1

В распахнутые настежь ворота, в проемы окон, из которых выставили рамы, влетал теплый ветер. Он примешивал к духу скотного двора запахи полей, доцветающих садов и перелесков, заигрывал с женщинами, задирая подолы.

Добрая погодка стоит, — сказала Анна Кошкина, споро орудуя лопатой. — Вычистим дворик и все летечко и пего не заглянем.

Совсем не пригодится, — возразила Прасковья Антоновна. — Не коровники — настоящие дворцы строят. А этот — тьфу!

Заговорила! А когда его построили, ты от радости чуть ли не прыгала. Тогда все думали: лучше не сделать.

Анна Кошкина и Прасковья Антонова в одних годах, им за сорок, немного, правда, но за сорок.

Помню, Анка, — поддержала разговор Прасковья, тогда до зимы автопоилки наладить не успели.

Мы с тобой кадочки по дворику расставили: пейте, коровушки, досыта. Молочко и пошло, и потекло.

Все помню, Анка! Себе и тебе во вред я те кадки придумала. В морозище водовоз привезет бочку-другую — и в кубовую греться, его оттуда силком не вытянешь. Сами за водой ездили. Ты коленки, помнишь, обморозила. Ну и орала!

Прасковья рассмеялась. Анна сильнее заскребла лопатой.

— Ей хаханьки! У меня до сих пор к ненастью ноги ломит.

— Ты надо мной больше смеялась: кадки додумалась поставить я, в чести была ты.

Анна обидчиво поджала губы.

— У меня по группе надой был выше.

— Не рассказывай, знаем — мы тутошние!

К Прасковье подошла Маша, шепнула:

— Мама, не надо, поругаетесь.

Прасковья послушно смолкла. Ржаво скрипели вагонетки. Шаркали метлы. Ветер забежал в проход, взметнул пыль и лег у ног.

— Бабы, на погрузку! — крикнул от ворот Тимофей Грошев, бригадир Малиновской комплексной бригады.

Анна лопату в сторону, приободрилась.

— Тимоша, а что нам будет? Ведь субботничек!

На пухлом лице Грошева появилось подобие улыбки, единственная рука полезла под шапку почесать затылок — несмотря на теплую весну, носил шапку с надорванным ухом. Он покосился на мужиков, что перестали разбирать молочную и подошли к нему.

— Ладно, по четушке на нос.

Погрузка бревен не женское дело, но в Малиновке мужиков не ахти. Да бабам особенно натуживаться не надо — бревна старой молочной были легкие, трухлявые. Две машины накидали как бы играючи. Грузовики газанули к Барскому пруду: там в калдах-загонах, огороженных слегами, коровы, по ночам и в обеденную пору, будут стоять под открытым небом до глубокой осени, до самого сиверка. Чтобы дояркам и пастухам было где укрыться в дождь и холод, кузьминский председатель распорядился разобрать на ферме старую молочную и поставить ее у Барского пруда.

Мужики взглядами проводили машины и потянулись за куревом.

— Да, — произнес Егор Самылин, сорокалетний мужик с румяным нагловатым лицом. — Сильны дворы строят. Скоро под крыши подведут.

— Не спеши, — предупредила Анна. — Кирпич кончается, слышь, председатель в область уехал кирпич выпрашивать, выпросит или нет. И цементу нехватка.

— Построят, — зевнул Грошев. — Не выспался нынче.

— С девками под окошком на бревнах просидел? — посмеялась Прасковья.

— Сидел когда-то, да не помнит, — съязвила Анна.

Грошев как не слышал их:

— Построят, только вот что: ежели подсчитать, мы все тут, а нахлынет сенокос, караул кричи — баб с постройки надо снимать, а как каменщикам без подсобниц быть? Ума не приложу, кто работать в тех дворах будет.

— Так и некому? — возразил Егор Самылин. — Бабы на пенсию уйдут, Манька с подружками останется. Я так мыслю: на тех дворах все на кнопках будет. Пошлют Маньку на курсы, там ее подучат, как на эти кнопки нажимать, нажмет кнопку, и сено в кормушки — раз! Маньке все видно, потому как перед ней устройство вроде телевизора.

— Хватит, балалайка, — оговорил его Грошев. — Сам знаешь, что вздор несешь. Нажал кнопку — ишь придумал! И охота тебе пустяки молоть.

— Егорушка-душенька, — подхватила Анна Кошкина, — с брехни брюшенько заболит, пожалей его. Никакой Маньки не будет, поверь мне, осенью ее увезет городской шоферишко.

— Вся надежда на вас, бабы; молодежь — нынче есть, завтра нет, — подытожил Грошев.

Из сторожки выметнулся длинный тощий старик, трижды взмахнул руками и скрестил их на груди.

— Грошев, тебя начальство к телефону зовет, — догадался Егор. — Старик ноги и голос бережет — сигнализацию придумал, а вы в технику не верите, консерваторы!

— Хватит зубоскалить — время за дело браться, ненароком кто из Кузьминского нагрянет, вон звонят, — и Грошев сердито зашаркал к сторожке подшитыми валенками.

Егор украдкой шепнул Прасковье:

— Нынче приду.

Прасковья опасливо покосилась: «Нет, с ним надо кончать, хватит — почудила: пятый десяток идет», — и с притворной усмешкой нарочно громко сказала:

— Егор, ты не к своему огороду свернул.

Анна Кошкина мигом отозвалась:

— Егорушка, глазки на сторону пялишь? Не забывайся, у тебя детишек полна горенка.

Лицо Егора расплылось в нахальной улыбке. Он кивнул на мужа Анны — Трофима, что стоял в стороне.

— Мы вон с Трофимом менка сделаем: ты пойдешь ко мне, моя Санька к Трофиму. Она охать, он молчать — вот им весело будет. Трофим, ты мне в придачу дашь годовалого теленка: твоя баба старей моей. По рукам, что ль? Ха-ха.

— Егорушка, не забалтывайся, мы с Санечкой сестрички, — обиделась Анна.

— Ну и давай по-родственному.

— От тебя, Егорка, словечка путного не услышишь. Мужики вон на разборке ждут, а ты около бабенок крутишься, — и, прищурившись, шепнула Антоновой: — Пашенька, молочная, поди, тебе помнится? Коровина, миленька своего, не забыла? Был соколик, обласкал курочку да за облачка, — и ласково взяла ее за руку.

— Молочная что мне, что тебе будет помниться. Квиты, Анка!

В полдень в летний лагерь приехал из Кузьминского секретарь парткома Иван Ильич Алтынов, с ним кассир Самсоныч, седенький, чахлый старичок — щека щеку ест — с тугим портфелем. Уселись они на бревнах, что грудой лежали неподалеку от доильных площадок. Самсоныч дремал, лишь сухие желтые до синевы руки цепко держали на коленях пузатый портфель. Алтынов курил и пристально следил за дойкой.

Прасковья доила коров, но нет-нет да улучит минутку кинуть глаза на портфель. «Никак, зарплату привезли, — радовалась она, — попусту Самсонычу что трястись: оно хотя и на легковушке, но старому человеку на чем хочешь тяжело. Маньке бы срядить туфли да пальто, может, осенью Юрка посватается».

Сняла доильные стаканчики с вымени Зари, погладила ее, как бы поблагодарила, что молоко отдала, выпустила; на ее место встала Синица, небольшая бойкая коровка. Прасковья и ее погладила, да еще ласково назвала:

— Синичка моя, озорничка моя.

Работала привычно, даже забыла о Самсоныче. Оглянулась, а он с Алтыновым уже за столом. И Грошев рядом. Ишь, и стол из молочной захватили, и вспомнилось давнее: «Тогда вот и я сидела за этим столом. А милка стоял за спиной… Он только тихонько дотронулся до плеча, меня и жаром опалило. Ждала: вот еще раз прикоснется…»

— Мама, тебе помочь? — окликнула Маша.

— Кончаю, дочь, — отозвалась Прасковья. «Вот и Маша лицом в него, даже в голосе что-то от него… А он и разочку не приехал поглядеть на дочь».

Прасковья выпустила корову, слила молоко в флягу. Теперь можно было смахнуть с глаз нависшую прядь. Доярки усаживались рядком на бревнах.

— Старшая Антонова, ты скоро? — спросил Тимофей Грошев.

«Что-то я нынче припозднилась», — снимая халат, подумала Прасковья. До стола не дошла, Алтынов поднялся навстречу, подал левую руку — правая в черной кожаной перчатке недвижно висела вдоль туловища.

— Хорошего человека пождать можно, — сказал он. — Здравствуй, Прасковья Васильевна!

Прасковья смутилась от такого внимания, села на краешек бревна около дочери.

Налетел легкий ветер, пересчитал листья на ближней липе, кинулся на пруд, взъерошил воду — закипела она. Алтынов встал, нечаянно стукнув черной перчаткой о край стола.

— Дорогие мои женщины. Вы неплохо поработали в минувшем месяце…

Слушали его внимательно. Прасковья следила за Анной. Та сидела, подавшись вперед, видно, ждала, когда Алтынов назовет ее имя: привыкла баба к почету, но Алтынов вдруг сказал, что красный вымпел и денежная премия присуждаются Антоновой Прасковье Васильевне. Прасковья оторопела. Она не предполагала, что обогнала Анну по надоям молока. Анна вначале побледнела, потом густо покраснела. Три года Кошкина держала первенство, ровно столько, сколько Прасковья раздаивала первотелок.

— Антонова, поди сюда, — Алтынов привлек ее левой рукой к себе и поцеловал в щеку. — Спасибо тебе, Паша, — сказал растроганно. — Смотри, не поддавайся Анне Антиповне. Она не сдалась. Так, что ль, Анна Антиповна?

— Так, так, — поддакнула Анна и насильно улыбнулась.

В желтой сухой руке Самсоныча мелькнули две красненькие бумажки — Прасковьина премия.

— Ну что. — Прасковья чувствовала, как волнение сдавило горло. — Не знаю, за что и премия. Вроде все старались. Вон Анна из сил старалась…

Кошкина замахала руками:

— Нет, нет, я плохо старалась. Да все времечко первой быть — устанешь.

Отговаривалась, но в голосе так и сквозила обида. Никто этого не уловил, а Прасковья уловила. Да и кому еще было дело до старого соперничества, даже Маша не замечала ничего. Она радовалась своему третьему месту. Третье место, хотя всего четыре года ходит в доярках. Скоро и Прасковья забыла про расстройство Анны Кошкиной.

Самсоныч щелкнул блестящим замком портфеля. Доярки, как по команде, поднялись, сгрудились у стола. Маша наклонилась над ведомостью, выкрикнула:

— Нинка, тебе сто пять рэ.

— Ты мне взгляни! — кричала маленькая, с востреньким личиком Любка-Птичка из-за спины Анны Кошкиной.

И такой поднялся гвалт, что Самсоныч необычно лихо прикрикнул:

— Замолчите, сорочье племя, работать не даете!

— Правда, что расшумелись? — посочувствовала Прасковья. — Долго ли обсчитаться, потом кассир выкладывай из своего кошелька.

Свои красненькие она старательно пересчитала, прежде чем опустить на дно глубокого кармана нижней юбки.

— Антоновы, вы около трехсот заработали, — сказал Алтынов. — Прилично.

Да, прилично, — мысленно согласилась Прасковья и, усаживаясь на бревна, в который раз подумала: «Свои на книжку положу. Манькины пойдут ей на наряды. Двадцатый год девке — самая пора замуж».

 

2

Вечером Грошев пригнал к Барскому пруду серого меринка. Была у него мыслишка: «Припоздаю, авось мужики разбредутся по домам». Но мужики под зубоскальство Егора ладили стропила. Думал, дня три проканителятся, но им, видать, посул гребтился — мотались дотемна.

Едва успел Грошев закинуть вожжи на спину Серого, как Егор закричал:

— Привез? Не привез, избенку разбросаем! Без обмывки ей не стоять!

От крика завозились на ветлах грачи.

— Привез, — проворчал Грошев. — Разбойник с большой дороги, а не плотник ты. Низовцев узнает, из каких фондов транжирю денежки, наподдает.

— Ты пухлый, тебе ни черта не станет!

У Грошева одутловатое, пористое лицо, за глаза его величают Пухлым, но лишь Егор обзывает бригадира прямиком.

Подоив коров, Прасковья собралась уезжать на грошевском Сером вместе с девчатами, но Анна, вытянув губы, обиженно сказала:

— Премию сграбастала, нос в сторону.

— Тебя моя премия больше беспокоит, чем меня, ночи спать не будешь, — вспылила Прасковья. — Смотри, как у Саньки, печенка заболит. Налей мне, Егор, коли так!

Егор, а с ним мужики и бабы сидели на лавках за щербатым столом, сам Грошев примостился на кончике лавки, как чужой, Егор налил Прасковье. Грошев пожалел:

— Ты бабам не наливай, мужикам не достанется.

Егор сверкнул белками.

— Пожадничал, как раз тебе не достанется.

Прасковья выпила, погладила себя по груди.

— Так нутро и обожгло, спьянюсь, бабы!

Грешно засмеялась, принимая из рук Егора кильку и ломоть хлеба. От его рук пахло табаком и смолой, мелькнуло: «Бревна старые, а смола не выкипела из них, живуча и липуча. — Взглянула на Егора: — И этот прилип ко мне, как смола». Больше ни о чем таком не думала, стянула с шеи платок и снова принялась за еду. Егор что-то говорил Грошеву, не сводя с нее глаз. Она провела рукой по горящим щекам и стала смотреть на Егора. Он сунулся под стол.

— Все прикончили, — сказал с сожалением. — Поехали, а то Васек спать завалится, не растолкаешь.

— У меня денег нет, — предупредил Грошев.

— Шут с тобой. Складчину устроим. Гриня, заводи!

Пшонкин мигом исчез. Скоро заурчал мотор. Пастушонок Костя Миленкин, дотошный семнадцатилетний парень, выключил бензодвигатель. Стало непривычно темно. Егор каким-то образом оказался подле Прасковьи, обнял ее, но Анна застучала кулаками по Егоровой спине.

— Егорушка, обмишулился!

— Я давно обмишулился, — сказал Самылин, но от Прасковьи отошел. Ухватившись за борт и поставив ногу на колесо, Прасковья позвала:

— Егор, я никак, подтолкни.

Он обхватил, как обручем, словно хотел оттащить от машины, но быстро выпустил и легко подтолкнул в кузов. Прасковья засмеялась: «Придет, окаянный».

В кузове на скамейку ладила сесть рядом с Егором, но Анна сумела-таки втиснуть ее между собой и своим мужем, тихоней Трофимом.

— Подруженька моя, Пашенька, — по-лисьи пела Анна, — сколь мы с тобой молочка надоили, поди, реченьку целую.

— Завела, — попрекнул Егор и запел, но его не поддержали.

В кузове мотало из стороны в сторону, с визгом и смехом хватались друг за дружку.

Васьковы домочадцы не удивились, когда в дом нагрянула ватага, сам Васек, продавец надомной лавки, услужливо осведомился, что подать. Грошев напомнил:

— У меня денег нет.

— Бабенки-душеньки, дорогуши-мужички! Пашенька притихла. Она премию схлопотала. Обмыть бы! — нашлась Анна.

— Обмыть!

Прасковья стала считать радостно кричащих: Грошев, Егор, Гринька, Трофим, сама Анна, Любка-Птичка (придет домой, ей муж нахлещет), сосчитала, усмехнулась, подняла подол, сунула руку в карман нижней юбки, кинула красненькую:

— Нате и больше не ждите!

Грошев и Егор пошептались, зашелестели рубли. Васек из чулана вынес бутылку, на закуску сунул со стола капусту и лук. Гулять так гулять. Выпили. Прасковья поискала глазами Егора, его и след простыл, кинулась наружу. Темнотища. Наткнулась на угол мазанки, в Малиновке почти перед каждым домом стоит неказистое сооружение, обмазанное глиной, в нем малиновцы хранят добро. Прасковья услышала приглушенный говор у двери, не успела разобрать голоса, как тишину раздвинула гармошка. Егор разудало запел:

Вон что! Егор у Васькова Петяньки гармошку выманивал! Выманил. Прасковья бегом припустилась за Егором, не добежав, запела:

И как бывало в канун войны — буквально за спиной отозвалась Анна Кошкина:

А немного спустя шли и пели хором на всю улицу. В домах выталкивались створки окон, высовывались любопытные головы. Давно в Малиновке вечерами не творилось такое, ох, как давно! Нонешние девки и петь частушки не умеют.

— Доярки гуляют, больно много им денег дают, — ворчали старухи, захлопывая окна.

У сруба Устиньи Миленкиной устроили круг. Егор наяривал «сормовского». Прасковья и Анна топтались друг перед дружкой с припевками. В круг ворвалась Любка-Птичка, родная сестра Егора, взвизгнула и завертелась между ними.

Взошла луна, тени от домов посветлели. Из изб повыскакивали молодухи, что было сном забылись, — сердце зазудело. Стало тесно. Прасковья незаметно покинула круг, присела рядом с Егором. Украдкой гладила ему спину. Жирный Егор, не ахти как кормит Санька, а справный, от беззаботной жизни, что ль, нагулял бока. Из старого дома выскочила Устинья Миленкина:

— Что вы, с ума посходили? Того, не к добру!

Прасковья перестала гладить Егорову спину.

— Гуляем не гуляем — нам всегда не к добру.

— Не мешай, Устя! — Анна топнула, запела, но Устинья сказала с укоризной:

— Анна, Прасковья, подружки, вы что, правда, с ума посходили? Слово, того, не даете молвить!

Егор смял мехи.

— Растовокалась! Дай людям повеселиться!

Устинья пуще прежнего закричала:

— Мужики, Малиновку хотят сносить!

— Целую деревню?! Да ты, того, очумела, — сказал Егор и растянул мехи.

— Я в сельсовет бегала, хотела у Прохор Кузьмича леску на сени спросить, а он мне: «В Малиновке строить запрещаю, ставь дом в Кузьминском». Слышь, мы неперспективные, никудышные.

Анна стала ее утешать:

— Устюша, ты путаешь маленько. Вон какие дворики строят, кто, окромя нас, будет в них работать, не медведь-батюшка и не лисичка-сестричка. Егорушка, играй!

Егор было заиграл, но Грошев положил на гармонь руку:

— Постой, застегни ремешок. Бабы, дворы когда начали строить?

— При Калязине, когда нас с Нагорным соединили.

— Тогда мы были Бортновского района, теперь Ко-невского. Для чего двухэтажный дом животноводов хотят строить? Девкам для пляски? Ничего подобного. Общежитие будет. Доярок наберут с воли, как в совхозе.

— А нас побоку? Не верю! — забеспокоилась Анна.

Подошел Петянька с парнями одногодками за своей гармошкой. С досады на паренька накинулись:

— Что повадились в Кузьминское, что ноги бьете! Девчата, что ль, там слаже?

У околицы заурчал грузовик.

— Ослепил, окаянный, — сказала Любка-Птичка. — Опять с карьера приехали.

Анна дернулась:

— Мужички, что же такое? Парни норовят в Кузьминское, наших же девок городские обхаживают, поневоле выселки распадутся. Турнули бы этих!

Егор стал засучивать рукава.

— Ребятня, начинай, я подмогу!

Маша Антонова, Нинка Коршунова, Дуся Аленина поспешили к околице предупредить парней с карьера.

По к карьеровским так и не собрались, перед войной были схватки с парнями из чужой деревни, ныне все отпало. Свои парни ушли с гармошкой в Кузьминское. Егор бушевал один, но и он не мог тронуться с места, на одной руке повисла жена Санька-толстуха, на другой Анна.

 

3

Пела, плясала, пила, не оставляя ни капельки, Анна не с радости — обошла ее Прасковья, обошла, как обокрала, а тут Устинья Миленкина смятение в душе посеяла, и почудилось Анне, что рушится все. В темную избу вбежала шумно, щелкнула выключателем. Комната, оклеенная золотистыми обоями, ярко озарилась. Во дворе протяжно замычала корова.

Пела, плясала, пила, не оставляя ни капельки, Анна не с радости — обошла ее Прасковья, обошла, как обокрала, а тут Устинья Миленкина смятение в душе посеяла, и почудилось Лине, что рушится все. В темную избу вбежала шумно, щелкнула выключателем. Комната, оклеенная золотистыми обоями, ярко озарилась. Во дворе протяжно замычала корова.

— Не доил?

Трофим, что ушел домой прямо от Васька, качнул лохматой головой. И то, что бурлило в Анне, вырвалось:

— Он не не доил! Он меня ждал! Ты мужичок, но что в тебе толку? Кто в доме главный добытчик? Я за два месяца около трех сотенок зашибла, ты сколько?

Трофим нахлопнул окно. Анна со звоном вытолкнула створки.

Боишься — люди услышат. Пусть слушают!

Анна, — укоризненно произнес Трофим, — ты не шуми, успокойся. Деньги. Зачем их много? Если на ферме тяжело, уходи. Проживем.

— С тобой проживешь! С тобой палки дров не добудешь.

Встал Трофим, загремел доенкой. Анна опустила голову.

Мне бы парнем родиться, я бы им показала! Черт меня связал с бессловесным.

По черт был ни при чем. В войну Анна сошлась с раненым украинцем. Был он хром, а так ладный. Любил петь, больше пел тягучие, грустные песни про «Украйну кохану» да про козаченьку. Запоет, всю душу вывернет. Любила Анна его песни, любила и его самого. Жили не тужили, пока не освободили Полтавщину, как освободили, затосковал хлопец, собрал кое-какие вещички и на попутной подводе уехал на Урочную. Анне обещал: поклонится родным местам и вернется.

И не вернулся. И писем не писал. Анна собиралась к нему ехать. Ее пугали трудной дорогой и говорили, что там у него жена. Она твердила свое: «Поеду». И поехала бы, но к тому времени заведующий фермой Тимофей Грошев оказался в ссоре с женой. Он жил в молочной, за печкой. Там ел и пил, там спал. Пухлое лицо его было румяно, грудь по-женски выпуклая, мягкая. Он сказал грозившей уехать Анне:

— Зайди вечерком, потолкуем.

Шла Анна, готовая насказать всякого, если станет уговаривать остаться, а вышло иначе. Грошев не уговаривал, он пожаловался на свое одиночество.

— Поздно, но я не ужинал, ужас есть хочется. Все всухомятку.

Говорил и выкладывал на стол хлеб без примеси картошки, кусок свиного сала, огурцы, даже банку тушенки вытащил из шкафа. Анна давно не ела чистого хлеба, смущала ее и тушенка. Грошев подмигнул и достал из ящика стола бутылку водки, неизвестно где им добытую. Налил себе, посмотрел в завидущие глаза Анны, спросил:

— Может, со мной выпьешь?

Налил и ей. И началось… Его жена Лукерья пожаловалась в райком. Грошев вернулся к семье. У Анны же родилась дочь Тоня.

Кончилась война. Из армии возвращались парни. Анну обходили стороной — ни разженя, ни вдова, но не век же одной куковать. Подластилась к смирному Трофиму Кошкину, приняла его в отцовский дом.

Трофим — человек работящий. Когда в Малиновке был свой колхоз, Трофим в широком Барском овраге выжигал легкий кирпич. Тот кирпич хвалили во всей округе. Но как только Малиновку присоединили к Нагорному, кирпичное производство порушили. И теперь, когда Трофиму случается проходить мимо сушильных сараев, он мрачнеет и отворачивается.

Трофим — мужик выносливый. В любую погоду поедет бревна из леса вывозить, косит за двоих, ловко мечет стога, но для него не всегда есть работа. Трофим за зиму почти ничего не заработал. Раза три на станцию ездил грузить бревна, с неделю складывал в бурты навоз, еще ездил за сеном и соломой в поле. Анна же зиму, по его словам, «коров машинкой чиркала», но меньше сотни в месяц не приносила. Да и у сына Гоги, он недавно курсы трактористов кончил, заработок немногим меньше, чем у матери.

Лето начинается, Трофиму опять настоящего дела нет. Раньше он пахал, боронил, теперь трактористы обходятся без него. Даже сенокос отбирают — на полях травы косят машинами, сгребают тракторными граблями, стога вершат стогометателями. Для косы да вил-тройчаток остались бугры да овраги.

Правда, осенью Трофим на разрыв, он нужен и там и сям. Он копает ямы и буртует картофель, роет и грузит на машины сахарную свеклу, он мочит и вытаскивает из ледяной воды коноплю…

Трофим доил корову. Ему было неловко перед женой, винил себя, что зря просидел у окна, но и то — Анна корову доить не доверяет: молоко-де он в вымени оставляет. Вслух возмущался:

— На нее никто не угодит!

В избе тужила Анна. Малиновке конец, с ней конец и Анниной славе, уравняют Анну с Трофимом, куска хлеба белого не съешь. Услышала, что муж на кухне цедит молоко, запричитала:

— Не жизнь, а казнь — мужик в сиделку превратился! Тоня кончит институт, уеду к ней, буду ее детишек нянчить!

Ходила по избе босиком, простоволосая, в одной ночной рубашке, ходила и ругалась.

— Привыкла командовать. Хватит! Надоело! — не выдержал наконец Трофим.

— И буду командовать! Выгоню тебя, другого заведу.

— Ты и его заешь.

Стукнув пустой доенкой о посудную лавку, Трофим вышел.

Стало тихо, лишь на стене часы стучали в два маятника. Стучали вразнобой. Одни из них глухо ударили двенадцать раз. Анна любила часы с боем, подаренные ей на районном слете — «они проспать не дадут», но сейчас по-смотрела на них с ненавистью. В сущности, они не давали ей никогда выспаться.

Вошел Трофим, что-то взял и снова ушел. Анна зло подумала: «Ходит, ног не поднимает». Все в нем вызывало раздражение: и голос его, скрипучий, надтреснутый, и большой сизый нос.

Когда Гога еще малышом был, Анна в Коневе на совещании повстречалась с заведующим фермой из Лопатина. Он вдовцом был. Как заворожил Анну: чуть было не бросила Трофима, дом, хозяйство. Но, поразмыслив, испугалась. Дмитрий, видать, крутоват, из него веревки вить не будешь, а она привыкла властвовать. К тому же Дмитрий не хотел, чтобы она на ферме работала, говорил:

«У меня есть на что жить, посиживай под окошком да семечки погрызывай».

Пересилила себя, отказала, сославшись, что Гоге нужен отец, а не отчим. С небывалой жадностью набросилась на работу. О Кошкиной писали в газетах, ее часто премировали. В дом вошел достаток, в комнатах становилось тесно от вещей. К пятистенку пристроили просторную боковушку.

В сенях грохнуло. На кухне появился Трофим, что-то пошарил по полкам и отправился спать в сад, в сторожку. Спит он там на примостке да матрасе из сена, укрывшись старой шинелью.

— Ушел, — прошептала Анна, и стало так одиноко, что заплакала от жалости к себе.

 

4

Стояло солнечное воскресное утро. У Антоновых окна распахнуты. Прасковья, засучив рукава, возится у печи. Маша в голубенькой сорочке, с распущенными волосами сидит на корточках и трет кирпичной пылью медный самовар. Иногда она смешно поводит носом в сторону печи и клянчит:

— Мамочка, ну хоть кусочек пирожка кинь!

Раскрасневшаяся и казавшаяся особенно молодой, Прасковья добродушно перечит:

— Чего еще выдумала! Чай, не кошка — садись за стол и ешь.

— Мамочка, работу хочется закончить, руки у меня вон какие! — и показывает красные от кирпича ладони, подносит их к лицу. — Не дашь, возьму и накрашусь.

— Манька, ты дурочка, хотя и невеста, — смеется Прасковья и, кормя дочь из рук, спохватывается: — Батюшки, хлебы пересидели!

Метнулась к печи, загремела заслоном. Запахло свежим хлебом. Мимо окон мелькнула тень. Прасковья оглянулась на дочь, вынимая из плошки каравай.

— Манька, ты оделась бы: вдруг кто войдет, и эти, говоришь, приедут.

— Я за голландку спрячусь.

— Ну и бесстыдница, совсем еще глупота.

— Через пятнадцать минут ты меня не узнаешь: буду как королева. — Маша отстранилась от самовара — в светлой жаркой меди блестело солнце.

— Чего еще? Королева.

Маша плескалась под рукомойником, когда Прасковья кинулась к боковому окну.

— Манька, никак, к нам машина едет. Не эти ли? А ты не одета.

— Успею.

Грузовик остановился у мазанки. Прасковья не видела жениха дочери, но знала, что зовут его Юркой и что он шофер из Конева.

В прошлом году на крутом берегу речки Сырети, что течет не так далеко от станции Урочной, начали добывать доломитовую муку. Как-то Юрка подвез Машу до Малиновки. С тех пор и повадились три парня с карьера.

Опершись на подоконник, Прасковья следила за ними. Сначала вышел длинный худой парень с рыжей челкой, за ним выбрался второй, широкие плечи его были покаты, длинные руки точь-в-точь два рычага, а лицо круглое, по-мальчишески пухлое. Третий, что сошел с шоферского сиденья, был маленького роста, и все у него — руки, ноги, нос, глаза, уши — было аккуратное, но мелкое. Это и был Юрка Шувалов — жених Маши.

Шувалов, сунув руки в карманы, независимо обошел кругом машину, попинал скаты, а увидев в окне Прасковью, улыбчиво закивал:

— Мамаша, здравствуйте! Маня дома?

Прасковья не успела ответить: Маша сверху давила ей на плечо и, смеясь, кричала:

— А, приветик!

Маша взяла со стола кусок пирога и побежала за подругами. Юрка попросил пить, Прасковья сунулась к печи, ни в одном ведре ни капли, заспешила к колодцу, но он отобрал ведро:

— Мамаша, я сам зачерпну.

Прасковья села на лавочку рядом с парнями. Не без умысла допытывалась у Юрки: есть ли родители, братья и сестры, коммунальная квартира или свой дом? Юрка отвечал охотно: есть мать и отец, есть сестра, но она замужем, дом большой, собственный, при нем сад и огород. Отец был военным, теперь пенсионер.

Пока расспрашивала, пришла дочь с подружками. Шувалов выпрямился, прошелся петушком около Маши, вот-вот перед ней на цыпочки привстанет, нет, не привстал, распахнул дверку кабины, поклонившись, повел рукой:

— Прошу, душенька.

«Эко выкомаривает, ну прямо бабий угодник», — одобрила его Прасковья, но вслух сказала:

— Маша, на работу не опаздывайте!

— Не беспокойтесь, мамаша, — высунулся из кабины Юрка, — привезу тютелька в тютельку, только кино на Урочной посмотрим.

Грузовик быстро скрылся из виду. Придет день, и увезет Юрка, а то кто другой, ее дочь, а она, Прасковья, будет поджидать, но дочь не приедет и через неделю, может быть, даже через месяц, год, Прасковья будет знать, что дочь не приедет, но сердце все равно не устанет ждать…

И Прасковья неожиданно ощутила скрытое облегчение: «Останусь одна, буду вольной птицей. — Застыдилась крамольной мысли, но успокоила совесть: —Оно и верно — из-за дочери маялась, а то стала бы — товарки почти все в городе, и мне там место нашлось бы».

Прасковья вспомнила, что мало спала, но в избе стояла духота, да мух за утро напустили. Взяла подушку и одеяло. Сада у нее не было, но вскоре после войны воткнула она кое-как три присадка. Два в снежную зиму мыши обглодали, третий мороз побил, но от корня пошел дичок, теперь посреди огорода кудрявилась зерновка, приносившая маленькие кислые плоды.

Под зерновкой Прасковья любила отдыхать: и тепло, и ветерок тебя баюкает — благодать! Собиралась постелить постель в тени дерева, да нагнуться не успела: стукнула задняя калитка изгороди, К ней шел, слегка пошатываясь, Егор Самылин, наверно, по случаю воскресного дня выпил с утра. В прошлый раз он все-таки удрал от Саньки, но почему ныне вышагивает среди бела дня? Надо немедленно уйти, а то приставать начнет; люди, поди, глазеют от заборов — славы не оберешься. Но Прасковья не успела. В раскрытую калитку следом за Егором шмыгнула девочка и закричала, гнусавя:

— Папк, идем домой!

То была шестилетняя Верунька, дочка Егора. Должно, Санька послала за шальным отцом. Прасковья лихорадочно придумывала, какой разговор завести с ним. Да, да, она скажет, что надо починить крыльцо, поторгуется, Верунька пусть между ног крутится да слушает — матери разговор передаст как есть.

Девочка, боясь приблизиться к отцу, снова позвала:

— Папка, домой!

Егор резко повернулся и кинулся за ней. Как нарочно, за огородами вдоль березовой рощи шла сестра Егора Любка. Ну и гам у них поднялся.

Прасковья ушла в избу.

 

5

Тимофей Антоныч тяжело оторвал голову от подушки — не выспался, и хмель мучил, — жадно выпил ковш кваса, сполз с кровати на лавку. Тянуло сызнова в постель, закрыться бы с головой, как в детстве, но одолел себя — надо было бить по наличникам, извещать доярок, чтобы к Барскому пруду топали пешем — Гришка Пшонкин заболел.

Обежать Малиновку не велико дело. Перед крыльцом Антоновых Грошев остановился. Чья-то злая рука на двери жирно вывела дегтем две буквы — на все похабное слово, поди, не хватило едучего деготьку. Он невольно оглянулся на мазанку, где летом спит Маша.

«Неужто Манька с городским шоферишком? — подумал бригадир, почесав затылок и сдвинув шапку с растрепанными ушами на пористый, будто в оспе, лоб. — Да, кому-то, значит, надо».

— Ты что, Тимофей, там разглядываешь? — спросила тихо Прасковья.

Он не заметил, как та растворила окно.

— Выйди, — позвал он.

Прасковья стукнула засовом.

— Что за нужда привела?

— Гришка заболел. Машину не ждите.

— Все? — спросила Прасковья и хотела захлопнуть дверь, но он подставил ногу.

— А это соскреби, пока люди спят.

Прасковья глянула на наружную сторону двери, губы затряслись на белом лице.

— Кто эт-ти пачкуны?

— Я почем, Прасковья, знаю. Дочка у тебя вроде не больно гуленая.

— Уйди, Тимофей, убью!

— Ты очумела?

— Только у тебя лагун с дегтем.

— С конного двора взяли. Не была мне нужда мазать вам ворота.

Прасковья схватила топор, принялась скрябать по гладким доскам. Дверь становилась полосатой, и ясно, кто не пройдет, всякий невольно остановится. Прасковья беспомощно опустила руки. Бесцельно вошла в коридор и наткнулась на початую банку краски: неделю назад дворное крыльцо красила, отыскала кисть, с неистовой поспешностью перекрасила дверь. Закончив работу, вспомнила, что пора будить дочь.

— Дворным крыльцом проходи, тут я немного покрасила.

Маша сонно покосилась на крыльцо.

— Ты что спозаранку красить надумала?

— Что-то сну не было.

Ополоснувшись, Маша пошла за Нинкой.

К Барскому пруду Прасковья шла не дорогой, а позади дворов и огородов, через березовую рощу и овсы. Хотя и понимала, что опаздывает, но не спешила. Пришла, когда уже начали дойку. Пошумливал бензодвигатель, который, в отсутствие Пшонкина, на добровольных началах обслуживал подпасок Костя Миленкин, сын Устиньи. Около Прасковьиной площадки ждали коровы.

— Сейчас, мои хорошие, — виновато сказала Прасковья, снимая слегу. Заводила всего стада, крупная Заря, не глядя на хозяйку, сердито прошла на доильную площадку, встала, дожидаясь, когда Прасковья освободит от молока тяжелое вымя, но Прасковья спешила, поэтому не все получалось ловко да складно, В груди что-то щемило. И всякий раз, когда подходила с доильным ведром к флягам, ждала, что Анна или Любка с ехидцей спросят про вымазанную дверь: не может быть, чтобы тот, кто пакостничал, не похвалился кому-то. Но все молчали. Молчали и тогда, когда дойку закончили.

Прасковья сняла халат, никого не дожидаясь, торопливо свернула с плотины на полузабытую тропку, которой шла сюда, но ее окликнула Любка-Птичка. «Вот оно начинается», — стукнуло внутри, Прасковья остановилась. Птичка мирно спросила:

— Паша, ты, никак, двор ремонтировать собралась? Вроде Егор к тебе приходил.

— Да, надо подправить, — поддакнула Прасковья, соображая, куда клонит сестра Егора.

— Ты его вроде чинила после пасхи? Надумала снова переделывать?

— Хочу пополам перегородить, — отвечала Прасковья, стараясь не выдать Егора, который, поди, сочинил легенду насчет ее двора.

— Корову хочешь заводить?

— Свое молоко слаще.

— Ты что вышла рядиться с одеялом и подушкой?

«А ведь дегтем дверь вымазали они, — догадалась Прасковья, — мне в отместку, а прикидываются, будто ничего не знают».

— Я Егору раньше говорила, но он не сказал, когда придет рядиться. Вышла под яблоней вздремнуть, а он идет.

У Любки от злости позеленели глаза, заострился носик.

— Врет, и от стыда глаза не лопнут! Ты что делаешь? Ты Егора от семьи отбиваешь. У него ведь четверо! Шел он к ней двор переделывать, спать он с тобой шел!

— Ты его спроси, куда он шел, что меня спрашивать! И отстань от меня, я тебе не подотчетная.

Она сделала шаг вперед, но за спиной запричитала Анна Кошкина:

— Санюшка глазки выплакала.

Прасковью обступили доярки, что были в родстве с Кошкиными да Самылиными, застрочили пулеметами их языки. Она не успевала отругиваться.

— Мама! — подбежала Маша. — Скажи им, что Егор Калым тебе не нужен, уйди!

Прасковья локтем оттолкнула дочь.

— Не лезь, куда тебя не просят! Я им все выскажу!

Но ее никто слушать не стал. Анна Кошкина команду подала:

— Что с ней лаяться, начальству надо жаловаться. Пошли, бабоньки!

 

6

Вечером на дойку не вышли Анна Кошкина и Люб-ка-Птичка. Такого в Малиновке еще не бывало. Пухлый Грошев покрылся холодным потом, он сдвинул на затылок шапку, долго тер грязным платком широкую лысину, в ногах была слабость, култыш левой руки подергивался. Надо было что-то предпринимать.

Грошев оставил Серого на попечение старшего пастуха Матвея Аленина, сам с Гришкой покатил на грузовике в Малиновку. Бригадир чуть ли не на коленях упрашивал женщин ехать в летний лагерь.

И в лагере была сумятица. Доярки, у которых верховодила Анна, предъявили ультиматум: если Прасковью не уволят, то они уйдут с фермы. Они за работу не держатся, да по слухам Малиновке скоро конец.

Утром Грошеву доярки вручили бумагу, которую почти ночь составляли у Анны, все газеты переворошили, складные слова выискивая; в бумаге было написано, что кузьминская ферма борется за звание коммунистического труда, Малиновская ферма нисколько не хуже кузьминской, но она не может бороться за высокое звание, ее позорят такие личности, как Прасковья Антонова, хотя Антонова работает хорошо, но плохо ведет себя в быту, нарушает моральный кодекс советского человека.

— Ишь, куда загнули! — присвистнул Грошев. Он не очень-то держался за Антонову, но сколько ни рылся в памяти, не мог подыскать женщину, которая заменила бы ее. Дояркам сказал, пусть малость потерпят: с председателем посоветоваться надо.

Прасковья, опасаясь свары, с Гришкой Пшонкиным не поехала. Подоив коров, сказала, чтобы Гришка не ждал ее, она пойдет в осинник грибов поискать — то был предлог. Но уйти не успела. Грошев позвал ее в молочную. Молочную плотники перегородили, одну половину пастухи заняли себе под ночлег, другую доярки. Пастухи свою спальню не хотели грязнить, завтракали и обедали на половине доярок. И сейчас на длинном столе, сбитом наспех из сырых и поэтому расщелившихся досок, были разбросаны костяшки домино, в угол сдвинуты газеты, на полу окурки.

— Ай-ай, приедет начальство, будет мне, хоть девки порядок навели бы, — потужил Грошев.

— Девки тебе не слуги, пастухов в порядок приведи, — сказала Прасковья.

Грошев косо посмотрел на нее. Было жарко, но он даже в молочной не снял шапку, вытащил из кармана бумагу, разгладил горбатой пятерней. Бумага лежала перед ним. Поди, нарочно разложил, чтобы Прасковья украдкой прочитала, но та не стала читать, а отодвинулась от стола.

— Тут, Антонова, на тебя заявление поступило. Доярки отказываются работать с тобой. Видишь ли, они хотят сделать ферму передовой, ты же позоришь коллектив своим поведением.

— Любка-Птичка хочет сделать ферму передовой? — вскочила Прасковья. — Брось, Тимофей Антоныч, кривить душой. Я знаю, и ты знаешь не хуже меня: Анне Кошкиной не Саньку жаль, не племянниц, она боится, что я не дам ей больше ни разу премию получить.

— Ты не очень-то гордись, — сказал Грошев. — Председатель из области вернется, ему докладывать стану.

— Докладывай. Председателем напугал, пугайся сам! — И ушла.

Грошев нахлобучил шапку на глаза. Бывало, пугнешь бабу: смотри, мол, у меня, а то усадьбу по угол дома отмахну, — сразу притихнет. Ныне не то, совсем народ разбаловали, непомерную волю дали, хотя, впрочем, Прасковья никогда послушной не была.

Тимофей Антоныч не знал, что делать. Примирить Антонову с Кошкиной не умел, да и не хотел, Низовцеву звонить боялся: очень строг тот, напылит, нашумит. И все же надо было звонить. Заторопил он Серого на ферму, там, в сторожке, в бывшей конторе Малиновского колхоза, висел телефон, давнишний «эриксон» — длинный деревянный ящик. Много на своем веку он покряхтел, в войну около него падали в обморок. Грошев уважительно погладил трубку.

— Скоро, старина, тебя в утиль: полуавтомат поставят.

Дед Макар заступился за «эриксона»:

— Не скажи, Тимофей Антоныч, с полуавтоматом намаешься. Видел я, когда в Нагорное ездил, — ручки нет, трубку снял, а телефонистка тебя не слышит, лясы точит. Чем сигнал подашь? Ты, Антоныч, когда из себя выходишь, так наяриваешь ручкой — сторожка от страха трясется.

— Ну, разошелся. Марш на улицу, я с начальством секреты стану говорить.

— Насчет Пашки, что ль?

— Не твое дело. Живей поворачивайся.

Грошев позвонил на Урочную, попросил телефонистку соединить его с правлением кузьминского колхоза. Иногда процедура вызова занимала полчаса, а то и час, выпадали дни, что вообще до Кузьминского дозвониться было нельзя: линия или была перегружена, или совсем не работала.

Нынче Грошеву повезло: и соединили с Кузьминским скоро, и Низовцева застал в кабинете. Грошев сначала пытался выведать настроение председателя, поздравил его с благополучным возвращением из области, осторожно выспрашивал новости, лишь потом, понизив голос, сообщил:

— Андрей Егорыч, у нас неприятность… Какая? Доярки бунт подняли. Не знаю, что делать. Зарплатой? Нет, довольны… Не хотят с Прасковьей Антоновой работать. Почему? Кхе-хе… Деликатным ремеслом занялась… Охотится за чужими мужьями… Что? Сами приедете? Очень рады будем.

Повесив трубку, Грошев вытер потный лоб и зычно позвал:

— Макар, ко мне!

Старик, подслушивавший за неплотно прикрытой дверью, мигом явился.

— Что изволите, сударь?

— Брось валять дурака. Почему на стенах тенета? Убрать!

— Я, ваше сиятельство, — паясничал дед, — сторож, а не уборщица.

— Перестань языком трепать: Низовцев едет. Найди метлу.

Грошев погнал меринка, гремя колесами, он всюду спешил побывать и предупредить о приезде председателя, правда, лошадь особо не разгонишь — ночью разразилась гроза и ливанул такой дождь, что на проселках местами стояли лужи.

А дед Макар обмел стены и заспешил в Малиновку. В березняке встретил Прасковью. Немигаючи уставился на нее, притворно произнес:

— Не захворала ли, красавица? На тебе лица — нет.

— Что ты, дед, хворь на меня накликаешь, типун тебе на язык, — обидчиво сказала Прасковья.

— Что мне накликать, я думал, ты знаешь. Председатель едет тебя снимать, ну, мол, ты переживаешь.

— С моей должности не снимешь, брешешь, старый.

— Брешет только собака.

— Иди, иди своей дорогой, — рассердилась Прасковья. — Ты для каждой бочки затычка.

 

7

Ночью гремел гром и играли сполохи, озаряя неистово небо, затем дробно и шумно застучал по железной крыше дождь. С утра небо было опять чистое, без единой тучки; воздух прозрачно синел над полями. Стояло мягкое тепло. Лобовое стекло «газика» было приподнято, и Низовцев, принюхиваясь, восторгался:

— Ах ты, благодать какая. Чуешь, Алексей, как полем пахнет? Люблю простор. В армии, бывало, раскинем в лесу лагерь — хорошо. Правда, мошкара донимает, но не скажешь, что плохо, но в поле лучше.

Вспомнил, зачем ехал в Малиновку, нахмурился. Антонова с Егором-плотником спуталась. Казалось бы, какое дело до того: хозяйство на руках — глазом не окинешь, не до семейных неурядиц, пусть секретарь парткома ими занимается, но, оказывается, без председателя не решить такого вопроса, потому что он в само производство уперся.

На скуластом лице Низовцева вспыхнула улыбка. «Я Егору хорошего нагоняя дам, тоже мне, донжуан нашелся! Пустомеля, а поди вот, любят бабы таких, за потешность, что ль?» Низовцев знал Самылина не один год. Когда в Малиновке был свой колхоз — Егор бегал в Кузьминское «шабашку сшибить». Зная характер Егора, Низовцев думал, что крепкой привязанности у Антоновой к нему нет, трагедии не случилось.

Алексей круто повернул на верхний проселок — на юру быстрее землю сушит. «Газик», мягко покачиваясь, катился среди набирающего силу хлебного разлива. Нива, лоснясь под ветерком, тучнела на глазах.

Если не случится какой-нибудь стихии — град или засуха в налив, — быть большому урожаю. Поэтому, несмотря на неурядицы, а их у Низовцева была куча, он был уверен, что сумеет в Малиновке поладить с людьми, больше тревожило другое — в областном объединении «Сельхозтехника» сказали, чтобы в этом году не ждали кормораздатчики и транспортеры для уборки навоза.

Из оврага, густо заросшего коряжистым орешником, поднялась женщина, приложив руку ко лбу, стала вглядываться.

— Любопытная, — сказал Низовцев. — Есть очень любопытные женщины: час простоит вот так, — сколько бы дров нарубила!

Была пора, что в старину называли «междупарьем». Механизаторы рыхлили междурядья пропашных, остальные колхозники и колхозницы, не занятые на стройке и фермах, готовили себе топливо. В лесистых оврагах они вырубали кустарник, оставляя на определенном расстоянии друг от друга дубки, липы, березы.

Низовцев хотел было на полчасика заехать на вырубку — нет ли таких хитрюг, что облысевают овраги, гонят топором все подчистую, но женщина сделала несколько неуверенных шагов навстречу и вдруг кинулась наперерез.

— Лешка, что-то случилось!

Шофер сбавил скорость, а поравнявшись с женщиной, остановил машину.

— Андрей Егорыч, я, того, в РНК ходила, там сказывают: у вас своя есть власть, — Низовцев узнал Устинью Миленкину. — Прохор Кузьмич не разрешает. А жить-то надо.

— Ты о чем это? — не понял ее Низовцев.

— Пока лето — избу поставить, а ставить не дают. — Устинья в момент вспыхнула, замахала руками и закричала: — Я в Кузьминское не хочу! У меня, того, голова, в Малиновке под березами лежат отец с матерью, Коленька там, — со свистом хватнула воздух, — станете принуждать, в город уеду, в Кузьминское ни за какие. Все уедут!

— Садись.

Устинья, шмыгая носом, полезла в машину.

— Каждый человек, того, к своему месту привычный. Что за напасть такая, чем мы провинились, чтобы нас силком с нажитого места…

— На стройку! — скомандовал Низовцев.

«Газик» запетлял по непросохшей дороге. Низовцев сидел сосредоточенный. Привыкший к быстрым переменам настроения председателя, шофер искоса следил и гадал, что тот придумывает.

На стройке Низовцев сразу подошел к сидевшим на бревнах плотникам. Один из них, бригадир Пашин, встал:

— Андрей Егорыч, работы нет, каменщики сдерживают.

— Есть работа! — сказал Низовцев и показал на Устинью, что была рядом с ним. — Вот этой гражданке дом надо быстро отделать, сегодня приступайте. Устинья, материала у тебя хватит?

— Да, того, как-нибудь.

— Не как-нибудь. Чтобы дом был изо всей Малиновки.

— Тесу да протесу немного на веранду, — робко попросила Устинья, не веря председателю.

— Пашин, — сказал Низовцев бригадиру плотников, — все, что для дома потребуется, выпишите со склада.

Устинья, пятясь, благодарила председателя, не сдержалась, завыла навзрыд.

— Этого не хватало, — смутился Низовцев, — люди от радости смеются, она плачет.

У самого запершило в горле, поспешил к каменщикам, что сидели на стенах второго двора, ждали его. Он торопливо поднялся по деревянному настилу, сказал вместо «здравствуйте»:

— Сидим?

Старший каменщик Семен Семенович поднялся, подал руку.

— Кирпич на исходе, будь кирпич, в этом месяце стены вывели бы.

Сверху, с лесов, Низовцеву были видны груды кирпича около фундамента дома животноводов. Тот кирпич берегли. Завершат заливку фундамента, начнут кладку дома, но цемент будет не раньше как через месяц, поэтому Низовцев распорядился, чтобы припасенный на дом животноводов кирпич уложили в стены двора.

— Разве что так, — повеселел Семен Семенович. Он пошел смотреть, как лучше взять кирпич.

Низовцев продолжал стоять на лесах. Отсюда, не бог весть с какой высоты, округа выглядела несколько иначе, чем с земли. Малиновская ферма стояла в долине, с севера ее прикрывало взгорье. Малиновка, что отсюда в двух километрах, стояла на довольно высоком плоскогорье, поэтому если смотреть на запад, в сторону Уроченского леса, то обнаружишь во впадине Барский пруд с зеленым хвостом осинника и широкий Осиновый дол, улегшийся у подножья леса. Лес постепенно выбирался из оврага: сначала на взгорье взбирался орешник, за ним, перемежая полянки, торопился в гору подлесок, и на самой возвышенности щетинился макушками бор, сползавший на юге в болото. В сухое лето на болоте кое-где косят, кое-где пасут скот.

Неосвоенные просторы смутили Низовцева, он почувствовал, что до этой минуты вся округа для него была чужая, он не привык распоряжаться ею.

У Малиновки довольно странная судьба. Малиновка — послеоктябрьские выселки. Вплоть до организации производственных управлений в ней существовал свой колхоз. Правил в нем Грошев. Коневское районное начальство пыталось присоединить Малиновку к Кузьминскому, но всякий раз Низовцев отказывался от выселок.

Однажды сельский район упразднили. Городок Конев стал управлять промышленными предприятиями, а земли перешли в Бортновский район. Бортновское производственное управление принялось кроить карту по-своему. Малиновку присоединили к Нагорному. Так и жили малиновцы — в правление ехали в Нагорное, а за справкой — в противоположную сторону, в Кузьминское, в сельсовет. Малиновцы не без обиды шутили: «У нас две матки, и обе неродные».

В позапрошлую зиму Коневский район восстановили в прежних границах. Нагорное за Малиновку не цеплялось, тамошнее начальство радо было, что спихнуло с рук им навязанное. Малиновцы затеяли свой колхоз хлопотать, но по их не вышло. Кузьминским подсказали: берите их, горемык, они же родом ваши. Ну и взяли. Второй год идет как взяли, но не привык Низовцев ни к ним, ни к землям их — все как не свои. А вот глянул на простор и устыдился: батюшки, какое богатство не тронуто, совсем как слепые. Сбежал по сходням.

— Алексей, поехали на болото.

Шофер хотел напомнить, что ночью прошел дождь и на болото не проедешь, да глянул на хозяина, догадался: не только возражать, даже намекать на сырость не след.

 

8

Да, смутил этот Калязин, трудное наследство оставил. Бывший председатель в Нагорном — Калязин в Малиновке стройку затеял, фундамент двух дворов залил, стены начал было выкладывать, да отозвали его в область. После этого новый председатель Зимин стройку прекратил. Низовцев пожалел затраченные средства, труд и, посоветовавшись в райкоме, возобновил стройку.

— Строить ферму в Малиновке, — все равно что возводить завод в пустыне, — возражал секретарь парткома Алтынов.

Низовцев парировал:

— Если выгодно, завод строят и в пустыне.

— Да, государство строит, — соглашался Алтынов. — Государство может обратиться с призывом к молодежи, и молодежь поедет в пустыню. Мы обратимся с призывом, нас никто не услышит.

На совместном заседании парткома и правления победа осталась за Низовцевым, ему верили больше, чем новому человеку.

— Победил. Победитель! — передразнил себя Низовцев. — Дворы не успели выстроить, а Малиновка разбегается. Ну, Калязин!

Низовцев слышал о Калязине, что он чуть ли не кандидат каких-то наук, может быть даже экономических, и приехал проверить на практике свои теории. Наверное, то было не очень точно. Низовцев в товарищи к Калязину не набивался, хотя их колхозы соседствовали. Высокий, широкоплечий, похожий на заезжего артиста, Калязин гремел на совещаниях басом, он охоч был до новшеств, сам придумывал и вводил их в Нагорном. В Нагорном проводили семинары председателей, агрономов, зоотехников, механизаторов, казалось, на все случаи жизни у Калязина был опыт. Калязин ввел специализацию внутри колхоза: в Нагорном строил громадные свинарники, в Малиновке — скотные дворы. Будто не знал, что на выселках нет людей.

Где был Калязин теперь и что он делал, Низовцев не ведал, да и знать не хотел. Но все-таки Калязин был неглупый мужик, недаром задумал именно в Малиновке стройку. Это Низовцев особенно понял, пока стоял на лесах.

Дорога была грязная, местами «газик» не ехал, а полз на «брюхе». Шофер оглядывался на Низовцева, глазами спрашивал: не вернуться ли? Низовцев, насупившись, молчал. Он спорил с собой: «Да, после Калязина Зимин приостановил стройку. В Малиновке даже начальную школу закрыли, создав дополнительные неудобства жителям. В Кузьминском пришлось строить интернат. Стоило ли Малиновку возрождать?»

— Ясно, — вслух произнес Низовцев. — Значит, Зимин и отнес Малиновку к неперспективным деревням. Бумаги ушли в область, их утвердили, а утвержденные, они вернулись в Коневский район, дошли до Прохора Кузьмича…

— Дороги дальше нет, — предупредил Алексей.

Низовцев очнулся от навязчивых мыслей. В давние времена Тихоново болото было озером и простиралось до самых круч Нагорного, нынче кое-где блестели крупные бокалдины, наполненные водой.

Низовцев вышел из машины, земля под ногами пружинила.

— Ничего, твердо.

Поблизости островок ивняка шумел бледными узкими листочками. Около него рыжела куча прошлогоднего хвороста, видно, кто-то нарубил ивняку, да забыл про него, а может, для нынешнего сенокоса припас.

— Не сварганить ли нам чай, Алексей? — обрадовался дровам Низовцев. — Право, хорошо попить чайку на свежем воздухе да в такой глуши, где, кроме пигалиц, никого.

— Заварки нет, — отговорился Алексей, не одобряя намерение председателя.

— Слетай к Ваську в Малиновку. Действуй!

Шофер с неохотой развернул «газик». Как только скрылась машина, Низовцев пошел от кочки к кочке. Иногда под ногой хлюпала вода, раза три оступился, но он был в сапогах, а бокалдины мелки.

Болото жило своей жизнью. Летали бабочки и стрекозы, из густых островков краснотала выпархивали кулички и падали в редкие озерца, которые, наверно, в жару пересыхают. Самого Низовцева сопровождало несколько пигалиц. Отводя его от гнезд, они, провисая над водой, казалось, ненасытно просили «пи-иить!» Влажный и не такой теплый, как в поле, ветер волновал грубые травы, которые за весну вымахали местами в пояс человека. Дальше желтели лютики, сверкали крупные кожистые цветки калужницы, все травы на взгляд веселые, но скоту в корм не годятся.

Лютиковые и чемерица уступили место многочисленному семейству осоковых, вся долина была в кочках, как в пупырьях. Осоковые были творцами почвы.

Низовцев перепрыгивал с кочки на кочку, читал болото, как раскрытую книгу. Он радовался, что за хлопотливой работой не растерял знаний, почти безошибочно определял травы: осока длинная, осока острая, осока повислая, осока волосистая… Кочки не случайны, их мастерит осока острая, или обыкновенная.

Он нагнулся и не без осторожности сорвал острый узкий длинный лист. Осока дернистая. Тоже мастер кочки строить, она же участвует в образовании торфа. А рядом с ней очеретник белый. Он-то без всяких обиняков говорит, что тут торф. Да, собственно, торф и нечего было искать, он чернел в рытвинах, в выбоинах, в берегах бокалдин и бочаг.

Конечно, про торф Низовцев слыхал и раньше, но заняться болотом собирался в будущем, когда дел поубавится, сейчас же понял, что откладывать нельзя.

Низовцев остановился, под ногой пучилась приземистая зелень — идти дальше было опасно, стоял долго, пока позади не раздался протяжный гудок. То звал Алексей.

— Ба! — Андрей Егорович хлопнул себя по лбу: наконец-то он догадался, почему Калязин задумал в Малиновке строить ферму, — среди таких угодий молочной ферме и быть. В документации Низовцеву попадалась заметка, написанная рукой Калязина: «Беспривязное содержание скота. Прогулочные калды. Доильный зал». Калязин рассчитывал обойтись малым числом людей.

От ходьбы и дум Низовцев порядком устал, хотелось есть и пить. В котелке кипел чай. На газете горкой лежал хлеб, яйца. Шофер резал колбасу. Низовцев ел, запивая крупными глотками чая, и говорил с возбуждением:

— Окультурим эти земли, хлебом и кормом завалимся. Торф будем смешивать с навозом и минеральными удобрениями — и на поля! Ну, Алексей, шагнуть можно! Малиновцы, как леший, стерегли клад, боясь до него дотронуться.

— Какая у них силешка была, — как бы между прочим заметил Алексей.

— Верно, — согласился председатель. — Силу они растеряли. Жили около клада, но его не видели, ушли от него в город.

— Как сказать. Может, знали от чего уходили, но бывает и на родном месте невтерпеж.

Шофер понимал, что не для него говорил Низовцев, но как обычно мешал чрезмерному увлечению.

— Мы ведь их не с вилами да граблями сюда, — возражал Низовцев. — Я бы их на машины посадил: тебе трактор, тебе грузовик, ты оператор машинного доения, ну! Ты себе специальность схлопочешь не хуже, чем в городе. А они разбежались. Меня оторопь берет: как без людей богатство брать.

Вспомнил скандал на ферме и жалобу Миленкиной.

— Чуть поверни не так — и эти сбегут.

— Надо бы ехать, — уклончиво подсказал шофер.

 

9

Прасковья в окно видела, как по Малиновке сновал «газик». Будут вызывать, решила она. Низовцева она помнила еще с тех пор, когда подростком бегала под-сматривать, кто из девок с каким парнем гуляет. Было то года за два, а может, за три до войны — не упомнить. Летним вечером пришли кузьминские парни слегка под хмельком. На улице стало тесно и шумно. Свои парни присмирели — с кузьминскими не сладить. Особо бойко вел себя невысокий, сухощавый паренек, девкам шутки говорил, обнимал их. А днем у девок весь разговор что о кузьминских, особенно о чернявеньком вертопрахе Низовцеве. С первого разу он по нраву пришелся, вздыхали: мечтать о нем зря — не их поля ягода, агроном…

«Низовцев вызовет, ну и что! Такой же человек, как все, — рассуждала Прасковья. — Покажусь ему бабой так бабой». Нарядилась, как на праздник, села у окошка, ждала, сложив на груди руки. И все-таки «газик» подрулил к крыльцу неожиданно. Стукнуло, проваливаясь куда-то, сердце, затем забилось часто-часто. Поднялась, глянула в зеркало: «Неужто трушу? Была нужда, что мне!» Повернулась к двери. На пороге дед Макар.

— Уважаемая барыня, — сказал он и осекся.

— Чего тебе, дедуня?

Старик рассердился:

— Ты куда вырядилась? Тебя не на гулянку зовут — прикур будут давать.

— Прикур. Ты скажи, дед, завлечь могу? — подбоченилась Прасковья.

Макар поскреб в реденькой бороденке.

— Ничего ты, Пашка, право, расшиби тебя в тыщу.

— Ничего, — передразнила его, — скажи: во, на все сто!

— Не простит тебя председатель.

— Нужно мне его прощенье. Сдались вы мне!

В Прасковью вселился бес, стало все трын-трава. Около машины плечом оттеснила Макара, села рядом с шофером. Дед Макар, кряхтя, полез на заднее сиденье.

Низовцев вызывал в сторожку. Он успел побеседовать с Анной Кошкиной, Любкой-Птичкой и Егором. Анна Кошкина быстро уступила, она не возражала против того, чтобы Прасковья на ферме осталась; коли Анна не возражает, остальные и подавно председателю не перечили. С Егором Низовцев разговаривал по-мужски, Егор обещал, что глазом не взглянет на Прасковью. Оставалось предупредить Прасковью, чтобы вела себя построже да поскромнее.

— Звали? — бойко спросила Прасковья, присаживаясь.

Низовцев нехотя перевел глаза на Грошева, что си-дел у окна, наткнулся на шапку с надорванным ухом, на подшитые валенки, будто впервые заметил странное одеяние бригадира.

— Я думал, что в Малиновке все по образу и подобию бригадира, но нет. Погляди, Грошев, как одета Антонова, на нее приятно посмотреть. Бригадир, а ходишь черт знает в чем! — Низовцев прошелся по сторожке. — Ладно бы денег не было…

У Грошева покраснела лысина.

— Да ить, Андрей Егорыч, в хорошем лазить по фермам да ездить по полям не годится.

— Как же я езжу в этом? — Низовцев показал на свой новый костюм. — Не берегу, не жалею. Куда, черти, деньги копят, куда?

Прасковья смеялась глазами: «Тимошка хотел председателя на меня натравить, да сам попался».

Грошев виновато бормотал:

— Будет исправлено, Андрей Егорыч.

— То-то, — примиряясь, проговорил Низовцев и сел. Скулы его слегка алели, но глаза были веселые. — Один писатель сказал, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и душа, и одежда, и, конечно, мысли. Так какие же мы требования должны предъявить к себе?

Он повысил голос, Прасковья напряглась: «Сейчас меня начнет отчитывать, ишь как ловко подъехал ко мне».

— Да, у нас должна быть чистая, опрятная одежда, — продолжал Низовцев. — Мы не бедняки. У нас должно быть хорошее, удобное жилище. У Устиньи Миленкиной изба стала заваливаться — строй, Устинья, новый красавец дом, поможем, — Низовцев выразительно посмотрел на Антонову: Анну Кошкину и ее соучастниц упоминание о доме Устиньи сделало сговорчивыми, они оживились, блеском загорелись глаза, зардели щеки — радость их опалила, ждал, что и Прасковья лицом переменится, но у нее только губы скривились в иронической усмешке; наклонил голову, задумался, сказал как бы для себя: — И в нас самих все должно быть прекрасно, должны быть прекрасны наши поступки, наши действия.

Прасковья стерла с лица усмешку, подобралась: «На мой грех намекает. Видишь, у Грошева нашел, что одежда не прекрасна, я и лицом, и одеждой, верно, понравилась, но душой, поступками нехороша — вон что удумал?» И, чтобы скорее все кончилось, сама кинулась в омут:

— Коли со мной работать вместе не хотят, то я и не набиваюсь.

Низовцев остановил ее движением руки.

— Дай мне высказаться до конца. Я Коршунову и Кошкину не защищаю. Я не с неба свалился, знаю, как бывает: на вдовую бабу наговорят с три короба всякой чепухи. Конечно, и самой не надо давать повода для толков и пересудов. Я не прошу, чтобы ты отчитывалась передо мной: не у попа на исповеди, я предупреждаю.

