1

Потом немцы притихли. Раза два выкрикнули:

— Рус! Дуррак… Бросай. Выходи!..

Все стихло.

Было слишком тихо — ни говора, ни шагов, ни ветра в коридоре с расщепленными рамами. Недобрая тишина, все в ней настораживало. У проемов окон в продольных стенах и в торцовых, возле главного входа, как и у черных ходов, навалены парты, только щели оставлены, вести чтоб огонь. Люди на месте. Сон не вывалил бы у них оружие из рук…

Андрей находился на той грани усталости, за которой возможна только смерть. Даже автомат на плече — тяжесть, граната на ремне — тяжесть. И голова тяжелая, ее не удержать на плечах, она и склонялась на грудь. Но спать уже не хотелось. Пить тоже.

«Ну, будем обороняться, пока хоть один из нас останется в живых. Но отсюда же не уйти, гибель». И припомнилось Андрею, как был он уверен, если переживет переправу на другой берег, ничего уже не будет страшно, ничего худшего не будет… До чего слаб человек! И в голову не приходило, что возможна и школа, вот эта… Что может быть еще хуже? Надеяться было не на что, в этом он не сомневался. И все-таки, все-таки… Не бывает же вовсе безвыходных положений. Странно, даже смерть в лицо не может перечеркнуть надежду. «В наших силах жить, умереть не в наших силах: человек не в состоянии покорно принимать смерть!» И Андрей понимал, от него ждали, от него требовали — найти выход. Армия дала ему права, которыми наделен только бог: вести, приказывать, посылать на смерть, если сочтет, что так нужно. И он обязан, что бы ни было, вывести роту. В самом деле, почему непременно умирать, когда не надо умирать. Умирать, собственно, никогда не надо, к смерти нельзя привыкнуть, сколько бы раз ни видел ее в глаза. Смерть — это такое, что и не выразить. Когда человек ищет надежду там, где ее нет и быть не может, он вступает в разлад с логикой, обманывает себя. И знает, что обманывает, и хочет этого. Потому что боится, как только все встанет на свое место, он увидит истинное положение вещей. И тогда он погиб.

«А если выхода нет? Нет выхода? — мысленно говорил он всем. — Понять это — значит легче примириться с концом. Раз нет… Надо смотреть правде в глаза».

Что есть правда? В этой обстановке все может выглядеть неправдой. Разве это возможно — почти двое суток без сна? Разве это возможно столько без воды? Разве возможно — горстке бойцов выдерживать такой огонь? Оказывается, возможно. Возможно, возможно…

Андрей опять подумал, разбитая рота противостоит Гудериану, Рейхенау, Гитлеру. Когда-нибудь узнают об этом, нельзя же такое не узнать, не сомневался Андрей.

Тихо, тихо. Ни звука нигде. Многих уже нет. Кто еще остался? Вано остался. Петрусь остался, Пиль, Пиль остался, отделенный остался, остался Саша, Данила остался, Роман Харитонович остался, и Сянский… Он не стал думать, кто не остался, это заберет последние силы.

Он нашел Марию. На нижней ступеньке лестницы.

— Андрей, — потянулась к нему. — Я боялась тебе мешать. Я знала, когда сможешь, придешь ко мне. Ты пришел… — услышал он ее мягкий всхлип. Она высвободилась от страха, от горя, от всего, что тревожило, мучило ее. — Посиди немного, хорошо?

Андрей сел рядом. Мария положила голову ему на колени.

Молчали. Было тихо, темно было.

Оба теперь боялись света, боялись утра. Утро будет страшное, знали они.

— Доживем до завтра, — сказал Андрей.

— До завтра? — подняла Мария голову с его колен. — Завтра — это уже сегодня, Андрей.

— Да. Четыре часа, — посмотрел Андрей на часы с лунными стрелками. Ночь прошла. И не заметил.

«Четыре. Жаль, уже четыре. До рассвета, следовательно, осталось немного. Час. Ну с половиной. Еще б часа три темноты». Этим, как-никак, могла б вознаградить его судьба. За все. Не вознаградила.

Голова Марии опять лежала у него на коленях.

— Знаешь, Андрей, я теперь все время чувствую сердце, — говорила она. — Оно стучит, оно стучит.

Андрей ничего не сказал. Он коснулся ее волос, пахнувших пылью.

— Я слишком слабая для этой войны, — вполголоса говорила Мария. Если я не выдержу, ты поможешь мне, Андрей? И тогда я выдержу, непременно выдержу!

— В этом помогать тебе не надо. — Андрей провел пальцами по ее щеке. Щека была мокрой. — Гордый все выдержит. Ты молодец, ты гордая.

— Знаешь, Андрей, мне не умереть страшно. Мне страшно, что ты уйдешь раньше, пусть на минуту, чем умру я. Вот эта минута и есть самое страшное.

Она прожила восемнадцать, и вот эту ночь, подумал Андрей. Он прожил двадцать два, и вот эту ночь. Они проживут еще несколько часов, утренних. Уходить из жизни ночью, когда и мира нет вокруг, уже совсем несправедливо. Осталось несколько часов. И они проживут их вместе.

— Ты уже не девочка, Мария. — Андрей вытер пальцами слезы на ее щеке. — Ты прожила очень большую жизнь, целую ночь, вот эту.

— Я не сразу улавливаю то, что ты говоришь, Андрей. Это придет потом, позже.

Андрей почувствовал режущий комок в горле: она еще рассчитывает на «потом», на «позже»!..

Он притянул ее к груди. От резкого движения в плечо что-то ударило, будто пуля снова вошла. Он прижал к себе Марию, всю, всю, и тень ее, прикрытую темнотой, и имя ее, и дыхание, и мысли, всю! И то, что могло у них сбыться, но уже не сбудется, тоже. В нем пробудилась сила, которую уже и не подозревал в себе. Откуда ей быть в его истерзанном теле, в его сердце, в нем, казалось, ничего уже не было. Кроме ненависти, которой можно и камни испепелить, ненависти к тем, кто с оружием ступил на его землю и привел его сюда, в осажденную школу.

Мария притиснулась к нему, будто обрела, наконец, успокоение. Нет, нет, жизнь ее не ушла, как вода в песок, она получила все, чего можно желать и чего, случается, не получить, прожив и сто лет. «Спасибо тебе, судьба! Большего мне и не надо…» Столько думала она раньше о любви, понимала и не понимала — что это. Этого и понять нельзя, пока не тронет оно сердца. Чувство, ее охватившее, захлестнуло все, и — ни времени, ни пространства. Ничего не было, только Андрей и она. Немцы за стенами уже не так страшны, ей-богу! Она задыхалась, слишком много вобрала в себя воздуха, воздух переполнял ее, заставил закрыть глаза, она задыхалась.

— Андрей… — шепнули губы в самое ухо Андрея, словно боялась, что там, за стенами, могли ее услышать.

— Марийка… Марийка…

Андрей напряг все силы свои, горячие, в самом деле, последние. Почудилось ему: он и она оставили школу, и шли по лесу, и встречали утро. Если это и не так, все равно, сегодня они еще увидят, как светает, и он сжимал ее, сжимал, словно боялся выпустить и потерять…

И она тоже боялась, что потеряет его, если не обхватит шею, если выпустит из рук живое, быстро и жарко дышавшее тело. И пресеклось дыхание, какая-то тяжесть сдавила ее, она все сжигала у нее внутри. Никогда раньше не знала она этого, не предполагала такого.

Его охватила радость, самая большая радость, которую он когда-либо испытал, и радость эта выпала ему в последние часы его жизни.

Она все еще задыхалась, все еще длилось счастье, которое в последние часы подарила ей жизнь.

2

Так и есть. Началось.

