Понимая, как важно для отряда установить связь с партизанами и партийным подпольем, определенно действующим в городе, Млынский обратился за помощью к Матвею Егоровичу.

– Выручайте!

Дед Матвей пригладил реденькие волосы прокопченными табаком сухонькими пальцами, покрутил обвислые усы, почесал просвечивающийся затылок. Все свидетельствовало о том, что Млынский поставил перед ним очень сложную задачу и дать ответ не так-то просто. Это, если серьезно отвечать.

Молчал дед, молчал и Млынский, понимая: торопить с ответом нельзя, как-никак старику семь десятков лет. Шутка ли?

Матвей Егорович зажал в кулаке бороду.

– Тяжковатое дело ты для меня придумал, командир.

– Знаю, что нелегкое, потому и обращаюсь к вам. В этих местах вы каждую тропку знаете. Главное – людей знаете, и они вас. Понадобятся помощники, подберете без промаха. Не так ли?

– Так-то оно так, да так гни, чтоб гнулось, а не так, чтоб лопнуло. Не хвастая, скажу, командир, до войны ко мне доверие имел и стар и млад. Как теперича – не заверяю. Война повышибла люд из насиженных гнезд. Кто ушел, кто пришел. Перемешались люди, что грибы в кузове. Не к тому сказ, чтобы от дела стороной пройти. Я так понимаю: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Вот и маракую, как исправнее сделать. И не сомневайтесь: в жизни никого не подводил, не обманывал.

– А вот фашиста надо обмануть.

– Какой же ента обман, – ответил дед тоном, не допускающим возражения. – Ента, само собой разуметь надобно, военная хитрость.

– Так по рукам, Матвей Егорович?

– По рукам, командир!

Грозно шумит ночной лес, накрапывает холодный осенний дождь. Пробирается по невидимым тропинкам дед Матвей. Крупные капли отстукивают дробь на потертой кожаной шапке, струйками скатываются за воротник, отчего старик ежится, то и дело поправляет воротник, натягивает поглубже шапку.

Промокший до нитки, он добрался наконец до своего поселка, из которого ушел с отрядом, оставив здесь жену, Анастасию Васильевну. Поднялся на родное крыльцо – и стало на душе как-то легче и светлее. Сейчас заберется на жаркую печь, добротно сложенную им!

Дед Матвей постучал в окно, прислушался. В ответ ни звука. Постоял немного, постучал сильнее. Анастасия Васильевна проснулась. Не спросила даже кто. По стуку, хорошо ей знакомому, узнала: ее Матвей пришел. Засветила лампу и скорее к двери, откинула засов, распахнула.

– Мат-ве-юшка!

Не торопясь он вошел в комнату, сбросил мокрую одежду, обтерся рушником.

– Цыть, Настаська. Не помер, чего голосить.

– Не буду, Матвеюшка, не буду. Я от радости, что живой. Покормить тебя, Матвеюшка, да на отдых? Небось намаялся?

– Кончился наш отдых, Настенька. Слыхала, как немчура прет?

– Слыхала, слыхала, Матвеюшка. Голова ходит кругом от того, что люди говорят.

Кряхтя, она вытащила из печи противень с пирогами, поставила на стол.

– Испробуй, Матвеюшка. Для тебя старалась. – Приложила ладонь к груди. – Сердцем чуяла, что наведаешь меня. Испробуй, да поспи.

– Оно, конешна, не грех соснуть маленько. Утром конец побывке.

– Ты что, рехнулся, Матвей? Какой из тебя вояка? Ай не отвоевал своего? Нам помирать пора, а он "на побывку". Нехай молодые воюют, а тебе место на печи, – растревожилась Анастасия Васильевна.

– Ты что затараторила, Настенька? Словно ахтомат!

– А кто дрова на зиму заготавливать должон? Картошка вон не копана, крыша худая, а он конец побывки уже объявил.

Анастасия Васильевна бросила сердитый взгляд на мужа и полезла на печь.

Дед Матвей сменил мокрое белье на сухое, присел к столу, принялся за пироги. Заметив, что жена следит за каждым его движением, чмокнул от удовольствия, облизал пальцы.

– Сердитая ты у меня, Настенька! Таперича немец нахалистый, да больно сильный пошел. Одолеть его только всем народом можно. Намедни что командир сказал? Запамятовала? Напомню. Он сказал так: "У нас выбор имеется – победить немца или умереть".