Прасковья решила, что Низовцев заблуждается, ему не сказали всей правды, недоуменно посмотрела на Грошева: «Не может быть, чтобы Тимошка ничего не рассказал председателю и чтобы Анна промолчала, наоборот, наговорили и того, чего не было, почему же он им не поверил? Нет уж, таиться не стану, пусть председатель правду узнает, тогда и решает».

— Повод, повод, — перебила она председателя. — Куда от правды скроешься. Егор ходил ко мне, ну? Что ему не ходить! Жена у него соня, спит на ходу, а когда не спит, стонет: тут болит, там болит, от такой бабы самый терпеливый убежит. Ну, а я что, деревяшка? Вы, мужики, без баб жить не можете, а нас, одиночек, винить горазды. Нам разве ласки мужской не хочется? Вы только знаете одно: «работайте, работайте, мы вам деньги платим».

Низовцев был ошеломлен откровением Прасковьи, он подыскивал слова, как бы ловчее возразить, но его опередил Грошев:

— Что теперь, мужьев вам подбирать? Постыдилась бы, ты знаешь с кем говоришь?

Прасковья вскочила, показала оголенные по локти руки.

— Знаю! Хорошо знаю! Ты вот эти видел? С ними нигде не пропаду. Я не бригадир, должность не стерегу.

Грошев обозлился:

— Плетешь не знай чего!

Низовцев хлопнул по столу.

— Хватит!

На кого прикрикнул? Кто его знает. Грошев притих.

— Никакого зарока от меня не ждите, — с вызовом сказала Прасковья, — ничем я вам не обязана! Принимайте меры.

— Не торопись, примем, — раздосадованно сказал Низовцев.

«Так! Я им не нужна», — крикнуло внутри Прасковьи, но вслух сказала удивительно спокойно:

— Дайте мне справочку на паспорт.

Низовцев побурел и, не сдержавшись, ударил кулаком по выщербленному столу.

— Надоело по полторы сотни получать! Никаких справок!

Прасковья подурнела лицом.

— Я вам не жена, на жену кулаком стучите!

Стремительно прошла к двери. Грошев окликнул ее грозно:

— Антонова, вернись!

Она притворилась, будто не слышала, спряталась за сторожку, но никто не вышел, не погнался за ней. Петляя между дворами, выбралась на свою тропку.

 

10

Маша вошла в избу и чуть было не кинулась назад опрометью. Она подумала, что в избе воры побывали: крышка сундука была поднята, в сундуке все вздыблено. Наверно, подняла бы гвалт на всю Малиновку, да увидела на столе бумажку. Маша долго читала и вертела ее так и эдак, не веря в то, что мать уехала в Урочную к своей сестре, бросив коров на произвол судьбы. «Горячка, одумается, через неделю прибежит, каяться будет, а коров между тем испортит какая-нибудь недотепа», — тужила Маша. Она слыхала, что компания Кошкиной примирилась, ну, а что Егор Самылин зарекся с ее матерью встречаться, так тому Маша только радовалась.

Впервые, может быть, Маша задумалась о том, какая у нее мать, добрая или злая, портящая другим женщинам жизнь или сама с испорченной жизнью. То, что мать вспыльчива, что мать — порох, Маша испытывала на себе. Бывало, Маша набедокурит, мать отхлещет ее чем попадя, после часа три ей на глаза не попадайся.

Маша захлопнула сундук. В избе было темно. Как в детстве, потянуло в осинник. Дорогой мысли неотвязно крутились около матери. Вспомнилось: Маша была совсем маленькой. В колхозе дела не клеились. Мать приходила с фермы злая, кидая на печь фуфайку, говорила бабушке (тогда жива была Машина бабушка):

— Солому с крыш скормили, а до выгона в поле глаза вытаращишь: коров на веревки придется подвешивать. — Заметив Машу, добавляла: — Вот еще назола навязалась.

Маша не знала тогда, что такое «назола», обижалась и готова была убежать из дома, но куда убежишь, коли за окнами снег, а валенки с худыми пятками. Мать умывалась, бабушка собирала на стол. За обедом мать вытаскивала из кармана юбки комок сахара:

— На, что ль, вижу: букой смотришь. Ох, горюшко мое, в кого такая обидчивая?

Маше надо было посердиться, не брать сахар, но боялась, как бы он опять не утонул в глубоком материнском кармане. Обкусанный комок, поди, остался у матери, когда она с товарками пила на ферме чай вприкуску. Маша хрустнет раза два, и сахара нет. Мать скажет:

— Скоро смолола, нет бы с хлебцем.

Были и счастливые минуты. Маша сидит у матери на коленях. Мать говорит, что вырастет Маша большой, выучится на врача или учительницу, будет жить в городе, а она, ее мать, станет приезжать в гости. Маша перебьет:

— Мам, у меня будет все: и булки, и конфеты, и печенье, все-все. Ты приедешь, я скажу: «Мам, ешь сколь хошь, ну вот по самое горлышко».

Мать прижмет ее к груди.

— Глупышка ты моя хорошая.

Маша любила бегать на ферму, смотреть, как мать работает, потом помогать стала, уберут вместе навоз, мать скажет:

— Ну вот, доченька, мы и убрались, спасибо, помогла. Пойдем домой, я постираю, ты уроки поучишь.

Раздор вышел, когда Маша восьмилетку окончила. Обычно после четырех классов малиновские ребятишки учились в Кузьминском, но Прасковья отвезла дочь на Урочную в восьмилетку — плохо ли: под надзором тетки будет учиться. Бывало, Маша прибежит на выходной или на каникулы, на ферму кинется, с телятками позабавляется. Прасковья от фермы не отпугивала. Кончила Маша восьмилетку и закапризничала: «Не буду учиться». Прасковья и с лаской, и с угрозой — подавай документы в Коневское педучилище, да не настояла на своем.

«Может быть, я ей мешаю, связываю руки, — с обидой подумала Маша, входя в осинник. — Она всю жизнь гонит меня прочь, раньше в педучилище, теперь замуж».

Горько стало, глаза слезами набухли. Где-то за осинником заревела корова, кажется, Заря. Опять на душу пало: как же мать без озорной Зари жить будет! Коровы, они, конечно, не люди, но когда все время с ними, привыкаешь, день не побудешь на ферме, тебе как бы чего-то недостает. Это ей, Маше, известно.

Вернется мать, ведь однажды было с ней такое. Разве самой пока доить ее коров? Доила же, когда мать отлучалась. Станки рядом, ставь по очереди четыре аппарата. Нет, сорок коров слишком много, замотаешься. Еще бы сами коровы в станки шли, а то, бывает, заупрямится какая — не загонишь.

Думала-думала, да так и ничего не придумала. У молочной перед вечерней дойкой Анна Кошкина притворно руками всхлопнула:

— Ну и передовичка! Коровок бросила, не пожалела. Без совести баба. Я, пожалуй, взяла бы себе Зарю, Ласку, Синицу, больше нет, не осилю, а тройку взяла бы, в крайности четыре. Давайте, бабенки, Прасковьиных коров поделим, ну, нагрузочка чудок побольше станет, но заплатят.

Грошев прикидывал, кого бы пригласить в доярки, а тут без всяких хлопот — Антоновой как и не было, почесал за ухом, обрадовался:

— Это идея!

Маша выступила вперед:

— Никому коров матери не отдам.

— Ну, ну, дои, — усмехнулась Анна, — поживем — увидим, сказал слепой.

«Так, запускаю сразу в четыре станка четыре коровы, засыпаю в кормушки концентрат, подмываю вымя, надеваю доильные стаканы… Сдюжу, назло Анне сдюжу», — решила Маша. Работала расчетливо, но не все коровы приходили на преддоильные площадки.

— Помочь? — спросил Костя Миленкин. — Я коров буду подгонять.

— Валяй.

Доила Маша и думала: «Попрошу Костю, чтобы помогал, пока матери нет. Он не откажется».

После дойки Маша попыталась задобрить Костю, посочувствовала:

— Как хорошо, Костя, что вам дом строить разрешили. Твоя мать да и ты, наверно, рады.

— Мать рада, мне что? — возразил Костя. — Отрезанный ломоть, выучусь на ветеринара, где буду работать, там и мой дом.

— Костя, — попрекнула Маша, — ты смоленский бродяга.

Намекнула на то, что отец у Кости из Смоленской области: в войну Устинья приняла из Коневского госпиталя инвалида войны Николая Миленкина.

— Ты будто малиновская. Мы такое поколение: у меня отец смоленский, у тебя алатырский, у Нинки молдаванин.

На третьи сутки погода резко переменилась. Бесконечными караванами поплыли тучи. На земле лютовал ветер; с молодым буйством гонял он волны по зеленым хлебам, раскачивал осины, с пронзительным свистом сгибая их макушки. Саму Малиновку пронизывало насквозь. Стены изб, дрожа, гудели. Временами принимался сорить колкий холодный дождик. Утихал ветер, спадал дождь, но тучи не расходились, наоборот, густели, и дождь снова припускал во всю прыть. Проселки раскисли, на Урочную машины не ездили.

Был день особенно дождливый и мозглый. Около пчельника грузовик Пшонкина забуксовал. Под секущим дождем доярки раскачивали его туда-сюда, рубили и бросали орешник под колеса. Пока помогали выбраться из грязи машине, не чувствовали ни острого ветра, ни дождя, в кузов садились в парящей одежде, а добрались до Барского пруда, остыли. И под тентами универсальных доильных установок ветер ходил ходуном, пробирая до самых костей.

Маша, дрожа, подвешивала стаканчики на вымя коров. Лицо ее сжалось, покрылось мелкими пупырышками, стало фиолетовым; во рту было сухо, ноздри выдыхали жар. Маша боялась, что не сможет подоить коров, свалится, но старалась пересилить слабость. «Нет, нет, мне хворать нельзя, — внушала себе. — Анна Кошкина коров заберет».

— Давай я буду стаканчики навешивать, — сказал Костя, видимо заметив, что она вяло работает. — Ты вымя подмывай, за дойкой следи. Не беспокойся: я доить умею, в Кузьминском, в школе, в кружке дояров учился.

Маша безропотно отдала доильный аппарат. Работали молча, лишь закончив дойку, Костя прохрипел простуженным баском:

— Порядок.

— Спасибо, — сказала Маша.

— Что там? Мне для практики надо.

Дома в нетопленной избе, из которой ветер выдул остатки тепла, было холоднее, чем на улице. Маша сменила мокрую одежду. Сухое белье приятно прилегло к телу, но проклятый холод затаился внутри, и она время от времени вздрагивала. Преодолевая усталость, сходила во двор за дровами, натопила голландку, наварила картошки с мясом; сама наелась и черного кота накормила, надо бы пол помыть, но, пожалуй, сначала малость полежать. Упала плашмя на кровать…

— Маша! — кричала Нинка, стоя у кровати. — Спишь, и дверь не заперта.

— Что, разве ночь?

— Хи. На утреннюю дойку поедем.

Маша вскочила и как была одетая, так и побежала к рукомойнику. Нинка дожидалась и рассказывала, что ночью дождя не было и ветер стих.

— И эти — наши с карьера, пешем прикатили, — ликовала Нинка. — Юрка грохал-грохал в мазанку, а ты в избе дрыхнешь, как убитая. Да… Что у вас дверь снаружи странно покрашена, откроешь, края белые?

 

11

Порывистый ветер ополаскивал окна дождем. Стоял полдень, но в кабинете было сумеречно, хоть включай электричество. Низовцев ходил из угла в угол так быстро, что со стороны могло показаться — человек мечется в поисках выхода, а выхода нет. «Дождь кончится, тоже не поедешь: до Малиновки вряд ли доберешься. А надо бы съездить, надо».

Он подошел к столу. На нем лежало письмо с машинно-мелиоративной станции, ее директор извещал, что высылает мелиораторов, они наметят, где прокладывать осушительные канавы, он также просил, чтобы его людей обеспечили жильем и питанием. Станцию организовали недавно, штат ее был плохо укомплектован, техники мало, но директор станции, молодой, образованный, очень деликатный человек, как понял Низовцев во время недавнего разговора с ним, настроен оптимистически и тверд в слове своем, сделает, что обещает, только не нужно бегать жаловаться на него в райком — натолкнешься на стену.

— Сделаем, — говорил директор, — я осмотрел ваше болото, сделаем с умом, не нарушим водный режим. Ну и еще, — он дотронулся до пуговицы на костюме Низовцева, — берег Сырети облесите обязательно, мы составим план облесения. Лес воду бережет и накапливает.

«Где я людей возьму на все?» — чуть было не вскрикнул Низовцев. Этот вопрос задал себе и сейчас, в который раз вспоминая Прасковью Антонову. В последние дни о чем бы он ни думал, мысли возвращались к случившемуся в Малиновке. Он всего только стукнул кулаком, мало ли пришлось постучать — виновата же она, за провинность маленьких ругают, он прав, прав же он. Но ощущение, что сделал что-то не так, не проходило.

— Да, задождило, — сказал Низовцев, разглядывая сквозь муть стекла слабо видневшуюся под окном березу. За спиной послышались быстрые, четкие шаги. Низовцев оглянулся. Лицо Прохора Кузьмича от возбуждения было красно, глаза бегали по сторонам. Прохор Кузьмич подошел к столу, кинул печать и сел.

— Возьми! — задыхаясь, произнес он. — Командуй! Я больше не могу.

Андрей Егорович сел в кресло, которое было слишком просторно для его сухой фигуры, облокотился на подлокотники, спросил председателя сельсовета:

— Что это значит?

Прохор Кузьмич заерзал на стуле.

— Спрашиваешь, что это значит? Значит это, ты творишь беззаконие, произвол, да, да! Что мне законы, когда судьи знакомы. Ты не считаешься с Советской властью, что хочешь, то и творишь. Я, согласно директиве, запретил Миленкиной строить в Малиновке избу, ты словом со мной не перекинулся, принудил плотников возвести ей хоромы. Пошло врозь да вкось — хоть брось. Я в райком доложу.

— Это твое дело, — сказал Низовцев, по-прежнему пристально разглядывая Прохора Кузьмича и, видимо, смущая его. — Печать можешь оставить, соберем сессию, ты скажешь, что слагаешь с себя обязанности, не по Сеньке, мол, шапка, я поддержу тебя. Надеюсь, не сотворю никакого произвола?

Прохор Кузьмич побледнел.

— Коли птицу ловят, так сахаром кормят. Ты хочешь обойти районный комитет партии. Да, на языке мед, а под языком лед.

— Нет, почему, я поговорю с первым и с предриком.

Прохор Кузьмич шумно выдохнул и сделался мягким, бескостным, его широкие плечи обвисли, толстые щеки потускнели, одрябли.

— Это произвол, самый настоящий произвол, — прошептал он.

Дождь застучал, забарабанил. За окнами в водяной мути кто-то закричал:

— Барь, барь…

«Неужели стадо пригнали, нет, конечно, просто кто-нибудь овцу в стадо не гонял, а она с привязи сорвалась, — подумал Андрей Егорович. — Прохор Кузьмич, наверно, забыл, как под дождем босиком бегать за скотиной», — вслух сказал:

— Печать сам бросил, насчет произвола скажу так: бывает, иногда не считаюсь с тобой, случается.

— Признался, чует кошка, чье сало съела.

— Но ты допустил произвол над Миленкиной, над жителями Малиновки. С ними никто о переезде в Кузьминское не говорил, никто их не убедил в целесообразности переселения, если оно действительно целесообразно, в чем я сомневаюсь: просто Зимину из Нагорного не хотелось заниматься чужой Малиновкой, отнес ее к числу мелких неперспективных селений.

— Андрей Егорыч, нам пора знать крестьянскую натуру — мужик что мешок: что положишь, то и несет.

— Был когда-то мужик, теперь образованный крестьянин, цену себе знает. Кто изучал перспективы Малиновки? Никто. Глянули на карту, ага: далековата деревушка от центральной усадьбы, снести ее, и снесли карандашом…

В дверь постучали. Низовцев замолк, а Прохор Кузьмич торопливо, опасаясь, как бы его не остановили, схватил печать. Вошел Алтынов, поглядел на сапоги.

— Пожалуй, наслежу.

— Ныне от грязи не спасешься, — проговорил Низовцев, пожимая его озябшую левую руку. — Откуда?

Алтынов провел ладонью по мокрому холодному лицу, стряхнул капли.

— Вот и умылся, о чем толкуете? — спросил, присматриваясь к Прохору Кузьмичу, который что-то запихивал в карман.

Низовцев прищурился.

— Коротаем времечко, дождь окаянный не дает делами заниматься. От скуки мутит бес.

Прохор Кузьмич заторопился.

— Я пошел, надо бабки подбить по сельхозобложению. У кобылки семеро жеребят, а хомут свой.

— Что он? — спросил Алтынов, когда председатель сельсовета ушел.

— Дождь, время девать некуда.

— Я из Малиновки проскочил до дождя.

— Как там?

— Антонова уехала.

— Как уехала?

— Знаешь, как уезжают.

В железную крышу словно гвозди заколачивали. Андрей Егорович представил, как, разбиваясь, брызжут дождевые шляпки. Алтынов вынул из кармана плаща районную газету.

— Вот последние данные, Антонова занимает первое место по колхозу и третье по району. Недавно я ей вручал вымпел, какой у нее задор был — и вдруг эта история. Егора Самылина гнать, гнать!

— Егор, Егор, — очень тихо проговорил Низовцев. — Егор не страшен. Не забудь, Иван Ильич, война в тебя выстрелила там, на фронте, других она сражает и сейчас, двадцать с лишним лет как кончилась, а люди носят осколки, снаряды рвутся. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Осколки, война, символы, — заволновался Алтынов, — но Антонова всю жизнь проработала дояркой… Это у меня никак не укладывается. По-моему, не война виновата, просто люди на тихих выселках одичали, их срочно нужно спасать, а мы вместо этого дворы там строим.

Низовцев молча пододвинул ему письмо директора машинно-мелиоративной станции. Алтынов прочитал, пожал косыми плечами.

— При чем тут молочная ферма в Малиновке? Будут урожаи, будут корма, но не будет людей. Думаю дворы срочно приспособить под откорм крупного скота. Много народа не потребуется, Грошев справится с горсткой пожилых. Кстати, почему кирпич, припасенный на дом животноводов, ты истратил на дворы?

— Двухэтажный дом животноводов не понадобится, коли откормочная ферма будет.

— Андрей Егорыч, не путай меня, знаю, что не откормочник строим, я все-таки секретарь парткома, говори откровенно.

— Что вы с Прохором Кузьмичом ныне? Тот — я председатель, ты — я секретарь парткома. Говорите как разумные люди, — Низовцев встал, подошел к окну. — Ах, дождь. Шумит, не перестает… О строительстве, ты знаешь, решение общего собрания мы не имеем право отменять.

— Все мы можем, Андрей Егорыч.

— Тогда будет произвол…

— Иван Ильич, у вас в кабинете звонит телефон, — крикнула от порога рассыльная.

Низовцев слышал, как слишком громко Алтынов щелкнул замком, как слишком резко хлопнула дверь кабинета, но не это занимало его, он был поражен сообщением о том, что Антонова уехала. Спохватился: в сущности Алтынов ничего не сказал, а он не спросил, куда уехала Антонова и кто коров ее доит, и заспешил к Алтынову.

Тот, насупившись, рылся в бумагах.

— Иван Ильич, куда Антонова уехала?

— По слухам, на Урочную.

— Кто коров доит?

— Дочь.

— Значит, мать ждет, — с облегчением вздохнул Низовцев. — Да, разучились мы, Иван Ильич, говорить с людьми.

— Может, ты, Андрей Егорыч, разучился, не спорю. После того как сбежала передовая доярка, после того как мне вот выговаривает второй секретарь — там уже знают, — он кивнул на телефон, — я могу поверить, что ты разучился говорить с людьми.

Низовцев побагровел, отступил к двери и, сдерживая себя, попросил:

— Иван Ильич, вернется Антонова из бегов, пожалуйста, побеседуй с ней.

 

12

Вскоре после холодных дождей Егор попросил у Грошева лошадь съездить на Урочную за шифером. Шиферу Егору не удалось купить, и он, злой, стал собираться домой. У вокзала он увидел Прасковью. Куда злость делась, закричал на всю прогонную улицу:

— Паша, ты случаем не домой?

— Ага, — сказала она, подходя к подводе, — возьмешь?

— Пашка, черт, скучаю по тебе, сам шебутной, но баб люблю хороших. — Егор обнял ее. Она вырвалась.

— Огонь ты, Егор, а живешь с болотной лягвой.

— Постой тут, за лошадью пригляди, — заспешил вдруг, — я в магазин сбегаю.

— Беги, беги, — насмешливо сказала Прасковья, — до аптеки сшастай, поди, Саньке порошков позабыл купить.

Прасковья сощурилась: «Много мы, бабы, для мужиков значим: ишь как Егор переменился!» Ее разморило от духоты. Казалось, что на Урочной и улицы топят: кругом дома, станция завалена бревнами, белым кирпичом, удобрениями; красной стеной тянутся вагоны, и, вдобавок, угарно чадит старый маневровый паровозишко; и песок, кругом песок, от него, должно, и духота — накалился так, что не ступить босой ногой.

Егор вернулся со свертками, с оттопыренными карманами и папироской в зубах. Прасковье сунул горсть карамелек.

— Садись, — тронул лошадь и на ходу прыгнул в телегу. Колеса вдавливались в податливый песок. Лошадь шла тяжело, медленно. Прасковья сняла платок, собрала волосы в пучок, зашпилила. Прощай, Урочная! Припала к охапке свежей травы, приторно пахнущей ромашкой. Вот и опять домой. Зачем? Ведь думала пристать на Урочной. Была на кирпичном заводе, но не по душе пришлась работка — выкатывать вагонетки с горячими кирпичами. И зарплата, что там за зарплата по сравнению с заработком доярки — ерунда! На промкомбинате тоже не понравилось. И этот песок всюду, топкий, вязкий, в холод от него знобит, в жару палит, как из печки.

Выехали за пристанционный поселок, кончился песок. Колеса завертелись легче, лошадь пошла шибче. «Какая чертовщина эта привычка, — думала Прасковья, — две недели на станции прожила, а коровы все мерещатся. Вдруг причудится Заря позади — «муу!», оглянется — никакой коровы; затем стали сны надоедать; будто она, Прасковья, спешит на дойку и все опаздывает, коров угнали в луга — она тужит: ведь не доены, испортятся, и что дядя Матвей их угнал?»

— Кому передали моих буренушек? — спросила с затаенным волнением.

Замахиваясь кнутом на лошадь, Егор оглянулся.

— Обходятся без тебя. Твоя дочь всех доит.

— Не гони, толком расскажи, не одна же?

— Я все сказал: одна справляется. Она лютая.

«Значит, им доченька помогла без меня обойтись, значит, не почувствовали они, как хорошую доярку обидеть. Ладно, посмотрим, что у нее получится», — с обидой подумала Прасковья, стала смотреть по сторонам.

Дорога шла ржаным полем. Седоватые волны плыли и плыли по нему до самого леса, качался на хлебах лас-кун ветер. Прасковья затуманенными глазами глядела на рожь и не замечала, что Егор не сводит глаз с нее.

— Однако ты вспотела, — не выдержал Егор и провел по ложбинке, касаясь ее груди.

Прасковья отвела его руку.

— Ласку Саньке побереги: ты же слово Низовцеву давал.

— Пошли они знаешь куда! — обозлился Егор и хлестнул лошадь. Колеса быстро заныряли в ухабы. Трясло.

— Нечего посылать. Сам Саньку подыскал.

— Кабы я.

— А ты без головы был? — сердито сказала Прасковья. — Ну, живи, живи с Санечкой-душенькой, живи, к другим не лезь.

Прошлое обожгло, обуглило румянцем щеки. Когда Егор демобилизовался из армии, специальности у него не было. Устроился на ферму кормовозом. Там и сошелся с Прасковьей. Прасковья была старше Егора на два года, да и росла у нее дочь, поэтому не мечтала, что он женится на ней, но и не отпугивала. Однажды Прасковью спешно увезли в коневскую больницу с гнойным аппендицитом. Анна Кошкина, решившая давно выпихнуть из дому младшую сестру Саньку, толстую ленивую девку, сдружилась с сестрой Егора Любкой-Птичкой, стала ей и матери ее нахваливать Саньку.

Прасковья лежала в больнице, Егор сидел у Кошкиных в доме. Отец Анны, тогда дядя Антип был жив, поставил на стол бутыль самогона: пей до отвала. Рядом с Егором посадил грудастую Саньку. Чем больше Егор пил, тем чаще на Саньку посматривал. Так он, по крайней мере, сам Прасковье рассказывал. Ну и окрутили. Выписалась Прасковья из больницы, а Егор свадьбу играет. С фермы Анна позаботилась его уволить, Грошев в плотники определил, хотя в ту пору Егор мог топором лишь дрова колоть.

Закаменело сердце Прасковьи. Бывало, встретится Егор, заигрывать начнет, она от него в сторону: «Уйди, а то вилами сброшу», — но с годами сердце отпустило, постарела обида…

В лес въехали незаметно. Деревья слабо шелестели, роняя на дорогу пеструю канву теней и солнечных бликов. Лошадь пофыркивала. Егор резко дернул правой вожжой, и лошадь круто свернула на еле приметный конный след.

— Ты куда? — всполошилась Прасковья.

— Туда! — сказал Егор и обнял ее.

— Боишься, убегу? Так и знай — в последний раз. Я Низовцеву обещание не давала, зато ты давал.

— Заладила одно и то же, — в сердцах сказал Егор. — Плевать я на все хотел.

Он выпряг лошадь на просторной поляне.

— Есть хочется, Паша, обед готовь, тут у меня в телеге все найдешь. Эх, выпьем по чарочке! — он обнял ее, но лошадь наступила на повод, запуталась. — Погоди, я конягу напою, а ты пока закусь готовь.

Он повел лошадь вниз, к ручью, под деревья. Прасковья тоже хотела пить и пошла следом.

По лесистому оврагу бежал из родника, зажатого в липовую колоду, ручей. Соединив ладони в ковшик, Прасковья с наслаждением схлебнула студеную воду, напившись и смахнув с губ капли, поглядела на ноги, они были от самых башмаков до колен в пыли, спустилась ниже по течению ручья и, сбросив башмаки, вошла в ручей; сначала холодная вода обожгла икры, и Прасковья попятилась, но потом ногам стало приятно. Нагнувшись помыть ноги, в тихой воде увидела круглое свое лицо и застыла: поперек лба набрякла глубокая морщина, и у глаз были морщинки, видела она их, конечно, не впервые, но раньше как-то не до них было: ну, появились — и ладно, не восемнадцать — двадцать, а вот теперь защемило: «Старею», — и, сразу потухнув, замутила воду.

К телеге возвращалась вдоль опушки. Высокая трава легонько щекотала голые икры. В сердце стояла тихая печаль по так неожиданно прошедшей молодости. «Ведь вот и знала, что все пройдет, а не верилось, думалось: то когда-то еще будет! Не дойти до нее, до старости, а она вон не за горами, рядом». Вспомнились слова сестры: «Ты, Пашка, любовь в молодости не истратила, вот тебе и нет спокою, только с Егором зря связалась — пустой он человек. Ох, Пашка, стерегись Егора: ему только выпить да с бабой полежать, с какой бабой, я думаю, ему по пьяной лавочке все одно». Верно сестрица говорила. Он, бесстыдник, к самой Анне подбивался, у нее муж, да и сестра она Саньке. И мне он не очень-то к сердцу прикипел. Сколько лет проходила мимо — и ничего.

Никак не могла определить, что у нее есть к Егору такого особого, нравился веселым нравом, бесшабашностью, но стоит ли ради этого с ним жизнь транжирить.

Егор, напоив и стреножив лошадь, привязал ее за колесо телеги. Прасковья видела, как он, озираясь, тревожно ее искал, не увидел, позвал:

— Паша, ты где бродишь? Идем!

Она, как бы убоявшись, что он обнаружит ее, нырнула под кусты и, выпрямившись, быстро пошла в глубь леса. Была даже сладость в том, что тайно, скрыто убежала от Егора, отомстив за обещание, которое он дал Низовцеву. А лес орал:

— Па-аша! Пашка!

«Кричи, кричи, может быть, охрипнешь, — радовалась освобожденно Прасковья. — Ишь, придумал силой в лес завезти. Что я, шлюха? Ничего не выйдет». Разгоряченная мыслями, брела лесом, мало заботясь о том, куда выйдет. Голоса Егора уже не было слышно, она шла и ждала, что впереди вот-вот засветлеет и лес кончится, но он так и не кончался. И тогда начала озираться, пытаясь припомнить места, но лес стоял чужой, незнакомый, ее охватила тревога, желала лишь одного, чтобы до темноты хотя бы в какое угодно село попасть.

Все-таки вышла на свою дорогу. Робко ступила, огляделась, не притаился ли где Егор, — никого, прислушалась — не гремят ли колеса Егоровой телеги. Со стороны Урочной дорога была тиха и пустынна. Прасковья устало тронулась домой, но за поворотом обнаружила груженую машину, в ее кузове на чем-то, застланном брезентом, сидели мужчины. Грузовик, видать, только что выбрался из колдобины: позади из разбитой колеи торчали кусты орешника.

— Давай, шабренка, к нам! — увидев Прасковью, позвал из кузова мужчина, то был заезжий каменщик Семен Семенович, квартировавший у Сулуяновых. Грузовик запыхтел, Прасковья подбежала. Другой мужчина, сидевший рядом с кабиной, постучал шоферу:

— Подожди!

Семен Семенович подхватил Прасковью, вставшую на колесо, втянул на верхотуру.

— Все дома? — глухо крикнул шофер.

— Пошел! — отозвался мужчина, наклоняясь над кабиной.

Прасковья, переводя дыхание, поправила платок и подумала, что теперь-то Егор не догонит.

— Ты откуда взялась? — спросил Семен Семенович. — На дороге мы тебя не встречали.

— С луны свалилась.

— Теперь не диво и с луны…

 

13

Новый дом Устиньи Миленкиной утешил малиновцев. И снова всяк отдался своим хлопотам. Анну Кошкину беспокоили дети. «Пора их к месту определять, — думала она. — Гора запросится жениться». В отличие от односельчан сына звала Горой, а не Гогой. Тоне оставалось еще год учиться в медицинском институте. Часто Анна тоскливо-сладостно представляла: вот повстречалась бы вдруг Тоня, как бы обрадовалась, как бы кинулась к ней, ведь почти год не виделись.

— Нюра, — окликнули сзади. Анна недоуменно приостановилась: давно так, по-девичьи, ее не называли. На какое-то мгновение усомнилась — не почудилось ли. Подошел Грошев. Озираясь, спросил:

— Тоня на лето приедет?

— Тебе-то что?

— Поди, не чужая.

— Не чужая и не твоя. Экзамены у Тонечки, потом каким-то туристом поедет. Пишет: не ждите.

Грошев пожевал губами, полез в карман, достал несколько красненьких бумажек и, поперхнувшись, подал:

— Пошли от меня.

Пошел, ссутулясь, грузно ступая по тропке. Анна пересчитала деньги. Полсотня. Так растроганной и переступила порог.

Гога в самодельный баул затискивал новый шерстяной костюм. Анна, меняясь в лице, настороженно спросила:

— В вагончик мазутом пачкать?! — и вырвала костюм.

Гога перехватил ее руку в кисти, сжал так, что Анна охнула и села на сундук.

— Добра нажили гору, я ходи галахом.

Анна перестала всхлипывать.

— Аль какую завел?

— Тебе не все равно?

— Не все равно, я — мать.

— Без тебя проживу.

Анну как по голове стукнули: неужто правду судачат бабы?

— Ты живешь с ней?

Гога не понял.

— В будке живу.

У Анны малость отлегло. Исподволь выпытывала, что за девушка, какая у нее семья в Кузьминском. Гога сначала отмалчивался, но затем разоткровенничался; слушала и беспокойно думала, что не заметила, как сын вырос и чужой стал, без матери какую-то нашел, а тихоня ведь.

Гога сказал, что девушку зовут Настей, живет она с матерью, но скоро обнаружилось, что Настя вовсе не девушка, а разведенная, у нее есть сынишка. Сердце Анны сжалось, на щеках четче выделились морщины, на виске билась синяя жилка, она отстукивала одно слово: «беда».

— Гора, — спросила Анна вкрадчиво. — Зачем тебе разженя с ребенком? Неужели тебе не нравится ни одна девчонка?

Гога замялся.

— Манька Антонова, но у нее мать… и шофер из города ездит.

— Ты с Наськой повремени, она никуда не денется, кому с дитем нужна. Ты к Мане будь поближе да поласковей. А шоферишко от скуки ездит, осень настанет, дороги не будет, бросит ездить.

— Мне надоело в Кузьминское пешим ходить, слыхал, для трактористов в сельпо мотоциклы привезли, — смекнул Гога.

— Ладно, будет тебе мотоциклет, только с той повремени.

Лежала ли Анна в постели, шла ли куда, доила ли коров, ее съедала сухота-забота, как отвести беду от сына. Мотоцикл в сельпо Гоге не продали: заявки не поступало. Анна съездила в Конев, сходила в райком ко второму секретарю. Тот быстро уладил дело. Домой возвращалась веселая, чувствовала себя удачливой и думала, что и с женитьбой сына уладится. Молодая Антонова — девка работящая, у нее с Горой пошло бы. Анна и дом помогла бы им купить, только живите, милых детушек родите.

С того дня Анна глаз не спускала с Маши. Как-то шли из летнего лагеря пешком. Анна нарочно придержала Машу, участливо спросила:

— Тяжело, поди, доченька, сорок коровушек доить?

Маша глянула исподлобья.

— Помощи просить не стану.

— Знаю, характерная ты. С твоей мамашей мы старинные подруженьки, она труженица первостатейная, только жизнь не удалась, она у всех у нас не очень-то удалась через войну проклятущую.

— Что же ты на мою мать пожаловалась? — с обидой спросила Маша. — Я бы на свою подругу не написала.

— Санюшка мне родная сестричка, была бы у тебя сестричка, ты разве не застояла бы за нее? Не пожалела бы ее детушек?

Маша склонила голову: была бы у нее сестричка, да она за нее душу отдала бы! Анна тронула за локоть.

— Разве ты, доченька, матушку свою считаешь правой, разве ты, девушка, думаешь, правильно это — бабенка в годах с чужим мужичком путается?

Анна смотрела внимательно оценивающим взглядом. Маше стало неловко, она погналась было за подружками, но Анна остановила:

— Не спеши. Ты послушай, какое мы разорение сделали: Горке мотоциклет купили, как ее, с этой, люлькой. Ты, Маня, приходи в воскресенье — Гора покатает тебя.

— Наверно, полкоровы отвалили?

— Корову купишь! Ведь с люлькой! Бог с ними, с денежками. Пускай Гора тешится, молодые раз в жизни бываем, да Горка стоит мотоциклета, стоит, девушка! Бригадир их, слышь, сказывал, я, говорит, не ожидал, что Кошкин такой способный да послушный — нынче молодежь верченая пошла: пилось бы, елось, а работенка на ум не шла. А Гора на вино не валкий, нет, не скажешь, чтобы очень. Вчерась приходит и сказывает: «Мам, вот тебе денежки». И дает мне полторы сотенки. Я говорю: «Сколь себе взял?» — «Это, мама, сколь ты дашь».

 

14

— Ах, девоньки, знаете, что я придумала? — проговорила возбужденно Нинка, постукивая карандашом себе по носу. — Самого Тимофея Антоныча нарисую. Нос — во! — и показала кулак. — И красный-красный.

— Что ты! — воскликнула Дуся. — Он осердится.

— Не жалко, — пританцовывала Нинка, захваченная идеей. — После воскресенья полдня провалялся. Соль-лизунец на пастбище не привезли. Рисую!

Вчера Нинка была в Кузьминском на заседании комитета комсомола. Ее, комсорга Малиновки, критиковали: запустила массовую работу, в красном уголке лозунги не обновляются, «боевой листок» не выпускается. Сегодня, как только кончили полуденную дойку, Нинка объявила:

— Евдокия Аленина и Мария Антонова останутся: комитет комсомола нам поручил выпустить стенгазету.

Ее поддержал Грошев:

— Да, комсомол, давай пошевеливайся, ненароком из района начальство заедет…

Стояло душное безветрие. На старой липе застыли листья, онемели от зноя и истомы.

— Дремота берет, — бросая карандаш, сказала нетерпеливая Нинка и распахнула окна.

На какое-то время стало свежее, но ненадолго. Нинка открыла дверь, сбросила с себя кофточку, повела смуглыми, как бы слегка обожженными плечами.

— Ну и жара!

— Вдруг кто войдет? — испугалась Дуся.

— Волк, что ль, — Нинка скривила полные губки. — На курортах, говорят, на пляже девки лежат в одних плавках и бюстгальтерах, парни с мужиками на них глазеют, а им хоть трава не расти, загорают — и баста! Ты прей, если хочется.

Маша тоже осталась в одной сорочке. Дуся долго не сдавалась, наконец и она сняла с себя лишнее. Нинка не преминула съязвить:

— Ну, Дуська, ты и мамонт! А твой Шурка тонкий, как глист!

Полное лицо Дуси с большими покорными глазами нахмурилось.

— Скажет же, Патрашку! У самой коли медведь, так у других глисты. Шура знаешь какой сильный, он на вид будто худой, а так жилистый.

— Я пишу о Любке-Птичке, — перебила Маша. — Она перестала подмывать коровам вымя.

— Не жалей мою тетушку, дай ей прикурить, — одобрила Нинка. — И твой Юрец хороший гусь, в воскресенье на крылечке с Райкой Грошевой сидел.

Маша прикусила губу.

— Нужен он мне больно.

Дуся подозрительно поглядела на нее.

— Кто же тогда тебе нужен?

— Тот, кого полюблю, Юрке дам отбой, Юрка перестанет ездить, вы заплачете.

— Ты придумаешь, ты такая лиходейка!

— Ну еще! Пишите смирно, — прикрикнула Нинка и замурлыкала песню про геологов. Дуся, скрипя пером, переписывала передовицу про «большое молоко», сочиненную Нинкой дома. Маша зло расписывала Любку-Птичку. Закончив сочинять, поставила подпись «Игла», и хотя вечером будут знать, кто сочинил заметку, все равно ставили псевдоним — так заведено.

— Наверно, геологом быть очень интересно, — неожиданно сказала Маша. — Каждый день новое.

— Интересно только в песне, — возразила Дуся. У нее брат с полгода бродил по тайге с геологами. — В палатке прознобит, на воле комары изгложут, а то в тайге заблудишься — родную маму вспомнишь, скажешь, что мне, дуре, на печке не сиделось.

Нинка бесцеремонно оговорила ее:

— Ты, Дуська, клушка, тебе скорей надо замуж.

— Замуж и тебе хочется: вон как Вовочку обхаживаешь!

— Нашли о чем, — остановила Маша. — Давайте побыстрее, солнце к закату клонится.

И верно, дотоле палившее в спину Дуси солнце только и заглядывало косыми лучами в западное окошко. Нинка захлопала в ладоши:

— Получился! Получился!

Маша и Дуся глянули: на бумаге Грошев был как настоящий.

— Купаться! — крикнули от двери.

Дуся взвизгнула и отскочила в угол, Нинка лишь глазки сощурила, а Маша повела плечами. У крыльца стоял Гога и глазел в распахнутую дверь. Маша поняла после, как на нее смотрел Гога. Он был в серой, темной от пыли рубахе, пылью было покрыто его узкое, с длинным носом лицо, на веках чернели мелкие крупинки, губы окаймлял черный ободок грязи.

Дуся, успевшая одеться, пугнула его от двери:

— Что пялишь зенки, бесстыдник! Видишь же, мы в чем?

Гога смущенно сказал:

— Пошли купаться, там кузьминские трактористы.

— Что они нам, — Нинка захлопнула дверь. — Гога, нос я тебе не прищемила?

К вечеру стенгазета была готова. Ее повесили на наружной стороне стены. Доярки, спрыгнув с машины, гурьбой направились к газете. Они громко смеялись.

— Иии, сам Грошев, здорово! Вылитый он.

— Любка, тут про тебя!

Любка растолкала локтями доярок. После махала кулаками, пытаясь сорвать газету, Анна Кошкина удержала:

— Ты, Любка, не будь дурочкой, греха не оберешься.

— А что они? — чуть не плакала Любка-Птичка.

Во время дойки к избушке подъехал Грошев, глянул на стенгазету — потянулся пятерней, но остановил себя, сплюнул, покосился на голос Маши: «Ее затея, ну, погоди!» Не по-стариковски резко прыгнул в тарантас, затарахтели колеса.

 

15

Алтынов сказал Алексею, чтобы остановил «газик».

— На лугу посидеть хочется.

Лег на траву, блаженно закрыл глаза. Было пасмурно, но тепло. Так бы и лежал не знай сколько времени, лежал бы и ни о чем не думал; видно, устал день-деньской мотаться, и не молодой — пятьдесят пятый идет, в пояснице радикулит сидит. Вот чертова болезнь, врачи говорят: фронт отрыгнулся. Все на войну сваливают.

Когда Алтынов инструктором в райкоме служил, в половодье нечаянно вот в этом Осиновом долу искупался, пока до Малиновки дошел, заледенел. Грошев, что тогда председательствовал, увидел, какой он синий, сказал с состраданием: «С делами, что ли, без вас не управимся?» — «Надо», — лязгнул зубами Алтынов. Чуть ли не пол-литра водки влил в него Грошев, на горячую печь уложил и тулупом укрыл. Вроде отогрелся.

Тело толчено, как бабой в ступе куделя, и кости ломаны-переломаны. Правую руку война сожрала, большим осколком снаряда кисть в миг отрезало, кровь будто из насосной кишки хлынула…

После войны эта Малиновка. Вот она за оврагом, в двух километрах, в долине полсотня домов, и все в один рядок, окнами на полдень, чтобы в избах было тепло и светло. За уличной дорогой тын из слег, за ним полосы картошки, ржи, люцерны и даже кукурузы, в общем, всякой всячины насеяно и насажено: у каждого своя выгода. Позади дворов сады и огороды. И опять схитрили малиновцы: за садами и огородами узкая полоска березняка, она от северных ветров и сады прикрывает и дома тож. Понятно Алтынову: люди селились после Октября, выбирали местечко повидней да поуютней — сами хозяева.

Но настало время — рушится деревенька. Может быть, в том и дорога виновата, вернее, бездорожье: на Кузьминское бежит проселок, осенью да и весной — грязь по ступицу, на Урочную лежит негаченый лесной тракт. Правда, по другую сторону Малиновки в каких-то трех-четырех километрах стелется пыльное шоссе; отсюда видно, как по нему бегут грузовики и автобусы. Стоит выйти на шоссе, поднять руку — и уедешь в свой областной центр или в соседний, смотря куда задумал поехать, но по тому шоссе не попадешь ни в Кузьминское, ни на Урочную, ни в Конев. Не с руки оно, хотя кому как: малиновцы приспособились к той дороге, снуют в большие города, а летом по шоссе из городов родня с детишками в Малиновку спешит. Выходит, и бездорожье — разоритель, и шоссе — разоритель.

— Поехали, Иван Ильич, — вмешался в мысли Алтынова шофер, захлопывая капот. У него привычка, как привал, ковыряться в моторе, или под машину заберется и лежит под ней, гайки крутит. Алексей невысок, плотен, шея короткая, поэтому кажется, что в плечи вросла. Лет ему бог знает сколько. Иван Ильич не спрашивал, но помнил, что Алексей всю послевоенную пору кузьминских председателей возит, и все это время он такой же: короткие щетинкой волосы и ни одной сединки в них.

На плоском взгорье Иван Ильич схватил взглядом недостроенные дворы, поморщился. Хорошо бы сказать шоферу: давай разворачивай обратно, нам здесь делать нечего. Там, в Кузьминском, когда с Низовцевым спорил, рвался в Малиновку, а подъехал к деревушке, понял — пустые хлопоты.

— Алексей, поезжай в Кузьминское, я здесь сойду, переночую у деда Макара в сторожке. За мной приедешь завтра что-то в полдни.

— Что вы, да я вас до дома Антоновой подброшу, — возразил в недоумении Алексей.

— Хочу ноги поразмять, я ведь к ходьбе привычный.

— Вы знаете, где Антонова живет? Седьмой дом с краю, по обе стороны ее пятистенки, а у нее одинарная изба, крыта шифером.

— Найду, ишь мне, город, — сказал Алтынов, стараясь отделаться от шофера.

Шел разбитой, ухабистой дорогой, мысли кружились около событий пятнадцатилетней давности. Выкупавшись в овраге, он шел тогда этим же путем. Солнце было яркое, может, особенно было ярко оттого, что снег с поля не весь сошел; глаза слепило, а ноги к земле примораживало. Алтынова послали сюда уполномоченным вместо заболевшего Ножкина. У Алтынова участок был на юге района, а у Ножкина на севере, но, в случае чего, они подменяли друг друга.

Мысли о прошлом отвлекли Алтынова от того, зачем он приехал в Малиновку, но на окраине выселок он настроил себя на рабочий лад, ему хотелось застать Прасковью Антонову дома, бывает, что домашняя обстановка больше расскажет о человеке, чем он сам о себе. Перед одинарной избой остановился, оглянулся, пересчитал дома. Седьмой — ее. Вошел и на мгновение смешался. Прасковья играла в карты с незнакомым мужчиной. Игра их так увлекла, что они не слышали, как в растворенной двери появился Алтынов. У Прасковьи рдели щеки, у мужчины топорщились усы.

— Доброе здоровье, товарищи!

Прасковья бросила карты.

— Иван Ильич! От скуки в «дурачка» играем.

— Пожалуй, и я с вами кон-другой сыграю, — Алтынов пододвинул к столу табуретку.

— Все же надо идти. — Мужчина встал.

— Ты что торопишься, Семен Семеныч? — попыталась задержать его Прасковья.

— Что вдруг надоело, Семен Семенович? — поддержал Алтынов. «Где же я его видел?»

— У нас на стройке от карт мозоли на руках: больше сидим, чем строим.

Алтынов вспомнил: каменщик из Межколхозстроя.

— Кирпич скоро будет.

— Кирпич привезут, цемента нет. Ребята по домам разбрелись.

— А ты остался?

— У меня один интерес: что здесь, что дома.

— Одинокий он, — пояснила Прасковья.

— Все же пойду, — вздохнул Семен Семенович.

— Ты что же, Паша, ушла с фермы, что так обиделась? — Алтынов заговорил как можно ласковее. — Пришла бы ко мне, все уладили бы. Мало ли что бывает, председатель есть председатель, но есть и партийный комитет.

Прасковья сложила карты, повернулась к окну.

— Когда-то отдохнуть надо, а то все время как каторжная.

Алтынов с нарочитой веселостью воскликнул:

— Вон как рассердилась! Ты же любишь свою работу.

— Любила не любила, только на ферме не сладко. С ранней рани до позднего вечера кормишь, поишь, доишь, навоз убираешь, а ночью стережешь — как бы отел не проворонить. Весь и праздник у нас был — что на совещание в Конев свозят — речи послушаешь, премию, случится, получишь, потом всем гамузом в столовую, развеселимся.

— Паша, теперь другое, теперь коров машиной доят, за работу платят хорошо, будут оплачиваемые отпуска — все как на производстве. Напрасно ты наговариваешь.

Прасковья досадливо вскинула глаза.

— Стали за работу давать деньги и на каждом перекрестке кричат: «Мы деньги даем!» Нет, не возражайте, дайте мне сказать. Жизни в этих доярках нет, я вот сижу, в карты играю, дочка с коровами возится, а она молоденькая, ей погулять бы да поспать. Я и ей говорю: «Маня, брось, уйди, в доярках жизнь проворонишь».

— Ты зря так.

— Вам что ни скажи — все зря.

Прошла к печи, намяла кастрюлю вареной картошки и без обиняков сказала:

— Вы как хотите, а мне надо кур кормить.

В раскрытую дверь долго было слышно, как Прасковья разговаривает с цыплятами, затем куда-то делись и веселое попискивание цыплят, и ласковый говорок Прасковьи. Алтынов ждал — вот-вот застучат по половицам башмаки, но ни звука, ни шороха. Не стерпел, прошел на крыльцо. Пустая кастрюля стояла на земле, куры, наклевавшись картошки, разбрелись, клушка звала цыплят за воротами. Прасковьи нигде не было.

 

16

Анна Кошкина вывернулась из-за сулуяновского пятистенка.

— Пойдемте к нам, Иван Ильич, поглядите, как мы живем.

Алтынов заколебался.

— Вы Пашеньку ждете? Не дождетесь, она в березняке опенки ищет, а они не выросли, хе-хе.

— Дом не заперт.

— Некому да и нечего у нее тащить. Вы из-за Пашеньки не очень-то расстраивайтесь. Она с норовом, упрямица, выбьется вперед, сразу зазнается, вытворяет всякое, свою дурь показывает. Вы на нее меньше обращайте внимания, никудышеньки она не денется. Куда она от фермы? Дочка ее коров доит, матери бережет.

И повела Алтынова к себе в дом. Миновав кухню, они вошли в горницу, тесную от мебели. Алтынов подумал, что в горнице, напоминавшей музей, будто собраны подарки, даже ковровые дорожки, телевизор, шифоньер, комод казались подарками. Стены были увешаны похвальными грамотами вперемежку с фотографиями. Анна о грамотах не упоминала, сам не слепой, но к фотографиям подвела и пояснила:

— Эта молоденькая девушка — моя доченька Тоня. Не хвалясь скажу, аккуратненькая девушка, в институте учится, скоро врачом станет, умница-разумница. Уж я так по ней скучаю, так скучаю, что не чаюсь свидеться. А этого, поди, узнаете, Гора. На тракторе работает, домовитый, такая заботушка, все бы только о колхозном радел.

В прихожей хлопнула дверь. Понизила голос:

— Муженек. Безотказный работничек, что конопли мочить, что вытаскивать — осенью в любую воду полезет. Партейный, да вы знаете.

Шаги в прихожей стали удаляться. Анна запела:

— Трофимушка, гостюшко у нас какой!

Опоздала: за мужем захлопнулась дверь.

— Вы тут побудьте, я вам принесу молочка из погреба, холодненького, оно сладкое.

Алтынов и рта не раскрыл, как Анна исчезла. От нечего делать стал читать похвальные грамоты. 1958 год. Анна Кошкина получила от каждой коровы две тысячи восемьсот килограммов молока. 1959 год. Четыре тысячи!

Анна вошла с запотевшей кринкой, но не успела достать стаканы из буфета, как в прихожую ошалело вбежала белобрысенькая девочка и закричала:

— Тетк! Мамка вешаться хочет!

Анна остановила ее:

— Иди и скажи, чтобы не дурила, приду — плохо будет!

Девочка продолжала хныкать:

— Мамку жалко.

— Иди, иди, не повесится твоя мамка. — Анна приложила к сухим глазам запон. — Беда, Иван Ильич, с сестренкой. Егорка — непутевый — ее муженек. Андрей Егорыч побранил его за Пашеньку, он и взбеленился, с неделю вино лопал, до того допился, что за Санюшкой с веревкой бегал, а протрезвел, паспорт взял и смотался в Санск. Ей бы паспорт спрятать, да она, раззява, не в меня, как будто и не сестра, такая беззащитная, хворая, ума не приложу, что с ней делать.

— Пошли к ней, — сказал Алтынов.

Санька, жена Егора Самылина, держала веревку и дышала, как рыба, выброшенная на берег. Маленькая девочка визжала под кроватью, белобрысенькая Верунька, что прибежала раньше, чем пришли Анна и Алтынов, ухватилась за конец веревки и, брызгая слезами, кричала:

— Мамка, не нады!

Анна рывком вырвала веревку. Санька вниз лицом упала на кровать и запричитала, из ее причетов Алтынов понял, что старшая дочь, которой в эти минуты дома не было, отказалась мыть пол в сенях, мать, чтобы припугнуть ее, пообещала повеситься.

— Работать, Санька, надо! На работе блажь из тебя скоро бы вышла! — раздался за спиной Ивана Ильича сердитый голос Грошева.

Алтынов повернулся и не сразу протянул руку бригадиру. Грошев был непохож на себя самого. На нем мешковатый новый синий хлопчатобумажный костюм, и прежней шапки, годной разве только вороне на гнездо, как однажды сказала Прасковья Антонова, не было на его голове, лысину прикрывала фуражка, а подшитые валенки заменили тупоносые ботинки, видно вынутые с самого дна сундука.

— Ты, Иван Ильич, на эту комедию не обращай внимания: Санька вечно чудит. Анна, ты сестру успокой. Идем, Иван Ильич.

— Духотища какая, — сказал на улице Грошев. — Как в парнике… Вот работай с такими психами, сам дивлюсь, как держимся…

— Опоры нет, коммунистов нет.

— Какие коммунисты, у Трофима Кошкина слов не дощупаешься, ему прикажи — сделает, чтобы людей организовать — боже упаси! Давыд Пшонкин — древний старик, с печки не сползает. Один я начеку. Коммунисты были, когда колхоз был. Пойдем пообедаем.

Дом Грошева, как верховод, возвышался над остальными. Выпятив высокий, из красного кирпича цоколь, он точно хвалился: вот я каков.

В полутемных сенях их встретила тучная женщина. Шла, и половицы, поскрипывая, гнулись. Ивану Ильичу пожаловалась:

— Каждый день так. Каждый день себя голодом морит, знает одну работу. Без завтрака, как молоденький, бегает.

— Ничего, я дюжий, — Грошев, кося глазами на Алтынова, подмигнул.

В половине дома, куда они вошли, было по-крестьянски просто и просторно. Большая русская печь. Липовый, темный от времени стол. У печи, вдоль стены, широкая посудная лавка, выскобленная до блеска. Рядом с дверью на пузатых ножках деревянная кровать, застланная одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков. В темноте красного угла притаилась икона. Грошев поймал взгляд Алтынова, мотнул головой в сторону жены, стучавшей заслоном:

— Их не пересилишь.

Алтынов промолчал, хотя помнил икону с тех пор, как Грошев его после купели отхаживал водкой. Да и скоро забыл об иконе. Вкусно запахло наваристой похлебкой, где-то внутри защемило так, что задвигал губами. Жена Грошева, Лукерья, кинула на стол облезлые деревянные ложки, в большой эмалированной миске подала дымящуюся похлебку со свежей бараниной. От такой похлебки не оторваться. Да и подовой хлеб домашней выпечки был необычно вкусным, душистым. Лукерья стояла у печи и осторожно следила за тем, как они ели, время от времени их подначивая:

— Хлебайте, хлебайте, чай, наголодались. Может, погуще подлить?

И подливала. После из такой же большой миски ели пшенную кашу. Каша была разваристая, таяла во рту. Давно Иван Ильич так сытно не ел. Пообедав, Грошев предложил было малость покемарить, но Алтынов, пересиливая легкую дремоту, отказался. Они выбрались на крыльцо, присели на ступеньках.

Грошев ловко одной рукой свернул прямушку, лизнул языком по краю газеты — и готово. Алтынов левой достал папироску, сунул коробок спичек под мышку правой оторванной руки.

— Мастак, — сказал Грошев, прикуривая от спички Алтынова. — Будь у меня вместо правой в целости левша — я так не смог бы.

— Сумел бы, — заверил Алтынов. — Куда денешься.

Курили молча. За садом Грошева, в промежутках дощатого забора, мелькала Анна Кошкина — куда-то ее гнала сухота-забота.

— Напрасно все-таки строим здесь ферму, — сказал Алтынов. — Переселить бы вас в Кузьминское, да Низовцев все…

— Ферму зря строим, я согласен, — подтвердил Грошев, — но нас, стариков, Иван Ильич, зачем в Кузьминское тащить — один голый убыток, а молодежь без вашего содействия в город уйдет. Оставьте Малиновку в покое, сделайте у нас ферму откорма крупного рогатого скота. Мы при деле, и вам канителиться не надо.

Однако мне пора к косцам, ты, может, отдохнешь? — поднимаясь, заключил он.

— Пойду на стройку, — сказал Алтынов, хотя знал, что там нечего делать.

За околицей оглянулся: нахохлилась под тяжелой шиферной крышей изба Прасковьи Антоновой, у нескольких дворов крыши просели — хозяева живут в городе, а на родине берегут на всякий случай свое гнездо, и только дом Грошева, главенствуя, гордясь красным высоким цоколем, веселил глаз.

— Да, — промолвил Алтынов, входя в густеющие овсы, — разоряются выселки. А ведь когда колхоз был, тленом не пахло.

Алтынов прикинул. В партийной организации порядком было коммунистов, много начальства. К председателю Грошеву не всякий сразу и попадет: сколько у него этих помощников, в тогдашней конторе — теперешней сторожке — от столов теснота. Завхоз, полевод, заведующий фермами, два бригадира полеводческих бригад, бухгалтер, счетовод, учетчик, кладовщик, фуражир… У них семьи были — жены, дети. Присоединили Малиновку к Нагорному, сколько люду схлынуло: коль походил в больших или малых чинах, идти в поле с вилами неохота и вроде стыдно — к руководящей должности скоро привыкают, а отвыкнуть от нее трудновато бывает. Низовцев намекает, что Грошев-де не тянет на комплексной бригаде; легко сказать: не тянет, а кем заменишь? Доярку и то не сыщешь…

В сторожке Алтынов прошел к телефону с намерением поговорить с предриком насчет будущего Малиновки, но дед Макар предупредил:

— Не калякает. Опять где-нибудь порыв. У них так, расшиби их в тыщу.

Алтынов устало сел. Было сонно, лишь тревожно жужжала и тыкалась в стекло оса. Макар растворил окно.

— Лети и больше не лезь, куда не просят.

— Не закрывай, — попросил Алтынов, чувствуя, как меркнет духота в сторожке. — Ты как, если я здесь заночую, найдешь что постелить?

— В сенцах постель на сене улажу.

— Ладно. Ах, тишина какая!

Дед Макар понял по-своему:

— Кирпича нету, цементу нету, железа нету. Вот и тишина.

— Что-то душно, отец.

Вышел наружу, сел на берегу пруда под ветлу, долго сидел, глядя в тихую воду, хотя какая она тихая: в ней сновали, плавали вверх и вниз клопы, водолюбы, плавунцы, однажды высунул голову тритон, но, вероятно испугавшись Алтынова, вильнул хвостом и ушел в глубину. «Каждый свое справляет, — размышлял Алтынов про водяных жуков и клопов, — им легче: делай то, что природой тебе предназначено, а вот ты знаешь, что тебе делать, но не знаешь как».

Дед Макар кликнул, объявив, что телефон работает, но Алтынов не стал звонить.

 

17

День шел, шел и не думал кончаться. В Малиновку идти не было смысла, вторично встречаться с Прасковьей Антоновой не хотелось, да и считал встречу бесполезной; на стройке заминка — затор со строительными материалами, поэтому ни души, и дед Макар, как привязанный, мается по ферме.

«Пожалуй, пойду в летний лагерь», — наконец решил Алтынов. Томясь бездействием, он тешил себя призрачной мыслью: «Прослежу за отправкой молока, за порядком, проверю, когда пастухи пригонят стадо».

Пастухи пригнали стадо в обычное время, дойка шла, как и должна была идти. Ивана Ильича заинтересовало лишь одно, как Маша Антонова сразу доила четырьмя аппаратами. Но ни с Машей, ни с другими доярками побеседовать не удалось — стемнело быстро, и они, закончив дойку, заспешили домой.

Алтынов пристал к пастухам. Коровы на лежбищах шумно вздыхали, продолжая и во сне пережевывать жвачку. В конце пруда, во тьме густеющей, сонно вызванивали лягушки. По горизонту бродили тихие сполохи.

Пастухи сидели у костра и хлебали мясную похлебку. Алтынову тоже налили миску, и когда он приобщился к их полевому застолью, перестал чувствовать себя чужим. Старший пастух Матвей Аленин говорил, что последнее ненастье их выручило, в низинах и лощинах густо пошла трава, правда, на буграх и припеках она снова начинает краснеть и стареть, надо на буграх траву скоту скормить, пока она не зажескла.

— Ты, Степан, — продолжал Матвей, — без обиды будь тебе сказано, стадо водишь не так. Ты коров насилкой заставляешь идти туда, куда тебе хочется, они упрямятся, а раз так — про еду забывают. Ты паси, чтобы они за тобой шли спокойно, ты им подсказывай, как надо идти, подсказывай, но особо не понуждай и не давай в то же время шибко идти, то есть не гони гоном. Пока ты по траве стадо гоняешь, а не пасешь. Прок от этого не велик: скот не столько травы съест, сколь ее потопчет. Надо, чтобы коровы все подчистую брали. Взяли, переходи на другой участок, надо, чтобы трава через стадо шла. Понял? Тогда и надои поднимутся, и жалованье у тебя будет больше. А то зарядил одно: уйду. Уйти просто — ты нашу науку усвой.

— Мудреная она, эта наука. Я, бывало, думал: у пастуха дело не хитрое, — ответил Степан, старший пастух второго стада. — Бегай или стой с дубинкой — и вся наука. А оно — вон сколько загадок!

— Вот-вот, однако будем спать, — сказал Матвей, облизывая ложку.

Костя стелил себе наруже.

— Иван Ильич, пойдемте с нами в избушку, — пригласил Аленин, но Алтынов раззадорился на приволье Кости Миленкина.

— Я, пожалуй, с Костей лягу, если он…

— С удовольствием, — обрадовался Костя.

— На земле как бы простуду не схватили. Костя, он молодой, — возразил Аленин.

— На фронте как спали? Прямо в снег ложились, а сейчас вон какая теплынь.

В избушке скоро стихло. Алтынов лежал на дерюгах на спине и смотрел в небо. С утра было облачно, душно, к вечеру совсем разгулялось, небо вызвездилось. Сбоку, со стороны пруда, если выпростать руку из-под старенького одеяла, холодит: ложилась роса, светлая вода пруда скрылась под войлоком седого тумана.

— Ты, Костя, не каешься, что стадо пасешь? — спросил Алтынов. — Я помню, бывало, у нас в деревне в пастухи шли самые бедные.

— Мы не бедные, — сказал обидчиво Костя. — Я в пастухи пошел для практики — на ветеринара хочу учиться. Какой я буду фельдшер, коли не знаю повадок животных. Они, коровы, как дядя Матвей скажет, хитрые, каждая со своим характером. Знаете, у Антоновой какая дошлая Заря, за ней следи да следи. У коров она за командира, куда она, туда и они. Ею управлять не сразу научишься. Зато себе всегда пищу сыщет. Вымя у нее по земле волочится. Антонова никому ее не отдаст.

— Антонова? Ах, Маша, дочь Прасковьи, — спохватился Алтынов. Для всех она Маша, для Кости — Антонова. Иван Ильич слушал Костю и следил, как бродят, мельтешат по горизонту сполохи; вспоминался фронт, те часы и минуты, когда на твоем участке обороны затишье, а где-то далеко, судя по огневым отблескам на темном небе, идет кровавая схватка.

Около Малиновки заурчала машина. Вскорости запели парни. С карьера приехали. Вон и девчата засмеялись. Как все-таки тихой ночью далеко слышно. Эти парни могут увезти молодых доярок.

Костя шептал:

— Антонова здорово работает. Мать ее коров оставила, она взяла их себе. Знаете, холод, дождь, она посинела, но не хнычет, не сдается.

«Антонова. Видишь, как официально называет, — подумал Алтынов, — а ведь, поди, любит ее, недаром весь разговор о Маше».

— Костя, сколько тебе лет?

— В ноябре семнадцать исполнится, а что?

— Так, спи.

«Ей двадцатый. Нет, салажонок он против нее, а то бы неплохая пара — оба животноводы, все время вместе. Эти бы из деревни не уехали».

Захотелось курить. Сел, сунул зябкие ноги под одеяло, загремел спичками.

— Дайте я вам папиросу прижгу.

— Не надо, Костя, сам сумею.

Иван Ильич сидел с папироской во рту, но чиркать спичкой медлил. Низом, от пруда, тянуло сыростью и тиной, но стоило повернуть голову в сторону, как воздух отдавал знойным настоем трав. Было необъяснимо хорошо. Когда с ним, Алтыновым, такое случалось? А, тогда… В годы коллективизации отец одолевал его жениться, но он тайком ушел в Конев и поступил в педтехникум, было ему двадцать. Да, двадцать. Зиму прожил в общежитии, летом приехал на каникулы домой. Вечерами за три километра шастал в поселок Саргу. Говорят, теперь крапивой да лебедой Сарга заросла, ни одного дома, а тогда в поселке жизнь кипела. Жила в Сарге Поля, чудо-девушка, ее пышные светлые волосы слегка кудрявились, лицо чистое, круглое, с ямочками, улыбнется — дух у тебя захватит…

Алтынов прикурил. Сладкая ноющая тоска по давно ушедшим ночкам охватила душу, помнилось, по утреннему свету добирался домой, проскальзывал мимо двора, где слышно было, как стучали по дойнице струйки молока, — мать доила корову, — шмыгал в сад, где под березами у него была постель.

