в Москву, теперь я там в госпитале, много раненных и больных, но мы справляемся, я в безопасности. Как вы? Все ли хорошо, я слышала, что к нам в город немцы ходят. Надеюсь, вас они не тронули, я ужасно скучаю вечерами по вам, вы мне снитесь, Наташа такая румяная и счастливая, в платье свадебном и Соня, танцующая и заливисто смеющаяся. Держитесь вместе, не отпускайте ни на шаг друг дружку. Люблю вас, ваша мама».

— Вот видишь, все хорошо! Наташка.. — Я посмотрела на нее.

— А от Сережи нет писем уже 5 дней…

 

20 июля 1941

— «Повестки!!!» «Новые повестки!»

Крик заставил меня проснуться, я и не заметила, что проспала целый чай. Все из-за Ани, которая засиделась у меня дома допоздна. Сумбурно оделась и поспешила выглянуть в окошко, мимо пробежал с горой газет и какой-то коробкой Максимка, сын почтальона, он тоже иногда мне помогает. Он оббежал босыми ногами улицу. А Аня все еще мило посапывала на кровати, растянувшись снежинкой, она даже не слышала того, что на улице творилось. Пришлось на улицу выйти одной, на полпути остановила мальчонку.

— Что значит повестки? — В недоумении покосилась я на сумку на плечах мальчика, где виднелась куча бумаг, и все они имели одинаковый вид, как под копирку.

— Нужны люди на фронт! Не справляются наши солдаты. Девушки тоже могут идти, но по желанию. Жаль, что мне нельзя, маленький еще. — с досадой подытожил Максим.

— Вы что, ироды, всех мужчин наших забрать собрались, что за напасть? — Взревела тетя Тоня. Она выбежала из дома, как и сотни людей, за спиной ее показался сын, единственный сын, который выжил, и ему едва исполнилось 17.

А потом начались спор, проклены, крики. Каждая женщина начала отстаивать своего ребенка. Но, что толку от их комментариев и ругани несчастных матерей? Это все равно не остановит поезда, ведущего детей на фронт. Это от нас не зависит, когда-то уже они также ругались во время начала голодомора, но он их все-равно одолел.

Я побежала будить Наташу. Но ее в комнате не было, только записка «На почте», она все ждет его письма, каждый день перечитывает то от мамы, то от Сережи. Но одно хорошо, после родной весточки она немного посвежела, на лице иногда появлялась улыбка, она даже разговаривала со мной. Но все реже выпускала на улицу одну и ей очень не нравилась моя подработка почтальона.

Я поела, умылась и вышла на уже притихшую улицу. Люди разошлись к тому времени по домам, кто-то еще ходил по улице и проклинал немцев, власть. По дороге я встретила деда, который нелестно отзывался о войне и немецких убийцах. Я понимала, что этого делать нельзя, предчувствие меня не подвело. Мимо проходил немецкий офицер, я едва успела спрятать лицо в капюшон. Немец ударил старика, что тот упал навзничь. У меня вырвался стон, но я вовремя закрыла рот рукой. Бедняга еще что-то буркнул и зло посмотрел на врага. Я отвернулась со скрипом в сердце и побежала вперед, опасаясь, что увижу что-то страшное. Я знаю, что ужасная трусиха, что нужно было помочь старику, но во мне сыграла жажда собственной безопасности.

Срочно нужно найти сестру, пока я еще до кого-нибудь не нарвалась.

— О, Соня, рано ты на работу. Сестру твою видел, письмо ей. я не осмелился отдать — Он резко замолчал и переменился в лице.

— Нет, дядь Паш, ну не может быть этого.. — Я посмотрела на треугольник в его руке.

Руки почтальона дрожали. А я попыталась угомонить приступ паники. Теперь только две догадки, или это мама, или Сережка. Так взять письмо из его рук я и не осмелилась.

— Сонечка, их бригаду подорвали прямо ночью. Бери скорее, а показывать сестре или нет, тебя никто не осудит, я понимаю, как это страшно. — Я не решалась взять конвертик, стояла и прикусывала губу, почувствовала железный вкус крови.

— Как это подорвали? Так просто взяли и подорвали, разве так можно? Дадь Паш, разве можно так. подорвать людей, и рука не дрогнула?

— На войне нет правил, здесь не думают о человеческих качествах, не знают о доброте, и никто не спросит, страшно ли умирать. — Почтальон вручил мне похоронное письмо и похлопал легонько по плечу.

Я медленно подошла к месту, где спрятала собак, они радостно выбежали мне навстречу. Осторожно села на крыльцо и достала письмо, которое уже нагрелось в моих цепких руках.

«Погибший рядовой сержантского состава. благодарность..» Дальше не хватило сил, я всхлипнула, попятилась и вспомнила про маму. А что будет, если и ее письмо я получу в таком же виде. Если еще один треугольник вручат тоже мне, как самой сильной духом из нас двоих? Я невольно заплакала. Подошла одна из собак и начала лизать мне руку, как бы подбадривая. В груди что-то сжалось и давило, не выпуская достаточно воздуха. Ни вдохнуть, ни выдохнуть не получается, хотелось забыться или попасть на пустырь, где нет ничего и никого. Дальше читать не хочу, поэтому решила пройти в дом, тем более, уже начинает темнеть.

Я прошла в комнату, сестра еще была на заводе. Присела на кровать, осмотрела комнату, как здесь пусто стало, мебель будто постарела за несколько недель, а свет и вовсе не попадает в это помещение.

Начала готовить кашу, нарезала овощи, порезалась, посмотрела на алую кровь и опять заплакала, а сколько там было крови? Сколько там умирает, какие жертвы еще будут после этих повесток. А прошел только месяц..35 человек из нашего городка умерли на фронте, среди них парень, которого любит моя сестра, парень, который ни в чем не виноват, за всю жизнь и мухи не обидел, слова плохого не сказал. А сколько у него планов на жизнь?

— А ты чего в темноте сидишь? — А я и не заметила, как стемнело на улице, совсем не слежу за временем. А тем временем зашла Наташа.

— Да… о своем задумалась. — я утерла слезы и постаралась отвернуться.

— Ты плакала?

— Нет, порезалась. — Соврала я. А в кармане письмо давило и напоминало о себе. — Как там на почте?

— Да, ничего, привезли повестки, забирают последних мужчин у нас. — С горечью сообщила она. — Людей не хватает, а Сережа. от него ничего, наверно нет времени, там же не продохнуть, как будет время, так и даст о себе знать. — Она себя переубеждала, слегка улыбнулась мне. Я бросила в мыску нож и упала на колени, взявшись руками за голову.

— Наташа, не во времени дел, письмо пришло.

— Что? Так давай сюда. — Она радостно потянулась. А затем отстранилась. Ее зрачки расширились, она медленно присела рядом со мной, взяла за руку, которая потянулась за письмом.

— Он и его команда подорвались. они погибли. — Я достала письмо, но сестра его моментально порвала на несколько маленьких кусков, даже не сделав попытки развернуть.

— Не верю! Ложь. Он жив! Он вернется, как и обещал, мы сыграем свадьбу и будем жить долго. — Она выбежала из дома. А я от страха и неожиданности попятилась назад.

Ей нужно побыть одной, просто проплакаться, придти в чувства. Меня саму начала бить дрожь, а встать я так и не смогла с места. За что на нас обрушилось столько горя и боли? Неужели мы достойны все умереть?

Это ужасно больно и грустно, терять человека. Ты жил, ты дышал, думал, улыбался, ты мечтал, планировал свой день, видел сны и просыпался с какими-то мыслями, а однажды наступала темнота, а что за нею? Что видно за смертью? Есть ли тот рай, про который нам все твердят, есть ли Бог? Почему он допускает такие мучения и столько жертв. А люди верят, что попадают в мифическое место со спокойствием, где мы встретим своих родных и близких. Если это так, то почему же вы все плачете, потеряв? Неужели гнить тут лучше, чем радоваться в мире, названном рай?

Сестра вернулась только ночью, она отказалась от еды, молча пошла спать, слегка пошатывалась от бессилия. Сквозь сон я еще слышала ее всхлипы.

 

26 июля 1941

— Давай я помогу тебе. — Предложила я Ане, которая не могла осилить тяжелые кипы книг. От них пахло старостью, но выглядели великолепно. Огромные тома, поврежденные временем, с кучей пожелтевших листов, в кожаном переплете. — А что это?

— Молитвенники, наш священник говорит, что нужно их спрятать, иначе немцы придут и сожгут церковь с иконами и библией. Мы их закапываем, а когда все закончится, откапаем обратно. — Она задумалась, прошла несколько метров молча. — А что с нами будет, если Германия победит?

— Наверно, ничего, я не знаю. — Я действительно старалась эти мысли от себя отводить.

Уже почти неделю мы живем в подвешенном состоянии, мы не ожидаем, не боимся, эта вся неизвестность приелись. От мамы не было вестей, из фронта только «умер», «ранен», «еще живу». Мимо нас летали самолеты, ездили огромные машины, шли немцы, а мы все молчали и ждали хороших вестей. Наташа плакала, хоть и старалась всем видом показать, что ей не больно, но внутри у нее, наверняка, пустота. Я держусь, мысль о том, что скоро мама мне напишет, не покидала. Она ведь действительно жива! Врачей нельзя трогать, они нейтральны и неприкосновенны, значит нет причин волноваться. Только отклики взрывов часто заставляли содрагаться и молиться.

