Фон Хорн проснулся ранее обычного и в приподнятом настроении: накануне, вечером, ему сообщили, что в его распоряжение прибывают две танковые дивизии, парашютно-десантная бригада и части авиационного прикрытия.
Генерал вызвал парикмахера, подстригся, одел новый китель, с трудом натянул начищенные до блеска сапоги, покрутился перед зеркалом и приказал адъютанту Крюге накрыть стол на три персоны и пригласить прибывающих командиров танковых дивизий.
Позавтракать не пришлось. Фон Хорну доложили, что на рассвете в тылу его армии партизаны взорвали два железнодорожных моста, склад боеприпасов и полностью уничтожили роту СС.
Взбешенный, он выскочил из-за стола, подошел к столику с телефонами. Вызвал начальника гестапо Отто Кранца.
– Господин оберштурмбанфюрер! – начал он. – С такой охраной моих тылов, какую обеспечиваете вы, я не могу воевать! Накануне готовящегося наступления вы лишили меня боеприпасов, затруднили подвоз резервов и вывоз раненых. Потрудитесь навести порядок в моих тылах, коль скоро вам поручено это дело…
В полдень Кранцу позвонили от шефа, потребовали под личную ответственность представить объяснение, почему до сего времени не уничтожен отряд Млынского.
Потом еще звонили, уточняли, требовали написать, сообщить срочно и сверхсрочно. Отто Кранц впервые за многие годы почувствовал, что тучи над ним сгущаются. Он вызвал начальников отделов Шмидта и Зауера и в крайне раздраженной форме потребовал доложить, какие приняты меры для ликвидации отряда Млынского.
Перелистывая толстый том дела, Шмидт докладывал:
– По нашим данным отряд Млынского базируется в Черном лесу. Как вам известно, мы внедрили в отряд четырех наших опытных агентов, которые имеют задание разложить отряд и убить Млынского, если он не клюнет на изготовленное нами письмо его жены.
– Когда же это случится?
– Трудно сказать, дело в том, что с нашими агентами связь еще не налажена.
– Вот так и работаем! – раздраженно бросил Кранц. – Вам-то, Шмидт, нельзя забывать, что Охрим уже покинул отряд. Он у нас сейчас, и вы с ним имели честь беседовать. Даже под защиту его взяли. На западе сходило, здесь будет выходить боком. Не забывайте этого, Шмидт.
Отто Кранц закурил, встал, несколько раз прошелся по кабинету, затем остановился, побарабанил пальцами по столу. Зауер и Шмидт молчали.
– Вы, Шмидт, примите меры к установлению связи с нашими людьми, которые проникли в отряд, – приказывал шеф. – Если мы не уберем с дороги Млынского в самое ближайшее время, он натворит столько, что потом нам придется расплачиваться своими головами. А вы, Зауер, прикажите завтра же повесить на городской площади жену и сына Млынского, а также всех партизан, находящихся в тюрьме. Одновременно форсируйте операцию по выявлению коммунистов, комсомольцев, активистов и лиц, подозреваемых в связях с партизанами.
Вечером Шмидт вызвал в гестапо Раздоркина и предложил ему совершить ходку в Черный лес в отряд Млынского.
Раздоркин насупил серые, лохматые брови, положил руку на грудь, тяжело вздохнул.
– Они меня уничтожут! Пощадите, у меня дети!
– У нас нет времени для разговоров! Вы пойдете завтра на рассвете. Это приказ. Должен был идти ваш племянник Охрим. У него серьезное ранение. Он вам распишет каждый кустик. Найдете. Если, конечно, захотите.
– Родной племянник едва ноги унес, а зараз меня на верную погибель посылаете. Зачем же жестокость такая, господин начальник?
– Раздоркин, вы забыли, видимо, где находитесь? – строго спросил Кранц.
– Простите, господин начальник, это так, по недопониманию наболтал я.
– Другой раз думайте, что говорите. Подробное задание и описание маршрута движения с указанием ориентиров вы получите перед уходом в лес, а сейчас даю вам три часа на сборы.
На следующий день Зауер позвонил Петренко и приказал снять с виселицы на городской площади трупы повешенных.
– Будем вешать партизан, – пояснил он.
– Каких партизан?
– Разумеется, русских. Из отряда Млынского.
Петренко остолбенел. Он тут же примчался в гестапо и добился приема у Шмидта.
– Я прошу вас, господин Шмидт, освободить мою невесту.
– Она партизанка и будет повешена со всеми, кого мы захватили в лесу.
– Она моя невеста, я люблю ее! – не унимался Петренко.