Дед Матвей почесал затылок, продолжал:

– По моему разумению, помирать нам ни к чему. Коли так, один выход – победить. Вот и выходит, Настенька, что сидеть мне возле твоего подола никак нельзя.

Анастасия Васильевна спустила ноги с печи.

– Матвеюшка, ты же хворый. Как воевать будешь?

– Как все, – ответил Матвей. Выпрямился, стал подкручивать усы. – Чем не гусар? – Укладываясь спать, наказал: – Собери, Настенька, мне чистое бельишко. На зорьке в город путь держать буду.

– Соберу, соберу, – с досадой отозвалась Анастасия Васильевна. Она не спросила, зачем Матвею понадобилось тянуться так далеко. Сколько живут вместе, лишних вопросов никогда не задавала. Значит, нужно. Всю жизнь такой беспокойный – до всего дело есть. За то и народ уважает его. Вздохнула, поправила на Матвее ватное одеяло.

Чуть свет Матвей Егорович был уже на ногах. Положил в вещевой мешок плотничий инструмент, харчишки, наполнил самосадом кисет, не забыл и флягу с первачом. Анастасия Васильевна проводила до калитки – дальше не разрешил. Вытерла уголком головного платка, подарок Матвея, набежавшие слезы.

– Побереги себя, Матвеюшка. Фашист – он ни за что убивает…

– Для народа иду, Настенька. И не реви. Не помер же и не собираюсь пока ишшо.

Поправил на плечах вещевой мешок и зашагал к лесу, обходя образовавшиеся за ночь лужи. В лесу, когда выкатилось солнце и его теплые лучи пробились сквозь намокшую листву, стало веселее.

Облюбовал хворостину и, опираясь на нее, шел к городу напрямик, уже который раз восстанавливая в памяти советы майора Млынского. "В задумке командира я спица важная", – рассуждал дед Матвей и гордился тем, что именно ему поручено такое сложное задание, а не другому. Дошел до большого, в два обхвата, дуба, свернул на малозаметную тропку, сокращавшую путь. Солнце готовилось закатиться за лес, когда дед Матвей ступил на твердую гладь шоссе, ведущего в город. Страшно хотелось есть. Ныли ноги, но дед не думал об отдыхе. По обе стороны шоссе – поля пригородного колхоза "Октябрь", до войны самого богатого во всей области. По правую – непроходимая стена перезрелой кукурузы, по левую – бесконечное картофельное поле. "Такое богатство – и коту под хвост! – горевал дед. – Как жить стали! Радоваться бы, а тут ентих хрицев понанесло что вороньев!.."

Занятый думами, не заметил, как выскочили из кукурузы два немецких солдата, закричали:

– Рус, сдавайся!

Дед Матвей швырнул в сторону хворостину, поднял руки:

– Я не опасный!

Один из солдат ощупал карманы деда, сорвал с его плеч вещевой мешок, высыпал содержимое: рубанок, фуганок, топор, харч в отдельном мешочке. Поднял топор, потрогал острое лезвие, закричал:

– Партизан!

– Я по плотничьей части, – спокойно ответил дед.

На крик из кукурузы выскочили еще двое: немец и полицай. Полицая дед узнал по белой повязке на рукаве. Немец ощупал деда, поднял мешочек с провиантом, как бы взвесил на руке, затем развязал. Открыл флягу, понюхал, дал понюхать полицаю. Тот прислонил горлышко к волосатой ноздре, вдохнул с наслаждением.

– Самый что ни на есть первачок, господин фельдфебель, – пояснил он. – Самогон. Антик с мармеладом, как у нас говорят. Пальчики оближешь.

Полицай приставил палец к губам, чмокнул.

Фельдфебель снял прорезиненный плащ, аккуратно расстелил, чтобы не было складов, удобно уселся, достал из мешочка деда Матвея хлеб, сало, налил из фляги в пластмассовый стаканчик – он тоже оказался в мешочке, сунул деду, приказал:

– Выпивайт!

Дед Матвей опрокинул стаканчик, аппетитно провел пальцем по усам: вправо, влево. И только посмотрел на свое сало – фельдфебель не предложил закусить, а лишь смотрел на деда настороженно. Матвей Егорович догадался, обиделся:

– Я отраву не ношу, господин немецкий!

К стаканчику потянулся полицай. Фельдфебель отвел его руку, налил до краев, выпил одним глотком.

– Гут, русска водка, гут!