Андрей услышал: тупо ухнуло. Он узнал это уханье: миномет. «Подтянули миномет. Плохо. Совсем плохо». Осколки мины врезались в потолок, в стены, густо посыпалась штукатурка, горячая пыль висела над головой и не оседала минуты три: миномет ухнул еще раз.

Известковая пыль улеглась, и на полу, как петли, выделялись следы ног. Потом следы, много следов, смешались и уже были незаметны. Еще удар, показалось, слишком сильный, Андрей упал навзничь. Вместе с осколками по коридору разлетались красные крошки кирпича, красная пыль, словно кровь раненых стен. На полу громоздились вывалившиеся, раздробленные кирпичи.

«Где Мария? Где?..» — протирал Андрей запорошенные пылью глаза. Он увидел ее у лестницы, успокоился. У лестницы было пока безопасней, чем в коридоре, чем в классах.

Андрей поспешно направился к главному входу: Вано, Петрусь Бульба на месте. Оттуда — к левому торцовому окну. Данила тоже на месте. Саша с автоматом поглядывал в окна продольной стены коридора. «Ну да. Винтовку отдал Роману Харитоновичу и взял автомат, который был у Шишарева». Роман Харитонович держал винтовку свободно, как, наверно, держал указку, стоя у географической карты, он преподавал же географию.

Страха, заметил Андрей, никто не испытывал. Выхода другого не было, только отвага. Никто уже не способен испытывать страх. Никто не проявлял нетерпенья, казалось, что и не представляли себе, что такое нетерпенье, они привыкли к ночному холоду, к жажде, к неутоленному желанию спать, есть. У них уже не было надежды уйти отсюда, ничего не было, кроме необходимости и обязанности стрелять. Стрелять в немцев, убивавших их. И они стреляли. Они стреляли. Они делали дело и сознавали, что надо его делать, потому что не сделать нельзя.

«А Сянский? — Сянского нигде не было. — Сянский?» — поискал глазами Андрей.

— Сянский! Черт тебя дери!

— Я…

Сянский появился из комнаты Романа Харитоновича. Остановился перед Андреем. Ноги тряслись, руки тряслись, губы дрожали.

— Что с тобой?

— Ничего…

Сянский совершенно растерян. Он прикусил губу, обхватил руками голову. А ноги тряслись, ноги тряслись.

— Наступи одной ногой на другую, и кончится эта мерзкая тряска, разъярился Андрей. — Слышишь?

— А-а. Слышу.

— Винтовка где?

— Там… — наклоном головы показал Сянский на комнату Романа Харитоновича.

— Немедленно вернись. И возьми ее!

— Вернусь… вернусь… А-а, возьму… возьму…

«А Полянцев? Полянцев?.. — Андрей вспомнил: — Опять наверху».

Немцы перестали стрелять. Пауза. Андрей опять подумал о Марии. Теперь, после минувшей ночи, мысли его, чувства были окончательно связаны с нею, с ее судьбой. Она здесь, Мария, рядом с ним, этого уже достаточно, чтоб нервы как-то справлялись с тем, чего в нормальной обстановке выдержать нельзя. Пауза продолжалась. Андрей понимал, что-то еще, более губительное, замышляют немцы.

В раскрытую дверь седьмого «Б» он увидел спину Пилипенко.

— Пиль. — И как тогда, когда подошел к раненому, едва державшемуся на ногах Вано, не знал, что сказать, только сжимал автомат. Пилипенко обернулся, в глазах, будто затянутых туманом, спокойных, может быть безразличных, нет ожидания, что скажет лейтенант, словно все ему было ясно наперед, до самого конца, и что бы тот ни сказал, ничего не изменится. Широкие руки, красные, как бы только что с морозной работы, держали ручки пулемета. Запыленная известкой рана на плече выглядела грязным пятном.

За окнами, между яблонями, перемещались тени солдат, самих солдат не было видно. Не стрелять же по теням. И Пилипенко не стрелял. Там, под стеной, краешком глаза заметил Андрей, лежала винтовка Валерика, брезентовый ремень змеисто свернулся в восьмерку. «Три патрона остались в магазине», — вспомнилось.

Опять ухнул миномет. Потом, увидел Андрей в раме разбитого окна, немцы перебежками понеслись к главному входу. Андрей схватил гранату, одну из трех, лежавших у простенка, рука дрожала и не могла вставить запал в гнездо. Вставил! Выдернул предохранительную чеку. Взрыв! У самых ступеней.

— Пиль! Веди огонь! — выкрикнул Андрей. И выскочил в коридор. На ходу зачем-то еще раз крикнул: — Пиль!..

Но Пилипенко не услышал, он стрелял в немцев, все еще рвавшихся к главному ходу.

Андрей подбежал к колоннам.

Беда: упал Петрусь Бульба!

— Петрусь!!

Только стон в ответ.

Андрей уже стоял на месте Петруся Бульбы и водил автомат справа-налево, слева-направо, еще раз справа-налево: веер, веер… Диск пуст! А немцы лезут…

— Вано! Вано! — волновался Андрей. — Смотри! Смотри!..

Но Вано бил, он бил по переползавшим между деревьями немцам. Трое, пятеро? Больше… Еще вон трое, еще… Вано бил, бил!

Теперь умолк и его автомат. Вано видел: немцы поднимаются!..

Андрей успел снять пустой диск и вставить заряженный. Не поднимутся немцы!..

Мария подобралась к Петрусю Бульбе. Он дернул головой, еще раз.

— Не шевелись! Не шевелись!

Он, наверное, и не слышал ее. Теперь он вытянул ноги, потом подогнул их, снова вытянул. Боль скрутила его, заставила сцепить зубы, что-то еще сделала.

— Не шевелись…

В голом окне, сквозь проступавший рассвет, уже виднелся синевший сад, и синевшие толстые тополя возле ограды, и небо посиневшее, скорее фиолетовое, и все это было безучастно к тому, что здесь происходило, словно сад, тополя, небо непричастны к жизни. Жизнь — только они, вконец изнуренные, полумертвые люди.

Напрягаясь, через силу, волокла Мария Петруся Бульбу к лестнице, тело его, тяжелое, потеряло упругость. Втащила на ступени. И когда выпустила из рук, поняла: делать ей нечего. Все в нем было убито — осколок мины пробил лоб, у левого виска, и со лба спускалась красная струйка; известковая пыль садилась на рану, и кровь стала бурой, потом черной. Только открытые глаза, в которых остановилось выражение боли, только глаза на мертвом лице были как бы живые.

Мария взобралась на середину лестницы.

На верхней площадке, упираясь ногами в ступеньку, сидел отделенный Поздняев. Теперь не только гимнастерка разодрана, и брюки разодраны, и виднелось грязное белье. Четверть часа назад он был ранен второй раз, пуля попала в бок. Он раскачивался из стороны в сторону, умеряя боль. В том месте, на ступеньке, где он сидел, налилась лужица крови, и он передвинулся, но вскоре и там появилось красное мокрое пятно. И он больше никуда не передвигался, сидел, тупо наклонив голову.

Мария слышала его тихий, глухой стон. Стон этот ничего не просил, даже воды.

— Ничего, миленький, — голосом матери, которая ничем не может помочь, произнесла Мария, глядя на отделенного. — Пуля вошла не глубоко. Было б чем, и я б вынула.

Отсюда, сверху, видно, что делается внизу. У правого окна, чуть отставив раненую ногу, отклонившись к простенку, в нескольких шагах от Андрея, по-прежнему стоял Вано. Он не сводил глаз с сада за окном. Немцев на виду не было, но они рядом. Все дело в том, кто кого выследит и кто первый ударит. Вано должен ударить первым. И он ударил.

