Оторвавшись от немцев, Млынский привел отряд в самую гущу Черного леса. Вдали от проезжих дорог, на небольшой поляне, окруженной вековыми раскидистыми деревьями и живописными зарослями кустарника, обнаружили заброшенный лагерь геологов. Несколько почерневших от времени деревянных сборных домиков с заколоченными окнами оказались вполне пригодными для жилья. В стороне от них прижался к лесу длинный, добротно сбитый сарай. Рядом колодец, плотно прикрытый сверху досками.

Осмотрев лагерь, Млынский обратился к Алиеву:

– Размещайте в домиках людей, обживайтесь. Думаю, что здесь мы надолго задержимся.

– Тем более что скоро зима, – согласился Алиев.

Майор смотрел на усталые лица бойцов, выходивших на поляну, потом перевел глаза на небо, откуда, кружась на ветру, спускались на землю одинокие снежинки. "Скоро зима, – думал он, – а ведь не простая задача разместить людей".

– Хасан Алиевич, срочно организуйте работы по утеплению сарая. Оборудуйте нары в два этажа. Позаботьтесь, чтобы людям тепло и уютно было. А сейчас на подступах к лагерю выставьте боевые посты, хорошо их замаскируйте. Вокруг лагеря прикажите отрыть окопы полного профиля. В направлении дороги и на флангах нужно соорудить дзоты, установить в них пулеметы. Дзоты соединить ходами сообщения с окопами. Все подходы к лагерю заминировать. В минных полях оставить проход для себя. Проход держать под усиленным контролем, чтобы исключить несчастные случаи. Все строения нужно тщательно замаскировать, чтобы не были видны с воздуха. Осторожно разведать, что делается в радиусе двадцати – тридцати километров. Короче говоря, нужно сделать все, чтобы исключить внезапные налеты на лагерь.

Млынский заметил, что к нему мчится Мишутка. Он поймал мальчишку и подбросил высоко над собой. Тот захлебывался от удовольствия. Занятый приемным сыном, майор не заметил, как подошел Серегин.

– В одном из домиков бойцы нашли радиоприемник и к нему несколько сухих батарей, – доложил он.

– Это же здорово, капитан! Если батареи исправны и мы заставим заговорить приемник, мы же… Вы знаете, что мы можем сделать? Послушать Москву! Скоро праздник!

– Папка, какой праздник? – вмешался Мишутка.

– Октябрьской революции, – ответил Млынский, разглаживая волосы на голове мальчишки. – В этот день родилось наше государство, Мишутка. Советская власть появилась на свет. Понимаешь, родной мой?

Млынский взял за руку Мишутку, пошел с ним в домик, где обнаружили приемник. Лейтенант Кирсанов доложил, что приемник исправный, но с настройкой почему-то пока не получается.

Мишутку тоже ожидала радость: в одной из комнат бойцы нашли трехколесный велосипед, обтрепанного медвежонка и другие игрушки. Мишутка уселся на велосипед и, прижимая к груди медвежонка, подъехал к Млынскому. Глаза мальчика блестели, худенькое личико светилось счастьем.

– Ему бы играть, а он мотается по лесам, – пожалел Мишутку Серегин.

– Если бы только он один, – заметил Млынский. Расстегнул карман гимнастерки, достал фотокарточку, протянул Серегину.

– Мой сынок – Володька.

Серегин долго и внимательно разглядывал озорное личико мальчугана, беззаботно глядевшее с фотографии.

– Поразительное сходство. Тут уж никак не скажешь, что не ваш сын. Вылитый папа. Если не ошибаюсь, вы не знаете, где он?

– Не знаю, – вздохнул Млынский, пряча фотографию.

На поляне кипела работа. Красноармейцы маскировали крыши домов и сарая ветками ельника и сосен, другая группа обтесывала только что срубленные деревья для дзотов. Млынский подошел к этой группе, рассказал, в каких местах надо соорудить дзоты и как, чтобы обеспечить лучший радиус обстрела. Прошел к красноармейцам, рывшим окопы, затем к минерам, работавшим под руководством Алиева и Серегина. Помощником у них был Октай, показывавший бойцам, как закладывать и маскировать мины.

Над поляной повисла луна. Возвратилась группа разведчиков Потешина.

– Кончай работу! – скомандовал Млынский.

Матрос Потешин доложил ему, что вокруг лагеря в радиусе примерно двадцати пяти километров ничего подозрительного не обнаружено. Северо-западнее от дороги, ведущей в Черный лес, километрах в сорока – пятидесяти от лагеря немцы строят аэродром. На строительстве используются военнопленные, которых содержат на скотном дворе колхоза "Прогресс". В нескольких километрах от стройки воинский склад. Он обнесен колючей проволокой, усиленно охраняется. Сюда на крытых грузовых машинах ежедневно завозят какой-то груз. В пяти километрах от этого склада проходит двухколейная железная дорога. Немцы восстановили мост через реку, взорванный отходившей частью Красной Армии. Мост охраняется также очень тщательно. За час по железной дороге на восток проходит три-четыре эшелона с танками, артиллерией, боеприпасами и солдатами, а на запад – два эшелона с лесом, разбитой техникой, другим металлоломом, с хлебом.

– Молодцы! За такую информацию не грешно и к ордену представить. Только люди вы или птицы?

Тут-то Потешин и поведал историю, как они смогли добыть в такой короткий срок сведения.

– Вышли, значит, мы на проселочную дорогу, а Гриша Зябкин как ткнет меня под четвертое ребро. Не то от боли, не то от неожиданности я едва не заорал, да вовремя увидел под носом его кулак: ни звука. Глянул туда, куда глаза Зябкина направлены были, и замер. Фриц, настоящий фриц, шагает. Точнее, крадется так, чтобы спокойненько, ни веточку, ни хворостинку не зацепить, шума не сделать. При нем – автомат и все, как положено.

Только мы хотели провести операцию по его захвату – чем не "язык"? – припал на колени фриц и давай отгребать листья, а мы его на прицеле держали. Держали да не уследили, исчез фриц. Был, и не стало. Мы порешили подтянуться осторожненько к месту, где сгинул с земли русской фриц, но тот снова появился. Поначалу голова, а потом и остальное вылезло. Встал на ноги, отряхнулся и давай опять закладывать листьями место, откуда вылез. Камуфлировать, значит. Сделал свое дело и направился было в сторону, откуда заявился. Только автомата уже не было у фрица, вроде как бы безоружным стал. Тут и на сердце полегчало. Брать безоружного – штука не хитрая.

– "Хенде хох!" – крикнул я. Фрица передернуло, но руки он поднял. Мы к нему. Настал черед Грише объясняться, он по-немецки гергечит, сами знаете, здорово.

Первое, что сказал немец, когда узнал, кто мы, это что его имя не Фриц, а Фридрих. Потом рассказал, что он антифашист, осуждает войну и готов сдаться в плен. Фридрих и рассказал нам о строительстве аэродрома, как он подчеркнул, крупного, о складах и прочем. Рассказывал так искренне, что не верить ему было нельзя. А когда спросили, что делать с ним, ответил: "Что хотите, это ваше право". Но тут же посоветовал отпустить его.