Осенью уехал учиться. А в Саргу вернулся парень из армии, домашние принялись сбивать Полю, чтобы она вышла за него замуж. «Ты крестьянка, — внушали ей, — Ваньку Алтынова не дожидайся, выучится, на учительнице женится». Написала Поля Алтынову тревожное письмо, просила, если любит ее, если нужна ему, пусть приезжает и забирает. Но куда он мог забрать? Да, мог, конечно, не сообразил. До сих пор жалеет и кается. Советовал ей до весны подождать… Не дождалась.

Алтынов потушил папиросу о мокрую траву. Прислушался к молодым голосам — все еще полуночничают. Да, за того парня Поля вышла замуж и уехала с ним на Алтай. С тех пор не видел Поли и не слышал ничего о ней. Канула. До седых волос дожил, но в снах она приходит к нему молодая, красивая. После такого сна он долго не может успокоиться.

— Она, Антонова, — зашевелился Костя, — меня смоленским бродягой зовет.

— Это почему? — спросил Алтынов, думая, что, может, и Костя всю жизнь станет вспоминать младшую Антонову, первую любовь свою.

— Отец у меня был смоленский. Я поступлю в ветеринарный техникум, после него пошлют куда-нибудь километров за триста.

Алтынову показалось прохладно, он с наслаждением забрался под одеяло.

— И тебе, Костя, никого и ничего здесь не будет жалко?

— Не то что не будет, но жизнь такая.

— Ну, а если колхоз тебя пошлет учиться?

— Если так, остался бы, Антонова говорит, она ни за какие деньги Малиновку не променяет.

Говорили, пока не заурчала машина. Видимо, парни поехали на карьер. У кого-то на насесте закричал петух.

— Спи, — сказал, зевая, Алтынов, — утром тебя не разбудишь!

Кажется, Костя уснул, как только грузовик уехал, может быть, он каждую ночь не спит до отъезда машины…

Иван Ильич проснулся и не понял, где он, сначала услышал жужжание движка, затем голос Кости:

— Антонова, ты заметила, я у Синицы копыта подрезал, заламываться стали.

— Спасибо, Костенька, молодец ты у меня!

«Вот те раз! Опасался, что Костя проспит, да сам дал храпака!» Иван Ильич поспешно натянул одежду, сбегал к пруду, кое-как умылся, чтобы не особо казаться заспанным. У калд стоял в сторонке, опять наблюдал, как работает Маша Антонова. У нее получалось удивительно ловко. Подошел Матвей Аленин, осведомился, как спалось, нет ли желания позавтракать вместе с ними. Алтынов отказался. Матвей догадался, за кем следит Алтынов.

— Хитрая молодежь пошла, возьми хоть Коську, хоть Маньку, они с техникой запанибрата. Думали, Прасковья ушла — замены не найдется.

Дойка закончилась. Пастухи принялись выпускать коров из калд. Алтынов поспешил к Маше, развязывающей тесемки халата, спросил, как думает жить ее мать. Маша глядела на пруд.

— Не знаю, что она думает, у нее своя голова.

Похвалил Машу и осторожно попытал, что, наверное, тяжело справляться с сорока коровами.

— Надо подыскивать доярку.

Маша недоуменно посмотрела на Алтынова.

— Я разве не справляюсь? Ну, чуточку попозднее закончу дойку, чем все.

Рядом с молочной стояла Анна Кошкина и внимательно следила за ними.

— Ну, а Кошкина как?

— Кошкина своих коров доит, до нее мне дела нет. — И, сияв халат, ушла в молочную.

На плотине появился «газик». Вездесущий Алексей сообщил, что приехал за Алтыновым, — его и Низовцева нынче приглашают к девяти утра в Конев на совещание. Вчера звонили в сторожку, но дед Макар сказал, что Алтынов лишь приедет вечером. Алексей заезжал на ферму, старик руками развел: пропал секретарь.

Надо было ехать.

 

1

«Москвич» салатного цвета дожидался хозяина под окнами. Низовцев с утра собирался в Санск. Он, обжигаясь, ел мясные щи, по утрам он всегда хлебал щи, считая, что самое основное — свой «мотор заправить», после щей ел он истово жареную картошку, запивая молоком, все его движения приноравливались к будоражившим его мыслям. Трудно, когда стройка внеплановая, все же кирпич на Урочную поступил, на одном предприятии в Санске заместитель председателя отыскал цемент. Низовцев, думая, что бывает же так — у одних цемента излишек, а там, где ему положено быть, нет, втайне поругивал плановиков: ведь цемент вынуждали клянчить, клянчили, как погорельцы; конечно, сам Низовцев мог в Санск не ехать, справился бы и заместитель с отгрузкой того цемента, но у Низовцева были кое-какие связи, и он надеялся выпросить дополнительно несколько тонн цемента, потому что как раз распорядился заложить кормоцех, — работники «Сельхозтехники» обещали до зимы установить и смонтировать оборудование.

В сущности он, Низовцев, один занимается стройкой. От Алтынова помощи не жди. Какая помощь от него, когда Низовцев сам за рулем «Москвича», а на «газике» Алексей везет Алтынова в Конев, в больницу. Видишь ли, Алтынов романтик, ему захотелось на свежем воздухе поспать. Его радикулит за эту дерзость сковал. Хлипкий секретарь, болезненный. Селянкин был, вот это да! Здоровяк, «газик» застрянет, так Селянкин плечом в него упрется, поднажмет, глядишь, и выехали из болотины. И с людьми ладить умел, будто шутит, смеется, совсем свой в доску, смотришь, без нажима народ на свой лад настроил.

Алтынов в горячую пору уезжает: сенокос, стройка в разгар входит, но не жалеет Андрей Егорович, что один остается: Алтынов и раньше против стройки был, а приехал из Малиновки совсем помешанный — и люди там одичали, и перспективы никакой.

Низовцев вышел на улицу.

«Газик» стоял еще у квартиры Алтынова. Оказывается, шофер не уехал. Он возился около машины. И всегда так: как кто сильно заболел, бегут к Низовцеву просить, чтобы отрядил Алексея, потому что в таких случаях никто не умеет так плавно и осторожно вести машину, как он.

Низовцев подъехал к квартире Алтынова. Иван Ильич полулежал в «газике» на подушках, боясь пошевелиться. Андрей Егорович сказал, поглядывая на копошащегося Алексея:

— Не горюй, Иван Ильич, наши эскулапы тебя скоро на ноги поставят, всю казенную часть изрешетят уколами, но поставят.

Алтынов, покрываясь холодным потом от стреляющей боли, ослабшим голосом тужил:

— Нет, Андрей Егорыч, мой конь, видать, отскакал свое. Чуть сквозняк — я никуда не годный. Неужели проклятый радикулит меня скрючил за то, что я у Барского пруда поспал? А ведь благодать какая была! Молодостью пахнуло… Если я долго проваляюсь, ты не забудь Костю Миленкина, помоги ему поступить в ветеринарный техникум, умный паренек.

— О чем разговор, дадим подходящую стипендию, — соглашался Низовцев и, сердись на копошащегося Алексея, понимал, что теперь до самого отъезда «газика» не сможет отлучиться.

— Трудно будет тебе, Андрей Егорыч, одному, — продолжал Алтынов.

— Ничего, справлюсь. Я, слава богу, на здоровье не жалуюсь. Ты о работе не думай, ты книжки читай. В войну меня ранило, попал в госпиталь, так читал запоем, читаю и чувствую, что умнее становлюсь, а нам всем чуточку надо быть умнее, да вот… Мне сейчас читать неколи, а ты читай. Алексей тебе книжки будет возить. Правда, скучно читать о хозяйственном расчете, но ты все равно читай, если там про любовь читать или про приключения разные — одно расстройство нервов, а хозяйственный расчет мысли будит, думать заставляет.

Наконец Алексей перестал возиться с машиной. Из дома вышла жена Алтынова. Низовцев пожал холодную потную руку Ивана Ильича.

— Ну, выздоравливай. А вы, Полина Ефимовна, Ивана в дороге берегите, Алексея сдерживайте, если он быстро погонит.

Алексей, садясь за руль, укоризненно посмотрел на председателя.

Низовцев постоял, пока «газик» не скрылся за околицей.

«Ну что ж, — подумал он, выводя «Москвич» на Малиновский проселок. — Алтынова долго продержат в больнице, потом на курорт пошлют. По крайней мере, мешать не будет. Трудно одному, а с тобой еще труднее».

Дождей давно не было, и можно было проехать не только запавшим проселком, но и любым межником, если он совсем не затравенел. Проселок был пустынен, слегка смоченная утренней росой пыль низко поднималась и лениво оседала.

Спускаясь с горы, Низовцев увидел мчащий навстречу желтый «газик». Низовцев помнил почти все номера машин районных руководителей, но из-за дальности расстояния не мог разглядеть номера, да и такого цвета «газика» у районного начальства не было. Подъехав ближе, он узнал Селянкина, секретаря парткома коневского совхоза. Андрей Егорович остановил «Москвич» и вышел навстречу с распростертыми объятиями.

— Каким ветром, Виктор Васильевич? — спросил он и порывисто обнял высокого, кряжистого Селянкина.

— С попутным, Андрей Егорыч, с попутным, — пробасил Селянкин, освобождаясь от объятий радушного Низовцева.

— А я своего только-только проводил.

— Куда ты его?

— В больницу. Радикулит. Да, вот какие дела, Виктор Васильевич. Ты бы в гости с супругой приехал. Антонина Самсоновна вас часто вспоминает. Нашли бы времечко посидеть. Помнишь, как мы с тобой работали. Вот давали! Один туда, другой сюда, и все в согласии. Отняли тебя.

— Что так мрачно, Андрей Егорыч?

— Жалею тебя, Виктор Васильевич. Придумали: один и тот же коммунист может избираться на должность секретаря парторганизации только дважды. Хорошо, что на последнем съезде эту помету из устава выкинули. Эх, чуть бы пораньше, мы бы никуда тебя не отпустили.

— Алтынов опытный работник, я, в сущности, его ученик, он учил меня, как вести партийное хозяйство.

— Не спорю. В райкоме он был на месте, здесь же с людьми надо работать, знать их подноготную, психологию, знать хозяйство. Я руководитель, мое дело, чтобы планы выполнялись, а ты — партийный деятель, обеспечь, выражаясь по-армейски, моральный дух личного состава. Так-то… Ты откуда?

— У вас в Малиновке был. Не будешь ругаться, что без спросу по колхозу езжу?

— Уж не с проверкой ли? Может, как члена райкома тебя послали по жалобе Прохора Кузьмича? Да, начальники на меня стали жаловаться. В контору ехать некогда, любое предписание вытаскивай — не поеду: тороплюсь в Санск насчет цемента, задавай вопросы на ходу, все выложу, как на духу.

— Андрей Егорыч, — попытался остановить Селянкин.

— Погоди Егорычем величать, может, я этого не заслужил, может, я произвол творю, авторитет Прохора Кузьмича подрываю. Я же в неперспективной Малиновке дома разрешаю строить.

— Андрей Егорыч, дай мне слово сказать…

— И ты согласился проверять?

Селянкин сграбастал худощавого Низовцева, прижал к себе и, смеясь, отпустил:

— Андрей Егорыч, сколько в тебе задора, энергии. Извини меня, ни о каких жалобах на тебя я не знаю. Прости, что без спроса смотрел, как Мария Антонова доит сразу четырьмя аппаратами. Она настоящий мастер. В районе ни одна доярка сорок коров не доит. Вообще пока с механической дойкой далеко до идеала. В Сазановке ни передвижки, ни летнего лагеря, коров доить гоняют за десять километров во дворы. Додунов на лето вообще механическую дойку отменил. У вас хороший лагерь, пастбища, вода рядом. И мастерица такая!

— Она временно доит сорок коров, она для матери коров бережет, с ее матерью у нас вышла одна история.

— Слышал я эту историю, — перебил Селянкин. — Правда, плохо понял ее. Но дело не в этом. Младшая Антонова заявляет, что привыкла доить сорок коров, значит, она доит не временно. Но пусть даже временно, она доказала, что можно доить сразу сорок коров! — тронул Низовцева за рукав. — Не подослать ли мне из совхоза какого-нибудь красавца, не увезти ли ее в Конев?

— Ну, Селянкин, ну, разбойник, у старого товарища надумал красть, — оживился Низовцев. — Я тебя на земли колхоза пускать не стану, мужиков с кольями выставлю!

— Не хватит у тебя мужиков, — сказал Селянкин, прощаясь. — В гости как-нибудь с супругой приеду, но прежде всего приеду в Малиновку с доярками, пусть посмотрят. Ты не возражаешь?

— Ах, разбойник, — пробормотал Низовцев, усаживаясь в «Москвич».

И опять один на один остался с дорогой. Он жалел, что Селянкина взяли из колхоза, как бы пригодился он теперь.

 

2

Небо стояло голое, с дымчато-красной каемкой у горизонта. Солнце жгло с утра до вечера. На буграх и суходолах трава покраснела, острозубчатые листья одуванчика и дикого цикория свертывались трубками. Пастухи маялись. Скот одолевали слепни и оводы. Коровы ярились. Задрав хвосты, они носились как одурелые. В полдень стада долго стояли в калдах. Коровы искали спасение в пруду, забредая в воду по брюхо.

Надои упали. Маша злилась на жару. Только-только она опередила Анну Кошкину, и не терпелось доказать, что ее победа не случайна. И на вот тебе — жара! Пастухи жаловались: жарит, как на сковородке, в суходолах совсем нечего взять.

В знойный полдень к концу дойки приехал Грошев, доярки, не сговариваясь, сбились около него. Тужили. Маша подошла с опозданием. Прислушалась к говору, выхватила из кармана свернутую районную газету, ткнула Грошеву:

— В Дуброве коровам зеленку дают — там надои не падают!

— Так мы намаемся, а заработаем гроши, — причитала Анна Кошкина. — Манюшка, деточка милая, что Тимошке сказывать — у него за чужой карман душенька не болит, ему и так гоже платят.

— Бабы, что ерепенитесь? — Грошев старался остудить их пыл. — Я не запрещаю давать зеленку. Косите клевер на здоровье.

Доярки было примолкли, но взвился писклявый голос Любки-Птички:

— Сам коси! Мы коров и дои и среди лета корми! Ты нам зеленки накоси и привези!

Грошев потрогал пипку носа.

— Лупиться начинает, от жары, что ль.

— Чекушку носа не показывай, отвечай!

— Давайте посчитаем. Часть людей на стройке, сенокос идет. Где вам людей возьму?

— За косьбу заплатишь? — спросила Анна Кошкина.

Грошев заверил, что ни копейки не утаит. Анна стояла за то, чтобы самим взяться за косы, с ней согласилась Таисья Семина. Дуся Аленина заохала: она косу в руках не держала и не девичье это дело. Любка-Птичка юркнула за спину Семиной, как будто ее и нет. Нинку Коршунову в расчет не клали — куда ей, игрушке, косой махать! Но мало-помалу утряслось, нашлось место всякому.

Клевер цвел. Алело бескрайнее море шапочек. Пахло сладко медом. И над всем этим морем стоял густой гуд пчел и шмелей. Казалось, сам зной тягуче звенит. Маша, наклоняясь, рвала алые и красные шапочки и сосала их.

— Ой, сладкие и медом отдают!

Анна Кошкина присекла:

— Хватит нам бездельничать, начинаем.

Маша держала косу на весу, дожидаясь, когда прокосят доярки ряды, — ее поставили замыкающей. В жизни своей Маша косила что-то раза два у себя за огородом, около берез, — это когда у матери была коза. Но что там была за трава — реденькая, тощенькая, а клевер густющий, стеблистый, даже Анна Кошкина, смахнув пот, сказала:

— Еле прорежешь.

Маша взмахнула косой резво, но не сбились, не сгрудились стебли в нарядный валок, коса воткнулась в землю туго, как струна тренькнув. Анна подходила к концу гона, а Маша маялась где-то около середины.

Анна, заходя новый ряд, воскликнула:

— Машенька, за тобой впору снова косить.

Маша, не оглядываясь, слышала хруст позади себя, то подкашивала Анна. Изнемогая, Маша невольно старалась косить ровнее. Пот стекал по рукам, застилал глаза, а во рту была страшная сухость, вот-вот полопается все. Нагнав, Анна переняла косу.

— Косенка ничего, — сказала она, махая, как казалось Маше, без особого усилия. — Ты ее, доченька, не так держишь, ты, миленькая, приглядывайся, как я кошу. Гляди-ко.

— Я так не сумею, — виновато сказала Маша хриплым голосом.

— Сумеешь, ты иди, попей, легче станет.

Затарахтели колеса. Послышался разудалый голос Нинки-Молдаванки. Нинка, как парень, широко расставив ноги, стояла в телеге и, держась за вожжи, лихо погоняла лошадь. Позади нее тряслась полная Дуся.

Косили до обеда. На ферму Маша ехала с последним возом. Она сидела на душистом, слегка привянувшем клевере и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Она вдыхала медвяный запах, смотрела с высоты воза на волнистые поля и наслаждалась. Нинка, свесив ноги, правила лошадью и беспрестанно говорила, Маша слушала ее веселый щебет, но думала свое, да и думала ли? Были какие-то обрывки мыслей. То видела в Барском овраге желтые ульи пчельника, то вспоминала густой гуд на клевере, смотрела на Малиновку, с белым, как пшеничный каравай, домом Устиньи Миленкиной, то думала о Косте…

Все-таки хорошо было жить, несмотря ни на что. Вот устала, но и усталость приятная, не умела косить — научилась, правда, не совсем научилась, но получается.

Усталость и вечером не прошла. На дойке опять Костя услужил. Дома, наевшись молока с хлебом, не стала ждать, когда мать нажарит картошки, а упала в мазанке на постель и, не раздеваясь, проспала до утренней побудки.

И опять ездили косить клевер. Маша устала меньше, чем в первый день. Когда возвращались, Нинка на возу сердито спросила:

— Что у тебя с Юркой? Вчера не успели приехать, он как сумасшедший принялся парней булгачить, к тебе стучал, стучал.

Маша не призналась: стука в дверь мазанки не слышала, — гром и то ее не разбудил бы, а ответила с вызовом:

— Заладили ездить каждый вечер, поспать не дают.

— Ты не вышла к нему? — с испугом спросила Дуся.

— Может, я ему дала от ворот поворот.

— Что ты! — всхлопнула руками Дуся. — Парня какого отпугнула.

Вечером с карьера опять приехали парни. Юрка постучал в дверь мазанки. Машу клонило в сон, да и отпало что-то в душе к Шувалову, посторонним стал. Юрка стучал настойчиво, поняла — спать не даст, вышла.

— Что молотишь в дверь, ты знаешь, как я устала?!

Его томило свое, он с сердцем сказал, что Нинка и Дуся тоже вчера устали, но они выходят на улицу, а она неженка.

— Иди не к неженке, иди к Рае Грошевой, глядишь, Грошеву зятем будешь.

Говорила спокойно, будто ее не касалось. Стояла на низеньком крылечке, скрестив голые руки под наспех накинутой на плечи кофтой. Юрка подле нее на земле казался особенно маленьким и щуплым.

Он бешено схватил ее за руку:

— Брось притворяться!

Маша вырвала руку, поправила кофту, соскользнувшую с плеча, поежилась. На траве, под ветлой, как осколок гнилушки, холодно светил маленький светлячок, вокруг него чуть приметно зеленели мелкие листики куриной травки.

— Юра, работаем до упаду, какое гулянье.

— Ты всегда занята, у тебя всегда дела. А дверь дегтем вымазали.

— Какую дверь?

— Вот эту, мать твоя ее наспех покрасила.

Нинка говорила что-то о недокрашенной двери, неужели кому-то нужно было выпачкать дегтем дверь? Она не знала, а Шувалов узнал, узнал и поверил. Ну и пусть верит!

— Аа, молчишь! Правда, правда!

— Как?.. Правда?! Я пошла спать.

И захлопнула за собой дверь. Юрка стучал и извинялся, что погорячился, просил выйти объясниться. Маша сунула голову под подушку.

 

3

Грошев встал ни свет ни заря, заметался по улице — и на сенокос людей надо, и на погрузку кирпича. Раньше думал: Алтынов с Прохором Кузьмичом пересилят Низовцева, стройку прекратят, а не прекратят, так, на худой конец, в новых дворах откорм бычков наладят — тихо и спокойно; Грошев верховодил бы, Анна и Трофим Кошкины, Матвей и Аганька Аленины, Любка-Птичка с мужем служили бы скотниками, они к выселкам привязаны до самой своей кончины. А поля, луга кузьминским передать, пусть их пашут, сеют, косят, жнут.

Но, вероятно, тому не бывать, Низовцев распорядился фундамент кормоцеха закладывать. На стройке грохот стоит с утра, восьми нет, а стучат каменщики кирками, шлепают мастерками, шумит бетономешалка, грузовики с Урочной на ферму дорогу раскатали, что твое стекло.

Домой Грошев вернулся запаленный. Будто с жары выпил ковш квасу, хороший хлебный квасок мастерит его супружница, в иной бы раз прикрякнул — гожа штукенция! Нынче промолчал — и сразу робу скидать. Никак Тимофей Антоныч не привыкнет к новому облачению. Фуражка от жары лысину не спасает — к вечеру в голове начинает шуметь, ногам в ботинках жестко и тесно, синий костюм, на вид просторный, жмет под мышками. Сбросил с себя все, походил босой, в одних подштанниках, остыв малость, облачился в старый, неопределенного цвета костюмишко, ноги сунул в растоптанные валенки — не жмет, не давит.

Пришла Рая с телятника, полные губки покривила.

— Папаша опять свою сбрую натянул. Мам, сожгла бы его лохмотья.

— Что ты! Сожгу его рубище, он с горя помрет, нет уж, пусть живет — он нам пока нужен.

Ишь, Лукерья заодно с дочерью! Хотел было в сад пройти, в беседке подремать с часок, да на пороге остановился, про бумаги вспомнил. Вчера в Кузьминском, в конторе, кучу их надавали, велели заполнить и через два дня в контору представить. Снял с божницы папку, сел за стол, пододвинул к себе счеты. Долго муслил карандаш, собираясь ставить цифры в разграфленные листы, но не опустилась рука, подосадовал, что учетчика на три дня отпустил в Санск с продажей ягод. Отложив карандаш, читал, шевеля губами: «себестоимость», «рентабельность», «калькуляция», «интенсификация». Зимой, когда в экономическом кружке твердили, Грошев еще что-то смыслил, теперь — ни шиша!

— Хозрасчет. Придумали тоже, любят у нас бумагу в мусор переводить.

Но не отчитайся — к Низовцеву. Закрыл глаза, словно из тумана выплыло сухощавое лицо председателя, на голове короткие волосы торчат иголками, он чем-то напоминает ежа. Еж и есть. Фырчит и ногой топает.

Вчера Низовцев его распекал. Доярки наябедничали, что клевер коровам сами косят. Ну, Низовцев и принялся калить Тимофея Антоновича: он-де не разбирается в производственно-финансовом плане, ему не понятны элементы хозрасчета, а сам только притворяется, что понимает; плохой-де Грошев экономист — транжирит фонд заработной платы, что его бригаде дан; снижает производительность труда, косилкой-де зеленки накашивать — затраты пустяковые, а косами накладно, да и людей надо пожалеть. И пошел по бумаге черкать («На бумаге с карандашом многие бойкие да ловкие»). За траву бранить отстал, за соль-лизунец ухватился: почему на пастбищах не всюду лизунец разбросали. Грошев было ему в отместку: соль тоже денег стоит. Ну, придрался, будто семь собак с цепи спустил: Грошев-де до седых волос дожил, да и те успели вылезти, а хозяйствовать не научился — экономит копейки, а рубли летят в трубу. Сказал, что пришлет в помощь специалиста. Видел Грошев этого специалиста. Рыжий парень в гимнастерке — из армии недавно уволился, от морды прикурить можно, зовут Герман Евсеевич Никандров, по фамилии слышно, что из лапотников. А вид, а фасон, как же, зоотехник! Он, Грошев, все на практике, а не по книгам изучил.

Отодвинул бумаги, откинулся на стуле. Старинка на память пришла. Суетливое было времечко, но ничего — жили. Вызовут в район, накачают словами, и крутится он, Тимофей Антонович, подобно волчку, видят, завод кончается — снова пригласят. Зато ни о какой себестоимости не заикались, свел концы с концами — добро, не свел — ссудой из казны государства помогут. Ходил в страхе, а работать легче было. И власть твою не подрывали. Тогда Манька Антонова пикнуть не посмела бы.

А то в стенгазете разрисовали, на всю бригаду ославили, да кто вам, соплюшкам, дал право! Но попробуй задень Маньку, шуму будет! Силу заимела.

К ней делегация за делегацией, едут со всех сторон глаза пялить, как Манька четырьмя аппаратами доит. Грошев каждый день как на шильях — встречай да провожай гостей.

Правда, сегодня вроде можно передохнуть, вчера не звонили. А прошлую неделю замучили. Ясно дело, Манька ходит гордая, это не по ее, то не по ее, это ей дай, то подай — не угодишь.

Грошев вышел на крыльцо.

Над Малиновкой мягко сияло солнце. Небо было иссиня-блестяще и тоже источало свет. Солнце стояло во всем, оно искрилось и сияло ослепительно белым светом в крупных, как смородина, каплях росы, в мокрых темно-зеленых листьях ивняка, что на острых кончиках держали по малюсенькому водяному солнышку.

Грошев любил светлые дни лета, любил поблаженствовать, понежиться на припеке, но ныне даже не присел.

В конце Малиновки показался председательский «газик».

«Опять! — чуть было не вскрикнул Тимофей Антонович. — Думал, хоть день спокойно проживу, но, видно, по-своему не распорядишься». К «газику» пошел с веселой улыбкой. На председательском месте рядом с Алексеем сидел Герман Никандров, позади — два незнакомца.

Один маленький, черненький, с усиками, по виду молодой, другой — верзила под потолок, с красным, как кирпич, лицом, на груди зачехленный аппарат, на боку большой желтый ящик. Грошев смекнул: корреспонденты, — этих не хватало! Но руки жал приветливо.

— Я человек новый, — сказал Никандров, — людей ваших не знаю. Ты, Тимофей Антоныч, познакомь товарищей с биографией Марии Петровны Антоновой, ты ее знаешь с пеленок.

— Знаю, а как же! — бодрился Грошев и в то же время думал: «Черт, пригнало их, опять в Горелую не съездишь, не посмотришь дубняк».

Гостей провел на веранду, ветерок колыхнул и надул парусом кисейные занавески.

— Располагайтесь как дома, — услужливо пододвигая легкие кресла, пригласил Тимофей Антонович. — Доярок мы сейчас не созовем, придется ждать до обеденной дойки. Посидите, здесь вольготно.

Сходил в избу, принес берестяной кузовок земляники, что вчера Райка набрала в Горелой. «Что бы ей дубняк посмотреть, цел или лесничий отдал кому, не заметила — у девок одни парни на уме».

Черненький на ягоды краешком глаз взглянул.

— Мы в Коневе, в столовке, хорошо подзаправились.

— А я, пожалуй, поем, — сказал верзила и пододвинул кузовок к себе.

Грошев в раскрытую дверь крикнул:

— Мать, принеси молока из погреба!

Черненький принялся дотошно допытываться о Марии Антоновой, а дюжий фотограф, кинув в рот горсть ягод, лишь поинтересовался:

— Как она из себя, не очень корявая?

— Глаз слепит. Я бы на месте товарища Никандрова не моргал. Он у нас холостой, — пояснил Грошев. — Мария — девушка старательная, за коровами ходить любит и умеет.

Верзила съел ягоды, пододвинул стеклянную кринку, бокал молока выпил залпом. «Прожорливый, — определил Грошев. — Надо Лукерье сказать, чтобы щей побольше сварила». Он решил: угощу обедом, новости послушаю, корреспонденты, особенно областные, много всякого знают, может быть, и меня в статье не обойдут. Эта мысль его приятно взбудоражила, и он принялся рассказывать, как заведовал фермой в годы войны.

За разговором дотянули до обеденной дойки. В полдень в летнем лагере стало шумно. Машу верзила сначала фотографировал вместе с Нинкой и Дусей, затем одну. Раз десять, а то и больше щелкал затвором, то приказывал ей улыбаться, то сделать вид, что платок повязывает. Кошкина беседовала с черненьким и следила за фотографом.

— Мы молоденьким дорожку не загораживаем, наши рученьки уже намотались, бывалоча, под коровенкой посидишь.

Верзила, видимо, чувствовал на себе беспокоящий взгляд Анны и предупредил:

— Тетка, не уходи, я тебя сфотографирую.

Анна повеселела, вздернула косынку чуть ли не на затылок, спросила Любку-Птичку:

— Любочка, так гоже будет? Бабенки, нет ли у кого зеркальца?

Все шло как по расписанию. Но Никандрову надо было за каким-то лешим нагнуться над флягой. Он брезгливо отворотил лицо в сторону.

— Тимофей Антоныч, иди-ка, понюхай, от фляги затхлостью несет.

Грошев укоризненно посмотрел на него: молчи, мол, при корреспондентах. Для ясности даже головой в их сторону кивнул. Никандров и бровью не повел, будто здесь только свои. Сунул нос в другую флягу, лицо кровью набухло, аж бордовым стало, и принялся: Грошев не следит за тарой, поэтому на завод молоко с Малиновской фермы поступает повышенной кислотности.

Доярки доят, движок шумит, Никандров шум старается перекричать, доярки оглядываться стали; правда, с усиками продолжал сидеть на пенечке и смотреть, как младшая Антонова ловко навешивает стаканчики, а верзила то с одной стороны фотоаппарат наставит на доильные площадки, то с другой, щелк, щелк. Но ведь и они не глухие. Наконец фотограф зачехлил аппарат, черненький сунул блокнот в карман, встал с пенечка, Грошев как ни в чем не бывало пригласил их отобедать, но Никандров поспешил ответить за всех:

— Я думаю, товарищи, пообедаем в Кузьминском!

— Нам все равно, — равнодушно согласился с усиками.

«От меня их отгораживает, как от чумы, — подумал с обидой Грошев. — Когда нужен был, то Тимофей Антоныч, расскажи; дело сделано, Грошева пинком в сторону». Вспомнил про большой чугун щей, что наказал жене сварить, потемнел.

Так и стоял он, пока дойка не кончилась. Ехал с Гришкой Пшонкиным домой, ехал с отнятым языком — ни словечка не проронил. Гришка плечами жал, губы выпячивал, потихоньку над Тимофеем Антоновичем посмеивался. А Грошев думал тягостно, угнетенно. Почти сорок лет нуждались в нем, не чурались, а тут вдруг Никандров.

Кто он такой? Его биографию не сравнять с биографией Грошева. В далекой молодости Тимофей слыл ловким задавальщиком снопов в конную молотилку «Красная звезда», но однажды загляделся на заголившиеся белые ноги румяной девки и вместе со снопом сунул в барабан левую руку. Не будь коллективизации, нищенствовал бы Тимофей, но народился в Малиновке колхоз, пожалели однорукого, поручили ему трудодни записывать в книжки сельчан, с тех пор и стоит он у власти — бригадирствовал, заведовал фермой, председательствовал… Но прошло время, хватит, постоял у котла.

Стар стал по окнам палкой стучать. Пусть Герман Евсеевич Никандров побегает, ему в охотку. Он, Грошев, уйдет на покой. Подумал так, да спохватился, куда уйдет? В сторожа, вместо деда Макара? Снова заметил нахальную ухмылку Пшонкина — слышал-перепалку с Никандровым. Внутри заныло круче. Уйти… Уйдешь, всякий помыкать тобой станет. Один Егор Самылин сколько фокусов придумает, а разве Грошев одного Егора задевал?

Вздохнул полной грудью. Не рано ли сдаваться? Никандров свиные полдни в колхозе, поживем, посмотрим, как у него еще дела будут ладиться.

— Ты, Гринька, — сказал окрепшим голосом Грошев, — не очень-то вином увлекайся.

Пшонкин удивленно поставил на него глаза.

— Да, да, от тебя попахивает. Смотри, с машины ссажу и в поле с вилами отправлю.

У Пшонкина пропала ухмылка, лицо вытянулось,

 

4

Не торопясь, Маша шла от Дуси. Около заколоченного дома Калуги стояла Анна Кошкина. Сам Калуга вот уже десять лет жил в Санске, но места на выселках не терял. Кошкины, как соседи, вели надзор за его избой и садом. Анна шагнула навстречу Маше.

— Калуга раздумал в отпуск приезжать, собрался домок продавать, на слом за бесценок отдаст, прямо жалость.

Маша оглядела избу Калуги. Несмотря на заколоченные окна, вид у избы был довольно веселый.

— Пятистенок хороший, — согласилась Маша, — только бы веранду пристроить, двор не под одну крышу, а немного подальше отнести, чтобы со двора на ногах грязь в комнаты не таскать.

Анна вся засветилась:

— Машенька, миленькая, ты умница. — Шепотом добавила: — Пойдем внутри посмотрим.

Зашли со двора, Анна пошарила в кармане фартука, вынула ключ. Скрипнул ржаво замок. Потянула дверь к себе. Пахнуло пылью, нежилым. В полутьме ходили по комнатам, печатали на пыли следы. Анна вздыхала, словно не Калугин дом был, а ее и ей жалко с ним расставаться.

— Чего еще? — рассуждала она, многозначительно глядя на Машу. — Две комнаты прихорошенькие, кухоньку выгородить можно. Живи, не наживешься.

Маша тоже загорелась:

— Печь перенести ближе к двери — в комнатах всегда будет чисто, можно и совсем сломать, водяное отопление установить.

Анна приложила руки к груди, остановилась перед Машей, как перед иконой.

— Ну, детонька, все ты смыслишь, все ты понимаешь.

Повела в сад. После полумрака наруже особенно было светло, Маша даже зажмурилась, Анна говорила восхищенно, как будто видела впервые:

— Яблонушек сколь! И все в силе, все родят. И не жалеет Калуга!

Маша сорвала крупное краснобокое яблоко. Оно вязало во рту, но все равно ела. Анна смотрела, как она кислится, и нахваливала:

— Со своим садиком гожа, выйдешь утречком, какое хочешь, такое и сорвешь. И плохо ли на зимушку — лютую прожорливицу, запасешься яблочками. — Запричитала горестно: — Продаст Калуга домик на сторонушку, останется садик без призора, поломают его.

Маша подумала, что Анна советует ей купить дом. После поглядела на свою избу глазами стороннего человека: три окошка на полдни, одно боковое на закат — и все четыре маленькие.

Вошла — в комнате тесно и неуютно. Кровать стоит около голландки на самом виду, переборку поставить — тогда не повернуться. Смутил Машу Калугин дом, решила: деньги у матери на книжке есть, колхоз ссуду даст, только надо мать подбить на это дело.

В обед приехала с дойки, Прасковья в огороде полола морковь. Маша нагнулась рядом, рука об руку выщипывала мелкую травку. Надоело. Села на тропку, разделявшую огород на две половины. Солнце то и дело ныряло за седые тучи, что плыли стадами. В вышине дул ветрище, а в огороде было тепло, ласковый ветерок возился в волосах. Выпачканные землей руки Прасковья держала на коленях, на запоне лежало для супа несколько тоненьких морковок. Маша обняла мать, покачалась у нее на шее, как бывало в детстве. Давно дочь не ласкалась. Разомлело сердце Прасковьи. Маша зашептала ей на ухо:

— Мамочка, родненькая, я слышала, Калуга дом продает.

Прасковья отстранилась.

— Пусть продает, тебе-то что?

Маша повернула голову матери к избе.

— Не дом, мама, халупа.

— То была не тесна, теперь тесна стала. Тебе дом на что? Не вечно в доярках будешь ходить, когда не то замуж выйдешь.

— У меня нет жениха.

— А Юрка? — насторожилась Прасковья. Она встала, забытые морковки скатились с запона на землю. — Какого тебе короля надо?

— Мама, не упоминай мне о нем.

— Что ты, Машка, толкуешь, — заволновалась Прасковья. — Совсем начальники сбили тебя с пути, ты им не верь, они покричат о тебе, пока ты им нужна, а как что-нибудь, позабудут.

И в который раз горько подумала о том, когда дочь училась, только и жила ради того, что ее ученой сделает, все жилы вытянет, а выучит. У Анны Кошкиной дочь скоро врачом станет, Маша всего лишь доярка. Да что там Тоня Кошкина! Вон Нюшка Арапкина, губастенькая, глаза по-лягушечьи навыкате, ножки тонкие, ухватиком, взглянуть не на что, а из Санска в отпуск приехала с ребятенком и мужем. И муж прямо не по ней — высокий, полный, кровь с молоком. Не уехала бы Нюшка на стройку, в Малиновке на ферме с коровами или телятами валандалась бы, вскакивала, как Маша, вместе с петухами да прижила бы с каким-нибудь нахальным мужиком ребятенка себе на горе и на утеху.

— Мама, при чем здесь начальники? — перебила ее мысли Маша. — Буду хорошо работать, никто меня не обидит. Давай дом купим, а?!

— Маня, ты с ума сошла — деньги тратить, да неизвестно, уцелеют ли выселки, Прохор Кузьмич, слышь, в область жалобу написал. Не хочешь за Шувалова, не надо, поезжай в Санск. Вон Нюшка Арапкина малярит, живет хорошо, а разве ее с тобой сравняешь, ты у меня как картинка.

— Мамочка, — нарочно жалобилась Маша, — зачем меня гонишь? Анна Кошкина говорит: Калуга недорого запросит.

— Ах, ведьма она, настоящая ведьма, хочет совсем меня разорить! Тебя, глупую, подговаривает, а я никак не догадаюсь, в чем причина. Манька, берегись Анки — она баба с подвохом.

Прасковья совсем разволновалась и, наверно, забыла бы, что время на стройку идти, там она работала подсобницей, да позвал от крыльца Семен Семенович:

— Прасковья Васильевна, ты в сборе?

— В сборе, в сборе, — отозвалась она и быстро пошла к нему.

Едва мать ушла, письмоноска принесла областную газету, развернула ее Маша, и сердце захолонуло — на второй странице она улыбается с большого снимка, затягивая на затылке кончики косынки. Красивая. Свернет, положит газету Маша, походит по избе, снова развернет ее и любуется. Несколько раз принималась читать большую статью о себе, но в голове от возбуждения все путалось, она плохо понимала то, что было написано, все — и дом Калуги, и тревога матери, и Юрка Шувалов — отодвинулось, стерлось в памяти.

 

5

Дело, которое предлагали Маше, было несложное: всего-навсего сказать речь на районном совещании животноводов.

— Боязно на людях-то говорить.

— В школе училась, на уроках перед классом говорила, — напомнил Низовцев.

— Приходилось и на школьных собраниях.

— Тем более, — обрадованно сказал он. — Сочинять речь тебе не нужно, ее подготовил Герман Евсеич, до совещания неделя, выучишь.

— Мария Петровна, пошли в кабинет специалистов, я текст дам, — пригласил Никандров, до того молча стоявший у окна.

— Вот и договорились, — поспешил Низовцев. — Ты, Герман, обеспечь ее транспортом.

Маша впервые увидела Никандрова, когда он приезжал с корреспондентами, но тогда как-то не разглядела его — не до того было. Никандров был грудаст, плотен, румян, даже шея алела, что особенно ярко оттенял белый подворотничок гимнастерки. Ходили слухи, что он будет зоотехником Малиновской фермы, а пока в Кузьминском на стажировке.

В пустом кабинете специалистов на крайнем столе лежала синяя тетрадка. Маша догадалась: ее речь. Никандров сел, широко расставив локти, принялся громко читать написанное, чувствовалось, что чтение ему доставляет удовольствие. Действительно, написано было складно.

— Ну как, с подъемом? — закончив чтение, спросил он.

— Длинно и скучно.

— Что?!

— Скучно слушать. В книжке «Машинное доение» все это написано, в кружке изучали, чего еще с трибуны повторять?

— Вон ты какая! Значит, не хочешь брать?

— Анне Антиповне Кошкиной тетрадку отдайте, она мастерица речи говорить, может, я пойду?

Никандров вскочил, усадил рядом.

— Вопрос о твоем выступлении решен не здесь, а в райкоме.

Маша с неохотой взяла тетрадку.

— Ладно, пойду.

— Я отвезу.

На просторное правленческое крыльцо вышли вместе. Никандров присвистнул. Все притихло, затаилось. На юге небо набрякло чернотой. По той черноте, как спичкой по коробку, чиркнули. Глухо пробормотал дальний гром.

— Проскочим! — решил Никандров и показал на мотоцикл, стоявший у крыльца. — Садись в коляску.

Гнал верхним проселком, что близко подходит к крутому лесистому овражку, гнал сумасшедше. Маше казалось, мотоцикл вот-вот полетит по воздуху, но не летел, а трясся и суматошно подпрыгивал, Маша вцепилась в ручки до боли в кистях.

От Нагорного на них двигалась черная туча с белой каймой, шла с блеском молний и непрерывным грохотом, поглотив солнце. Впереди себя на темные поля и лес пустила она пронзительно-холодный ветер, на проселке и в поле он поднял тучи пыли; пыль набилась в глаза, в рот. Никандров продолжал гнать, но как ни гнал, до выселок не доскочили. У лесистого оврага дождь обрушился сплошной грохочущей лавиной. Проселок вспенился и поплыл. Мотоцикл со всего гона врезался в глубокую колдобину, залитую пузырчатой водой, стрельнул, чихнул и, вздрагивая, как запаленная лошадь, застыл.

— Все, — сказал Никандров, сходя прямо в лужу.

Маша с трудом разжала затекшие пальцы, но встать не смогла. Никандров откинул набухший полог, подхватил ее под мышки и, вынув из коляски, как обычную вещь, поставил на ноги.

— Под клены! — скомандовал он.

Из-под разлопушенных деревьев, съежившись от холода, Маша молча смотрела, как кипел дождь. Ударяясь о землю, капли дробились, понизу стелилась водяная пыль. Маша оглянулась на Никандрова, его лицо было седое от бисерных капелек, время от времени они сливались и стекали по его крутому раздвоенному подбородку. Он провел по лицу крупной, золотистой от веснушек рукой и сказал без всякой связи:

— У нас, в Угарове, поблизости лесов нет. Бывало, гроза собирается, я выхожу в поле, ветер рвет рубашку, треплет волосы, я стою и ору во все горло песни. Мне весело…

Конец фразы Маша не расслышала, ухнул такой силы гром, что она со страху упала плашмя на землю и тут же села, сделав вид, что вовсе не испугалась.

— Я люблю тихий мелкий дождик, — прислушиваясь, не гремит ли снова, сказала она. — В уборку задождит — мешок на плечо и айда в лес по орехи, нагнешь ветку, тебя как из лейки обдаст. Заледенеешь, а не уходишь: орехи так и лезут в глаза. После на печке еле отогреешься. Мать говорит: «В город уезжай», а я поле, лес люблю, мне тут хорошо.

— К чему тебе в город, — без колебаний заявил Никандров. — Твое место здесь…

Дождь как-то разом кончился. Туча, похудев, ушла за Кузьминское. Солнце, высвободившись из плена, ярко озарило поле и лес, и все засияло, заблестело, задымилось мягким розовым маревом.

Никандров направился к мотоциклу. Под каблуками сапог жалась вода, вдавливались в размякшую землю стебли травы.

— Надо бы правее взять, — сказал он, подходя к мотоциклу, — но ничего, не растаяли, не сахарные.

Маша зябко поежилась и, сгорбившись, выбралась на солнышко. Короткое платье прилипло к телу, четко обрисовав его. Она покосилась на Никандрова и принялась обдергивать и отжимать прилипшее платье.

— Это ты что оставила? — раздался сердитый голос Никандрова.

Она перестала отжимать платье. Никандров, выкатив мотоцикл из лужи, смотрел в коляску. «Чего еще оставила?» — подумала Маша. В коляске, наполненной водой, виднелась размокшая тетрадка. Никандров строго посмотрел на Машу.

— Если бы тебе на фронте поручили пакет, ты тоже его забыла бы?

Суров был Никандров. Она, злясь на него, с усмешкой ответила:

— Наверно, не забыла бы, а если враги меня схватили бы, я бы его съела. Ваша речь не секретный пакет, она несъедобна.

— Сама пиши!

Маша прищурила синие глаза.

— И напишу.

— Пиши. Грязно, не доедем. Как, подождешь, пока подсохнет, или дойдешь?

— Наверно, дойду.

— Коли дойдешь, иди.

Маша отошла метров двести, обернулась. Никандров возился с мотоциклом. «Коли дойдешь, иди». Тоже мне, специалист, не специалист, а деревяшка ты, — с сердцем подумала Маша. — Не умеешь ездить на мотоцикле, не брался бы. А речь получше тебя напишу».

Но прошел день, речь не писалась. Не то чтобы Маша к бумаге не притрагивалась, нет, просто получалось хуже, чем у Никандрова. Досадовала на себя, что погордилась. На вторые сутки отыскала прошлогоднюю районную газету с отчетом с совещания, принялась с нее списывать.

Пригласила Дусю послушать приготовленную речь. Правда, про речь не намекала, а сказала, что отрез купила на платье. Дуся было разговорилась, как лучше платье сшить, а Маше не до того. Она усадила Дусю, взяла тетрадь со стола и начала нараспев:

— Малиновские животноводы, беря на себя повышенные обязательства, решили в течение года получить молока от каждой коровы…

Дуся сидела смирно. Но когда Маша, прервав чтение, взглянула на нее, то, к своей досаде, обнаружила: подруга смотрит в окно и следит, как воробьи дерутся из-за хлебной крошки.

Маша бросила тетрадь на опечек: «Ничего не получается, откажусь». Больше к тетрадке не притрагивалась.

 

6

Солнце было во всю улицу. Жарко горели окошки. Маша глядела на чистое небо и гадала: стоит ли брать плащ. Прошла Анна Кошкина, нарядная, хромовые сапоги сменила на легкие туфли, певуче напомнила:

— Машенька, не опоздай.

Маша не успела выйти из избы, подъехал «газик». Низовцев, тоже нарядный, с яркой пестротой орденских ленточек, направился к крыльцу. «Зачем он к нам? — всполошилась Маша, приглаживая волосы. — Да, наверно, о выступлении спросит, разве на всякий случай взять тетрадку». Пошарила глазами по опечку, тетрадки там не было, заметалась туда-сюда.

— Ты чего суетишься? — спросила Прасковья.

Маша скрыла от матери, чего она ищет, успокаиваясь, подумала: «Откажусь, что я им!»

Легок, свеж был Низовцев, в суховатой подвижной фигуре чувствовалось, что он в расцвете своем, живые глаза любопытно обежали избу, отыскали затаившуюся у печи Прасковью. С Машей поздоровался за руку, Прасковье поклонился:

— Доброе утро, Прасковья Васильевна, привыкла к новой работе?

— Работа что, — выпростав руки из-под фартука, ответила она. — Мы от нее не отказываемся, да без дела стоим: опять кирпич кончился. Строить затеяли, а не подумали, из чего строить будут.

Маша одними глазами намекнула матери, чтобы та не больно-то заговаривалась.

— Мы за тобой, Мария Петровна, — сказал Низовцев, — в сборе?

Маша обрадовалась, не в кузове трястись, не пыль дорожную глотать, а на легковушке, с шиком, то-то Нинка с Дуськой позавидуют! Мельком в окошко взглянула: а может, прихватить Нинку с Дуськой? Нет, все не усядутся — на переднем сиденье поместился красный Никандров, на заднем главный зоотехник Матвеев. Что это Андрей Егорович Никандрова на свое место усадил?

— Строят дворы, — некстати сказала Прасковья. — Кто чертоломить в них будет, света вольного не видя? Что Маня видит? В три-четыре на ногах…

— Маша, текст прихватить не забыла? — напомнил Низовцев.

В машине сел рядом с ней. Мимо промчался грузовик, в разукрашенном ветками кузове сидели в красных платочках доярки, то Анна Кошкина придумала. На всю улицу грянула хоровая песня, вспугнутые с дороги воробьи взлетели на провода. Маша позавидовала дояркам: им что, ни о какой речи заботиться не надо, с ненавистью глядела на красную, с золотистыми искорками веснушек шею Никандрова, как будто он был виноват, что ее тетрадка пропала.

— Ты что пасмурной стала? — спросил Низовцев. — В твою пору я рта не закрывал. Бывало, над любым пустяком смеемся, старшие на нас как на глупеньких смотрят, по их мнению, вроде смеяться не над чем, а нам смешно. Ты мать особо не слушай. Она со злости на себя наговаривает. Закончим стройку, глядишь, к зиме на ферму вернется.

— Разве вы знаете, что на уме у моей матери?

— Почему же не знать? Кто коров не любит, тот четверть века на ферме не проработает. Она еще как работала! Рассказывают: примет вроде невидную телку, а выходит из нее добрую корову, потому как породу в ней угадывает. У твоей матери талант, а талант дремать не любит, он донимает человека, потому что себя хочет проявить. Талантливые люди любимым делом сыты не бывают, зато другая работа им претит, на ней они долго не держатся. Я думаю, твоя мать такова.

Андрей Егорович, наверно, и об ней, Маше, мог бы сказать, какая она, хотелось спросить его, как гадалку, но не осмелилась — подумает, что она хочет набиться на похвалу, зато поперечила:

— Моя мать коров любит, но правду сказать, в три-четыре утра вставай с постели, летом ладно еще, а зимой на улице пурга, холод, ты беги…

Низовцев молчал, пока обгоняли грузовик с поющими доярками.

— Ты повторяешь слова своей матери, но не забудь, Маша, — заговорил он, когда грузовик остался позади, — твоя мать всего хватила, все испробовала, и, конечно, больше горького, такое время выпало на ее долю, что ль, но мы двигаемся вперед, а не назад, дворы построим, в них не потребуется носить корма руками, все за тебя сделают машины, техника самый тяжелый труд примет на себя.

— Наверно, не скоро, — усомнилась Маша.

— Молодая, в школе училась, а неверующая, — засмеялся главный зоотехник Матвеев.

Обернулся Никандров:

— От матери наслушалась.

«Далась вам моя мать, — рассердилась на Никандрова Маша, — ты ее не видел, а говоришь».

Показались красные вагоны станции Урочной. Свистнул резво маневровый паровозишко. Тревожно шевельнулось: неужели все-таки придется выступать, — и опять ничего не вспомнилось из написанного.

Миновали шлагбаум. Под колесами, тяжело пересыпаясь в глубоких колеях, захрустел песок; промелькнуло несколько деревянных домов, за ними начался лес. Маша знала, что праздник животноводов будет проводиться в Уроченском лесу, на большой четырехугольной поляне.

Впереди замаячил просвет, а скоро появилась и сама поляна, посреди которой была наспех сколочена сцена с навесом и стояло несколько рядов скамеек. Под деревьями, по краям поляны, было много грузовых и легковых машин. Около ларьков и дымящихся жаровен с котлетами толпились люди. Алексей провел «газик» в тень осин. Маша вместе с мужчинами пошла на поляну.

— Я погляжу, как коров устроили, — сказала она и побежала к калде.

С Малиновской фермы сюда, на выставку, привезли Зарю и Ласку, третью рекордистку Чайку оставили дома, правда, она давала молока больше, чем Заря, но три дня назад где-то поранила сосок. Около коров дежурил Трофим Кошкин, ему ныне поручили быть скотником.

— Ты их поил? — спросила Маша, останавливаясь и недоверчиво присматриваясь к Трофиму: все-таки муж Анны Кошкиной, а напоказ привезли коров не Анны.

— Поил, поил. И еще попою, я что, не знаю, что они пить хотят, даю вволю. — Трофим был необычайно словоохотлив.

Маша насторожилась: не выпил ли, не набедокурил бы, но Трофим был крепок. Она, надев халат, прошла к коровам, погладила Зарю и Ласку.

Мимо шли люди с добрыми улыбками, были и такие, что останавливались и принимались расспрашивать о коровах. Маша с охотой рассказывала, а коровы, забирая из кормушек сочную траву, согласно мотали головами, как бы подтверждая сказанное о них.

Маша похлопывала Зарю по мощной холке и говорила усмешливо:

— Маленько поозоровывает, не любит слушаться пастухов: без вас все знаю, по-своему хочу делать. У коров за командира, нынче пасут без нее, пастухам облегчение.

— Вымя чуть ли не до земли, — заметила пожилая женщина.

— Чего, чего, — отозвалась Маша, — а о молоке она позаботится, еды себе найдет. Моя мать умеет растить коров.

— Значит, у тебя наследство от матери?

— Мама четверть века на ферме проработала, она…

— Маша! Антонова! Тебя зовут!

То кричала Нинка Коршунова. Легкая, быстроногая, она бежала вдоль коровьего ряда. Маша кинула халат на руки Трофима Кошкина. Шустрая Нинка сверкала молдаванскими глазками и, запыхавшись от шалого бега, выдохнула:

— Тебя первый секретарь зовет. Ты в президиуме будешь сидеть. Машка, смотри, нахваливай нас всех!

Нинка подняла кулачок и побежала занимать место на скамейках. Маша издали видела, что Низовцев разговаривает с первым секретарем райкома. Низовцев пред-ставил ее:

— Вот наша Антонова, Сергей Мокеич.

Сергей Мокеевич пожал ей руку, а Низовцев вдруг заторопился к скамейкам. В вышине прохрипел репродуктор, и густой бас, откашлявшись, объявил:

— Внимание! Открываем совещание животноводов, просим присутствующих занять места!

Сергей Мокеевич взял Машу под руку и повел на сцену, она попыталась высвободить руку, намереваясь сесть на задний ряд, но он удержал и усадил Машу рядом с собой, по другую сторону сел громоздкий мужчина. Оказавшись между двумя солидными людьми, она, смирясь, притихла, поглядывая исподлобья. Делегация Кузьминского колхоза устроилась на дальней скамье, но острыми глазами Маша разглядела, что Дуся и Нинка шептались и чему-то весело смеялись. Анна Кошкина сидела чинно рядом с Низовцевым, по левую руку которого расположились кузьминские: главный зоотехник Матвеев, медно-красный Никандров, Соня Птицына, лучшая доярка кузьминской фермы рябая Аксюта и Галя Мамина, хохотушка и отчаянная плясунья. Нинка ездила в Кузьминское на комитет комсомола и привезла новость: Никандров до армии в Угарове встречался с Соней Птицыной, куда та ездила гостить к тетке. Демобилизовавшись, он поступил на работу в Кузьминское, чтобы быть ближе к Соне. Сейчас Никандров что-то говорил, Соня слушала его, и две длинные косы, казалось, оттянули ее голову назад. Грошев, видно, опоздал, и на скамье места не досталось, он стоял позади и, приложив к уху руку, слушал с улыбкой разговор Низовцева с Матвеевым.

Маша завидовала своим, там было вольно, а тут с обеих сторон сковали, даже боязно повернуться.

Доклад делал объемистый крепыш, начальник районного управления. Лысина его, на которой постоянно вскипали бисерные капельки пота, краснела, блестя на солнце. Время от времени он прикладывал к ней кипеневой белизны платок, как промокашку к тетрадочному листу. Однажды Маша нечаянно посмотрела на скамейки, и ей неожиданно почудилось, что все смотрят не на докладчика, а на нее, она поспешно отвела от скамеек взгляд, но от ложного чувства не могла отделаться, оно не проходило до тех пор, пока начальник не сказал, что в жизни района родилось новое движение, оно появилось не случайно — сама механизация толкает человека на повышение производительности труда. Он заговорил о почине ее, Марии Антоновой. У нее рдело лицо, не то чтобы было стыдно чего-то, но как-то было неловко и в то же время очень хорошо.

После доклада Сергей Макеевич, поднявшись, произнес:

— В прениях слово предоставляется…

У Маши похолодело внутри, затем сердце громко, громко застучало, но секретарь назвал какую-то мудреную фамилию, Маша задышала ровнее. Затем назывались другие фамилии. Она решила, что ее не потревожат.

Голос Сергея Мокеевича грохнул громом:

— Слово имеет доярка Малиновской фермы Антонова Мария Петровна!

Отодвинув свой стул, он посторонился.

— Пожалуйста!

Маша устало поднялась, прошла к трибуне одеревеневшими ногами. На задней скамье застыли в ожидании, лишь нетерпеливая Нинка подставила ко рту сложенные трубкой ладони и что-то подсказывала. Наверно, это и вывело Машу из оцепенения.

— Что вам сказать? — начала она охрипшим голосом — в горле пересохло. Сидевший рядом с трибуной начальник управления подал ей стакан воды. Она отпила два глотка, малость полегчало. Положила на трибуну голые загорелые руки, посмотрела не на ряды скамеек, а туда, к калде, где стояли ее коровы, припомнила недавний разговор с незнакомыми доярками, что не дала Нинка докончить, и продолжила его:

— Когда я нынче была около своих коров, то стала рассказывать про свою мать, но не докончила. Доскажу. Малиновка наша — небольшие выселки. Раньше домов пятьдесят было, теперь, поди, не больше сорока осталось. Почему? Живем на отшибе. Но я не о том. О матери опять скажу. Мама моя всю жизнь прожила на выселках, с самой войны на ферме. Ну, мастерица, конечно. Она меня доить учила. Да кто давно работает на ферме, должны ее знать. Антонова она, Прасковья Васильевна! Может, знаете?

— Как не знать! — раздалось с разных мест.

— На совещаниях встречались!

— Коровы матери у меня. Вот так. Три года назад она мне своих коров отдала, себе набрала первотелок, хороших коров из них выходила, да вот получилось так… ушла с фермы. Ну, жалко мне ее молодых коров стало, взялась и их заодно доить, так сорок получилось. А что? Аппаратами доить можно.

— Твоя мать больная?

— Я сказала, четверть века на ферме проработала, устала, значит. Надо ей отдохнуть, отдохнет… Впрочем, ничего не скажу, может, вернется, может, нет… У нас в Малиновке скукота, все разнообразие, что поругаемся между собой. Наш председатель говорил мне дорогой про дворы, что у нас строят, про механизацию, что будет, про кормоцех — все для коров! А для нас что? Не сказал председатель.

Она забыла всех, помнила и видела только женщин, что знали ее мать и интересовались ее судьбой, она смотрела в тронутые морщинами их лица и рассказывала только им.

— Это точно, — поддержали они.

— У нас до фермы два километра, в день три раза сходишь — шесть километров, а зимой, в пургу, когда дорогу заметает, — от одной ходьбы устанешь. Конечно, молодежи все одно хочется повеселиться. Негде. Был у нас клубишко, пятистенная крестьянская изба, можно было попеть, поплясать, книжку почитать — сломали; сказали: ветхий, не стоит ремонтировать. Обещали к зиме двухэтажный дом построить, не строят: наш председатель кирпич того дома на коровник истратил. Так и живем.

— Мария Петровна, я на минутку перебью тебя, — сказал Сергей Мокеевич, поднявшись. Он всматривался в ряды скамеек: — Андрей Егорыч, правда?

Низовцев встал, одернул пиджачок, как школьник. Оттопыренные уши на солнце розово просвечивали.

— Правда.

— Ну и ну! Продолжай, Мария Петровна.

А она, неожиданно обнаружив всех, подумала, что говорит совсем не то, что было написано Никандровым и ей, наверно, все, что говорила, не нужно было на люди выносить.

— Продолжай, — напомнил секретарь снова, — расскажи, как доишь сразу четырьмя аппаратами.

— А чего особенного? — повернувшись к президиуму, удивилась Маша. — К нам приезжали многие доярки, видели сами, да об этом в книжке написано. Секрета нет, практика нужна, тренировка. А с трибуны я даже не объясню как следует. Наверно, и запоминать не станут, праздник же сегодня, итоги подводим. Разве это не праздник?

Дружно хлопали, а она так и не поняла почему: то ли опять сказала что не так, то ли рады были, что не стала рассказывать про дойку четырьмя аппаратами.

Она села. Лицо ее горело, будто крапивой нажгли. Грошев низко нагнулся к Низовцеву, наверно, наговаривал, а Низовцев строгий, хмурый слушал наговор. Пусть наговаривает — без этого председатель обозлился на нее. Сергей Мокеевич его столбом поставил, теперь Андрей Егорович не только в машину с собой не возьмет, но и глядеть на нее не захочет.

Она не обрадовалась и золотым часам, которыми ее премировали, и тайком убежала к коровам. У Зари, поди, вымя нагрубло. Подою и уеду на грузовике, на нем ветерком обдувает, а в «газике» от жары сопреешь.

Звенели по подойнику струйки молока. Шум на поляне смолк. По радио объявили концерт. Выступали самодеятельные артисты завода-шефа. Молодой женский голос задушевно пел о родной сторонке. Такты дойки невольно подлаживались под ритм музыки. Маше никто не мешал, даже Трофим Кошкин ушел к скамейкам.

Получилось не так, как задумала. Чтобы скоротать время, начала чистить Ласку. И вдруг из-за спины раздался голос Низовцева:

— Ты почему концерт не смотришь, на своих коров не нагляделась?

Маша хотела спрятаться, но, подобно матери, одернула себя: что я трушу?

— Вот не нагляделась!

— Нечего скрываться, пойдем, там ждут тебя.

— Никто меня не ждет.

— Что ты какая? Ждут, говорю.

Маша лениво, будто не своими руками, снимала халат. Низовцев поторапливал:

— Поживей! Тебя будто подменили.

— Никто не подменил, я всегда такая.

— Такая, вон как меня резанула! Ну, ничего, к лучшему, теперь кирпич дадут.

— Дадут? — быстро спросила Маша, и халат сам собой слетел с ее плеч. — И вы на меня не сердитесь?

— За что же сердиться, коли кирпич выпросила? Пойдем, с тобой хочет поговорить начальник областного управления.

Маша подскочила к Низовцеву и чмокнула его в щеку:

— Спасибочки, Андрей Егорыч, спасибочки, что не сердитесь.

 

7

По воскресным дням в Коневе базары. Прасковья поднялась вместе со стадами, и не с продажей поехала — просто потянуло вдруг, дочери сказала, что пуховую шаль хочет купить, хотя знала: среди лета такого товару в Коневе с огнем не сыщешь.

Ехала через Кузьминское, до Кузьминского машиной, что возит молоко, дальше автобусом, так что и устать не успела, как в Коневе очутилась: прямо-таки по щучьему велению, по Прасковьиному хотению, а бывало, все двадцать пять пешочком оттопаешь.

Утро было росное, светлое. От автостанции немного пройдя по узкой улице, оказалась на главной площади города. В ее памяти едва-едва теплились воспоминания детства. Тогда у них была своя лошадь, и однажды отец взял Пашу с собой. Базары проводились вот на этой площади, в центре ее возвышался собор, вокруг которого бушевало, знойно гудя спозаранку, людское море, и все равно базару было тесно, он потоками растекался по ближним улицам и переулкам. Маленькая Паша цепко держалась за отца, боясь потеряться в сутолоке.

Перед войной базар с площади перенесли на окраину, к кладбищу. И собора не стало, его, как символ угнетения и мракобесия, разрушили в тридцатые годы, выгадали из кирпича здание средней школы, пожарную каланчу и еще что-то. На месте собора было поле, обнесенное высоким глухим забором, то был стадион, где парни гоняли мяч; по одну сторону стадиона тянулись приземистые длинные магазины и склады — прежние торговые ряды местных купцов, по другую сторону — сквер. Деревья посадили года три назад, и сквер был просторный, солнечный. Обелиск, воздвигнутый в память о павших коневцах в Великую Отечественную войну, печально белел среди молодой зелени.

По обе стороны входа в сквер на деревянных рамах были развешаны портреты передовых людей района. Они, эти портреты, были неотъемлемой частью города: висели осенью и зимой, весной и летом: Правда, время от времени их обновляли, появлялись новые имена, но все было привычно, и, наверно, Прасковья прошла бы мимо, едва задержав взгляд на портретах, и свернула бы на Мокрую улицу, откуда до базара рукой подать, если бы ее глаза не встретились с глазами, устремленными с портрета.