— Вон сколько, да? Вон за теми яблонями прячутся! Вон они, да?.. запальчиво, самому себе выкрикивал Вано, словно желал удостовериться, что не ошибся. — Давай! Давай!

Очередь! Короткая. У ног Вано пустые расстрелянные магазины, один магазин с патронами торчал из кармана.

Вано выдернул из автомата опустевший магазин, извлек из кармана тот, полный. Магазин дрожал в руках Вано, и он не мог попасть в паз. Наконец, всё на месте. Всё! Он готов стрелять.

Мария отвернула от Вано глаза, снова взглянула на отделенного. Отделенный Поздняев сидел теперь неподвижно, по-прежнему опустив голову. Мария заметила, повязка на боку у него сместилась, и уже было поднялась на две ступеньки, чтоб поправить ее, но в эту минуту услышала стук под собой, внизу, и увидела: Вано, выронив автомат, схватился за живот и, подгибая ноги, повалился. Бегом спустилась она с лестницы.

Вано трудно посмотрел перед собой: сестра, Мария?..

— Я сам.

Он пробовал встать на колени, упал. Он не чувствовал, откуда исходила боль.

— Я сам, — повторил хрипло. И смежил веки.

Вано глубоко вдохнул в себя воздух, это тоже причинило боль. С усилием открыл глаза, ничего не увидел, и оттого, показалось, боль еще крепче ударила. Боль была во всем, ничто ей уже не сопротивлялось, и он устало примирился с этим.

Он пополз. Он загребал локтями, ноги неуклюже волочились. Он испытывал опустошающую усталость.

Вано обернулся: кто там, у окон, вместо него, вместо Петруся? Лейтенант? Один лейтенант? Пиля бы еще… С пулеметом. Пиль молодец. Пиль — это дело. Мысль путано вертелась вокруг этого, сознание ничего другого не постигало. Он очень устал, пока прополз метра три-четыре. Он заметил след крови за собой. Но не было желания посмотреть, откуда у него кровь.

— Вано, миленький… Дай я тебя подтяну на лестницу. Легче перевязывать там. Ты понял?

Вано почувствовал, что совсем ослабел, потерял всю силу, и понимал, еще час назад, полчаса, четверть часа, пять минут, мог с раненой ногой добраться и до леса, о котором вчера столько разговору было, а сейчас не может повернуться с боку на бок.

— Подтягивай, — согласился он.

Мария ухватила Вано за руки. Полная гимнастерка крови, — испугалась она. Она приподняла его, и кровь из-под гимнастерки хлынула ей на сапоги. Вот уже и лестница. Втащила его на ступеньку, еще на одну, еще на две. Голова Вано тупо ударялась о каждую ступеньку, и каждый раз Мария вскрикивала: «Ой!» Словно это она испытывала боль от ударов. Хватит! Выше не надо.

Вано выплюнул сгусток крови и темным языком облизал губы. «И в грудь попало, — догадалась Мария. — Ранен в грудь».

Она увидела, у Вано перебиты обе ноги. Вано и сам увидел это. Ноги были недвижны, они были мертвы. Но весь он не мертв, понимал он, слабые проблески сознания еще связывали его с жизнью, отодвигали от него то, что мешало жить, весь он не был мертв — голова была жива, потому что воспринимала боль и облегчение.

Мария осторожно сняла с него сапоги, подвернула штанины.

Вано не сводил с нее глаз, и — ни стона. «Боже, — схватывали ее глаза. — Столько ранений! Три, четыре, пять, шесть осколков в ногах. Семь, восемь… Сплошная рана. Девять, десять, одиннадцать… Эти в грудь». Достаточно, чтоб умереть. Мария не знала, что делать. Бинты? Ничего это не даст.

Вано заметил растерянность Марии. «Ладно, — мысленно успокаивал Марию, успокаивал себя. — Конечно, ранение не пустяковое. А все ж обойдется…» Он вздремнет минуту. Он вздремнет минуту, и легче станет. У Петруся, у того — да, — увидел недвижного Петруся Бульбу, навзничь лежавшего повыше, ступеньки на три. Жаль Петруся. Хороший человек. А может, и он отойдет. Всякое же бывает, — устало и примиренно пронеслось в голове. Он видел, по ступенькам вниз текли из-под него змейки крови, его кровь, и это расслабило его. «Ничего, слушай, кровь опять наберется. Кончилось бы все это…»

Мария страдала: «Вано, Вано, миленький… Что же мне делать с тобой?..»

Ничего уже не нужно было делать. Лицо его темнело, будто уже не лицо было, а тень лица. Вано умер. Мария поняла это, когда подсовывала под его голову пилотку, чтоб не так жестко было голове. Рот Вано ожесточенно искривлен, скулы напряжены — даже смерть не принесла ему успокоения.

Мария так и не могла постичь этого простого способа исчезновения. Сейчас вот Вано кричал: «Давай! Давай!..», а теперь и рта не раскроет, чтоб попросить удобней положить его. Он лежал, приземистый, с крутой горбинкой на носу, с двумя хвостиками-усиками, лихими, смешными такими, и невозможно подумать, что его нет. Вот он, вот!..

Кровь Вано, кровь Петруся Бульбы стекала на ступеньки, на пол, струйки соединялись, ширились, ширились и стали одной большой струей общей их крови, она не чернела, она была густо-красной на свету.

3

С лестницы видно было солнце, оно висело на вершине самого высокого тополя у ограды. Утро было светлое, утро было темное, утро убивало людей, утро внушало надежду.

Нет, надежды не было.

Неужели утро с солнцем на голове может быть таким жестоким? Может. Оказывается, может, ужаснулась Мария.

За стенами был мир: небо, которое раньше принадлежало ей, было ее собственностью, солнце, деревья, трава, воздух, все всегда было ее собственностью, сейчас у нее ничего не было, кроме ее жизни, которая мало что значила. Все, что сейчас ее окружало, отвергало этот мир. Он не сулил спасения. Мир во всей своей силе и красоте катился к черту на рога!

И еще видна была там, за окном, кошка, белая, будто схваченная светом утра, кошка подходила к каменным ступеням школы, вдруг отпрянула и скрылась в саду. Мария завидовала кошке, ее свободе.

Опять, опять. Автоматы, оттуда. Миномет, удар, граната, вторая. В неопавшем дыму, как в тумане, ничего не разглядеть. Автоматы, миномет, граната, вторая. И снова, и снова. С ума можно сойти! «Умереть один раз, наверное, легче, чем умирать каждый раз, оживать и ждать смерти», сжималось у Марии сердце. Такое никогда не сможет стать воспоминанием вечная боль, вечная боль.

Граната разорвалась на лестнице. Бах-х-х! Только и услышала.

Отделенный, Поздняев, сшибленный гранатой, скатился головой вниз, накрыл Петруся Бульбу, Вано, свалившихся на мгновенье раньше, и Марию тоже. Отделенный лежал, подвернув ногу, на красной от крови нижней площадке лестницы: половина лица — темная, в тени, а другая половина в свету, — на свету лучше виделась кровь, покрывшая все лицо отделенного.

Мария выбралась из-под убитых. Хотела ухватиться за перила лестницы.

Перила горели. Три верхних ступеньки раздроблены, и первый этаж разъединен со вторым.

А Полянцев там, на втором, в каком-то классе! Как добраться туда вместо трех ступенек провал, перила в огне! Ни о чем не думая, Мария устремилась вверх. Лестница длинная-длинная-длинная, даже дыхание занялось, такая длинная. Вот и последняя уцелевшая ступенька. Вытянула Руку, уцепилась за торчавшую наверху балясину и стала подтягиваться. Только б не выпустить балясину. Не выпустила. Еще усилие, и грудью повалится на площадку, потом локтями, потом ладонями и — вползет наверх.