Тесаком откроил кусок сала. Ел так, словно сроду не едал. Выпил еще стаканчик, отдал флягу солдатам.

Полицай вытряхнул из мешочка все съестное.

– Не отрава?

– Побойтесь бога, това… господин начальничек!

Воспользовался случаем и тоже стал закусывать, думая: "Добро мое, не ваше". Флягу опорожнили мигом. Повеселевшие немцы стали рассказывать что-то смешное, смеялись, перебивая друг друга.

Дед Матвей решил, что обстановка благоприятная, обратился к полицаю:

– Отпустите меня с богом, господин начальник. Плотник я, на заработки в город держу путь.

Полицай придирчиво осмотрел паспорт деда Матвея, на ухо шепнул что-то фельдфебелю.

– Иди, дед. Они тебя отпускают. Спасибо за хорошую водку, говорят.

От себя добавил:

– Из тебя песок сыплется, а ты на заработки, – пристально посмотрел на деда Матвея. – Ежели чего не так, смотри у меня. На старость скидки не будет.

– Можете не сумлеваться, начальник. Все будет так, как должно быть: ни убавить, ни прибавить! – ответил дед Матвей. Он согнулся, чтобы собрать инструмент. Немцы не разрешили. "Ироды, они и есть ироды", – подумал про себя дед Матвей, покачал головой и несмело зашагал в сторону.

Дошел до шоссе, словно мешок тяжелый с плеч сбросил. Отдышался, перекрестился. Первая встреча с немцами состоялась. Как пойдет дело дальше? Мимо, громыхая гусеницами, проползали танки, проносились военные машины с солдатами. Многие играли на губных гармошках. Нет-нет, да до ушей долетала песня. Один из солдат широко размахнулся и швырнул в его сторону пустую бутылку. Она тяжело шлепнулась в метре от него, разлетелась на мелкие стеклышки, несколько осколков впилось в одежду. У деда Матвея сжалось сердце.

– Антихристы, вот вы кто! – гневно прошептал он.

Выждав, когда шоссе опустело, дед Матвей как мог быстро перешел на противоположную сторону, вышел на проселочную дорогу и зашагал к городу. Солнце село за лесом. Усталый, голодный, ступил он на улицы оккупированного города, того самого города, который еще совсем недавно радовал аккуратностью и чистотой, зеленью улиц и скверов. Веселый гомон детворы, счастливой и любознательной, трогал его до слез. Да, да. Не один раз дед Матвей смотрел на ребят и плакал. От счастья. Разве они так жили? Кажется, только вчера это было. А сегодня города нет. Улицы изрыты воронками, всюду битое стекло, оборванные провода, вывороченные деревья и телеграфные столбы, горы битого кирпича и изуродованного железа, обгорелые коробки домов. Черные прямоугольники окон. Запах гари. На пепелищах бродят бездомные собаки и кошки, разгребают кирпичи женщины и дети. Что они ищут здесь?

Дед Матвей подошел к женщине, спросил, как пройти на Песчаную улицу.

– Город знал, как хату свою, а тут заплутался, – пояснил он.

Женщина подняла на него воспаленные глаза, тяжело вздохнув, ответила:

– Ни улиц, ни переулков, одни развалины остались.

– Дедушка, идемте, я покажу эту улицу, – вмешался в разговор веснушчатый мальчуган, одетый в замасленную фуфайку. Деду Матвею показалось даже, что он знает мальчонку с этим озорным, усыпанным веснушками лицом, видел его в городе накануне войны во главе веселой ребячьей ватаги.

– Пошли, внучек, пошли, – ласково сказал он.

– Меня Петькой звать.

– А меня дедушкой Матвеем кличут.

Петька вел напрямик, ловко преодолевал завалы, дед Матвей скоро отстал.

Мальчуган вернулся, взял его за руку и повел по более легкой дороге. Завалы стали попадаться все реже и реже и, наконец, начался район города, почти не пострадавший от бомбардировок и артиллерийского огня.

Дед Матвей поблагодарил мальчугана за помощь, подошел к дому, в котором жил его старый приятель, тридцать лет проработавший токарем на заводе. Постучал в дверь. В окно выглянула молодая женщина, старшая дочь приятеля – Вера.

Дед Матвей вошел в дом медленно, тяжело. Болела спина, ныли ноги.

– Где отец, мать? – спросил он, опускаясь на старенький диванчик в прихожей.