– А она вас?
– Это не имеет никакого значения! Вы только передайте мне ее. Все остальное я сделаю сам. Я в долгу не останусь.
– Хорошо. В лесах, примыкающих к го" роду, вот уже несколько месяцев действует советская разведывательная группа. Она систематически передает в Москву разведывательные данные. Пусть ликвидирует ее ваша полиция, и вы получите за это свою красотку!
– Вы обещаете это?
– Слово офицера великой Германии! – отрезал Шмидт. – Имеющиеся данные на эту группу возьмите у Зауера. Пригодятся.
***
На рассвете в городской тюрьме загремели замки и засовы. Надзиратели открывали тяжелые двери, выгоняли на тюремный двор полусонных, измученных побоями и допросами людей.
Сюда же вытолкнули и Анну Сергеевну с Володей. Впервые они встретились после долгой разлуки.
– Мама! Мамочка! – закричал Володя и протиснулся сквозь толпу заключенных к матери. Мать прижала его к коленям.
– Не плачь, сынок, папа рассчитается с фашистами за наши муки.
Из комендатуры высыпали с автоматами наперевес эсэсовцы, окружили арестованных, стали загонять в железные кузовы автомашин.
Когда к машине подошла Анна Сергеевна с Володькой, офицер гестапо взглянул на бумагу, затем на арестантский номер Млынской и сделал знак. Их отвели в угол двора. Вскоре к ним привели еще десять человек. У некоторых были перевязаны головы, руки, сквозь повязки выступала кровь.
Кузовы автомашин заполнили до отказа, затем захлопнули железные дверцы.
– Куда их повезут? – спросила Анна Сергеевна у молодого человека с седыми волосами.
– На тот свет. Их уничтожают на наших глазах в душегубках, – тихо ответил он.
Анна Сергеевна побледнела, еще крепче прижала к себе Володьку, стала целовать в голову, в лоб, в щеки. Их окружили солдаты, у каждого на поводке рослая овчарка. По команде офицера открылись массивные железные ворота, и арестованных вывели на улицу.
– Мамочка, нас куда ведут? – робко спросил Володька.
– Не знаю, милый, – ответила Анна Сергеевна, обнимая худенькие плечики сына.
Вдоль улиц, по которым шли узники, стояли толпы людей. Поймав глазами Володьку, пожилая женщина быстро вынула из корзины кусочек хлеба, протянула арестованным, со слезами на глазах сказала:
– Передайте ребенку.
Один из конвоиров крикнул:
– Цурюк! – и с размаху ударил женщину в бок дулом автомата. Она рухнула на мостовую.
Стоявшие на тротуаре люди закричали:
– Доколе можно терпеть такое?
Неожиданно над конвоиром взметнулась дубина и с треском опустилась на его голову.
– Бей их, гадов! – закричали из толпы.
И началось.
Арестованные и многие из горожан, стоявших на тротуаре, вцепились в конвоиров. Послышались стрельба, лай собак, крик, топот.
– Тикай с пацаном, чего стоишь! – бросил Анне Сергеевне один из узников.
Млынская схватила Володьку за руку, протиснулась на тротуар и во всю мочь побежала вперед, успев заметить, что следом за ней семенит какой-то старичок. Он тяжело дышал, задыхался, но старался не отстать. Навстречу бежали полицейские. Анна Сергеевна подняла Володьку, перебросила через невысокий глухой дощатый забор, крикнув:
– Беги, сынок!
Автоматная очередь наповал сразила ее.
Она уже не слышала, как Володька кричал: "Мамочка, мамочка!", не видела, как старичок юркнул в калитку, которую она не заметила, пробежала, схватил Володьку за руку и потащил в глубь двора, оказавшегося проходным.
– Только ента молчи, внучок, а то немец услышит – и каюк нам с тобой…
С улицы доносился гул машин и треск мотоциклов. Это Отто Кранц, узнав о нападении на конвой, бросил отряд СС и полицию на поиск разбежавшихся арестованных, освобожденных, по его твердому мнению, партизанами.
Эсэсовцы и полицаи прочесывали квартал за кварталом, начались повальные обыски, аресты. Подозрительных хватали и на машинах доставляли в тюрьму.
Ночью, на тюремном дворе, всех расстреляли.
Утром в гестапо пожаловала комиссия из Берлина. Возглавлял ее обергруппенфюрер Занге…
***
Петренко направил во все села, прилегающие к лесу, агентов. Самого надежного, "Злого", доказавшего преданность тем, что он выдал нескольких коммунистов и комсомольцев, затем повешенных на городской площади, проинструктировал лично и послал в Зеленый Гай: по данным гестапо, там дважды появлялся русский радист.