Вползла.

— Полянцев! Полянцев!

— Здесь. Здесь.

Мария услышала, откуда шел голос, и влетела в класс. Полянцев лежал вдоль простенка, вскинул голову.

— Здесь. — Как будто она могла не увидеть его.

— Вниз!.. Вниз!..

Полянцев неповоротливо поднялся, протянул, словно искал опору, обе руки, прямые, как палки. Он покорно двинулся за нею.

— Постой. — Мария остановилась. Как спуститься? Три ступеньки. Три ступеньки. Спуститься как?.. Об этом не думала, когда переползала сюда, на второй этаж. Огонь с перил перебросится на ступеньки, вся лестница будет гореть. Тогда — все. — Постой, Полянцев.

— Горит, — потянул он носом воздух.

— Постой, Полянцев. — Мария бросилась обратно в класс. Вытащила парту, подтолкнула к площадке, наклонила, и парта краем уперлась в уцелевшую ниже ступеньку. — Полянцев, слушай меня внимательно. Нет трех верхних ступенек, граната расшибла их. Ты понял? Я спустила парту. Парта накрыла пространство между площадкой, где мы стоим, и ступенькой. Я сползу по парте. Потом крикну, спускайся ты, я подхвачу тебя. Ты меня понял? Попробуем давай. Ты меня понял?

— Понял.

— Ну вот. Берись руками. Взял. И стой. Все время держись за парту. Пока крикну. Тогда наклоняйся и сползай. Я подхвачу. Ты понял? Ну вот, держись руками за край парты. Я крикну. Ты все понял? Ну вот, я сползаю, слышишь?

Она легла на парту, поползла, коснулась ногами ступеньки, встала.

— Давай, Полянцев. Не бойся. Подхвачу. Я сильная. Давай.

Полянцев медленно опустился на парту, головой вперед, и, выбросив руки перед собой, неловко, как мешок, начал сползать. Мария, стоя спиной к спуску, поймала его руки, сделала шаг на нижнюю ступеньку, и второй шаг.

— Обхвати меня. И спускай ноги. Вот. Вот так. Держу тебя. Держу. Крепче обхватывай.

Под тяжестью тела Полянцева Мария, не сохранив равновесия, чуть не покатилась с ним по лестнице.

— Ох… — тяжело перевела дыхание. Они стояли лицом к лицу, Мария ступенькой ниже, Полянцев — выше, руки его на ее плечах. — Передохнём…

Ее одолевал сон. Глаза смыкались, поднять веки невозможно. Она спала. Она спала и все видела, все слышала. Ничто не отходило от нее прочь. Все было на месте, возле, рядом.

Из последних сил свела Полянцева вниз.

— Мария!

Голос Андрея. Ранен? Все в ней замерло.

— Мария! Цела?

Отлегло от сердца. Ничего с Андреем, просто он беспокоился о ней.

— Сюда не подходи, — предупредил он ее порыв. — Там и будь. Тебя не было на лестнице.

— Не было.

— Лестница еще есть?

— Не вся. Граната пришибла отделенного. Поздняева.

— Ранен? — не понял Андрей. — Еще раз ранен?

— Нет. Убит.

Мария стояла у лестничной площадки. Глаза ел дым.

Перила сгорели. Все ступеньки обуглились, вот-вот вспыхнут.

Мария услышала, в конце коридора, у торцового окна, где был Данила, громко шарахнуло. Что-то с Данилой случилось.

Данила матюкнулся; надо же, как гвоздями прибило тело во многих местах одновременно. Какой-то толчок откинул его от окна, но он жив, это он понял, лишь ощутил под руками пол. Автомат он выронил, и чего-то не хватало рукам, пусто в них стало, так пусто, что все время чувствовал свои руки, словно только они и были у него. И подался к автомату. Рука не дотянулась до него. Чуть осунулся с места, но поднять автомат не хватило сил. Он провел по нему ладонью, автомат еще теплый, или то было тепло ладони.

— Дядь-Данила, что с вами? — Мария присела на корточки возле него.

— А не знаю, голуба…

Данила жил еще минуты полторы, он успел, натужившись, подняться на колени, потом встать и, волоча левую ногу, сделать полшага к окну, навстречу врагу. И тяжело и гулко, будто все кости в теле обломились, рухнул на пол, накрыв собой автомат.

Глаза Данилы, показалось Марии, стали большими, таких глаз у него не было, они блестели под светом солнца, стоявшего уже посередине оконного проема. В добрых глазах Данилы отразилось проклятье, сжатые в кулак судорожные пальцы тоже выражали проклятье. Волосы рассыпались на голове, рыжие; они, и глаза, и судорожные пальцы, сжатые в кулак, продолжали жить. «И у него глаза открыты», — схватывало изнеможенное сознание Марии. И убитые не закрывали они глаз, словно для того, чтоб продолжать жизнь. Данила лежал мертвый. Как живой.

«Столько убитых!.. Не школа уже, — братская могила, — холодея, подумала Мария, и ей показалось, что услышала то, о чем подумала. Кладбище… Что же будет?.. Что?..» Все зло жизни, вся несправедливость ее были здесь, в школе, в классах, в коридоре, возле оконных проемов, у торцов, у правого, у левого, в которые ожесточенно били немцы.

Мария едва двигалась, словно каждый шаг доставлял ей боль.

Подошла к Андрею.

— Данила… Конец…

— И Данила? — Андрей словно не поверил, что тот мог быть убит. Он и посмотрел на нее озадаченно: убит? На пальцах, на ладонях Марии, заметил, и на лбу тоже, присохшую кровь. Кровь Валерика, кровь Петруся Бульбы, кровь Вано, и отделенного, и вот Данилы… Вокруг ее рта, у глаз лиловые тени. И у него, подумал, наверно, такие же, он не видит их. — Найди Сянского.

Где искать Сянского? Метнулась по коридору, вдоль стены, уставленной партами. Она увидела Сянского. Он лежал под партой. На виске дырочка и капелька крови на ней. Пилотка едва покрывала его круглую голову, щеки маслянисто блестели, рот раскрыт, словно и сейчас в страхе кричал. Мария брезгливо поморщилась.

— Сянский убит.

Андрей не оглянулся.

— Мария… возьми автомат… Данилы. Больше уже некому. Становись на его место. Сможешь, Марийка? Сможешь?

— Смогу, смогу. — И двинулась к проему левого торцового окна, где лежал Данила, где лежал автомат.

— И гранату его возьми! — услышал вдогонку. — У него была граната. И не забудь, если придется, предохранительную чеку отвести!

— Отведу! — Она не была убеждена, что Андрей услышал ее.

Мария опустилась на колено, вытащила из-под спины Данилы автомат. Тогда, ночью, у лесной сторожки, когда несла с Андреем охрану, он научил ее обращаться с этим трофейным оружием, которое передал ей там Пилипенко.

В круглом оконном проеме над головой просвистела пуля. Мария склонилась ниже. Потом чуть выпрямилась, увидела: стреляли из-за четырех яблонь, стоявших сбоку от окна, и нажала на спуск автомата. Она не слышала собственных выстрелов, но когда магазин опустел, тотчас поняла это. Она забыла, что видела у ног Данилы два запасных магазина, забыла, и отбросила автомат в угол.

Осторожно, словно боялась причинить ему боль, повернула Данилу набок, отцепила от ремня гранату. Она знала, как бросать гранату, Саша учил ее этому, Данила учил. Бросать гранату еще не приходилось, но она знала, как это делать. Просто не надо бояться, надо решиться, и не бояться, главное не бояться, и отвести предохранительную чеку, и откинуть руку, и швырнуть, и самой быстро лечь, и не бояться. Она не будет бояться. «Все будет как надо, Андрей. Андрей, только б ничего с тобой не случилось. Я не перенесу этого… Андрей!.. И чеку вот отвела… Бро-саю!!»