— Сегодня так холодно. и дымом пахнет. — Заметила подруга. — Давай сегодня пойдем в старую библиотеку? Я так давно там не была.

— Она же практически разрушена! — Странная эта Аня, ей может ни с того, ни с сего взбрести что-то в голову, она порой и сама не может дать объяснение своим идеям, пройтись по старому сараю с кучей угля, а теперь и библиотека.

— Ну и что, нужно, нужно, пойдем! — Она потащила меня сначала к груде мусора, где мы запрятали книги.

Затем я пошла домой к Наташе, сообщив, что буду вечером с собаками. Сестра отпустила меня без всякой охоты, но Аня буквально выпихнула меня из дома и побежала к противоположную сторону.

Неожиданно Аня забежала за осину и меня потянула за собой, на глазах читался испуг, а я находилась словно в трансе. Я услышала шум, что-то тяжелое ехало в город, и оно ехало не одно, будто десятки тракторов проезжали мимо меня.

— Нам нужно спрятаться. — Крикнула Аня и взяла меня за руку. Я, вцепившись в дерево, затормозила, все еще находилась в непонимании и неизвестном страхе. А подруга буквально обезумела, она тянула меня вперед.

— Ты что? — Но она не слушала.

— Нас убьют, понимаешь? Убьют! — Я невольно расцепила пальцы и отбежала на небольшое расстояние. Нас, я поняла, что и Аня в опасности, так как также похожа на еврейку, ее мама однажды встретила еврея, от которого родилась девочка, этот еврей исчез, но Аня так похожа на него, ей так же не повезло. Мы бежали к кукурузному полю, которое недалеко сливалось с подсолнечным, я не чувствовала ног и пыталась уровнять дыхание, главное не слышать, что там происходит, кто за нами. Зашли подальше в заросли и уселись. В ста метрах от нас ехали машины со странными знаками, это свастика, но перемешанная с многообразием других цветов.

— Это нацистская символика. Они едут забрать нас. — Объяснила Аня.

— Откуда ты это знаешь?

— Рассказал один…знакомый. — Запнулась она, но я не стала расспрашивать, не люблю лезть в чужую жизнь и подробности. А потом меня осенило.

— Там же Наташа! — Я приподнялась, но подруга схватила меня за ногу, при чем хватка была настолько сильной, что я сцепила зубы.

— Нет, с ней ничего сегодня не сделают.

Я села, но легче не стало, что значит «сегодня»? Мы смотрели на свой городок, который казался так далеко, но отчетливо слышались моторы. Я подняла глаза к небу, солнце безжалостно палило. Птицы летали, оседая на деревьях. И выстрелы заставили природу встрепенуться. Я задрожала всем телом, стало до жути страшно, захотела похоронить себя в этой кукурузе. Я схватила Аню за руку, она больно сжала мою кисть. Еще выстрелы и крик. Я собралась броситься бежать, куда глаза глядят, я захотела закричать во все горло, плакать или просто умереть на месте, так как не могла угомонить стук сердца. Но. что-то меня сдавило и сжало в землю, крики. опять крики. Рев машин, сколько это еще длиться будет? Казалось, вечность. Аня рядом не шевелилась, только изредка глубоко вздыхала.

Потом послышался громкий голос из рупора, нечеткий с акцентом. «Всем жителям быть на площади». Аня тихонько застонала. Откинула голову вверх.

— Я так больше не могу… — Я ее понимала прекрасно. Мы сидели вот так вот еще минут 20, ужасно отекла шея и солнце жгло. Но нам было все равно, нельзя, чтобы меня нашли, я молилась, только бы они все уехали, только бы не заметили нас, только бы не было жертв.

— Мы, как два труса сидим тут, пока наши родные вон там терпят. — Прошептала я.

— А есть лучше идея? Подавай, их не тронут, они мирное население, а мы с тобой для немцев, как второй сорт, мусор. Тебя убьют и не моргнут глазом. — Я расплакалась.

Закусила до боли губу. И услышала в рупор отчетливое «Огонь!». Аня закрыла мне уши, крикнула от боли в сердце, что-то кольнуло с ужасной силой. Душераздерающие крики окутали мое сознание. Казалось, этот выстрел прошел через меня, я умерла, а не кто-то там, в городе.

— Наташка.

Я выбежала из зарослей кукурузы, вся взъерошенная, Аня еще что-то кричала мне в след, пыталась остановить, но я видела перед глазами только сестру, родную сестру, которую оставила под обстрелами в городе, а сама, поджав хвост спряталась. Когда я добегала до главных ворот, они уже уезжали, десять машин, загруженных людьми, люди полуживые, а кто-то плакал, прощался, орал непонятные слова. А затем до боли родной голос заставил остановиться.

— Соня, Соня, беги! — Из машины донесся крик Наташи, она, а вместе с ней еще 5 девочек сидели в кабинах грузовиков. Я кинулась за ними, но голос таял вдалеке, я бежала, кричала, спотыкалась. А Наташа смотрела на меня и плакала. Все, кто был в грузовиках, плакали. Я упала на колени, обессиленная, а слезы полностью затмили мне весь вид, они скрывались за горизонтом, 10 машин с нашими людьми и моей сестренкой. Я просидела так на полу около часа, изредка выкрикивая имя сестры, я предала ее, оставила одну, ее забрали в неизвестном направлении..

Я вернулась не в город, в руины, везде разруха, душевная, человеческая. Люди кричат, бегают, кое-где тушат огонь. Я прохожу к крыльцу и вижу своих собак, 5 моих собак лежат друг возле дружки с распоротыми животами, и вырвался крик, отчаянный и бешеный мой крик, и дорожка горячих слез начала обжигать лицо.

Мимо проходила соседка.

— Они кинулись на немцев, когда те забирали девушек и Наташу твою. — Я взвыла, я сидела на голой земле, обхватила колени руками и взвыла в небо. Соседка покачала головой, а у меня глаза болели от слез. И сердце болело.

— Соня.. — Ко мне подошла Аня. — Что с ними..

— Они мертвы, мои собаки, щеночки мои. мертвы. — Я огляделась, сквозь слезы я не могла разобрать дороги. Лежали какие-то мешки. А люди возле них читали молитвы. — Аня. это жители города, их тоже убили. Аня. их всех убили. — Я помешалась, я била землю кулаками, смотрела на собак и не могла остановить истерику.

— Соня. остановись. — Она попыталась меня обнять.

— Лучше бы я сдохла тут, под пулей, чем видела все это, лучше умереть, чем остаться без семьи. — Я выла, а люди пробегали мимо. Я рыдала, а пожары тушились.

Я зашла в пустой дом, где были небрежно расставлены предметы, где было ужасно холодно и тихо, где не услышать больше звонкого голоса моей Наташи, где не будет больше смех. Ничего нет.

На столе лежала бумажка, я подошла, слегка пошатываясь от усталости и боли внутри. Взяла дрожащими руками, почерк Наташи.

«Я люблю тебя, сестренка»…

 

30 июля 1941

— Куда ты собралась? — Меня останавливала Аня, перепуганная девушка наблюдала за тем, как я раскладывала в который раз вещи по своим местам, отыскивая старые сбережения, собираясь в путь.

Аня не могла меня успокоить три дня, только сегодня удалось немного поспать, переосмыслить свое положение и в который раз прокрутить в голове тот самый день, когда я струсила, это мой страшный сон, ставший наказанием, преследующий меня в каждом углу пустого дома. Это будет продолжаться, пока я заживо себя не закопаю.

— Я хочу сестру найти. — Я настроена решительно.

— А куда ты пойдешь? Куда? На смерть? — Она бросилась мне в ноги. Плакала. Я быстро ее подняла. Не могла я смотреть на увядающий вид подруги, она до сих пор винит себя во всем.

Она такая же как я, маленького роста, с огромными карими глазами, и с такой же жаждой жизни, вот только, у нее есть к кому придти домой, есть с кем вместе погоревать, с кем посоветоваться или кого просто обнять. Война забрала мою маму, разлучила с друзьями, а теперь лишает и сестры.

— Я узнаю. — Я все еще продолжала собирать вещи.

Вечером я отправилась в госпиталь, где нашла силы работать. Я быстро научилась менять повязки, ставить капельницы, врать умирающим в лицо, что все будет хорошо, вы обязательно поправитесь, они, может, и поправятся, но их судьбы навсегда покалечена, их психика разрушена основательно.

В свои 14 я уже видела, как отрезали людям ноги без наркоза, только потому что не было этого препарата и обезбаливающих средств. Они мучаются, кричат, их сотни ежедневно, людей присылают к нам целыми машинами. Из ста больных примерно 15 обязательно мертвы, их скопом бросают в машину и развозят в ближайшие госпитали. А дальше, их судьба никого не волнует. Дальше мы пытаемся спасти, бегаем от одного человека к другому, разрываясь между ампутацией и извлечением пули.