– Проходите в комнату, дедушка Матвей, – пригласила Вера, а когда гость отказался наотрез, сославшись на то, что ему и тут хорошо, да и чумазый он, пришлось наглотаться пыли, она тоже присела на диван, стала с опаской рассказывать:

– Страшно даже подумать, что случилось, дедушка. Вчера ночью ворвались полицаи и немцы. Все перерыли. Унесли с собой хорошие вещи. Думали, и конец на этом, так нет. Через полчаса немцы возвратились, арестовали отца и маму и увели. Куда – и сама не знаю. Побегать бы да справки навести, так посоветоваться не с кем.

– Беда, – сказал, покачав головой, дед Матвей. – Антихристы они, а не люди. Ну, пошел я.

Вера прикрыла собою дверь, с испугом сказала:

– Разве можно идти в ночь, дедушка? Немцы схватят, и поминай как звали. Они всех хватают, кто без пропуска.

– Оно правда твоя. Заночую у тебя, дочка, а завтра подамся дальше.

Вера подала скудный ужин.

Поел дед Матвей, запил холодной водой – давнишняя привычка его – и прилег на диван. А Вера еще сидела, долго рассказывала о зверствах немцев, о том, как живут люди в городе, как ненавидят немцев. Беспокоилась за судьбу родителей, за младшего братишку, который ушел гулять да не возвращается. А на улице темно.

Ленька пришел совсем поздно, когда дед Матвей уже спал.

– Вера, знала бы ты, что делается в городе!

– Ладно, ладно, Ленька! Ешь да спать ложись, завтра расскажешь…

Ночью за окнами началась сильная стрельба. Стреляли из автоматов, пулеметов. Донеслось несколько глухих разрывов, а затем ухнуло так, что задрожали стекла. Дед Матвей уже не спал. Он стоял у окна, отодвинув чуть-чуть шторку и приложив глаз к щелочке. Из-за домов, разрезая темноту ночи, поднимались вверх языки пламени, постепенно разливаясь огромным заревом.

Вера и Ленька проснулись тоже.

– Ишь как полыхает, – сказал дед Матвей. – Ты не знаешь, дочка, что горит?

– Должно быть, жилые дома, – ответила Вера.

– Дома, дома, – передразнил ее Ленька, лежавший в кровати и не пожелавший почему-то поглядеть в окно. – Немецкая нефтебаза это, – уверенно пояснил он.

Рано утром Матвей Егорович стучал в дверь дома сослуживца по леспромхозу Касаткина.

"Человек он изворотливый, должен все знать", – думал дед.

Дверь открыла жена Касаткина, краснощекая и моложавая для пятидесяти лет. За ее спиной показался и сам Аркадий Демьянович. Схватил за руку, повел к столу.

– Вот и позавтракаем вместе, – радушно предложил он.

На столе колбаса, сливочное масло, пирожки домашнего изготовления с мясом. Такого дед Матвей уже давно не едал. Съел пирожок, застеснялся потянуться за другим.

– Бери, – заметил хозяин. – Голодные не сидим.

Положил перед дедом целую гору пирожков, стал расспрашивать, что нового в леспромхозе, кто остался в лесном поселке, были там немцы или еще нет? Матвей, не торопясь, попивал вкусный чай, – настоящий грузинский, отвечал на вопросы хозяина.

– А станки не растащили? – спросил хозяин. – Как быстро можно было бы пустить лесопилку?

Дед чуть было не подавился пирожком. Насторожился и вместо ответа сам поинтересовался:

– А чего лесопилку восстанавливать? Для кого?

– Жить-то надо, – недвусмысленно произнес хозяин, отводя глаза.

– Так ведь жисть – она разная бывает.

Касаткин не нашелся, что ответить. Вынул из кармана пачку немецких сигарет, закурил сам, угостил деда Матвея и только тогда наставительно сказал:

– Ты скажи, Матвей Егорыч, власть переменилась? Переменилась. Есть-пить надо каждый день? Надо. Еще никто не пробовал отучить себя от этой привычки. Вот так, Матвей Егорович. Отсюда сделай для себя вывод: будем работать на немцев, будем есть-пить каждый день. Откажемся – подохнем, как голодные кошки.

– Лучше с голодухи помереть, нежели совестью торговать! – не сказал, отрезал дед Матвей. Сердито дунул на сигарету, бросил ее на блюдце, направился к двери.

– Прощевайте!

– Дедушка, вы мужа не так поняли, – говорила жена Касаткина, провожая старика до калитки. – Он у меня сложный. Его понять надо.