4

Но день еще длился. Подступавшие сумерки уже разбавили день синевой, приглушили небо, тополя у ограды, постройки на дворе, сад. Сад выглядел сплошным лиловым облаком, стлавшимся по земле, и сквозь это облако пробивались передние яблони, и видно было, как тяжело ветвям держать крутые большие яблоки.

Немцы то усиливали огонь, то ослабляли. А то и вовсе умолкали. Сейчас как раз притихли. Сколько их, сколько осаждает школу? Должно быть, не много. Нельзя же много на одну школу. «Но их больше, гораздо больше, чем нас. Они, конечно, поспали, пьют воду…» Андрей провел сухим языком по сухим, потрескавшимся губам. Если б не слившиеся тени яблонь и, как бы натекшие на эти тени, узкие, подвижные тени, чуть темнее этих теней, об укрывшихся в саду солдатах и не догадаться.

А который час? Ни разу не взглянул Андрей на часы. Да и зачем? Время потеряло смысл и значение. И все-таки: который час? Он посмотрел на циферблат. Четыре. Четыре семнадцать. Секунды две-три соображал, как же это? По-прежнему четыре, словно никуда еще не ушла вчерашняя ночь. Семнадцать минут добавилось. Он продолжал смотреть на циферблат, смотрел, смотрел, может быть, глаза так устали, что путают все? И вспомнил: не завел часы, забыл завести. Пусть. Пусть остается — четыре семнадцать.

Ага. Ага. Немцы стукнули. Немцы стукнули. В торцовый проем. Правый. У Романа Харитоновича. Пробуют. Пробуют. Ищут, где послабее. Везде слабо. Немцы не знают этого. Везде слабо.

Прижимаясь к стене, пробирался Андрей к Роману Харитоновичу. «Что это он?» Роман Харитонович стоял перед проемом, заваленным партами, правой рукой упираясь в крышку нижней парты. Винтовка лежала у ног Романа Харитоновича.

— Роман Харитонович!..

Тот медленно, видно, через силу, оглянулся. Левой рукой зажимал он рану у горла, но кровь все равно рвалась наружу, хлестала на пол и покрыла место, на котором только что лежала темная тень его фигуры. Теперь тень была красной. Очки криво сидели на носу, одно стеклышко выпало из оправы, в другом расползлись трещины и видны были добрые морщинки, собравшиеся у глаз. А когда, оглянувшись, он чуть поднял голову, очки еще больше свернулись набок, но он не стал поправлять дужку, как это делал прежде, словно решил, что смотреть больше незачем и не на что.

— Роман Харитонович!..

Роман Харитонович не ответил, он отваливался то вправо, то влево. Ни Андрей, ни сам Роман Харитонович не догадывались, что он уже убит. Он улыбнулся улыбкой усталого человека, прикрыл глаза, и все еще улыбался. Андрей смотрел на его враз пожелтевшее лицо, на посеревшие губы, улыбка, такая странная, не сходила с них.

Андрей бросился к Марии, к левому торцу. Он побудет там, пока Мария, как сумеет, поможет Роману Харитоновичу.

Мария достала из сумки последний бинт, немного загрязненный с конца. Перевязывала горло Роману Харитоновичу. Бинт туго ложился на рану. Мария видела, каждое ее движение причиняло ему боль. Но он дал себя перевязать, и пока она перевязывала, смотрел куда-то поверх ее головы. Дыхание было ровным, слаженным, он будто засыпал. Лицо сохраняло ужасающее спокойствие, такого спокойного лица она еще не видела.

Мария кончила перевязку, расправила складку, понуро опустила голову, больше ей нечем было Роману Харитоновичу помочь. На лбу его — капли, капли, они колыхались, скатывались на нос, на щеки. Она вытерла пот. А через минуту опять капли. Снова провела ладонью по лбу Романа Харитоновича, по носу, по щекам. Больше капли не проступали, ни через минуту, ни через две, ни через три. Она поняла: Роман Харитонович кончился.

Мария вернулась к левому торцу. Саша дал ей магазин, и она подняла свой автомат.

Да. Там пусть и остается, — прикидывал Андрей свои возможности. Саша стережет окна в продольной стене. Сам он будет у правого торца, заменит Романа Харитоновича. Пиль… Пиля надо к проемам у главного входа. У главного входа быть теперь пулемету. Ну вот. Немцы отошли от правого торца и снова принялись за главный вход. Ну давай, Пилипенко.

Пилипенко давал. Пилипенко давал. От пулемета исходил жар. Перед глазами то медленно, то торопливо двигалась пулеметная лента. Стоп!

— Ленту, трясця ее матери, перекосило, — самому себе жаловался Пилипенко. Он укрылся за щиток, выровнял ленту. — И-и-хх… — застонал. Руку обожгло выше локтя, и рукав в том месте стал покрываться мокрым расплывавшимся пятном. Он почувствовал резь и взглянул на пятно: буро-серое какое-то — не ранен, значит. Ему не пришло в голову, что это все-таки кровь, кровь, смешанная с известковой пылью. Он тут же забыл о пятне. Резь приглохла, боль уже не подступала, словно вместе с пулей коснулась тела и ушла. — И-и-ххх!.. — Еще большая резь ударила в руку. Рука онемела. Еще бы. Столько времени нажимала на гашетку. Онемеет, еще бы!.. Трудно стало держать ручки затыльника. А из сада бьют… И темнеет, плохо видно, куда стрелять. А впустую нельзя. Впустую никак нельзя. Лент осталось чепуха…

Держать ручки затыльника уже определенно трудно, нет, не получалось. Но пустил очередь, короткую.

Потом боль врезалась в ноги, и Пилипенко отшатнулся от пулемета.

— Сестричка, помоги, — услышал он свой голос, слабый такой, что не узнал его. Но это простонал он, и хорошо понимал, что он.

Мария не услышала зова Пилипенко.

Что-то бухнуло. Со свистом. Сознание Пилипенко схватило: граната. Граната шлепнулась в пол, недалеко от него. Он съежился, инстинктивно прикрыл голову красными от крови руками. Еще осталось полсекунды, чтоб успеть подумать: скорее бы взрывалась… Граната взорвалась, и когда схлынули гром и огонь, тоже через полсекунды, Пилипенко ни о чем уже не думал: осколки раздробили ему колени, попали в живот, но лица не тронули.

Разрыв гранаты Андрей услышал. Он содрогнулся от толчка внутри себя. Даже голова снова закружилась, несколько секунд все вокруг вращалось, ровно столько, чтоб закрыть и открыть глаза. Он ощутил слабость в ногах, и первые шаги его были неловкими, нетвердыми.

— Пиль! Пиль! — В каком-то забытье тряс Андрей погрузневшее тело Пилипенко. — Пиль…

Потрясенный, тупо, бессмысленно смотрел он на Пилипенко. Тот, и верно, лежал, но живой — веселый, насмешливый, храбрый… В то, что видели глаза, не верилось. Не могло вериться. Он в самом деле был веселый, насмешливый, храбрый, и его не может не быть. И гибель его не воспринималась как нечто окончательное. Просто нужно время, чтоб убедиться, что его действительно нет. Но времени уже не будет. Никогда.

Гимнастерка быстро и густо пропитывалась кровью, стала багровой, словно это она убита, а не Пилипенко. Расстегнувшаяся гимнастерка открывала сильную волосатую грудь, и синяя голова девушки на ней, на фоне сердца, пронзенного стрелой, становилась красной.

Андрей бил из автомата и не заметил, как от стены у лестницы отделился Полянцев, как, протянув перед собой руки, неслышным скользящим шагом, не отрывая ноги от пола, медленно двигался на его голос, как нашарил ручки пулемета.