Я привыкла к жалобам, к крикам, к вечным орам врачей «Заберите, не выжил, пишите похоронку». Сколько километров бумаги ушло на эти письма? А руки чуть-ли не в кровь содрала при стирке марли, ее нам тоже не хватало.

Однажды меня за подол платья ухватил солдат, когда я делала обход и проверяла процесс заживления. Меня это очень напугало, хотела отмахнуться, но услышала голос. Сердце забилось, я услышала голос Сережи.

— Соня..- он прошептал. Сразу внутри все сжалось, я боялась повернуться к нему.

— Ты же. а как же похоронка? — Я обернулась, он лежал на кушетке и улыбался, у него отсутствовало ухо, но он был даже очень бодр и жив.

Я была настолько рада видеть его, что бросилась обнимать. Я поверить не могла в такое счастье, в такую удачу, он для меня словно глоток воздуха среди пыльной дороги.

— Я тоже рад видеть тебя. Не умер, слава Богу, как видишь, дышу. — Он оглянулся, все шумели, бегали, а парень искал глазами только одну. — А где же.. — Я опустила голову.

— Наташу увезли, я не смогла.. — Слезинка скатилась по щеке.

Я прикусила губу и почувствовала железный привкус крови. Стало так больно от осознания, что еще бы неделя и Наташа увидела Сережу, она была бы под защитой своего любимого солдата, а я так и не смогла, не дождалась.

— Понимаю, не вини себя, я знаю, куда их вывезли. Девушек доставят в Германию на заработки. Их привезут на работу гувернантками, посудомойщицами, может, это и хорошо. — Я посмотрела на парня, горечь и обида на его лице. Захотелось отвернуться от него.

— Ты выздоравливай, Сережка, а Наташу я верну, обязательно. — это единственное, что я смогла промямлить, прежде, чем слезы меня накроют окончательно.

Вечером я собрала свои вещи, платок и немного хлеба, пару монет, немного, но очень пригодится. Решила двинуться к рассвету. Даже не знаю куда, но просто мне нужно было ехать. У меня только два выхода — или к сестре в Германию, или смерть. Еще мысли были о маме, она ведь тоже не знает, что произошло. Но пусть она надеется, что ее девочки вместе, что с ними все хорошо.

Я прошла по кукурузному полю, где словно трусливый котенок я пряталась, пока грабили город, убивали людей. Я прошла по дороге под знойным солнцем, не видя и не слыша ничего вокруг. Мне было все равно, кто меня подберет, пусть хоть и убьют, но я дойду до цели. Дорога плавилась под солнцем, я не могла дождаться, когда же кто-то проедет. Просто уставилась на дорогу, мучая глаза под лучами.

Птиц не было, тишина, только вдалеке появился рев мотора. Я обернулась, ехала машина, но чья она сказать не могу. Не было никаких рисунков, только несколько фигур внутри.

— Соня!!! Соняяяя, запрыгивай! — Ко мне подъехала маленькая армейская машинка, там сидел немец и Аня, сказать, что я шокирована, ничего не сказать. Я просто открыла от удивления рот, подруга такая счастливая была.

— Ты..

— Не спрашивай, мы поедем в Германию, как бы в концлагерь, а Паул нас довезет, затем оформит в пансионат работать. Ты сестру найдешь. — Она так быстро это говорила, что я едва улавливала ее слова.

Но меня этот Паул очень настораживал, он смотрел вперед, ничего не отвечая, контролируя рев машины.

— Ты больная? Какой Паул? — Я осмотрела этого немца, ничего особенного, все на одно лицо.

После долгих уговоров о том, что Паул хороший, не такой как все и знает, где именно находятся наши девушки, я все же села. Упоминание про Наташу меня просто обезоружило, я осторожно присела на край сидения, с подозрением наблюдая за водителем.

Мы ехали по травянистой дороге, я смотрела в даль и не могла поверить в то, что творится. Аня, тихоня забитая, с немцем связалась.

— Аня, кто он? — Я кивнула на мужчину.

— Он… у него дочь умерла, на меня похожая. Вот он слезу и пустил. — Я с подозрением посмотрела на подругу. — Ты не переживай, он поможет нам. Он немного русский знает, объяснил, рассказал. План даже придумал.

Я задумалась, на какую дочь может быть похож ребенок немца, если Аня явная еврейка. что-то не так в этой истории.

Мы ехали молча день и ночь, слышались взрывы, ездили танки, я посмотрела на фронт издали, это так странно, но я не чувствовала ничего. Обдумывала ситуацию, оказывается Аня запланировала все заранее, но зачем? Неужели она предаст своих людей, свою родину, и так просто уедет в другую страну с этим странным Паулом..

Но на границе нас ждали солдаты, немцы. Они остановили машину, мое сердце бешено застучало, так как Анин друг что-то тихо сказал и вышел к ним. Он изредка поглядывал в нашу сторону, а те двое просто улыбались.

— Аня… он не друг, — вырвалось у меня.

 

31 июля 1941

Я проснулась из-за женского крика. Душераздерающий крик озарил маленькую темную комнату. Я успела только подняться и постараться привыкнуть к кромешной мгле.

У меня ужасно болела голова, я не осознавала, где нахожусь. Лежала на голой холодной земле, которая отдавала сыростью, в полураздетом виде, мышцы содрагались при малейшем прикосновении с холодом. Глаза слегка привыкли к темноте, и я смогла различить две фигуры, которые стояли над рыдающей Аней и что-то говорили. Я присела на корточки и начала отползать в дальний угол. Они мучили ее, избивали, тащили за волосы по земле и громко смеялись. Страх полностью сцепил меня, я не могла пошевелиться, я боялась даже выдохнуть громко, чтобы меня не постигла та же участь. Аня уже молила о смерти, не о жизни, она не кричала больше, просто шептала охрипшим голосом.

— Шваль русская! — Послышался рык с противоположной стены. Послышался удар, еще один. И больше голоса подруги я не услышала.

Минут пять длилась тишина, а затем за ними закрылась дверь. Я закусила кулак, чтобы в голос не заплакать, не выкрикнуть что-то лишнее. В дальнем углу лежало нечто похожее на тряпку. Я подползла к ней.

— Анечка… — На полу лежала обнаженная девочка вся в побоях, в крови, на ее лице не было живого места, одно месиво.

Рядом лежала полуразбитая бутылка с каплями крови, из промежностей подруги тоже текла кровь. Господи, ее насиловали, при чем в такой жестокой форме. От этих мыслей я поморщилась. Она не могла говорить, только смотрела практически потухшими глазами из которых текли слезы. Как мало я могу сделать для нее, я обернула ее в мешковину, которую нашла в этом убогом сарае. Я гладила ее волосы, пыталась стереть кровь.

— Соня, они убьют нас здесь, сначала меня, а потом тебя. — Прохрипела она.

Я положила ее голову себе на колени и обняла подругу, чтобы хоть как-то согреть. Я смотрела на стены и ждала, когда откроются двери и войдут мои палачи с приговором. Я не была готова к этому, но ожидала, я знала, что так будет, знала, что это не конец.

И они пришли спустя какое-то время, для меня казавшееся вечностью, отворили с шумом двери и взяли меня под руки.

— В Бухенвальд повезем, ты же хотела Германию? — На едва понятном русском проревел один из немцев, а затем вновь рассмеялся.

Я не поняла, что он сказал. Но меня, бодро подхватив за руки, потащил у выходу. А второй немец остался, я обернулась и увидела в его руке нож, внутри похолодело, я начала вырываться. Наступила паника, мой крик, отчаянные попытки упасть перед подругой. Меня продолжали тащить, грубо толкая вперед, а затем я услышала хрип, последний хрип своей подруги Ани.

— Твари!!! — Кричала и билась в истерике я, но один удар заставил меня замолчать.

Меня тащили, как безвольную куклу, без эмоций, без сил, без надежд на возвращение. Я и не хотела, поскорее бы умереть, чтобы закончился этот ад, я не выдержу, сердце просто разорвется на части. Тащили по коридору, наполненному криками людей и хмельным смехом. Мимо проходили важные немецкие солдаты, о чем-то переговаривались и лишь один из них бросил на меня взгляд. И я вспомнила имя.

— Густав… — прошептала еле слышно. Но реакции не поступило.

И вот меня затаскивают в кабину грузовика, где лежат десятки тел, эти тела разбросаны в неестественных позах. У всех острижены волосы, не могла даже понять, живы они или нет. Просто села и уставилась в небо сквозь щелочку, кто-то из моих попутчиков стонал, кто-то пытался ползти. А меня била ужасная дрожь, очень холодно, страшно, нет никаких сил.

Послышалась немецкая речь, двое людей о чем-то говорили, опять упоминалось это неизвестное слово «Бухенвальд». И неожиданно донесся четкий голос, опять тот самый, знакомый, который я слышала несколько месяцев назад и который не скоро забуду.

— Густав! — Я крикнула из последних сил. сквозь щель увидела его голубые глаза, смотрящие со страхом и беспокойством. Увидел ли он меня? Вспомнил ли?