Прасковья остановилась. Сияющее, счастливое молодое лицо. Ее дочь, ее Маня. Портрет дочери висел рядом с портретами Героев Социалистического Труда председателя колхоза «Красный маяк» Чубарова Ивана Тимофеевича и доярки Яновского совхоза Аграфены Матвеевны Гущиной. Прасковья не знала, что ее дочь на портрет срисовали. Ей захотелось присесть.

Напротив, лицом к свекру, стоял большой белый дом — райком партии. Между домом и гаражом у невысокого заборчика была длинная лавка. Обычно на ней перед разъездом в колхозы, ожидая машины, усаживались работники района.

По воскресеньям на лавку присаживались базарники, посидят, передохнут и двинутся дальше. И Прасковья на той лавке сиживала не раз. Вот и ныне присела, как будто приморилась с дороги, сидела и не сводила глаз с дочери. Вон какой чести ее дочь удостоилась. Наверно, и она, Прасковья, могла быть бы в этом ряду. Нет, не могла бы. У дочери сорок коров. В передовые доярки в районе можно выйти, но чтобы на портрет срисовали, надо быть на отличку и от передовых. Анна Кошкина чуть ли не с пеленок в передовичках ходит, но на портрете ее не было. Да, не было!

Грошев однажды придумал раздойную группу создать, отобрали самых удойных коров у доярок и отдали самой опытной доярке, ею, конечно, оказалась Анна Кошкина. У Прасковьи три коровы взяли. Она, Прасковья, с обиды бросила ферму, думала, без нее не обойдутся. Обошлись. А Анна пуще прежнего стала похваляться. Зло взяло Прасковью, набрала себе первотелок, покоя с ними не знала, другие доярки норовят с фермы урвать: где посыпки сумку насыпят, где сена прихватят — Грошев на крохоборство глядел сквозь пальцы, лишь бы с фермы не уходили, а она то из дома кусок хлеба возьмет, то сахару, приваживала к себе коровок молодых. После ту группу коров дочери передала.

А теперь вот дочь. «Вот какие мы, Антоновы, — растрогранно думала Прасковья, — без фальши, без всякого плутовства, в работе супротив нас никого нет».

Она поднялась и пошла на базар с радостным чувством, не замечая людей, идущих навстречу, не замечая самого пути, и лишь оказавшись в воротах базарной площади, очнулась, вспомнила, что пришла на базар, но интереса к нему прежнего не было. Да и базар разочаровал ее.

Бывало, между рядами не пройти, а где телеги да лошади — гляди да сторонись, а то как бы ненароком не наехали или лошадь не лягнула. Ныне было всего несколько подвод. В скотном ряду стояло десятка полтора коров, несколько овец да в корзинах визжало с пяток поросят. Владельцы привыкли скотину продавать в заготживконтору, там меньше прогадаешь и канители почти никакой. Тощие были и другие ряды, иные вовсе исчезли. После войны густо было в лаптежном ряду, теперь такого ряда вообще не существовало. Тусклый стал базаришко. Прасковья не пошла к торговым точкам потребкооперации, где продавцы торговали прямо с кузовов машин, а нацелилась к выходным воротам, да дернул ее кто-то за рукав, недовольно повернулась и озадачилась — баба будто знакомая, а чья, хоть убей — не вспомнить.

— Прасковьюшка, аль Тоську Флегонову забыла? — засмеялась женщина. Как забыть Тоську-телятницу, худую мосластую девку с грязноватыми жидкими косами, но ведь стояла-то раздобревшая баба — грудь бугром, живот вспух — иголки ей с земли не поднять, вместо жиденьких кос какие-то темно-красные обрубки, и опять одеяние — платье выше колен, без рукавов и с большим вырезом на груди, будто для приманки мужиков.

— Как не забыть, сколько лет не виделись? — сказала Прасковья.

Стали считать на пальцах — так вышло что-то пятнадцать. Ох, как много! Тоська затормошила: кто, где да как живет. Прасковья сказала, что знала, и сама порывалась спросить про Тоськино житье-бытье.

— Ну а муж-то здесь? — наконец выговорила Прасковья.

— Да вон стоит у «Москвича», — кивнула Тоська в сторону шумно разговаривающих мужчин, — о каких-нибудь деталях судачат. Прямо беда с ним. Как «Москвич» купил, весь разговор о машине.

Прасковья как взглянула, так его сразу узнала, он мало изменился, разве больше погнулся, но и тогда ходил голову вниз, будто деньги искал, да вихрастая голова совсем белой стала, но губы те же — два толстых блина, положенных друг на дружку.

А Тоська, наговорившись, поспешно окликнула знакомую женщину:

— Евгения Андреевна, можно вас на минуточку?

Прасковья небрежно кивнула: до свиданья-де. Прасковья вышла с базара изумленная.

— Вот это Тоська! — и языком прищелкнула. Всплыло былье. Егор Самылин был женат, да, женат. Леспромхозовцы пилили сосняк поблизости с Малиновкой. Теперешний Тоськин муж был старшим на валке леса. Он квартировал у Прасковьи, помнилось, расстраивался: жена у него умерла, сын остался, и намекал Прасковье на то, чтобы сойтись, нет, не обманно, хоть завтра готов пойти регистрироваться. И Прасковья тогда совсем не испугалась, что у него сын, а у нее дочь, — двое детей не велика обуза, — просто не нравился он: старше был лет на десять — двенадцать, и брезговала, как будет целовать его в губы, в эти два толстых сырых блина, лучше одной век прожить; а Тоська не побрезговала, и, вишь, живет счастливо: вон какая справная да веселая. Он, поди, большим начальником стал.

Ей, Прасковье, подай мужика по всем статьям, на уме одно было — любить да целовать, через то жизнь промаялась одна. А вышла бы за него, глядишь, пожила бы и привыкла, коли человек душевный да ласковый, — и не красавец станет казаться красавцем.

Рассуждая сама с собой, Прасковья вышла на главную площадь.

— Прасковья Васильевна, мамаша, — окликнул у магазинов Юрка Шувалов. Юрка протирал лобовое стекло новенького «Москвича».

— Юра, ты с грузовика на легковушку перешел?

— Не перешел, Прасковья Васильевна, папа себе «Москвича» купил, но ездить буду я. Хорош конек! Маша что делает?

— У нее одно дело: коровы, когда только от них отстанет.

— Садитесь, Прасковья Васильевна, прокачу, — расторопно раскрывая дверку, пригласил Юрка.

Машина шла легко, плавно. «Ну, сижу как княгиня, — растроганно думала Прасковья. — Вышла бы Маша за Юрку, каталась бы, глядишь, и ко мне почаще наведывалась».

— Вот и приехали, — весело сказал Юрка, останавливая «Москвич» перед большим деревянным домом с палисадником, заросшим сиренью и шиповником.

— Куда меня привез? — забеспокоилась Прасковья.

— На пироги, Прасковья Васильевна.

Через минуту он знакомил ее с матерью — маленькой миловидной женщиной, и отцом — большим, грузным мужчиной. Отца звали Максимом Максимовичем, он, отдуваясь и часто вытирая пот с красного, как из бани, лица, охотно соглашался со словами жены, Маргариты Семеновны.

У Шуваловых Прасковье понравилось. Дом в несколько комнат, есть придел с отдельным ходом. За домом взрослый сад.

За обедом пили яблочную настойку домашнего изготовления, Максим Максимович поделился рецептом, как-будто у Прасковьи был сад и она собиралась ладить настойку. Прасковья от выпитого разалелась, морщинки у глаз разгладились, сама того не ведая, она выглядела завидно молодо. Юркин отец, захмелев, таращил на нее глаза.

— Ты, сваха, молодая, мы тебе жениха найдем.

— Найдем, — подхватила Маргарита Семеновна. И опять о своем: — Мы им, молодым, придел отдадим, если с нами жить не понравится.

Прасковья помечтала: приедут Малиновские в Конев, встретят нарядную, помолодевшую Прасковью, позавидуют ее житью, как ныне она позавидовала Тоське Флегановой. Словно с улицы донесся тоненький голосок Маргариты Семеновны:

— Мы Маше подыскали бы работу не пыльную, в конторе.

— Зачем, мать, в контору? — впервые возразил Максим Максимович. — Ей в контору нельзя, у нее слава, в совхоз дояркой и на вечернее отделение в сельхозтехникум. Она, видать, девка с умом, выучилась, вышла бы в начальники.

Рассталась с родителями Юрки, как с близкими людьми. Дорогой присматривалась к Юрке. Он сидел за рулем в белой рубашке с засученными рукавами, руки у него были небольшие, но крепкие, привыкшие к нелегкой работе шофера, снова подумала: сначала у него с Машей шло ладом, после что-то расклеилось. Что же между ними произошло?

Базарники, видать, проехали — все-таки засиделась Прасковья у Шуваловых, — дорога была тихая, успокаивающая, располагающая к размышлениям. Прасковья осторожно попытала Юрку насчет их разлада.

— Из-за пустяков все, мамаша, — сказал Юрка, — я виноват, погорячился. Они траву для коров косили. Маша устанет, на улицу не выйдет, Дуся и Нинка выйдут, а Маша нет, мне обидно, конечно. Я по глупости и сказал, заранее у вас прошу извинения, наслушался я россказней, не то чтобы в них поверил, в досаде сказал.

— Что ты сказал?

— Сказал про дверь. Говорили, дверь дегтем выпачканная.

Прасковья на спинку сиденья откинулась. Вон оно что: Грошев его сманивает к своей дочери. Юрку спросила строго:

— И ты поверил?

— Не поверил, конечно, говорю: с языка сорвалось, каюсь, ругаю себя. Виноват.

— Ну, дегтем выпачкали, что тут такого?

— Ничего. Пережиток прошлого, грубый обычай, стремление оклеветать честного человека.

— Сам знаешь, а ей сказал то, о чем, может, она не знала. Коли девушку любишь, бойся ее словом обидеть, а ты в самое сердце.

— Я после понял, дурак был в те минуты. Буду перед Машей на коленях прощенье просить, как-нибудь отрегулируем это дело.

Голос у него слегка дрожал.

Юрка довез ее до дома, заодно решил подождать Машу, та должна была скоро вернуться из летнего лагеря.

Маша на пороге распахнутой двери появилась неожиданно.

— Здравствуйте, — сказала она будто чужим, в стороне от Юрки присела на табуретку.

— Маша, меня с базара Юра привез, — похвалилась поспешно Прасковья. — Ему отец «Москвич» купил, хорошо на нем ехать, дороги не чуешь, как дома сидишь.

— Скажи ему спасибо за то, что довез.

Прасковья заторопилась:

— Бобов да гороху, что ль, вам нарвать?

В огороде было довольно темно, бобы и стручки гороха находила ощупью, в избу не спешила: пусть без нее объяснятся, может, все наладится. В избу вошла не сразу, крадучись проскользнула сенями, притаилась у избной двери — тихо, будто никого нет, но едва Прасковья вошла, Маша поднялась со словами:

— Ухожу спать.

— А ужинать? — оторопело произнесла Прасковья.

Дочь не ответила. Юрка вышел следом. Прасковья медленно выкладывала на стол никому не нужные стручки и прислушивалась к улице. Хлопнула дверь мазанки, стукнуло, оборвалось у Прасковьи сердце, затаясь, ждала — вот вновь мазанка откроется, но вместо этого услышала, как Юрка заводил мотор. Подошла к окну, глянула в глубокую синь сумерков: «Москвича» как не бывало. Прасковья устало опустилась на табуретку:

— Ну я ей, сатане, задам!

 

8

— Где его черти носят? Сказал: отлучусь на десять минут в райфо. Час прошел, а его нет. Лешка, сгоняй за Прохором Кузьмичом в райфо. — Низовцев сидел на райкомовской лавке. Он был не в духе, а ведь с утра все складывалось очень хорошо.

После районного совещания животноводов начальник областного управления сельского хозяйства пожелал осмотреть Малиновскую ферму. Строящиеся дворы ему понравились. Он попросил показать проект. И проект ему понравился. «Да это же целый животноводческий комплекс, — воскликнул он, — это же перевод животноводства на индустриальные рельсы!» Пообещал поддержать в области.

Сегодня на бюро райкома вынесли решение о строительстве в Малиновке первой очереди молочно-мясного комплекса. Низовцеву только бы радоваться, но районный начальник сельхозуправления, перебиравший короткими пальцами сводки продажи мяса и молока, неожиданно остановил собравшегося уходить с заседания Низовцева:

— Погоди, Андрей Егорыч, вопросик к тебе есть. У вас невысокие привесы бычков. В чем дело?

Ему помог предрик, спросивший в свою очередь: «И с надоями не все в порядке: они то поднимутся, то снова упадут. Почему фермы лихорадит?»

Ну и разгорелся сыр-бор. Выходя с заседания, Низовцев грохнул за собой дверью, хотя грохать не собирался: так Получилось. В приемной засветил лысиной Прохор Кузьмич, приехавший с Низовцевым в Конев по делам службы.

— Андрей Егорыч, подожди — минут на десять в райфо загляну.

Низовцев согласно кивнул, и тут же его сграбастал ликующий Селянкин:

— Поздравляй, Андрей Егорыч, еду учиться в Высшую партийную школу!

Утянул Низовцева в ресторан. За обедом Селянкин между прочим сказал, что от него через два дома живет отставник, этот отставник намекнул ему, Селянкину, что если, мол, случаем, его сын женится на нездешней доярке, не найдется ли ей местечка в совхозе? Он, Селянкин, ответил, что смотря какая доярка. Отставник намекнул; наверно, неплохая, коли ее портрет висит в сквере Конева. Селянкин спросил в упор Низовцева:

— Не ваша ли Антонова? У нее есть жених?

Низовцев согласился:

— Похоже, она.

И вот Низовцев сидел на райкомовской лавке и злился, как ему казалось, на Прохора Кузьмича, который все не шел, на самом деле его злило и раздражало совсем другое.

— Андрей Егорыч, — обрадованно крикнул все тот же районный начальник сельхозуправления. — Ты еще здесь? Вот кстати! Мы комплектуем группу животноводов в Москву, на выставку, шли послезавтра к двенадцати Марию Петровну Антонову.

Низовцев отвернулся.

— Сами ее уговаривайте, а я не берусь. В прошлый раз она отказалась ехать на совещание молодых животноводов. Да и коров ее некому доить.

— Андрей Егорыч, не сердись, поговори с Антоновой. Откажется, нам звякни. Ты вроде кого-то ждешь?

— Прохора Кузьмича.

— Он уехал с райфовской машиной.

Подъехал Алексей. Недовольный Низовцев, ворча, полез в «газик», забыв попрощаться с начальником.

«Газик» катился по шоссе почти бесшумно. Андрей Егорович сначала ворчал тихо, потом, воодушевляясь, все громче и громче, он говорил, что надоело нести непосильную ношу, он тоже отставник, у него хорошая военная пенсия, а чтобы совсем не облениться, возьмет несколько часов труда в школе.

— А что, Алексей, уйду-ка я с работы, — живо повернулся к шоферу, — хорошо будет. Времечка уйма! Захочу, посажу с собой заядлого рыбака Якимыча, прихватим мы таган, картошки, хлеба, дровишек и уедем на ночь под Яново на Сыреть. Речка темная, молчаливая, будто сам водяной в ней притаился. На берегу запалим костерок, ухи наварим и прикорнем малость, а на зорьке опять за удочки сядем. Ух ты, заманчиво! А то рыбачить некогда. А зимой, Алексей, ружье за плечи и на лыжи за Малиновку, на болото, за зайцами. Снег белый-белый, блестит от солнышка, воздух ядреный. И никакой тебе думы, никакой заботы. Вернешься домой, рубанешь как следует и на бок. Уйду, Алексей, на пенсию, больно нужно перенапрягать себя.

Низовцев искренне верил в то, что говорил, его охватило такое нетерпение, что готов был написать заявление немедля.

— Андрей Егорыч, коневский совхоз начал жать, — как бы между прочим молвил Алексей.

Низовцев резко повернулся к нему.

— Где?

— Вон, глядите.

По покатому ржаному полю шли три трактора с жатками, за жатками ткались светлые широкие полотна — то белело цевье, не схваченное жаром солнца.

— Да, начали, — произнес затаенно Низовцев, отводя глаза от чужого поля. — Нам, Алексей, пожалуй, сегодня надо съездить под Тетюши, мне думается, что там можно начинать.

И то, о чем только что мечтал Андрей Егорович, сразу забылось, отпало, мысли сосредоточились на предстоящей жатве, как, бывало, он сосредоточивался перед боем. На Урочной отрывисто, точно приказ отдал:

— В Малиновку, к Антоновым!

Алексей свернул с шоссе в лес, а когда выехали из леса и Низовцев увидел болото, на котором работали экскаваторы, прокладывая магистральные каналы, а в дальнем углу сенокосники вершили стога, то буквально ожил: его взгляд переместился на поля, с них на стройку, где ныне было многолюдно, и Андрей Егорович неожиданно подумал, что все это начато им и этого не остановить, даже если он уйдет. Вместе с тем он понял, что всю жизнь готовился к беспокойной председательской доле, хотя и пробыл в армии от звонка до звонка двадцать лет, но постоянно думал о хлебном поле, о деревенской околице и, наверно, вовсе не потому поступил на заочное отделение механического факультета сельхозинститута, что институт был поблизости и офицеру, связанному с техникой, как раз годилась специальность инженера по машинам, а потому, что сызмальства готовил себя к полю, оно постоянно занимало его мысли и тянуло к себе.

Взглядывая на стройку и поля, он больше не завидовал коневскому отставнику, хотя и не осуждал его — каждому свое.

— К их дому прямо? — спросил Алексей.

Низовцев молча наклонил голову. Время было за полудни. Как он и предполагал, Маша была дома. Она стирала в коридоре.

— Петровна, выйди, посиди с нами на крылечке, — сказал Низовцев в распахнутую дверь.

Маша вышла босая, в слинявшем платье и клетчатом с нагрудником фартуке, пахло от нее мылом, стиральным порошком и чем-то домашним. Он почему-то подумал, что, наверно, с ней хорошо будет мужу.

— Что, Андрей Егорыч, опять куда-нибудь ехать? Не поеду я, Чайка больная, сосок никак не заживает, не знаю, чем и лечить.

Села на крыльцо, подперла в сухоте лицо кулаком. Светлые волосы, рассыпанные по плечам, напоминали ряды ржаной соломы на коневском поле.

— Угадала. В Москву, Маша, на выставку.

— В Москву? — глаза живо вспыхнули, она выпрямилась и, закинув руки, голые по локти, стала собирать волосы в пучок.

— Да. Послезавтра ехать.

Руки ее опустились, волосы рассыпались опять, ссутулившись, подперла лицо.

— В Москву хочется, но коров некому доверить.

— Думай.

— Андрей Егорыч, если бы вы мать мою попросили недельку поработать? Я сама не уговорю, а вы сможете. А, Андрей Егорыч? Чайка ведь больная.

В ее голосе звучала такая просьба, что отказать было нельзя.

— Она справится?

— Я Костю Миленкина попрошу ей помочь. Андрей Егорыч, если мать согласится, я поеду. Так хочется!

Низовцев сказал шоферу, чтобы крутил баранку на ферму. На стройке был кирпич, был цемент, была кровля, дел хватало и каменщикам, и бетонщикам, и кровельщикам. Оставив «газик» у сторожки, он прошел к кормоцеху, позвал Семена Семеновича и Прасковью на лужок. Те спустились с лесов быстро.

Он пожал поочередно им руки и кивнул каменщику на Прасковью:

— Как она, Семен Семеныч, наловчилась?

Прасковья была в старой одежде, щеки и лоб припудрены кирпичной пылью, из-под захватанного руками платка выбилась прядка волос, тоже выпачканная кирпичной пылью, но круглое лицо, обожженное до черноты солнцем, было веселое, довольное.

— Коли кирпич есть, сразу наловчишься, — ответила она за Семена Семеновича.

— Так я и думал, — сказал Низовцев. — Ты извини, Прасковья Васильевна, что у нас не совсем ладно вышло. Горяч бываю, после ругаю себя.

— Да я все забыла, Андрей Егорыч. Наверно, оба мы тогда погорячились.

— Ну да ладно. Сейчас о деле, извини, что напрямик: некогда ни вам, ни мне — под Тетюши ехать надо, рожь глядеть — в Коневе жать начали.

— Начали? — с просветленным лицом спросила Прасковья. — Оно теперь только поспевай, хлеб ленивых не любит.

— Да, начали, — подтвердил Низовцев. — Дочь твою в Москву на выставку посылают, надо бы ей съездить.

— Пусть едет.

Андрей Егорович откашлялся.

— Я тоже такого мнения, но коров на недельку кому-то надо передать, ты, Прасковья Васильевна, не согласишься?

Прасковья оглянулась на Семена Семеновича. Низовцев, боясь, что каменщик может возразить, опередил:

— Я думаю, ты успеешь и тут и там. Семен Семеныч, сможешь обеденный перерыв подольше сделать?

— Мы и теперь долго обедаем — слишком жарко в полдни работать, — отозвался каменщик.

— Можно, значит.

— Съездить бы ей надо, — задумчиво проговорила Прасковья. — Она ведь нигде не была, мира не видела, ей все кажется, лучше выселок места на земле нет. Только не осилю я, сорок коров ведь.

— Костя Миленкин поможет. Эх, Прасковья Васильевна, нам ли трудностей бояться? Мы любим с ними бороться, одолевать их. Я, военный пенсионер, сидел бы дома, редиску растил, а я работаю, потому что знаю, людям нужна моя работа.

— Прасковья Васильевна, — вмешался Семен Семенович, — я бы посоветовал дочку выручить.

— Подумаю, — колеблясь, сказала Прасковья.

— Андрей Егорыч, вы в сторожку заедете? — из-за председательской спины сказал Никандров. В руке он держал бумагу, а по его виду можно было понять, что он собирается сообщить председателю что-то важное.

В сторожке Никандров подал бумаги. Низовцев устало уселся в грошевское кресло: наверно, малость переволновался, — прочитал квитанции, то были квитанции о сдаче скота приемному пункту, резко отодвинул их.

— Только это хотел мне сообщить? Ты не квитанции должен поставлять, а чтобы было мясо! Знаешь, мне на бюро досталось за такую, с позволения сказать, продуктивность.

— Знаю.

— Откуда ты знаешь?

— Так все ясно.

— Ах, ему ясно! Сообразил, значит? А тебе не ясно, что я с тебя тоже спрошу?

— И это ясно. Нужно немедленно произвести выбраковку коров, чтобы непородистые, малопродуктивные не засоряли стадо. Вот мои расчеты. — И Никандров подал новую бумагу.

Низовцев бегло посмотрел наметки.

— Что?! Немедленно тридцать — сорок коров под нож! Ты в уме? Нам район не позволит.

— Зачем сразу под нож? Поставим их на откорм. Даже старые коровы в сутки дают по два кило привеса. Будем в барышах.

— Планирование сверху отменили, корректировка продолжается, не обойдешься без нее: мы по своей воле выбракуем сорок коров, в Янове тридцать и так далее. По району снизится поголовье скота. Нельзя так, — назидательно закончил Низовцев.

— Мы исходим из своих возможностей, в Янове из своих, им тридцать коров выбраковывать не надо: у них племенная ферма. — Выбракуем, валовый надой снизим — коровы эти кое-что доят.

— Вот именно, «кое-что», — не сдавался Никандров. — Добавим молочным коровам концентратов, они дадут молока больше, чем сейчас получаем.

Давно с Низовцевым так никто не говорил, давно так не спорил, как Никандров, и это удивило и смутило его, даже задело самолюбие: как ему, самому Низовцеву, диктует свою волю молодой зоотехник, но смирился:

— Толкаешь ты меня на конфликт с районным начальством, но пусть будет так. Готовь выбраковку. А я в поле — в Коневе жать начали,

 

9

Неделя не такое уж большое время, сколько их — недель мелькнуло, в памяти ничего не осталось! Эта неделя Маше будет помниться всегда. Новое, неизвестное нахлынуло, необходимо было всюду успеть, везде побывать. Устала от беготни, от впечатлений и встреч, с непривычки, наверно. Лишь в поезде свободно вздохнула, вот он, ее финиш недели, теперь можно спокойно лежать на полке вагона.

Проснувшись, в окно увидела быстро летящие перелески, поля, луга. Утро занималось хмурое, и трудно было угадать, разведрится, разгуляется ли к обеду, пойдет ли тихий, без молний и грома, серенький дождик. И у Маши было такое настроение: будто все хорошо, все у тебя в порядке, но чудится тебе неотвязно — что-то сделала не так или чего-то забыла сделать, и тревожит, беспокоит душу. «Может, мать беспокоит, — подумала Маша за завтраком, — приеду, начнется опять старое».

В последнее время с матерью отношения усложнились. Мать провожала Машу в Москву, наказала свадебное платье купить, она ее за Юрку Шувалова спроваживает чуть ли не силой, видишь ли, Юркины родители ей понравились, они Маше даже место доярки в совхозе припасли — дои коров, коли тебе такая работа по нраву; но пуще всего распалил мать «Москвич». Какая только блоха ее укусила? Бывало, две смены белья есть — и она богаче любого богача, песни поет, смеется.

Маша посмотрела на чемодан, никакого свадебного платья не везет, конечно. Неделю пробыла в отлучке, а Юрка Шувалов ни разу не вспомнился, как будто его на свете нет. Мать упрекает: «Одумайся, ты раньше гуляла с ним, значит, нравился». Да, гуляла она, Маша, но случайно все. Однажды Юрка подвез ее до дому, спросил, когда они встретятся. Маше он показался занятным, сказала внарошки: хоть завтра. Думала, не приедет, а он прикатил, да не один, этих привез — Шурца и Вовку, пришлось вызывать из мазанок Нинку и Дуську. Наверно, от скуки началось шатание по улице на пару.

Любовь, говорят, не такая. Сама мать рассказывала, как она Коровина, отца Маши, любила. Машин отец как пришел с войны, так зоотехником в МТС устроился, обслуживал группу колхозов, в том числе и Малиновский; волосы у него — чесаный лен, глаза голубые, глянешь в них и подумаешь: такой не может обмануть. Она, Маша, в отца, как мать уверяет, сама Маша отца не видела, в школе училась, хотела тайком к нему съездить, а выросла, поняла: к чему навязываться в дочери, коли он сам того не хочет. На словах она знает, что у нее есть отец, в душе его нет.

Мать, понятно, всю жизнь забыть Коровина не может, потому что у нее была любовь. Бывало, Коровин приедет на ферму, пошутит с ней, а она неделю ходит чумная, ей в дождь солнце светит, на столе вместо хлеба картошка, она песни поет от радости.

Рассказывала она Маше о своей любви. И как все началось. Мать дежурила на ферме. По ее приметам в ночь должна была отелиться корова. Она сидела в молочной. На улице несло мокрый снег. И темь — в двух шагах ничего не видно. Мать сходила с фонарем во двор, присмотрела за коровой. Едва успела вернуться, как стук в дверь. Вошел человек, весь белый, словно его из снега слепили. На валенках наледь. Мать все равно узнала его, и озноб ее пронизал. Он устало дышал и говорил, что долго плутал. Ей жалко его стало. Она боялась, как бы он не простыл, затопила печку, его одежду повесила сушить. Он лежал на койке, на которой обычно спят дежурные доярки, и следил за ней, она чувствовала его взгляд, и было такое нетерпеливое желание подойти к нему и приласкать, что, сдерживая себя, зажигала фонарь и шла к корове, хотя было ясно, что в подсчетах ошиблась, корове еще рано телиться. Надо бы ей уйти домой, но не ушла, темь ли задержала или еще что-то… И родилась она, Маша, — «плод любви несчастной».

Целый месяц мать от счастья была безумной. Коровин почти каждую ночь спешил к ней из колхозов. Отец, наверно, не любил мать, коли оставил ее, но она любила его. Маша Юрку не любит, а раз так, то лучше месяц любви настоящей, чем всю жизнь прожить около так и не разгоревшегося костра, — от него ни тепло, ни холодно…

Поезд знай себе спешил. Плыли березовые перелески, порой пропадали они в низинах, где в зеленой оправе осок мелькали свинцовые овалы маленьких озер, тихие, причудливо изогнутые речки, потом опять перелески и холмистые поля, местами на боках бугров чернели огороженные слегами стойбища коров, неподалеку в овраге с облезлыми краями серел пруд, кое-где на равнинах паслись стада. Все было знакомо и привычно, все напоминало Малиновку, родной дом, только в сравнении с тем, что видела, свое, малиновское, было лучше, крупнее.

Калды в полях были разные. Маша в момент определяла, что где есть. Вон, в лощине, у присмиревшей от бездождья речки, под тентами передвижные доильные установки, УДС-ЗМ называются, а у того лесочка коров доят руками: рядом с тесовой избушкой белеют фляги, и больше ничего. Ох, настырно работать руками, с ума сойти можно. Дома свою корову подоить труда не составит, а семнадцать попробуй. Маша пробовала. Насидишься на корточках, что еле поднимешься, руки свинцовой тяжестью нальются.

Маялись. И эти тоже маются, а, поди, упрямятся вводить механическую дойку, а то и пробовали, да обожглись. В Малиновке тоже было сначала не вообрази-пойми.

Маша улыбнулась, вспомнив, как Анна Кошкина боялась в руки доильный аппарат взять, возьмет, движок зажужжит, готова бросить. «Ненароком током не убьет?» — спросит кого-нибудь. Видишь, свою драгоценную жизнь берегла. Забудешь про Анну, потом оглянешься, а она руками корову доит, на твой немой взгляд скажет: «Оно так привычнее да быстрее, и коровенку не испортишь, машиной-то сколь их, сердечных, перепортили».

Мать тоже не очень-то машине доверяла, навесит стаканчики, ей бы соседней корове вымя помыть, помассажировать, какое там! Она глаз не сводит со смотрового стеклышка, боялась, как бы корову не испортить.

Сама Маша быстро сообразила, что к чему. Матери посоветовала, чтобы она часы на руку надела и следила по ним, сколько времени уходит на дойку той или иной коровы, часы у матери были — на слете передовиков подарили, но лежали в сундуке: куда, мол, на ферму с часами. Приспособилась.

— И правда, Манька, с часами удобно.

Потеха с пожилыми доярками.

Прошла проводница, молоденькая, курносенькая, фуражка набекрень, из-под фуражки на одну сторону выпущен каскад пушистых волос, объявила станцию. Поезд пошел тише, дернулся и стал. Маша вышла из купе, посмотрела расписание. До Урочной оставалось езды целых два часа. Долго. Станцию мало разглядывала — скорей бы домой. Да что разглядывать: по асфальту люди бегают, торопятся, расплывшаяся баба в калошах и нарядном запоне огурцы продает, пассажиры деньги суют, не торгуясь: огуречка хочется — в дороге едун напал.

Поезд натужно скрипнул, потянулся, уставшие вагоны расправил и пошел, пошел, замелькали телеграфные столбы, деревушки, потом все скрылось за лесной полосой — заслоном.

«Да, не забыть Андрею Егорычу сказать — под тентами ветер хлыщет, в мозглое ненастье до костей продирает, летний лагерь у нас не передвижной, постоянный, нечего передвижные установки держать, в других хозяйствах в поле уладили, как во дворах, те же установки ДА-ЗМ. Пол, навес и одна сторона забрана тесом от ветра…

Нынешний год — ладно, переделывать некогда, а на будущий Андрея Егорыча надо обязательно надоумить: она не зря в Москву ездила.

Время между тем к обеду подкатило, день разведрился, солнце хлещет вовсю, жарища, блестят новенькие крыши, блестят листья деревьев. Полдни. Да, полдни, и на часы не надо глядеть. Вон там вдали коров доят. Машинами.

Как там мать управлялась? Все-таки сорок коров. Одна Чайка сколько хлопот задает. Что за дуреха эта Чайка, зачем ее занесло в кирпичный сарай; но ничего, она, Маша, такой мази везет, что сосок быстро зарастет. «Вылечим тебя, баловница, вылечим, Чаюшка».

Колеса стучат: «ча-ча-и-ик-ка». Маша знает, что колеса все могут выговаривать, только к ним получше прислушаться да представить себе. Постой, постой, скоро сама Урочная. Вон карьер виднеется. Парни по-прежнему, что ль, ездят в Малиновку? Вроде Юрке не к кому, только к Рае разве. Подумаешь, Юрка! Ишь, свой «Москвич» заимел.

И хотя ехать было минут пятнадцать, Маша стала собираться, косынку повязала, вещички перед собой поставила. Считанные минуты остались, а кажется, что никак не доедет. Видно, и правда нет милее родной сторонушки.

Поезд, останавливаясь, затих. Маша подхватила вещички и, толкаясь, втиснулась в узкий проход. На перроне никто ее не встречал: телеграммы не давала, но едва из вагона вышла, у дверей вокзала заметила Егора Самылина. В Санске, видно, не по нраву пришлось. Не опять ли к матери подладился? Она, дуреха такая, все простит.

Пробежала мимо Егора, будто не видела, и он не окликнул. Кинулась по станции туда, где кирпичи грудой навалены.

На кирпичном складе окликнул Семен Семенович, не свой он, с чужой стороны, но обрадовалась:

— Добрый день, Семен Семеныч, к нам?

— Туда. Из Москвы? А мы кирпич возим: колхозники все на уборке. Поедем с нами. Игнат! — заспешил каменщик. — Барышню в кабину посади, это сама Антонова. Мария Петровна!

Маша задержала Семена Семеновича:

— Как там, мать… коровы?

— Мать ничего. И коровы твои, как слышал, ничего вроде. Комиссия была, не то две, не то три коровы у тебя выбраковали.

— Выбраковали?

— Малопродуктивных. Ты что, дочка? Мать твоя хорошую корову выбраковать не даст.

Полез наверх. Маша села в кабину, в ногах чемодан пристроила, на шофера покосилась — незнакомый, наверно, из МСО, брови вислые, перевитые, в лесу встретишься, за лешего примешь.

Мысли Маши метались, гадала, каких коров выбраковали, если Балетку и Наяду? Их пора выбраковывать, только все равно жалко, привыкла к ним.

— Их что, в заготовки сдали?

— Кого? — спросил шофер, выруливая на лесную дорогу.

— Ах, да! Вы не из Малиновки. Это я про коров,

 

10

Прасковья вернулась с летнего лагеря и теперь ела кашу с молоком. Каша кончилась, и Прасковья, нагнув чашку, выливала в уемистую деревянную ложку остатки молока с крупицами разваристой каши. В этот момент в проеме раскрытой двери появилась Маша. Прасковья быстро хлебнула остатки молока, от спешки в горле застряли крошки каши, поперхнулась и закашлялась. Отдышавшись, сказала:

— Приехала, а я кашу ела, не в то горло попало.

— Коли видишь меня, то приехала. Выпью молочка, с дороги пить хочется.

Маша выпила залпом два стакана.

Прасковья спохватилась:

— Ты, поди, есть хочешь. Я тебе соберу.

Загремела заслоном, полезла рогатым ухватом в печь за чугуном. Обычно летом Антоновы печь не топили, а ныне Прасковья истопила, щей наварила, значит, ждала.

Поставив на стол щи, прижала к груди каравай подового хлеба, принялась резать большим ножом широкие ломти и горкой складывать около дымящихся щей, нарезала столько, будто за стол человека три уселись.

— Как там, в Москве-то? Сказывают, люду видимо-невидимо и машины Я в постели раздумаюсь, придет в голову блажь, уснуть не могу: задавят, мол, Маньку, не привычны мы по городским улицам ходить. Машины, поди, так и снуют, так и снуют.

— Снуют, — сказала Маша. — Что нового у нас?

— Вроде ничего. На стройке затишье, почти всех строителей на уборку послали. Коровы живы-здоровы.

— Слышь, выбраковка была? Что среди лета?

— Никандров говорит, непородистую скотину с фермы вон. Книги будут заводить, у каждого теленка запишут, кто его отец, а кто мать, кто дед, а кто его бабушка и какие они были, сколько молока давали. У людей такого не заведено, я дальше дедушки никого не помню и не знаю, а у коров знаю прадедушек.

— У меня каких выбраковали?

— Балетку, Субботку, Наядку, эти коровенки только корм переводили.

— А Чайка как?

— Ее тоже пришлось выбраковать.

Маша ложку отложила.

— Как выбраковали? Она пять тысяч литров доила!

— Порченая, трехтитяя… Фершал сказал: не вылечить.

— Много вы с фельдшером понимаете! Я из Москвы мази привезла!

— Что очень расстраиваешься — не с твоего двора. Вообще тебе пора ферму бросать, не надоело валандаться в грязи да навозе? За Юрку не хочешь, в Санск уезжай. В Санске на стройку люду требуется больно много.

— Ты нарочно Чайку выбраковала, чтобы я в Санск уехала, а ты здесь с Егором Калымом будешь путаться: опять принесла его нелегкая. Не гони, освобожу тебя сама!..

Прасковья пыталась остановить дочь:

— Манька, вернись! Вернись, говорю!

Маша сбежала с крыльца. На улице было жарко. Ошалело палило дымчато-красное солнце. Через дорогу па изгороди висели плети гороха с бледными цветами на макушках. Цветы походили на бабочек, присевших на плетень отдохнуть. Казалось, замерли не только бабочки-цветки, не движется само время — так и будет без конца палящее солнце.

Маша шла мимо огородов, вдоль березовой рощи.

— Маша! — закричала Дуся; она продергивала вьюнок, что оплетал картофельные стебли. — Маша! Постой!

Маша нехотя остановилась: встречаться желания не было, но Дуся бежала, размашисто перемахивая через кусты картофеля.

— Маша, ты оглохла, — запыхавшись от бега, сказала Дуся. — А что у тебя глаза красные? Не болеешь?

— Наверно, от жары. — Маша опустилась на травянистый межник.

— Ты плакала?

— Чайку жалко.

— Корову, да ты что? В воскресенье приходи на свадьбу. Мы с Шуриком расписались.

— Ладно, приду.

— Маш, у меня ребеночек будет.

— Что? Хотя кто замуж выходит, у них… Дунь, коров на хладобойню отправили?

— Вот ты какая, я ей про ребеночка, она про коров, дались они тебе? Их на откорм поставили. Трофим Кошкин за ними ухаживает. Они в старом дворе. А Шурик у нас будет жить, мама говорит: «Я ему вместо родной матери буду».

Зная вздорный характер Аганьки Сорок Языков, в иной бы раз Маша понимающе улыбнулась, а сейчас встала, шагнула к тропке.

— Не посидишь, уходишь, — попрекнула Дуся. — Слушать не хочешь.

Маша пошла напрямик через рощу. Одно тревожило: если Чайку перестали доить, то ее испортили, правда, дядя Трофим умеет доить, а тетка Анна с лишним молочком не расстанется; жалела, что мазь не захватила.

На ферме было глухо. Каменщики, сгрузив кирпич, уехали. Маша постояла, гадая, в котором из дворов коровы. Послышалось протяжное «муу». Ага, в крайнем, не Чайка ли голос подала, говорят, животные по запаху могут узнавать. Вон и Трофим.

— Дядя Трофим, ты за коровами ухаживаешь?

— Я.

— Дядя Трофим, Чайка у тебя?

— Чайка, это которая?

— Крупная такая, вымя большое. Сосок у нее один больной.

— Аа, знаю, нет ее.

— Как нет?

— На хладобойню сдали, приняли выше средней упитанности.

— Ты случайно не ошибся?

Маша ринулась во двор. Пробежала по двору раз, два, пробежала три раза. Чайки не было.

— Дядя Трофим, что, ее одну сдали? — дрожащим голосом спросила Маша.

— Вымя воспалилось, вот и сдали, так и так прирезать надо было. Ты не убивайся, станок железный — и то ломается.

У Маши почему-то задрожали ноги. Она в изнеможении опустилась на дубовый комель.

 

11

Воздух стал розовым. От изб легли косые тени, перешагнули дорогу, потом улицу, достали до плетня. Куры, что было разбрелись по траве перед окнами, немного поклевав, стали нырять в подворотню. Петух с ярким, как радуга, хвостом дробно стучал по какой-то находке и манил их. Они не выходили. Сам проглотил находку и, малость потоптавшись, побрел на насест. Дольше всех бродила старая красная курица. Она что-то собирала и собирала, казалось, никогда не насытится. Но наконец, переваливаясь с боку на бок, ушла и она.

У околицы заурчала машина. К ней спешили доярки. А смолк грузовик, заблеяли овцы, замычали коровы. Прасковья стояла у плетня с прутом, боялась, как бы через Аникин разгороженный усад не зашла скотина.

Но и стадо, подняв розовую пыль на дороге, растаяло во дворах. Солнце кануло за фермой. На дальнем взгорье потемнело, слилось с горизонтом село Нагорное, а в стороне от него зажегся и пополз по полю огонь, словно кто с фонарем бродит. Должно быть, трактор пахал.

Прасковья сидела под окнами на лавке. Муторно было на душе, хотела дочери угодить, вышло наоборот. Вернется дочь, надо серьезно поговорить. Сердце тревожно стукнуло, когда на окраине машина Пшонкина заскрипела. Гришка доярок привез. Они шумно прошлепали по улице. Прасковья ждала, вот Маша выйдет. Дочери не было. По дороге прошли двое парней: Шурец Князев и Вовка Казаков. И опять тихо, только по горе ползает и ползает огонь, будто ищет кого-то. Но, кажется, дочь идет. Сердце отпустило. И тут не угадала. То был Семен Семенович. Вон и спичка вспыхнула, Семен Семенович на ходу прикурил.

— Сидишь, шабренка? Вечерок прямо прелесть. В такой грешно под крышей сидеть, зима придет — насидишься. Лето в деревне люблю, зиму — нет, зимой в городе лучше.

Прасковья вздохнула.

— Ты что, шабренка, вздыхаешь? Дочку встретила, а вздыхаешь. Завтра выходи: кирпичу привезли мало, но привезли, наверно, до зимы пропутаемся, ежели куда еще не отзовут. Да-а, дочка у тебя славная. Нынче гляжу, она по станции идет с чемоданчиком…

— А я гадала, кто про коров сказал? Грешила на Тимошку Грошева.

— Сказал, что такого? Спрашивает, какие новости, как ее коровы: шабер все же. Она, поди, с дороги отдыхает, — кивнул на мазанку. — Не слишком громко говорю?

— Нету ее там, — глухо сказала Прасковья. — Жду, да, видно, напрасно. Рассердилась на меня за коров, Чайку ей жалко, вишь, мази привезла ее лечить. Что я, дура, без нее решилась? Знала, она с детства к ней привязана, но думала как лучше. Да и то, что сидит здесь, девка она видная, в городе от женихов отбою не было бы.

— Нет, чего так, — возразил Семен Семенович. — Маша девушка нормальная. Мне бы такую дочь. Я ведь всю жизнь прожил в тоске по детям. Придет срок, ляжешь в землю, а плоть свою не передал — всяк человек после смерти в своем потомстве живет.

— К моей сестре на Урочную не должна уехать, — рассуждала Прасковья. — Доярки сказали бы, что на вечерней дойке не было. Да не окажись ее там, Гришка Пшонкин за мной прикатил бы. Разве к деду Макару на стройку ушла ночевать? Схожу-ка.

Ее нагнал Семен Семенович.

— Полем одна-то забоишься, а мне все равно спать неохота.

От чуть заметного ветерка перешептывались овсы. Тихий звон метелок будил в сердцах далекое прошлое, будил то, о чем, казалось, и отмечалось давным-давно.

Черными громадами встали корпуса новых дворов. Прасковья, замедлив шаги, шепнула.

— Семен, ты постой, я схожу.

— Лучше я пойду. Мало ли чего мне надо, Макару в голову не придет, кого ищу.

Прасковья привалилась к прохладной каменной стене. Семен Семенович не возвращался долго. Ей лезли в голову всякие мысли, самая страшная пришла неожиданно: вдруг дочь наложила на себя руки. Прасковье захотелось сесть. Наконец послышался шорох.

— Дед Макар — чудак, — начал Семен Семенович, — посиди да посиди…

Прасковья нетерпеливо, с придыхом спросила:

— Нет?

— Разве я не сказал? Значит, нет.

Прасковья заплакала. Семен Семенович неловко дотронулся до ее лба.

— Ты что же так? Она девушка лютущая, панике не поддастся. Ее Макар здесь днем видел, да и то — что ей из летнего лагеря сюда идти. — Семен Семенович обрадовался догадке и, вытирая глаза Прасковье платком, говорил: —Паша, зачем так убиваться?

Ее голова никла к нему, бежали слезы, и вместе с ними тихим шепотом жаловалась на незадачливую жизнь, высказывала, какие обиды и оскорбления пришлось стерпеть ей, матери-одиночке. Как ни ссылайся на войну, все равно глядят на тебя, как на порочную. Он гладил ее волосы и говорил одно и то же:

— Не надо, Паша, плакать.

Ласковое слово сладко бередило душу, давно-давно ее так никто не называл, был Егор Калым, так у того всегда имя «Пашуха», «Пануха», и жадные грубые руки лезут, мнут ее.

 

12

Вечером было Нинка, а следом за ней Анна Кошкина начали спрашивать, как там, в Москве но Маша скажет два слова и замолчит. Отступились. По лагерю пробежал слух, пущенный Дусей Алениной, Маша Чайку жалеет.

А Маша доит коров, а слезы нет-нет да навернутся. Стояла в памяти не грузная корова с рогами-вилами, а маленькая телочка цвета топленого молока с белыми большими пятнами на боках, будто крылышки у нее отрастают, за то и нарекли Чайкой.

Прибежит Маша на выходной из Урочной, Чайку обязательно навестит. Та завидит ее, из гурта к ней. Маша притворится, вроде не заметила, отвернется. Чайка ткнет мордочкой в бок. Маша похлопает ее по шее: «Ах, это ты, Чаюшка, ну-ка, посмотрим, как ты подросла». А Чайке свое, мордочку к руке протягивает, нюхает и языком пальцы лижет: давай, мол, хлебца, а то сахару. Маша разожмет кулак, скажет: «Нет хлеба, забыла». Но Чайке понятно: с ней просто шутят, хлеб у Маши есть, надо получше поискать…

Из-за коровы на всех разобиделась Маша. Костя три раза пытался заговорить, так, мол, и так, я с твоей матерью коров доил, мать твоя, конечно, мастерица, но ты проворнее ее. Маша отмалчивалась, не идут слова на язык — и все. Дойку кончили, доярки в кузов грузовика залезли, Пшонкин из кабины крикнул:

— Все дома?

Отозвались, что все, про Машу забыли, наверно, привыкли за неделю к ее отсутствию. А она стояла около молочной, здесь и созрело решение: больше матери не будет мешать, ныне переночует в молочной, а завтра квартиру себе подыщет. Ее заметил Матвей Аленин.

— Кто тут? — А узнав, спросил: — Ты что осталась, коровы у тебя все давным-давно поотелились.

— Осталась вот! — с досадой, что ей помешали, сказала Маша. — Вы сгубили Чайку, в кирпичный сарай запустили, теперь ее зарезали, — всхлипнула. — Уйди, дядя Матвей!

Подоспел Костя.

— Маша, пойдем к нам, у нас дом просторный, маме одной скучно, она говорит: как в пустыне.

Шли в Малиновку. Было темно и тихо, лишь слышались шорох ног да шепоток Кости. Костя утешал Машу, уверяя, что Чайку нельзя было вылечить никакими лекарствами, у нее могло быть заражение крови. Не плакать надо, а радоваться: ветеринарный фельдшер Масягин говорил Косте чуть ли не по секрету, что в Малиновке будет большая стройка, комплексом называется, осенью телок завезут симментальской породы, а не чистопородный скот постепенно выбракуют. Через три года ферму будет не узнать. Он, Костя, из техникума вернется; Андрей Егорыч сказал, что колхоз ему стипендию станет платить. И напрасно мать Маши никому не верит, он, Костя, заикнулся было ей, она сказала: «Брось, Милка, трепаться, сам ты отсюда сбежишь, выучишься и сбежишь».

— Вот и не сбегу! — горячился Костя.

В Малиновке ни огонька. Из тьмы выплывают и заступают дорогу темные глыбы изб. Прошли мимо дома Кошкиных, загремел цепью и забрехал кобель, на крыльце у Коршуновых Нинка посмеивалась, а Вовка что-то приглушенно говорил. Аленин дом молчал. «Что, разве Шурец не пришел? — подумала Маша и спохватилась: — Да, Дуся с ним расписалась, в мазанке в обнимку спят. Дуся счастливая, у нее любовь. Пешком, что ль, парни ходят, не возит же их Юрка». Костю не спросила — во тьме смутно забелел дом Миленкиных, сильно запахло сосной. Маша оробела. Костя шепнул:

— Что отстаешь?

Несмело взял под локоть, видно, боялся, как бы не повернула в свой дом. У крыльца предупредил:

— Обожди.

Постучал кулаком в дверь. В коридоре послышалось шлепанье босых ног. Устинья, узнав по голосу сына, вытолкнула с грохотом запор:

— Ты, Костюшка, что пришел?

— Погоди, мам, скажу, — увлек Устинью в избу.

Рядом с Машей из бокового окна упал теплый луч, высветлил лужайку.

На крыльце показалась Устинья:

— Маня, ты что стоишь, как сиротка, заходи. Костя всегда с каким-то таинством, нет бы прямо все сказать. Я тебе на веранде постелю, в избе-то жара, ладно?

— Если не прогоните, пока поживу у вас, — поторопилась Маша. — Я не бесплатно.

— Погоди о плате говорить. Ныне поругались, завтра помиритесь.

— Я домой не пойду.

— Как это не пойдешь? — строго сказала Устинья. — Мало ли чего между своими бывает. Иногда, того… — Но, взглянув на сына, затем на тикающие ходики, обеспокоенно перебила себя: — Ребятки, поздно как! Давайте спать, утро вечера мудренее. — Хлопнула себя по бедрам: — Батюшки, старая, совсем забыла, ты, Машенька, верно, есть хочешь а я, того, голова, тебя не попотчую. Молоко с хлебом будешь?

Утром, когда доярки возвращались домой, Машу подстерегла Прасковья.

— Не срами ни себя, ни меня, пойдем домой.

Маша ни слова не сказала.

Вечером Устинья принесла тяжелый чемодан.

— Шла, того, голова, мимо вас, Прасковья кричит: — Устинья, захвати дочке! У вас не из-за него?

— Из-за кого, из-за Егора Калыма?

— Из-за Семена Семеныча. Я в избу вошла, а он, того, сидит вроде за хозяина. И порядком это иду, слышу: Любка-Птичка — она все новости знает — Саньке Самылиной кричит через плетень: «Прасковья с Семе-ном-каменщиком сошлась. Ныне вещички к ней перетащил». Может, к добру, она тоже, мать твоя, настрадалась. Я, того, по себе знаю. Есть бабенки, хвастаются, что без мужика больно гоже да вольно. Врут они, вдовью жизнь скрывают. У меня Миленкин Николай-то больной был, бракованный, а я жила за ним, как за каменной стеной. И помощь в хозяйстве от него не велика, но вдвоем — не одной. Бывало, начну, того, голова, на жизнь сетовать, работаешь, мол, работаешь, а пожрать получше нечего. А он так тихонько скажет: «Устя, о чем толкуешь? Было бы между нами согласие, уважение, остальное второстепенное». Бывало, в контору на свою счетоводскую работу, того, голова, пойдет на целый день, а мне одной тошно станет. А вот какой год без него…

Затуманились ее глаза, и снова встрепенулась:

— Да, какой год лежит на кладбище, приду, повалюсь на землю, ухом к ней, матушке, приложусь, покличу: «Коленька, того, молви хоть словечко». Молчит земля-матушка…

Подавилась Устинья словами, голову уронила.

Пришел Костя. Он не остался ночевать в летнем лагере и на машину с доярками не успел. Пришел потный, запыленный, наверно, каждая жилка в нем устала. Устинья сама сняла картуз, обняла.

— Намучился, сыночек мой, разве я тебя в пастухи посылала? Сам ты, упрямый, придумал!

Поцеловала его в темную щеку. Костя, покраснев, недовольно вырвался.

— Мама, что я, маленький!

Убежал умываться к колодцу, слышно было, как скрипит ворот.

— Прежде ласкуня был, теперь матери не смеет, парнем стал, того, голова.

Машу тревожило свое:

— Никак не пойму мать, в колхозе тяжело было — за работу почти ничего не платили, а она никуда не уехала.

— Недогадливая ты, — пояснила Устинья, — может, она ради тебя собой жертвовала, по рукам и ногам тобой была связана, ну и того, работу любила.

— Нечего было меня родить!

Устинья попрекнула:

— Сказать все можно… Дети — и радость и горе. Ты на мать зла не имей. У меня мама померла, как мне двадцать минуло, девкой была, а матери долго не хватало, иной раз так тошно станет, была бы мать, пошла бы к ней, пожаловалась. Нет, ты мать не трожь.

 

13

Перед выпиской из больницы Алтынова навестил Виктор Васильевич Селянкин. Иван Ильич относился к Виктору Васильевичу как отец к сыну, гордился, что никто иной, а он, Иван Ильич, приметил вовремя физрука средней школы Селянкина и настоял, чтобы тот стал партийным работником.

Могучий Селянкин лучился, весь вид его говорил: «Не понимаю, как в такую прекрасную пору можно лежать в больнице». И Алтынов подумал, что, верно, Виктор Васильевич никогда серьезно не болел, подумал и позавидовал его молодости и крепости; позднее выяснилось, что Селянкин сияет по понятной причине: он едет учиться в Высшую партийную школу, и, довольный, счастливый, не замечая, как с каждым словом мрачнеет Иван Ильич, говорил:

— Без образования ныне никак нельзя. Раньше мы к колхозникам девчонку с газетой пошлем, она, читарь эдакий, шпарит по написанному — и все довольны. Ныне ее не пошлешь — колхозники сами газеты читают, радио слушают, телевизор смотрят, станешь говорить о международном положении, а они с тобой в спор лезут.

Ивану Ильичу думалось, что монолог Селянкина — панихида по нему, Алтынову.

Алтынов мог, конечно, после войны окончить партийную школу. Мог, да не окончил. Так получилось. Работал честно, но когда доходило дело до посылки в школу, то обычно отсылали парня послабее и опытом и знаниями, потому что Алтынов был нужен.

Селянкин давай завидовать Ивану Ильичу: завел речь о малиновской стройке. Иван Ильич слышал, что стройку посетил начальник областного управления, что зашевелились веселей, но иного не ожидал: раз Низовцев поставил на своем, то все силы отдаст, а добьется.

А Селянкин повернул на другое:

— Мы до того работой увлечемся, что не только красоты не замечаем, но забываем места, где родились. Думаю встряхнуться, просто пожить детством, пожить без всяких тебе анализов и хлопот. Вот и съезжу на родину.

— Да, надо, — виновато согласился Алтынов.

Он и тут не был образцовым. Сколько лет подумывал съездить на родину, да все откладывал поездку — недосуг. А он — недосуг, будет всю жизнь, а чего откладывать — всей езды ста километров нет. Выпишется из больницы и поедет не в Кузьминское, а в свою деревеньку, глянет на нее — и назад. Это хорошо так, не раздумывая, сел и поехал.

«Может, деревеньки и нет?» — спросил себя Алтынов, выписавшись из больницы, но, взглянув на бок подошедшего автобуса, прочитал надпись и поспешно влез в него.

Ехал и с повышенным любопытством разглядывал округу, он узнавал и не узнавал старые места. Наверно, здешним жителям перемены привычны, им порой кажется, что так было постоянно, по крайней мере, на их памяти, но ему все было необычно и ново — и светлые дома под шифером, и животноводческие городки, и столбы высоковольтной линии, — когда-то на месте всего этого стояли похилившиеся, крытые соломой домишки, летом зелень как-то скрашивала местность, но мрак зимних полей, когда нигде ни души, пугал и создавал впечатление, что эти забытые домишки стоят не среди безбрежного поля, а опущены на дно темного омута.

Довольно долго мотал автобус. Иван Ильич с тревогой поглядывал в окошко, боялся проглядеть дорогу на свою родину, но узнал ее. С трудом, но узнал, попросил шофера остановить автобус у ее приметной колеи. Раньше, где стоял огромный вяз и под ним обычно отдыхали пешеходы, ныне торчал высокий пень, у самого корня которого гнездилась зелень побегов. До деревеньки Алтынову оставалось пройти километров пять. Прежде дорога была торная, с глубокими колеями, по обочинам кустилась полынь, вымазанная пахучим дегтем. Идешь, бывало, а далеко позади тебя тянется нога за ногу лошадь, запряженная в телегу. Совсем забудешь про нее, и вдруг за спиной загрохочут колеса — еле успеешь отскочить в сторону: то возница нарочно пугнул лошадь, чтобы ты не успел напроситься к нему в телегу. Обогнал — и опять лошадь переходит на ленивый шаг. Маячит и маячит впереди подвода.

Нынче никто не шел и не ехал по западающему проселку. И снова у Ивана Ильича закралось сомнение, да существует ли деревенька?

Но она существовала, и товарищ детства нашелся, он брел с двухметровкой. То был бригадир Теляков, длинный, худой, с впалыми щеками — страдал язвой желудка. Не сразу они узнали друг дружку.

— Знать, наша старость близка, коли приехал, — сказал Теляков, когда они курили на межнике. — Пришел поглядеть, а глядеть нечего, просторно стало.

Впереди виднелась выщербленная деревенька, кричи от дома шабра — не докричишься. Неподалеку от нее островком зеленело кладбище. Из-под берез и седых ив глядели серые кресты да башенки с пятиконечными звездами. Там лежали мать и отец Алтынова, его близкие.

Скоро останется от деревеньки вот только этот зеленый островок с забытыми могилами.

— Ты, Михаил, деревеньку жалеешь? — спросил Алтынов.

— Чего ее жалеть, так и должно быть, — с равнодушной обреченностью сказал Теляков, — раз нет производства, населению нечем жить.

— Какое тебе производство? Колхоз-то остался.

Теляков сдвинул тощие плечи.

— Центральная усадьба в Апраксине. Фермы у нас нет. Пашут и сеют машинами, убирают тоже. Все без нас. Сколько дней в году мы нужны с вилами да лопатами?

— На центральную усадьбу переселялись бы.

— К чему? Что я, тракторист, шофер, ветфельдшер? Там требуются механизаторы, доярки, специалисты. Живем, пока живется, остались те, кто на кладбище смотрит.

Одну ночь ночевал Алтынов в родной деревеньке. Утром Теляков на лошади собирался в Дуденки за цементом, хотя деревеньке подписал приговор, но задумал вылить цементные стены погреба. От Дуденок до Конева ехать дальше, чем вчерашним путем, но Алтынову мечталось глянуть на жизнь лесной стороны. Гужевая дорога до Дуденок помнилась хорошо, после войны на ней находился участок леспромхоза. Сам Алтынов не одну зиму сидел на кордоне как представитель коневского райкома на лесоразработках. Тогда по зимам мобилизовывали людей и лошадей на заготовку и вывозку древесины. Но прошло время, и механизация все изменила. Больше по зимам не тревожили колхозы, отпала нужда и в тех, кто свил гнездо по соседству с участком, а как вокруг кордона лес весь выбрали, то и бараки рухнули, куда-то подевались частные просторные дома. Умер лесной поселок. Теляков ткнул в его сторону:

— Все побросали, а вроде привольная житуха была: из-за дров не бедствуй, картошка своя, овощ, в лесу ягоды, грибы, орехи. Ешь — не хочу. Но не стало производства — нажитку грош цена.

До самого Конева мучило Алтынова слово «производство».

В Коневе на автостанции нос в нос столкнулся с Прасковьей Антоновой. Пламенем горел на ней полушалок, густым румянцем полыхало лицо, помолодела баба — глаз не отвести. Алтынов поздоровался за руку. Рад был знакомому человеку. А она бесцеремонно осмотрела его с головы до ног, сказала:

— Вы поправились, а то худы были.

— Немного подремонтировали, глядишь, еще с годишко с вами повоюю.

Прасковья, прищурив глаза, обдала смехом:

— Со мной воевать не придется. Уезжаю. Вот он! И показала новенький паспорт.

Алтынов бесцельно полистал его, отдал.

— Напрасно.

— На стройку в Санск едем.

— С кем?

— С Семеном Семенычем.

— Вон что! — искренне воскликнул Алтынов. — Счастливый он человек, коли так. Ну, поздравляю с законным. Только в городе все покупное, на асфальте лук с помидорой не посадишь.

— Асфальтом пугаете. Вы сами говорили, что в Кузьминском вместо села агрогород будет, дома в пять этажей, так что старик заберется на пятый и до самой смерти не слезет. Я ждать не хочу, когда их построят, тороплюсь, — засмеялась с издевкой. — Людям в городе без огорода не скучно, и нам скучно не будет. На то он и город: дома, дома, асфальт, огородов нет. Когда в селе у тебя огорода не будет — стыдно, кругом землищи уйма, брошенные усадьбы полынью поросли, а ты, как лодырь, идешь в колхоз картошки просить.

— А дочь?

— Надо бы и ее с собой забрать, да от коров не оторвешь, вы ее славой приковали, как цепями. — Ширкнула глазами по толпе, закричала, сорвавшись с места: — Тоська, Тоська, постой!

Алтынов остался один.

 

14

«Москвич» Юрки Шувалова наделал шума. Маша была в Москве, а Прасковья как чуть — заведет разговор, как ее на «Москвиче» подвез Юрка, какие хорошие у него родители; дура будет Маша, если от такого богатого жениха откажется.

— Что за девка, пора замуж, — говорила Прасковья, сокрушаясь, — а она ни о каких женихах слушать не хочет.

Бабы поджимали губы: им-то казалось, что Прасковья побаивается, как бы Юрка не побрезговал ее дочерью, — из Санска Егор Самылин вернулся, Прасковье проходу не дает, хоть дрыном гоняй со двора, а как-то, подвыпив, сунулся было с кулаками на каменщика, благо Анна с Санькой подоспели, увели Егора.

Анна, стараясь понизить козыри Прасковьи, на людях признавалась, что с мотоциклом прогадали, надо бы прямо на «Москвича» записываться: сказывают, трактористам в первую очередь машины продают.

— Но ничего, бабоньки, на будущий год «Москвича» огореваем.

На свадьбе у Алениных при других обстоятельствах Анна только и знала бы, что разглядывала молодых, следила, как рыжий Шурец целует Дусю, как ест и пьет, высмотрела бы, что передние верхние зубы у него длинные, заходят за нижние, и прозвала бы Шурца «длиннозубым». Но ныне не сводила глаз с Юрки Шувалова и Маши.

Юрка на гармони играл, прыгали, скакали свадебщики, выкрикивали двусмысленные частушки, Юрка не следил за ними, тянулся взглядом к Маше; и чувствовала Анна, что для него игра на гармони хуже неволи, бросил бы гармонь и свадьбу, лишь помани Маша. Анна ждала, что дальше между ними будет. Маша стояла в сторонке, но сама Аганька Сорок Языков, что дрыгала ногами в общем хороводе, дергала ее за руку:

— Почему не пляшешь, думаешь, передовичкам плясать негоже?!

Маша вошла в круг, но не затерялась в толкотне статью. Глаза Юрки постоянно искали ее. Юрку выручил Егор Самылин. Егора на свадьбу не приглашали, но он сел за стол без церемоний, Аганька метнула злой-презлой взгляд, но даже она не разжала губ. После первых подношений Егор почувствовал себя первостатейным гостем. Он подсел к Юрке, сказал, что мастак играть плясовые, без слов Юрка кинул гармонь на руки Егора.

Пляска из жаркой избы выплеснулась на улицу, под окна. Юрка выскользнул из душных стен потный, ошпаренный — и к Маше. Анна притаилась за углом. Юрка, стуча себя в грудь, что-то доказывал. Егор — рубашка нараспашку до самого пупка — стоял раскорякой у крыльца и рвал мехи до отказа. Выкатилась из избы Аганька Сорок Языков, что-то шепнула Егору на ухо, тот кивнул и, смяв гам, сунул гармонь под плечо. Пляска сникла. Аганька звала гостей к столам: там жареную баранину поставили и четверти пополнили. Изба заглотнула вывалившуюся было наружу шумную ораву.

Маша и Юрка продолжали стоять, но выбежала из дома Аганька, схватила Юрку за руку, потащила за стол. Маша у двери остановилась, будто кто ей дорогу перегородил, наверно, ждала, когда Аганька Сорок Языков про нее вспомнит, но Аганьке самое главное гармониста не упустить.