— Полянцев, — очнулся Андрей от потрясения, — Полянцев, — повторил.

Полянцев молчал. Неуклюже перебирал он по полу коленями, будто выбирал возле пулемета удобное положение.

— Полянцев, — почти выкрикнул Андрей, и в возгласе этом были и неуверенность, и благодарность, и смутная надежда. — Сможешь, Полянцев? Смоги! Смоги! — настоятельно, горячо просил он. — Смоги, Полянцев! Смоги!!

Полянцев молчал. Он поводил головой, как бы прислушивался: где цель? Похоже, нашел. Помедлил с минуту. Напрягся весь и надавил на гашетку.

Андрей увидел Сашу.

— Саша! Саша! Окна вот эти остаются на тебя. И левый черный ход. И за Марией поглядывай. Перебегай по необходимости! Понял?

— Понял!

— А я у правого торца. И у правого черного. Там и там. Нас всего четверо. Четверо! С Полянцевым.

По-прежнему: четыре семнадцать.

Они умрут в четыре семнадцать. Петрусь Бульба, Вано, отделенный, и Данила, и Роман Харитонович, Пилипенко, они погибли в четыре семнадцать. «Марийка, и ты уйдешь из жизни в четыре семнадцать. Удивительно, правда? Но это так. И ничего не могу сделать, чтоб тебя спасти. Я тоже, на минутку раньше тебя, на минуту позже, все равно: в четыре семнадцать…»

Почему умолк пулемет? Только сейчас дошло до сознания Андрея, что недавно стрелявший пулемет замолчал. Полянцеву не справиться, ясно же!.. «Значит, не четверо нас. Трое…» Что делать? Он бросился к главному входу, к пулемету, к Полянцеву.

Руки Полянцева цепко держали ручки пулемета, голова круто откинута назад, в черных впадинах глаз известка, сбитая с потолка, со стен, на лице тоже известковая пыль, и оттого выглядело оно серым, пепельным, как неживое. И Андрей не мог решить, жив Полянцев или мертв? В смутном свете, падавшем из западных оконных проемов, увидел дымившуюся на лбу Полянцева ранку.

Андрей услышал шорох у каменных ступеней. Резким движением оторвал от пулемета руки Полянцева, повернул ствол. Дернул шеей и быстро приложил к ней ладонь: шею пронзила боль. А в проем били автоматы, били оттуда, из-за яблонь.

Андрей почувствовал, стекало за воротник что-то теплое и мокрое и криво лилось по груди, и рубашка неприятно прилипала к телу. Он провел рукой по шее, отдававшей жаром, ему показалось, что стало легче, хоть до этого и не испытывал боли. А слабость, охватившая его, она от утомления, откуда ж еще!..

В это мгновенье за спиной Андрея раздался треск автомата. И над Андреем, над его головой склонилась долговязая фигура Саши. Это Саша стрелял. Почему он здесь?

— Вы ранены, товарищ лейтенант! В шею. В вас еще целились… прокричал Саша над самым ухом Андрея. — Вы… не… видели…

Саша полоснул снова.

Снаружи ответила длинная строчка и, как бы продолжая ее, короткая строчка. Саша упал за спиной Андрея.

— Мари-я!..

Мария уже знала, что это значит, когда Андрей так зовет ее.

— Мари-я!..

Андрей не выпускал ручки пулемета, немцы слишком близко подошли к главному входу.

Кровь медленно стекала с шеи на грудь, на спину. Андрей чувствовал, что слабеет. Он повертел головой, немного помогло. Но кровь потекла быстрее.

— Саше… Саше помоги… — почти простонал.

— И Саше… — тоже простонала Мария. — И ты же, Андрей, ранен. И ты!..

Тень колонны лежала на Андрее, и оттого казался он синим, даже лиловым, и лицо, и волосы были лиловыми.

— Сказал, помоги Саше. Слышала? Мне не мешай!

Андрей стучал короткими очередями.

Саша лежал навзничь. Старая повязка, пыльная, потемневшая, сползла со лба, и на лбу виднелись присохшие черные корочки струпьев. Мария опустилась на колени, хотела закричать, все в ней уже кричало, но крик не получился. Она подхватила Сашу под мышки, потянула за колонны. Поджав колени, пятками отталкивался он, помогая тащить его длинное тело.

У лестницы Мария остановилась, перевела дыхание, пододвинула Сашу к парте. Он сделал усилие, приподнялся и свалился на парту, длинные ноги его согнулись, касаясь пола.

Здесь, в углу, на западной стороне, еще держался уходивший свет. И закатный свет этот падал на волосы Саши, на кровь, заливавшую волосы.

— Сашенька… миленький… Сейчас перевязку сделаю.

На гимнастерке Саши, пониже груди проступило малиновое пятно, оно быстро растекалось. Бинтов больше не было. Последний бинт Мария истратила на перевязку Романа Харитоновича. Чем перевязать? Как быть?.. Быстро расстегнула блузку, сняла с себя, торопливо стащила сорочку и стала разрывать на полосы. Полосы получались широкие, неровные.

— Сашенька… — Подняла его голову, обвязала. Потом задрала гимнастерку, нательную рубаху, обнажила покрывшуюся кровью грудь. Осторожно отвела в сторону одну его руку, туго охватила полосой грудь, схватила вторую полосу и то же сделала с другой рукой и обернула бок, подвела лоскут под спину, снова под руку… Повязка, как и гимнастерка, становилась тоже малиновой, и Мария взяла третий лоскут, четвертый и накладывала их поверх уже намотанной повязки.

— Сашенька… миленький… потерпи… — Голос ее дрожал.

Саша смотрел на нее, смотрел, как перевязывала его, молчал.

Она тоже смотрела — в Сашины глаза, в них не отражалось солнце, последними лучами бившее в проемы окон. А, помнила, при солнце глаза Сашины — радостные, сильные, прекрасные!..

— Сашенька… Слово хоть! Что с тобой?..

Она хорошо знала, что с ним.

Саша неслышно вздохнул, по губам можно было догадаться, что вздохнул.

— Потерпи… Сашенька…

Но Саша не стонал, терпел. Он стиснул зубы, чтоб не стонать, это длилось мгновенье — челюсти разомкнулись: слишком, оказывается, много сил нужно, чтоб стискивать зубы. А силы оставляли его. Клейкий пот, чувствовал он, покрыл все тело, пот слишком клейкий, и он еще успел подумать, что это пот и кровь вместе. Но это совсем не трогало, единственное, чего хотелось — удобнее улечься и уснуть. И кажется, он засыпал. И еще успел он посмотреть на Марию. Глаза его, спокойные, будто говорили: он сделал все, что мог, большее ему не под силу. Губы слегка разомкнулись, словно в улыбке, тихой, мягкой, прощающей.

Мария взяла его руку: какие холодные пальцы! Только что держала эту руку, теплую, почти горячую.

Она не отпускала его руки. Он был рядом, совсем близко. Но он тих, неподвижен, и это означало, что между ними пролегло расстояние, которое земными представлениями не измерить, расстояние более далекое, чем между нею и звездой, которой и не видно даже. Так далеко ушел он в одну эту минуту.

— Сашенька!! — криком упрашивала она и трясла и трясла его плечи. Мария хотела вобрать в себя всю его боль, его муку. Он как бы выпал из мира, в котором ему можно было помочь.

Саше было девятнадцать, и больше Саше нисколько уже не будет. Теперь он на тысячу тысяч лет убит. Саше было всего девятнадцать. И рождаться зачем на такой короткий срок! — жалобно пронеслось в голове Марии.