Меня привезли ближе к вечеру. Я слышала в беспокойном сне чей-то кашель, нытье, значит люди живы, просто обессилены, как я.

О чем я думала? О сестре, о том, что совсем недавно мечтала о выпускном с красивым платьем, задорной музыкой, о светлом будущем, о том, что поступлю на медицинский и проживу долгую жизнь. А сейчас я мечтаю о выживании, о том, чтобы очнуться дома с мамой и сестрой. Я просто хочу жить, но понимаю, что это невозможно, что сил моих не хватит. И остается молиться о гибели.

Свет, яркий свет освятил кузов. Открылись двери, трое солдат с ружьями крикнули что-то и люди подняли голову. Нас вывели цепочкой, я оглядела каждого. Здесь были девушки и мужчины, худые, обшарпанные, напуганные. Они дрожали от голода и холода. А кто-то продолжал молиться, кто-то проклинал. Я же молчала и пыталась приглядеться, осмотреть местность.

Немцы начали переговариваться, пока мы стояли.

— Они половину на опыты бросят, а остальных к расстрельному аппарату. — Сказал один из пленников. Люди сразу зашумели, попятились.

Я поняла, что значит Бухенвальд. Это конечная точка жизнь, тот самый тоннель, который человек видит перед смертью. Отсюда уже не выходят, их, наверное, даже не выносят, оставляют в качестве удобрения гнить. Это огромные стены с плесенью, это сплошные трубы с ядовитым дымом, и ограждение острое, как лезвие ножа. А больший страх от людей..

— Где мы? — Я спросила первая.

— В аду. — Ответила женщина.

Нас потащили к входу, выстроили в ряд, начали обсуждать, кто умрет первый, а кто еще помучается. Им это доставляет удовольствие, ужасное удовольствие. Нас отсеяли на две группы, одних увели сразу, остальные, которые были со мной, остались в предвкушении чего-то страшного.

Вышел Густав, оглядел нас презрительно, будто перед ним куски гнилого мяса, хотя так это и есть, а затем дал команду открыть двери. А я не смогла оторвать взгляд от этого парня. Как он гордо держался, как и его товарищи.

Нас в здании вымыли, ну как вымыли, из шланга поливали, это было больно, не говоря о холоде. Струя ледяной воды оставляла следы на коже. Затем начали обстригать налысо. Это было ужасно, мы проходили мимо кабинетов с огромными столами и врачами. Рядом сидели дети, полуголые, худые и запуганные. Сразу понятно, что над ними будут проводить опыты. Кто-то кричал, но криков я уже практически не слышала. Я стояла посреди улицы с такими же обреченными как сама, голая, вся в синяках, побритая налысо, что еще может быть хуже? А им смешно, они тешились, громко шутили, скоты…Сколько можно над нами издеваться? Поубивайте, мне уже все равно.

Внутри ужасный запах горелости, прямо во дворе. Везде немцы с ружьями, смотрят на нас тем же бесжалостным взглядом. Вальяжные. А возле одного из сараев лежала куча гниющих тел, да, это были люди. Настоящие люди, которые не выжили или им не дали даже попытаться выжить. Вот такая смерть их ожидала, даже не похоронят, сгниют здесь. Скоро среди них будет и мое тело, совсем скоро, просто сейчас хочется лечь рядом. Я никогда не видела и не думала, что может в мире процветать вот такая жестокость. Неужели в них нет ничего людского? Как можно смотреть на невинного человека и смеяться в лицо его гибели?

Мы проходили мимо них, шатаясь от удушливого запаха гнили, тошнило. Я посмотрела невольно на тела. Одинаковые, голые, побитые и стащенные, как скелеты, некоторые разлагались, что вызывало еще больше рвотных позывов. Но среди них я смогла разглядеть родные очертания. Остановилась, попятилась и потеряла дар речи, жаль, нельзя было ухватиться ни за что, чтобы не упасть без чувств.

— Мама… — Я немного отбилась от людей. — Мамочка!

Я бросилась к куче тел, наплевав на запахи и врагов. Я подбежала и взяла ее за ледяную бесжизненную руку, трясла в надежде на пробуждение, холодная, безжизненная, измученная и истощенная. Но такая спокойная, моя мама лежала в груде тел.

— Мамочка! Проснись, это я, Соня, мамочка! — Я трясла ее за руку и плакала, кричала во весь голос. Послышалось щелканье ружья. Его навели на меня. Мне все равно, я лягу тут, умру, рядом с мамой. Не нужна мне жизнь, не хочу.

Внутри все жгло, все переворачивалось, а ноги подкашивались, не выдержала и упала, стуча кулаками о землю. Никто не проронил ни слова.

— Твари! ТВАРИ! Убивайте! убейте меня, пожалуйста, вы забрали всех, всех забрали у меня! Ненавижу вас!!! — Я все еще держала руку мамы. Ружья готовы, все готовы, даже я уже готова..

— Нихт! — Послышался голос Густава, оружие мигом убрали. Он подошел медленно ко мне, заложив руки за спину и шепнул на ухо. — Я вытащу тебя.

 

1 августа 1941

Я чувствовала, как мои ноги отнимает, я настолько истощена, что не могу пошевелить рукой, слез вытекло слишком много. Я лежала, нет, валялась в самом углу. Со мной в камере было еще 11 человек, брошенных, исхудалых и полуживых. Их не кормят сутками, они ходят под себя, практически не передвигаются. Они овощи, которые гниют на витрине заброшенного магазина. А я одна из них. Хотя, моя кровь или кожа или кости, а может, даже органы, могут пойти на благотворительность какой-то немецкой мрази…

Солнце поднялось и немного добавило света в темную пещерку. Один из узников очнулся и начал кряхтеть, он подползал все ближе. Я поначалу даже не поняла, что это за шебуршение. К нему подтянулся еще один узник, остальные спали. Я широко распахнула глаза, но так и не смогла пошевелиться от голода, боли и усталости. Эти двое на четвереньках ползли с бешеными глазами.

Они голодные почти рядом были, ничего не говорили, только улыбались. Я попыталась придвинуться, но сзади стена, я попыталась прокричать, но получился слабый оклик, дошедший до средины камеры. Это, наверно, будет мучительная смерть. Я стучала по доскам от скамьи, я задыхалась от ужаса самого понимания ситуации, я кричала, как могла. Но охрипла, страх умереть из-за таких же узников, как и сама. Я отползала до самого упора стены, хотелось просочиться сквозь нее, и я отчаянно стучала.

И меня услышали, дверь отворилась. Тяжелый удар заставил тела мужчин откатиться дальше. Меня начали поднимать за руки. Теплота прошла от кончиков пальцев до самых пяточек.

— Густав, я не могу встать.. — Прошептала я на ухо парню. И он неожиданно поднял меня на руки, я ухватилась за его шею, он вышел, приказав запереть камеру. Я слабла с каждой минутой, задыхалась.

Мы вышли в небольшую комнатку, где Густав меня отпустил, но поддерживал за талию.

— Ты ужасно выглядишь, поешь. — Он подал мне половину буханки хлеба. Я посмотрела испуганными глазами на немца. — Ешь, не бойся.

И я накинулась на хлеб. Он свежий, ароматный, я давилась и старалась есть до последней крошки. Я не принимала пищу со дня пропажи сестры. Я подкрепилась, стало гораздо легче, но ужасно начали ныть с непривычки мышцы, ноги еще дрожали.

— За что? — Я доедала последний кусочек. — За что ты мне помогаешь?

— За твою помощь мне однажды, я не забываю добро. Да и как человек ты хорошая. — Я опять посмотрела на него. Засмущалась, а затем отвернулась, сгорая со стыда. — Что?

— С того времени я очень изменилась, мои волосы обрезали, худая, полностью выбилась из сил..

— Душу не изменить, Соня. — Он погладил меня по щеке, почувствовалось тепло.

А потом в моей голове отразилась картинка, те же кучи тел, среди них моя мама, смех немцев, а среди них и Густав. Он ведь по отношению к другим такой же палач, он убийца и мучитель, которого невинные люди видят перед смертью.

— Нет, не нужно. что ты хочешь от меня? — я оттолкнула парня.

— Помочь тебе, спасти. — Он заглянул в мои глаза, мурашки по коже пошли и сердце быстрее забилось, будто небольшой ток прошел по мне.

— А зачем? Вы все равно забрали у меня семью, друзей. Мне некуда и не для чего спасаться.

Я попыталась самостоятельно уйти, но пошатнулась, не удержала равновесие, Густав меня подхватил, обнял, и опять это тепло и его сила передались мне через тонкую простынку, которой я была обернута. Его взгляд, и так же быстро стучит сердце, но уже не мое.

— Густав! — К нам подходил мужчина.

Он был одет в военную форму, на вид лет 50, строгий, посмотрел на меня презрительно, но к этому взгляду я уже давно привыкла. Повернулся к Густаву и о чем-то с ним начал говорить, временами посматривая на меня. Парень неохотно отвечал, держа меня на расстоянии. Затем, мужчина, удовлетворившись ответом, собрался уходить.

— Кто это? — Спросила тихонько я.

— Мой отец. — Но мужчина вернулся, улыбнулся сыну и ответил уже на русском языке.