Мол, в плен и потом можно будет, взять, а тем временем он кое в чем нам поможет.

"Я понимаю, – сказал Фридрих, – вы больше не верите, чем верите мне. Это естественно. Так вот в доказательство, что я готов вам помогать, начерчу вам сейчас подробный план расположения нашей части, строительства аэродрома. Только за один этот документ мне грозит немедленный расстрел. Расскажу и другое, что вас интересует. Разве это не убедительное доказательство? Мы можем договориться о связи с помощью тайника. – Фридрих показал на дупло в старом дереве недалеко от дороги. – А теперь решайте, что делать со мной. Можете увести меня. Я давно мечтал о переходе на сторону Красной Армии или партизан. А вот в этом месте, – Фридрих показал берлогу, из которой вылез, – я кое-что приберегаю на случай перехода к партизанам".

– В берлоге, – продолжал рассказ Потешин, – оказалось пять автоматов, три русских винтовки, несколько десятков гранат, патроны к автоматам. Фридрих при нас начертил обещанные планы, скрепил их своей подписью не задумываясь. Ну мы и решили отпустить его. Условились, что если он понадобится нам, положим в указанный им тайник записку со словами "Рот фронт". Это будет означать, что встреча на другой день между пятью и шестью часами. По совету немца взяли автоматы и патроны к ним. "Я восполню, – сказал Фридрих. – У меня такая возможность есть". Забыл еще сказать, что по-русски Фридрих говорит очень плохо, но понять его можно. Письменного русского языка не знает, так что "Рот фронт" надо написать по-немецки.

Еще Фридрих написал вот эту бумагу. Пояснил, что здесь сведения о личном составе его части, фамилии офицеров, данные о расположении охранных огневых точек.

Млынский, Алиев, Серегин ознакомились с документами, которые передал Фридрих, одобрили действия разведчиков.

– Эх, Семена Бондаренко нет! – пожалел Млынский. – Сейчас бы все перевел, и точно. Ну как-нибудь сами попытаемся разобраться. Спасибо, товарищ Потешин, вам и товарищу Зябкину за хорошую службу. Очень ценные сведения. Отдыхайте. – И к своим помощникам, когда Потешин и Зябкин ушли: – Эти разведывательные сведения открывают нам большие возможности для активных действий, но, естественно, их надо проверить. Надо тщательно разведать все эти объекты, досконально изучить систему охраны железнодорожного моста. Переброска войск, техники может свидетельствовать о подготовке нового наступления, и наша задача – всемерно помешать этому.

– Хорошо проведенная операция, помимо всего прочего, позволит нам пополнить запасы боеприпасов и продовольствия, – довольный, сказал Серегин. – Ну а бойцы не подкачают. Как, политрук?

– Настроение бойцов и командиров самое преотличное. Говорят, почаще бы проводить операции против гитлеровцев, а не только пробиваться к своим.

Млынский подвел итог:

– Товарищу Серегину мы поручим собрать более полные данные об объектах, указанных Фридрихом, – с учетом обеспечения нашей операции, а товарищу Алиеву – провести беседы с личным составом отряда. Разработкой операции займусь я. Попытаюсь и перевести документы. А теперь, если нет возражений, пора и нам отдохнуть.

Лагерь погрузился в глубокий сон. Только часовые да пулеметные расчеты, обосновавшиеся в дзотах, бдительно несли охранную службу. Вокруг шумел лес, свистел ветер. Высоко в черном небе мерцали яркие звезды. Недалеко от лагеря выли волки, чуявшие приближение зимы.

***

В Черный лес вошли в полдень. Охрим тревожился все больше и больше. Уже который раз лихорадочно обдумывал предстоящую встречу с Млынским. Как пройдет она? Поверит ему майор или не поверит? Если не поверит – все пойдет прахом!..

Несколько раз группу Вакуленчука останавливали часовые. Каждый раз они появлялись неожиданно, неизвестно откуда, и каждый раз Охрим пугался, непослушными пальцами скручивал козью ножку, просыпая самосад, и так и бросал, не скрутив.

Еще сколько-то шагов – и должна решиться его судьба. Но как?.. Может быть, последний раз он видит это ласковое солнце?..

Первыми увидели возвратившихся разведчиков красноармейцы, чинившие колодец. Радостно замахали. Вертевшийся возле них Мишутка тоже обрадовался, стремглав побежал навстречу краснофлотцам, крича: "Полундра!"

Заметив незнакомых людей, резко остановился.

Мичман Вакуленчук поцеловал его, высоко подбросил, осторожно поставил на землю, присел на корточки.

– Где майор?

– Дома, – ответил Мишутка. – У, какие у тебя щеки колючие!

Вакуленчук доложил о выполнении задания, о задержании группы неизвестных.

Майор попросил подробнее рассказать об обстоятельствах встречи со Шмилем и освобожденными им военнопленными. Ознакомился с документами, изъятыми у Охрима, сказал:

– Пригласите ко мне этого Шмиля. Хочу поговорить с ним с глазу на глаз. В прихожей обыщите: нет ли какого оружия? Всяко бывает.

Охрим вошел настороженной походкой, оглядываясь.

– Здрасте, товарищ командир!

– Здравствуйте. Присаживайтесь… Кем в полиции работали?

– Старшим следователем.

– Немалый пост!

– По блату, товарищ командир: начальник полиции, Раздоркин, по оплошности деда с бабкой мой дядюшка. Он и приветил племянничка.

– Кто направил вас в наш отряд?

Охрим почувствовал себя неловко. Наступила минута, та ответственная минута, которую он ожидал с невольным страхом.

– Как бы вам сказать, чтобы вы враз поверили. Я Охрим как бы в двух лицах. Это вы точно угадали, что меня направили в ваш отряд. Гестапо направило. Верно и то, что я согласился выполнить задание гестаповцев. Правда, самую малость покуражился. С ними шутковать опасно. Не дураки.

Охрим подробно изложил, кто его направил в отряд и с каким заданием. Передал письмо Млынской.

– На все это я пошел, повторяю, совершенно добровольно. Мало того, я ожидал такого задания, а когда получил его, считал себя счастливым человеком. Хотите верьте, хотите нет, но я радовался, как дите.

Млынский не спускал глаз с Охрима. Он и противен был ему и симпатичен: признался ведь, нашел в себе силы.

– Вот вы глядите на меня, товарищ командир, и небось думка у вас: "Ну и подлец же ты, Охрим". А я не подлец. Ей-ей, не подлец. На службу в полицию я пошел по совету соседа по дому, Павла Матвеевича. Он у нас секретарем подпольного горкома партии.

– Как фамилия? – оживился Млынский.

– Самойлов. Павел Матвеевич Самойлов. У него на левой щеке родимое пятнышко в копейку. А начнет говорить что, все руками от себя отгребает.

"Точно, Самойлов! – убедился Млынский. – Живой, значит!"

И к Шмилю:

– Продолжайте.