Маша постояла, поглядела на солнце, должно быть, вспомнила, что дело к обеду, на полуденную дойку ехать, повернулась и пошла к новому дому Устиньи Миленкиной.

На другой день деревню облетела новость. Юрка Шувалов ночевал у Грошевых. Хитер Тимошка. Приезжал корреспондент районной газеты, Грошев расхваливал свою дочь. В газете напечатали фотографию Раи, статейку от ее имени. Складненькая была статейка, и сама Рая на фото складненькая. От улыбки и без того пухлые щеки стали круглее, ямочки на сдобных щеках придали девичьему лицу милую притягательность.

Складывалось так, как Анна задумала: угаснет слава Маши, отступятся от нее и приметные женихи. А то, что слава Маши пошла на убыль, Анна поняла, как только в газетах стало мелькать имя доярки Кутяковой из соседнего колхоза. Кутякова по примеру Антоновой обслуживает сорок коров, к тому же Кутякова заочно учится в сельскохозяйственном институте.

Одно тревожило Анну. Гога из Кузьминского приезжал молчаливый. И как-то молчком стал укладывать в баул свои вещи. Анна попыталась его остановить. Гога начал путано объяснять. Она слушала его и наливалась гневом, в ней сидело два зла: одно на сына, что выдался не в нее обличьем и на слово неохоч — скованный какой-то; другое зло на Машу — чего парня от себя отталкивает. Тешила мыслью: на худой конец, коли Маша совсем отвернется от Гоги, то времечко хотя бы выиграть: пока волынка тянется, глядишь, Гога от кузьминской разжени отстанет. Сыну сказала сдержанно:

— Подождал бы с той. Помяни мое словечко, от Мани скоро женишки отстанут, одумается она, тебе рада будет, горюшко мое.

— Ты с детства меня за руку держишь. Я не маленький! Я не хочу ждать! Я не хуже Маньки, — не говорил, а взвизгивал Гога.

— К той уходишь? — с горечью спросила Анна. — Чужого ребятенка растить?

— Может, она мне дороже Маньки. Не тебе жить!

— Гора, одумайся.

— Сватай Маньку, а то уеду к Насте.

Не время было затевать сватовство, но куда денешься, коли сыну так приспичило, видно, злыдня кузьминская вцепилась в него.

Для разговора с Машей подвернулся подходящий момент. Пшонкина услали возить кирпичи на стройку, доярки пешем топали к Барскому пруду. После обеденной дойки Анна как бы между прочим сказала, что в Малиновку давно никто не приезжал опыт перенимать, наверно, к Кутяковой повадились, ишь, какие переметные сумы — Маша почин сделала, другая его выглядела, к себе людей переманила. Где справедливость? Маша молчала.

По дороге домой отбила Машу от Нинки и Дуси.

— Ты, поди, на нас сердишься: про Кутякову калякаем. Не сердись, на всех сердиться, сердечушка не хватит, да у тебя все впереди. — Остановилась. — Ногу трет, поди, портяночка подвернулась. — Села на обочину, сняла хромовый сапог. — Что стоишь-то, садись, домой всегда успеешь — не семеро по лавкам ждут, да какой дом, коли в чужих людях живешь.

— Мне везде хорошо, — скрытно ответила Маша, но села.

Анна сняла с ноги портянку, пошевелила сопревшими пальцами.

— Твоя жизнь, миленькая, только начинается, а я зависть людскую полной меркой испила. Сколь наговоров перетерпела! Иии, не вспомнить, иии, не сказать! Пусть их лютуют, пусть к Кутяковой ездят, поди, Кутякова-то ненадолго. Замужняя она, не знаешь?

— Не знаю. Что о Кутяковой да о Кутяковой? Надоело.

— Ну, не стану. Я, дорогая детонька, несказанно рада за тебя, в горушку ты идешь, умные люди присказку сложили: не богат, да славен — тот же барин. Слышала я, ты коневскому шоферишке от ворот поворот показала. На богатство его не позарилась. Правильно сделала. Кем ты у него была бы? Рабой, прислугой, воли-волюшки тебе никакой. Одно времечко ко мне присватался мужичок из чужого села, до чего приглядчивый — до сей минуточки запамятовать не могу. Не пошла. Почему? Не желал он, чтобы я своей волюшкой жила, в золоченую клеточку хотел запереть. На работу пойти не моги — на тебя мужичье глазищи будут пялить. Ну и что, пусть пялят, тебе даже лестно, не уродина какая. Работы лишиться — себя уронишь перед людьми и мужем. Без работы женщине ныне цены нету. Ты работаешь, девонька, тебе цена не то, что Юрке-шоферишке. Вот оно как.

Анна сняла второй сапог, с наслаждением вытянула перед собой босые ноги.

— Я так скажу, в городу ты по родной сторонушке с тоски исчахнешь. Глянь, где сыщешь ты такое привольице, лесочки, перелесочки, полюшко милое, гляди не наглядишься. Бывало, в область позовут, денька три поживешь, иии, соскучишься по полюшку, по коровушкам, как будто годик цельный не видовала их, на свиданьице с ними не была. Ты тоже такая, как я. — Чуть было слезу не пустила — и вдруг: —Ты с Горкой как?

— Что с Горкой? — не поняла Маша.

— Ты разве, девушка, не замечаешь? Головушку он от тебя потерял, сохнет Горушка, как былиночка без дождичка, ой, как жалко, девушка.

— Я что-то не замечаю, чтобы он сох.

Анна посмотрела на нее пристально, вздохнула и, глядя на растение с острыми бледноватыми листьями, с черно-зелеными коробочками, сказала:

— Дурман где растет. Ты, наверно, особой любви ждешь. Эхе-хе, любовь что дурман. Девками мы с твоей матушкой были же такие, как ты. В девушках нам тоже нравились аленькие губки, румяные щечки, русые кудерки. А вышла девка замуж: раз муженек пришел пьяненьким, два, куражиться стал, под бока насовал — немилым чертом стал. Иии, глазоньки на тебя, проклятущего, не глядели бы. А глазоньки глядят — детишки от него пошли, деваться некуда. Живет бабенка, мается с любимым. Я, все говорят, живу с нелюбимым, — голос Анны зазвенел. — Скажи: кто хозяюшко в доме? То-то! Нет достаточна — и с любимым брань да ругань. Так я скажу. Что ты молчишь, молви хоть словечко?

— Я слушаю.

— Гору полюбить не грех: парень услужливый. Домик Калугин приходили из Нагорного покупать, я им отсоветовала, сказала, что червяк-точильщик завелся — грех на себя взяла. Я этот домик вам с Горушкой — подарочек к свадьбе. А? Сами хозяева. Я тебя не неволю, не тороплю, но парню ласковое словечко шепни, порадуй его.

— Тетка Анна, я замуж не собираюсь.

— Век в девках не просидишь. Чем Гора тебе не по нраву, он работничек добрый, послушный, в доме ты хозяйкой будешь, ты совсем не отказывай, — обмякло внутри у Анны, голос переменился, стал жалобный, просящий: — Ты, доченька, лишь надежду ему дай, а так поближе с ним будь, может, понравится Горушка. Что передать-то: пусть подождет до мясоеда?

— Жените Гогу, тетя Анна, девчонок много, кроме меня.

— Отказываешься? Ну, воля твоя.

Маша не ждала, пока Кошкина обуется, да Анна и не держала ее подле себя.

Гога поджидал мать в палисаднике.

— Ну как?

— Не торопись, не горит, сразу такое не делается.

— Жди уж ты, а я не хочу, — сказал Гога, когда они вошли в дом. Он достал из-под кровати объемистый баул.

Решительность сына ошеломила ее. Она, опершись о края стула, пыталась поднять отяжелевшее тело и не могла. Перед глазами, по рассказам того же Гоги, стояла маленькая избенка кузьминской Насти. Сама Настя на пять лет старше Гоги, у нее ребенок, мать-старуха, Анна ее знала. «Гора характером уступчив, — горевала Анна, — запрягут они его и поедут». Пересилила боль, сказала просяще:

— Горушка, одумайся, миленький, ведь надо покоить целую семьищу. Разве тебе надоело матушкино-батюшкино раздольице, пораскинь умишком, хороший.

Встала, обняла сына, но он оттолкнул ее, поднял баул и понес в коляску мотоцикла. Анна хотела сказать, что мотоцикл куплен на ее деньги, но язык онемел.

 

15

В полуденную дойку приезжала делегация из Островилова. Маша была в ударе. Доила коров с таким вдохновением, что сам островиловский председатель воскликнул:

— Надо же так наловчиться!

После ее долго расспрашивали. Она охотно отвечала, спешить было некуда: на токах с зерном задохнулись; хлебища уйма, и гоняют-гоняют грузовики на Урочную, на базу хлебопродуктов, день и ночь почти без останову. И Пшонкина с машиной забрали на вывозку зерна. А у островиловских вон времечко нашлось даже на экскурсию.

Угнали в луга стада. Уехали гости из Островилова. Маша осталась одна. Бывает же такое: будто ничего особого не произошло, а тебе радостно, и мир вокруг тебя светел и просторен, кажется, что он для тебя такой ликующий, для тебя существуют и слегка подернутые маревом пестрые поля, и перелески, грезящие на взгорьях и впадинах, и долы с кружевами орешника по краям и с зеленой, густой, как щетка, травкой, успевшей отрасти после покоса; и тогда хочется побыть наедине с молчаливым сияющим простором.

Маша пошла наобум мимо осинника. Шла, не торопилась. Устинья на току у зерна, Костя со стадом у Уроченского леса, а что Маше дома сидеть? Полы вчера помыты, курам перед уходом на Барский пруд дала пшеницы.

По волнистой окраине широкого дола Маша поднялась из низины и незаметно для самой себя оказалась неподалеку от фермы.

Вошла в новый двор. Было просторно и тихо. Может быть, двор показался особенно огромным потому, что пока в нем установлены лишь кормушки. В сердце толкнулась тревога: Андрей Егорович обещал к осени пустить кормораздатчики и транспортеры. Осень на пороге, установят ли? Если не успеют, то как она совладеет с оравой коров?

Но когда вышла из прохладного коровника, когда солнце теплом обласкало, тревога поутихла: раз Андрей Егорович обещал, значит, будет; и потом, не сегодня и не завтра загонят коров во дворы, стоит теплынь, и про-сто не верится, что осень близко.

Маша по трапу взобралась на недостроенный кормоцех, села на стену, отсюда, с высоты, была видна вся долина вплоть до Уроченского леса, и она, долина, там и сям шевелилась; вправо по темно-бронзовому полю шли друг за дружкой уступом четыре комбайна, позади них оставалась широкая полоса светлой стерни, простроченная поперек рядами соломенных куч. Там, где поле оголилось от нивы, дымили тракторы с соломокопнителями. А где высились белые ометы, там тракторы отрезали как от пшеничного каравая ломти, за ними поле чернело: то поднимали зябку. Чуть подальше серел пар, и туда сновали машины, то Юрка Шувалов со своими товарищами возили доломитовую муку под озимый клин.

Маша повернулась к Малиновке. По сжатым овсам к ферме приближался человек. Кто бы мог быть? Узнала — да это же дед Макар! Как Маша начала себя помнить, дед Макар служил при ферме.

Надо бы спуститься вниз, а нет желания даже пошевелиться. Дед Макар, наверно, приметил ее на стене, поэтому, миновав сторожку, подошел к цеху и, задрав тощую бороденку, подивился:

— Как ты тут оказалась? Ишь забралась куда! Чай, расшиби в тыщу, ты не коза.

— Дедушка, отсюда все видно!

— Видно. А ты знаешь, что случилось?

— Что?

Маша со стены мигом соскользнула.

Дед Макар морщинами лицо засеял, пошевырялся пятерней в затылке.

— Пугать не буду. Сам толком не слышал, но будто бы Егор Калым — расшиби в тыщу такого хулигана, опуги на него нет, никто не возьмется за него как следует — не то избил, не то убил Костю Миленкина.

— Что ты! Не может быть…

— Я сказал: толком не знаю.

— Костю не за что.

— За что бьют такие? Они сами не знают за что. Может, байки все.

Маша побежала в Малиновку: дед Макар только сумятицу в голове создал, одолевало одно и то же: «Костя ушел со стадом к Уроченскому лесу, почему там оказался Егор Калым?»

Будто ветер втолкнул ее в сени, споткнулась о порог. Слава богу, Костя сидел на кровати, он был живой, но какой вид! Нос с горбинкой утонул в сине-багровых подтеках. Костя прикладывал к лицу мокрое полотенце. Маша кинулась к нему, но остановилась с протянутыми руками — вдруг больно ему сделает.

— Костя, Костенька, жив!

На его изуродованном лице появилось подобие улыбки:

— Почему же я должен быть неживой?

— Дед Макар сказал: он тебя до смерти. Фу-ты, как я испугалась! Костя, ты живой!

— Я тоже его хорошо разрисовал. Эх, в школе некому было самбо научить!

— Костя, он мужик, а ты… Зачем в драку полез?

— Я бы его зубами изгрыз за те слова, что он сказал. Все же раз я его тяпнул, он заорал!

— Из-за чего ты с ним? — тормошила Маша. — Ну, что молчишь? — Всю жизнь ей мешал Егор Калым, всю жизнь его ненавидела, в двенадцать лет думала его зарезать, не зарезала. Почему нет на таких управы, почему? — Костя, скажи, я пойду к Андрею Егорычу…

— Не надо, я первый налетел, и дети у него, четверо.

На вечернюю дойку Маша опоздала. Доила и видела, как Матвей Аленин что-то рассказывал Тимофею Грошеву, но из-за гула агрегата ничего расслышать не могла. Сообразила: вот кто знает — дядя Матвей.

И хотя с самого вечера было довольно темно, она не пошла с доярками, промешкала на пруду, будто ноги мыла, вернулась, когда доярки гомонили за плотиной, отозвала в сторону Матвея Аленина.

— Дядя Матвей, за что Калым Костю?

Матвей немного помялся:

— Как тебе сказать? Он, Егор-то, стоговал солому — все плотники на стоговке. Мы со стадом шли по уроченскому оврагу. Ты знаешь под тремя дубочками родник, вола в нем больно гожа. А ведь жара. Гога Кошкин зябку поднимал, попить пришел, этот городской шофер Юрка-гармонист пить, значит, тоже захотел. Егор к ним присоединился. Плотники стоговали, а Егор сама знаешь какой! Ушел, и все. Ну, попили, закурить решили. Костя в аккурат поравнялся с родником. Я не слышал, как у них вышло, только гляжу: Костя с Егором дерется, Егор-то вон какой ломоть, выгульный, а Костя силен, да молод. Костя налетит, ударит, а Егор раз — и с ног его. Костя вскочит и опять на Егора. Парни сидят, скалятся, разнимать не думают. Вижу, дело до плохого может дойти. Побежал, развел их.

Маша с дрожью в голосе спросила:

— Из-за чего они дрались?

— Сам я тех слов не слышал, но Гога говорил, что он, Егор-то, плохо о твоей матери сказал, ну и о тебе нехорошее брякнул. Сама знаешь, Егор какой, язык у него, как помело, один сор метет. Ну, Костя на защиту, вишь…

Маша заторопилась. Из-за нее Костя подрался, из-за нее весь в синяках, а эти, ее бывшие женихи, зубы сушили вместе с Егором. Говорили: любят ее. Ах гадины! И Егору дали волю, что хочет, то и вытворяет. Алтынов приходил мать уговаривать: оставайся в колхозе, да тут кого хочешь с выселок выживут. Конечно, мать виновата: сколько лет Егора близко не подпускала, а перед пасхой попросила его ворота починить, после водкой угостила, сама выпила… И пошло-поехало.

Маша не замечала темноты, шла, чутьем угадывая дорогу, громко шлепала ботинками. Жгло и мучило одно — нельзя этого оставлять, надо пойти к Андрею Егоровичу, рассказать как есть, но у околицы поостыла: а чего скажет председателю? Про мать он знает, и тут на чужой роток не накинешь платок. Припомнились слова Устиньи Миленкиной:

«На работе устанешь, а вот, того, голова, на душе легко. День без дела просидишь — вся измаешься. Люблю в поле работать, особенно в сенокос — и тепло, и светло, и воздух травяной, с медом. В город бегут, в городе шум, гам, день проходишь — угоришь. И имечка, того, голова, тебе там нету, нет, и все. Здесь я Устинья Миленкина, меня все знают, спроси любого: «Чей то новый дом?» Любой скажет: «Устиньи Миленкиной».

«Знают, — подумала Маша, — зато укусят так, что поневоле в город убежишь».

 

1

За лето высокий берег Сырети срыли бульдозером и вычерпали ковшом экскаватора. На дне котлована августовские дожди насорили желтую лужу. Сама Сыреть хмурилась, шлепала темными волнами, оставляя на прибрежном песке ноздреватые хлопья пены. За рекой среди тяжелой зелени леса местами желтели верхушки берез; по оврагам редкие свилеватые вязы стояли густобордовые, а поблизости с ними кровенели куртины черемух.

На взгорье, на юру, где притулилась времянка карьеровских ребят, почти без перерыва дул осенний ветер. Он тек быстрыми волнами над опустевшими полями, а повстречав засохшую полынь или чернобыльник, принимался жалобно свистеть.

Отряд свертывал работы. На то были разные причины. Одни парни уехали сдавать экзамены в институт, другие нередко скучали во времянке — дожди делали проселки непроезжими. Уходил с карьера и Шурец Князев: Низовцев пообещал ему должность электрика на Малиновской ферме. Получив расчет в «Сельхозтехнике», он заехал на карьер за телогрейкой и чемоданом с немудрящим имуществом. Сторож Потапыч с сожалением следил, как Князев свертывал телогрейку: старик, когда Шурца не было, накидывал ее по ночам на стынувшие ноги.

— Перед отъездом положено посидеть, — сказал Вовка Казаков и сел прямо на земляной пол, между его высоко поставленных колен устроился Арлекин, лохматая собачонка, принадлежавшая Вовке.

Князев и Шувалов присели на низенькие нары. Шурец грустно думал. Весной на карьер они приехали неразлучными друзьями, к осени расстаются, и, наверно, навсегда. Добычу доломитки, по слухам, переводят на промышленную основу, для чего организуют особое отделение «Сельхозтехники» — приедут другие люди. Сам он женился и становится крестьянином. Какая будет житуха в этой Малиновке? Тесть — вроде мужик подходящий, но теща — сущий яд. Может, на квартиру придется уйти. Но на квартире век не проживешь, а свой домишко заиметь не просто: и лесу на стройку не сразу дадут, и бревна без хлопот не привезешь; кроме леса, цемент, шифер, железо, кирпич нужны. Где их взять? Шурец глубоко вздохнул, позавидовал Шувалову. Юрка спокоен. У его отца домище, как вокзал — места всем хватит. Да и с этим, одноруким, спелся. Грошев навалял бревен — пятистенный дом срубишь. Зачем столько лесу однорукому! Не Юрке ли сулит дом, лишь тот возьми Раю?

Грошев Князеву не нравился, он с ним ни за что не сдружился бы. Не дружись, а подчиняться придется…

— Ребята, что сидим как старики, — первым заговорил Шувалов. — Давайте на Урочную скатаю за бутылкой.

— Лишнее, — сказал Шурец, — эти бутылки только нас подводят.

— Ты, Шурец, неисправимый законник. Без бутылки в нашей жизни нельзя, как Тимошка Грошев речет.

Князев слез с нар.

— Ты вроде в родню к нему набиваешься.

Юрка засмеялся.

— Чудак. Мне не как тебе, не с ним жить. И ты погоди, не очень храбрись. Аганька не даст тебе с Дунькой целоваться да белые пышки есть. Белые пышки в деревне — самая лучшая еда. В представлении деревенских: кто каждый день ест белые пышки, тот богач, царь, Магомет и так далее.

Князев, слегка заикаясь от возбуждения, сказал:

— Понятно, ты нас, крестьян, считаешь ниже себя, городского.

— Чумной, какой же ты крестьянин. Не о тебе разговор, о твоем окружении. Аганька железно тебя застукает: у нее сорок языков, стаканом молока попрекнет, а пахать ты на нее будешь, как самый последний батрак, у крестьян стяжательство в крови.

Князев ручку чемодана сжал так, что кисть побелела.

— Ты пролетарий, ты не стяжатель! Кружишься около Раи Грошевой, променял соловья на ворону.

Шурец счел изменой, когда Юрка прямо с его свадьбы пошел с Раей к Грошевым. Знал, конечно, о разладе с Машей, но казалось, что его товарищ рано позиции сдал, а после от тестя — Матвея Аленина слышал, как Егор Калым грязью обливал Машу, а Юрка посмеивался.

— Ты, рыжуля детдомовский, на что намекаешь? — подступил Юрка.

Между ног Вовки забеспокоился Арлекин, замотал головой, готовый залаять на спорщиков.

— Юрка, ты сам хвалился — Маша первая девчонка в районе, женюсь на ней, коневские парни от зависти лопнут, — вмешался Казаков. — Дала от ворот поворот, плохой стала. Брось, Юрка, трепаться: позови тебя Маша, мигом прибежишь.

Юрка, как ужаленный, подпрыгнул, чуть было головой о притолоку не стукнулся.

— Вот и не прибежал бы! Не нужна она мне такая, она с председателем путается.

Шурец зло сплюнул.

— Повторяешь слова Егора Калыма, а сам не веришь в них. Зачем Егору Калыму уподобляться?

— Рыбак рыбака видит издалека, — изрек Казаков.

Юрка подвинулся к Вовке.

— Знаешь ты, дуб, я сам не хочу гулять с Антоновой! Я не такой, как ты! Твоя Нинка, пока ты экскаватор чинил, со студентом целовалась.

Запылали пухлые щеки Вовки Казакова. Поднялся он, но выпрямиться не смог — низка была ему времянка. Стоял, сбычась, казалось, головой собирался вышибить Шувалова из времянки. Арлекин под растопыренными ногами, встряхивая висячими ушами, напрягся, ощеря зубы. Вовка махнул рукой, как экскаваторным ковшом:

— Не трону, живи, паскуда!

Вместе с Арлекином вышел из времянки. Князев, насупившись, запирал чемодан. Юрка стал оправдываться перед ним:

— Вовка из-за Нинки разозлился, чего злиться из-за наперстка, как твоя теща скажет, хитрая у тебя теща, глазастая. У тебя Дуня — добрая женушка. Ты, Шурка, счастливчик.

Князев не сказал ни слова, подхватил чемодан со свернутой телогрейкой — и к выходу. Юрка дорогу загородил:

— Я тебя до Малиновки подброшу.

— Без твоей помощи доберусь, не мозоль мне глаза!

— Ну, черт с вами, сердитыми!

Шувалов быстрыми мелкими шажками направился к самосвалу. Он искоса видел, как Князев забрасывал чемодан с телогрейкой в кузов смагинской машины. Вовка Казаков глядел на реку, засунув руки в карманы. Рядом с ним сидел и стучал хвостом, как палкой, Арлекин. Юрка, завидовавший Вовке — его силе, росту, неприязненно подумал: «Силой — медведь, а умом — воробей, дворнягу нашел — и рад, шланг гофрированный».

Он завел машину. Арлекин вскочил, забежал вперед и принялся лаять, хватая за колеса. С ним такое случалось, когда он был не в духе. «Собаку натравил», — озлясь совсем, подумал Юрка о Вовке, двинул грузовик прямо на Арлекина. Лай мгновенно перешел на отчаянный визг. Юрка рванул самосвал с бешеной скоростью и в момент оказался далеко от времянки.

Когда подбежал Вовка Казаков, Арлекин тоскливо и жалобно взглянул на хозяина затухающими слезящими глазами, попробовал вильнуть хвостом, но лишь пискнул и, слабо вздрогнув, закрыл глаза. Вовка поднял на руки теплую, еще со следами жизни собаку и пошел, ничего не видя перед собой.

 

2

Был объявлен воскресник. Доярки грузили кирпич на Урочной. Кирпичи были белые, легкие. Сначала грузили как бы играючи, с шутками и смехом, потом намотали руки, натрудили спины. Притихли.

После обеда снова ехали на Урочную с Гришкой Пшонкиным. В кабине сидел Тимофей Грошев, в кузове Маша вместе с Анной Кошкиной и Любкой-Птичкой. Анна разговаривала только с Любкой.

— Двадцать лет с хвостиком на ферме промаялась, — вздыхала Анна, — рученьки и ноженьки в непогодицу ноют, а премию мне отвалили отрез на платье. Гляди бы шерсть, а то химия! Сказывают, не то из нефти, не то из шпирта. Не постыдились, разорвало бы их на мелкие кусочки. Девчонка два года машиной почиркала — ей золотые часики на ручку.

— Ныне время такое, молоденькие, они вострые, наперед лезут. Мы — старые, начальникам на нас глядеть неохота.

— Ты, Любанька, не ври, я в старухи не записываюсь, — похлопала себя по бедрам и груди, — и тут есть, и тут имеется, подкрашусь — за тридцатилетнюю сойду. Что толку в Нинке, хотя она молоденькая, соплей перешибешь.

Любка-Птичка вспыхнула, но на рожон за племянницу не полезла:

— Силой ты, Анка, не хвались, теперь за человека все машины делают. Бывало, брали в дом сноху здоровую, высокую, чтобы век чертоломила, ныне мода пошла на махоньких, их, махоньких, мужьям сподручнее на руках таскать да на постельку класть. Ныне жена мужу утеха, а бывало, работница.

Любка громко рассмеялась. Анна, наверно, ее не слушала, тянула свое:

— Золотишко всегда, говорят, в цене, а отрез из нефти копеечное дело.

Перед концом погрузки Анна поскользнулась. Подпрыгнув от боли, чуть было не выронила кирпичи. Маша улыбнулась. Кошкина взъярилась:

— Толкнула меня — и смеется!

— Тетка Анна, тебя никто не толкал, — возразила Дуся.

— Молчала бы — в девках брюшенько набегала.

Маша заступилась за подругу:

— Анна Антиповна, тебя случаем бешеная собака не укусила?

— Да, с двумя ногами, их больше бойся!

Стали домой собираться. Гришка Пшонкин потянул Машу в кабину:

— Пусть Анна Антиповна садится.

Анна проворно взобралась на кирпичи и оттуда обиженно вытянула губы:

— Мне на ветерке вольготно, пускай вольможная боярыня сидит, горелый бензин нюхает.

Ехали лесом. Под колесами мялись желтые листья.

Они лежали и на обочинах, на никлой, пыльной траве. На полянках краснели слегка скрученные листья земляники. Маша думала, что осень на дворе и каменщики вряд ли до зимы закончат кладку дома животноводов.

Гришке Пшонкину надоело, видно, ее молчание.

— Что загрустила? Слыхал я, шофер с карьера к Райке Грошевой повадился. Смотри: женихов упустишь. Конечно, можно и так, как твоя мать.

— Ты говори, да не заговаривайся и за дорогой следи.

И тут только заметила, что Гришка какой-то обмякший, посоловелый, хотела предупредить его, что впереди глубокая выбоина, но опоздала — грузовик мотнуло, на кирпичах бабы и девки испуганно охнули; к счастью, выбрались благополучно. Гришка, тяжело сопя, покосился на Машу. Сквозь густой запах бензина она уловила водочный дух.

— Ты хорошо знаешь, что нетрезвым за руль садиться нельзя, — сказала наставительно. — Если тебе жизнь не дорога, то других пожалей.

Гришка зло посмотрел на нее.

— Начальству натреплешься? Треплись.

— Глупости говоришь!

— Ты сиди, коли в кабину посадил. — Гришка вроде трезвее стал — руки увереннее взяли руль, голос зазвучал резче: — В кабине я хозяин, говорю, что хочу, а ты слушай! Не будет у тебя славы, пока не переспишь с председателем!

Маша рванула дверку. Он едва успел сбавить ход. Грузовик, скрипнув тормозами, толкнулся вперед, как слепой, и стал. Гришка выскочил белее полотна. Маша с обочины закричала:

— Он пьяный, гадости говорит и нас искалечит!

— Я же пошутил, — уговаривал ее Пшонкин, — а ты сразу — прыг.

С кирпичей спустилась Анна Кошкина, ткнула Гришку в спину:

— Не кланяйся, не надо, она с норовом. Поехали, Гришенька, миленький. Пусть пешочком пробежится, отойдет.

— Маша, иди сюда! — позвала с верхотуры Дуся.

— Садись, чего еще, — примиряюще сказал Гришка.

— Я с тобой не поеду, — заявила Маша.

Грузовик, поскрипывая, тронулся. Маша осталась у дороги. Хмурая и усталая, пришла к Барскому пруду почти к самому пригону скота. Внутри кипело: «Завтра пойду в Кузьминское, расскажу Низовцеву», Но не стерпела. После дойки, когда доярки сгрудились около избушки, сказала Грошеву:

— Пшонкин за рулем был пьяный, чуть было машину не перевернул.

Гришка обиженно закричал:

— Я с тобой не пил, и ты меня не поила! Доярки подтвердят.

Анна Кошкина опередила всех:

— Ты сама, как безумная, из машины сиганула. Может, ты задумала под колеса броситься, кто тебя знает. Я с Гришуткой в кабиночке сидела, ни капельки не заметила, чтобы он был выпивши.

Заверещала Любка-Птичка:

— Ты указывать горазда. Тебя задавило бы — не жалко. Да Григория жалко: у него детишки.

Грошев грозно подступил к Маше:

— Сама виновата, а ябедничаешь?! Ты за другими поменьше замечай, побольше за собой следи. Нашлась командирша!

Маша ошеломленно подумала: «Все на меня, за что? Что я им плохого сделала? Гришка мог машину перевернуть, а они за него». Ей стало зябко. Может быть, просто вечера стали холодными, может быть, ложилась роса. Да, ложилась роса. Пруд был белый-белый, будто залит молоком. Кроме тумана, Маша ничего не видела.

 

3

Андрей Егорович поджидал «газик» на правленческом крыльце. Алексей вот-вот должен был подъехать, но не ехал, где-то запропастился, может, на заправке застрял. Осеннее солнце ласковое, с грустинкой, словно ему было жалко, что не сможет больше светить пятнадцать часов кряду, а станет появляться оно, холодное, всего на каких-нибудь три-четыре часа, да и то если не заслонят тучи; они, тучи, недавно с ним проделали такую шутку: целых две недели прятали от него землю, хлестали по ней дождями, и намокшая почва припахивала гнилью и тленом.

Сырая погода измотала Андрея Егоровича. Всяких дел подоспело невпроворот. Колхозники примутся копать картошку, а дождь тут как тут. Сиди дома и смотри в окно, как небо сеет бледную изморось. И ты ничего переменить не можешь, хоть тресни!

Шел третий день как погода установилась. Было светло и по-осеннему просторно. Деревья, что летом зелеными кронами занавешивали горизонт, обнажились; сквозь паутину ветвей смотрелись поля, освобожденные от них и перепаханные под зябь; лишь слегка красноватая зелень озими вносила какое-то разнообразие. И все же теплое солнце будило тихую радость. Наверно, Низовцев в такую пору не без удовольствия подсчитывал бы, в каких отраслях сделан сдвиг, кого обошли на крутом повороте. Считал бы, если б не Малиновка. Комсорг Нинка Коршунова вышла замуж за парня с карьера и уехала. Ее коровы оказались беспризорными.

А тут непредвиденное. В конце августа, когда, казалось, не греметь громам, не сверкать молниям, налетел бесноватый ураган с немолчным грохотом и ослепляющим огнем; все живое в страхе попряталось; сколько деревьев вырвало с корнем, сколько электрических столбов повалило, проводов порвало; стихии и этого было мало — подожгла в Кузьминском большой двор, отстроенный каких-то два года назад, дождь как плетьми сечет, а двор пылает свечкой, внутри все выгорело, что гореть могло, шиферная крыша рухнула.

Низовцев мыслит на зиму перегнать коров в Малиновку.

На механизацию надеется, клянчит кормораздатчики да транспортеры, а их не дают, говорят: «Нет пока, потерпите зиму, вот включим вас в план — все дадим». Никто не хочет в голову взять, что терпежу нету. И этот двор в Кузьминском… Ну, напасть!

Никогда еще Низовцев не находился в таком положении, как нынешней осенью, ну, бросай все и беги, а куда убежишь? От людей можно скрыться, но от своей совести не скроешься, она везде настигнет — струсил, сбежал…

Подъехал Алексей.

— В Малиновку! — бросил Низовцев.

«Газик» бежал легко — проселок провял. Издали было видно, как каменщики вела кладку стен дома животноводов. Низовцев поругивал себя за то, что слишком долго считал дом второстепенной стройкой. Думал прямо проехать к каменщикам, но заметил у пруда черную «Волгу». Неподалеку от нее сидели трое: двое рядом — дед Макар и крупный мужчина, третий — поодаль, ближе к воде, он, видимо, от нечего делать кидал камешки, «Нашелся, пруд засоряет, не рыбаки ли городские приглядываются?» — с сердцем подумал Низовцев, и, как обычно, им моментально овладело нетерпение выяснить, что за люди; если рыбкой интересуются, то турнет их обязательно.

«Газик» оставил у сторожки, размашистым шагом направился к сидевшим. Его раздражала папироска в руках деда Макара, старик покуривал и, осклабясь, что-то ласково шебустел приезжему. Низовцев совсем обозлился, приготовился строго спросить: «Откуда будете, товарищи?», но вдруг переменился в лице, признав в крупном, осанистом мужчине Калягина, того самого Калязина, который в последнее время занимал его думы и которого, хоть убей, не мог вспомнить, как зовут, а сейчас само собой сорвалось с языка:

— Василь Григорьич?

Подавая руку, ждал, что человек скажет: «Вы ошибаетесь», но тот, как бы подтверждая, что он всамделишный Калязин, назвал Низовцева «Андреем Егоры-чем», хотя, впрочем, вряд ли помнил, как величают Низовцева, — знакомство-то было шапочное: слишком мало Калязин председательствовал в Нагорном.

— Ехал мимо, увидел дворы, не вытерпел — завернул, — сказал Калязин. Поднялся и стал выше Низовцева на полторы головы, ширина в плечах — выкроишь двоих Низовцевых. Откинул седую гриву назад. — Далеко отсюда был, но подмывало глянуть: боялся, что все травой заросло…

— У Зимина, вашего сменщика, заросло бы.

— Спасибо, вы поняли меня, идее не дали угаснуть: за ней будущее, понимаете, всюду будут строить комплексы… Место здесь превосходное — поля, луга, перелески, а болото… вижу, за болото взялись, у меня как раз на него расчет. Комплекс. Огромное молочное стадо. Горы корма. Где горы корма взять? Бывшее болото даст. Все точно поняли, Андрей Егорыч!

Внутри Низовцева как кто-то подначивал: «Вот он самый Калязин, который смутил тебя и которого ты ругаешь частенько; смутить смутил, а не сказал, как удержать здешних людей, скажи ему, что с людьми просчет вышел».

— Вы проездом?

— Проездом. Но дворы…

Сделали несколько шагов к пруду.

— Оно, конечно, проездом… посмотрел… проездом хорошо, — неопределенно сказал Низовцев и, замолчав, долго глядел на воду: похолодела вода — не светлая она, темная стала, как бы погустела. Калязин глянул сверху вниз.

— Что так, Андрей Егорыч, осень действует?

— Получается, Василь Григорьич, как в присказке: кулик нос вытащил, хвост увяз. Стройматериалы выбили, дворы построили, расчет имели на механизмы — нам кукиш показали: «Не ждите, нет их у нас». Вы случаем к машинам никакого отношения не имеете?

— Нет, не имею, а имел бы, наверно, тоже пока не дал.

— Почему нам такое наказание? — в душе Низовцева зашевелился джинн, зачесался прямо-таки, вот-вот выпрыгнет и накинется на Калязина. — На словах поддерживают, но из слов транспортер не соорудишь.

— Почему? Стройку Зимин забросил, ее из титульного списка вычеркнули: на ваши дворы механизмы никто не планировал. Получается, чтобы вам дать, надо отнимать у других. А в другом месте и председатель новенький, и с людьми туговато, ему транспортеры нужны позарез. Вы, Андрей Егорыч, стреляный волк, из любой воды сухим выйдете, новичок не выйдет.

Польстил Калязин Низовцеву. «Ишь, шельма, как подъехал: ты, Андрей Егорыч, выкрутишься! Нет, постой, я должен крутиться, нервы расходовать, а тому манна с небес».

Джинн все-таки высунул голову.

— Выходит, прав секретарь парткома Алтынов, вы, наверно, его не знаете, он при вас секретарил в другом хозяйстве, выходит, я поторопился со стройкой. Сначала бы в этот титульный список попал… лет через пять, то есть когда здесь ни одной живой души не осталось бы, фундаменты развалились бы, потом сидел бы сложа руки, ждал, когда кто-то построит комплекс. Так мне и надо, торопыге. Не жилось тихо-смирно, инициативу проявил, а она, инициатива-то, хлоп по затылку.

— Я понимаю вас, в другой бы раз вы радовались, что вам за короткий срок удалось так много сделать. Знаю, что людей не хватает. — Калязин взял Низовцева под руку. — Уехала в город доярка Антонова, Прасковья Васильевна, кажется, ее так зовут. Я в Малиновке, к моему стыду, не успел всех людей узнать, Антонову помню: занозистая бабенка, но работница со страстью, с рвением. Уехала комсорг. Может уехать молодая доярка, что недавно замуж вышла за электрика.

Низовцев был готов убить деда Макара. «Проклятый балясник, наболтал, ну, что за народ! Будто не видит, какие красавицы стоят». Андрей Егорович все-таки гордился дворами. Глубже упрятал джинна, притворно вздохнул:

— На будущий год, как вы говорите, стройку включат в титульный лист, комплексом нарекут. Дадут и стройматериалы, и механизмы, наверно. А людей никто не даст.

— Вы сами каким были, когда Кузьминский колхоз принимали?

— Конечно, большая разница между тем товарищем Низовцевым, что после армии колхоз принял, и вот этим, что теперь с вами разговаривает, — не очень уверенно ответил Низовцев. — А что?

— Значит, изменился, и, понятно, к лучшему. А колхозник, по-вашему, не изменился?

— Нет, почему, — запротестовал Андрей Егорович, пытаясь разгадать, на что намекает Калязин, — люди в деревне изменились. Они стали жить лучше, богаче: в домах стиральные машины, велосипеды, мотоциклы, легковушки появились, телевизоры. Но тут какой-то парадокс: раньше жили при керосиновой лампе, стирали белье в корыте, никаких телевизоров не знали, а из села не уходили. А ведь и в городе не перед всяким райские врата отворяются.

Над полями светлыми волнами беспрепятственно тек воздух. В перелесках сквозь голизну чернодеревья зеленели молодые сосенки. Низовцев щурился на сосенки — больно непривычно они зелены глубокой осенью — и думал. «Вот и он не знает ответа на мой вопрос, и никто не знает, видно, время само все решит: не может быть, чтобы хлеб растить было некому, — без хлеба нет жизни человеку на земле».

А Калязин добавил:

— В душу сельского человека мало мы заглядываем, не знаем как следует, чем жив человек.

— Что это за душа такая особенная у него? — не без подвоха спросил Низовцев. — Что это она у него за привередница такая? По мне она самая обыкновенная.

Калязин с лукавинкой посмотрел на Низовцева.

— Вы, Андрей Егорыч, сами понимаете, да не хотите в этом признаться. Нынешний крестьянин примеряет свою жизнь на жизнь горожанина. Раньше в городах строили жилья мало, жили тесно, даже слишком тесно, да и техника крестьянина пугала. Он соображал про себя: «Пожалуй, в деревне мне просторней и сытней, и ну ее к шуту, эту технику — от нее шум да грохот один, а я привычный к косе да лопате». А посчитайте теперь, какие блага у рабочего человека: благоустроенная квартира с газом и горячей водой, дети определены в садик. Сам работает восемь часов. Вот и завидует сельский житель своему родичу-брату, а то просто былому товарищу. «Чем я хуже его, — думает он, — у меня такое же среднее образование, техникой владею. Здесь меня кличут Сереньким, а там Сергеем Иванычем стану. Поработаю на заводе года два — глядишь, квартирку дадут».

— И дадут, — оживился Низовцев, — у нас на это добрые стали.

И тогда Калязин в своих рассуждениях сделал неожиданный поворот:

— В деревне, чтобы крестьянину поставить дом без городских удобств, нужно несколько лет. Объяснять не стану: вы лучше меня знаете. Недаром в проекте при животноводческом комплексе я предусмотрел новый поселок. Без хорошего жилья нет комплекса.

— Колхоз и дома строй! — невольно воскликнул Низовцев. — До чего дожили: колхознику все на блюдечке подай, — но, вспомнив, каких хлопот стоил новый дом Устинье Миленкиной, согласился вдруг: — А впрочем, тут есть резон.

— То-то и оно.

Долго они вели разговор. Непонятно было, почему Калязин дотошно вникал в дела колхоза, убеждал Низовцева. У него, Низовцева, у самого иногда мелькали мысли о новом поселке, да все себе внушал: «Не время сейчас: сначала надо построить производственные помещения и здания, затем культурно-бытовые учреждения и предприятия, потом уж можно будет браться за жилищное строительство».

Сегодня понял, что нет и не будет такой плановой очередности, стройкой жилых домов нужно заниматься вместе со строительством производственных помещений.

О том размышлял Андрей Егорович, оставшись один. Едва «Волга» выбралась на шоссе, он спохватился и обругал себя: как захлестнуло, не спросил, где и кем работает Калязин, неужто не осведомился потому, что уверовал в слухи, пришедшие после его отъезда из Нагорного. Тогда говорили, что Калязин по ученой части пошел. А может быть, он?.. Может быть, Андрей Егорович упустил нужного человека, если так, то как он опростоволосился!

— Натрепался, старый хрыч, — ни с того ни с сего накинулся на старика. — Зачем Калязину наши нужды знать, что он, начальник?

Дед Макар взъерепенился, выпиравшие лопатки на сухой спине двигались как недоразвитые крылья, морщинистая худая шея то вытягивалась, то уходила в костлявые плечи. Он клялся и божился, что Калязин ни о чем его не расспрашивал, а справлялся, не перевелась ли рыбка в пруду, сказал, неплохо бы овраги перепрудить — прудовое хозяйство может дать добрый доход.

— Я ить, расшиби в тыщу, его узнал не сразу. Ну, думаю, маклак какой, большими тыщами ворочает. Оно ныне вроде купчиков нет, но тайные водятся.

— Выкручиваешься, на какого-то купчика валишь!

— Не в моих годах ябедничать, — обозлился дед Макар. — И не собака я, чтобы вилять. Василь Григорьевич вам час внушал, какое обхождение с крестьянином надо иметь.

Низовцев рот раскрыл. Вот те раз!

 

4

Перед отъездом в Санск Прасковья пришла к Миленкиным, слушала, как «товокала» Устинья, хвалясь новым домом, сыном и Машей, будто родной дочерью. Горько было Прасковье, но крепилась, даже в словах не было намека, что речь Устиньи ей не по нутру. Наслушавшись хвальбы, сказала, что пришла по делу, и на Машу глаза кинула, а та уставилась в книжку — чужая, и только. Как подступить к ней — и не знай. Опять Прасковья к Устинье обратилась:

— Мы с Сеней через три дня уезжаем, дом без хозяина — сирота. У Калугиных окна побили, были целы, и на вот тебе, побили. Хулиганы. Маше домой пора переходить, что жить у чужих людей, коли своя изба рядом.

В словах Прасковьи так и сквозило, что она на всякий случай родной угол мечтает сберечь, «Ишь, прямо не говорит, намеками, — думала Маша, — возьму да откажусь, правда, что я одна дома буду делать? И страшно».

Но Устинья согласилась:

— Знамо, того, зачем бросать свой домишко. Я не против, чтобы Маша у меня жительствовала, не гоню, только коли есть свой угол…

— Дров на два года хватит, — обрадовалась Прасковья. — Сеня избу обделал как сундук, стены проверил, каждую щелочку замазал. Теплынь зимой будет. Печь истопить — полдела, да много ли, Устя, одной надо?

— Одной — что. Не захочется, того, варить, ко мне прибежит. Я не вот за сколь верст, всей ходьбы двести сажен не будет.

— Мария, согласна, что ль? — осмелилась Прасковья. — Хватит обижаться на мать.

Прежде мать никогда не называла Машу полным именем.

— Чего не согласна! — вмешалась Устинья. — И разговору быть не может, свой дом бросить…

Маша перебралась домой. После стычки с Гришкой Пшонкиным и доярками она стала молчаливой, всего и ходу у нее что к тетке Устинье — посидят, поговорят о Косте, письмо его прочитают, но то случалось редко, в ненастье разве, а в погожие дни Устинье было время лишь до постели добраться да грохнуться — глубокой осенью сто дел, и все делать надо: и картошку копай, и коноплю дергай, и свеклу рой, и зерно сортируй. Радовались, что после дождей выдалось вёдро. Глаза страшились, а руки делали. И машины много помогали, да не всегда они умели делать то, что умели руки.

Маша уборки не касалась. Утром с работы отправлялась в орешник. Орешины скупо роняли последние листья, на обнажившихся ветках кое-где золотились переспевшие гроздья. Но чем глубже осень, тем меньше сбор, так что приходилось радоваться каждому найденному ореху.

И в тот день, увлекшись поиском орехов, Маша по длинному Тихонову оврагу ушла чуть ли не под самое Нагорное. Возвращаться оврагом было неохота, да и порядком устала, выбралась на республиканское шоссе. Завидев «Волгу», не надеялась, но подняла руку: обычно легковушки не берут на дороге попутчиков, особенно таких странных, как Маша, — один наряд ее чего стоил! Она была в долгом брезентовом плаще, поверх него висела холщовая сумка, с ней Маша бегала в начальную школу, на ногах побелевшие от старости кирзовые сапоги. Не девка — настоящее огородное пугало.

И все же «Волга» остановилась. За рулем сидел пожилой тонкий, жилистый шофер, рядом с ним крупный, осанистый мужчина. Маша так и решила: «Наверно, артист. Не сяду, пусть проезжают». Но «артист» высунулся из машины:

— Куда вам?

— В деревушку мне, вон внизу. Я дойду.

— Василий Григорьевич, долго будем стоять? Девка вроде раздумала садиться.

— Что, разве не понравились? Не может быть.

— Езжайте, я одеждой машину выпачкаю. Езжайте, каждую дуру станете ждать, долго не доедете.

Василий Григорьевич сам открыл заднюю дверку.

— Ничего себе дурочка, глазами, как шильями, нас просверлила. Что сердитая? Садись: за орехами в нейлоне не ходят. Орешки попадаются?

— Мало, — хлопнула по холщовой сумке. — Всего только. Хотите погрызть?

— Конечно.

Обделила орехами и осторожно села на мягкое сиденье.

Василий Григорьевич разгрыз орех, пожевал и повернулся к Маше.

— Орешки — одна сласть, последние. Выдалось свободное времечко?

Маша соврала, что приехала к родным из Санска погостить. Но Василий Григорьевич не отстал, выспрашивал, понравилась ли после города родная деревенька. Отступать было некуда, про жизнь в Санске врала напропалую, обстановку в Малиновке расписывала детально. Она обрадовалась, когда поравнялись с проселком, но Василий Григорьевич толкнул локтем шофера:

— Пожалуй, подвезем собеседницу.

Маша не возразила, «Волга» свернула с шоссе. Проселок был не ухабистый, потому как по нему не ездили после жатвы, — дорога на Конев лежала в противоположной стороне.

У околицы Василий Григорьевич спросил, к какому дому подвезти, Маша решительно запротестовала, пролепетав что-то вроде «спасибо», пробкой вылетела из машины. «Волга» поехала к Малиновской ферме.

У Маши сердце упало, щеки загорелись. Наверно, начальство, а она-то всего наговорила. Ну, беда. Вот в летний лагерь заглянут, увидят, как их маляр из Санска коров доит. Ну, доболталась. Недаром говорят: язык — враг мой. Намолотила. Шла домой и остановилась у крыльца озаренная. Лицо-то Василия Григорьевича вроде знакомое. Где Василия Григорьевича видела? Постояла, мысленно перебирала районных начальников, нет, ни один не похож. Попыталась областных вспомнить. И те были не такие. Немного успокоилась. В избу не пошла, села на крыльце, сидела и с проселка глаз не сводила: ждала, когда «Волга» по нему проедет. Видать, загостились. У Маши кончилось терпение, неужто проглядела? «Волга» показалась из-за угла крайнего дома и пошла вверх к республиканскому шоссе.

— Ну, гора с плеч.

Вечером до начала дойки в летний лагерь с новостью приплелся дед Макар. Он сказал, что на ферму приезжал прежний председатель Василий Григорьевич Калязин, что теперь в больших чинах ходит. Андрей Егорович мужик с гонором, цену себе знает, а с Калязиным говорил с почтением. Дед Макар весь был точно на шарнирах, показывал, какие огромные да душистые папироски курит Калязин, как его, деда, ими угощал и какой зрячий человек, «глянет на тебя, расшиби в тыщу, и видит, как голенького».

Деду Макару верили исполу, да и не до ляс было. У Гришки Пшонкина что-то не ладилось с силовым агрегатом. Гришка погнал грузовик на выселки за Шурцом Князевым, а доярки набились в избушку — вечер был прохладный. Маша осталась под липой. В волнистом вечернем небе довольно высоко плыли серые тучи, под ними, над старыми ивами, наверно посаженными при помещике, что здесь винокуренный завод имел, играли грачиные стаи. Стая, сгустясь до черноты, падала вниз, потом, выравниваясь, стремительно проносилась над верхушками деревьев, и тогда от бесчисленных крыл начинал шуршать воздух, а ивы принимались шуметь ветвями с реденькой листвой.

Маша следила за птицами и думала, что настало время грачам улетать. Они улетят в теплые края, может, к морям и океанам. Какие они, моря? Как она, Маша, мало видела. Крылья бы. Усмехнулась: разве ее кто держит здесь?

Нет, никто не привязал к Малиновке, кому надо, те снялись с места. Давно ли цвели черемуха и сирень, давно ли к подругам ездили три парня с карьера. Но как все переменилось. Юрка Шувалов иногда приезжает в Малиновку, но прямо к Грошевым. Нинка с Вовкой Казаковым уехали в Казахстан.

А грачи, галдя, все толклись. Вдали двигался свет. Возвращался Гришка Пшонкин. На шум мотора из избушки выбежала Дуся, кинулась к мужу:

— Шура, ты свитер не забыл поддеть?

Проверила — не обманывает ли. Пока Князев ремонтировал бензодвигатель, не отходила от него. И дядя Матвей ревниво следил за зятем, а когда двигатель застучал, сказал с гординкой:

— Что значит мастер!

У Дуси своя, не совсем понятная для Маши жизнь. Бывало, постоянно посмеивались над страхами да опасками Дуси. Теперь трусиха Дуся за Шурца в любую драку полезет. Мой, не тронь!

Маша с поджатыми губами прошла мимо Шурца и Дуси. Шурец, должно быть, ее не заметил, он разговаривал столько что подъехавшим на Серке Тимофеем Грошевым. Грошев, не дослушав Князева, остановил Кошкину, несшую доильные аппараты, сказал громко, чтобы слышали:

— Анна, завтра в Кузьминское к Низовцеву!

— Транспорт давай.

— «Газик» пришлют.

— Коли так, куда ни шло, поеду.

Дорогой Кошкина важничала. Гордо глядела поверх голов доярок. У Маши было свое: мать подобрала себе пару и улетела, а она, Маша, врала Калязину, что в городе живет, выселок постеснялась, не сказала, что дояркой работает, хорошо, что он ее не помнит. Мать знает и Анну Кошкину помнит, сказал, что «труженица она хорошая, но не терпит, когда кто впереди нее». Зачем все-таки Низовцев тетку Анну вызывает, может быть, Калязин посоветовал, чтобы быть с ней построже; она, Маша, говорила Калязину, что ее мать, Прасковья Антонова, через Анну Кошкину в город уехала. И еще говорила, что Анны на ферме побаиваются.

На другой день стало известно, что Анна Кошкина взяла себе коров Нинки Коршуновой. Анна сама ту весть разнесла.

— Молоденькие девушки, как знаете, нынче ненадежны. Ниночка обрадовалась, что паренек сыскался, коровенок кинула на произвол судьбы, а комсомолка тоже. Ну, бог с ней, ей с муженьком нежиться да тешиться, а нам дело делать.

 

5

На Урочной Князев встретил знакомого механика с базы хлебопродуктов, пожаловался на житье. Механик принялся усиленно зазывать его к управляющему: «Нам электрик нужен, квартирку дадут, одну комнатешку, но дадут». Князев к управляющему не пошел, а, ободренный механиком, прямо с Урочной покатил в Кузьминское.

Низовцев звучно шлепнул по протянутой руке Князева, сказал наигранно весело, стараясь угадать, по каким делам к нему нагрянул парень:

— Аа, рабочий класс, садись, дорогой, рассказывай.

Князев сел, почесал щеку — он всегда чесал, когда заводил речь о чем-нибудь для него важном, — и бухнул. Гулко отдалось в ушах Низовцева, метнулся Андрей Егорович из спокойного кресла в полутемный угол, стоял в углу, сдерживая ярость, спрашивал, почему Князеву в Малиновке не по душе, попрекнул, что все любят мясцо с хлебцем, но никому не хочется их растить.

Князев потер щеку, но ничего не произнес, а вытащил из грудного кармана лоскуток бумаги, положил молча на стол. Низовцев подбежал к столу, плюхнулся в кресло и, не глядя, отшвырнул бумажку.

— Никаких заявлений! Мы квартиру тебе дадим!

Шурец сгреб в кулак подбородок, пальцами задвигал, словно прощупывал его, глаза на председателя вытаращил. Не верил.

— Где ее возьмете?

— Возьмем вот. Вижу, что согласен. Ну, по рукам!

Опять звучный хлопок.

Низовцев проводил Князева до порога, прошелся по кабинету, произнес ставшее как присловие:

— Ах, Калязин, Калязин!

Боясь забыть, торопливо сел, написал текст телеграммы. Летом Низовцев встречался с Калугой — это по-уличному Калуга, а так мужика зовут Степаном. Калуга набивался с домом, Низовцев тогда сказал: «А куда мне его?»

Отдал телеграмму посыльной, чтобы снесла на почту, сам по Кузьминскому вразминку. Давно не ходил по селу, по его кривым улицам. Шел и видел Кузьминское словно в первый раз: надо же было загнать село в овраг. Из-за воды, конечно, в него забрались. Распласталось оно по извилистым рукавам лесного урочища, дома — то в лощине, на самом дне оврага, то на взгорье, приезжие говорят: «как первозданно, как живописно». Стороннему человеку красоту подавай, а попробуй в дома подвести воду, паровое отопление установить. В десять лет не осилишь.

Услышал позади гудок. То Алексей нагнал: видишь, боится, как бы председатель не устал. Хотел было сказать: машина не нужна, но спохватился, достал блокнот.

— Алексей, вот что, езжай к Грошеву в Малиновку, пускай он даст тебе адреса тех, кто живет в городе, а дом имеет на выселках. Погоди, я записку напишу.

Калуга прикатил на третий день — Санск от Кузьминского в каких-то шестидесяти километрах, — особо торговаться не стал, может быть, Анна Кошкина помогла — летом от дома отпугивала покупателей. Едва Калуга отъехал от Малиновки, Низовцев послал плотников в три дня подновить дом. Ровно через три дня Низовцев заехал за Алтыновым:

— Собирайся, Иван Ильич, в Малиновку, едем Князевым вручать ключи.

— Один не передашь, обязательно вместе?

— Оно вдвоем веселее, — хитрил Низовцев.

Приехали. Алтынов подивился. Вся Малиновка в сборе. Александр и Евдокия Князевы нарядные, радости не могут сдержать. Ввел их Низовцев на высокий крылец, велел за руки держаться крепко. Так они и стояли с глупыми улыбками, пока он речь говорил, желал им, чтобы жили дружно, работали в колхозе честно, — добро всегда добром отзовется. Затем обнял молодых, поцеловал и вручил ключи от дома. И так у него вышло удачно, что у многих слезы на глаза навернулись: не им вручали ключи, да, видишь ли, такого внимания к человеку еще в Малиновке не бывало.

Владельцы домов прислали ответы, соглашались на торг. Низовцев послал за Алтыновым. Не нашли. С досадой сказал: «Ах ты, уехал куда-то и не предупредил». Не стал ждать. Посыльная обежала избы членов правления. Обычно извещали под расписку за три дня вперед, а тут председатель приглашал без промедления. Это настораживало. Правленцы собрались все к положенному часу. Перед началом заседания появился секретарь парткома. Он подивился спешке, но повестку одобрил: о создании машинно-тракторной бригады по заготовке торфа на Тихоновом болоте.

Все говорили, что пора взяться за Тихоново болото, двинуть торф на поля. Но не ради этого созывал Низовцев правление, и когда все, казалось бы, решили, осталось лишь взяться за шапки, он, делая вид, что забыл договориться о «мелочи», остановил правленцев.

— Да, товарищи, еще вопросик! Совсем маленький. Людям бригады где-то надо будет жить. Я предлагаю для этой цели скупить в Малиновке пустующие дома.

— Как скупить, — заволновался председатель сельсовета Прохор Кузьмич, — тратить колхозные денежки ради одной зимы, от силы двух? Одной рукой собирай, другой раздавай. Ничего с трактористами и шоферами не случится, ежели они на выселках станут на постой: в тесноте, да не в обиде. А то иной механизатор заберется в дом, после его не вытуришь. Всяк не до дружка, до своего брюшка.

И заседание забурлило:

— Не позволим наши денежки транжирить!

— Я свой дом строил, в Запорожье за железом ездил.

— Им подавай на блюдечке, как безродному Князеву. Молодой тракторист в дом вселился, плохо ли, от тещи освободился.

— Нечего их баловать, деньги гребут лопатой.

Тимофей Грошев тихонько подсказал:

— Отстроят дом животноводов, там места всем найдется.

Ухватились за его мысль.

— Тише! — крикнул Низовцев. — Хватит галдеть! Прохор Кузьмич и Тимофей Антоныч сами были председателями колхозов, они на жизнь смотрят, как пятнадцать лет назад на нее смотрели. У нас деньги есть! Не истратимся, не бойтесь, я считать умею! Перестаньте делить: это мое, а это колхозное. Все колхозное! И поле, и ферма, и твой дом, и ты сам. Подняли гвалт, сами не знают из-за чего. Будем покупать!

Сел, покосился на Алтынова, напрягся: «Скажет — без совета парткома решается вопрос — провалит дело. Ну, пусть попробуют не согласиться, я к народу пойду, собрание созову».

Алтынов вскинул здоровую руку. Притихли. В висках Низовцева сильнее застучала кровь.

— Ты, Прохор Кузьмич, как считаешь фермы — производством или не производством? — спросил Алтынов.

Прохор Кузьмич замялся Низовцев посунулся вперед, по-своему пытаясь разгадать загадку Алтынова.

— Ну, производством, — неуверенно ответил председатель сельсовета.

— Тогда скажи, где возникает производство, вместе с ним что вырастает?

— Ну, поселок.

— Поселок, — повторил Низовцев, расслабляя нервы. — Без людей нет производства.

— И наоборот, там, где нет производства, нет и людей, — докончил мысль Алтынов, — всякое производство обрастает людьми! Андрей Егорыч вопрос ставит правильно, по-современному. Деньги будут лежать в банке, а люди станут ютиться у порога дома тетки Марьи.

— Нам что, вам виднее, — отступая, заговорили члены правления.

Едва правленцы вышли, Низовцев сказал:

— Не ждал я, Иван Ильич, от тебя таких слов. Спасибо.

 

6

У Анны Кошкиной все внутри перевернулось, когда Калугин дом отдали Шурцу Князеву. Своим его считала, и деньги были припасены на покупку. И на вот тебе — ни дома, ни сына. Гора живет в Кузьминском, на выселки глаз не кажет. Жгла зависть к чужой удаче, с кем бы ни встретилась, обязательно заведет:

— Рыжуха тонкий, как глистенок, а везет ему: девчонку умаслил справную — от такой дитенки родятся не какие-то тошнотики, а настоящие колбячки, и домик на подносе. Мой Горушка ни какой-то там бродяга без роду, без племени, а свой, деревенский — в чужой хатенке мучается. Где правда?

Переломила-таки себя, пошла к свахе в Кузьминское. Саму сваху и ее низенькую одинарную избушку чуть помнила. Нарочно постучала в дверь. Жирная баба, разъехавшаяся как копна, с одышкой распахнула дверь.

— Проходи, сватьюшка, пора-пора нам породниться.

Голос у рыхлой копны был удивительно тонкий, если бы не видеть да не знать, кому он принадлежит, то можно подумать, что с тобой говорит девушка.

Анна была в жакете темного цвета, в платье до колен. Она сначала дунула на лавку, затем провела по ней рукой и лишь тогда села. Мать Насти пожевала пухлыми, но потухшими губами: должно быть, чересчур гордый вид свахи смутил ее. Анна, задрав голову, бесцеремонно оглядывала потолок, стены. Про себя отмечала: «Потолок почернел от копоти, а помыть лень. Этой развалюхе не согнуться, не разогнуться, а той не до того — за Горушкой сучкой бегала».

В доме даже шифоньера не было, а не то чтобы телевизора. Шкаф стоял между печкой и перегородкой. Но что это был за шкаф! Его тридцать лет тому назад сделали плотники из сырых липовых досок. Он рассохся, потемнел, красить его никогда не красили, и мушиные пятна, как веснушки, на нем. «А угол, угол, — чуть было не воскликнула Анна, — убей меня боженька, гнилой. Ну, Горушка влопался». Анна перевела неприязненный взгляд на бабу.

— Вы в нищие не годитесь. На конфеточках, что ль, все просластили?

Сваха опять зажевала губами, запыхтела. В избу вбежал стрекулист лет трех-четырех, а за ним вошла мать, Гогина жена, невысокая, лицо круглое, брови русые, дужками. Волосы расчесаны на обе стороны, посреди ровная дорожка, кожа на ней с синеватым отливом. Груди у Насти развитые, сильные, даже великоваты для ее роста и тонкого стана. «С такими титьками бабенки любят родить, — решила Анна, — народит Горушке ребятенков полную избенку — не повернуться. Пропадет, право, пропадет Горушка».

Настя села напротив. Анна не спускала с нее сверлящих глаз. И это, должно быть, беспокоило Настю, она часто меняла позу, опираясь то на одну, то на другую руку.

— Что же ты с первым мужичком не нежилась? — допрашивала ее Анна. — У тебя дитенок от него.

— Больно пил да бил.

— Ишь недотрога! Отучила бы. А то гоже: мальчонку млаже себя обманула!

Щеки у Насти порозовели.

— Я Жору не обманывала. Я от него ничего не утаивала.

— Не по себе кусок схватила. — Анна даже загнусавила, готовясь слезу пустить. — У матушки с батюшкой Горушка жил-поживал, заботушки не ведал, не знал… Растили, растили сыночка милого, а ты, разлучница, взяла да отняла.

Настя покраснела до корней волос, покраснела и кожа на проборе, на носу стала заметней бородавка и волосок на ней. Толстоватенькие губы задрожали.

— Жора не один работает. Я телятницей, мать пенсию получает, а на него. — Настя кивнула на прижавшегося к косяку мальчонку, — алименты идут.

— То-то вижу, всегошеньки на пенсии да алименты нажили — избушка вот-вот развалится. Эх, Горушка, чужих людей ублажать, поить-кормить пошел.

— Для Жоры здесь чужих нет. Ближе жены мужу человека нет.

Мать Насти тяжелой, дрыгающей походкой вышла в сени. Анна возвышала сына и унижала Настю с ее матерью. Но Настя, разгоревшись, кричала, что плохая она, Анна, от которой ушел сын, — не вынес домашней тюрьмы. Анна плюнула себе под ноги:

— Тьфу, с вами, голопузниками, сама не своя станешь!

И, не дождавшись Гоги, не вымолвив на прощанье ни слова, ушла.

 

7

На улице дрожали свинцовые лужи. Стекла окон в каплях, точно в оспе. Низкое небо сумеречно, зябко. В избе выстыло. Надо бы затопить голландку, но у Маши нет желания что-либо делать. Она недавно вернулась с фермы. С брезентового плаща, что висит у порога на гвозде, капает.