Я глубоко вздохнула и со страхом обернулась, понимала, что-то не так.

— Я сам отведу эту девушку. — Он улыбнулся фальшиво мне и взял за локоть. Я воспративилась, начала паниковать. Густав отвел взгляд в сторону, и не смог ничего сделать.

— Куда вы меня? Пустите, не нужно, нет, я не хочу!! — Я кричала, отдаляясь от пустившего голову Густава, я не хочу терять и его тоже. А военный продолжал улыбаться, наверняка, он понял, что я оказалась вне камеры не просто так. За мной закрылись двери. Он ввел меня в другую комнату, но без грубости, без применения силы. Затем мужчина помахал мне рукой и ушел, оставив меня в белой комнате.

Посредине был железный стол, множество шкафов и инструментов, уколы, пилы, скальпели. Я посмотрела в окошко, никого. Даже паника не успела накатить, как дверь открылась с тяжелым скрипом. Зашел немецкий врач и натянул перчатки спешно на руку. Затем бормотал что-то, готовил ампулу. Вот оно что…Густав меня специально сюда завел, дал хлеба, как бы бросил кусок перед смертью, чтобы запереть тут?

Прислонилась к двери, начала дергать за ручку двери, и силы появились, не последние, истошный крик вырвался. Когда шприц оказался в руках у врача, я начала действовать. Я уже не думала ни о чем, я подбежала к столу и выхватила скальпель. Врач выругался, нажал кнопку и прокричал «Грет!».

Грет не заставил себя долго ждать, в кабинет зашел мужчина с оружием, вдвое больше чем я. Пока человек в белом халате подготавливал стол, Грет попытался меня насильно натащить на тот стол, но я подбежала к столу, выхватив еще и пилу.

Подняла ее перед собой, не сводя с мучителей глаз.

— Пошли вон, твари, я вам так просто не сдамся! Хватит с меня! — Я махнула пилой и полилась первая кровь врача из руки.

Грет двинулся на меня, выхватив пилу, заломил руки ловким движением, затем так же ловко уложил на стол, начал пристегивать мои ноги, принялся за руки, но у меня еще остался скальпель. От истерики я не видела, куда машу руками, но неожиданно услышала крик врача, и почувствовала на коже теплую жидкость. Я открыла глаза, немец стоял передо мной, держась за горло, из которого фонтаном хлестала кровь, разливаясь в стороны, я вся была в крови, она брызгала на стены, пол, стол, на мое лицо. Белый кабинет окрашивался в красное месиво. А врач орал, смотря бешено на меня. Я тем временем этим же скальпелем разрезала на ногах веревки.

— Уйди! Иначе я и тебе глотку перережу, немедленно открой дверь! — Я оказалась у его уха.

Он задрожал, а я из последних сил пыталась унять дрожь в голосе и коленях.

— Открой, я не шучу!! — Он дрожащей рукой нажал на кнопку под столом, тяжелая железная дверь со скрипом отворилась. Я убрала скальпель от его лица, а затем, что-то мной скомандовало, не задумываясь, я всадила скальпель в его горло по самую рукоятку.

— Это вам за Аню, су*и, а за маму я еще отомщу. — Буквально выплюнула эти слова я. И направилась к выходу.

У дверей показался перепуганный Густав, я выхватила ту самую пилу, залитую кровью Грета, и подошла к парню, абсолютно без эмоций. Да, я готова была и ему перерезать глотку, легко.

— Значит так, строй из себя моего заложника, иначе я тебе отрежу что-то! Я выйти хочу, ясно? А ты пойдешь со мной. И мне все равно, что будет дальше!

— Тогда возьми шприц, скажи, что там мощный яд. — Он выхватил первый попавшийся шприц. Аккуратно взял у меня из рук пилу, посмотрел на трупы, а затем снова на меня.

— Как в тебе силы хватило? — В его взгляде читалось восхищение.

— Это не сила, это ненависть. — Он улыбнулся, взял шприц, вколол в свою шею, но лекарство не вводил.

— Моя жизнь в твоих руках, Соня, помни, что я тебя спас. — Он слегка улыбнулся.

— А еще я помню, что мои родные убиты, а ты меня бросил извергам халатах. — Я взялась за шприц, и мы вышли.

Это, наверно, комично смотрелось, маленькая девочка держит под прицелом взрослого немецкого солдата, хотя сама еле до шеи достаю. — Теперь позови своего папу, пусть он даст нам машину. Да, точно, машину. Любую.

— Ты сумасшедшая. — В его голосе читался смешок. — Найн! — Выбежали воины, с ружьями в готовности. За ними и отец.

— А теперь переводи. Любое движение, и я впущу в его организм яд. — Густав переводил, еще и испуганный голос подделал. Его отец уничтожающе посмотрел на меня.

— Чьего ты хочэшь? — Спросил он.

— Машину, я хочу уехать отсюда! Как можно скорее, иначе он труп, можете зайти в кабинет, где меня бросили, там лежит в своей крови врач и охранник. Еще вопросы? — Он сверкнул глазами, тяжело вздохнул, но издал приказ. Ружья опустили. Рука затекла, я все еще держала шприц. Тяжело доставать до самой шеи, но я не думала сдаваться, именно в этот момент во мне была храбрость, а еще…я ощущала поддержку, хоть и практически неуловимую.

— Густав, мне плохо, я сейчас потеряю сознание. — Я осознала содеянное только сейчас, шок ушел и я поняла, что натворила. Я лишила жизни людей, я убила человека, уподобилась немцам.

— Держись, еще немного — Шепнул он мне в ответ. — Скоро все закончится, держись.

— Машина готова. — Прошипел генерал, из их разговора я поняла, что он у них главный. Значит я не ошиблась пленником.

— Открывайте двери и все идите вперед, выстрелите, зарежете, я из последних сил нажму! — Я прошла к выходу, хромая и шатаясь, ноги отказывали, руки не слушались, но я шла.

Яркий свет слепил глаза, Густав аккуратно взял меня за руку, чтобы я продолжала идти, не упала. И вот сотня немцев смотрят на меня с ужасной злостью, каждый готов разорвать, но ждут приказа. А приказа не последовало, пока я не села с Густавом в маленькую военную машинку.

Я выиграла этот бой, я выжила сегодня.

 

3 августа 1941

Легкий ветерок играл с моей кожей, слегка цепляя ссадины. Я открыла глаза, морщась от солнца. Прикрыта тугой армейской курткой. Не заметила, как уснула, слегка потеряв бдительность. Но не было страшно, спокойствие, пугающая тишина, даже выстрелов не слышала, или была такой уставшей…

Я привстала, оглянулась и рассмотрела какое-то поле, рядом небольшой исхудалый сарайчик, и больше ничего. Тишина вокруг, тепло и ясно, только дымом очень пахнет. Я посмотрела на Густава и невольно улыбнулась. Он уверенно вел машину, даже глаз не сомкнул за ночь.

— Мне сон такой страшный приснился. — Я привстала, поняла, что практически оголенная и смущенно прикрылась нацистской курткой.

— Знаю, когда впервые убил человека, тоже думал, что все это мне снится. Он подошел ко мне и укутал в свою шинель плотнее, она доставала мне до колен. Но теплее становилось не от одежды, от его взгляда, даже пришлось отвернуться, чтобы еще больше не смущаться. Не могла я спокойно смотреть на него, будто на солнце, хочется посмотреть, но боишься обжечься. — Ты дрожишь..

— Не от холода, от воспоминаний, от страха. Мне страшно осознание, что я убийца. — Я поежилась, он обнял меня, это было так дико, так неправильно, но безумно приятно.

Я действительно только сейчас осознала, что натворила. Я забрала жизнь, хоть и не давала ее. Я убила человека, уподобившись фашистам, я пролила кровь. А самое страшное, что в тот момент не сожалела, я готова была растерзать каждого. Я не человек, я зверь..

— Это война, здесь не время думать о морали. — Я немного отстранилась.

— Не нужно меня обнимать, хорошо? Посмотри на меня, я же враг, еврейка, худое замучанное создание, абсолютно без волос на голове, Боже, уродина, и внутри я чудовище. — Я опять присела. Густав вздохнул тяжело.

— Нет, чудовище это я. Мой отец генерал, с детства я был приучен к нацизму, наша идеалогия — чистая раса. Меня учили любить арийцев и ненавидеть недостойных, портящих кровь. Я ненавидел до фанатизма, когда мне было 14, я избил камнем до смерти еврейского мальчика только потому, что он не понимал моего языка. Я бил беспощадно и с наслаждением. И на войне готов был сражаться за истину. Но, как выяснилось, это не мои идеалы, не моя истина. Не моя жизнь. А потом я увидел добро от человека, от которого совершенно этого не ожидал, однажды в мае. И я не видел твоей еврейской внешности: черных глаз, смуглой кожи и темных волос, не замечал оболочку, ты нечто новое для меня. Изменила мировоззрение чудовища, и это чудо. — Я слушала его слова, словно мелодию, как бальзам на душу.