– Мозги ему проветрить надо, вот что!

Отошел два квартала от дома Касаткина, вслух стал ругать себя:

– Старый дурень! Командир наказывал поосторожнее, а я… Горе ты, Матвей, а не разведчик!..

Злой-презлой на себя дед Матвей поднялся на самое высокое место в городе, откуда была видна вся его южная половина. Еще совсем недавно он так любил стоять вот на этом месте, любоваться городом. Все замечал: и новый дом, и новую стройку. И радовался всему новому, что появлялось в городе, украшало его. А теперь… Дед Матвей вытер шапкой вспотевший лоб, вздохнул, прошептал: "Трудноватую ты мне задачу задал, майор…"

Ранним утром следующего дня дед Матвей удивил своим приходом лесника Захара, которому приходился дальним родственником.

– Какой волной тебя прибило к нам, да еще в такую рань? – Захар когда-то служил на флоте, любил морские словечки.

– С города домой ноги волочу. Тебя вспомнил, решил повидаться. Как знать, может, и не свидимся больше. А?..

Захар молчал, думая: "Заливает дед!"

– Ты что, Захар, разговора лишился? Ай приходу моему не рад? Ай не веришь, что по тебе дюже соскучился?

Захар усмехнулся.

– Что соскучился – верю. Что травишь – тоже верю. А ты попробуй меня взять на абордаж?

– Ты, Захар, не по-морскому, а по-сухопутному беседу веди. Что ты абордажами размахался? Ежели доверия нету мне, так и скажи. Только Матвей остался тем, кем был. За свою жисть я уже видывал германца. Знаю ему истинную цену и в святой день и в будний. – Осмотрелся по сторонам и у самого уха Захара: – Ишшо в четырнадцатом я ему огоньку под одно место о-ой как поддал! – Насупил брови, спросил: – Не таись, говори, ты с хрицами, со старостами не снюхался?

– Ты что, крен набок дал? – обиделся Захар. – За кого меня принимаешь?

– А ты меня! Зачем секретничаешь? Стежка к партизанам ведома тебе?

Дед Матвей не спускал с Захара взгляда.

Захар прищурил на деда глаз:

– Ишь какой скорости захотел! Так я тебе и расскажу… сразу.

– Лиса ты, Захар, – заулыбался старик. – Ведома, ведома, по зенкам видать.

– Ничего не видать, – отбивался Захар, однако отвел глаза в сторону.

Вышел в другую комнату, вернулся с графином. Принес из кухни лук, хлеб. Наливая в стаканы самогон, сказал примирительно:

– Давай лучше подлечимся!

– Давай, давай! Меня тоже познабливает. Налили, чокнулись.

– За то, чтобы от фашицкого супостата землю расейскую скорей очистить, – сказал Матвей Егорович. – Шкодит он больно.

– Лучше тоста не придумаешь.

Выпили, нюхнули черного хлеба, закусили репчатым луком.

– Натурально – яд, а приятный, сатана! Как, Захар?

– Не так приятный, как пользительный, говорят моряки.

Дед Матвей налил по второй.

– За твоих сыновей, Захар! За то, что бьют супостата! За то, чтобы живыми вернулись, и поскорее!

Хозяин молча выпил. Не ускользнуло от Матвея Егоровича, что слова его больно резанули Захара. Проступившие на глазах Захара слезы убедили в том, что промашку дал, не то сказал.

– Старшего уже нет в живых, похоронку получили, – тихо пояснил Захар. – Пограничником был. При защите границы нашей уложили, сволочи!

– Не знал я, Захар. Прости старика. И крепись. Слезы горюшку не помощник. Мстить надо гадам! Днем и ночью мстить. Истреблять паршивцев. Всюду. В лесу. В городе. На фронте. В тылу. Где появятся…

Захар потянулся к самогону, дед Матвей отвел его руку.

– Не надо, Захар. Сурьезный разговор к тебе. Не то время, чтобы шагать в такую даль по-пустому. Верю тебе, таить ничего не буду. Не от себя пришел к тебе, от армии нашей Красной. Командир отряда Млынский, как друга, попросил: "Помоги, дорогой Матвей Егорович, связаться с партизанами. Одно дело с ними делаем". Письмо дал за своей командирской подписью. Лично партизанскому командиру.

Захар оживился.

– Стемнеет, сведу тебя с партизанами, а сейчас отдохни. Вижу, с ног валишься.

– А может, зараз?