Мокрой холодной осенью в доме одной страшно. Проснется Маша среди ночи, а на улице ветер разгулялся, стучит, громыхает отставшей доской, а ей кажется, что жулики крышу ломают. Сердце сожмется, замрет, она слушает-слушает, затаясь, и наконец облегченно вздохнет — то ветер озорует.

Как-то вечером, едва успела прийти с работы, — стук в дверь. Думала, с фермы кто. Вышла в сени, окликнула. Оказалось, пьяный Гришка Пшонкин каялся и ластился за дверью. Маша дрожала от гнева.

— Ты подумал, бесстыдник, к кому ломишься? Уходи!

На другой день в окна вставила вторые рамы, хотя до лютых холодов было далеко. Но мало ли что может взбрести в пьяную голову мужику. Около кровати клала топор. Все обдумала. Если кто в дом полезет, живой не дастся. И когда торкнулся Егор Самылин — мать ее, что ль, вспомнил, начал лазить по завалинке. — Маша показала ему топор:

— На подоконнике зарублю.

Слышал или не слышал Самылин те слова сквозь двойные рамы, только отстал. Больше никто ее не тревожил. И хотя клала топор около кровати, но спала глубоким сном, а если просыпалась среди ночи и слышала шорохи, то угадывала, откуда они идут. Да и некогда было изводить себя страхами. Скот загнали в новые дворы, хлопот прибавилось, до того Маша наработается, что впору до постели добраться. Даже Анне Кошкиной не завидовала, что вновь в районной газете похвалили.

Вся отрада была что письма от Кости. Занятно он писал, в письмах осмелел, любовь к ней не таил. Она приучила себя: как станет невмоготу, то примется думать о Косте, казалось, приди вдруг Костя, она не знай как бы обрадовалась ему.

Мать шлет письма редко, но все же шлет. Письма матери лежат на опечке. Маша раз прочтет письмо и положит в стопку, больше не прикоснется. Письма Кости не лежат, она их перечитывает, а то возьмется сверять одно письмо с другим, ревниво выверяет, не одни ли и те же слова пишет Костя, не одними ли и теми же ласковыми словами называет ее? Нет, радуется сердце, разными словами называет, в последнем письме вроде они звучат еще ласковей, еще теплей.

Обычно от писем переходит к воспоминаниям. Держит письмо, прижав к груди, а в мыслях грезится: Костя экзамены в техникум сдал. Приехал перед учебой матери помочь. Костя и Маша поехали на лошади за орешником, что летом Устинья в овраге нарубила. Помнится, сложили воз, принялись его веревками стягивать, чтобы дорогой не рассыпался. Шуршат сухие листья, трухой в глаза сорятся. Костя и Маша стараются друг перед дружкой, силу свою показывают, руки их то и дело сталкиваются… Да, она слышала Костино дыхание, кажется, ощущала тепло его лица — так оно близко было. А Костя как-то странно взглянул на нее, вдруг обнял и поцеловал прямо в губы. А она не отстранилась…

Лошадь дернула телегу и пошла. Вожжи по земле волочатся. Костя первым опомнился, кинулся следом, вожжи успел подхватить и лошадь на дорогу свернуть, а то еще малость — и воз опрокинулся бы.

Шли рядом смущенные, притихшие. Ни о чем не говорили. Но никогда ей Костя не был так близок, как в те минуты.

«Вот ведь оно как бывает», — размышляла Маша после, бродя с сумой по орешнику или лежа в постели темной ночью. До этого с парнями целовалась. И никаких чувств.

А там, в овраге, было что-то особое. Неужто с этого любовь начинается? Надо ведь, испугались чего-то, а самим хорошо.

Думы о Косте да чтение его писем были для нее светлым окном во тьме-тьмущей, окутавшей ее.

И нынче она думала о вчерашнем письме Кости. Усталое лицо ее было неподвижно, чуть прикрытые веками глаза смотрели внутрь. С лежанки со стуком спрыгнул кот, посмотрел на хозяйку и жалобно протянул: «мяуу». Маша покачнулась на табуретке, медленно поднялась.

— Сейчас затоплю, мяса с картошкой наварю.

В сенях было знобливо и темно. По крыше шумел дождь, словно убаюкивал кого-то. Распахнула дверь во двор. Серый, скучный свет косо лег на крыльцо. На дворе, где в дальнем углу слабо желтела поленница, было пусто и мертво. Под насестью валялись грязные куриные перья. Перед отъездом Прасковья и кур нарушила.

Маша набрала небольшое беремя сухих полешек и, продолжая думать о Косте, пошла в избу.

Сухие дрова разгорелись быстро. Отсвет пламени упал на стену, задвигался. Маша поставила чугунок на плиту, вделанную в голландку. Кот, нетерпеливо мяуча, терся о ноги. Дала ему молока. Сама села перед огнем, смотрела. Налакавшись, кот отряхнулся, почистил лапкой усы, старательно вылизал грудь и только после этого подсел поближе к огню.

— Что, без меня скучно одному? — спросила Маша. — И мне одной скучно. Матери, поди, с Семеном Семенычем не скучно. Пусть ее живет.

Пламя в голландке заиграло, зашумело. Маша, отодвигаясь от огня, толкнула кота в бок:

— Сгоришь ведь.

Кот, что было растянулся на полу, обиженно вскочил и сел подальше от нее.

— Ну, сердись, не дам мяса — будешь знать.

В дверь настойчиво постучали. К Маше об эту пору почти никто не заходил. Дуся шлычки да распашонки шьет. Нинка далеко. Она прислала коротенькое письмо, полное восклицательных знаков. Видать, счастливая.

За дверью стояла Рая Грошева. Она была в плаще: дождь все не кончился. Маленькая, кругленькая Рая сияла. Блестели ее простенькие глазки, светились пухленькие, с ямочками щечки. Но села чинно и сказать, с чем пришла, не спешила.

— Голландку топишь? Без матери все самой приходится. Оно так. Эк, котище какой здоровенный. Он у тебя на откорме.

— Единственная живая душа, глядишь, поговорю с ним. Он все понимает.

— Это так, когда одна, — согласилась Рая и забегала глазенками по избе.

Маша гадала, зачем она пришла. Может, о Юрке что попытать, нет, не похоже — слишком веселая.

— Я знаешь почему к тебе пришла? На свадьбу приглашать. В воскресенье у нас свадьба. Из города тридцать человек приедут. Приходи.

Маша подумала: «Наверно, только нынче договорились о свадьбе, до воскресенья долго, но у Раи терпения не хватило».

— Рая, мне неудобно.

— Ну, неудобно. Мало ли кто с кем гулял.

В голосе Раи слышалось торжество.

— Не приду я, Рая. Ну, а счастья — желаю.

— Я Юру у тебя не отбивала, — по-своему поняла ее Рая.

— Я не завидую. Мне Юрка не нужен.

В глазах Раи вспыхнули обидчивые искорки.

— Так и поверила!

Бледное лицо Маши стало по-монашески строго.

— Бери, коли достался. Нужен был бы — только кликнуть…

— Опоздала кликать!

Рая порывисто встала. Лицо ее уже не светилось радостью. Маша пожалела: «Зачем обидела, не нужен, а злюсь».

Рая ушла, не простившись. Маша, поужинав и не дожидаясь Дусю, отправилась на ферму. Тень смутно белела. На грязную землю падал снег. Он не успевал таять и тонким слоем покрывал поле.

 

8

В воскресенье подморозило. Из Конева приехали на двух грузовиках. Загудел, зашумел многолюдный грошевский дом. Двери стояли настежь. От порога, навалясь друг на дружку, глазели не приглашенные на свадьбу малиновцы, кое-кто из ребятни просочился на печь, липли по окнам, вот-вот выдавят стекла. Грошев не отпугивал ни от окон, ни от дверей — пусть все видят его хлебосольство.

Столы, что стаскали чуть ли не со всей Малиновки, стояли буквой «Г» в той и другой половинах избы. На них было тесно от разной снеди и бутылок, но Аганька Сорок Языков, позванная стряпать с забывшей стоны Санькой Самылиной, метала и метала еду, последним было подано обжаренное мясо, оно душисто пахло; гостей тянуло поскорее опуститься на лавки и приняться за него. Но ждали племянника Тимофея Антоновича, автоинспектора.

Он приехал на «газике» с опозданием. Его новенькие погоны поблескивали среди темных штатских пиджаков. Сам автоинспектор, пышный, сдобный, не снимая яркой фуражки, здоровался за руку так, словно выдавал награду, отцу Юрке намекнул о каких-то шоферских правах. Отец Юрки заискивающе улыбался, и все чему-то улыбались.

Анна Кошкина, напомаженная, накрашенная, пестро нарядная, пыталась заговорить с автоинспектором. Но он был молод, уверен в себе, будто не слышал ее. Слегка обиженная, она отходила и громко говорила коневским:

— Раичка — девушка заботливая. Лучше ее телятницы не сыскать. А то ведь каковские бывают? Вон в Нагорном. Одна водичку подогреть задумала, подтопку затопила, сама дверь на замочек и домой. Гори, избушечка — ей горюшка мало.

Говорила и завидовала чужому счастью: повезло Тимофею со снохами и с зятем, а у нее…

За столами, когда поздравляли молодых, Анна между тостами и криками «горько» не забывала коневскому старичку, соседу справа, рассказать, сколько ей почета от колхоза и района. Но в первой половине избы все вострили уши в сторону пухлого, румяного автоинспектора, даже сосед справа слушал Анну вполуха, взглядом следил за горящими золотом погонами. Автоинспектор громко, со смаком рассказывал дорожные истории и первым смеялся над незадачливыми шоферами.

Анна не сдавалась. Когда она выходила в круг, то забывали и автоинспектора. Ради потехи коневских она плясала бурно и, широко раскидывая руки, припевала двусмысленные частушки.

После четвертого захода за столы Анна, захмелев, отяжелела. Ноги под столом приплясывали, а встать и ринуться в толкотню не хватало сил. Тут-то и подсел красный от выпитого, довольный Тимофей, положил ей руку на колено.

— Вот так, Анютка, дочь выдаю. За хорошего человека. Мне наутро пенсию дадут, но я не пойду, у меня весь смысл жизни в работе. Ты-то, поди, работой довольна? Смекай, я не без умысла Трофима возчиком приспособил. Кузьминские девки нам помеха, для тебя особо рябая Аксюта, ты не смотри, что тонкая как жердь, она сноровиста, считай, с коровами да с телятами выросла: мать ее титешной на ферму таскать начала.

— Не обгонят — у меня тридцать пять коровушек, у нее — двадцать, — погордилась Анна.

— Нет, ты слушай, Анка! Трофим тебе всегда кормецу подбросит получше. Жми, дави, чтобы кузьминских в сторону, чтобы сбежали они. А Манька Антонова не выдержит, сама сломится. Я так прикидываю: механизмы установят — мы сами справимся, зачем нам кузьминские нахлебники. Не выживем их, они верх возьмут, в Малиновке житья нам не будет.

Анна обняла Тимофея, с усмешкой в ухо ему прошептала:

— Хитрец ты, Тимошка: сам кузьминских боишься, а меня пугаешь.

Сбоку вывернулась жена Грошева Лукерья. Жирное, потное лицо ее было в багровых пятнах, дышала сипло: вот-вот удушье горло перехватит. Тимофей, спасаясь, поднялся, схватил за руку свата:

— Давай, сват, потолкуем на крылечке. Пускай бабы меж собой покалякают.

Лукерья по-совиному, немигаючи уставилась на Анну, хрипло кашлянула, протолкнула пробку в горле.

— Анка, коли у твоего Гоги свадьба? Сошлись, как нехристи какие, и живут. Денег жалко? Их у тебя тьма.

Анна ожидала другое и готова была посмеяться в глаза Лукерье, а та пырнула вдруг на вид беззлобными, пустяковыми словами, но угодили они под самое сердце — еле совладела с собой.

— Ты дома на печке отлеживайся, куда тебе по свадебкам, ты, как наша Санюшка, стоном изошла. — Анна остановила подбиравшегося к столу Гришку Пшонкина: — Гришенька, миленький, наша Санюшка да Лукерья всю жизнь стонут, и дивно — пухнут и пухнут от стонушков…

Жену Грошева позвала к себе сваха. Гришка Пшонкин не дослушал Анну. Мысли ее мрачнели. И она, Анна, не хуже Грошевых свадебку справила бы. Подумаешь, у них дорожный инспектор красуется! Анна самого Сергея Мокеевича позвала бы, и не отказался бы. Колхозное правление позвала бы. Именитая была бы свадебка!

И совсем не мила стала чужая радость. Засобиралась Анна домой. Ее просили остаться — «до чего ты, баба, веселая», — но она заладила свое:

— Хватит, ребятушки, душеньку повеселила — меня ведь буренушки ждут не дождутся.

Мутно серело небо. По сумеречной кромке горизонта бежали малиновые огоньки. То на республиканском шоссе. Анне захотелось, чтобы приехала дочь. Обняла, прижалась бы к ней, от радости вдосталь наплакалась бы.

Дома было просторно и тихо. Анна, не раздеваясь, упала на подушки и завыла. Страшно было ее завывание, с улицы могло показаться, что плачут по покойнику. От слез ело щеки. Анна терлась о подушку, и краска на белом полотне ложилась мокрыми алыми полосами. Так и забылась. Очнувшись, подивилась: в комнате горят все лампочки пятирожковой люстры, а сама Анна лежит на неразобранной постели в измятом наряде. На душе было погано. Анна почувствовала, что больше не вынесет одиночества. Суетливо оделась и заперла избу на замок.

В бывшем калугинском доме в окнах горел свет. Мелькала длинная тень. То по избе ходил и что-то ладил Шурец, зять Аленин. «Везет чертям рыжим», — отворачиваясь от соседских окон, подумала Анна.

Шла на ферму и, верно, в темноте бы ушла не знай куда, если дворы не сияли бы множеством огней. Она была рядом с фермой, как из нового двора выбежала дымчатая корова, ткнулась мордой в копну сена. За ней выскочила длинная, тонкая, как ветреница, кузьминская Аксюта, завопила:

— Венерка, Венерка!.. Привязи как следует не уделают!.. Венерка!

Осторожно вошла в свой двор. Электрические лампочки в сыроватом воздухе плавали в слабых оранжевых ореолах. Анна остановилась, не веря своим глазам. Она даже их рукой потерла. Снова посмотрела в ту и другую сторону. Нет, не ошиблась. По правую руку стояли ее, Анны, коровы, по левую — коровы Маши Антоновой: Трофим раздавал сено по левую руку. И еще раз проверила себя Анна, тихо позвала любимую корову:

— Ежатка.

Ежатка на голос хозяйки повернула голову с правой стороны. И тогда ноги Анны обрели твердость, в голове окончательно прояснилось. Она вышла на середку, громко с притворством сказала:

— Трофимушка, никак, тебя к молоденьким потянуло! За какие заслуги Машеньке помогаешь, силушку свою тратишь? Али сношенька она нам миленькая? Не через нее ли я ноченьки не сплю, слезками исхожу?

— Ты разве не на свадьбе? — оторопело спросил Трофим, выронив из рук сено.

— Подумаешь, навильник принес! Ей уж жалко! — вступилась Маша.

— Вот жалко! Для тебя, вертушки да гордячки, снега со своего двора пожалею! Вспомню Горушку, плачу и плачу.

— Я вашему Горушке ничем не обязанная. И он свое счастье нашел.

— Что он смыслит? Что ты смыслишь? Проворонила жизнь вольную, Горушку, золотце, проглядела. Ишь, с натуги да злоствования позеленела, так на работе и иссохнешь.

Маша затряслась. Последнее время она стала раздражительной.

— Позеленеешь! Ты накричала себе коров, что же ты не одна за ними ухаживаешь? Дядя Трофим у тебя как в работниках, всю тяжелую работу делает.

— Он мне не чужой. Мы свои, на одной постельке спим, на ней и без тебя разберемся. Трофимушка! Красавчик! Ты куда сбежал? Будет тебе проборция, будет, никуда ты от меня не убежишь. Ишь, ему голубенькие глазки приглянулись!

Любка-Птичка прибежала с противоположного конца двора, завертела, как клювом, острым носиком.

— Нюра, как свадебка у Грошевых? Чай, молодым богатые подарки дарили? И вина — море разливанное.

— Любка, не спрашивай, сама видела, а спрашиваешь, — сказала Анна.

— Не бегала я, Нюра.

Анна с пренебрежением отвернулась от Любки.

— Успеешь — сбегаешь.

Развела руками, запритопывала с приговором:

Взвизгнула и пошла к кузьминским дояркам.

 

9

Как только коров поставили во дворы, для Маши началось самое трудное время. С дойкой управлялась легко, была сноровка, но кормить три с половиной десятка коров сил чуть-чуть хватало. Этим воскресным вечером, когда у Грошевых вовсю гремела свадьба, Трофим хлопотал около коров один. При Анне не замечал никого и ничего, постоянно чувствовал ее глаз. Без Анны Трофим дважды помог Маше поднять ношу. Первый раз поглядел ей вслед, покачал головой, второй раз упрекнул:

— Что мучаешься, больше всех надо?

У Маши от натуги дрожали коленки. Отсыревшее от снежной крупы сено пахло летом и солнцем. Пыль сухой полыни попала в горло, запершило, затряслась Маша в кашле, но ношу не бросила. Наверно, тогда и пожалел ее Трофим. Он помог ей раскидать сено по кормушкам. Дело шло к концу, как словно из-под земли выросла Анна. Закорит она Трофима.

С фермы Маша шла с Дусей по кочковатому, припорошенному снежком полю, бежали от зарева огней в студеную темь. Маша еле поспевала за Дусей. Во всем теле была необыкновенная усталость — взяла бы и легла среди поля. А Дуся торопилась поглазеть на свадьбу.

— Машка, мы никак не наживемся, — молотила она языком, как цепом, — ну-ка, свой дом! Что хотим, то и вытворяем, стесняться некого — сами хозяева. Платьевой шкап нужен, вот как нужен! Деньги есть, в сельпо шкапов нет. Думаем с Шурой на денек в Конев отпроситься.

Маша не все понимала: то ветер в лицо запахнет, отнесет слова в сторону, то свои мысли затемнят смысл Дусиных слов.

А Дуся знай себе тарабанила:

— Моя мать Никандрова пустила. Теперь многие пускают постояльцев. Никандров, слышь, Соню сватал, да мать ее не отдала. У этой Сони, с косами, жених есть, в армии служит, мать велит того ждать.

У Маши ноги как деревянные, плохо слушаются, и на плечах будто ноша лежит, взяла Дусю под руку.

— Потише. Ты как и не устаешь.

— Что Юрку оттолкнула? Парень хороший. Жила бы в городе. Все замуж повышли, ты одна осталась. Разборчивая — тебе тот не по мысли, этот не по мысли.

Дома Маша поела хлеба с молоком, накормила кота и бросилась в кровать. Блаженно закрыла глаза, и все заколебалось, поплыло.

Не выспалась, а Дуся уже барабанила в промороженное окно. Опять наспех умывалась, второпях одевалась и опять темной ночью — до утра было далеко — бежала два километра на ферму.

И все же вчерашняя усталость пропала. Маша с интересом слушала рассказ Дуси о свадьбе у Грошевых. Но к вечеру снова так намаялась, что домой еле волочила ноги. Она мучилась, но ничего не решала. Казалось, что так и будет нескончаемо длинная ночь. Ночью Маша вставала, ночью возвращалась с фермы. Была работа и короткий отдых. Больше ничего ее не занимало, даже комсомольские собрания стала пропускать.

Но всему бывает конец. Два тракториста подвезли по копне сена к тому и другому новому двору. Кузьминские кинулись к клеверу: темен он был, затхлостью отдавал. Плесень, будто соль, пересыпала листочки и коричневые стебли.

Рябая Аксюта первой заявила:

— Баста! Не стану таким кормить!

— Никандрову надо сказать, — догадалась молоденькая доярка Галя Мамина.

— Беги за ним, он, поди, в молочной.

Соня поглядела на Малиновских, сказала с усмешкой:

— Малиновские не горюют, они и плохим накормят.

— Может, у них клевер не такой? Поглядим-ка! — И Аксюта зашагала к Малиновской копне. От нее позвала: — Девки, бабы, идите-ка — у них клевер одно загляденье!

Хлынули гурьбой. Щупали клевер, мяли, нюхали. Он был душистый, как чай, сухой до звона. Аксюта раскатилась на всю ферму:

— Грошев вас ублажает! Вам сена хорошего, нам гнилья! Тащите сюда Грошева!

Галя Мамина на бегу кричала:

— Нету Никандрова, Грошева тоже нету — в Кузьминское на совещание уехали!

— Аа, нету?! — закричала Аксюта. — Тащи клевер, девки, бабы!

Но у копны встали Малиновские.

— Не подпущу, вилами сброшу! — запищала Любка-Птичка.

Анна Кошкина вышла вперед.

— Любочка, не верещи, милая, ты не сорока-белобока. Драться? Зачем? Раньше только единоличники на меже дрались. Сама-то я не помню, по рассказам знаю. Вы кто помните?

— Не-ет.

— Вон когда было! Вы хотите из-за колхозного драться. Смехота. Они думают: нам нарочно сенца лучше привезли. Да приехали в поле тракторщики, в полюшке все копенки одинаковые — столкнули их на эти самые пены, листы железные, и покатили. Свалили, а сено разное. Давайте наше растащим — мы своих коровок оголодим, вы своих досыта не накормите.

Кузьминские стали было утихать, но на взгорье показался рысак, запряженный в легкие санки. В санках скоро разглядели Грошева и Никандрова. Никандров свернул коня к Макаровой сторожке. Аксюту точно ветром подняло. Подскочила к своей копне, выдернула пучок клевера и побежала навстречу. Она сунула пук клевера в нос лошади. Рысак фыркнул и брезгливо отвернул горячую морду.

— Аа, негоже! Коровам хорошо?!

Метнулась к вылезавшему из санок Грошеву.

— Ты нарочно распорядился нам гнилья привезти?

— Что такое? — насторожился Никандров, отстегивая на оглобле чересседельник.

— Распрягай, я разберусь, — успокоил его Грошев.

Подошел к кузьминской копне, взял горсть клевера, понюхал:

— Дожди чуть подмочили, но это сверху, внутри клевер должен быть зеленый.

— Аа, внутри зелененький! — взвилась Аксюта. — Что же ты своим распорядился привезти и снизу, и сверху, и с боков зелененького, хоть чай заваривай?

— Вы приехали на все готовенькое! — не выдержала Любка-Птичка. — И вам — лучший кусок!

— Возьмем да уедем, — сказала Галя Мамина.

— Тише! — крикнул Грошев, — Скот па дворе голодный ревет. Кормите, ничего не случится.

— Ясно дело, — сказала в его защиту Анна Кошкина. — Раз на раз не приходится. Третьеводни нам такой трухи привезли — выбрать не из чего, у вас доброе сенцо было, но мы не восставали.

— Все равно гнильем кормить не станем! — отрезала Аксюта.

В глазах Грошева заплясали чертики.

— Командуешь? Кто ты? А ну, коль не хочешь, марш отсюда! — Он толкнул ее плечом. Аксюта упала в примятый снег. У Маши потемнело в глазах, задыхаясь от гнева, она сжала кулаки.

— Ты за что ее? Привык нас обижать! Хватит!

— Уйди! — грозно сказал Грошев. — Нахвалил тебя на свою голову.

— Тимофей Антоныч, ты развоевался, как кулак среди работников, — вмешался Александр Князев.

Грошев отступил на шаг и, ища сочувствия у малиновцев, сказал:

— Бабы, что они, право? Я же ничего такого… Какой я кулак, я ваш, деревенский, вы меня знаете, а этот не знай откуда, детдомовский.

Рассерженной гусыней налетела Дуся и, шипя, вытолкнула мужа из тесного круга.

— В чужое дело не ввязывайся, без тебя обойдутся…

— Что за шум? — спросил Никандров, расталкивая собравшихся. — Вижу: сено погноили.

Грошев в сторону отошел. Никандров приказал подвезти к кузьминскому двору сено от телятника и только потом как бы заметил бригадира:

— Вообще, Тимофей Антоныч, живем мы, как говорится, что в рот — то и спасибо. Надо иметь запас кормов хотя бы на неделю.

— Транспорту не хватает, товарищ Никандров, — оправдывался Грошев, — сам знаешь: трактора с машинами на вывозке торфа.

То, что Грошев отступил, возбудило Машу, ходила по двору с ухмылкой, из-под нахлобученного платка блестели глаза.

Когда наконец рабочий день кончился, Маша вышла за ворота и подивилась тишине. С неба неслышно густо падали белые мохнатые хлопья.

— Все пути-дороженьки заметет, — сказала подошедшая Дуся. — Зима. Малиновка скоро одним сугробом станет. — Тихо запела: — Ты подуй, подуй, мать непогодушка… Как хорошо-то сказано. Домой пойдем?

Шли. Дуся смела с выпиравшего живота мохнатые снежинки, словно боялась, что они застудят того, кто в ней был и рос, сказала с откровенностью:

— Переволновалась я ныне, а волноваться мне нельзя, ему повредишь, — и опять осторожно провела по животу. — Через тебя. Что полезла заступаться за Аксюту и моего дурака увлекла. Шурка — он чистый порох, Машка, ты предательница. Тебе жалко кузьминских.

— Дуся, ты в замужестве поглупела, что ль? Ты же не Грошева родня и не Анна Кошкина, чтобы делить нас на Малиновских и кузьминских.

— Машка, замуж выйдешь, меня поймешь. Мы только жить начали. Домище какой — две комнаты, и волюшка вольная. Турнут Шурца из колхоза, прощай все. Он поедет на сторону скитаться, я одна с брюхом останусь. Дай руку, а то, не ровен час, в колдобину угожу — долго ли до греха.

Маша подала руку.

— Ты только о своем.

— В горле сохнет, — сказала Дуся, ловя ртом снежинки. — Я бы сейчас снегу наелась… О ком же мне? Не о кузьминских же. Они сами нас со свету сживут, они, мать сказывала, с первого дня выселкам завидуют. Чтой-то Шуре ради них отношение с Грошевым портить.

— Он секретарь комсомольской организации.

— Теперь и секретари тихие. Грошева сколько шпыняли, сколько на него жаловались, а он как пень, с места ничем не сдвинешь.

— Привыкли Грошева бояться.

— Снегу-то, снегу сколь валит, — ни с того ни с сего проговорила Дуся. — Ты на сугроб похожа. Маша, у людей семьи. Затей что, вдруг опять не ему, а тебе по лбу треснет? Тебе что, у тебя никого — жалуйся.

— Чтобы я жаловаться? Ну, нет. В районе к Грошеву привыкли. Низовцев не видит, что Грошев вытворяет? Летом, когда я им нужна была, Андрей Егорыч пел: «Машенька, дорогая», Кошкина сунулась вперед, про «дорогую Машеньку» не вспомнят. Я всем покажу, какая есть Машка Антонова!

— Больно ты гордая, — тихо сказала Дуся, облизывая губы. — Не уживешься ты ни с кем. А может, лишь сегодня тебя прорвало?

Маша прижалась к ней.

— Надоело жить как в ночи. Встаешь темно, домой приходишь темно, ни просвета, а тут еще…

Нагнулась, схватила охапку снега. К удивлению, снег не был мягким как пух, а был сырой и тяжелый. Маша сбила ком и запустила его в березы. Крайняя береза точно рукавом махнула — хлопьями посыпался снег.

— С парнями полукаться бы.

— Я в снежки отыгралась.

— Ты, Дуся, и в девчонках не очень-то поигрывала. Помни, Дуся, Шурца твоего растревожу.

В суеверном страхе Дуся выставила перед Машей руки с растопыренными пальцами:

— Что ты, что ты! Ты себя губи, а Шуру зачем? У него семья, ты одна.

Маша пропела:

— Одна, да за семерых годна. Эх, Дуська!

— Не к добру ты, девка, развеселилась.

— Так не к добру? — возразила Маша. — Вот домой как проберусь: весь вход снегом занесло. А ты — не к добру.

Утром снег растаял, только на крышах, около построек да в оврагах лежал белыми плешинами. Малиновка капала.

 

10

За окнами глубокий снег. Снег на крышах, снег на карнизах, снег на деревьях. Тонет Кузьминское в снегу, а в кабинете тепло, уютно, и сам Андрей Егорович сидит в кресле посвежевший, загорелый. Он всего как два дня вернулся из Болгарии. Руководителем делегации председателей колхозов был Калязин. Оказывается, Калязина совсем недавно утвердили директором института проектирования сельского строительства. В поездке Низовцев сблизился с ним и считал, что заимел еще одного хорошего человека, с которым, в случае чего, и посоветоваться не грех — домашняя-то мудрость далеко не ходит.

В кабинете за столом сидели Алтынов, Грошев, Никандров. Низовцев им рассказывал свои впечатления, легко, непринужденно. Он был оживлен, часто смеялся. Доволен был и поездкой, и вниманием, с каким его слушали. Мелькала мысль: «Обязательно в бригадах и на фермах расскажу людям о Болгарии, а что? Сегодня в одной бригаде, завтра в другой. Нет, в клубе выступать не стоит, слишком официально будет, и люди придут не те».

В разгар рассказа дверь открылась, вошла почтальон, положила перед председателем пачку газет. Низовцев, прервав рассказ, взял областную газету. Он всегда просматривал ее первой. В ней описывались колхозы, районы, председатели, передовики. Низовцев обычно читал и сравнивал описываемое хозяйство со своим, отмечая про себя: «Молодцы, не мешало бы съездить к ним, повыпытывать кое-что, ну, а у этих делишки послабее наших, зря их расхвалили», отложит областную газету, потянется за районной: может быть, там есть сводка — где, в какой строчке значится Кузьминский колхоз, в первой колонке или во второй? «Лучше уж в первой быть снизу, чем во второй сверху», — привычно шутил Андрей Егорович.

На этот раз как развернул областную газету, так и не отрывался от нее. Статья была большая, называлась «Рекорды? Да. Но ради чего?». Речь шла о Малиновской молочной ферме. Молча дочитав до конца, Низовцев метнул молнию на Алтынова:

— Что, без меня корреспондент приезжал?

— Пишет? — обеспокоенно спросил Грошев.

— Приезжал, — сказал Алтынов, — интересовался соревнованием Антоновой с Кошкиной.

— Читай, как он интересовался! — сунул газету Алтынову. — Ну и ну! Пишет: за рекордами гонимся, а условий для них нет.

От веселости Низовцева не осталось и следа, он выбрался из-за стола, заходил по кабинету, ждал, что скажет Алтынов.

Иван Ильич, закончив чтение, трубочкой свернул газету.

— Факты, как говорят, упрямая вещь.

— Ага! Статья правильная? Мы видели, а что же меры не принимали? То-то и оно. — Низовцев остановился перед Алтыновым. — Когда нас критикуют, мы признаемся, каемся. Ты, Тимофей Антонович, поезжай домой и ни к кому не придирайся, а то за тобой водится такой грешок. По статье пока никаких комментарий, слышишь?

Грошев согласно нагнул голову.

Продолжение рассказа о поездке в Болгарию не состоялось. Кабинет быстро опустел, у всех нашлись срочные дела.

Вечером Низовцев сказал Алтынову:

— Поедем-ка, Иван Ильич, завтра пораньше в Малиновку, проследим весь рабочий день, а?

До свету было далеко, когда они собирались в отъезд. Со сна зяблось. Даже в тулупе Иван Ильич поеживался. Стараясь разогреться, Андрей Егорович запрягал лошадь сам.

— Стылые делаемся, — сказал он, окончив взнуздывать жеребца.

В санках в тулупах двоим было тесно. Низовцев тронул рысака легким причмокиванием. Санки, обдавая вихрем снежной пыли, резко понеслись по сонному Кузьминскому. Лениво затявкали собаки. В самом конце села заголосил петух. Низовцев и Алтынов молча слушали, как повизгивают полозья, как стучат по насту копыта да пофыркивает жеребец. О предстоящем Андрей Егорович нарочно не заводил разговор.

Со взгорья в долине завиднелось множество огней Малиновской фермы.

— Работают, — произнес первое слово за дорогу Низовцев, на спуске придерживая коня. Но не сдержал. Санки резво нырнули в лывину и, круто накренившись, полозом врезались в укатанную дорогу; Алтынов навалился на Низовцева, был момент — они чуть было не вывалились; когда, шибко стукнувшись о колею полозом, санки выпрямились, Низовцев признался:

— Ух ты, даже жарко стало. Вот бы жеребец нас вывалил и ускакал.

— Подумали бы, что пьяные.

— В глухую-то ночь пьяные?

— Пьяницам все равно, какая ночь.

— Этого еще не хватало! Пошел!

Конь понес галопом. Опять надо было от снежной пыли загораживать лицо. Съехав с горы, оказались почти рядом с фермой, Было видно, как темные фигуры растаскивают большой завал сена. Низовцев повернул рысака прямо к завалу, но Алтынов попросил остановить у сторожки: карандаш забыл.

— Тоже мне, комиссар, — проворчал Низовцев, направляя рысака к сторожке, — основной инструмент забыл.

Из-за угла вынырнул дед Макар. Низовцев кинул ему на руки вожжи:

— Распряги и в конюшню отведи, сенца кинь, только поить погоди.

Дед Макар обиделся:

— Андрей Егорыч, что я, не крестьянин, не знаю, что поить не надобно?

— Это я так, на всякий случай, — успокоил его Низовцев и пошел к завалу.

А навстречу спешил грузный Грошев — и шапку на ходу снял, Никандров вышагивал точно на плацу, частил ногами Князев, догоняя Грошева и Никандрова. Низовцев одобрил малиновских руководителей: на постелях не дрыхнут, спозаранку на ногах, здороваясь с каждым за руку, спросил:

— Точно по распорядку?

— Не мешкаем, — отозвался Грошев.

Посмотрев на часы, Низовцев тронулся ко двору. Он громко здоровался с шедшими навстречу доярками, не всегда узнавая их. У самых ворот встретил женщину в телогрейке, большой темный платок закрывал не только уши, но и лоб. Она держала вилы так, словно собиралась ими кого-то поддеть. «Это же Антонова! Еле узнал», — догадался Низовцев и дружелюбно протянул ей руку.

— Петровна, как они, успехи?

Глаза Маши слегка сузились, остановились на председателе. Она подняла вилы:

— Одну бы раздачку поработали ими, тогда узнали, как они, успехи! Попробуйте.

И протянула вилы. Грошев схватился за черенок, но Низовцев оттолкнул его:

— Погоди! Давай, коли так!

— Андрей Егорыч, шутит же она!

— Нет, не шутит!

Он сбросил пальто и взял вилы. Грошев показал Маше кулак и метнулся следом за председателем. Одной рукой сталкивал сено с завала, а Низовцев, орудуя вилами, отпугивал его:

— Что ты толчешься, на вилы хочешь попасть?

Грошев метался за председателем, упрашивал не поддаваться на провокацию вздорной девчонки.

— Жаль, ты с одной рукой, я тебе тоже вилы всучил бы! — говорил Низовцев.

Голова у него под шапкой вспотела, между лопаток мокро стало. Пока нес сено во двор, было жарко, шел со двора — обдавало холодом. Надо бы пальто надеть, но в нем не повернуться. «Они в одежде работают, привыкли, что ль», — думал он.

Анна покачивала головой, когда встречалась с глазами Маши. Ей самой было нелегко: Трофима отослала подальше от председательского ока, но сожалела, что отослала: Трофим помог бы Низовцеву. Даже Дуся сердито выговорила Маше:

— Что ты наделала, голова садовая! Хоть помогла бы, что ль, а то стоит у кормушек да указывает.

Задав последней корове, Низовцев смахнул пот из-под шапки. Грошев принес ему пальто.

— Оденьтесь, Андрей Егорыч, а то ненароком захолодаете. — И Маше: —Надо же такое сотворить! Ты думала?

— Ничего особого не случилось, — проговорил Низовцев, надевая пальто. Он и вправду боялся простудиться.

Когда они ушли, Маша наклонилась над кормушкой и, подрагивая плечами, беззвучно рассмеялась.

— Ты над чем смеешься, полоумная? — сказала Анна. — От тебя вред сплошняком. В газетке Андрея Его-рыча через тебя наругали. Что ты больно задаешься? Надо ведь председателя унизить.

— Догони, лизни его, — перестав смеяться, зло сказала Маша.

Низовцев шел, наклоня голову. Не то чтобы стыдился шутки, что сыграла с ним Антонова, нет, он, ощущая усталость, думал, как тяжело этой Антоновой, — в день надо руками перетаскать сотню пудов. «Ну, может быть, поменьше, — прикидывал он в уме, — но все равно много, а она не богатырь».

Грошева тяготило молчание, стараясь подладиться под председателя, осторожно начал:

— Все ясно, Антонова тому писаке наговорила, больше некому, за мать мстит, она, Андрей Егорыч…

Низовцев остановился.

— Ты скажи, почему по двору не развозят сено? Проход широкий, лошадь с возом пройдет.

— Свеклу и концентраты складируем в тамбурах — всем близко. Силос развозим.

— Сено не догадались развозить! У меня чтобы с нынешнего дня доярки перестали бегать с вилами за ворота!

Снова пошли. Грошев смотрел под ноги и думал: «Не угодил, теперь к нему на паршивой козе не подъедешь. Хотя постой, надо пригласить его на завтрак».

— Андрей Егорыч, — сказал он, — на тощой желудок делами заниматься не особо гоже, поедемте ко мне завтракать.

Но тут из прохода, что соединял двор с другим новым двором, гурьбой вывалились кузьминские доярки, окружили их; рябая Аксюта взяла Низовцева под руку:

— Пошли, Андрей Егорыч, к нам завтракать.

— А что, Тимофей Антоныч, — оживился Низовцев, — позавтракаем с ними, оно, верно, так лучше будет.

Грошев пожал плечами, как говорится, куда игла, туда и нитка.

Если на Малиновскую ферму посмотреть с самолета, то два новых двора образовали как бы букву «Н». В поперечнике, что соединял дворы, по обе стороны прохода расположились разные службы и подсобные помещения. В них-то временно и жили кузьминские доярки, столовались в будущей лаборатории. Там уже сидел за длинным столом, сколоченным из сырых досок, Иван Ильич и что-то писал в блокноте. «Пишет, — подумал Низовцев, — ему вилы не всучишь — одна рука и та левая», — спросил:

— На Шипке все спокойно?

— Кое-какие записи делаю. Статью обсудим на партийном собрании.

— Да, пожалуй, так и сделаем.

— Андрей Егорыч, посторонитесь.

Доярки Галя Мамина и Соня Птицына пронесли мимо два конных ведра картошки в мундирах. Она вкусно парилась. Аксюта принялась раскладывать картошку по глубоким чашкам. Низовцев дивился, как она не обжигает пальцы о горячие картофелины. Провел по щеке.

У него ладонь была мягкая. А у Аксюты, наверно, шершавая, огрубелая, привычная и к холоду и к жаре.

Скоро на столе дымилось несколько чашек с картошкой, были расставлены кринки с молоком и стаканы, нарезаны груды ломтей ржаного хлеба. Серая крупная соль бугрилась в расписных деревянных солонинах.

Картошку ели старательно, запивали молоком. Грошев вяло жевал за компанию. Низовцев покосился на него:

— Что, Антоныч, пища не нравится? Виноваты мы с тобой, опоздали со столовой.

— Мы во всем виноваты, — недовольно сказал Грошев. — Манька Антонова сама себе взяла стадо коров, теперь ей, видишь ли, тяжело. Анна Кошкина ежели взялась, никому не жалуется.

Аксюта, казалось, только этого и ждала.

— Что ты равняешь Кошкину с Антоновой? За Кошкину муж ноши таскает. Они вдвоем с полсотней справятся. Антонова одна жилы вытянула.

— Отказалась бы.

— Не такая, чтобы отказаться, по себе знаю. Она с Кошкиной хотела соревноваться на равных. Даю голову на отсечение, Кошкина одна не справилась бы!

— Не торопись подставлять голову.

— Иван Ильич, — отодвинув стакан с молоком, сказал Низовцев, — это идея. Может быть, так и устроить: Кошкина, Антонова и другие доярки, что пожелают по сорок коров доить, пусть доят, а скотники коров станут кормить? А? Это выход!

— Над этим стоит помозговать, — отозвался Алтынов.

— Наелись, спасибо, — поблагодарил Низовцев доярок, вылезая из-за стола. — Мужики, пошли в дом животноводов. Затянули мы его пуск — нет ни общежития, ни столовой.

На улице, оставшись втроем, Низовцев взял за пуговицу Грошева:

— Тимофей Антоныч, ты плохо жизнь анализируешь, ищешь, кто кому да за что мстит, брось ты эту политику. Не в том дело. Представь каждого из нас на месте Антоновой, не выдержали бы. Мы не любовь к труду, а отвращение воспитываем. Ты, Грошев, готовься к отчету на партийном собрании, так, Иван Ильич?

— Так, — подтвердил Алтынов, — ты верно сказал насчет труда, и любимый труд станет постылым, когда он через силу.

«Снимут, — уныло решил Грошев, когда они входили в дом животноводов, — Никандровым заменят. Через Антонову снимут. Не всучи она вилы Низовцеву, поглядели бы они и уехали». Думая свое, Грошев невнимательно слушал председателя.

— Грошев, ты понял? — спросил Низовцев.

— Что вы сказали?

— Слушать надо! Завтра печника, столяра и плотников пришлю. Ты, Иван Ильич, может, сам проследишь? А мне по грехам мука, поеду в Конев клянчить батареи, с десяток не хватает. Выпрошу где-нибудь. Нам бы только отопление.

 

11

Над Кузьминским стояла полная луна. Под заснеженными крышами прятались тени. Резкие густые. В детстве Грошев думал, что в лунную ночь, когда все пронизано странным зеленоватым светом, под застрехами и карнизами прячутся нечистые духи. Он отвернул высокий ворот тулупа, обвел глазами небо. Спокойно оно было, лишь звезды, казалось, от мороза вздрагивали. В душе посмеялся над своими детскими страхами: давно ни во что не верил.

Шуршал сухой снег. Лошадиные копыта брызгали в санки шершавыми холодными осколками дороги. Кузьминское уходило назад. Дома с зелеными от лунного света окнами проплывали мимо.

«Спят, все спят, — подумал Грошев, глядя на последние окна, — долгонько мы засиделись, вот и полезла в память нечисть». Закрыл глаза, но не дремалось. В голове шумело собрание.

Подрожал Грошев порядком, ждал: Андрей Егорович предложит его снять, а он не заикнулся даже. Все соображали, как работу фермы перестроить, чтобы дояркам легче было. Поручили ему, Грошеву, вместе с Никандровым подобрать скотников да специалистам записали: овладеть машинным доением, наверно, и его, Грошева, заставили бы доить коров, не будь он одноруким. Никандров с Князевым будут учиться у Маньки Антоновой. Ловко она дает по мозгам! Не будь этого самого ее почина, никакие корреспонденты в Малиновку дороги не знали бы.

Глянул на Никандрова, что правил лошадью. Никандров сидел, не вздев руки в рукава тулупа, и уши каракулевой шапки не распустил. Не брал его холод. Никандров потряс над головой вожжами, присвистнул и запел под визг санок:

— Брось тоску разводить, — сказал Грошев, — волки обознаются и сбегутся.

— Вою, хочешь сказать? — засмеялся Никандров. — Мне наплевать, что ты скажешь. Главное — поется.

— Что ты какой ершистый, слово не скажи. Нам с тобой вон какое поручение дали. Вместе работаем, давай и говорить по-товарищески. Ты думаешь, Тимофей Грошев ни в чем не смыслит? Нет, друг, ошибаешься. Ты молодой, силу в себе чуешь, готов горы своротить. Со мной такое было. Пытался, но гору не своротил. Пробовал сельчан всяко брать — милостью и угрозой. Стану лаской, всем хорош, только расплачиваться надо одному. Лошадей без спросу по ночам стали в лес гонять. Ивану Петровичу, подлецу, лишь бы побольше леса урвать. К весне, глядишь, одер на одре, пахать не на чем, а тогда тягловая сила была основной. Приедут из раойна вроде тебя специалисты, давай с меня шкуру спускать. Я разозлюсь в свою очередь, шкуру спускаю с Ивана Петровича.

— За дело и я спущу, — сказал Никандров. — Я порядок люблю, ни свата, ни брата не пожалею, коли непорядок, для меня все равны. Что не так делается, я не постесняюсь Андрею Егоровичу сказать.

— Да-а, — неопределенно протянул Грошев. — На фермах тихо. Все спят. Я думаю, сколько ни бейся, а натуру мужицкую не пересилить, мужика от собственности отучить, что грудного ребенка от титьки. Пустая затея дома колхозникам строить.

— Почему это?

— Долго сказывать, а Малиновка рядом. И есть страх хочется. Может, ко мне заедем похлебки похлебаем, у меня всегда она как пламень.

— Да нет.

— Что «нет»? Не заразишься же ты от нее. Аганька, поди, кислых щей нальет.

Никандров представил, как сонная, недовольная Аганька будет ворчать: «Половодятся с девками не знай до кой поры, спать людям не дадут», впустить в дом впустит, а свет включить забудет, какой тебе ужин! Неплохо бы хлебнуть горячих щей с бараниной.

— Ничего я не боюсь.

— Ну, договорились, — обрадовался Грошев.

Лукерья на стук вышла скоро, будто не спала. Позднему гостю не удивилась, лишь поглядела маленькими заплывшими глазками.

— Собирать, что ль?

— Не видишь разве, что мы рысисты стали от голода!

— Только кончилось?

— Нет, еще сорок минут ехали.

— Знаю, не пешем шли.

— Мечи на стол лучше-ка.

На столе, покрываясь сизым налетом жира, появилась похлебка.

— Ага, горяченькая, — засмеялся Грошев, — надо уметь русскую печь сложить. В другой к вечеру все выстынет, в нашей — нету. — Потер правой рукой култышку левой, крикнул: — К такой бы похлебочке да бутылочку! Старуха, там ничего не найдется?

Лукерья молча вытащила из залавка пол-литра «Российской» и кинула на стол крупного копченого леща.

— Откуда, Тимофей Антоныч, такая рыбешка?

— Племянник дал, не спрашивал. В нашей речке не водится, конечно. Режь.

Выпили. Ели деревянными ложками из одной большой миски.

Грошев, шумно отпыхиваясь, черпал и черпал, вливал и вливал в себя дымящуюся влагу. Лукерья подлила еще два половника: тот и другой на еду были валкие. Лишь иногда Грошев отрывался от миски, чтобы налить стаканы. Расправившись с похлебкой, он откинулся к стене и, поглаживая живот, довольно произнес:

— Ух, кажется, малость набил туесок. Крестьянство сытую жизнь любит. Ради того и живем.

Лукерья, стоявшая посреди комнаты как на часах, спросила:

— Вам еще чего подать, а то я лягу.

Грошев свернул прямушку, посмотрел на недопитую бутылку.

— Еще не спросим?

— Ты что? Скоро утро.

— И то, пожалуй. Мать, на всякий случай достань припрятанную и каши половника три кинь, потом ложись, а мы потолкуем.

Грошев, немного покурив, бросил недокуренную прямушку на пол, растер ногой.

— Собираюсь пол покрасить — не решусь никак. Вольготного житья не станет — на крашеный пол окурок не бросишь. Летом крашеный солнце греет, а он все равно холодный. И духовитый он, некрашеный.

Лукерья, поставив водку и миску каши, стукнула тяжелой пепельницей.

— Отец, дочь сколь предупреждала: не бросай окурки на пол — он свое.

— Дочь в городе, нам можно вольной пожить.

— Не навольничался все, — проворчала Лукерья, уходя в другую комнату, — он вольничает, я убирай.

— Ну, так выпьем? — спросил Грошев, наливая. — Знаем, алкоголь вред, все болезни от него, а тянемся к нему. Вот загадка.

— Наша распущенность, — сказал Никандров, занимаясь лещом.

— Распущенность, — согласился Грошев, — в мои годы — это распущенность, точнее сказать, привычка. А парню выпить иногда не беда. Ты, Герман, слишком строг к себе. С доярками балакаешь о делах, а они молоденькие, тобой любуются: здоровяк ты, силушка из тебя прет. Давай выпьем по одной. — Выпил, поморщился. — Однако горькая, окаянная… Бабы силу уважают и нахрапистость, а ум не очень-то примечают.

— Ты на что намекаешь? — нахмурился Никандров.

— Кашу ешь. Годы, говорю, скоро бегут, не всегда будешь такой. Лицо-то у тебя хоть прикуривай. Когда хватишься, меня вспомнишь, скажешь: говорил же старый хрыч! Ох, девки, хлопот не оберешься. Твоя-то, Соня, тихонькая, ее не слышно. А Антонова помучает.

— Очень хорошая работница, — сказал Никандров, — побольше бы таких.

— Что бы ты с ними стал делать? Не было бы Машки, жили бы мы спокойно: об нас ни слуху и мы других не знаем. Ты думаешь, комплекс стали бы строить? Через Машку строят. Сначала об ее почине на всю область заголосили, затем на собрании животноводов она областному начальнику понравилась — пошло и поехало. Нынче из-за кого допоздна засиделись? Из-за Машки. Она, так сказать, заставила нас на ферме изменить всю технологию. Замуж бы ее выдать, — поглядел на Никандрова. — Я бы, Герман, такую девку не упустил! Видная собой, ничего не скажешь, я старик, а завидую тому, кому она достанется. Эх, мне бы твои года да силушку твою! С Манькой не пропадешь.

— Пожалуй, надо идти, а то Аганька ночевать не пустит, — отговорился, поднимаясь, Никандров. Плотен, крепок был Никандров, а и его слегка покачивало. Следом за ним тяжело встал Грошев — огрузнел от водки и еды.

— Бабу тебе, Гера, надо, бабу, тогда ты к людям подобреешь. А может, не пойдешь? Ложись на Райкину постель.

— Нет, пойду. Ну, чуден ты.

Выпроводив гостя и заперев за ним наружную дверь, Грошев пропел:

— Нам не страшен серый волк, серый волк…

— Ты бы его до Аганьки довел, — сказала Лукерья.

— Сам дойдет. Ишь, как себя бережет, но нынче осмелился, даже выпил вон. Эх, все мы люди-человеки!

 

12

У Низовцева, как у всех крестьян, был свой пятистенный дом, около дома сад с десятком яблонь, с зарослями вишни и терна, за садом — огород.

Низовцев колол дрова в пустом дворе. На душе у него было спокойно, батареи выпросил на подстанции газопровода, через два дня в дом животноводов дадут тепло. В дом переберутся кузьминские доярки, там же откроют и столовую. На вывозку торфа с болота «Сельхозтехника» обещает прислать колонну грузовиков и тягачей, приезжих шоферов и трактористов тоже придется разместить в доме животноводов.

— Уладим все! — произнес вслух Низовцев и ударил колуном по чурбаку.

— Отец, завтракать, — позвала с крыльца жена.

Неторопливо позавтракав, он минут десять понежился на мягком диване. Вроде бы спешить некуда, но привычка одержала верх — быстро поднялся, надел полушубок черной дубки и медленным шагом пошел в контору.

Тихое Кузьминское от снежных наносов стало ниже, невзрачнее. Где-то в конце села к ферме проехал мужик на санях, за ним желтая собачка увязалась. Из-за поворота показалась в длинной шубе древняя Лукерья Угрюмова. Низовцев заранее приготовился к встрече. У Лукерьи всегда находилась какая-нибудь просьба. Старуха низко поклонилась и загородила председателю дорогу.

— Батюшка, Андрей Егорыч, ты бы зашел ко мне — потолок треснул. Вот-вот задавит, да меня, старую, задавить и надо, всем бесполезна, но тебя жалко — накажут. Как-никак живого человека придавило. Она, Советская власть, не любит этого. Зайдешь, что ль? — Бесцеременно разглядывая председателя, помотала головой: —А худой ты, на работе измотался, чай. Ты этих, окаянных, помощников, больше гоняй. Ежели самому зайти неколи, Петьку Грызина с топором пришли. А уж он, Петька, знает, сколь досток-то надоть.

— Ладно, ладно, бабушка, пришлю.

— Ну, бог спасет, — поклонилась и тихо тронулась дальше по своим делам.

«Надо не забыть послать Грызина к Угрюмовой, — подумал Низовцев под скрип шагов. — В колхозе она со дня основания, считает его своим, не на сына надеется, а на колхоз, вот она, жизнь, как повернулась».

На крыльце конторы он нагнал письмоноску.

— Нам свежая почта, — сказал он весело. — Давай, Валя, ее мне, посмотрим, что ты новенького принесла. — Он быстрыми шагами прошел в кабинет и с нетерпением принялся читать письма. Особо заинтересовали два письма. Малиновец Павел Кошкин соглашался с ценой, какую колхоз ему предлагал за пустующий дом, малиновец Алексей Куделин, а просто Кузнец, сообщал, если нужны кузнецы, то может вернуться на выселки, и, конечно, просил квартиру: дом-то свой он продал.

— Это уже интересно, — порадовался Низовцев и заходил по кабинету с довольной улыбкой. — Интересно. Ну, Алексей Куделин, ты, как говорится, первая ласточка, хотя она весны и не делает однако…

В дверь просунулась посыльная, круглолицая, шустрая бабенка.

— Андрей Егорыч, слышу, вы разговариваете, думала, кто у вас есть. Сын из Минска на побывку приехал, всего на три дня, может, посидеть к нам зайдете?

Андрей Егорович привык к приглашениям, но почти никогда ими не пользовался. Не то чтобы людьми пренебрегал, просто берег время. От приглашения отказался, но посыльную отпустил:

— Весь день гляди на сына, только попутно забеги к Георгию Кошкину, скажи: я вызываю.

Гога пришел не один, а с Настей. Настя вошла первой. Низенькая, грудастая, в потертой жакетке и короткой юбке, она казалась кургузой. Гога возвышался за ее спиной. Он был тонкий, сухой, на узком смуглом лице гирей от ходиков висел нос. Сама Настя топ-топ к председательскому столу, не заговорила, а закричала:

— Андрей Егорыч, я его в Малиновку не пущу! Пусть дома зиму сидит! Со мной хочет жить — ни на какой торф не поедет!

Ошеломленный ее наскоком, Низовцев рассердился:

— Зачем он сидеть будет около тебя? Видишь, она потерпеть не может!

— Я не про то. Там мать у него, она разобьет нашу жизнь, — готовая заплакать, уже тихо говорила Настя. — Она, ваша хваленая доярка, одну себя любит.

Закапали слезы. Низовцев положил ей руку на плечо.

— Не за тем я его вызвал. Хочу, чтобы вы всей семьей переехали в Малиновку.

— Как? — переспросила Настя. Гога шагнул к столу, но нерешительно остановился посреди кабинета.

— Если мы вам, Георгий, дадим дом Павла Кошкина? Ты знаешь этот дом?

— Знаю. Пятистенок.

Настя ничего не понимала, а поняв, поднялась на цыпочки, обняла Низовцева и поцеловала.

— Спасибо, Андрей Егорыч, — говорила она плаксиво, — ведь мы тоже люди. Не знай как спасибо. Жора, благодари Андрея Егорыча.

Растерянный Гога улыбался, и рот его в улыбке разъехался до самых ушей, а нос еще больше провис над верхней губой.

— Вот для чего я вас вызывал, — облегченно сказал Низовцев. Ныне он был доволен всем, подумал, как бы не забыть сказать завхозу, чтобы он послал Петьку Грызина к Угрюмовой.

За молодоженами захлопнулась дверь. Мысли председателя метнулись к Кузнецу. «Вернуться хочет! Вернуться хочет!» — толклось в голове. Пробовал думать о другом, но непрошено снова ворвалось: «Кузнец вернуться хочет!» Не стерпел, поспешил с ошеломляющей новостью к Алтынову.

— Кузнец, Алексей Куделин, хочет вернуться, — сказал от порога, — просит хатенку. Вот какие дела!

— Кто вернуться хочет?

— Куделин. Прозвище у него — Кузнец.

— А, этот, с выселок, — равнодушно проговорил Алтынов.

— Ты что какой вялый?

— Устал. Андрей Егорыч, скажи откровенно, какой я партийный работник, хороший, плохой? Ну и как человек, что ль.

Низовцев недоуменно посмотрел на секретаря парткома: что это вдруг на него накатило, ответил с запинкой:

— Ну, какой?.. Обыкновенный, бываешь и хороший, бываешь…

— И плохой. Да, для тебя плохой и одновременно для кого-то хороший. Это — с каких позиций судить, какими глазами смотреть. Я всю жизнь книжки читал про настоящих партийных работников, учился у них, но так и не хватило меня быть таким.

Алтынов, должно быть, говорил не столько для Низовцева, сколько для себя.

— Что с тобой? — спросил Низовцев, не понимая его совершенно. — Ты о том, что осенью из-за выселок поцапались? Пустое, не обращай внимания: кто не ошибается! Бывает, сто хороших статей прочитаешь, сколько всего передумаешь, а выхода из тупика не найдешь. Маша дала мне вилы, как сразу многое видно стало! Одни ее осуждали: как посмела пойти на такую дерзость, другие ждали, какую месть я придумаю. А меня занимало иное: знал же, что труд доярки не из легких, но примелькалось все. Раздачу понянчился с вилами, сердце, Иван, жалостью пронизало… Кузнец приедет, хатенку дадим. Георгию Кошкину дали, в малиновской машинно-тракторной бригаде одним трактористом больше стало, его жена Настя в телятницы пойдет, так и будет заполняться вакуум. Нет, что ни говори, а Калязин — умница.

Алтынов сидел со взглядом, устремленным в потолок. Блеснули морозные стекла в кабинете: мимо проехал грузовик. Где-то затренькал трактор. Опустил голову Алтынов.

— Завидую тебе, Андрей Егорыч, под счастливой звездой ты родился, прешь напролом, назад вроде не оглядываешься, но что удивительно — каким-то чутьем угадываешь дорогу. У меня так не получается…

 

13

Князев и Никандров встретили Машу около дома животноводов, отвели в сторонку. Князев, оглядываясь, полушепотом сказал, что кое-кто из доярок в продовольственных сумках домой жмых таскает, хапуг надо вывести на чистую воду. Завтра намечается рейд, Князев и Никандров включают ее, Антонову, в рейдовую бригаду.

— Нет, — замотала головой Маша, отвернувшись от Никандрова. — Делайте без меня. Кузьминские жмых не таскают, к своим в сумки не полезу. С меня хватит и без того всякой славы.

— Ты комсомолка, передовая доярка, — сказал строго Никандров, — ты обязана восставать против зла, против непорядка.

— Верно, Герман Евсеич, — согласилась она, потупясь.

Никандров не заметил на ее постном лице подвоха.

— Вот, сама признаешься, пассивность, она…

— Мне бы, дуре, всем рассказать, как по ночам один товарищ по ферме бродит, к девушкам пристает, мне бы, дуре, секретарю парткома рассказать, чтобы не проявлять пассивность, а я промолчала. Так мне и надо!

Повернулась и пошла прочь.

— О чем это она? — спросил Князев.

Никандров так набряк, что вот-вот кровь из него брызнет — на лице одни брови белели.

— Кто ее знает.

Маша прошла в приемник — это изолированное помещение во дворе для народившихся телят.

Маша любила маленьких телят. Они, как ребятишки, были разные: одни спокойные, другие нетерпеливые, требовательные, но все они, стоило лишь появиться, принимались поочередно голосить. Маша, нагибаясь, дотрагивалась до высунувшихся теплых мордочек, гладила малышек и говорила:

— Эко они, крошки, есть хотят. Погодите, накормлю.

Принималась поить. Теленок от удовольствия поматывал хвостиком, а то хлестал им себе по бокам. В ведре становилось молока мало, он поддавал мордой, гремел дужкой, ну, готов ведро вывернуть наизнанку. Особенно забавны самые маленькие, что пьют молозиво, пьют они, широко растопыря и слегка согнув непрочные задние ноги, из-под мягкой шерстки острым бугорком торчит крестец. Теленок пьет, а его впалые бока выпрямляются, округляются. А он вытащит из ведра выпачканную молозивом мордочку, мычит: «мы-ы» — себя утверждает.

— Ты маленький, тебе больше нельзя, — скажет Маша, и он вроде поймет ее, довольно мотнув головой, мякнет, подпрыгнет раз, другой, третий — и пошел; прыг-скок, прыг-скок…

Нынче из клеток ее группы не раздалось радостное приветствие «мы-ы». Маша обеспокоенно пробежала по клеткам глазами. Телята стояли, понуро опустив головы. Особенно угрюма была Ласточка, дочь Зари. Ей исполнилось восемнадцать дней, пройдет еще три дня, и Маша передаст ее телятнице. Но передаст ли? С телятами, очевидно, что-то случилось. Маша с тревогой подошла к Ласточке, погладила ее, жалостливым голосом спросила:

— Что с тобой, Ласточка?

Ласточка попыталась вильнуть хвостиком, но тот еле пошевелился.

В приемнике стало сразу темно и неуютно. «Беда», — испугалась Маша. Побежала за ветфельдшером Масягиным. Но на ветпункте висел замок. Оторопело осмотрелась. Подряд возвышались ребристыми шиферными крышами пять дворов — два новых и три старых, подлатанных. Перпендикулярно им стояли два телятника и двор с нетелями. Хоть гадай на пальцах, куда идти.

Обошла дворы — как в воду канул. На Масягина неожиданно напала в сторожке деда Макара.

Войдя в приемник и еще не видя теленка, он смешно похлопал глазами, втянул носом воздух.

— Ты случайно не поила их кислым молоком?

Машу бросило в жар.

— Зачем я буду кислым? Не новенькая.

Масягин вошел в клетку Ласточки, начал осмотр.

— Острый желудочно-кишечный катар, — установил он. — Сегодня совсем телят не корми. Может, обойдется. Лишь бы не паратиф.

Маша целый день не находила себе места. Не было работы в коровнике, шла в приемник. Угрюмо постоит, потужит — и уйдет в дежурку. Обедала и ужинала в столовой, что открыли при доме животноводов.

Утром накормила отощавших телят молоком наполовину с кипяченой водой. Масягин давал им лекарства вместе с отварами. Следующую ночь Маша не сомкнула глаз. Укутывала телят в теплые тряпки, готова была баюкать их на руках. Особенно тяжело болела Ласточка. Она лежала на боку, вытянув тонкие, как палки, ноги. При каждом приходе Маши Ласточка пыталась поднять голову, но сил у нее не хватало.

На третьи сутки Маша ушла в дежурку. В дремоте раза два ткнулась носом в коленки, очнувшись, вскочила, побежала в приемник. Ласточка лежала, откинув голову. Глаза были закрыты. И хотя никто не мог помочь, Маша кинулась за Масягиным.

— Да-а, — неопределенно сказал Масягин, осматривая труп. — Не пойму, откуда взялась болезнь. Все-таки вспомни, может, посуду забыла помыть?

Ее как по лбу стукнули. Кажется, она в тот вечер спешила в дом животноводов к телевизору — шла интересная передача, может быть, ведро не промыла как следует.

— Может быть, — согласилась она.

— Вот результат халатности и беспечности, — загремел неожиданно из-за спины голос Никандрова. — Лучшая племенная телочка погибла. Хозяйству нанесен убыток.

Масягин кивнул на клетки с телятами, как бы защитил Машу:

— Эти выживут. Я боялся: заразу не занесли ли.

Маша подняла бессонные с крупицами слез глаза, но ответить Никандрову уже не могла.

 

14

Никогда доярки, телятницы, скотницы, возчики не собирались вместе — негде было. И вот сходились в новый дом животноводов. Маша ахнула: эх, какая орава!

Она сидела между Галей Маминой и Соней Птицыной. Соня, с перекинутыми косами на грудь, вытягивая шею, поводила головой по сторонам, и оттого ее белая шея казалась особенно длинной. Маша толкнула Соню в бок:

— Голову отвертишь.

Соня виновато посмотрела на нее из-под длинных ресниц.

— Я не за ним слежу.

Соврала, конечно. Без слов было ясно — следит за Никандровым. Лобастый Никандров стоял у двери и говорил:

— Не толпитесь у входа, проходите, места всем хватит.

Он, зачинщик нынешнего сборища, явно волновался.

Зал гудел, иногда прокатывался дружный хохот: кто-то рассказывал анекдоты. Но это там, где сидели кузьминские да скотники с телятницами. Малиновские доярки тихие, точно пришибленные, друг на дружку глаза поднять не смели. Даже Анна Кошкина была с постным лицом. Не случись с ней конфуза, красовалась бы на переднем ряду накрашенная, напомаженная, улыбалась бы жеманно. Ныне и она оробела.