– Так вот Самойлов хорошо знал меня и доверял мне. "Нам, Охрим, нужен свой человек в полиции, – сказал он, – тебе придется пойти в полицию. Будешь помогать нам. А мы по приказу партии в глубоком подполье работать будем". Сами понимаете, я не мог ослушаться партийного секретаря, потому как уважал и верил ему, как себе. А чтобы мне веры больше было, он дал мне кое-какие документики и легендочку придумал. Как порешили, так и сделали. Все, что творилось в полиции, товарищ Самойлов знал до тютельки. Снабжал я его и документиками разными, и бланочками всякими. Одним словом, службу нес… – подумал, поправился, – несу исправно. А что на душе, сами понимаете. На глазах людей честных истязают, а я в стороне должен остаться. Я же не сукин сын, чтобы руки в ход пускать. Правда, голоса не жалел: кричал, ругал людей – это для немцев и их овчарок, чтобы не заподозрили. Словом, на душе кошки скребли, душу в кровь раздирали. Своему врагу не пожелаю такой должности. Теперь вижу, поняли, товарищ командир, почему я радовался, как дите, когда мне предложили к вам направиться. Самойлов, когда узнал об этом, тоже обрадовался. Мы, сказал он, давно ищем возможность установить связь с отрядом Млынского. Это боевой отряд, сказал он, и вместе мы такие дела будем делать, что немцам тошно станет.

Охрим вдруг поднялся.

– Что же это я, товарищ командир, вроде как байки вам рассказываю. Вы же мне можете и не поверить.

Резким движением Охрим отвернул пиджак, ловко распорол подкладку, достал сложенный листок бумаги, протянул майору:

– Читайте!

– "Податель этой записки, – читал Млынский, – человек наш до мозга костей. Полицаем стал по моему совету. Как тебе известно, Иван Петрович, я оставлен в городе для работы в особых условиях. Когда узнал, что и ты обосновался под боком, я стал искать пути связаться с тобой. Возможность такая представилась, и мы незамедлительно воспользовались ею. О паролях и явках, о способах бесконтактной связи мы уполномачиваем вести переговоры с тобой подателя этой записки, Охрима. Наши предложения он доложит.

Крепчайше жму руку. Твой Павел".

Млынский дружен был с секретарем горкома партии Павлом Матвеевичем Самойловым, хорошо знал его почерк, его любимые выражения "наш до мозга костей", "крепчайше жму руку".

"Письмо его", – решил Млынский. Да и опыт работы в органах государственной безопасности подсказывал, что Охрим говорит искренне. Невольно воскликнул:

– Вот это да! Вот это здорово! – И уже сдержанно: – Сами понимаете, в нашем деле каждого человека нужно знать. Вы привели девять человек, а кого знаете по-настоящему?

– По-настоящему никого. А все же за двоих могу поручиться, глаз у меня мало-мало наметан на людей.

– Тут на глазок нельзя, Охрим. Давайте договоримся так. Для всех, кто вас окружает здесь, вы тот, кого прислало гестапо. И ведите себя так, как учили вас там. А наши дела мы будем обговаривать вот тут, у меня. Подозрений это не вызовет ни у кого, даже у немецкого агента, если им удалось заслать в отряд своего человека. Вы привезли мне письмо жены…

– Мне кажется, оно поддельное, но это моя догадка, не больше. Жену вашу не видел.

– Разберемся, Охрим… Так вот, я получил письмо от жены. Я обдумываю, взвешиваю все "за" и "против", возникает необходимость – советуюсь с вами. Все логично, не правда ли?

– Оно конечно, – подтвердил Охрим.

– Вы город хорошо знаете?

– Я в нем вырос.

– Как считаете, спасти жену и сына можно?

Охрим прикинул что-то в уме, неторопливо ответил:

– Трудно. Очень даже. Но попытаться можно.

– Спасибо вам, Охрим… А сейчас нам нужно расстаться: долго засиживаться нельзя.

Оставшись один, майор еще раз прочитал письмо жены. Если бы кто наблюдал со стороны, увидел бы, как въедливо он всматривался в каждое слово, каждую букву. Затем вынул из кармана гимнастерки фотографию жены и сына и долго смотрел на дорогие сердцу лица.

Положил фотографию в карман, снова достал, взглянул, опять положил на место рядом с партийным билетом. Закурил сигарету, заходил по комнате, а в голове думы, думы… Как они там?.. Живы ли?.. Как помочь?..

Он не мог оставаться один, пригласил Алиева.

Вид майора не на шутку напугал политрука.

– Что с вами? Не больны ли вы? Млынский положил ладонь на плечо Алиева, ответил:

– Хуже, Хасан Алиевич. У меня большая неприятность. Прочтите, – и протянул политруку письмо жены.

Алиев подошел поближе к окну, пробежал глазами письмо, встревожился.

– Если не секрет, как письмо попало к вам?

– Охрим принес. Человек он наш, но пришел по заданию немцев. Письмо ему вручили для передачи мне гестаповцы.

– Почерк-то чей?

– Вроде ее рука, и решительность тона ее. В то же время от письма несет чужим, чуждым жене. Как бы вам это понятнее пояснить? В данном случае содержание письма чуждо духу моей Анны Сергеевны. Она не такая, чтобы просить помощи для себя. Она сама старается преодолеть любую трудность, встретившуюся ей на пути, и страшно ранима, когда ей предлагают руку помощи. Чтобы самой попросить – никогда. А вот помогать другим – ее страсть. Уж свою Анну Сергеевну я знаю хорошо! Чтобы не волновать меня, не причинить малейшего огорчения, она будет молчать, готова пойти на любое испытание. Из-за самолюбия, из-за обостренной гордости какой-то. А тут "опасность", "приезжай", "увези", "умоляю". Нет! Не ее это слова, чужие!

– Как бы там ни было, но если ваша семья действительно схвачена гестапо, надо подумать, как помочь.

– Спасибо, Хасан Алиевич, за участие в моем личном горе, только мы вряд ли можем помочь. Гестаповцы определенно захватили жену и сына для того, чтобы заманить в ловушку не только меня, а главное, наш отряд. Ведь они отлично понимают, что один я ничего не могу сделать. И тут, решая этот вопрос, слишком мало ошибиться нужно, чтобы накликать на отряд непоправимую беду. На мой взгляд, есть лишь одна возможность: обратиться за помощью к подпольщикам, действующим в городе.

Млынский передал в деталях свой разговор с Охримом.