Где-то просвистели пули, где-то разорвалась граната, где-то на пол падали куски кирпича и сыпалась штукатурка, где-то хлопнула парта. Может быть, казалось ей, ничего этого не слышала. Только это и было весь день, и память каждую минуту пробуждала все это. Мария сомкнула веки. Ее здесь не было. Она склонилась над светлой водой озерца и стирала бинт, снятый с Сашиного лба, потом расстилала бинт на выступавшем из воды валуне, потом сидела с Сашей у берега. Потом шли травянистыми зарослями болота, она впереди в непомерно больших сапогах, в которых разъезжались ноги, сзади, натруженной походкой, Саша, босой. Потом переходила реку, и Саша, от нее не отступая, помогал ей двигаться но глубокому дну. Потом мост… И Андрей… Дальше никуда не шла. Нет, блуждающая мысль бросила ее еще на плот. Ничего особенного: плот, вода, огонь с правого берега. Ничего особенного. Плот, вода… И рядом с нею Андрей и Саша. Закрытыми глазами видела она Сашу. Хороший, молчаливый, добрый, солнечный какой-то… Ей показалось, что снова лежит он на плоту, еще более спокойный, чем всегда, даже беспомощный, и равнодушный к ней.

Она вздрогнула, открыла глаза. Вот он, Саша, действительно спокойный, беспомощный, равнодушный ко всему.

— Сашенька! — Мария захлебнулась в вопле. — Я уже тоже не хочу жить…

5

Андрей и Мария напряженно дожидались темноты. Но и вечер не принес облегчения: немцы продолжали стрелять. Наверное, они и представить себе не могли, что в школе остались уже двое, хоть огонь оттуда и ослабел.

У них, у немцев, свои расчеты, когда ворваться в школу. Как бы то ни было, надо создать видимость, что есть кому вести огонь. И Андрей перебегал от окна к окну и строчил из автомата. Он уже не чувствовал ни жжения в шее, ни усталости. Он и тела своего не ощущал, словно соткан был из воздуха.

— Марийка! Не своди глаз с подсобок на дворе! В случае чего, огонь по подсобкам! Магазины у колонны! Несколько. Бери…

Он слышал ее короткие очереди.

— Не высовывайся только! Не высовывайся, Марийка! Не высовывайся!

— Да. Да, — успокаивала его Мария. — Не высовываюсь. Нет…

Андрей привалился потной головой к простенку. С шеи сползла затвердевшая от присохшей крови повязка. Он почувствовал ноющую боль. Потом боль ослабла.

— Марийка! — И ничего больше. Просто он подбадривал ее. — Марийка…

— Да. Да, — понимала она, что Андрей подбадривал ее. — Да.

В окна, выходившие на подсобки, чиркнуло несколько раз, и Мария всем телом откинулась к стене.

— Да. Да.

Ни одного выстрела не мог сделать ее автомат — магазин пуст, последний. У колонны тоже ничего нет. Вспомнила, у правого торца лежали полные магазины, два магазина Данилы, он не успел расстрелять все. Поползла туда.

В темноте нашарила магазин. Второго магазина не нашла.

Наступала ночь.

Немцы больше не стреляли. Пауза, наверное, как и вчера, до первого света. Утром все будет кончено, понимал Андрей. Немцы ворвутся в школу. Они увидят в седьмом классе «Б» Тишку и Валерика, наткнутся у лестницы на Вано, Петруся Бульбу, на отделенного Поздняева, где-то набредут и на Сянского, они увидят изуродованное тело Пиля, его гневное лицо, и Сашу увидят, и его, Андрея, с Марией увидят, они будут еще теплыми, они еще не станут совсем трупами: немцы захватят школу ни на минуту раньше, чем в ней перестанут стрелять.

Здесь, в школе, в каких-то Белых ключах кончится его жизнь. Андрей подумал об этом почти равнодушно, просто он уже свыкся с мыслью, что отсюда не уйти. «Жизнь в конце концов можно и отдать, свою жизнь. Если проникся сознанием, за что ее отдаешь и что нельзя не отдать. Это много, очень много для меня, и так мало для войны». Дойти до вершины истины значит подняться над всем и все увидеть в настоящем свете, и тогда многое, чего и быть не должно, убавится, и сожаления иные уйдут. Умирают же и так: приспело время смерти и — умирают.

Андрей и Мария сидели у пулемета, они знали: осталось чуть больше половины ленты, и еще одна, последняя. Надежды ни на что не было. И быть не могло. Снова попробовать выбраться? Ничего не выйдет. Но может быть… может быть… может быть… одному из двух повезет?.. Может быть, может быть… если отвлечь немцев… внезапным огнем по саду… и тем временем… одному попытаться… через черный ход, через огород?.. Вероятность удачи самая малая. Но может быть, может быть… Вдруг… повезет?.. Вдруг повезет?.. Если незаметно… вниз… под взгорье… Риск. И все-таки… все-таки… попытка…

— Марийка.

— Да, Андрей? — Рука Марии легла на руку Андрея, и он почувствовал ее мягкую тяжесть и тепло.

Он молчал с минуту.

— Марийка…

Теперь она молчала, ждала.

— Выбирайся отсюда, — произнес наконец Андрей. — Шанс выбраться небольшой. Конечно. Но все же… А тут, Марийка, гибель неизбежна. Оба выйти мы не сможем. Одному надо отвлекать. Да и отвлекать по-настоящему нечем, ты знаешь. Одна лента, и половина ленты в пулемете… Да две гранаты… Но это кое-что. За ночь ты успеешь уйти достаточно далеко.

— Но я не собираюсь уходить.

— Нет, тебе надо выбраться отсюда, — тихо, но настоятельно сказал Андрей.

— Нет. Мне это не надо. Мне надо быть с тобой.

— Я тоже постараюсь выбраться. Вместе же нельзя, Марийка. Нельзя. Пойми, хорошая. Я потом.

— И я потом.

— Нельзя же потом — вместе. Так не получится.

— Одной тоже не получится.

Андрей вздохнул.

— Получится. Ну вот, запомни, — продолжал он, — самое опасное — эта сотня метров возле школы. Вот где риск. А дальше ничего особенного. Может, прибьешься к какой-нибудь части, к подразделению какому-нибудь, как вот к нам. Или перейдешь линию фронта. Поняла?

— Андрей, Андрей… Я все поняла. Я поняла, что останусь с тобой.

— Конечно, со мной. Мы всегда будем с тобой… со мной. Ну так вот, не бойся темноты, — упрашивал он, словно она уже согласилась уйти, — и леса не бойся.

— Я не боюсь темноты. И леса не боюсь. И оставь! Не вынуждай меня делать то, чего я не должна делать, чего делать нельзя.

— Ну да. Нельзя делать того, чего нельзя. Конечно. Что ты! А хочешь делать. Тебе нельзя оставаться. Вот чего нельзя. Так вот, не бойся темноты, не бойся леса. Ничего не бойся.

— Я тебе сказала: не боюсь. А вот этого я тебе не сказала: если я и решусь пойти, ноги не пойдут. И не надо больше.

— Ха! Ноги. Потому и голова придумана, чтоб ногам дать порядок. Вот мы и пошутили. А теперь за дело. Все, значит. Отодвигаем парты. Давай…

— Андрей, нам и так тяжело. Зачем ты все это? — Она тоже настаивала. — Постой, — провела ладонью по его шее. — Повязка распустилась. Перевяжу.

— Ладно, ладно, перевязывай.

— А, ничего не видно. Постой.

Она осторожно разматывала то, что было бинтом. Потом ощупью обернула шею повязкой, ставшей жесткой от присохшей на ней крови.

— Мария, ты уйдешь отсюда. Это моя просьба. И приказ тоже.

Она слушала его, пугаясь и не понимая, как может он требовать от нее этого.