— Глядишь на Никандрова, мозоли на глазах набила, — шепнула Соне Маша.

— Идут, — выдохнул зал. Вошли Низовцев, Алтынов, Матвеев, сели за стол президиума, рядом с ними Грошев, Никандров, Князев. Все серьезные, сосредоточенные. И тишина. Можно слушать, как в висках шумит кровь. И еще казалось, что слишком ярко горели лампочки. Свет их слепил. Маша посмотрела на окна. На улице светло. Можно было бы электричество выключить, но не выключают. Забыли.

Встал Алтынов.

— Начнем, товарищи! Слово имеет Никандров Герман Евсеевич.

У Никандрова от волнения даже шея пламенела, поэтому особенно была заметна белизна рубашки. Он мял записи, часто дотрагивался до потных волос. Маша отошла сердцем, пожалела его. Нелегко выкладывать правду-матку в глаза людям. Сама пробовала.

Никандров доложил итоги рейда, сказал, что хорошо, когда люди работают друг перед дружкой, гласно или негласно они соревнуются, но считать человека передовым только потому, что он больше других получил продукции, нельзя.

В зале насторожились. Никандров говорил что-то новое. Маша вспомнила, бывало, зоотехник Матвеев зачитает список: такая-то доярка надоила от своих коров столько-то молока, такая-то столько, лучший результат у такой-то — премировать ее тем-то. Все заранее знали, как раздадут премии, Матвеев будет «ставить задачи на дальнейшее». Когда Маша училась в школе, там задачи задавали, на ферме их ставили.

Воспоминания отвлекли ее. Она упустила нить мысли Никандрова. Прислушалась. Постой! Что он говорит? Ах, передовой человека тот, кто трудится хорошо, радеет для общества и чист как стеклышко.

— Анна Антиповна Кошкина — доярка опытная, с большим стажем, — продолжал Никандров. — Можно ли равняться на нее? Пока нет. С фермы украдкой брала жмых.

— Я только своей коровушке попробовать взяла! — пронзительно закричала Анна и залилась румянцем, как семнадцатилетняя.

Завозились, загомонили. Никандров поднял руку.

— У вашего мужа в санях нашли пять бураков!

— Я за мужа не ответчица!

Засмеялись. Низовцев, перенявший у Алтынова бразды правления, постучал по графину.

— А мы считаем ее передовой.

— Я в передовички не прошусь!

Маша смотрела на Кошкину во все глаза. Наверно, Кошкина кипит. Вон какая бордовая стала. Анна озиралась, искала поддержки, но все были какие-то стылые — ни одного намека на движение, даже Любка-Птичка за спину Дусиного отца спряталась.

Никандров добрался и до нее, сказал, что в дурном она от Кошкиной не отстает, попрекнул возчиков, что они любят ездить домой обедать на лошадях, прихватив попутно «шабашку».

Снова задвигался, зашумел зал. Температура в помещении вроде бы для всех была одинаковой, но люди чувствовали себя по-разному. Иные так упарились, что пот стирают.

— Дает жару! — восхищенно шепнула Галя Мамина.

— Антонова — молодая доярка, хорошая труженица, опытом делится, спасибо ей и за это, — говорил Никандров.

Маша выше подняла голову. Что-то сердце начало частить. Никандров вдруг спросил:

— Можно с нее брать пример?

Стало тихо. Люди повернулись в сторону Маши, словно никогда не видели ее. Она чувствовала, что начинает краснеть, прикусила губу. Сам Никандров уклонился от ответа:

— Мы живем не одним днем, не одиночными рекордами. Ферма не спортплощадка! Нам нужны не три-четыре коровы-рекордистки, нужно, чтобы все молочное стадо было высокоудойным! Поймите, я забочусь о завтрашнем дне.

Маше будто в грудь автоматический молоток вставили. Куда Никандров клонит? А он на нее гору обрушил:

— От большинства коров Антоновой мы получаем племенной молодняк, но Антонова загубила телочку от рекордистки. Причина одна — халатность!

Маша подалась вперед. Вот-вот выскочит и кинется к трибуне. В голове в бессильной ярости заметались слова: «Я толком сама не знаю, отчего телята заболели. Я ночи не спала, их отхаживала, а ты на люди с клеветой полез. Вали, дави все!» Крикнула:

— Ты один хороший, один и работай!

— Антонова! — предупредил Низовцев.

Маша смотрела вызывающе, а заметив, что Соня глазами впилась в Никандрова, уязвила ее:

— Глаза побереги — лопнут!

Соня вобрала в плечи длинную шею, сгорбилась. В иной бы раз Маша пожалела, сейчас кольнула:

— Не люблю тихонь.

После Никандрова о рейде говорил Князев. Маша его слушала плохо. Никандров присел с краю стола. Лоб его блестел как полированный. Маша думала зло: «Красномордый, нос тупой, как у поросенка, ничего хорошего в нем нет». От Никандрова ее отвлек Тимофей Грошев. Выступая, не горячился, не рубил воздух единственной рукой — правой он упирался в стол, а пустой рукав левой был аккуратно заправлен в карман пиджака. Он назвал «шабашничество» пережитком.

— Прямо можно сказать, одно время трудодни были пустые, — признавался Грошев. — На ферму шли работать из выгоды: где охапку сенца прихватят, горсть-другую посыпки. Мы делали вид, что не видим. Уволь человека с фермы, кем его заменишь? Он, может, и шел на ферму ради этого клока. Никандрову пожар раздувать не надо: ничего не горит. Теперь мы деньги платим. Знаете, что шабашничать нельзя?

— Знаем! — с облегчением грянули Малиновские. Будто и не было жгучих слов Никандрова.

— Кто был председателем, когда в Малиновке к шабашничеству привыкли? — бросил реплику Князев.

— Я был, — без стеснения ответил Грошев. — Кто бы ни был, одно и то же было бы. Ты молодой, многого не знаешь. — Он повернулся к Низовцеву: — Андрей Егорыч, шабашничество мы порушим. Так, что ль, малиновцы?

— Так! Хватит о том вспоминать.

— Халатность — это враг пострашнее, — Грошев сделал паузу. — У Антоновой теленок подох. Подумаешь, один теленок. Но какой? Из той телочки какая бы корова вышла, а от нее племя пошло бы, это не сравнять с килограммом жмыха!

Маша раскрыла рот, словно ей не хватало воздуха. Выходит, она одна-единственная виновница. Да она из-за этого теленка сама извелась!..

Подняла руку. Но Низовцев дал слово Алтынову, затем говорил сам. Маша слушала их, но тут же забывала то, о чем они говорили. Выжидала момент, чтобы снова попросить слово, но Низовцев, кончив говорить, объявил, что совещание закрыто. Маша вскочила и закричала что есть мочи:

— Дайте сказать!

Но в зале задвигали стульями, кто-то открыл форточку. Белыми курчавыми клубами ринулся морозный воздух. Мужчины спешили к выходу, закуривая, чиркали спичками. Маша насупилась, встала в сторонке. Думала: «Мстят, все мстят». Кто-то пожал ей локоть, взял под руку. Сам председатель.

— Сердишься? — спросил он.

— Все на меня свалили. Грошев жуликов прикрывает, вы ему верите. Вы мне слово не дали: правды побоялись.

Она выдернула руку. Низовцев сказал как бы в раздумье:

— Дал бы я тебе слово, ты вгорячах наговорила бы всякого. Дело испортила. Пойми, мы не можем даже оплошность прощать. Ты же комсомолка, с тебя особый спрос. Подумай получше без обиды, попробуй без жалости к себе, попробуй.

 

15

В ребристых снегах прятались синие тени. Вчера утром металась и свистела шальная вьюга, накрутила, навертела сугробов и сугробиков. Маша домой шла по кривой, узкой — встречным не разойтись — тропке. Завтра у нее выходной. Она просто не могла придумать, куда время деть: ну, с себя постирать, полы помыть, дальше что? Опять идти на ферму в дом животноводов, где вечерами смотрят телевизор? Но после собрания даже с кузьминскими Маша разговаривала неохотно. А главное — там будет Никандров, он станет красоваться у радиолы. Его Соня, вытянув длинную шею, будет млеть, дожидаясь, когда он пригласит ее на танец.

— Фу! Глядеть противно, — проговорила вслух.

Сквозь редкий рыжий березняк разглядела избу, белую, почти сравнявшуюся крышей с сугробами, и снова охватила тоска: так бы и уехала куда глаза глядят.

Затрещал, застрелял на окраине Малиновки трактор. Растревожил белую тишину. Наверно, Гога с болота обедать приезжал. Он с Настей вселился в дом Павла Кошкина, даже ремонт до лета отложил: им наплевать, что половицы скрипят, что печь дымит, что на дворе половины крыши нет, — и такому жилью обрадовались.

Маша подняла глаза и увидела, что на тропке около ее дома стоит мужчина. Она даже приостановилась, стараясь угадать. Но не угадала, лишь прибавила шагу да сердце взволнованно забилось. Старалась разочаровать себя, что мужчина чужой, он просто так стоит на тропке, не к ней пришел, а втайне радовалась: ее ждет. Пошла быстрее. И вдруг закричала:

— Костя! Костенька!

Побежала, спотыкаясь и путаясь в тесной тропке. Столкнула с тропки его в снег, обняла:

— Костя! Приехал? На каникулы, да? Ты сразу ко мне? Ой, Костя, как я по тебе соскучилась! — и чмок его прямо в губы. — Костя, ты другой стал. И красивый.

Костя за несколько месяцев отлучки возмужал, лицо его округлилось, пополнело, на верхней губе пробились темные усики, которые он, видимо, нарочно не брил. Костя был нарядный, в куртке на меху с «молнией» застежкой. И басок откуда-то у него появился, не очень-то густой, но уверенный. И смотрел Костя не стесненно, а весело, радостно, в уголках губ пряталась легонькая усмешка.

Маша бросила взгляд на маленькие, залубеневшие окошки избы, на узкий проход между сугробами, потом на себя: была она в поношенной фуфайке, в темном, платке, что закутал ее голову, — остались одни глаза да нос, в тяжелых чесанках с калошами — и ужаснулась: «настоящая фефела». Быстрым движением развязала платок, блеснули золотом волосы, их отблеск остался на ее улыбающихся губах, на белизне зубов, подтолкнула Костю в спину:

— Чего стоим-то? В избу пошли.

— Пошли, — сказал Костя, — посмотрим, как ты живешь. Мать говорит, что по тебе соскучилась, а ты к ней не заходишь.

— Зайду, Костенька, зайду, — говорила она, щелкая ключом в замке.

В избе стоял холод. Ледок на окнах оброс снегом, как мхом. Маша дыхнула, в воздухе повисло курчавое облачко.

— Мы печку натопим, — сказала она, стала было снимать фуфайку, но спохватилась: —Ой, Костя, за дровами надо во двор идти!

— Я схожу, — сказал он.

— Куртку сними, мою фуфайку на.

Поменялись одеждой. Костя пошел во двор. Маша остановилась перед зеркалом. Щеки разгорелись, волосы по плечам рассыпались, легли на ворот куртки. Сама себе понравилась. Торопливо кинулась к сундуку, вынула нарядное платье. Чутко прислушиваясь к стуку в сенях, спешно надевала его. Оно как нарочно застряло на груди, батюшки, не тесно ли стало? А недавно велико было. До прихода Кости еле успела справиться. Костя грохнул дрова около голландки, присел на корточки перед топкой, запихал в нее поленья. А Маша так и стояла посреди избы в легком платье, ее пронизывало холодом, по рукам пошли пупырышки, но лицо по-прежнему горело. Она ждала, когда Костя кончит растоплять голландку.

Костя выпрямился.

— Ты что мерзнешь? — Он снял с вешалки куртку и накинул ей на плечи.

А ей, казалось, только этого и нужно было, она, поежившись, похлопала радостно в ладоши и воскликнула:

— Ой, Костя. Картошки наварим, до отвалу наедимся! Ты, наверно, по картошке соскучился. В городе, там все это — пюре.

Чистила картошку и расспрашивала его про учебу, про товарищей, очень осторожно завела разговор про тамошних девчонок, исподволь выпытывала. В голландке шуровало пламя, топка иногда постреливала золотыми угольками, на плите булькала вода в чугунке с картошкой. Изба наполнилась мягким теплом. Становилось уютно. Маша спохватилась:

— У меня же хлеба нет. Костя, последи за картошкой, я сбегаю к Ваську в лавку.

Накинув полушалок и чуть закрепив его под подбородком, выставив уши и полголовы, она, сияющая, необычная, в распахнутой куртке Кости, побежала по порядку к Ваську.

— Ты куда столько? — подивился Костя, когда она все выложила на стол.

— Съедим. Что мы, бедные?

Ели весело, вперегонки. Говорили пустяки и следили друг за дружкой, за каждым движением — и чувствовали это. И было от того немного неловко, и в то же время в этом была вся прелесть общения.

Костя неожиданно спросил:

— Я тебе все рассказал. А ты как жила? Я в газете читал.

— Раз читал, чего спрашивать? — нахмурилась Маша. — Не знаешь, что ль, как дояркой быть, — изо дня в день одно и то же. Да, не то я говорю, не это. Ну, когда к коровам привыкнешь, каждую ее узнаешь, то они тебе как родные становятся Они животные, но все понимают, даже чувствуют, когда ты не в настроении.

— Сам пас коров — знаю, — сказал Костя.

— Да, конечно, знаешь. Не работа меня мучает, Костя, — люди. Не понимаю, что у нас за люди! Готовы тебя съесть. Я не говорю про Анну Кошкину, про Тимофея Антоныча — ты знаешь их норов. Но как могли Низовцев, Никандров… Нет, я одна, но я буду бороться до конца… — Лицо ее искривилось, по щекам потекли слезы, чтобы скрыть их, уронила голову на руки, но так расстроилась, что зарыдала. Костя гладил ее подрагивающие плечи и успокаивал, говоря, что она просто устала, многое преувеличивает. А Маша, всхлипывая, рассказывала, как ночи не спала, ухаживала за больной Ласточкой и как потом Никандров чуть ли не преступницей обозвал, а Низовцев даже слова ей не дал. Затем, как бы устыдившись слабости, выпрямилась и, глядя на Костю красными, заплаканными глазами, проговорила:

— Не смотри на меня — я страшная.

Долго умывалась холодной водой, пока лицо не разгорелось. Глядя в сторону, сказала, что ей пора идти на ферму, пусть он отвернется — она переоденется. Костя встал лицом к окну, смотрел, как на стекле сначала протаяло овальное пятнышко, затем оно стало шириться, расти, смотрел, как тончает, слезится ледок, как слезки его, стекая, слизывают мохнатый налет.

— Можешь повернуться, — объявила Маша. Перед ним была опять деревенская девка в старой фуфайке, в чесанках с калошами, лишь полушалок заменил темный платок, из-под полушалка, как два фонаря, горели большие глаза.

— Я пойду с тобой, — сказал Костя. — Соскучился по ферме да и, как мать говорит, учусь на конного фершала.

Слово «фершал» Машу развеселило.

— Тогда пошли, фершал.

На ферме первой встретилась Анна Кошкина. Она хитро прищурилась на Машу, словно выстрел по ней сделала, наигранно весело воскликнула:

— Ах, миленок, приехал? Ничего, ничего, модный, совсем ненашенский стал. Наши девчонки глянут, с последнего умишка свихнутся. — Опять сощурила глаза на Машу: — Одна вроде уже. Ты, Милочка, не теряйся. Они добренькие, нашенские-то.

Маша сдвинула брови, но сдержалась. Анна подрезывала, как тяпкой корешок:

— Наши-то против городских — тьфу! От Маньки навозом да коровьей мочой пахнет. У тебя, Милок, ручки беленькие, не замаранные, бегал ты пастушком — неприметный был, а вот гляжу: хорошенький ты у Усти выдался, девчонки городские, поди, сами льнут.

Маша злилась: «Вот змея, а он молчит, слова поперек сказать не может. Я ему задам!»

— Ты, тетя Нюра, зря меня расхваливаешь, — сказал Костя, — я обыкновенный, у меня только куртка необыкновенная. У вас здесь больше пахнет молочком да сеном. Ты преувеличиваешь все. Руки правда у меня белые. Так я фельдшером стану, а фельдшеру с грязными руками ходить не положено.

Ему не дали довести разговор с Кошкиной. Налетела резвушка Галя Мамина, обняла Машу и жарко зашептала: «Откуда этот пижончик, не твой ли женишок?» Не дождавшись ответа, представилась Косте:

— Галя, притом не чья-нибудь, а Мамина!

— Все мамины, — засмеялся Костя.

— Мамины, да не Мамины. Вон с косами до пят — Соня, она не Мамина, а Птицына. Видишь, Птицына.

Тихоня Соня, как обычно, смутилась.

— Ладно тебе скоморошничать.

— Сонька, молчи. Я сражена, какая у него курточка. Каренькие глазки, — обратилась она к Косте, — приходи на танцы в дом животноводов. Эту можешь не брать, — и показала на Машу, — без нее обойдемся.

К столпившимся подходили и подходили, здоровались с Костей, спрашивали, слушали пустословие Гали Маминой, которой, видимо, понравился Костя, но прокричал Никандров:

— Время вышло, пора начинать!

Поспешили по своим делам, Маша тоже отошла к коровам. Посреди двора остался Костя. Навстречу шел Никандров.

— Вам кого? — глянул исподлобья, но, узнав Костю, протянул руку: — Пастушок? Здорово. На каникулы приехал? Ну, отдыхай.

И тронулся дальше. Зато Масягин затормошил Костю, расспрашивая, как там в техникуме (Масягин сам когда-то окончил тот техникум).

Доярки доили коров, а Маша продолжала стоять. Подошла Анна Кошкина и негромко сказала:

— Что глазищи вытаращила на молоденького? Он несовершеннолетний, дитенок.

— Тебе-то какое дело?

— Такое. Свое счастье проворонила.

— Пойдем, я тебе нашу ферму покажу, — пригласил Костю Масягин.

Они двинулись в глубь двора.

 

16

Она долго не могла проснуться, что-то звенело в ушах, что-то путалось ей, но открыть глаза не могла. Наконец трактор разбудил ее, он урчал и звенел почти под самым окном. То ли застрял, то ли машину вытягивал. В оттаявшие окна били красные лучи молодого зимнего дня. В избе полно было света. Словно бы кто там, на небе, подвинул солнце, и луч лег Косте на русые волосы, прошел полосой по лбу, выхватил, высветлил часть носа и губ. С золотой полосой спящий Костя так нравился, что очень осторожно дотронулась губами до его лба.

Все было странно и необычно. Ночью с фермы они вернулись вместе. Он остался у нее.

Маша ни в чем не раскаивалась. И совсем не думала о том, что скажут не только в Малиновке, но и в Кузьминском. Еще раньше, до этой ночи, мир у нее разделился на две части: по одну сторону все люди, они или равнодушны к ней, им нет никакого дела до нее, или стараются навредить ей, потому что она мешает им жить, — сюда относила и мать; в другой, в светлой стороне был Костя и те, кто был с Костей заодно; после же этой ночи ей казалось, что она давно знает Костю, как вот себя, и казалось, что никого никогда не могла так понять и ни на кого не могла так положиться, не исключая себя, как на Костю. Наверно, ее неудовлетворенность, временами озлобленность, тоска были потому, что именно не хватало той части души, которая была отдана Косте.

Костя, не открывая глаз, положил руку на ее плечо. Его прикосновение было приятно, и она лежала, боясь пошелохнуться, лежала с открытыми глазами, светлое ощущение того, что он и она есть нечто одно целое, не проходило.

Теплая волна нежности к Косте росла и ширилась в ее груди. Костя проснулся, глаза его вспыхнули радостью…

Лучи стали совсем белые. Было довольно поздно. Костя вспомнил:

— Мать, наверно, с ума сходит: не знает, где я.

— Догадалась. Позавтракаем и пойдем.

Она долго и старательно прихорашивалась и наряжалась, будто собиралась идти на праздник, а не к Устинье Миленкиной, которая видела и перевидела Машу во всякой одежде. Костя восторженно следил за ней. Не веря себе, что Маша не чья-нибудь, а его, он зажмуривался и долго стоял с закрытыми глазами, словно ждал, пока видение исчезнет, но открывал глаза, и Маша — его счастье — по-прежнему стояла перед зеркалом. Наконец он не выдержал, подкрался и обнял ее, так, прижавшись друг к дружке и глядя возбужденно на себя в зеркало, они стояли долго. Маша сняла с плеч его руки.

— Миленький, мы никогда не дойдем до матери.

На улице горело солнце, слепил белизной снег. Мир был просторен и светел. Прозрачно-синее небо казалось звучащим, да и все вокруг них звучало и радостно пело. На дорогу они выбраться не смогли. Оказывается, утром трактор распахивал сугробы, чтобы проложить путь грузовикам, что пойдут на болото и обратно. По обе стороны дороги вздыбленный снег возвышался горами, и гребни этих гор искрились и сияли точно хрустальные.

По широкой тропке, протоптанной под окнами, Маша и Костя заныряли с сугроба на сугроб. В оттаявшие окошки, соскучившись по живому люду, пялили глаза. Маша и Костя не смотрели на окна, но чувствовали на себе взгляды, и это их волновало и возбуждало, они беспричинно смеялись, что-то говорили друг другу, но тут же забывали то, что говорили.

У дома Миленкиных притихли. Маша сжала губы, да и Костя переменился, как бы немного оробел. Он почему-то погладил себя по лицу и нерешительно взялся за дверную скобу.

— Идет провалющий! — заворчала Устинья. — Где ты пропадал? Ты не знаешь: мать всего надумалась.

Но заметив за спиной сына яркий полушалок, Устинья остановилась. Маша вошла следом за Костей. В светлой избе цветасто горел ее полушалок, горело ее лицо от волнения, от счастья, от стесненья, от радости — от всего сразу. Она незаметно дернула Костю за рукав, и они по уговору упали на колени перед Устиньей.

Сначала Устинья растерялась, отступила, но, поняв, в чем дело, приблизилась к ним. Она наклонилась и, обняв молодых, привлекла их к своим коленям, затем выпрямилась, подняла невидящие, полные слез глаза и, кладя руки им на головы, произнесла:

— Живите с богом.

Очи поднялись. А Устинья, потрясенная случившимся, говорила, не сводя глаз со снохи:

— Я, того, Костенька, давно приметила, что ты к Маше тянешься. Жалко мне тебя было: думала — молод ты. А оно вон как вышло. Живите дружно, дети мои, заботушка моя.

И расцеловалась с Машей, которая повинилась:

— Прости нас, мама, что мы не спросясь.

— Любовь спрашивать не любит, — возразила Устинья, — когда у всех совета спрашиваешь, значит, сомневаешься, значит, того, не любишь. Любовь, она такая, дорогому человеку все отдашь и не подумаешь. — И захлопотала: — Свадьбу затевать надо. Ну-ка, вдруг как!

Костя и Маша сказали, что никакой свадьбы не будет. Устинья запротестовала:

— Без свадьбы от людей стыдно. Хотя бы вечер собрать, а то как внарошки сошлись, — и добавила: — Что ж, горницу буду оттоплять. Я ее редко топлю — лишь бы картошка в подполе не померзла.

— Я, мама, за дровами схожу, — сказал Костя.

Маша развязала полушалок.

— А я, мама, полы вымою.

Устинья остановила их.

— Ничего делать не будете. Вы взгляните на себя, душеньки в вас от счастья светятся, вам каждая минуточка дорога. Деньки пролетят не видаючи. Ой, детоньки мои милые! Я сама дровец принесу, сама пол вымою. Милая моя Машенька, успеешь, пол вымоешь, я ведь знаю, что ты не лентяйка. А вы лучше, того, погуляйте, нынче солнце на улице, тепло так… Вы резвитесь, того, голова, меня не стесняйтесь, ласкайтесь друг к дружке.

Костя и Маша вышли на улицу. Солнце поднялось выше. Стало теплее. За околицей от оврага несся ребячий грай, гремели ледянки.

— Покатаемся! — обрадованно сказал Костя и схватил салазки, с которыми Устинья на прорубь с бельем ходит да иногда в лес за орешником.

 

1

— Андрей Егорыч, мое вам! — на ходу приветственно поднимая руку, прокричал в коридоре райкома редактор районной газеты Козырев и, подойдя к Низовцеву, почти шепотом, интригующе сказал: — Давайте отойдем в сторонку, побеседуем.

Потянулся в карман пестренького пиджачка за блокнотом. Оказывается, Козырев решил предложить Низовцеву свои услуги — написать от его имени статью «Перемены на ферме».

— Спрячь свое оружие, — сказал Андрей Егорович, отстраняя руку редактора с блокнотом: редактор был новенький, осенью присланный в район после окончания партийной школы, он не ведал и не знал, что председатель Кузьминского колхоза отличался особым самолюбием, — никогда не ставил подпись под чужими в сущности мыслями. — Сам напишу. Зимой времечко выбрать можно.

И вот Андрей Егорович выбрал времечко. Закрылся в кабинете на ключ, положил на стол тетрадь, взял обычную ученическую ручку, обмакнул в чернильницу — любил писать по старинке, с нажимом — и вывел заголовок «Перемены на ферме в Малиновке». Написал и сразу же задумался. А, в сущности, о чем писать? Да, перемены есть. Коров кормят скотники, Анна Кошкина и Маша Антонова взялись доить по пятидесяти коров, другие поменьше. Можно гордиться. Рекорд! Доярки раз в неделю имеют выходной день, чего раньше и в помине не было. Еще что? Кузьминские живут в доме животноводов, все работники фермы за небольшую плату питаются в столовой.

Раньше Андрей Егорович скоро бы все это описал, не забыл бы о задачах на весенний стойловый период, о подготовке к пастбищному сезону и на том поставил бы точку. А нынче вдруг задумался. Что-то его смущало. Нет, не об этих внешних переменах он должен написать, не это основное, главное — это то, что произошла перемена в самих людях.

Была прекрасная доярка Прасковья Антонова. Ее дочь, Маша, рассказывала Андрею Егоровичу: «После войны у нас, в Малиновке, жили бедно. Бывало, бабушка скажет: «Паня, ты бы в рик сходила, попросила бы листа три железа: крыша ведь течет». Мать моя отговорится: «Не буду, мама, просить: Гитлер полстраны разорил, там, где заново строят, каждый сантиметр крыши дорог, а мы такого горя не испытали, нам жить можно, соломки попрошу у Грошева — как-нибудь заделаем течь-то». На трудодни почти ничего не давали, а она день и ночь с фермы не уходила. Не пойму я ее. Деньги стали платить, и много, — а мама бросила любимую работу, на стройку уехала».

Не понять Прасковью Антонову не только ее дочери, но и самому Низовцеву. Казалось бы не ей уехать надо, а Маше: сейчас сельская молодежь со школьной скамьи в город смотрит. Но Маша за колхоз держится, и он, Низовцев, спокоен за нее.

Андрей Егорович забыл про раскрытую тетрадку, облокотившись на стол, он вспоминал недавнее.

Был очень светлый день. Солнце успело повернуть на лето, и хотя по ночам, пугая тишину, бревна в стенах изб стреляют, лопаясь от мороза, днями солнце взбирается на небо все выше и выше, — в полдень становится до того хорошо, что с улицы нет желания уходить.

Тогда он, Низовцев, не вошел в контору с ходу, а присел на солнечной стороне крыльца, тем более на крыльце уже грелся секретарь парткома Алтынов. Последнее время Алтынов жаловался на желудок, вроде старая язва ожила.

Захрустели снежной коркой полозья, из-за угла показалась серая лошадь. То приехал Грошев, вываливаясь из санок, он необычно весело крикнул:

— Со светлым солнышком! — Привязав лошадь к перилам крыльца и поздоровавшись за руку с Низовцевым и Алтыновым, он с оживлением продолжал: — Бывало, об эту пору в Кузьминском шумно и нарядно было. А как же, ночи поубавились, солнышко поднялось, всяк на свет спешит. Ребятня с гор гремит ледянками. Парни с девками тоже не прочь на дровнях прокатиться с горы. А нынче в селе мало люду стало.

Сел в тени, где холодком потягивало, зато оттуда можно было преданно в глаза начальству смотреть. Низовцеву давно претила угодливость Грошева. Андрей Егорович тогда прямо сказал:

— Что на холоде пристроился, садись рядом с нами. На нас, наверно, давно нагляделся.

— Погодите, — отговорился Грошев, на его одутловатом лице появилась ехидная усмешка. — Я вам сейчас новость сообщу: Мария-то Антонова ночь переспала с подпаском Миленкиным и объявила на всю Малиновку, что они муж и жена! Прямо умора! Как кошки, ей-богу. Миленкин-то и в годы еще не вышел.

Алтынов как будто раньше знал о них что-то, радостно воскликнул:

— Значит, они сошлись! Ну, добро, добро, я же боялся…

— Вот в Малиновке и еще одна свадьба, — произнес Низовцев, стараясь получше вспомнить этого самого пастушка, которого сам направлял учиться в техникум.

— Какая свадьба, — возразил Грошев. — Они же сошлись понарошке. Мария, как ее мать, приживет ребенка — и ладно.

Низовцева покоробило, он повернулся к Алтынову и, сделав вид, что не слышал слов Грошева, сказал:

— Понимаешь, Иван Ильич, без свадьбы, а ведь это на всю жизнь. Нам надо подумать.

— Андрей Егорыч, да это же несерьезно они, — попытался вмешаться Грошев.

Низовцев недобро сверкнул на него глазами.

— Ты себя полностью выказал, мне ясно! Помолчи.

Грошев, поскучнев, подался в контору, сославшись, что ему «надо к экономисту заглянуть». Когда за ним захлопнулась дверь, Низовцев сказал Алтынову:

— Вот такие все святое опорочат, наверно, поэтому у нас народ и не держится.

— Андрей Егорыч, Тимофей Антоныч сказал не со зла, он старый человек, образование неполное начальное, что с него взять, — заступился Алтынов за бригадира.

Низовцев примирительно хлопнул по плечу Алтынова:

— Шут с ним, с Грошевым! Давай, Иван, колхозом им свадьбу уладим. Ей, ей, Маша заслужила того. Я соглашусь быть посаженым отцом, а?

Алтынов, поморщившись, вяло согласился:

— Надо, конечно. Боюсь, что я не смогу быть на свадьбе: там, как ни крутись, вино нужно пить. А врач сказал нельзя. После войны по району мотался: где поешь, а где и с пустым брюхом в ночь ляжешь. Вот оно и отозвалось. Да, жег себя, не жалел, лишь бы только дело шло, а дело, вишь, не очень-то шло.

Алтынову, видно, о чем-то своем хотелось поговорить, но Низовцев не поддержал его, потому что им полностью овладела мысль, как провести колхозную свадьбу в Малиновке, чтобы она всем запомнилась.

Свадьба Маши и Кости помогла ему, Низовцеву, многого добиться. Она Малиновских и кузьминских доярок сблизила, а кое-кого и примирила.

Свадьба была в доме животноводов: там просторно. Ну, и поплясали. Сначала как-то скованно люди чувствовали себя, тогда он, председатель, как бывало на фронте, лихо сплясал «яблочко». И сразу в плясунах отбою не стало. В круг вышла Георгия Кошкина жена, Настя. Анна Кошкина, что стояла у окна, лицом закаменела. Она за весь вечер ни разу к снохе не подошла и словом с ней не перекинулась. Маленькая Настя, уткнув руки в боки, засеменила бойко ногами, затем, вскинув над головой правую руку серпом, поплыла по кругу, как бы кланяясь. Перед Анной Кошкиной чуть-чуть приостановилась и поклонилась, а потом дальше пошла.

Анна следила за снохой, а он, Низовцев, следил за Анной: так и тянуло подойти к ней и сказать: «Что же ты на них, молодых, сердишься? Им вместе хорошо, так тебе чего же надо?» Но не подошел, не сказал, может быть, Анна сама догадается. Это лучше, когда сама поймет, что в мире не всегда делается по нашему хотению и разумению.

А Настя плясала старательно, будто выполняла работу, которую нельзя сделать плохо. Любка-Птичка восхитилась на весь зал:

— Ишь, как ногами выделывает! Гога, тебе, поди, не скучно с ней? — И Анне Кошкиной нарочно крикнула: — Сыграла бы ты, Анна, им свадьбу. Эх, и поплясала бы я!

Низовцев ждал, что ответит Анна, но в круг ворвалась, как заведенная юла, Галя Мамина, прищелкивая пальцами, она воскликнула:

— Иии, поехали, милые!

И больше Низовцев не видел и не слышал никого, кроме молодой доярки из Кузьминского. Галя припрыгивала, скакала, притопывала, выбивала дроби и носилась метеором по кругу.

Низовцев закрыл глаза. И теперь он увидел перед собой молодоженов, Машу и Костю, которые, казалось, светились радостью и счастьем. Маша в белом свадебном наряде, с разгоревшимся лицом вдруг подошла к нему, Низовцеву, и сама поцеловала его:

— Спасибо, Андрей Егорыч. У меня не было отца. Вы мне за него. Спасибо.

И она заплакала счастливыми слезами. Рядом с ней стоял Костя, он все гладил ее руку, как бы успокаивая ее, а у самого тоже повлажнели глаза.

Свадьба всем понравилась. Хотя сейчас вот наедине с собой Низовцев признавался: что не все было продумано ладно. «Да, — продолжал думать он, — свадьбу надо уметь вести. Недаром же раньше говорили «сыграть свадьбу», и ее играли по веками выработанному обычаю. Да вот беда, старые обряды отвергли, а новые не придумали».

Низовцев взглянул на стол. Вот об этом и надо было написать. Но как? По-прежнему он не хотел, а по-другому не умел. В мыслях своих он неожиданно отказался от предложения редактора. Да и не горит, редактор подождет со статьей. А позднее — глядишь, вызреют мысли у него, Низовцева, и тогда все само собой сложится.

 

2

Маша вышла на крыльцо. Улица, поля — все было заполнено ярким светом. На цоколе плешинами лежал снег, пригретый солнцем, он парил. Вдали, на возвышении, село Нагорное так мягко и зовуще синело, что хотелось пойти туда. Маша и правда сбежала с крыльца, но направилась не туда, а завернула за угол. И хотя на ферму идти было рано, все же пошла. Ее одолевала жажда шагать по белым полям, ощущать ласковое тепло начала весны. Снег был совершенно не тот, что зимой, в студеную пору: он отяжелел. Такой снег ломает в садах и лесах ветки, сучья, гнет в дугу молодые деревца.

В январе, в солнечный день, все вокруг искрится, горит белизной, светится до самой кромки горизонта. Разбросанные по полям стога кажутся огромными глыбами облитого сахара. Хотя и сейчас всюду лежал такой ослепительный снег, что на него больно смотреть, но стога, что уцелели еще, виднелись темными холмами; и лес густо чернел в лиловой дымке; и кусты по краям оврагов лоснились вишневым цветом. На пригорке вытаяла земля. Вчера было совсем маленькое черное пятнышко, но как разрослось оно сегодня!

Маша пнула снег. От носка валенка образовалась ямка. Снег вязкий, сырой, чего хочешь лепи из него. Расстегнула ворот. Стало свободней дышать.

Опять идет весна. На ферме спокойно. Грошев угомонился, Анна Кошкина не язвит. А ведь она, Маша, думала, своим поступком бурю вызовет, грязь потоком польется. А получилось иначе. Зря плохо подумала об Андрее Егоровиче. Да ведь и то сказать, замучилась с коровами, а он то делами занят, то в отъезде — не до ее горестей и бед. А для нее — ночь и ночь, и нет ей конца, и вдруг столько света, радости — ошалеть можно. Жаль, Костя далеко. Съездить бы на денек, поглядеть, как он там живет. Мать его, Устинья, иногда ходит с Машей на ферму, пробует учиться доить коров.

И еще иногда сердце тревожится о матери. Сам Андрей Егорович ей телеграмму посылал с приглашением на свадьбу. Не приехала. А на днях прислала письмо, ругается и бранится, что Маша с ума сошла; путных женихов отпугнула, Костя — что малый ребенок, в житейском он не смыслит, вечно всем станет угождать, а о себе, о своей выгоде не подумает. «Такова их порода. Его отец Миленкин хотя и счетоводом в колхозе работал, а ничего не нажил, не накопил, вздыхал да любовался каждым кустиком, дома жрать нечего, Устинья муку в людях занимает, а он губы вытягивает: «Как хорошо черемухой пахнет». До черемухи ли, черт чахлый!»

Маша изорвала письмо и целый день не разговаривала со свекровью, как будто она виновата в чем-то была. Устинья нет-нет да напомнит: «Ты матери напиши, не сердись на нее, глядишь, она отойдет, смирится». Маша молчит. Со свекровью у нее никаких споров-раздоров. Иногда странным кажется: с родной матерью не в ладах, с чужой — водой не разольешь. Маша как-то сказала об этом Устинье. Та ответила: «Чего нам делить? Из-за чего ругаться? Из-за того, что ты на мать рассердилась и со мной не говоришь? Так я, того, голова, знаю, что у тебя на сердце».

Она, Устинья, прямо-таки насквозь Машу видит. В обед Маша пришла с фермы. На столе в чашке желтела слойчатая половинка кочана. Маша без хлеба с жадностью принялась есть капусту. Устинья погладила ее по голове.

— Ешь, ешь, доченька. Бывает, кисленького хочется.

— Ты о чем?

— Так это я, — отговорилась свекровь. — Может, мол, чуешь чего.

Маша покраснела. Устинья обняла ее:

— Смотри, дитя не губи, а то ныне вы какие, как чуть это… Роди, я, того, голова, крепкая, выращу его вам.

Вспомнила по дороге на ферму разговор со свекровью и только ныне догадалась, почему Устинья надумала научиться доить коров.

За пестротой мыслей Маша не заметила, как оказалась рядом с фермой, жалко стало, что дорога быстро кончилась. В дом животноводов идти не хотелось: там сейчас пусто, только на кухне мать Дуси с Санькой Самылиной картошку на обед чистят. Лучше посидеть на вольном воздухе, а на сене, на солнечной стороне, даже полежать можно.

Она приблизилась к сену и застыла на месте. За завалом приглушенно бубнил мужской голос. Говорил Грошев:

— … Тебя Никандров за килограмм жмыха перед всеми опозорил. Нет тебе былого почета. Это при мне, а что без меня будет. Подумай.

Ему никто не отвечал, но Маша догадалась, что с ним Анна Кошкина.

— И все через Маньку Антонову, — продолжал Грошев. — Не сунься она, не выскочи, глядишь, жили бы тихо-смирно, никаких новшеств. Ну, накачалась на мою шею. Я думал, что после собрания она обидится и убежит к матери в Санск. Нет, выдержала. Тут еще этот Миленкин приехал. Каюсь, не смогли мы пересилить Низовцева, не отговорили его от стройки в Малиновке. Не будь стройки, Манька давно бы вылетела отсюда как пробка!

У Маши застучало в висках, как от угара, во рту сухо стало. Готова была подбежать и накричать на бригадира. Но слова Анны Кошкиной остановили ее:

— Ты, Тимошка, куда клонишь? Ты что задумал? Знай: не помощница я тебе. Ты говоришь, меня Никандров обидел. Да, обидел, но зла у меня ни на кого нет. Хочешь верь, хочешь не верь.

— Один раз обидели, еще обидят, они сумеют, — возразил Грошев. — Ты подумай: девчонка, а впереди тебя, о ней постоянно кричат в газетах. Когда это было? Да что говорить! Раньше ты не такая была. И забудь, что я тебе говорил. Ну, пошел: Никандров меня ждет, видишь, хочет допросить меня, как я думаю завозить на ростепель корма. Кто он такой, чтобы с меня спрашивать?! Эх, Анна, не узнаю я тебя.

Зашумело сено. Маша, чтобы не столкнуться с Грошевым, перешла на другую сторону.

— Слышала? — спросила Анна.

— На то и уши.

— Садись, посиди, — пригласила Кошкина.

Маша посмотрела на вмятину, что осталась в сене после Грошева, наверно, и сено теплое, но села по другую сторону Анны. Пригревало солнце, ласкало теплом лицо, шею, руки, не услышь Маша слов Грошева, привалилась бы и, сладко думая свое, подремала малость, но сейчас не чувствовала ни ласки солнца, ни мягкого шелеста свежего ветерка, она ждала, что скажет Анна.

— Недобрый он человечишко, — заговорила расслабленно Кошкина. — Раньше я была как слепая: что он мне прикажет, то и делаю. Жмыхом хотел растравить. Верно, стыдоба жгла-палила мое личико, Никандрова готова была сгрызть. Но прошло времечко — поостыла. Бывалоча, прихватишь посыпки с фермы, оглядываешься — как бы люди не заметили. Совестишка кое-какая осталась…

Тимошка на совещании вину от себя отвел, а вины этой на нем, как осенью на паршивой овце репьев. У него одна кровушка-заботушка — себе в ротище да деткам в закрома захапистые. Низовцеву трудно с ним. Бестолковые и неблагодарные мы. Вон какой дворец сгрохали не для себя, для нас. Горушка-неслушник от матушки отбился, думала, пропадет. Колхоз ему домик: живи, детишек плоди. Наська-то, слышь, брюхата… Колхоз тебя, меня, сына моего возвысил, и вредить ему? Поживу, как люди, без завидушек, отойду душенькой.

Тинькало. Должно быть, с крыши капало, сугроб дырявило. Капля за каплей, а насквозь, до земли продолбит. Наверно, Анна к шлепанью капель прислушалась, перестала каяться. Тренькнуло как стекло, упало и раскололось с треском. Капли перестали отбивать секунды.

— Что я, жизнь прожила? — спросила себя Анна. — Со стороны глядючи — позавидовать можно: в славе, в чести, сколько у меня только наград и подарочков разных, но покойно моей душеньке никогда не было — прислужницей у Тимошки была. Доярки косились, как будто я им не подруга.

По нежно-синему небу стадом плыли белые облака-барашки. Навевая легкую грусть, они плыли высоко. На минуту заслонили солнце, стало прохладней. Анна глубоко вздохнула, печалясь:

— Искала утешенье в детушках, думала Горушку на тебе женить, вас над людьми возвысить, а вам без меня хорошо. Каждый свое нашел…

Голос ее дрожал. Маша утонула в сене. Надо бы повернуться, поглядеть на тетку Анну, по шелесту и шуршанью поняла, что она плачет, а ведь до этого раза Маша и представить себе не могла, что Кошкина умеет плакать. Может, утешить ее, но у Маши не было для нее слов утешения.

Анна и не ждала их, наверно, для самой себя продолжала:

— Разве я злодейка людям? Чего мне надо? Денег и добра хватит. Это бывалоча сундуки тканины наживут, тряпками хвалятся — тешутся. — Анна встала, сделала шаг, но остановилась. — И чтобы я против тебя народ мутила. Нет у меня зла против тебя. С женой Горушки я примирилась. А Тимошка, как осенняя муха, перед своим концом кусается. Сказывают: по весне каменные домики ставить будут. Люду накличут со всех сторонушек, где Тимошке с теми людьми справиться.

Кошкина ушла. Маша продолжала сидеть. Вдали влажно синел в розовой дымке Уроченский лес. За какой-то час он, как и все вокруг, переменился. На дворе мычала корова, ей чем-то не угодили. Дед Макар на кого-то крикнул:

— Шибче шевелись!

И опять тихо.

 

3

Среди дня солнце пригревало так, что снег начинал потеть. В ложбинах и выемках, если прислушаться, то явственно молено было разобрать тихонькое «бульк-бульк» — то под снегом завозился, заговорил слабенький ручеек. Вода ледяная, а поди же вот! — снегу жарко, потеет, капает с него в ручеек, а тот от тех капель полноводней становится и пробирается дальше, докатился до оврага, вырвался на волю — и зазвенел. На дне ручейка маленькими зелеными язычками трепещут травинки. Вода моет, полоскает их, начищает до блеска, ни одной илинки не оставит.

Вот-вот начнется большая вода. На Тихоновом болоте не взять сейчас нарезанный за зиму торф — значит, оставить его там на все лето и осень. И торопятся. На болоте трактора и грузовики начинают гудеть с самого синего рассвета. Утрами стоят ядреные морозы, а среди дня в низинах из-под колес искристыми фонтанами вырывается вода, перемешанная с бурым снегом, но наст твердый, и только в мелких овражках его раскровянили, гусеницами искрошили до самой мерзлой земли.

Днями к ферме тянутся редкие возы с сеном и соломой. Никандров считал, прикидывал так и эдак, косил потемневшие глаза на Грошева:

— Будет затяжная весна — пропадем: не хватит кормов. Сметали стога за тридевять земель.

Грошев махал пустым рукавом.

— Я что, наперед знал, что коров из Кузьминского пригонят? Считай да все учитывай, а так любого обвинить можно.

Никандров лошадь под седло, поскакал в Кузьминское к Низовцеву, а того телеграммой вызвал Калязин насчет новой Малиновки. Никандров самочинно не отважился снять с торфа несколько грузовиков на подвозку сена и соломы.

На конюшне стояли лошади, что давно по хомуту скучали, были и розвальни, их год назад по горячности Низовцев закупил с избытком. Никандров к Алтынову: мол, надо на подвозку молодых животноводов мобилизовать, «приступом взять крепость».

Последние слова Алтынову понравились.

— Штурмом, говоришь, взять? Зови сюда Князева, вечерком соберем открытое комсомольское собрание.

Алтынов потому за мысль Никандрова ухватился, что самому было жалко, как он говорил, «срывать грузовики с вывозки торфа». Он, по решению парткома, координировал на болоте действия колхозных шоферов и трактористов с шоферами и трактористами «Сельхозтехники» и машинно-мелиоративной станции.

В дом животноводов сошлись после обеденной раздачи кормов.

Князев дал слово Никандрову. Тот с обычной категоричностью доложил, сколько сена и соломы надо завезти и сколько раз надо съездить в поле каждой доярке. Алтынов поправил его, что дело это, конечно, добровольное, хотя если комсомольцы решат, то решение обязательно для каждой комсомолки. Ну, а беспартийные сами сообразят, как совесть им подскажет, так они и поступят. В годы войны не только солдаты штурмовали позиции врага, труженики тыла почти полуголодные сутками работали, лишь бы хлеб с поля убрать, накормить им солдат, рабочих и себя с детьми.

— Об этом лучше меня расскажет Анна Антиповна Кошкина. Я же призываю, товарищи, завтра — все на вывозку кормов!

Машу очень интересовало, как будет выступать Анна Кошкина, по-прежнему ли станет свои заслуги перед людьми выпячивать или кроме себя кого-то вспомнит.

— Мы, девоньки, в войну-то устали не знали, как бы железными были, — сказала Анна, — на ферме никакой механизации — ни автопоилок, ни электродойки, все руками, все руками; на ферме намаешься, впору отдохнуть, глянем: завтра коровенок кормить нечем, горюшко, за кормецом надо в полюшко ехать. Ехали, ни с чем не считались, ехали я, мать Мани Антоновой, Таиса Семина…

— Все вытерпели, — подсказала Любка-Птичка.

— Ты, Любочка, себя не причисляй, — оговорила ее Анна, — тогда на ферме не работала: мала была, а бабы постарше помнят, так что говорить? Коли надо, так надо. Я, конечно, беспартейная, но пишите меня в возчицы.

Маша тоже записалась в возчицы. Трофима Кошкина тут же отрядили розвальни и сбрую подготовить к утру, чтобы никаких задержек не было.

Били яркие лучи, припекало так, что люди отодвигались от окон. Может быть, потому что идет весна, доярки и скотники были возбуждены, шумно обсуждали предстоящий выезд. Маша готова была хоть сейчас ехать.

Утро выдалось морозное, настоящее зимнее. Медленно поднималось большое багровое солнце, подернутое сухим туманом. Слегка заиндевелые лошади выглядели все одинаковой масти. Они нетерпеливо двигали санями взад-вперед, в звонком воздухе стоял скрип, будто перетирают что-то. Около лошадей мельтешил дед Макар — доброволец, он хвалился, что мастак возы класть. В пустословии мозолил язык. И надо всем — над санями, над дворами — поднимался белый, с просинью пар.

Мороз щипнул одну щеку, другую. Маша потерла лицо варежкой.

— По коням! — зычно скомандовал Никандров.

С визгом и смехом парни и девчата попадали в сани. Гомон понесся навстречу солнцу, ехали шибко. Полозья сипло визжали, на раскатах шуршали снежной коркой. Далеко разносился скрип и шорох быстро двигающегося обоза.

Солнце заметно поднялось над горизонтом, но за прозрачным туманом было еще багровое, а над ним сияло чистое, полное света небо.

Сено навивали около Уроченского леса, сюда, как начнется половодье, не проехать. Маша на возу укладывала и уминала пласты, что кидали скотники и доярки. Сено будто солью пересыпано. Когда пласт поднимали на тройчатки, то в воздухе вспыхивала сухая морозная пыль.

От спешных движений разогрелись. Весело звенели молодые голоса, Галя Мамина, казалось, расколется от смеха:

— Один подает, семеро на возу кричат: «Не заваливай!» Шура, я утирку дома забыла, а то бы дала тебе утереться.

Дребезжал рядом дед Макар:

— Ты, расшиби в тыщу, куда вилами ширяешь? Что я тебе, мальчик бегать по возу за каждым навильником?

— Умотали, дед? — кричал всюду поспевавший Никандров. — Ничего, коли записался в комсомольцы-добровольцы, терпи!

— Я не о том, — оправдывался дед Макар, — с умом надо. У вас силы много, а сноровки нет. Вот оно и бестолково.

— Маша, ты не упарилась? — крикнул Никандров, бросая ей навильник: он перекочевал от Макара к ее возу. — Если не поспеваешь, скажи.

— Успеваю, — отозвалась она, поспешно работая граблями. «Что он ко мне подбивается? На ферме лошадь запрячь помог, добрый какой-то».

— Гера, вилы устрой, сломались! — позвал тоскующий голос Сони Птицыной.

Не вилы сломались, просто Соне хотелось, чтобы Никандров был рядом с ней: у них по-прежнему что-то не ладилось.

— Гера, слышишь? Зовут! — крикнула с усмешкой Маша. — Что к чужому возу прилепился!

Навили сено, стряхнули с себя пыльную труху и тут же обнаружили, что мороз пропал. Вот так — пропал, и все.

— К обеду дорога отяжелеет, — пообещал дед Макар, засовывая варежки под истресканный солдатский ремень.

— Торопись! — крикнул Никандров. — До обеда еще разок сгоняем!

Подавальщики сена остались у стогов, а обоз тронулся по проложенной им колее. Дорога узкая, рядом с возом тесно. Маша, замыкавшая обоз, кинула вожжи на спину лошади, пошла позади. Туман рассеялся. Грело так, что спина потела. И хотя снег, заметно убывший за последние дни, лежал сухой, сыпучий, даже колкий, но на колеях появились желтые промаслины, вот-вот снег потеть начнет.

Впереди, за прудом, зеленел осинник, а у плотины старые ивы барского сада были так пронизаны светом, что казались сотканными из светло-желтой с прозеленью ткани.

Маша шуршала валенками по сухому снегу и думала о Косте и о лете, когда Костя приедет на каникулы, и хотя только еще наступила весна и ждать каникул было долго, она не испытывала острой грусти — слишком привольно и вольготно было в белом весеннем поле.

Голова обоза вползла на плотину Барского пруда, тяжелой плитой лежал бугристый, с наплывами лед. В оттепель с вершины оврага нагнало воду, она прошла верхом через плотину, позднее морозы сковали ее, обледенела и плотина. На плотине Никандров скомандовал взять лошадей под уздцы. Маша не слышала команды. Она спохватилась, когда лошадь застучала подковами по скользкой плотине. Огибая воз, Маша побежала, чтобы взять лошадь под уздцы, но сани, разъехавшись, толкнули ее. Она поскользнулась и не удержалась на ногах. Падая, запомнила одно: зашевелились, задвигались, перевертываясь, ивы, и походили они на обычные обглоданные рыбьи скелеты.

 

4

В чистом поле, за городом, росли и росли пяти и девятиэтажные дома. Строители микрорайона не унимались и зимой. Они долбили мерзлый грунт, загоняли сваи. Только ухало да скрежетало вокруг. Прасковья зиму ходила в ватных штанах и стеганке, перепачканная краской и известкой. В рабочем одеянии выглядела она толстой румяной бабой.

Вместе с работницами-малярами в обеденное время бежала в ближний тесный магазинчик под пятиэтажным домом, хватала бутылку молока и кусок колбасы, ела с подругами по бригаде наперегонки. Женщины, включая бригадирку, были моложе Прасковьи. Здоровые, озорные, они судачили о мужчинах и парнях, часто говорили остро, хохотали до упаду. И Прасковья в том гаме была не последней.

Домой возвращалась автобусом, усталая, но довольная прожитым днем. Жила она с Семеном Семеновичем в самом Санске, в квартале, похожем на село: вся округа была занята деревянными одноэтажными, редко двухэтажными домами с палисадниками под окнами и садочками позади. В таком доме из четырех-пяти комнат изрядно было набито люду: чуть ли не в каждой комнатенке жила семья.

Прасковья и Семен Семенович ютились в комнатушке длиной в три шага. К стене прижалась кровать-полуторка, около двери хиленький столик с двумя табуретками. Наряды и барахлишко молодоженов хранились в шифоньере хозяев. Прасковье казалось, что она каждый вечер из нового города возвращается в село. Дул студеный ветер, и в палисаднике хрустели обледенелые ветки вишенника, приятно пахло печным дымком; даже улица, кривая, тихая, с сугробами, с водоразборными колонками, от которых молодайки отходят с ведрами на коромыслах, даже она напоминала большую деревню; думалось: если пройти несколько таких улиц и выйти на окраину, то там окажутся фермы.

Прасковья радовалась запоздалой семейной жизни. Семен Семенович был мужик обходительный, незлобивый. Если в получку выпьет с каменщиками, то домой придет, придираться не станет; когда он трезвый, больше молчит, навеселе — ласковым делается, обнимает, целует Прасковью, говорит хорошие слова. Поэтому не ругала его, если он выпьет, да и надеялась на его рассудок.

Иногда по воскресеньям в гости приходил ученик Семена Семеновича Мишка Ноговицын. Мишка был с круглым девичьим лицом, с румянцем во всю щеку, и глаза у него были девичьи — большие, голубые, и сам Мишка был добрый, всегда с улыбочкой. Мишка, как и они, приехал из деревни. В колхозе был и прицепщиком (пылищи в суховей сколь!), и заправщиком в тракторной бригаде, но деревенская жизнь ему наскучила. Мишка обычно приходил с бутылкой водки. Он и Семен Семенович усаживались на табуретках, а Прасковья на кровати (больше негде), сидят, помаленьку выпивают и обсуждают кладку пятиэтажного дома. Прасковья поддерживает их разговор и иногда сама начнет рассказ о малярных работах; случалось, что заведут речь, что Мишке пора невесту подыскать, лучше с квартирой, но Мишка поглядит на стену, на которой приклеен портрет Маши, вырезанный из газеты, скажет обнадеживающе: «Я вон ее дождусь, Прасковья Васильевна».

Телеграмма Низовцева привела Прасковью в смятение. Подумать только, за кого дочь вышла — за подпаска, деревенского нищеплета. В лютом гневе написала Маше ругательное письмо. После каялась, что написала. С неделю ходила неразговорчивая. Работницы приставали к ней:

— Что ты какая охмуренная? Не забеременела ли? Родить ты опоздала, сходила бы в больницу.

Прасковья сердилась на них:

— Сами детей боитесь, вот только и думаете об этом. А ну вас, девки!

По-прежнему в гости приходил Мишка, шли в кино или играли в карты, по-прежнему Мишка кидал взгляд на стену. Прасковья не поддакивала, кутала в легкую шаленку плечи, словно зябко ей становилось.

Морозы отступили, и вьюги поутихли: пошумели-пошумели, да устали. Какой-то месяц назад Прасковья ехала на работу темно, ехала с работы темно, на остановке мороз поджимал, жгучий ветер в лицо острую, как иголки, крупу сердито бросал, хотелось поскорее на квартиру, в тепло. Вернется Прасковья и рада, что вернулась: как дома хорошо, хотя шагнуть некуда, а вот хорошо, никуда не тянет; и казалось невероятным, как это она, бывало, в стужу, в метель ехала с Анной за сеном, голодный скот недуром орет, ну, сердце не каменное. Сейчас бы Прасковья не поехала.

В первые весенние дни Прасковья, кое-как смирившись с замужеством дочери, стала задумываться. Малярит-малярит, но глянет в полотно большого окна пятого этажа — и остановится. Прямо от новостройки лежало белое волнистое поле, ближе к горизонту оно как бы таяло, делалось синим, мягким, за душу хватающим. Все, залитое весенним светом, на том поле как бы затаилось в несказанной радости: вот оно, солнце красное, вернулось само и тепло принесло. Даже далекие стога, что не успела проглотить прожорливая зима, волновали Прасковью, за ними грезилась Малиновка — белые сугробы, из-за них избы золотятся окнами. Празднично на тихой улице. Мелькают по извилистой тропке нарядные полушалки…

— Прасковья Васильевна, ты чего чумная какая-то? — спросит ее бригадирка. — Про работу забыла.

А Прасковья чаще и чаще начинала свой рассказ:

— А у нас в Малиновке по весне…

Ее в шутку стали кликать:

— Аунас, подай краску.

Тянуло Прасковью съездить в Малиновку, но были срочные работы, да и ждала чего-то, вернее, ждала письма от дочери, хотя знала, что та не ответит.

 

5

Никандров шел во главе обоза. Держа свободно вожжи, он слегка поторапливал лошадь и думал, что все-таки хорошо получилось, если приедет Низовцев, то будет доволен им, Никандровым. Не Грошев же организовал животноводов на подвозку кормов, а он, Никандров. Грошев, наверно, спать залег, чего ему, однорукому, в поле делать, только мешаться? Хотя лошадью управлять бы мог. Не поехал. Видно, счел ниже свого достоинства наравне со всеми быть; как же, начальник!

Надо брать все в свои руки. Не доверят только: молод, скажут. И Алтынов, говорят, старый приятель Грошеву, недаром его поддерживает. А тут этот случай. И надо было ему, Никандрову, так расслабить себя, предупреждали же люди насчет Грошева, нет, не послушался, и перехитрил его Грошев. И с Антоновой неладно получилось…

Больше он не поддастся соблазну, Грошеву никакие уловки не помогут. Скоро ферма станет одной из крупных в районе — восемьсот коров! Такому хозяйству нужен руководитель-специалист…

Никандров оглянулся. Обоз, круто повернув к ферме, был весь виден. Последняя лошадь, сильно отстав, одиноко плелась.

Никандров, приостановившись и приложив ко рту рупором сложенные руки, закричал во всю глотку:

— Узнайте, что там с лошадью!

И по замешкавшемуся обозу прокатилось:

— Уу… айте!.. ошадью!

Лошадь, видимо, запуталась в вожжах, встала. Глядели, как к ней подбежал Александр Князев, ждали. Вот он скрылся за возом, затем снова вынырнул впереди лошади, зачем-то поглядел на верх воза, повернулся к обозу и закричал:

— Антоновой не-ету!

К недоуменному Никандрову, который ругал себя за то, что не поставил замыкающим Князева, подошел дед Макар, как-то виновато проговорил:

— Давя мне показалось, будто кто вскрикнул, я подумал: наверно, мол, ослышался.

— Ослышался!.. Веди обоз, я побежал.

Глубоко вязня в рыхлом снегу, Никандров на бегу огибал пышные возы.

— Где Антонова? — спросил он Князева, распутывавшего вожжи.

Князев пожал плечами:

— Не знаю.

Он привязал концы вожжей за оглоблю и понукал лошадь:

— Но-о, трогайся!

— Странно, — в раздумье произнес Никандров.

Больше они не сказали ни слова, идя к Барскому пруду. Никандров шарил глазами по дороге, ждал, вот-вот от осинника, закрывавшего пруд и плотину, вывернется Антонова. Мало ли чего может быть. Дошли до пруда, но Антонову нигде не обнаружили. И следов ее не было.

— Разве к стогам ушла? — неуверенно предположил Князев.

— Зачем?

— Я тоже так думаю.

Никандров взошел на плотину и заметил на наледи две белые полосы, они круто обрывались, затем появлялись вновь и соскальзывали с плотины в овраг. Никандрову стало жарко. Он понял, что Маша упала, но, заглянув на дно оврага, не увидел ее и все же, взвихривая снег и черпая его валенками, побежал по крутому склону. Следом за ним устремился Князев. Они нашли Машу в тальнике около сухой вербы, в глубоком снегу.

Она, видимо, потеряла сознание. Они осторожно подняли ее. Подъем с ношей был для них тяжелым, несколько раз останавливались, а когда выбрались на плотину, из-под их шапок шел густой пар.

Машу положили на снег. Она лежала как мертвая, на ее лице не замечалось никакого движения, «Может, правда умерла», — подумал Никандров, а вслух зло сказал:

— Не догадаются лошадь пригнать!

— Наверно, не доехали.

— Понесли!

И опять тронулись в путь. Они спешили, а снег мешал быстро идти. За осинником увидели, что кто-то навстречу гонит во весь опор лошадь.

— Эх, врача бы! — сказал Никандров, соображая, что можно предпринять сейчас.

Дед Макар не по-стариковски бойко соскочил с саней:

— Зашиблась?

Ему не ответили. Молча, со скорбными лицами, как покойницу, Машу погрузили в сани, и тогда она слабо застонала.

— Осторожней, — предупредил Никандров деда Макара.

Маша приоткрыла глаза, на лбу и переносице выступили мелкие капельки пота. Никандров, легко касаясь, вытер лоб и положил ее голову к себе на колени, чтобы Маша не билась головой о сани, когда дед Макар погонит лошадь. А то, что дед Макар погонит лошадь, он не только знал, а сам его заставит это делать. Да и старик понимал, что надо торопиться. Он хлестал лошадь по мокрым бокам, причмокивал и приговаривал:

— Но-о, выноси, милая.

После обоза в лывинах появились раскаты, и сани на них мотало. Никандров старался, чтобы Машу меньше трясло. С лошади падали мыльные ошмотья, из ка-рей она стала темной, а Никандров требовал одно: «Гони!» Машу между тем била мелкая дрожь, а когда они подъехали к ферме, у нее началась рвота. Остановив лошадь, Никандров метнулся из саней и закричал:

— Масягина!

И тут же вспомнил, что ветеринарного фельдшера вызвали в Конев на совещание. Побежал в сторожку звонить в Кузьминское, но на фельдшерском пункте, кроме сторожа, никого не было, фельдшерица ушла к больному.

Выругавшись, Никандров выскочил из сторожки. Не терпелось знать, что с Машей, пулей влетел в красный уголок. Анна Кошкина пыталась поить Машу чаем, приговаривая:

— А ты попей, попей, доченька, оно легче будет.

Маша прикасалась к стакану губами, но не пила, а икала, икота, казалось, выворачивала все ее нутро.

Никандров метался от окна к окну, глядел на снежные просторы. Нигде ни одной машины. На обед приедут шоферы и трактористы, но до обеда далеко, а пока вся надежда на Пшонкина. Гришка должен отвезти в Кузьминское молоко и вернуться домой.

— Я за Пшонкиным, — сказал Никандров и выбежал. Он упал в сани и снова погнал, теперь на выселки, уставшую лошадь. При въезде в Малиновку с него как бы тяжесть свалилась. У двора Пшонкина стоял грузовик. Значит, сейчас Гришку за руль и прямо в Конев, только где лучше проехать, через Кузьминское или лесом? Пожалуй, вернее будет через Кузьминское, там выбрался на шоссе и гони во всю мочь.

Осадив лошадь у Гришкиной избы, привязал вожжами ее к стояку крыльца, с грохотом промчался по коридору, рванул на себя забухшую избяную дверь. В переднем углу за столом сидели Гришка и незнакомый мужчина. Перед ними стояла чашка огурцов вперемешку с капустой, сковородка жареной печенки и два пустых стакана. Бутылки не было.

— Григорий, заводи машину!

— Здравствуйте, я ваш дядя! Так прямо с лету! — поднял брови Гришка.

— Антонову в больницу срочно!

— Что с ней? — спросил Гришка и достал из-под стола початую бутылку. — На тебе лица нет, ты сначала выпей.

В стакан забулькала водка. Никандров отодвинул стакан.

— Упала с плотины. Икает, дрожь ее бьет. Собирайся!