– Так это же здорово! – воскликнул политрук. – Самойлов с товарищами обязательно поможет! Надо подумать, как нам через Охрима связаться с ним. А теперь, Иван Петрович, разрешите доложить результаты разведки. По данным местных жителей и наблюдениям наших людей, охрану железнодорожного моста несет взвод эсэсовцев, личный состав которого размещен в небольшом здании, что в ста пятидесяти – двухстах метрах южнее моста. Взводом командует штурмфюрер Зиберт. В дневное время охранную службу несет парный наряд, которому придана овчарка. Ночью охрану осуществляют два подвижных наряда. Интересующая нас воинская часть оказалась ротой СС. Она охраняет склады с оружием, боеприпасами и продовольствием. В течение недели немцы каждый день завозят на территорию части авиабомбы, снаряды, пользуясь при этом большими крытыми машинами. Во главе роты стоит оберштурмфюрер Мольтке. Строительство аэродрома последние пять-шесть дней ведется весьма интенсивно. Количество занятых на строительстве солдат, в том числе военнопленных, возросло. Отмечено прибытие новых партий автомашин и грейдеров. Вчера на аэродроме впервые приземлилась группа истребителей "мессершмитт". Шесть самолетов. И двенадцать бомбардировщиков. Фридрих не обманул.

Командир отряда и политрук условились: создаются две боевые группы. Одна должна взорвать мост, другая – ликвидировать роту СС и сжечь складские помещения. В ходе операции захватить оружие, боеприпасы и продовольствие.

Только вышел Алиев, зашел Серегин. Присел столу, поправил усы.

– По лицу вижу, с доброй вестью пришли, – обратился к нему майор.

– Вы как в зеркало посмотрели, весть действительно хорошая. Сержант Бондаренко возвратился. Помните, мы его посылали с донесением в штаб армии?

– Помню, как же. Студент Бауманского училища.

– С ним был рядовой Иванов. На самой линии фронта их обнаружили немцы, открыли по ним стрельбу. Бондаренко отстреливался, дав возможность Иванову перейти линию фронта. Самого его тяжело раненного немцы забрали в плен. Освободил его Охрим.

– Это хорошо, что он вернулся, – отлично знает немецкий язык. Только почему немцы ему жизнь даровали? Постойте, постойте! Охрим его освободил? А ну-ка позовите поскорее Бондаренко. В этой истории не должно быть белых пятен.

Бондаренко подробно рассказал, что с ним случилось. Немцы издевались, били. Смерть казалась величайшим благом. Чтобы положить конец мучениям, он заявил на очередном допросе, что сражался в отряде Млынского и гордится этим. Думал, что после такого заявления его тут же расстреляют, но, к его удивлению, гитлеровцы не только прекратили избиения, но даже стали лечить, сносно кормить.

"Если бы мы отпустили тебя, что бы ты делал?" – спросил как-то лейтенант, которого специально приставили ко мне, немец. "Нашел бы отряд Млынского, чтобы продолжать борьбу с вами", – не задумываясь, ответил я, понимая, что живым из плена мне все равно не уйти: гитлеровцы, как я убедился, все равно всех пленных рано или поздно уничтожают. Это мое заявление не только не вызвало ярости, но, как мне показалось, даже понравилось лейтенанту. У меня возникла мысль, что гитлеровцы задумали меня завербовать и послать в отряд как своего агента. Ничего подобного. Даже никаких намеков на сотрудничество. Вскоре мне сказали, что я практически здоров и должен ходить на погрузку леса. Ходил, а сам подумывал, как бы бежать. И такая возможность подвернулась. Благодаря Охриму. Он уложил охранявших нас полицаев, освободил девять человек. Решили уйти к партизанам, но никто не знал, где их искать. Тогда я сказал, что знаю примерное местонахождение нашего отряда, назвал вашу фамилию. Охрим и другие обрадовались. Я и повел.

Млынскому стало ясно, почему гестаповцы сохранили Бондаренко жизнь, почему послали на погрузку леса. Хитро задумано!..

– Отдыхайте, сержант. Вы заслужили отдых. А Иванову удалось перейти линию фронта? Вы уверены в этом?

– Твердой уверенности нет.

Когда Бондаренко ушел, майор спросил Серегина, какого он мнения об Охриме.

Серегин пожал плечами.

– Откровенно говоря, я еще не разобрался в нем. Не знаю, что и сказать. У нас есть пословица: "Черного кобеля не отмоешь добела". Она подходит к Охриму. Все-таки служил в полиции, да еще старшим следователем. Как бы он сейчас ни старался, этот черный период его жизни не выбросишь из его биографии. Наши ребята узнают, у многих, если не у всех, на душе горький осадок останется.

– Это верно, если человек предатель, но Охрим утверждает, что в полицию он поступил по заданию секретаря подпольного горкома партии.

– Сказать все можно, язык без костей.

– Поживем – увидим. – Млынский улыбнулся и протянул Серегину записку Самойлова.

Тот читал, не скрывая своего удивления.

– Товарищ майор, я совсем запутался!

– Записка настоящая. Ей верить можно.

– Значит, Охрим…

– Совершенно верно, Охрим – наш человек. Немцы задумали против нас каверзу. У нас хорошая возможность "поиграть" с гестаповцами. Вы беседовали с теми, кого по указанию гестапо освободил Охрим?

– Да. Бондаренко, конечно, не вызывает никаких сомнений. Давно его знаю, и с наилучшей стороны. Понравился мне Октай, азербайджанец. Говорит, коммунист, партбилет сдал командиру, когда шел на задание. А как сейчас проверишь? Но чувствую, наш человек.

– Охрим его тоже хвалит. Может, подойдет в адъютанты ко мне? Давай посмотрим? Проверим одновременно.

– Хорошо, – ответил Серегин.

– Какое настроение у бойцов? – поинтересовался Млынский.

– Отличное. Люди отдохнули, привели в порядок одежду, оружие. Правда, они хотят знать, что делается на фронте, получать письма от родных, близких.

– Желание естественное. Со временем и эти проблемы решим. Не все сразу… Да, как с радиоприемником?

– Обещают скоро наладить.

– Поторопите, через три дня праздник.

– Будет сделано, – заверил Серегин.

За беседой незаметно прошло время. Стемнело. В комнату вошел Мишутка. Он зажег лампу, поставил на стол котелки с пшенной кашей, налил в кружки кипяток, уселся на топчан, сказал:

– Ешьте, а то все остынет.

– А ты почему не ешь? – спросил Млынский.

– Я во как наелся с матросами, – весело ответил Мишутка и для наглядности провел пальцем по горлу. А потом соскочил с топчана, подошел к столу и тихо спросил: – Папа, почему так долго не приходит тетя Зина? Может, ее немцы убили?

Млынский обнял Мишутку за худенькие плечики.

– Не беспокойся, сынок. Тетя Зина скоро вернется. Сбегай-ка еще за кипятком и ложись спать.

Когда Мишутка выпорхнул из комнаты, тревожно сказал Серегину:

– Может, действительно, что случилось? Может, Зиночку и деда Матвея захватили гитлеровцы? Сейчас же пошлите двух бойцов, как условились с Матвеем Егоровичем, к нему в поселок. Если там не окажется, пусть проберутся к озеру.

Вошел Алиев.

– Товарищ майор! Боевые группы сформированы, обеспечены боеприпасами и готовы идти на задание в любую минуту.

Млынский достал из планшета список личного состава отряда, другие документы, передал политруку.

– До нашего возвращения вы остаетесь за командира отряда. Следите за безопасностью базы. Под своим контролем держите подготовку к празднику.

– Праздник будет хороший, если, разумеется, вы благополучно вернетесь.