Но все равно ближе не подошла. Я не могла разобраться в себе. Он был мне с каждой минутой все ближе, он врывался в мой мир и становился родным, он рядом, немец. убийца. враг. Но меня в этот момент не волновало. Был он, он рядом, и раны в этот момент не болели и не боялась себя такой показать.

— Нам нужно одежду найти. — Я шагнула вперед, пробираясь по дороге и укрывая свои голые ноги все в синяках.

Мы шагали вперед, Густав что-то бурчал под нос. А я смотрела вдаль, впереди деревенька. Огнем пахло еще больше, наверное, и здесь побывали немцы.

Подойдя поближе, слышались удары топора, колокол. Люди строили деревеньку с нуля. Мы переглянулись. Было слегка не по себе. Забор хиленьких, ничего уже не держит. На нас смотрели с ужасным ужасом и страхом. Мы проходили по улочке, перед нами закрывались двери, предлагали помощь, но никто ничего не хотел слушать. Люди шарахались от нас, бежали, едва только всматривались в лица новых гостей. Я тяжело вздохнула, взяла крепко Густава за руку.

— Эй, идите сюда. — Нас позвала старушка. Она сидела в темной комнате своего дома.

Глаза светлые, цвета неба. Она сделала подобие ухмылки. А затем на чистом немецком что-то сказала Густаву, мы оба удивились такому познанию. Я с интересом наблюдала за их разговором, время от времени они поглядывали на меня. Затем старушка встала, подошла к сундуку, приподняла и вытащила рубашку и юбку. Национальную одежду, очень напоминало украинские мотивы. Преподнесла мне, я слегка улыбнулась. Все еще поддерживала курточку, она немного сползала вниз.

Я со стеснением обернулась к Густаву и отпустила его руку, он кивнул и отвернулся, дав мне одеться в чистое. Легкая ткань плавно опустилась по телу, не раздражала, тело уже не болело.

— В шубе песцовой вижу тебя, по-немецки молвить будешь, по городам разъезжать. Только не с ним. Слез много вижу, как счастья, так и горя. — Она взяла меня за руку. — Любишь ты сильно, но признаться себе боишься, а…

— Нет, не нужно, молчите, не хочу я жизнь свою знать наперед. Мы сами судьбу себе строим. — Я отошла к Густаву.

Нас даже приняли. Позже он пошел помогать жителям, дрова рубил. Я переоделась и умылась. Вместе мы пообедали, похлебкой. Я узнала о том, что немцы тут были недавно, забрали людей. Евреям обещают отдельный город, куда их перевезут, там им предоставят жилье, дадут работу и не будут трогать, но запретят куда-либо переходить. По-началу я даже обрадовалась, пока Густав не усмехнулся.

— Вранье это все, увезут их и бросят скопом в яму, там расстреляют, а на месте могилы город возведут. — Кто-то ахнул. Некоторые молиться начали.

— А ты сам-то не боишься туда упасть, предатель? — Крикнула одна женщина.

— А мне уже нечего терять. Мы вас не стесним, завтра уйдем.

— Куда? — Я захотела остаться тут. Все равно некуда больше податься.

— У меня есть жилье, свое, о нем не все знают, там безопасно. — Я ничего не ответила.

Положили нас спать в доме одного моряка, в разные комнаты. Всю ночь ворочалась, не могла уснуть, было страшно. Закрою глаза, а потом опять очнусь в черной камере с бешеными голодными сокамерниками, а рядом будто мертвое тело мамы и Наташи, бледные, исхудалые и никому ненужные. Вспомнила все это и заплакала. Страшно.

— Густав? — Я прошла к комнате парня.

— М?

— Я не могу уснуть.. — Зачем я сюда пришла, не знаю, просто хочу быть рядом с кем-то. Переминалась с ноги на ногу.

— Иди сюда, я подвинусь. — Я потопталась на месте, неуверенно смотря на него, неуверенно посмотрела на темную кровать.

— Не бойся, я тебя не трону. — Я все-таки прошла и легла рядом. Но не потому что он меня уверил, потому что захотела. Чувство странное, уткнулась в потолок лицом.

— Мне ужасно страшно, еще столько неизвестного. За что людям все это?

— Я..не могу ответить на..

— Пообещай, что не оставишь меня! — Неожиданно повернулась к нему я. — Обещай, меня столько людей оставило, столько бросило навсегда, прошу. когда я. уйду, будь рядом, только рядом. Я не хочу уходить. Я помнила тебя с мая, я думала о тебе, не как о немце, как о человеке. Я никогда бы не подумала, что у такой страшной штуки, как война, есть положительные стороны. Я нашла тебя. Прошу, не дай мне уйти в одиночестве. — Щеки полыхали от слез. Что я говорю, зачем? Он придвинулся ближе, вытер теплой рукой потоки слез и обнял, было безопасно и спокойно.

— Я не оставлю тебя, не волнуйся. — Так я и уснула.

 

4 августа 1941

— Густав, просыпайся, быстрее! — Я трясла немца, все еще находясь с ним в одной постели, меня била дрожь. Из-за сна я не смогла дальше дышать.

Мне снился мой дом, я, все такая же, которой была месяц назад. Моя комната, где мы мирно спим с сестрой. Вижу это, будто наяву. Я услышала голос, голос, который считала смертью. Голос отца Густава, он подошел вплотную и прохрипел: «Я уже совсем близко, проснись». И я открыла глаза, все та же комнатка старушки, а рядом мирно спал Густав. На сердце было неспокойно, я понимала, что сон приснился не случайно. Мне даже казалось, что кто-то идет, стуча тяжелым каблуком от сапог. Нужно уходить, прямо сейчас.

— Густав! — Немец открыл глаза, с непониманием посмотрел на меня.

— Что?

— Нам нужно идти, сейчас, прошу, нужно! — Сорвалась на крик я, оглядываясь.

— Ночь же… — Он протер глаза.

— Они уже идут, прямо сейчас, твой отец и солдаты. Нам нужно уйти.

Мы стали собираться, я надела одежду, подаренную старушкой. Незамедлительно мы собрались покинуть дом, но на пороге нас ждал неприятный сюрприз. В город вошли немцы. Я надеялась спрятаться с Густавом за спинами людей, хаотично бегущих от смерти. Выстрелы, крик, опять выстрелы. Повторяется, я все это уже видела, все это прочувствовала, есть выстрел, есть жертвы. И каждый такой выстрел забирал у меня близких людей. И я боялась одного, выстрел заберет и меня.

— Нам нужно бежать туда, там лес. — Прошептала я, уводя парня подальше.

Практически за чертой городка я уже успокаивалась, но выстрел замедлил действие. Отчетливо услышала слово: «Огонь», тот же голос моей смерти. Он приказал выстрелить в родного сына. Тихий стон послышался рядом и я замерла.

— Густав! — Крикнула я, подбегая к парню и хватая его под руку. Видно, что больно, видно, что он терпит, идет, сцепив зубы. Но не сдается. Люди бежали, тем самым, помогли нам спрятаться, хоть на время. Мы добежали до оврага. Я практически потеряла все силы, но продолжала идти.

— Он не пойдет за нами. — Густав шел, опираясь на меня, весь вспотел, ему это доставляло ужасных сил и боли.

— Почему? — Он промолчал. — Почему!!! — Я крикнула, глаза наполнились слезами.

— У нас нет медикаментов, рана глубокая, мне не выжить, он знал. — Выдохнул немец.

Под ребром у него была рана, вся рубашка в крови, кровь не прекращала идти. Я закусила губу. Мы увидели вдалеке озеро, среди кустов и деревьев нас не было видно, там и остановились. Я положила Густава на землю, на листьях мягко, приносила ему воду, мочила лоб. Придерживала тугой повязкой рану, немного остановила кровь.

— Я достану лекарства. — Поднялась я, когда Густав спал, еще раз сменила ему повязку на лбу. Прохлада ему сейчас нужна. — Я достану тебе лекарства, клянусь, прошептала я. Собиралась подняться, как горячая рука меня схватила.

— Нет… не позволю. — Прошептал он.

— Я не позволю тебе умирать! Тебя здесь не найдут, не увидят, животных нет, их испугали выстрелы. Ты в безопасности, я вернусь. — Но он не отпускал, только приблизил к себе, а затем поцеловал.

Это, так странно, так горячо и непонятно. Губы прикоснулись к моим, накрыли. Я сразу же отстранилась, засмущалась и покраснела. Неведомые мне чувства…поцелуй.

— Мне пора. ты держись, понятно? Жди меня! — Поспешила я.

— Соня, будь осторожна, я… люблю тебя. — Я остановилась, хорошо, что он не видит моего лица сейчас. Я отвернулась, попыталась выровнять дыхание. Побежала вперед, но мысленно произнесла: «И я люблю тебя». Я пошла в другую сторону леса. Не знала, куда выйду, на кого. Мне просто нужны были лекарства. Хоть что-то, банальный бинт. Губы горели до сих пор. Я горела изнутри, казалось бы, из-за одного человека я могу свернуть горы, я могу пожертвовать своей жизнью. я могу убить человека.