Но, подбодряемый взглядом крупного, увесистого тракториста, видимо, из «Сельхозтехники», Пшонкин принес с кухни еще стакан, принялся разливать на троих.

— Мы по маленькой выпили. Ты, Герман Евсеич, не паникуй. Антонова полежит в тепле и отойдет. С перепугу она икает. Бабы, я скажу, вообще живучие, как кошки. После обеда в Кузьминское поеду с флягами, прихвачу ее, а лучше фельдшера привезти. Ну, а ты выпей.

— Григорий, убери водку, поехали в Конев. На тебе шапку!

Пшонкин положил шапку на край стола.

— В Конев? Не-е. Куда я поеду, от меня есть запашок? Есть. Мы с Буянычем сообразили.

— Поставь стакан! — приказал Никандров. — И одевайся!

Сам следил за незнакомцем, не видел такого в общежитии дома животноводов, может быть, только сегодня приехал — и сразу за стакан. А незнакомец перевел взгляд на Гришку:

— Григорий, что ты позволяешь командовать в своем доме?

Никандров, задыхаясь, выкрикнул:

— Вас прошу отсюда удалиться! Вы приехали к нам на помощь, но нам такие помощники не нужны!

Гришка между тем торопливо, залпом выпил. Нюхая хлебную корочку и пьянея, сказал:

— Меня в данном состоянии любой милиционер задержит. Права из-за Антоновой терять не стану. Да что ты хлопочешь: ни жена она тебе, ни полюбовка. Баба она, конечно, ядреная. Баба… Ха-ха! Неделю замужем побыла!

Незнакомец тоже выпил.

— Я приказываю ехать! — кричал Никандров, на его налившемся гневом багровом лице белели только брови.

Он сделал движение к столу, Пшонкину на какой-то миг показалось, что Никандров схватит его за шиворот, как кутенка, он покосился на своего дружка, тот ел печенку.

— Он приказывает, — произнес Гришка, отодвигаясь на всякий случай подальше от стола, — уморил, ей-богу, уморил. Ты сначала распоряжение от Грошева принеси, тогда поеду. Зоотехник не начальник, приказывать не может, он консультант при начальнике.

Никандров резко повернулся и, выходя, сильно хлопнул дверью.

— Ты потише хлопай! Дома хлопай, — закричал вдогонку Гришка, стараясь в глазах коневского тракториста выглядеть храбрецом.

Никандров отвязал от стояка лошадь, окликнул проходившего мимо мальчишку:

— Ваня, отгони на ферму.

Тот обрадованно запрыгнул в сани. Никандров дернул дверку кабины. Она открылась. Не спеша завел мотор.

 

6

Заслышав шум мотора, Гришка Пшонкин подскочил к окну.

— Никак, угнал!

Раздетый выбежал на крыльцо. Около дома таял голубой дымок.

— Угнал, — в растерянности повторил Гришка. — Что же будет?

— Бригадиру доложи, — подсказал из-за спины ко-невский дружок. — Сам знаешь, за самовольный угон не помилуют. Я свидетель. На, — он протянул руку. — До завтра. Сообщи бригадиру.

Тимофей Антонович, выспавшись, обедал. Гришку он выслушал молча, доел кашу, вытер губы и, склеивая языком прямушку, сказал:

— Допрыгалась. Попадет за нее Низовцеву.

Гришка, раздетый, протрезвевший, топтался перед столом.

— Машину выручать надо.

— Ты прозевал, ты и выручай.

— Матвеев вчерась наказывал обеденное молоко в Кузьминское свезти — весь транспорт на торфу.

— Разве? — Грошев быстро, как будто у него было две руки, а вовсе не одна, оделся, на ходу добавил: — Идем тогда, задержим.

Хотя в полдень и разогрело, раздетого Гришку все равно пронизывал зябкий ветерок. Гришка поежился и затрусил. Грошев, осклабясь, посоветовал:

— Согрейся, согрейся, Григорий, оно так — без машины.

— Да, надо, — оправдывался Гришка, — Никандрова на ферме застать.

— Давай, давай, припусти, как телок по весне, взлягушки. Глядишь, в разрядные бегуны выскочишь.

Грошеву было очень хорошо. В конце концов, он во всей этой неприятной истории ни при чем, даже если скиснет молоко, то его вины нет. Поэтому было забавно, как Гришка, подобно зайцу, петлял по снегу. «Так ему и надо, — злорадствовал Грошев, — слишком много мнить о себе стал. На днях отказался отвезти сенца сыну в Кузьминское. Что я, не бригадир ему?»

Гришка подбегал к ферме, а Грошев шел не спеша, с наслаждением дышал после душной избы легким весенним воздухом и прикидывал, если Антонова скоро с постели не поднимется, то коров можно будет распределить среди доярок, вернется она из больницы, а группы ее нет. Разве Низовцев не позволит, но кто же временно возьмется доить чуть ли не пятьдесят коров, опытная доярка и та не всякая с такой оравой справится: так и так группу разбивать надо.

Около крайнего двора Грошева поджидал Пшонкин. Он плачущим голосом сказал:

— Укатил.

Грошев любил посмеяться над людьми, попавшими впросак.

— Попустому, значит, кросс устраивал? Ежели бы тебе одно место скипидаром смазать, ты, Гришка, даже перегнал бы его.

— Тимофей Антоныч, не до смеху. У тебя племянник — автоинспектор.

— Знамо, какой тебе смех, коли ты раззява, но бог с тобой, хотя ты меня не уважаешь, я не злопамятный, так и быть, помогу, — сказал Грошев, направляясь в сторожку.

Телефоны-полуавтоматы стояли в доме животноводов, в нарядной, но они молчали. Связисты обещали пустить коммутатор в Кузьминском зеленой весной. И по-прежнему в сторожке со скрипом нес службу старик «эриксон». За последнее время дед Макар возненавидел его люто. Как чуть что — звонок из Кузьминского, надо бежать то за Грошевым, то за Никандровым, то за ветфельдшером, то искать посыльного. Шумно стало в сторожке: тот бежит, другой бежит звонить в Кузьминское, на Урочную, в Конев.

На этот раз в сторожке был один дед Макар. Уставший от суеты и переживаний, он пил чай из большой железной кружки и покрякивал, видно, кипяток был прямо с пылу.

Грошев покрутил ручку, будто по летней жесткой дороге на тарантасе проехали рысью. Урочная ответила и сразу соединила с коневской милицией. Грошев попросил к телефону племянника. Дед Макар отодвинул кружку с кипятком, встал с затаенной настороженностью. Грошев, расплываясь в улыбке, изменившимся голосом проворковал:

— Вася, это ты? Как хорошо, что застал тебя на месте. Зачем надо? У нас случай произошел. Чего? Слушай? Не слушай, а случай. Не слышишь? Случай, говорю, случился! Один тип машину угнал. Куда едет? В Конев. Ты его сцапай! Номер какой?

Дед Макар, приблизившись, рывком выхватил трубку.

— Остановись, Тимошка!

Грошев толкнул старика плечом, тот, выпуская трубку, отлетел в угол. Трубка стукнула о стену и повисла. Гришка Пшонкин услужливо подал ее Грошеву. Дед Макар шатко было задвигался к Грошеву, но его перехватил Пшонкин:

— Дед, расшиби тебя в тыщу, ты чего расхрабрился? Никандров самовольно угнал мою машину.

А Грошев прижимал трубку к уху:

— Нас перебили, Вася. Что за шум? Да так. Один тут не в своем уме…

 

7

Устинья ждала Машу обедать. Раза три выходила на крыльцо, подолгу глядела в сторону фермы. На дворе надрывался петух. Воробьи под застрехой гомонили дерзко, крикливо. С болота шел тягучий гул тракторов и самосвалов, скрипело оно, растревоженное. И во все настойчиво вмешивалось шлепанье капель с крыши.

Кругом все радуется, а у Устиньи в груди сердцу тесно. Она еще раз прощупала дорогу до самой фермы. Никто не шел. «Наверно, не придет, пообедала в столовой, опять, поди, за сеном поедут. Молодые — усталости не знают».

Но то ли безделие томило, то ли что-то другое — в избе было тошно сидеть, обрадовалась догадке, попрекнув себя: «Маня, поди, устала, а я дома сижу, ежели, того, голова, опять за сеном поедут, подменю ее. Схожу-ка».

На выходе из Малиновки встретилась Аганька. Аганька всплеснула руками, кинулась к Миленкиной с причетами:

— Ах, Устя, горе-то какое неописанное, и надо же тому случиться.

Дрогнуло сердце Устиньи, почуяв недоброе, хотела было спросить Аганьку, о чем она, но язык отяжелел. Аганька, обнимая Устинью, ныла как по покойнику:

— Какая заботливая была, бывало, с Дусей прибежит, ко мне ласкается.

Устинья, набравшись храбрости, оттолкнула от себя Аганьку:

— Ты о чем это?

— Разве тебе не сказали? — Аганька уставилась на нее покрасневшими глазами. — Дорогая твоя сношенька с плотины расшиблась. В Конев увезли.

Устинья столкнула с дороги Аганьку и, оступаясь, побежала на ферму. Спешила, словно от этого что-то могло измениться, внушала: «Аганька и соврет — недорого возьмет, может, того, голова, случилось не совсем страшное». И ругала себя за то, что не смогла уговорить утром Машу. Устинья сама собиралась ехать за сеном, для Устиньи воза возить — дело привычное: сколько в войну на лошадях поездила! Но разве Машу уговоришь — заладила одно: «Поеду, почему мне одной привилегия? Я комсомолка. Так каждый может вместо себя послать кого-нибудь из домашних».

Надо бы Устинье, не спрашивая ее, ехать, приглядела бы, уберегла бы ее.

Устинья повернула не в дом животноводов, а во двор, скрытно таилась мысль: войдет, а Маша жива-здоровехонька около своих коров.

Вошла. Коровы, отпыхиваясь, блаженно дремали. И ни одного человека. Устинья ощутила, как разом она устала. Еле волоча ноги, выбралась наружу. Около дворов горами было навалено сено. Устинье вспомнилось лето. Ехали они тогда на грузовике вершить сено под Урочной, ехали мимо клеверного поля, где, блестя, мелькали косы. То косили доярки. Устинья залюбовалась Машей, складная девка выросла у Прасковьи Антоновой. Не думала и не гадала тогда, что чужая дочь прикипит к сердцу пуще родной.

— Что я мечусь? — спросила себя Устинья. — Толком ничего не знаю. — А узнавать было страшно. Медленно-медленно шла в красный уголок, все отодвинуть хотела роковое. Обычно в красном уголке играла радиола или шумел телевизор. Ныне было тихо. Тишина ошеломила Устинью. Такая тишина бывает, когда человек умрет и люди не успели свыкнуться с его смертью. Устинья, валясь на стул, заголосила. Кузьминская Аксюта принялась ее успокаивать, говоря, что ничего страшного нет. Маша живая. Но Устинья кричала, что от нее скрывают, затем утихла.

— Еле трактор нашел, чтобы молоко отправить. Ну и задали делов, — сказал вошедший Грошев и присел у самой двери. — Передохнуть маленько.

И опять тишина. Опять как бы оцепенение напало, и ничего не может вывести из этого оцепенения ни ее, Устинью, ни сидящих с ней. Возникшее было желание что-то спросить Грошева пропало. И все же мозг Устиньи медленно оживал, появилась странная жажда неотрывно смотреть на Грошева. Он чувствовал на себе тупой взгляд Устиньи и озирался.

Хлопнула дверь, будто взорвалось что-то — Анна Кошкина вспорола тишину.

— Князев из Конева звонил: Никандрова арестовали.

— За что? — выдохнули доярки.

Анна показала на Грошева:

— Он позвонил племяннику, что Никандров угнал машину.

— Я, товарищи, прав, — поднимаясь, сказал Грошев, — Никандров угнал машину. Надо было…

Ему не дали договорить, доярки, окружив его кольцом, закричали наперебой, что он бесстыдник и предатель, но появился Матвей Аленин:

— Тимофей Антоныч, требование на мел подпиши.

Воспользовавшись моментом, Грошев скользнул в дверь. Доярки зашумели между собой. Больше всех кричала Любка-Птичка, оказывается, она злее других была на Грошева, но до поры терпела.

Опять вбежал Матвей Аленин.

— Бабы, еду в Кузьминское, у кого есть какой наказ?

Устинью как бы кто толкнул к нему:

— Возьми меня: в Конев хочу.

— Только живо, пять минут у Макаровой сторожки жду.

Устинья подала Анне Кошкиной ключ от дома.

— Овцам вечером и утром сенца с сушил кинь, попои — и ладно, за сутки, того, не околеют. Курам зерна насыпь — мешок в сенях стоит. Я побежала, а то как бы Матвей и правда не уехал.

— Устюшка, погоди, — остановила ее Анна, — возьми мою шаленку, на голове у тебя легко, а к вечеру зимно.

 

8

Алтынов стоял на горе черного, как вороное крыло, торфа и, размахивая левой рукой, подавал команды шоферу, заезжавшему под погрузку:

— Левей, еще левей, малость сдай назад. Хорош!

Был он в длинном кожаном пальто, в бурках, почерневших от торфяной крошки, и шапке, на которой сохранился темный след от звездочки. Его одежда напоминала людям далекие теперь годы, может быть, поэтому и на болоте, и в общежитии Алтынова звали «комиссаром». Трактористы из коневской «Сельхозтехники» так и обращались:

— Комиссар, надо бы позвонить нашему, пусть моторов подбросят.

Свои, кузьминские, в глаза величали Иваном Ильичом, но за глаза опять-таки «комиссаром». Алтынову это чуточку льстило, он был охвачен самоотверженным порывом, словно собирался сжечь себя до конца. Помнил, что у него радикулит, помнил, что застарелая язва желудка, но промокал на болоте, иногда мелькала мысль: «Завтра свалюсь», но наступало завтра, и он поднимался как ни в чем не бывало, будто молодость вернулась к нему.

Целыми днями Алтынов сновал туда-сюда, то садился в кабину к шоферу и ехал с болота на пригорок, где агрономы колдовали, составляли органо-минеральные компосты, то неожиданно появлялся около фермы на навозохранилище, и всюду к нему обращались, всюду он был нужен. И жил он теперь не в Кузьминском, а в доме животноводов. Двухэтажный дом животноводов в эти дни казался тесным. В нем жили кузьминские доярки, большой зал тоже превратили в общежитие, и Алтынов считал, что очень хорошо, когда шоферы, трактористы, бульдозеристы, скреперисты все вместе. Он сам спал с ними в большом зале, напоминавшем казарму.

Вставал первым, наскоро умывшись, бежал на кухню — как там Аганька Сорок Языков с подсобницей Санькой, женой Егора Самылина, закладывают в котлы завтрак, нет ли каких помех. Санька помнилась ему по летнему дню, когда пришел к ней с Анной, тогда она лежала на кровати и плакала, и, бывая на кухне, он всякий раз радовался, что Санька не стонет и не плачет; когда в столовой завтракают или обедают, Санька наливает суп в миски. Пропахший потом, бензином, соляркой и черт знает какими маслами мужицкий люд говорит ей разные разности, она отшучивается; оказалось, что гладкое, заплывшее лицо Саньки привлекало их. Алтынов побаивался, как бы Егор не начал ревновать свою Саньку, побаивался и в то же время желал этого, думая, что тогда Санька утвердила бы себя как женщину.

Ложился Иван Ильич опять-таки позднее других. Долго не мог уснуть. Мерещились Алтынову боевые военные годы, когда он был молодой, уверенный, помнились и послевоенные авралы на лесозаготовках, на ремонте и прокладке грунтовых дорог, на копке картошки, когда на помощь приезжали горожане; кампании приводили Алтынова в возбужденное состояние, он бегал, хлопотал, организовывал с истинным самоотречением — то была его стихия. И в эти дни он был как рыба в воде, видимо, свою роль играло и то, что у него не было никаких сомнений, он бесповоротно поверил, что затеяно большое, что двинут удобрения на поля, и земля воздаст обильным урожаем; и, наверно, закончив работы на болоте, Алтынов вернулся бы в Кузьминское, как и бывало, уставший, но какой-то обновленный, если бы не этот случай с Машей Антоновой.

В обед солнце светило ослепительно ярко. А прозрачный воздух был недвижен. В теплых бурках и длинно-полом кожаном пальто было жарко. Алтынов смахивал пот со лба и улыбался вешнему солнцу: было чему радоваться — торфяные завалы на болоте заметно убывали, по мощному рокоту моторов чувствовалось трудовое напряжение. Алтынов представил, как вернувшийся из областного центра Низовцев подивится делу не только на болоте, но и на ферме. «Какой подъем народа, какой подъем!» — подумал радостно секретарь парткома.

И вдруг его радостное настроение лопнуло, разбилось, разлетелось на куски, как стекло лопается со звоном.

— Комиссар, — сказал кузьминский шофер, возвратившийся с полевого склада удобрений, — в Малиновке на ферме беда.

— Что? — с дрогнувшим сердцем оторопело спросил Алтынов, его напугало слово «беда».

— Эта самая Антонова убилась с плотины.

— Как убилась? Насмерть?

Шофер дотянул окурок, выбросил в распахнутое окно кабины.

— Не знаю. Говорят, в Конев увезли.

Алтынов сел в кабину груженой машины и сказал шоферу:

— На ферму!

Тот недоуменно посмотрел на него.

— С грузом?

— На ферму!

И хотя по-прежнему ярко светило солнце и било лучами в боковое стекло, он не ощущал беспокоящего жаркого света.

Приехав на ферму, он резким движением левой руки распахнул дверку кабины, кинул через плечо шоферу:

— Езжай на разгрузку.

Сам направился в красный уголок. Там гулко было — много народу набилось. Доярки с криками, перебивая друг дружку, кинулись к нему. Он сначала никак не мог взять в толк, что они говорят и чего они хотят от него, когда уяснил, сказал:

— Хорошо, хорошо, разберусь.

Вышел на крыльцо, потер лоб, почему-то страшно болели виски, не напекло ли солнцем. «Да, да, — думал Алтынов по пути в сторожку, — надо позвонить Сергею Мокеевичу, в случае чего Антонову самолетом в областную больницу. И надо попросить еще машин на вывозку торфа».

И звонил, и разговаривал с первым секретарем рай-кома, все еще не осмыслив полностью случившегося, все делал правильно, говорил дельное, но ощущение, что будто бы он сам сорвался и летит в пропасть, не покидало его.

Шум в красном уголке, где установлен был телевизор, давно затих, на кухне погасли поздние огни. Казалось, можно было наконец и отдохнуть. Алтынов осторожно прокрался к своей койке, что стояла у самой двери общежития, и, стараясь не потревожить сон уставших трактористов и шоферов, принялся раздеваться. Раздевался дольше обычного. Кожаная правая рука на этот раз плохо помогала левой, и левая, здоровая, видимо тоже уставшая за день, никак не могла расстегнуть ворот рубахи, хоть проси у кого-либо помощи. Иван Ильич подумал да так и лег, не снимая рубашки.

Постель не принесла успокоения. Ночь он провел почти без сна. Ближе к утру не вытерпел, осторожно прокрался за дверь — хотелось курить.

На воле хозяйничал острый морозец, он пробовал все, хватится за дверную скобу, и скоба заледенела, найдет щелку, по которой идет со двора теплый воздух, края щелки мелкими ледяными иголками опушит.

Сойди с крыльца, шагни, и промороженный хруст раздастся далеко окрест. Ясная была ночь, звездная. Прояснились и мысли Алтынова. Иван Ильич понимал, что формально он не мог строго спросить с Грошева как с коммуниста, опять же формально Грошев был прав: Никандров не доложил ему о беде и самовольно угнал машину, в случае аварии или еще там чего Грошев и отвечал бы. И все же Алтынов сознавал, что Грошев совершил подлость и по отношению к Антоновой, и по отношению к Никандрову. Сердце Алтынова сжимала боль, он жалел и Машу Антонову, и Костю Миленкина, как жалеет отец своих детей, и еще потому его сердце стонало, что он чувствовал себя виноватым. Ему было тяжело: он верил Грошеву и как-то защищал и спасал его от Низовцева. Он казнил себя за это.

И именно в эту ночь у него вызрело окончательное решение уйти с поста секретаря парткома. В июне ему стукнет пятьдесят пять. Он инвалид Отечественной войны, больной человек, его никто не станет задерживать и никто не потребует объяснения. Когда пришло это решение, он немного успокоился и даже уснул, спал, должно быть, всего час.

Утром он по-прежнему был энергичен и деятелен, потому что был ответственен и был обязан довести дело до конца, пусть даже если он упадет замертво на торфяном болоте. И снова его всюду видели в грязных бурках, в кожаном длинном пальто и с прижатой к туловищу правой кожаной рукой. Он командовал, распоряжался, а душа его кровоточила и рвалась в Конев.

 

9

В Конев Устинья въехала при огнях. За дорогу ноги захолодели. Она шибко бежала по узкой больничной улице. Мерзло поскрипывал снег. Была одна тревога: поздно — не пустят, врачи, поди, по домам разошлись. Успокаивала себя: «Пробьюсь. Как не пустят — пустят, скажу, что мать, разве не все одно какая мать — мать и мать. Как мать не пустить».

Устинья готова была ночь, не смыкая глаз, просидеть около постели больной снохи. «Нянечкам что она, того, голова, не прикипела, знаю я их, завалятся на порожнюю койку — и храпака. А человек майся, попить подать некому».

Устинья смело вошла в больницу. Санитарки ей преградили путь. Закутанная в шаль и головастая от этого, она норовила проскочить мимо них. На громкий разговор в больничный коридор вышла дежурная врач, женщина в годах. К ней-то и рванулась Устинья, думая, что пустит, но та принялась строго внушать, что для посещения больных есть часы приема, пусть Устинья приходит завтра.

— Бабушка, приходи завтра, — наставительно повторила врачиха, видимо, шаль помешала разглядеть лицо Миленкиной.

Устинья в обиде ляпнула:

— Я тебе такая бабушка, как ты мне внучка. Может, я моложе тебя.

Последние слова и сама не знала, к чему сказала. Просто обиделась на врачиху. На улице затужила: «Батюшки, что я сморозила, она меня завтра не пустит». Но вспомнив, что утром придет сменщица, успокоилась немного.

Ноги вынесли Устинью к колхозной квартире. В Коневе колхоз содержал квартиру. В трех просторных комнатах жили старик и старуха, дети их обитали в крупных городах.

Устинья на колхозной квартире ночевала раза два, когда хлопотала о постройке дома. Хозяйка квартиры, полная седовласая женщина в очках, казалось, и во сне не расставалась с книжкой. Хозяин, покашливая, постоянно чего-то строгал.

Устинья поздоровалась и начала развязывать шаль, пока развязывала, пока раздевалась, рассказывала, вернее, кричала, какие врачи бессердечные, а наконец раздевшись, прошла к столу, удивилась, что хозяйка ничего не поняла из ее рассказа.

— Чего не понять? Ты, того, голова, не слушала, в свою книжку глядела.

Хозяйка улыбнулась.

— Когда ты кричишь, в какую угодно книжку гляди, все равно ничего не поймешь.

— Неужто кричала? — подивилась Устинья. — Привыкли в деревне кричать, как глухие.

И принялась снова рассказывать все по порядку.

Проснувшись поутру, Устинья сквозь дощатую перегородку услышала сразу несколько мужских голосов. Говорили негромко, почти шепотом. Обычное любопытство пересилило дремоту, приподнялась на локтях. «Никак, председатель, — обрадовалась Устинья. — Из области вернулся». Мигом вскочила. Она застегивала юбку, когда полог, заменявший дверь в «женский номер», осторожно приоткрылся.

— Миленкина, спишь? — позвал председатель.

Устинья заторопилась, но спешка плохой помощник делу.

— Ты что, Устинья, — сказал шофер Алексей, — за кровать завалилась, не вылезешь, помочь?

— Иду, насмешник, — сказала Устинья и действительно вышла. — Здравствуйте.

— Что там стряслось? — спросил Низовцев.

— Дайте ей умыться, — вмешалась хозяйка.

— После умоется.

Устинья начала с того, как ее сердце томилось в предчувствии беды. Низовцев не понукал, он уткнулся подбородком в грудь, смотрел исподлобья — ни дать ни взять еж. Как только Устинья закончила рассказ, он сумрачно проговорил:

— Умывайся — и в больницу.

— А завтракать? — напомнила хозяйка.

— Ладно с ним, завтраком, после.

Устинья кое-как поплескала в лицо холодной, обжигающей водой, кружку выпила натощак, словно внутри у нее горело.

В больнице они прошли прямо в кабинет главного врача. Главный врач, молодой, шустрый, чтобы поздороваться с Низовцевым, встал из-за стола и Устинье подал руку. «Ишь, с хорошим человеком и я чести удостоилась», — заметила она себе и стала думать, что скажет Маше. Впопыхах никакого гостинца не прихватила. Из Малиновки с подводой умчалась как угорелая, а когда ехали сюда с квартиры, не догадалась председателю подсказать в магазин зайти, прямо-таки память отшибло.

Главный врач внимательно слушал Низовцева, иногда взглядывая на Устинью. Быстрые были у него глаза. «Что этому шустрому во мне интересного? — спросила себя Устинья. — Пялит и пялит глазища, пускал бы скорей».

Но и он не пустил. Сказал, что у Антоновой после-шоковое состояние, пока ее тревожить не нужно. Дотронулся до плеча председателя и добавил:

— Страшного ничего нет, мы скоро ее на ноги поставим.

Устинье стало душно, пугало непонятное слово «шок», не сдержалась:

— Поди, обманываете?

— Почему? — спросил со снисходительной улыбкой главный врач.

— Говорите, ничего опасного, а к Мане не пускаете. Коли так, значит, того, голова, плохо ей.

Он не сердился на нее, а кивнул на Низовцева:

— По-моему, Андрей Егорыч мне верит. Андрей Егорыч, я, кажется, тебя не обманывал?

— Нет, — подтвердил Низовцев, а Устинье сказал: — Раз нельзя, то нельзя — врачам лучше знать. Я позвоню, Евгений Петрович?

— Пожалуйста, — и главный врач вышел из-за стола, уступая председателю место.

Устинья принялась одолевать главного врача:

— Одним глазком дайте взглянуть, дайте душеньке успокоиться. Она ведь сынку моему женушка. И на ферме от меня вестей ждут, я за всех одна.

Главный врач сдался. Шли. Около одной из дверей остановились. Он сказал шепотом:

— Я открою, вы поглядите из-за меня.

Она и на то была согласна. Оказалось, что Маша спала.

— Видела? Не станем тревожить, — сказал главный врач.

Устинья возвращалась присмиревшая. Главный врач обрадованно сообщил председателю, что Антонова спит и это очень хорошо.

— Надеюсь на вас, — сказал Низовцев и развел руками: — Черт знает что: звоню в милицию, прошу отпустить Никандрова. Ну, ошибку допустил, бывает со всеми, — не отпускают, говорят: он оказал сопротивление сотруднику ГАИ. На ферме самое тяжелое время, а зоотехника нет. Евгений Петрович, ты сам начальник, видишь, как получается. В сущности, во всей этой истории моей вины нет, но мне от того не легче. Да, наверно, и моя вина есть, людей не научил хозяйствовать, выполнять то, что каждому положено. Заранее могли подсчитать, сколько нужно корма скоту, сколько тракторов потребуется на подвозку сена и соломы.

— Трактора-то, того, слышь, Алтынову жалко было снять с болота, — подсказала Устинья.

— Вот-вот, понадеялись на энтузиазм доярок, заставили делать не свойственное им дело, а была ли необходимость в этом, не лучше ли пригнать из Кузьминского трактора, что стоят на приколе в ожидании посевной? Лучше и выгоднее. Люди хорошо исполняют свое дело, так пусть они и исполняют его, не занимаются ничем другим. О человеке надо думать, о нем заботиться. Человек во всем главный, главнее его нет.

 

10

— Никандров, к начальнику! — выкрикнул милиционер.

Бритоголовый Никандров поднялся на второй этаж. Не стало у него волос, и обнаружилось, что уши по-мальчишески торчат и в лице нет строгости, — так и чувствовалось, что этот рыжий зоотехник с налитой красной шеей совсем недавно был мальчишкой. Наверно, поэтому начальник не просто сказал, что Никандрова досрочно освобождают, так как за него хлопотал Низовцев и комсомольская организация, а принялся долго, по-отечески объяснять, в чем вина Никандрова, то и дело слышалось «надо бы».

Никандров глядел в большие окна кабинета, залитые светом, на очнувшуюся и знойно колотившуюся о стекло муху и думал, когда же начальник кончит свое поучение и он, Никандров, наконец-то пойдет свободно, как вот тот человек, что сейчас перепрыгивает через лужу. «Эх, поскользнулся, всего себя обрызгал!» — улыбка раздвинула твердо сжатые губы Никандрова.

— Ты что улыбаешься? — не выдержал начальник. — Виноват же!

Никандров и сам уразумел, что иначе надо было действовать, но после всегда кажется просто, а когда требуется принимать меры, почему-то становится все сложным.

Никандров с нетерпением ждал, когда его отпустят и можно будет идти к Маше: так он решил, находясь еще в камере предварительного заключения, там, в камере, он размышлял о Маше и о себе, и чем больше размышлял, тем сильнее ощущал непрощенную вину. Он краснел, вспоминая свою единственную пьяную ночь, вместе со стыдом и унижением поднималась густая злоба к Грошеву, но она стыла, как только начинал думать, что сам он не мальчик.

Никандров был строг и ничего не мог простить себе. Той глухой ночью, извалявшись в снегу, — за дорогу не раз падал — он забрел на ферму. Он помнил, что должна отелиться Белянка. Но во дворе было тихо. Белянка, раздувшись как гора, лежала смирно. Никандров понял, что роды начнутся гораздо позднее, и направился в дежурку, где, по всей вероятности, находилась Маша.

И правда, в дежурке Маша читала книгу. Приход Никандрова, видимо, не удивил ее, она мельком взглянула на него и опять уставилась в книжку. А он, дурной, полез с поцелуями. Маша вырвалась и, схватив на ходу с вешалки стеганку, выбежала. Никандров было ринулся за ней, но дверь оказалась запертой — Маша успела снаружи накинуть накладку. Сначала хотел хватить дверь кулаком, но до сознания все же дошло, что рядом живут кузьминские доярки. Он постоял, постоял и рухнул на кровать.

Очнулся от жажды. Пил прямо из горлышка графина, остатки воды вылил на голову. Хмель проходил, было скверно. Он посмотрел на раскрытую книгу, в памяти прояснилось недавнее, неуверенно толкнулся в дверь. Та открылась. Очевидно, приходила Маша и сняла накладку. Никандров со стыда, что ль, ушел на прежнюю квартиру в Кузьминское и вернулся в Малиновку на второй день…

— И штраф заплатишь, — дошли до Никандрова последние слова начальника.

Никандров вскочил.

— Разрешите идти?

Начальник посмотрел на него с некоторым недоумением.

— Идите.

Никандров сбежал по крутым ступенькам вниз к выходу — и скорее на улицу, на простор.

Тротуар и дорога лежали светлыми лентами. Но между тротуаром и шоссе, там, где были посажены в прошлом году тоненькие деревца, желтел обессилевший снег, пуская на асфальт тоненькие струйки. Проносившиеся веселые грузовики давили их шинами и разбрызгивали в стороны.

Никандров свернул с тротуара в магазин. Он купил целый килограмм дорогих конфет, а на небольшом рынке, расположенном за магазином, яркий букет бумажных цветов. В больнице пришлось ждать битый час. Время двигалось гораздо медленнее, чем в камере предварительного заключения. Но все проходит. Наступила пора посещения больных. На Никандрова надели белый тесный халат, заглянул в зеркало. Вызывающе торчали большие красные уши. Всегда самоуверенный, смелый, Никандров в эти минуты испытывал непривычное чувство смущения и неловкости, наверно, все из-за этой проклятой стрижки под «нулевку», как он упрашивал, чтобы не стригли, — остригли.

Перед входом в палату Никандров провел ладонью по вспотевшей стриженой голове. Машу узнал сразу, хотя она сильно изменилась, и Маша узнала его, такого, как он считал, изуродованного, но в ее взгляде не было ни удивления, ни радости, ни даже неприязни.

— Здравствуй, Марья Петровна, — сказал он полуофициально, — узнала меня?

Она молча кивнула и проследила, как он укладывал на тумбочку конфеты и ставил в стакан цветы.

— Спасибо, только мне это лишнее, — сказала Маша слабым, не своим голосом, и вся она была другая, что-то было в ней непрочное, хрупкое. И ему стало нестерпимо жалко ее. Он осторожно присел на стул, молча глядел на нее, ему хотелось взять и подержать ее тонкую ослабшую руку, как бы через то общение передать часть своего здоровья, но от соблазна отвлекла забинтованная нога.

— Перелом?

— К счастью, нет. Ты оттуда? — в свою очередь спросила она. — Все из-за меня. Зачем угнал машину?

— Затем, — рассердился он на свою скованность, как бы в забытьи взял ее руку, но быстро выпустил и, откашлявшись, сказал: — Ты, Маша, прости меня за ту ночь и за Ласточку прости. — Приложил сжатые кулаки к груди. — Мне Ласточку было жалко. На собрании тебя критиковали за халатность. Хотя и знал, что ты внимательна к животным, но я старался быть ко всем одинаковым, никому скостки не делал… чтоб дисциплина, хотя себе скостку сделал, прошение прошу у тебя с опозданием.

— Не станем об этом, — перебила его Маша. — Меня другое расстраивает: как на ферме с коровами. Накормить их скотники накормят, а подоить… Свекровь одна не справится… Герман Евсеич, пожалуйста, сохрани мою группу, не распределяйте коров среди доярок, а? Я долго здесь не заваляюсь, я скоро приду. Ах, как хорошо все шло, и так плохо получилось. Как меня угораздило…

— Ничего, ты не расстраивайся, — сказал Никандров знакомым ей твердым тоном. — Ты лечись, теперь я на воле, я сам доить умею. Андрей Егорыч хитрый — недаром нас заставил учиться.

Зашла речь о ферме, разговор у них сам собой наладился. Он, соскучившись по работе, по Маше, говорил с увлечением, вовсе не думал о том, что ему предстоит дорога и что, вероятно, овраги бурлят и нелегко будет пробраться в Малиновку. Он просидел бы весь день, если бы дежурная сестра не предупредила, что гостям пора покинуть больных.

В автобусе он никого не видел и не слышал — думал, и странно, там, в Малиновке, была Соня, предстояла с ней встреча, а он спрашивал себя: почему Миленкин муж Маши, а не он, Никандров? Было жалко себя и обидно, что не разглядел как-то Машу, а ведь тогда, в дождь, под кленами, могло все начаться. Но он как незрячий и бессердечный человек грубо отослал ее домой, хотел показать себя выдержанным, строгим начальником.

Как бы ни относилась к нему Маша, он все сделает для нее, пусть не заслужит ее расположения, но как-то искупит вину перед ней.

Автобус слегка покачивало. В висок сильно припекало солнце.

На Урочной он зашел к товарищу, с которым вместе служил в армии, попросил охотничьи сапоги.

— Пройдешь ли: по низинам сильно разлилось, — усомнился тот.

— Плыть, да надо быть.

В лесу снег не сошел. Дорога, плотно сбитая в пору торопливой езды перед ростепелью, пока не рухнула, но местами на ней проступала вода, а на полянах совсем разбухала в большие лужи. Никандров щупал палкой землю и если под водой попадался наст, то был уверен, что идет по дороге, — ноги от снеговой воды стыли, а под шапкой было жарко.

И снова наезженная дорога, и снова по обе стороны черные, корявые, порой изуродованные деревья, но, несмотря на их обнаженность, было хорошо. Лес оживляли многочисленные птички, справлявшие свои весенние хлопоты.

Выбравшись из леса, Никандров остановился. Вправо, где лежали мелкие озерки и был кочарник, где зимой добывали торф, разлилось чуть ли не до самого Нагорного светлое море. Там, где сияло солнце, вода трепетала, переливаясь расплавленным серебром, беспрестанно вспыхивали мириады водяных бликов.

Можно было взять левее озера, но через овраг, должно быть, перед половодьем разобрали мост. Никандров двинулся опушкой, пытаясь выйти на плотину Барского пруда, и хотя давал большой крюк, но иного пути не было.

Лес делал зигзаги, он то приближался, то удалялся от оврага, чем он ближе подходил, тем мельче становился, а у самого оврага рос кустарник: обычная смесь коряжистого орешника с серой крушиной и темноствольной черемухой. Ближе к оврагу снег был тонкий, чем тоньше снег, тем говорливей под ногами; в орешнике снега не было совсем, из-под прошлогодних листьев глядели желтые зрачки гусиного лука.

Пока лес не оделся, навстречу солнцу спешили первые цветы — желтые. Вместе с гусиным луком засияют безлистые цветы мать-и-мачехи, а за ними на опушках поднимутся сладкие баранчики, первоцветы, появятся лютики и купальница, светлые лужи низинных лугов усеет желтыми блестящими чашечками калужница, а взгорье луга вышьет маленькими золотистыми солнцами одуванчик; позднее лес и луг, окраины поля заполнят лиловые, синие, розовые, красные цветы, и, конечно же, будет преобладать белый цвет, куртины черемухи поднимут белые столбики-свечечки, а калина раскинет душистые кремовые тарелочки — будто по кайме оврагов молоко пролили…

Никандров рассуждал по-крестьянски. Если будет стоять такое тепло, через день-два снег тронется из леса водой. И хорошо, что его, Никандрова, выхлопотали, а то позднее он не прошел бы ни лесом, ни здесь, несмотря на высокие охотничьи сапоги.

Перед самым прудом, на припеке, в редком орешнике набрал букетик хохлаток и анютиных глазок, хохлатки с сероватыми листьями пахли сыростью и зеленью, анютины глазки — солнцем, теплом минувшего лета, они цветы прошлогодние.

Около пруда сел на старый, теплый от солнца пенек. В спину через пальто на вате калило солнце, усталые ноги дремотно гудели. Но забыться в полудреме не давали грачи, они истошно каркали на старых гнездах, черневших комьями на нагих светло-зеленых ивах. Кругом шумело и ревело — оврагами шла полая вода. И лишь пруд все раздумывал. Он лежал перед Никандровым огромной серой рыбиной, хвост которой глубоко вдавался в осиновую чащобу. Осины так тонко и ясно зеленели, что хвост пруда тоже казался зеленым. Ближе к плотине поднятый толстый серый лед, из-под которого по спуску бугрилась вода, раскололся на большие плиты, расщелины и изломы горели хрусталем, играли радугой.

На большой поляне у пруда, у самого берега, истоптанного осенью коровьими копытами, было голо и черно, земля, оттаивая, парилась. Колья и слеги летней калды от налета пыли и плесени выглядели уныло-серыми, местами колья были срублены и увезены вместе со слегами. Рубили, видно, зимой — пеньки торчали на полметра от земли. У избушки доярок исчезло крыльцо. Кому-то и это надо было. Никандров подумал, что здесь с кем-то хозяйничал Грошев. Теперь все плохое связывалось с именем бригадира. Вспыхнувшая мысль о Грошеве подняла его на ноги, он вошел на середину плотины и остановился.

Овраг был как бы мельче, чем тогда, может, его глубину скрадывала желтая пенистая вода, в которой краснотал тонул почти по самые макушки, лишь сухая верба изогнутым коленом возвышалась над шумящим потоком. Об это колено Маша и ударилась. Посмотрел пристально на лесной букетик первоцветов. Сколько бы отдал за него там, в Коневе, окажись он у торговок. Ему-то, этому букетику, Маша, конечно, обрадовалась бы. А здесь он просто был не нужен. Пальцы разжались, цветы упали. Бурлящая вода подхватила их, утянула в пучину, затем выбросила наверх, только гораздо дальше от того места, где они упали, и где поток шел тише и ровнее, и они поплыли, кружась и ныряя, все дальше и дальше. Он проводил их взглядом и, когда они скрылись из глаз, заторопился, почему-то ему непременно нужно найти Грошева.

— Я его донага раздену, пусть видят, какой он есть!

Он шел по мягкой, расступающей полевой дороге.

И хотя земля оттаяла не глубоко, на сапоги пристало столько липкой густой земли, что ноги, наверно, потяжелели на целый пуд. Временами он стряхивал грязь, но проходил несколько шагов, и тяжесть тянула с прежней силой И он перестал отряхивать грязь, а давил, тяжело ступая и брызжа в стороны черными ошмотьями.

 

11

К удивлению Прасковьи, письмо было от Грошева. Раскрыла конверт, глянула на листок и помучнела. Семен Семенович подумал, что она упадет, поддержал, заглядывая в выскользнувшую бумагу.

— Чем он тебя напугал?

Пока Семен Семенович поднимал тетрадочный лист, Прасковья села у крошечного столика и хрипло сказала:

— Предупреждала: уйди из доярок, изувечишь себя, от тяжести грыжу наживешь… Не послушалась. Забрать ее сюда? — Встала, шаг шагнула — в стену уперлась. — Квартиру скорее бы давали!

Не плакала. Плакала после. Проснулась среди ночи, раздумалась, чуть ли не до самого рассвета тихонько мочила слезами подушку. А Семен Семенович спал, повернувшись к ней спиной. Она не досадовала, что он спит: это было ее горе, а она не хотела делить его с мужем.

Спустя два дня Прасковья отпросилась съездить в Конев. И хотя развезло, она не пугалась дороги. До Малиновки не доберешься, а до Конева — села на автобус и кати.

На поворотах в открытое окно автобуса зябкой волной врывался влажный воздух, он пахнул талой водой и землей.

Автобус бежал, встряхиваясь и покачиваясь. Мимо него с таким же задором проносились встречные автобусы, набитые нарядными пассажирами, резали колесами лужи, брызгались. Шум встречных машин да трели жаворонка назойливо вмешивались в думы Прасковьи. Казалось, что над автобусом специально подвесили этого веселого жаворонка. Под его трель Прасковья думала, что Машу обязательно надо забрать к себе, а дом в Малиновке продать, чтобы сразу с выселками порвать. Но к кому Машу устроить на квартиру? Или подыскать комнату побольше для троих? Судила сама с собой, и вроде на белом свете никакого Кости Миленкина не существовало.

Конев, после зимы не умытый дождями, встретил пылью. Тротуары были грязные: еще не вымели, не вычистили городок, а зелень слабо пробивалась по краям пешеходных дорожек.

Прасковья шумно ворвалась в тесную от коек палату больницы. Маша даже изумиться не успела, как мать обняла, поцеловала ее и заголосила, гнусавя:

— Доченька, родненькая моя, как это ты себя изувечила?

— Мама, не надо, — сказала приглушенно Маша, — кругом больные.

Прасковья, утерев глаза, стала укладывать гостинцы в тумбочку. Класть, в сущности, было некуда: в тумбочке были и апельсины, и яблоки, и шоколад, и конфеты, а печенья прямо-таки гора.

— За месяц не съешь, — захлопывая дверцу, сказала Прасковья, — кто тебе столько натаскал?

— Все, кто придет. Ко мне много ходят, да мы коллективом все съедим, — Маша показала на белые костыли, что стояли у койки: — Подай. Выйдем в коридор.

Прасковья молча подала костыли, вышла из прохода и пристально следила, как дочь подлаживала костыли под плечи, как, вытянув толстую забинтованную ногу, запрыгала, застучала. Прасковья сокрушенно покачала головой:

— Надо ведь, головушка. Что с ногой?

— Малоберцовая кость треснула.

В коридор солнце не доставало, поэтому было довольно сумрачно. Сели в старые кресла. Костыли в полусумраке белели как кости.

— Калекой не останешься, доктора что говорят?

Маша сказала, что нет, не останется.

— Конечно, ты молодая, — согласилась Прасковья. — Я дома с сушил упала: за сеном овцам лазила. Зажило. У молодых, как у собак, скоро заживает.

Маша смотрела помимо матери. Была между ними странная отчужденность. Чувствуя неловкость, Прасковья долго говорила о собаках, у которых раны да переломы заживают «в два счета», о какой-то Аниске Микулькиной — у нее «нога напрочь хряпнула — и ничего», Аниска на стройке рассыльной бегает.

А Маша вспомнила свекровь, что приходила в самый разлив. Заявилась она нежданно-негаданно, вся обвешанная сумочками с подарками. От сумочек вкусно пахло, да и от самой Устиньи пахло полями, ветром и солнцем. Ее круглое лицо загорело, и поэтому на разгоревшихся от ветра и ходьбы щеках полыхал девически свежий румянец. Даже врач, та самая, которой Устинья нагрубила в прошлый раз, с интересом спрашивала: «Как же ты прошла в такую распутицу?» — «Так и прошла, — ответила сияющая Устинья, — только в кузьминском вражке глыбко. Сапоги сняла, заголилась до пупка — и вброд. Водица как огнем палит. Ничего. На берегу, того, голова, сухими портянками ноги обернула, на ходу быстренько согрелась».

Далее врач прицокнула языком: «Так простудиться можно». Устинья улыбнулась, и было в той улыбке: эка невидаль — баба в половодье по брюхо водой прошла, в войну не то доводилось. «Настырная ты, — сказала врач. — Должно быть, дочку любишь». Устинья развязала косынку: «Как не любить! Она моему сыну жена, так и мне родная доченька, будто, того, голова, под своим сердцем ее носила». — «Вы свекровь?»

У Маши из глаз выпали теплые слезинки, она благодарно погладила шершавую руку Устиньи и, чтобы скрыть волнение, взялась за письма. Писем Устинья принесла много. Костя тревожился, почему Маша молчит. Было письмо от Нинки из Мангышлака, от доярок с фермы коллективное письмо, под ним стояла подпись и Анны Кошкиной.

— Ты Коське черкни при мне, — как бы между делом посоветовала Устинья, — я в ящик брошу сейчас же, напиши, что чуточку прихворнула, его не расстраивай, а то, поди, скоро экзамены.

Домашних лепешек Устинья принесла на всю палату. Оделила ими больных. Лепешки на сдобе таяли во рту. Ожила палата. Устинья внесла в нее радостные весенние заботы и хлопоты, и каждой больной не терпелось побыстрее отсюда выбраться к своим делам. Посещение Маши свекровью стало событием для палаты. А с родной матерью даже разговор не получился. Чтобы не молчать, Маша спрашивала, как живется в городе. Прасковья обрадовалась, принялась расхваливать свое житье и о Мишке Наговицыне навеяла языком целый ворох похвального. Маша насторожилась: неспроста мать затянула песню про какого-то Мишку.

— Ты вот что: с постели встанешь, давай прямо к нам в Санск, зачем ноги ломать не знай ради чего, — заключила Прасковья. — Будешь со мной малярить, подружки у меня хорошие, молодые. Избу я надумала продать, чтобы сразу…

— Продавай, — равнодушно сказала Маша, — я свою долю просить не стану. У меня дом есть.

— Какой у тебя еще дом?

— Миленкин.

— Нашла дом! — вспыхнула Прасковья. — Чего выдумала! Подурачилась, и ладно. У Милки на губах молоко не обсохло — какой муж. — И толкнулась мысль: не беременна ли? Раньше такое на ум не приходило — казалось, муж неправдашний, несовершеннолетний, и замужество дочери неправдашнее, покосилась подозрительно: — Ты что?.. — споткнулась на слове, повысила голос: — Детей тебе рано заводить, Милке (у нее язык не поворачивался Миленкина назвать по имени) учиться сколь, в армию идти. Если чего там… ныне просто.

— Успокойся, — уныло сказала Маша.

— Успеется это. Я было испугалась.

— Мама! — предостерегла Маша.

— Тебя с Милкой не регистрировали, ты вольный казак, фьють — только он тебя и видел!

— Мишку припасла? — начиная сердиться, спросила Маша.

— Припасла. Не твоему Милке ровня.

— Еще раз Костю обзовешь, я уйду, — предупредила Маша.

— Любо — живи с ним, — с сердцем уступила Прасковья. — Но зачем в Малиновке маяться, один Грошев сколь людям крови попортил. Да там все гожи.

— Люди везде одинаковые. И наши — просто Грошев их ожесточил да перессорил, это пройдет, они отойдут, сердцем оттаят. Бригадир, говорят, новенький, из Кузьминского.

Прасковья с минуту молчала, пораженная новостью. Будто ей не было никакого дела до Грошева, а вот поди ж, камень с души свалился, всю жизнь давил-давил и вот свалился, но Маше возразила:

— Новый, может, не лучше старого.

— Зачем говорить, когда не знаешь, — попрекнула Маша. — Да Андрей Егорыч всегда заступится. Он человек!

— Низовцев? Нашла заступника.

— С весны каменные дома будут строить, с удобствами. Ты живешь в городе, а ничего не знаешь — совсем отстала от жизни. Наверно, весь свет у тебя — Семен Семеныч. Коли я здоровая была, я никогда не чувствовала бы себя так хорошо, как этой весной. Поняла, как люди добры, как они отзывчивы, коли ты тоже добро делаешь, а если сразу тебя не поймут, позднее поймут, будут благодарны.

— Костя, что ль, тебе наплел? Весь в отца.

— Ты Кости не касайся.

— У вас с Костей ум заемный, не свой.

Маша сунула костыли под плечи, скособочилась. Прасковья с грустью подумала: «Будет на костылях шкандыбать, плечи, как у урода, вздернутся», расстроилась:

— Доченька, пойми меня, на костылях и Косте будешь не нужна.

Маша глотнула воздух, заикаясь, проговорила:

— Кто не придет, всякий с радостью, с добрым словом, ну, как он родной, от тебя — одни попреки. Что ты меня силой ломаешь?

В коридоре появилась маленькая глазастая сестра:

— Антонова, через десять минут на перевязку. Постой, ты вроде плачешь?

— Доченька, разве я со зла сказала, — оправдывалась Прасковья. — Я же хочу, чтобы тебе лучше было, ты на мать не обижайся.

Маленькая быстрая сестра враждебно посмотрела на Прасковью, помогла Маше подняться.

— Мы лечим, а вы калечите.

— Я мать.

Стучали по полу костыли, частили каблучки палатной сестры.

Прасковья стояла посреди коридора с обвислыми плечами, сбитая с толку, растерянная. Сестра, выходя из палаты, закрыла за собой дверь. «А до этого дверь была нараспашку, от меня закрыла», — подумала Прасковья. Дробно, мелко выстукивали каблучки, приближаясь. Когда Прасковья продала корову и купила молоденькую козочку, то козочка вот так часто перебирала ножками, выстукивая копытцами. Нелепое сравнение вертелось в голове. Сестра предупредила:

— Приходите завтра, но больше ее не расстраивайте, станете расстраивать — не пущу.

— Ее жалко, вдруг калекой останется — она молоденькая…

Сказать бы этой молоденькой сестре, что дочери отдала свою молодость, ради нее не уехала из деревни, все перетерпела, перенесла, сама ее вырастила, сама и жизнь ее собиралась устроить, да разве сестра поймет ее, Прасковью. С глазами, полными слез, Прасковья прошла к вешалке. Она решила, что завтра придет обязательно. «Не буду ей говорить больше ничего — выздоровеет, тогда поговорим».

… Маша, дожидаясь вызова к врачу, стояла на костылях у жаркого окна, смотрела в больничный сад. В саду на старых липах орали грачи. Больные жаловались па шум. А Маше казалось, что перестань кричать грачи, вокруг все поблекнет, не будь грачей, наверно, не было бы этой острой жажды: скорей домой. А давно ли, всего сумеречной тоскливой осенью, Маша у старого Барского пруда завидовала грачам, которые с истошным гвалтом роились тучами над старыми ивами, собираясь в отлет в дальнюю сторону.

Взгляд ее скользнул по больничной дорожке. По ней шла мать. Маша подивилась, что она так долго где-то задержалась. Прасковья шла, неуверенно оглядываясь на окна больницы. Маша толкнула створки, окно распахнулось, и свежий воздух радостно охватил ее. Прасковья снова оглянулась. Маша замахала рукой, но Прасковья уже отвернулась и больше не оглядывалась.

 

12

На следующий день Прасковью к Маше не пустили, сказали, что она на процедурах, «придите к вечерку», но через три часа в Санск отходил последний автобус, а завтра Прасковья должна быть на работе.

Ехала домой, и всю дорогу ее душа бунтовала. Никакими процедурами Маша, конечно, не занята, просто ей или хуже стало, или с матерью не захотела встречаться — в последнее верила и нет. У Прасковьи на глазах сверкали слезы. «И этот Милка от Маши откажется — и моложе он ее, и живут не вместе, вдобавок калекой стала».

Приехала, на Семена Семеновича напустилась: видишь ли, на столе хлебные крошки и сапоги немытые у порога стоят. Ругала жизнь, а сама водила тряпкой по полу и натыкалась то на кровать, то на стол.

— Ну, как в клетке живем! Наверно, не дождешься хорошей жизни.

Когда поступали на стройку, им обещали через два года дать квартиру. Прошло всего полгода. Сроку конца-краю не видно.

Семен Семенович, как мог, успокаивал, а ко дню ее рождения купил крепдешиновый плащ. К тому времени Прасковья малость успокоилась, покупка ее обрадовала, и она, отойдя сердцем, покаялась мужу, что была к нему несправедлива в своих попреках. Плащ сначала по крестьянской привычке собиралась сунуть в хозяйский шифоньер: «Хорошую вещь жалко на работу трепать». Но Семен Семенович сказал:

— Носи.

— Я тебе в нем нравлюсь? — спросила она таким тоном, как будто ей и тридцати не было. — Тогда буду носить. Изношу, еще купишь.

Семен Семенович был старше ее лет на двенадцать, и она, конечно, казалась ему очень молодой. Прасковья знала, что любит он ее сильно, гордилась мужем перед подружками-малярами и любила сама его, как может любить женщина, которая очень долго ждала семейного счастья. Иногда даже ей не верилось, что такое счастье может длиться долго — вдруг подстережет беда.

В канун Майских праздников бригада каменщиков Семена Семеновича в строительно-монтажном управлении вышла на первое место. Семену Семеновичу намекнули, что если у него и дальше так пойдет дело, то ему дадут двухкомнатную квартиру, как только отстроят девятиэтажный панельный дом. Прасковья совсем повеселела. И хотя конец апреля выдался холодным, она щеголяла в новом легком плаще.

Как-то среди дня разогрело. Маляры в обеденный перерыв закусывали на начавшей зеленеть лужайке. Земля была сырая и холодная, и женщины сидели на досках, оставшихся от настила полов. Хотя от их одежды припахивало известкой и краской, все равно теплый ветер приятно овевал их весенним духом полей.

В тот обеденный перерыв бригадир сказала, что Семену Семеновичу дадут однокомнатную квартиру.

— Почему? — забеспокоилась Прасковья.

— У тебя в Малиновке свой дом.

Забыв про еду, Прасковья так распалилась, что начала кричать. Прасковья говорила, что она, может, еще родит ребенка. А что? Он вырастит. Раньше женщины в пятьдесят родили, а ныне, ишь, в сорок стесняются!

— Что ты кричишь на меня? — сказала бригадир. — Не я даю квартиры и знаю, какой может быть изба у матери-одиночки. Продай ее к лешему — и дело с концом.

Семен Семенович, любивший проводить летом отпуск в деревне, пожалел избу:

— Оно конечно, зря дом пустует, но и то: отпуск есть где провести. Может, Маше отдать?

— Что ты, Сеня, тогда ее с выселок не вытащишь, даже ежели с Миленкиным разойдется.

Толковали между собой да и решили продать избу, благо, не как в прошлом году, в домах на выселках нуждаются. В Санске, на рынке, встретилась Аганька Сорок Языков, она с Матвеевым торговала бараниной; по словам Аганьки выходило, что в Малиновке шуму больше, чем на рынке в Санске, но Аганьке и соврать ничего не стоит, хотя и то говорят: нет дыма без огня. Прасковья у нее исподволь выпытала, что Маша вернулась домой, ходит с подожком. Теперь Прасковье и вовсе не терпелось съездить на выселки. Но в конце апреля на стройке был аврал, и ее в Малиновку не отпустили.

На Первое мая Прасковья вместе с Семеном Семеновичем ходила на демонстрацию, ветер ее в плаще пронизывал насквозь.

Следующим праздничным днем потеплело. Утром попрыскал дождик, позднее небо прояснилось. Прасковья гуляла по улице под руку с Семеном Семеновичем. На ней был яркий полушалок, и трудно было определить, то ли от полушалка пылало ее круглое лицо, то ли полушалок от ее лица горел. Встречные на нее оглядывались с любопытством.

Глядя на зацветающую в палисадниках черемуху и вспоминая выселки, Прасковья сказала:

— Поеду-ка я, Сеня, в Малиновку на Праздник Победы.

— Может, Паша, вместе? Там все-таки от шоссе три километра, а у тебя вещи будут.

— Нет, Сеня, я одна. Ты без меня с товарищами в домино постучишь.

Прасковья обдуманно готовилась к отъезду. Была у нее тщеславная мыслишка. Она никак не могла забыть, как прошлым летом в Коневе, на рынке, встретила Тоську Флегонову и как позавидовала ей. И Прасковье тоже хотелось, чтобы подруги и враги ее смотрели на нее с завистью. Купила нарядное модное платье. Правда, надела его и застеснялась, вроде бы не в ее возрасте голыми коленками сверкать, но Семен Семенович сказал:

— Паша, тебе чудо как идет.

Он даже поцеловал ее, — должно быть, понравилась ему. И верно, платье четко обрисовывало ее фигуру, которая у нее не то что у Тоськи, — аккуратная. Сходила в парикмахерскую, волосы завила. Совсем Прасковью стало не узнать. Поставь рядом с ней Егора Самылина, не знающий их человек и представить постесняется, что этот Егор в пиджачке с обшарпанными рукавами был ей близок.

В автобусе было много веселой молодежи: ехали парни и девушки к родным. Прасковья вспомнила бледную, худую Машу на костылях, какой ее видела в больнице, и, нахмурясь, отвернулась к окну.

Поля успели засеять. Озимые раскустились, стояли темно-зеленые. Яровые поля были ровно разлинованы зелеными строчками всходов, между строчками чернела земля, через день-другой зеленые строчки сомкнутся и закроют землю. Прасковья, подумав немного о посевах, скоро забыла о них. Они исчезли из ее невидящих глаз. Она и не заметила, как доехала до своей остановки, да шестьдесят километров не такое расстояние, чтобы утомиться.

Прасковья не сразу ступила на проселок, а долго стояла на взгорье — отсюда, с взгорья, хорошо были видны Малиновка и ферма. Глаза кинулись к светлым стенам под яркой красной крышей — дому Миленкиной. Сердце чаще забилось. Где живет Маша? С Устиньей или в своей избе? Лучше бы в своей.

Над выселками, над березовой рощей и дальше за ними, над могучим зеленым бором сияло высокое солнце. И долина, и Уроченское взгорье были в легкой прозрачной дымке. Окна дома Устиньи сверкали, как зеркала. В ряду посеревших деревянных домов Прасковья отыскала свою избу с белесой шиферной крышей. Тяжелая крыша давила на старые стены, и издали чудилось, что изба заваливалась набок. Прасковье стало не по себе. Неужто из-за этой берлоги, по словам бригадирки, не смогут им дать двухкомнатную квартиру? «Никто избу не купит, отдам Устинье на дрова», — отрешенно подумала Прасковья, ощущая, как ее всю охватывает свежий ветерок.

— Благодать-то какая, — невольно прошептала она и перевела взгляд на березовую рощу, за которой, ближе к фермам, обнаружила зачатки трех домов. Их стены из красного кирпича пока были возведены до половины. Странное чувство охватило Прасковью: вроде все было старое, знакомое и в то же время новое, не виденное ею. На строящиеся животноводческий комплекс и новую Малиновку шли машины, груженные лесом, кирпичом, железобетонными конструкциями. В стороне послышался скрип грузовика, ее ухо привычно уловило дробный перестук ссыпаемой щебенки. Она обернулась. От шоссе, что соединяло Санск с областным центром, в сторону выселок прокладывали асфальтовую дорогу: без нее комплекс трудно построить.

«Так что же будет?» — повторяла про себя Прасковья, спускаясь по разбитому автомобилями проселку. Дойдя до крайнего дома, она неожиданно пошла не порядком, а повернула на тропу, что лежала позади домов, между заборами огородов и березовой рощей. Было тихо. Только березы шумели маленькими светлыми листочками, как бы просевая что-то.

Тын ее огорода сзади был поломан. Должно быть, мальчишки повыдергали сухие палки на костер. В самом огороде, кипя под ветром, кудрявилась зерновка, унизанная красненькими бутонами, неподалеку от нее щетинился пиками лук-многолетник. Ни одной грядки не было вскопано. И земля, не желая в сиротстве пустовать, покрывалась мелкими сорными травами. Прасковья остановилась, растерянно поводя по сторонам глазами и чувствуя в себе расслабленность. Ей захотелось присесть. Она взошла на крыльцо, взглянула на ржавый замок и полезла было в продуктовую сумку за ключом, но тут же вспомнила, что его забыла в Санске. Перед уходом на автобус хотела его взять из маленького шкафчика, что висел над столом, но ее окликнул Семен Семенович — и она отвлеклась.

Прасковья наломала под окном зеленых ивовых прутьев, подмела крыльцо и села. На порядке было сонно, как в былые годы. Припекавшее полуденное солнце слегка усыпляло, мысли текли медленно. Вот и ушла от Прасковьи здешняя жизнь. Она так задумалась, что не слышала приближающихся шагов и очнулась, лишь когда ее позвали.

Перед ней стояла в широкой серой кофте и сборчатой длинной юбке Устинья Миленкина.

— Прасковья, сваха, — произнесла она. — Я ведь тебя не узнала!

Они обнялись. У Прасковьи сердца на Устинью не было. Не Устинья свела Машу с Костей, а ферма их свела и она, Прасковья, нечаянно помогла. Устинье даже обрадовалась. До того Прасковья никак представить не могла, как встретится с дочерью, наладится ли у них разговор, не станет ли по-прежнему дочь, как чужая, дичиться ее, а с участием Устиньи разговаривать будет легче и проще. Не успев разнять объятий, спросила:

— Маша где?

— К Костеньке в техникум уехала. Ей отпуск дали. Андрей Егорыч нашим детушкам за отца родного, — голос Устиньи потеплел. — Чего на крылечке сидеть, пойдем ко мне. С дороги, того, голова, чайку попьешь. Я нынче ватрушки пекла.

Прасковья посмотрела на дверь.

— Все в целости, — уверила ее Устинья. — Я картошку хотела продать, да ведь, того, как чужую продашь. А о Маше не тужи. Хорошая стала.

— С этой, с палкой ходит?

— Не-е. Но шибко ходить опасается. Главный врач Евгений Петрович, тоже мужик человеческий, того, голова, сказал: плясать и прыгать будет.

Прасковья слушала, расспрашивала и про ферму, и про доярок, узнавала, с кем что сталось. Сама говорила мало. Встреться она с Анной Кошкиной или Любкой-Птичкой, похвалилась бы и Семеном Семеновичем, и городским житьем-бытьем, и платьем, и обещанной квартирой, так что их завидки взяли бы, а Устинье вот не могла хвалиться. Та сама спросила:

— Все в тесноте живете? Хотя бы комнатку вам дали.

— Двухкомнатную обещают, — проронила сквозь зубы Прасковья: когда еще что будет!

— Хорошо бы, коли так, хотя, того, голова, скажу: у нас жить стало не хуже. Даже лучше. Шуму-гаму нет, и воздух вольный, слышь, как медом пахнет.

— На выселках народ тяжелый, — возразила Прасковья, вспоминая пережитое.

— Что, того, народ? Такой, как везде.

Днем Прасковья так никуда и не сходила — ни в поле, ни на ферму, ни с кем не повстречалась, что-то ее останавливало.

Уснула на рассвете. Очнулась от того, что солнце, стоявшее довольно высоко, напекло ей щеку. Проснулась и, увидев хлопотавшую у печи Устинью, сказала:

— Я, Устюша, наверно, нынче уеду, а то завтра после праздника люду будет — на автобус не сядешь.

— Не погостишь? — спросила Устинья. — Картошку продала бы.

И хотя Прасковья на работе отпросилась на три дня, она скрыла это от Устиньи.

— На стройке срочные дела. Семен Семеныч один, он точно ребенок малый, когда один-то. Скажи Маше: не сержусь я на нее. Я, Устюша, гнала ее с выселок: боялась, как бы мою жизнь не повторила, да, видно, время другое. А картошку продай. И дом продавай, я тебе доверенность вышлю.