– А мы умирать не собираемся. У нас впереди уйма непочатых дел, – шутливо ответил Млынский.

***

Боевые группы вышли из лагеря на зорьке. К рассвету следующего дня подошли к исходному рубежу. Группа под командованием Серегина пошла в направлении железной дороги – она имела задание взорвать мост. Группа, которую возглавил Млынский, глубоким оврагом незаметно пробралась к огороженному высоким дощатым забором поселку, занятому гитлеровской воинской частью, и залегла поблизости в кустарнике.

Семен Бондаренко в штатской одежде, с повязкой полицая на рукаве, вышел на дорогу и уверенно зашагал к воротам, где стоял часовой.

– Хенде хох!

Семен послушно остановился и по-немецки сказал:

– Я полицейский, несу срочный пакет оберштурмфюреру господину Мольтке! – и показал заклеенный пакет.

– Гей цу мир!

Бондаренко медленно подошел к часовому, вручил пакет.

Было еще темно, и часовой, силясь разобрать адрес, вошел в освещенную проходную.

Как только он отвернулся, Семен всадил финку ему под левую лопатку, сдернул автомат с упавшего и хрипевшего часового, выскочил к воротам, дал знак товарищам.

Зорко наблюдавшие за ним бойцы через минуту были уже у проходной.

– Бондаренко и Октаю взять проходную и ворота под наблюдение, остальные за мной! – скомандовал майор.

Далее все шло по плану.

Взвод лейтенанта Кирсанова направился к штабу, мичман Вакуленчук повел матросов снять часовых у складов, остальные во главе с Млынским атаковали казарму. Действия бойцов были стремительны: в окна полетели гранаты, пытавшихся выбежать из казармы эсэсовцев скосили автоматными очередями.

Приказав подобрать раненых бойцов, Млынский повел свою группу к складам. Матросы задание выполнили. Оставалось сбить замки и по-хозяйски определить, что и сколько взять.

"Добра горы, а на себе много ли унесешь?" – думал майор. Очень жалко было ему оставлять трофеи, да что поделаешь.

– Товарищ командир, за складскими помещениями обнаружено пять крытых грузовых машин, – доложил подбежавший боец. – Что с ними делать прикажете?

– Да что ты? Одну машину загружайте ранеными, остальные подавайте под погрузку. Мигом!

Взвод Кирсанова тоже успешно выполнил свою задачу. Уничтожив оказавших сопротивление небольшую охрану и еще спавших штабных офицеров во главе с оберштурмфюрером и захватив документы, он вышел к воротам и присоединился к основной группе.

Когда машины покидали немецкую воинскую часть, взметнулись огромные языки пламени.

Позади каждой машины, заметая следы, тащилась разлапистая елка. Привязать их приказал Млынский.

***

В нескольких километрах находилось воинское подразделение гауптмана Зиберта, охранявшее железнодорожный мост. Перестрелки, которая завязалась между бойцами Млынского и эсэсовцами Мольтке, ни Зиберт, ни его солдаты просто не слышали. Зиберт поднял тревогу лишь тогда, когда ему доложили, что у Мольтке горят склады.

Зиберт кинулся на помощь Мольтке, впопыхах взяв с собой почти всех солдат, оставив охранять мост лишь несколько автоматчиков. Серегин воспользовался благоприятной обстановкой. Его снайперы довольно легко уложили часовых, а подрывники спокойно заложили тол.

– Всегда бы в такой обстановке работать нашему брату, – шутили они, когда закончили свое дело. – Положил взрывчатку, прикинул. Не понравилось – в другое место переложил ее, милую.

Взрыв был страшный. Мост приподнялся и тяжело рухнул в воду. Серегин вывел людей из камышей и стороной обошел усадьбу колхоза "Прогресс". У шоссейной дороги пришлось залечь: по ней в направлении железнодорожного моста неслась колонна грузовиков. Съежившись от холодного ветра, плотно прижавшись друг к другу, натянув на уши пилотки, в них сидели солдаты. За машинами, ревя моторами, двигались бронетранспортеры.

Когда шоссе опустело, группа Серегина пересекла его и кустарником вышла к лесу.

В это время группа Млынского уже достигла района Черного леса. Машины оставили в пятнадцати километрах от базы, замаскировав их. Боеприпасы и продовольствие перенесли на руках. Война научила: лишняя предосторожность лучше малейшей беспечности.

Утром Млынский вызвал Октая. Попросил рассказать о себе, о семье, а отпуская, неожиданно сказал:

– С завтрашнего дня приступайте к исполнению обязанностей моего адъютанта.

– Слушаюсь! Разрешите идти?

– Идите.

С трудом удержался не побежать. Хотелось с кем-либо поделиться своей радостью. С крыльца увидел проходившего мимо сержанта Бондаренко.

– Семен, друг, подожди!

Протянул руку.

– Поздравляю, Семен!

– С чем? – удивился Бондаренко.

– С успешным выполнением задания. Ты здорово снял часового. От тебя все зависело.

– Пошли тебя, ты сделал бы то же и так же, не хуже.

– Скромность – это, брат, хорошо, но когда у тебя радость, обязательно хочется поделиться с нею другу. Чтобы пополам ее разделить. Присядем, – показал Октай на перевернутый пустой ящик. – Вот как сейчас мне, – продолжал он. – Майор меня вызывал. Расскажи, говорит, о себе, о семье. Все честно рассказал. Таить мне нечего. Честно жил, честно живу, честно и погибну, если такая судьба. Правда, Семен, что он – чекист?

– Кто, Млынский? Правда.

– Душевный человек. И насквозь видит. Ведь увидел же, что я свой, советский. Говорит, адъютантом моим будешь, товарищ Октай. Значит, Семен, поверил? Ну, скажи, скажи? Самое нужное слово – слово друга.

– Значит, поверил, – улыбнулся Бондаренко.

– И я так, Семен, решил! Знаешь, как это отлично, когда тебе доверяют? Немцы мне не доверяли, когда контуженого взяли в плен. И я радовался, что они мне не доверяют. Иначе подлецом бы себя назвал. Когда свои не доверяют, и жить незачем. Вот и боялся я, Семен, как меня примут свои. Поверят ли, что я честный человек, коммунист?.. Ой, извини. О себе и о себе. А не спрошу, почему ты все эти дни грустный какой-то? Поделись с другом, легче будет. По себе знаю.

– А чему радоваться? Немцы, как дьяволы, рвутся в глубь страны. Никак не остановим. Отец и мать погибли, девушку потерял. – И, тяжело вздохнув: – Личное мое горе, брат, переплелось с общественным. Получилось вроде огромного кома. Вот он и давит.

– Дорогой мой, большое горе у тебя, у меня, у всех людей наших. Значит, по-твоему, мы должны быть грустными? Нет, брат, жизнь штука сложная, она идет по своим законам, с ними считаться изволь. – Октай снял шапку, провел рукой по голове и, улыбаясь, добавил: – Смотрю на тебя и вижу, грустишь и потому, что любишь.