Сначала шла не спеша, затем бежала, сломя голову, вспоминая его лицо, практически потухшие глаза, думая о том, чтобы только он выжил. И его слова, надеюсь, не последние. Я приблизилась к небольшому сарайчику, где стояла армейская машина. Не понимаю, что управляло мной, когда я вошла в здание. Внутри мерцал слабый свет от лампочки, жутко воняло перегаром и дешевыми сигаретами. За столом сидели трое немцев, ну как сидели, они были чертовски пьяны, спали. Я подошла еще ближе, услышала кашель. Позади стоял мужчина, лет 40, с усами, он был трезв, но огоньки в его глазах говорили об опасности.

— Чего тебе? — Он посмотрел на мою косынку на голове. — Я решила говорить.

— Мой друг умирает, ему нужна аптечка, срочно! — Я уже кричала.

— А ты мне что? У меня есть обезболивающие, есть таблетки, бинты. — Он ушел, затем вернулся с коробкой, на которой красовался красный крест. Я дрожала от ожидания страшного. я переминалась с ноги на ногу. Я ждала.

— А что вы за это хотите? — Он еще коварнее улыбнулся, поправил усы. Оглядел меня еще раз.

— Тебя. — Я нервно сглотнула.

— Вы обещаете, что отдадите мне медикаменты? — С надегой спросила я. Губы дрожали, слова и мысли переплетались, я готова была в обморок упасть.

— Я клянусь своей честью, что дам тебе аптечку и отпущу. — Я все еще стояла у стола со спящими немцами. Ноги стали ватными, я не слышала себя из-за нервов, из-за сердечных стуков.

— Что я должна делать? — Прошептала я. Он улыбался, ему это нравилось. А мое сердечное биение отдавало по всему телу.

— Разденься, полностью. — Приказал строго мужчина.

Я послушалась, смотря в одну точку, не моргая, сняла с себя одежду дрожащими руками. Стояла перед ним абсолютно нагая, прикрываясь бледными ладонями. Он отошел и посмотрел на меня. — Превосходно, сколько тебе лет?

— Четырнадцать, — прошипела я. А саму душили слезы.

— Такая юная, самый сок, подойди.

Я сделала шаг, будто шла по раскаленным углям, каждый шаг приносил мне невыносимую боль, я стиснула сильно зубы, закрыла глаза. Подошла, почувствовала аромат сигар перемешанный с резким одеколоном. Он прошел шершавыми руками по коже моих рук, сразу мурашки появились… дрожь… неприятно до тошноты. Затем он взял меня за плечи и слегка повернул голову, подул на мою шею.

— Превосходно. прекрасна… — Он поцеловал шею.

Слезы проступили. Он покрывал мое тело поцелуями, щекоча усами еще не зажившие синяки. Подходил рвотный рефлекс. Мужчина взял меня за руку и отвел в угол, где стояли деревянные коробки. Снял куртку, просил на поверхность и приказал.

— Ложись на спину, разведи колени.

Слезы обжигали щеки, я, рыдая, легла на твердые коробки, повернула голову и закусила губу. Мужчина снял рубаху, его тело не было безобразным, он был статный, подтянутый, но для меня он был мерзким. Он навалился на меня всем телом, опять аромат сигар и одеколона щекотал нос. Все еще тошнило. Послышался звук растегивающейся ширинки. Я пропала, я хотела кричать или застрелиться, но не могла. Густав, все мысли только о нем. Мужчина зажал мне рукой рот, острая боль пронзила меня внизу, будто кто-то вонзил мне нож. Я крикнула и начала отпираться, он схватил мои руки и подобрал их вверх. Телом наваливался еще больше, чтобы я не смогла шевелиться, он двигался все сильнее, а боль только увеличивалась. Я просила и умоляла о помощи, кричала. Но мои крики мало кого интересовали. Я лишь жалобно пищала, и молилась, чтобы это прошло.

— А теперь повернись.

Он силой развернул меня, поставил на колени и вошел, той боли уже не было, просто неприятно. Все тело обжигало. В глазах потемнело, я давилась и обливалась слезами, а он только радовался его трясло. Мне казалось, что это длится вечность, час. или пять. — Ты же не хочешь детей? Тогда поступим так! — Я закричала от невыносимой боли, он вошел в другую промежность, коленки пошатнулись и я упала бессильная и рыдающая, только бы не в обморок, не было сил кричать и отпираться, а незнакомец продолжал свои мучения, ускорялся, а затем я почувствовала что-то влажное и скользкое, затем оно полилось по моей спине.

— Хватит.. — Прохрепела я..

— Нееет, я не насладился тобой вдоволь. — Он взял в руки свой член, весь покрасневший, большой и ужасно омерзительный, я ничего подобного вживую не видела, разве что на картинках в медицинских книгах. Он схватил меня за руки и посадил перед собой на колени. Я отвернулась, но он взял меня за подбородок и силой заставил посмотреть на него. — Ты ведь хочешь спасти своего друга, правда?

Я вспомнила об умирающем Густаве. Проронила еще одну слезинку, взяла в руки его член. грубый, твердый, но поддатливый, как пластилин, нагретый руками. Мужчина закатил глаза, приготовился к чему-то. Нет, хватит, этого я не смогу сделать. Заметив возле себя гвоздь в коробке, я потянулась к нему.

— Что..

Секунда, и гвоздь насквозь пронзил его мужское достоинство. Бешеный рев озарил комнату. Я мигом вскочила, подбежала к своей одежде, к аптечке, хватаю и бегу вон и сарая. Вдалеке послышались крики моего мучителя. Я бежала к озеру в таком виде, вся заплаканная, полностью растоптанная. Там, на противоположном берегу был раненый Густав. Я достала медикаменты. Нырнула в ледяную воду, чтобы хоть как-то очиститься, хоть это и невозможно. В воде показалась кровь. взяла волю в кулак, вышла из воды. Надела одежду, вытерла слезы и отправилась к нему. Буквально бежала, хоть и ужасно болело все внутри, болела душа. болело тело..

Уставшая и обессиленная я подбежала к нему, к парню, ради которого готова терпеть изнасилование, ради которого не побоялась пойти в жилище к немцам, но выдержала, ради него.

— Густав. я пришла. Смотри. — Я пыталась его разбудить. — Густав, прошу, очнись. умоляю, это я. это я.. — Упала перед любимым немцем на колени я.

Он не отвечал, но сердце медленно билось. Дрожащими руками открыла аптечку и достала шприц. Порылась в лекарствах и достала обезболевающую ампулу. Я даже не знаю, как правильно делать укол. Он не двигался, не реагировал, практически не дышал. Я ввела в вену лекарство. Густав слегка поморщился. Значит чувствует, значит выживет. Я промыла рану, наложила повязку, даже смогла остановить кровь. Мои руки такие прозрачные, холодные, в отражении озера я словно покойница. Где же та черноволосая озорная девчонка? Вместо нее измученное потрепанное тело со шрамами внутри и снаружи.

— Где ты взяла аптечку? — Я повернулась, возле Густава стоял он, генерал немецкой армии собственной персоной.

— Какая разница, не украла.. — Хотя, по сути я украла медикаменты, воспоминания заставили поморщиться, а внизу все ныло.

— Ему нужно вытащить пулю, иначе погибнет. — Отрезал мужчина, он смотрел на сына уже без презрения. — Я могу помочь это сделать. — Он уже присел перед парнем на корточки.

— Нет! — Крикнула я и подбежала к Густаву. — Это ваша пуля губит его, зачем вы пришли? Добить? Вы не отнимите его у меня. — Я закрыла его собой. Генерал опешил, не ожидал такого поворота.

— Да, что ты к нему прицепилась? В нем течет немецкая кровь! Он воин. — Крикнул мужчина.

— Он человек, он вправе сам выбирать. а вы, а вы уходите отсюда, вам приятно смотреть на мучения сына? Как он умирает, как ему плохо? — Прокричала я, все еще обнимая Густава. Мужчина стоял, буравил взглядом землю. Затем бросил передо мной пакет.

— Здесь еда, лекарства и деньги, делайте, что хотите. — Он ушел в глубь леса. А я прилегла рядом с Густавом на сырой земле, прижимаясь к нему. Никогда не было так тепло, как сейчас.

— Соня, Соня. — Кто-то гладил меня по щеке. Густав смотрел на меня и улыбался. — Что вчера было?

— Вчера. все было хорошо, я достала лекарства, твой папа принес нам вещи. — Я указала на пакет. Внутри были чистые вещи, много денег и два паспорта на имя Грегора Либнехта и Регины Миллер. А еще пинцет, спирт и ампулы.

— Что это?

— Нам нужно вытащить пулю. — Поднялась на колени я. — Ты мне доверяешь? Правда?

— Конечно. но, ты уверена? — Он поморщился.

— Ты умрешь, если мы этого не сделаем! — Я дала ему ткань, чтобы прокусить в случае боли, обработала пинцет спиртом. Глубоко вдохнула и поднесла к ране инструмент.

— Я верю в тебя. — Он закрыл глаза. Минута, я нашла пулю, подцепила и вытащила под громкий свой крик и стон Густава.

Затем ввела еще дозу обезболевающего, перевязала рану. В озере я заметила рыбу, битый час стояла в воде и вылавливала серебристых рыбешек. Удалось достать двух. Я их ловко очистила, Густав развел костер и вместе на камнях мы приготовили обед. Вкусно, давно я не ела жареного. Силы восстанавливались.