– Зачем аврал устраивать? Надо вечером, чтобы все шито-крыто было.

– Подчиняюсь, Захарушка.

Когда стемнело, а Матвей Егорович еще спал тяжелым сном, Захар дошел до сарая, забитого сеном, припал на колени, втиснул в сено по самое плечо руку и не без труда вытащил немецкий автомат. Вытер его взятой на этот случай тряпочкой, надел на плечо. Пошел будить деда Матвея, а тот уже стоял на крыльце в полной боевой готовности – с берданкой Захара, как порешили днем.

Захар закрыл дверь на ключ, спустил с цепи собаку.

Огородом вышли на лесную дорогу, прошли немного, и дед Матвей увидел подводу, запряженную парой лошадей, молодого парня.

– Садись, Матвей, – пригласил Захар и помог деду взобраться на телегу. Сел рядом, скомандовал парню: – Поехали!

Кони затрусили рысцой. Ехали долго, и все лесом. К середине ночи, миновав молодой ельник, оказались возле озера.

– Тут спешимся, Матвей Егорович. Захар помог деду Матвею слезть с телеги, повел за руку вдоль берега. Осторожно. Медленно. Тишину нарушали только тихие всплески воды. Набегавший с озера свежий ветерок приятно холодил лицо. У зарослей замерли. Захар вынул электрический фонарик, трижды бросил им свет на озерную гладь. Минут через десять дед Матвей услышал плеск весел. В берег ткнулась лодка. Из нее выскочил человек, подошел к ним. Только тогда дед Матвей заметил, что в руках у него автомат.

– Привет вам с поселка, – негромко произнес Захар.

– Спасибо за посылку, – ответил партизан.

Губы деда Матвея тронула улыбка. "Чисто работают", – довольно подумал он.

– Поплыли, – предложил партизан.

В лодке сидел еще один человек. Только задев его, заметил партизана дед Матвей: темнотища, хоть глаза выколи!

Партизаны сели за весла. Как они ориентировались в камышовых зарослях, так и не понял старик. Только лодка не стояла, а плыла и плыла себе вперед, влево, вправо, опять вперед, и может, час, а то и два. Когда мягко ткнулись в берег, партизаны не сразу вышли, чего-то ожидали.

– Ку-ку! – неожиданно услышал дед Матвей и изумился: в жизни не доводилось ему слышать кукушку ночью. Партизаны предложили выходить.

Широкоплечий, приземистый, крепкого сложения человек – откуда он появился, Матвей не уследил – тряс руку Захара.

– Узнаешь? – спросил он.

– Как не узнать родную кровинку! Ванюшка, браток, быстрее веди нас к командиру.

Шли гуськом густым кустарником. Приятного было мало – ветки цеплялись за одежду, царапали руки, лицо. Когда наконец кустарник остался позади, дед Матвей облегченно вздохнул.

Иван по-хозяйски открыл дверь землянки. Сам вошел последним.

Тусклый свет "летучей мыши" падал на самодельный стол, над которым склонился худощавый человек в гимнастерке защитного цвета. Когда он поднялся, дед Матвей подумал, что ничего командирского в нем не было: ни росту, ни плечей. На широком кожаном поясе, с правой стороны висел неизвестный деду длинный пистолет, с левой – командирская сумка.

Командир – так решил дед Матвей – тепло поздоровался с Захаром и с ним, а после того, как Захар что-то шепнул ему, обратился к Деду:

– Рассказывайте, Матвей Егорович, с какими вестями к нам прибыли?

Матвей Егорович по привычке подкрутил усы, откашлялся.

– Прибыл до вас от командира отряда Красной Армии товарища майора Млынского. Знаете такого?

– Знаем, дедушка.

– Так вот… – продолжил было Матвей Егорович, но махнул рукой, присел на скамейку, достал из-за голенища самодельный ножик, надрезал подкладку пиджака, вытянул свернутую лентой бумажку.

– Читайте. От самого Млынского. Просил лично вручить партизанскому командиру. Ента вы и есть?

– Угадали, Матвей Егорович: я и есть, – улыбнулся партизанский командир. Развернул записку, прочел, спросил: – Лес окружен немцами. Как до города добрались?

Матвей Егорович поведал о встрече с фашистами, о том, как они обобрали его.

– Вам повезло, Матвей Егорович. Других живыми не отпускают. Отдохните с Захаром в соседней землянке, а мы посоветуемся. Ответ дадим утром.