– Я не зеркало, ты не цыганка, как узнал?

– Глаза твои лучше всякого зеркала. Это – раз. Со мной такое тоже было – это два. Правда, слишком давно. Ты знаешь, я как увидел свою черноглазую Лейлу, сон потерял, все из рук валилось. Куда ни иду, где ни сижу, что ни делаю, а она стоит перед моими глазами: фигура точеная, коса до пят, лицо красивое, а улыбка – слово не подберешь, посмотреть надо. Понимаешь, стоит такая, как созревший персик в лучах восходящего солнца. Смотришь и насмотреться не можешь, одно расстройство. Отец узнал, как я страдаю, долго думал, но потом поженил нас. Лейла оказалась хорошей женой. Народила мне пять сыновей и одну дочь. – Тяжело вздохнув, добавил: – Как они там без меня?.. Вот прогоним немцев, я у тебя на свадьбе такой шашлык и букер-буря приготовлю, весь Киев закачается. – Посмотрел на Бондаренко лучистыми глазами, уточнил: – Если свадьба в Москве будет, и туда приеду.

– Спасибо, друг. Прогуляемся?

У сарая, переоборудованного под жилье, столкнулись с Охримом. Поздоровались.

– Спешу на пост, – пояснил Охрим.

– Служба – не дружба, – отозвался Октай, – опаздывать нельзя. – И с обидой: – Освободить освободил, да тут же позабыл. Почему не заходишь?

– Зайду, зайду.

После разговора с Млынским у Охрима словно гора с плеч свалилась. Но тревога еще осталась: надо было продолжать игру с гестапо, выдавать себя за преданного агента.

Охрим помнил предостережение Млынского, что Зауер и Шмидт обязательно будут проверять его через своих агентов, а искать их надо прежде всего среди тех, кто пришел в отряд вместе с ним. Охримом. И сам Охрим понимал, что лучшего пути для внедрения в отряд гестаповских шпионов не придумаешь. Старался вести себя так, будто он выполняет задание Зауера и Шмидта: у тех, кого он привел в отряд, вроде как осторожненько выспрашивал, как им понравилось в отряде, выстоит ли отряд, если вдруг нагрянут немцы и навяжут бой… По совету майора Охрим не завязывал подобного разговора лишь с Бондаренко и Октаем.

Двух агентов гестапо Охрим определил быстро: появились в отряде недавно, вместе с ним, а уже знали, как вооружены бойцы, где какие подходы к отряду заминированы, сколько бойцов в отряде, сколько и каких боеприпасов, сколько раненых, продовольствия.

Охрим понял и то, что эти лица, выдававшие себя за военнопленных, знают и о его связи с гестапо.

Поздно вечером, когда Охрим прилег отдохнуть, к нему пристроился рядышком боец, который проявил особую радость, когда он застрелил полицаев. Извинился, что беспокоит так поздно, и тихо, чтобы слышал только Охрим, произнес:

– Я солдат хозвзвода, меня здесь зовут "Иваном". С сегодняшнего дня, "Рейнский", ты будешь выполнять мои приказания.

– Хорошо, – ответил Охрим.

– Как чувствуешь себя? Нервы не шалят?

– Ничего… Терпимо.

– Кажется, дела наши идут нормально. – И, кивнув в сторону проходивших бойцов: – Это все будущие мертвецы, но об этом потом. А сейчас скажи: что ты добыл за эти дни?

– Есть кое-что, – ответил Охрим и сунул в руку "Ивана" записку: – Здесь все изложено.

Положив в карман записку, тот предупредил:

– Больше не писать. Держи все в голове. При встрече будешь рассказывать. Обнаружат донесение, петли не миновать.

– Понятно, – согласился Охрим.

– Теперь слушай меня внимательно. Если Млынского не удастся вывести в город, его надо ликвидировать. Сделать это поручается тебе. Детали обговорим, когда придет время. Ко мне не подходи. Нужно будет – сам найду тебя. Запомнил?

– Запомнил.

Охрим пошел в сарай, в темноте отыскал ощупью свое место. Долго лежал с открытыми глазами. Думал: в городе было очень трудно, здесь не легче…

Дед Матвей подошел к своему дому далеко за полночь, перед рассветом. Постучал в окно. Жена не ответила. Постучал сильнее. Ни звука. Бросился к двери. Оказалась незапертой. Волнуясь и теряясь в догадках, сунулся в хату, чиркнул спичку. Взметнувшийся язычок пламени разорвал темень.

Не поверил глазам своим, засветил лампу – на стене, как прежде, висела.

Только она и на месте. Домашние пожитки разметаны по комнате. Стол и скамейки перевернуты. На полу сплошь черепки разбитой посуды. Кровать – словно свинья в ней походила. Вместо подушек – жалкие клочья, а пух, выпущенный из них, порошей покрыл все. Шагнул ближе, пушинки заметались по хате.

На подоконнике пустые пачки от немецких сигарет, груда окурок и пепла в тарелке.

Больно кольнуло под ложечкой. Понял, кто похозяйничал в его хате, и пуще прежнего забеспокоился. Где старуха? Что с ней?..

Вышел из хаты, держась за стену, чтобы не свалиться, зашел за угол, сделал десяток-другой шагов, озираясь по сторонам, до боли в глазах всматриваясь в темноту. За хатой росла развесистая яблоня, посаженная и выхоженная его Настей. Она любила дерево, как дитя, под ее тенью коротала редкие минуты отдыха. Сколько раз, бывало, забежит после отлучки Матвей в хату – Насти нет. Не волнуется, знает, сидит его Настя под яблоней на скамеечке и любуется своим деревцем. Вот и сейчас по привычке пришел Матвей к яблоне. Не досмотрел в темноте, оцарапался. Тут только вспомнил, что в кармане электрический фонарик, подаренный партизанским командиром Батько.

– Тьфу ты, дурень старый! – выругался Матвей. – Совсем головы лишился!

Достал фонарик, нажал на кнопку и отшатнулся: Настя висела на толстом суку яблони лицом к нему. Худая, необычно длинная. Седая голова откинулась набок. На груди фанерка, на ней что-то написано черной жирной краской.

Дед Матвей осветил фанерку, прочитал вслух:

– Партизан.

Качнуло деда Матвея. Дотянулся до яблоньки, обнял, не упасть чтобы.

Не держат ноги, и только! Никогда такого не бывало!

– Ах, Настя, Настенька! Забрать бы тебя с собою! Да кто знал?..

Вся жизнь прошла перед дедом Матвеем, тяжелая трудовая жизнь, пока он стоял безмолвно, обняв Настину яблоньку.

Оттолкнулся от яблоньки, принес одеяло, что помягче, ватное, расстелил, чтобы складок не было. Перерезал ножом веревку, не удержал Настеньку, упала она на одеяло, а ведь хотел спустить осторожненько. "Не те силы! – подумал огорченно. – Стареешь, Матвей Егорович!.."

Подложил под голову Настеньки шапку, завернул края одеяла, укутал. Ночь-то холодная.