— Нам нужно идти. Твой отец оставил два паспорта. По ним и пересечем границу, вот только куда.. — Я задумалась.

— В Германию, если ты не против, у меня там дом, тихо и уютно. нет войны. — Он взял меня за руку, а затем поцеловал, этот поцелуй был ярче, насыщенней. По телу пробежала приятная дрожь. — Я люблю тебя, Соня. — Прошептал он.

— Знаешь. и я.. — Но договорить мне не дал выстрел. Птицы всполошились и вылетели вверх из леса.

Внутри что-то оборвалось. Только не это. К нам подходили несколько солдат, на вид наши, русские. Они посмотрели на нас, окинули взглядом обстановку, их оружие все еще было наготове. Я уже обрадовалась, что вижу наших спасителей, наши русские парни, которых я считала защитниками, героями. Я хотела встать, но Густав меня остановил.

— Тише, не иди туда, здесь что-то не так. — Я посмотрела в глаза любимому. Не могут наши солдаты навредить. Но..

— А теперь стоять, немецкие твари. Сережка, хватай эту потаскушку. — Густав пристал и завел меня за спину, тем самым закрыв собой. Я дрожала, а затем услышала знакомый голос.

— Соня? — На меня смотрел Сережа, наш Сережа, которого так долго ждала моя сестренка. Но двое российских солдат схватили Густава. Я бросилась к нему с криками, меня задержал Сережа.

— Нет, пожалуйста не нужно! Прошу! Он жизнь мне спас! — Я пыталась выбраться, я кричала, я билась. но никто не слышал. Затем их главарь поставил Густава на колени. Видно было, как больно моему любимому немцу.

— Ну, что? Густав. где твои товарищи? Нету? Только девочка-подросток? Маловато, твои люди перерезали горло моей матери. — По слогам произнес он. С такой желчью, с такой ненавистью, что стало страшно. Я остолбенела, открыла от страха рот. Солдат выхватил нож. Кулаки Густава сжались, он посмотрел на меня. На его глазах я увидела слезы, он прошептал разборчивое слово «Люблю».

— Нееет!! Нееет!! Густав.. — Сережа закрыл мне глаза рукой и прижал со всей силы к себе. Я не могла дышать от эмоций и страха за моего немца. — АААА!!!! — Я укусила его за руку со всей силы, парень отбежал, на секунду выпустив меня. Но было поздно, тело немца упало на листья, окрашенные в кровавый цвет, из глотки струилась в стороны кровь. Я подбежала, я выхватила его руку, целовала его еще теплые губы. Кровь покрыла мою одежду, мои руки, губы. Я кричала и проклинала жизнь, надеялась, ждала, что сейчас проснусь, что это все страшный сон. — Густав, милый, ты обещал быть рядом, ты обещал быть со мной до конца. я ведь не успела сказать, что люблю. Я же люблю тебя, Густав! — Его глаза закрылись навсегда, он не ответил, он умер, он покидает меня. Еще один близкий человек ушел.

— А эту куда? — Крикнул темноволосый солдат.

— Оставьте ее тут. — Попросил Сережа. Он посмотрел на меня с презрением. А мне было уже все равно, я сидела на коленях в луже крови любимого человека. Я готова была растерзать всех, убить каждого. Они ушли, будто забежали погреться и так просто ушли, забрав жизнь невинного человека, довольные, убивать и сеять хаос.

А я обнимала Густава, грела его холодевшие руки..

 

4 августа 1943

Я бежала по улице с полными руками медикаментов. Палящее солнце беспощадно жгло мою бледную кожу. Сегодня долгожданный день, наш покинули немцы, ненадолго, но это дало возможность нам дышать. А я помогаю нашим людям запастись здоровьем для возобновления нормальной жизни. Я подошла к пункту сдачи крови. Здесь всегда очень много людей, приходится буквально пробиваться сквозь толпу.

— Василий Егорыч, я отпрошусь до завтра? — Доктор с сединой приподнял очки.

— Далеко ли?

— Да, друга навестить нужно. Завтра точно буду.

Я чмокнула старичка в щеку, не дождавшись положительного ответа, и выбежала за дверь. Настроение было хорошим. Меня обещал подобрать Саша на грузовичке. Мимо меня прошли несколько солдат и дружелюбно улыбнулись.

— Здравствуйте Софья Михайловна. — Я хитро улыбнулась.

Меня так стали называть после того, как я пришла в больницу на работу. С того дня я стала Софьей Михайловной, а у меня даже нет образования. Два года оттачивала свои навыки, чтобы мне поручили быть помощницей главного врача. Эти два года я проживала чужую жизнь, их горе, боль, я сопереживала, помогала. И мне это приносило удовольствие — видеть, как люди поправляются, некоторые возвращаются к своим семьям. У нас только три медсестры тут нашли свою судьбу, а я за них искренне порадовалась.

— Какая я вам Михайловна? Идите себе, Сашку не видели?

— Воон он. — Указали солдаты рукой. Я улыбнулась и тормознула машину.

С Сашкой мы еще договаривались, что он заедет за мной.

Мы подъехали к лесу. Я поблагодарила парня и вышла на опушку, эту дорожку я уже давно протоптала. Так тихо, спокойно, даже птицы не поют. Я прошагала вниз, прошла около елки, где когда-то оставила свою ленточку, чтобы не потеряться. Послышалось журчание воды, где, наверняка, водится полно рыбы. Лес не изменился, а ведь ровно два года назад он стал для меня главным убежищем. Там остались мои воспоминания, мечты и желания. Вся моя жизнь осталась в этом лесу. Мое сердце навсегда потеряно здесь.

Я подошла к могильному камню, присела на колени и протерла скопившуюся пыль. Рядом положила свежие цветы, которые только что сорвала, я никогда не забывала их менять. Даже зимой.

— Здравствуй. — Ветер немного колыхнул соседнюю ветку. Это его приветствие мне. Я медленно и тяжело вдохнула.

— И тебе здравствуй, ты все еще приходишь? — Я ухмыльнулась, затем повернулась.

— Здравствуйте, Альберт, и вы сюда заглядываете. — Мужчина подошел ближе. Он очень постарел за эти два года, в первый год его было не узнать. Благодаря отцу Густава, мой любимый немец лежит в уютной могиле, как нормальный человек, а не неизвестный солдат. У него красивая мраморная плита, на которой изображен вечно-молодой Густав, он мне таким именно и запомнился.

— Подумать только, столько времени прошло, будто один день. Только по тебе заметны перемены. — Он посмотрел на меня. За это время многое изменилось, я выросла, поменялась, лицо стало более женственное, мои волосы достигли лопаток. Я стала выше, немного поправилась, совсем взрослая. Да, и внутри все изменилось, мой характер: я стала более серьезной, наученной жизнью, но не сломленной.

— Спасибо, я. я до сих пор желаю ему спокойной ночи, даже после смерти, вспоминаю его глаза, улыбку. Так мало была с ним, но так многое успела прочувствовать.

— Война еще не скоро кончится.. — Он сказал между прочим. — Год или два. Но ей придет конец.

— Хорошо, хотя мне уже все равно, мне больше некого терять, некому верить. Все смерти я пережила. — Я еще раз посмотрела на могилку. — Как мне жить после войны, как мне выжить. Я столько перенесла и прожила, начиная от голодомора, и заканчивая концлагерем, что уже и самой интересно, что же дальше.

— Давай договоримся, ровно через год мы встретимся здесь, я помогу тебе. — Он попытался взять меня за руку.

— Не нужна мне ваша помощь, спасибо, кому нужно было, вы помогли. Я дальше сама. — Я поклонилась, развернулась и вышла из леса, оставив генерала один на один со своими мыслями.

Подошла к машине, запрыгнула на нее.

— Ну что, домой? — Улыбнулся Сашка. — Через год опять сюда придешь?

— Нет, уже не приду. Я дождусь окончания войны. Скоро начнется новая жизнь. Да и. сестру найти мне нужно. Так что, давай-ка в город езжай. — Я похлопала ему по плечу.

У меня осталось одно дело, которое я не завершила. У меня осталась надежда на спасение сестры, я должна найти ее, во что бы то не стало. Она в Германии, она в плену или на тяжелых работах. Мне нечего уже терять, остается отдаться судьбе.

Пока мы ехали, я заметила машину позади. Водителем был Альберт. Неужели вздумал преследовать? Он замаливает грехи, понял свою ошибку. Он безумно любил своего сына, и, однозначно, не желал ему такой судьбы. После смерти Густава он поник, ожесточился.

— Саша, поднажми. — Шепнула я водителю. Мы проехали быстрее, затем появились солдаты, шедшие друг за другом. — Быстрее, сейчас что-то будет. — Грузовичок проехал на всей скорости, я услышала взрыв. Не моргнула даже, а Саша остановился.

— Ты видела? Видела? Это же машина немецкая!! — Крикнул он. А машина горела в нескольких метрах от нас.

— Да…генеральская, жизнь это бумеранг, нам все возвращается.