— Я не могу тебя оставить, Андрей. Пойми и ты. — Голос ее дрожал, она вся дрожала. — Свыше моих сил оставить тебя, пойми же.

— Не меня тебе жаль. — Андрей старался произнести это как можно злей. — Просто боишься без меня, вот и все. — Ему хотелось пробудить в ней чувство незаслуженной обиды, даже гнева…

— Андрей… — Слезы душили ее. Она прильнула щекой к его руке. Андрей… — беспомощно повторила. — Не нужно… Я все понимаю. И ты думаешь, что могу тебя оставить? Я умру с тобой.

— Послушай, Марийка, нет. Ты только пойми, хорошо? Ты не вправе умереть тогда, когда тебе хочется.

— Разве мне хочется умереть, Андрей? — Она вспомнила, как, подавленная смертью Саши, действительно больше не хотела жить. — Разве можно хотеть умереть? Я не хочу! Но если нет выхода, что же делать, Андрей?

— Нет, выход есть. Надо только попробовать. Понимаешь? Надо попробовать. Мы оба будем жить, вот увидишь. Но для этого тебе надо первой выбраться.

— Андрей, не уговаривай. Я не уйду.

— Ну пойми, одному мне потом легче будет выскочить отсюда. Ты ж рассудительная, Марийка. Я знал, что ты поймешь. Вот и хорошо. Мы сейчас приготовим дверь. Я дам очередь из одного проема, из другого, из третьего, из торцов. На короткие очереди, на совсем короткие, у меня хватит патронов. Вот и отвлеку немцев. Значит, так?

— Андрей, либо мы оба спасемся, либо оба останемся здесь. И не надо больше…

— Оба спасемся, оба… Во всяком случае, попробуем, чтоб оба. Но для этого ты должна выйти первой. И встретимся. Может, за линией фронта. Может, и в Москве. Важно вырваться… И добраться до леса. А там… Ну давай, ладно? Сейчас, наверное, середина ночи. Не будем терять времени, ладно? Немцы угомонились. Я переполошу их, огнем привлеку внимание к фасадной стороне, и в эти несколько минут, пока они разберутся, что к чему, ты должна проскочить через черный ход. Только б выбраться за школу. Это просто, если сумеешь. Надо только суметь. Ты сумеешь. И без страха чтоб. Очень важно не испугаться. По себе знаю. Так ладно, да? Вот и хорошо. Тихонечко отодвинем парты…

Он встал. Она тоже поднялась.

Она уже почти не слушала его, будто говорил кто-то другой, со стороны. Руки ее лежали на его плечах, она прижалась к нему, словно в этом и было спасение. Она чувствовала дыхание Андрея, порывистое, горячее. Уйти, оставить его здесь, на гибель, — она задохнулась, подумав об этом.

Подчеркнуто твердо сказала:

— Нет. — И качнула головой: — Нет!

Оба молчали.

Как принудить ее уйти, пока ночь? Как заставить сжать в себе все и направиться к двери в полной уверенности, что так надо? И вдруг появились слова, неожиданные для него самого, потому что подсказать их могло лишь сознание окончательной невозможности сломить упорство Марии.

— В конце концов, — Андрей гладил Марию по голове, только голова ее была покорна, она лежала у него на груди и слушалась его рук, — в конце концов, собой можешь распоряжаться как хочешь. Твое дело. Но ты распоряжаешься и мной. И мне на гибель. Пойми, пойми, пойми, одному выбраться отсюда легче, чем двоим. Одному легче, чем двоим. Пойми, пойми… Будь же рассудительной. Все! Ты уходишь…

— Андрей! — Руки Марии бессильно соскользнули с его плеч, колени подогнулись, и она рухнула на пол.

6

Осталось только… Самое трудное, самое невозможное осталось. Осталось переступить порог.

Парты отодвинуты от двери. Сняты запоры.

Андрей молча обнял Марию. Она не шелохнулась. Даже не дышала. Стояла прямая, холодная, безжизненная, и Андрей испугался: в таком состоянии нельзя выходить.

— Возьми себя в руки. Марийка. И все будет как надо. Верь. Первые минуты всегда страшно. А потом привыкнешь, и все будет хорошо. Увидишь…

Она продолжала молчать.

Он еще что-то сказал. Она отчетливо слышала его голос, но не поняла, что он сказал. Она закрыла руками лицо, будто мог Андрей видеть ее глаза, полные слез. Годы, которые прожила она, ничего, оказывается, не оставили в ее памяти, только эта и та, минувшая, ночь, все в них запомнилось, каждая секунда. И вот эта особенно.

— Ну, Марийка…

Она откинула голову назад, как бы для того, чтоб лучше рассмотреть Андрея. Но что можно увидеть в темной тесноте ночи.

— Марийка… — Голос Андрея глухой, стиснутый.

Она взяла его руку, медленно провела ею по своим щекам, глазам, губам. Еще раз… «Вот так бы умереть. Вместе. И не уходить отсюда». И сказала:

— Вот так бы умереть. Вместе. И не уходить отсюда.

Крепко прижалась к Андрею, словно это должно было успокоить ее, внушить ей мужество. Она ощутила на щеках упавшие на них колючие капли, и поняла: Андрей плакал. Мало осталось ей быть здесь, и слезы эти не успеют просохнуть. Андрей рывком чуть отодвинулся от ее лица, наверное, подумал: когда в руках автомат, не плачут.

— Марийка… Ну вот… Так сложилось в нашей с тобой жизни… И ничего не поделать. — Андрей говорил задыхаясь.

Он подумал: умирают дважды, один раз вот так, как это скоро произойдет с ним, другой раз — в памяти остающихся.

Все. Конец. Все. Все. Совсем все. Помедлил секунду и впился в ее губы.

— Иди… — Он услышал, голос ему не подчинялся. — Как только открою огонь, подожди минуты три и — давай…

— Андрей… Андрей… — Что-то важное, очень важное должна была сказать, и это выпало из памяти. — Андрей… — Что же должна была сказать? Вот что! Вспомнила: — Еще один магазин, Данилы, там, у торцового проема. Найди. Магазин… Полный… Андрей…

— Спасибо. Посветлеет, подберу. Полный магазин — большое дело. Спасибо, Марийка. Открываю огонь, так? Три минуты выжидаешь и уходишь, так?..

Быстрым шагом пошел к пулемету.

Минуты три, пока его огонь соберет немцев на фасадной стороне, она еще будет тут, рядом, а потом… «Потом уйдет навсегда. Исчезнет так же просто, как и возникла предо мной. Как прожить эти три минуты?» Этого, наверное, никто не знает… И его вдруг охватило желание повернуться, крикнуть: «Оставайся!»

Он приник к пулемету, с силой нажал на гашетку. Короткая очередь ударила в ночь. Еще. Не волноваться. Не волноваться. Менять позицию. Покатил пулемет в седьмой класс «Б». Выстрел. Выстрел. Левый проем. Очередь… Левый торец. Очередь… Очередь… Учительская. Очередь… Правый проем. Правый торец. Очередь… Не волноваться. Вот так. Очередь…

Мария долго смотрела в темноту, смотрела в сторону, где стрелял Андрей. Правый проем. Правый торец… Уже минута прошла, не меньше. Еще две минуты, подольше б, подольше б тянулись эти две оставшиеся минуты… После, там, за дверью, пустота, ни радости, ни жизни, ничего. Ей показалось, что услышала:

— Иди…

Она сделала шаг, подождала секунду, еще полшага.

— Прощай…

Она медленно обернулась, словно для того, чтоб увидеть мертвых, лежавших в коридоре, в классах. Совсем тихо произнесла:

— Прощайте все…

И неслышно выскользнула за дверь.