Рядом и стал сколачивать гроб из припасенных на всякий случай досок. Не заметил за жаркой работой, как неслышно подошли к нему два краснофлотца с автоматами.

– Здравствуйте, дедушка Матвей, – сказал один из матросов. Старик узнал Потешина. Ответил, смахнув рукавом слезу:

– Пока был в лесу, немцы жену повесили.

– Мы отомстим им, дедушка.

Потешин приказал товарищу внимательно наблюдать за дорогой, ведущей в поселок, снял с плеча автомат и стал помогать деду Матвею. Вскоре гроб был готов.

Анастасию Васильевну похоронили под ее яблоней.

Постояли в скорбном молчании. Дед Матвей взял горсть земли с могилы, завязал в платочек. Узелок опустил в карман. Надел на плечо автомат.

– Пошли, сынки!

Когда проходили возле лесопилки, Матвей Егорович обратил внимание на то, что окна ее выкрашены свежей краской, навешена новая дверь и стружки еще не убраны. Не устоял перед соблазном, подкрался тихонечко, заглянул в окно. Ровным рядом, словно в строю, стояли станки. Вдоль них вышагивал полицай.

"Люминации не хватает! – подумал, рассердившись, дед. – Устроим, устроим!" Сдернул с плеча автомат. Звенькнуло стекло. Полицай откинулся на спину.

– Сынки! – крикнул Матвей Егорович Потешину и его товарищу. – Бросай стружку вовнутрь! Зажигай люминацию по Настеньке!..

До отряда добрались только на третьи сутки. Дед Матвей сразу к майору.

Млынский обнял деда.

– Докладывай, дорогой мой Матвей Егорович. Рад видеть вас живым.

У Млынского были Алиев, Серегин и Мишутка.

– Дедушка, а тетя Зина почему не пришла? – спросил Мишутка.

– Привет тебе передавала, – не сразу ответил дед Матвей и, взглянув на Млынского, добавил: – Ишол бы ты, внучек, спать. У нас тут разговор взрослый.

– Да, да, сынок, иди, – сказал Млынский, поняв, что не радостные вести принес дед. Сам закрыл за мальчиком дверь. – Ну, Матвей Егорович?..

– Вожжами бы Матвея Егорыча! Проваландались у озера, и хрицы налетели с собаками…

Дед рассказал, что произошло у. озера, что ему говорили оставшиеся в живых партизаны из группы Петра Наливайко.

– Докторша молодцом отбивалась, да будто ее заполонили, – закончил удрученно Матвей Егорович. Свернул козью ножку, затянулся, глухо добавил: – И Настеньку мою хрицы… На яблоньке… Сама посадила, когда сынка бог дал… Неужто, товарищ командир, отлеживаться тут будем? Бить их, нелюдей, осквернителей земли русской!..

– Для этого и в кулак собрались, Матвей Егорович. – И к Алиеву и Серегину: – Значит, как условились, завтра докладываете свои соображения об акции против гестапо и полиции. Может, и Зиночка еще жива…

Рано утром к Млынскому пришел Октай.

– Товарищ командир, разговор есть.

– Слушаю.

– Я об Охриме. Чего-либо подозрительного я за ним не замечал. Оговаривать не буду. Да только он решительно мне не нравится.

– Почему?

– Сам не знаю.

– Но какие-то основания у вас должны быть? Он что – интересовался чем? Выпытывал у вас что?

– Не скажу, что интересовался, тем более выпытывал. Он о зверствах фашистов рассказывает.

Млынский ткнул сигарету в пепельницу, затушил ее.

– Вы говорите, Охрим подозрительный. Только я не пойму, что подозрительного в нем из того, что вы рассказали. Может, чего не договариваете?

– Понимаете, товарищ майор, чувствую, что человек этот не тот, за которого он себя выдает, – за раскаявшегося полицая, а объяснить не могу.

– Чтобы сделать вывод о человеке, тем более когда заподозрили его в чем-то нехорошем, антигосударственном, согласитесь, одних чувств недостаточно. Нужны бесспорные доказательства. Если Охрим кажется вам чем-то подозрительным, не спешите с выводами, присмотритесь. И условимся: никаких самостоятельных действий, никаких допросов ему не устраивайте. Заметите что-то серьезное, сразу ко мне в любое время дня и ночи. Именно ко мне. Поняли? А сейчас позовите Шмиля. Разумеется, я не собираюсь передавать ему наш разговор.

– Слушаюсь!

Октай разыскал Шмиля. Не особенно любезно сказал:

– Майор вызывает.

– Зачем?

– О своих действиях майор мне не докладывает. Поторопись.

Млынский встретил Охрима радушно, угостил сигаретами.

– Как чувствуете себя в отряде?

– Грустно, когда не можешь сказать людям, что ты свой, советский. Кое-кто видит во мне прежде всего старшего следователя полиции. Вот Октай сейчас, как на врага, взглянул, когда ваше приказание передавал. А так со своими-то куда легче, чем с полицаями да гестаповцами. Радостней на душе стало. По детям вот сильно тоскую.

– Мы все страдаем этой пока неизлечимой болезнью.

– У меня новости, товарищ командир.

– Докладывайте.

Охрим подробно рассказал о встрече с "Иваном".

– Нервишки сдали у гестаповского резидента, – сделал вывод Млынский. – Это на руку нам с вами. Все, что нужно, мы предусмотрим, но и вы не будьте беспечны. Будьте бдительны, осторожны. Схватка предстоит опасная.

Млынский медленно зашагал по комнате – в последнее время он всегда ходил, когда обдумывал сложные вопросы.

– Скажите откровенно, Охрим, – наконец заговорил Млынский. – Вы могли бы незаметно провести в город группу наших людей?

– Можно оно можно, только очень тяжко.

– Знаю, нелегко, поэтому и советуюсь.

– Рискованно, – пояснил Охрим. – Но ежели все хорошо обмозговать, пожалуй, можно. Готов пойти на это задание.

– Отлично! Тогда слушайте. С чем не согласны, скажите честно. "Иван" знает, что именно вам гестапо поручило выманить меня из леса и привести в город? Знает. Определенно, гестапо предусмотрело и другой вариант: мол, Млынский из осторожности сперва может послать с вами в город несколько надежных людей. Ну, хотя бы для того, чтобы проверить, что жена и сын действительно находятся в городе по указанному в письме жены адресу. Гестапо – серьезный противник. Вы проведете в город группу наших разведчиков. Конечно, мы все тщательно продумаем. Продумать надо, как все объяснить и тому же "Ивану", а главное Зауеру и Шмидту, к которым вы обязательно должны явиться.

Млынский достал из планшета план города, разложил на столе.

– С какой стороны легче проникнуть?

– С южной, конечно.

– Почему?

Охрим, пользуясь карандашом, как указкой, стал пояснять:

– С севера и запада город подпирают леса. Немцы страх как боятся партизан, поэтому усиленно контролируют все дороги и тропки с этих сторон. С юга и востока город межует с пахотными полями, колхозными. Здесь дороги охраняются полицаями. С ними общий язык я найду. Недаром же я оставил Петренко ключ от своего сейфа: там есть убедительные для него доказательства преданности ему. Сделал это я по совету товарища Самойлова.

– Думаете, он залезет в сейф?

– Мало сказать – думаю: головой ручаюсь. Петренко все обшарит, все общупает до ниточки. Найдет поклоны и себе, и Кранцу, и Шмидту, и Зауеру. Гестаповцам я написал – нету другого такого верного слуги, чем господин Петренко. В восторг придет гитлеровский холуй!

– Ну что же, все складывается как нельзя лучше. А "Ивану"… – Млынский перешел на шепот, – вот что скажите…

Как только стемнело, Охрим, нарушив указание "Ивана", разыскал его возле кухни, потянул в сторону, тихо сказал:

– Важные новости имеются: Млынский в город идти не собирается, меня посылает.

– С каким заданием?

– Передать жене записку.

– Что там, в записке?

– Пока не знаю, не получал.

"Иван" выругался.

– А ты пробовал уломать его, чтобы сам пошел? Он нужен нам, а не бумажка его!

– Да уж как ни старался. Фанатик! Готов семьей пожертвовать ради, как ее… идеи, что ли… А может, запиской предупредит, когда и где встреча? А может, хочет проверить, там ли семья? Как думаешь?

– А что? Может, и так. Дрожать не нам – Млынскому нужно.

– Оно конечно, – согласился Охрим.

"Иван" взял Шмиля под руку, повел в лес. Остановился у березы, ткнул пальцем в надрез.

– Моя работка. Будет что срочное – черкни и сунь сюда, под кору. Я рядом. Тут же приберу, а тебе передать нужно что, найдешь здесь же. Только как учили: прочитаешь – в огонь.

– Оно, конечно, только так.

– А теперь иди!

Охрим подошел к повару, получил полкотелка супа, два сухаря, уселся под деревом с бойцами.

***

На следующий день немецкие разведывательные самолеты появились в непосредственной близости от лагеря. Вдоль и поперек они утюжили лес, прижимаясь к самым верхушкам деревьев. Изредка слышались пулеметные очереди: так, на всякий случай. И хотя не было никаких признаков того, что немцы обнаружили лагерь, Млынский приказал всем бойцам и командирам строго соблюдать маскировку, без дела из помещений не выходить, печки топить только ночью. Бойцы чистили оружие, чинили одежду, обувь. Особенно доставалось Бондаренко. Как заправский парикмахер он наголо стриг красноармейцев. Очередь его клиентов не уменьшалась. Работа шла под непрерывные шутки и смех.

Когда остриг Октая и поднес машинку к его усам, Октай вскипел:

– Зачем срезаешь?

– Не будет усов, будешь моложе.

– Зачем моложе? Лейла любит меня с усами. Без них совсем нет красоты. Это – раз. В них сила мужская. Это – два.

Бойцы встретили слова Октая взрывом хохота.

– Ладно, ладно. Чтобы жена не разлюбила, я только подправлю.

***

Дул ледяной ветер. Пришлось поднять воротник шинели. Млынский обошел посты, просил быть повнимательнее, поговорил с бойцами. Навестил раненых. Распорядился получше протопить помещения. Вернулся как бы окрепшим: встреча с бойцами всегда придавала ему сил.

Стянул гимнастерку и стал пришивать чистый подворотничок, оторвав от выстиранного носового платка узкую полоску. Кто-то толкнул в спину, так что майор уколол палец.

– Буду мешать тебе, – сказал Мишутка, пытаясь залезть на широкую спину майора.

Млынский порадовался тому, что мальчишка начал уже шалить.

– Ты где это пуговицы растерял?

– Какие пуговицы?

– От рубашки.

– Они сами потерялись.

– Снимай рубашку, будем пришивать вместе.

За этим занятием их и застал Алиев.

– Ремонтируетесь?

– Не то слово. Готовимся к празднику, – уточнил майор.

Получив рубашку с пришитыми пуговицами, Мишутка неохотно удалился. Он уже знал: когда к папе приходят его помощники, надо уходить.

– Слушаю вас, – обратился майор к Алиеву.

– Нашими разведчиками установлено, что немцы закончили строительство взлетной полосы. Сегодня на аэродроме приземлилось девять истребителей и около трех десятков бомбардировщиков "Юнкерс-87". Зафиксирована доставка на аэродром авиабомб и горючего. Охрана усилена за счет прибывшего подразделения. Нужно побыстрее нанести удар.

– Так-то оно так, только все нужно хорошо обдумать… Завтра праздник Октябрьской революции, получше накормите бойцов.

– Продуктов маловато.

– После праздника возьмем у гитлеровцев. На этом аэродроме.

– Отлично! Тогда пойду распоряжусь.

***

В этот день все проснулись раньше обычного. Настроение приподнятое. После сытного завтрака собрались в сарае, приспособленном под казарму. Посередине на самодельном столике стоял старенький радиоприемник.

– С великим праздником вас, дорогие товарищи! – торжественно поздравил майор. – Лейтенант Кирсанов, включите приемник!

Затаив дыхание, все с нетерпением смотрели на облезлую коробку приемника, еще не веря, что он может заговорить, что может состояться сам парад Красной Армии именно в Москве, на Красной площади: ведь гитлеровские листовки утверждали, что Красная Армия разгромлена, что немецко-фашистские войска уже подошли к Москве и 7 ноября 1941 года на Красной площади будет их парад…

Лейтенант Кирсанов, связист по военной специальности, повернул рычажок, сам волнуясь. Приемник затрещал, захрипел. Лейтенант что-то подкрутил, и все отчетливо услышали:

– Говорит Москва!

Кто сидел сзади, кинулся поближе.

– Да тише вы, черти, тише!

И вдруг знакомый-презнакомый голос. Такой же спокойный, уверенный:

– Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков!..

– Он, Сталин!

– Жива Москва!

И плачущий, умоляющий голос:

– Дайте же послушать, братцы!

Каждому невольно казалось, что это его спрашивают из родной Москвы:

…– Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?

Каждый принимал обращение ленинской партии и Советского правительства и к себе лично и старался не пропустить ни слова:

…– На вас смотрит весь мир, как на силу, способную уничтожить грабительские полчища немецких захватчиков…

Пусть осеняет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков…

Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина!

За полный разгром немецких захватчиков!

Смерть немецким оккупантам!

Да здравствует наша славная родина, ее свобода, ее независимость!

Под знаменем Ленина – вперед к победе!

Опять марш, голос диктора:

– Сейчас на Красную площадь вступили пехотинцы, за ними – артиллерия и танки. Их путь с Красной площади – на фронт!..

Так и просидели на корточках, не шелохнувшись, вокруг приемника, пока не закончился парад. И тут раздался взволнованный голос Млынского:

– Дорогие братья! Наша родная Москва живет и борется. Она призывает нас усилить удары по фашистам. Смерть немецким оккупантам!

– Смерть! – отозвались бойцы и командиры.

Кто-то запел. Все подхватили, встав:

Москва моя,

Страна моя,

Ты самая любимая!..