– Не сомневайтесь, господин начальник, – сказал "Злой", пересчитывая немецкие марки. – У меня с большевиками особый счет: раскулачили, в Сибирь выслали, хозяйства крепкого лишили. Кровью они заплатят мне!
– Расписку давай, что деньги получил.
На рассвете "Злой" оделся победнее, взял моток веревки и с десятилетней дочерью Ириной пришел в лес. Просматривал участок за участком, для маскировки собирал сушняк, складывал его в кучки.
Время перевалило за полдень, а никаких следов не обнаруживалось.
– Папа, что там горит? – спросила Ирина, показав в сторону замеченного ею серо-сизого дымка, цеплявшегося за деревья.
"Злой" обрадовался, словно клад нашел.
– Цыц! Сиди тут и – ни гу-гу!
Осторожно, по-воровски, стал подбираться к тому месту, откуда поднимался дым.
Ельник расступился, и на небольшой поляне "Злой" увидел землянки, прижавшиеся к косогору, возле которых на срубленном дереве сидели несколько человек в штатской одежде.
"Злой" спрятался за елью, внимательно стал рассматривать. Он не заметил, как возле него появился молодой человек с автоматом.
– Что здесь делаешь, отец?
"Злой" вздрогнул от неожиданности, довольно спокойно ответил:
– Собираем с дочкой дрова.
– Что-то я не вижу твоей дочери?
– Как же ее можно увидеть, ежели она в ельнике поджидает меня. Доверия нет, пойдем покажу дочь мою, Иринку.
– Пойдем.
Когда увидел мелькнувшую вдали фигурку девочки, сказал:
– Забирай свои дрова и уматывай отсюда. О нашей встрече никому ни слова. Понял?
– Как не понять? Чай, не ребенок.
Растянул веревку на земле, положил на нее несколько охапок сушняка, связал крепко ношу, подбросил слегка на спине.
Выйдя из леса, "Злой" скинул на землю сушняк, вытянул из-под него веревку, скрутил.
– Папа, а зачем дрова бросил?
– Не твоего ума дело! Быстрее, быстрей!..
В деревне Зеленый Гай зашел к родственнику, попросил лошадь.
– Занедужил что-то. В больницу бы мне. А Иринка пусть подождет.
Коня не щадил, хлестал упругой хворостиной. На взмыленной лошади подкатил к городской полиции.
– За такие сведения, – восхитился Петренко, – получишь тонну пшеницы. Тридцать пудов сегодня, остальные потом, когда схватим разведчиков.
Петренко ликовал. Пусть знает гестапо, что он слов на ветер не бросает. Не пошел – побежал к Отто Кранцу.
***
Отто Кранц ночью поднял по тревоге батальон СС, отряд городской полиции. Операцию по ликвидации наконец-то обнаруженной разведывательной группы русских решил возглавить сам.
Под покровом ночи эсэсовцы и полицаи вошли в лес, блокировали выходы из лесного квадрата, где, по заверению "Злого", находится лагерь разведчиков. На рассвете стали подкрадываться к поляне. Отто Кранц предпочел не рисковать – держался сзади.
Расступился ельник, открылась поляна, землянки. Все так, как описал "Злой".
Но почему никого нет?..
Отто Кранц приказал залечь, выждать.
А по ту сторону небольшой поляны прижались к земле пять человек: комиссар Белецкий, разведчики Ляшкевич, Корецкий и помощники разведчиков Субач и Остапенко, комсомольцы из близлежащего села.
Разведчик не скрыл от комиссара, что вблизи лагеря был какой-то старик, собиравший, по его словам, с дочкой сушняк. Видел разведчик и дочку. А вот спросить старика, кто он такой, откуда, не догадался, и теперь ругает себя. Отругал его за беспечность и Белецкий. Всей группой искали старика и не нашли.
Почуяв беду, Белецкий приказал Прокопченко и Дьякову немедленно уходить с рацией, чтобы спасти ее во что бы то ни стало, а сам с остальными остался собрать нехитрое хозяйство разведывательной группы, заминировать лагерь.
Никто не предполагал, что беда навалится так быстро. Они успели сделать все. Вот только уйти не успели. Все понимали, что лагерь, конечно, окружен.
На поляне по-прежнему никто не появлялся. Из землянок никто не выходил.
– Огонь! – скомандовал Кранц.
Эсэсовцы и полицаи открыли стрельбу по землянкам.
Никто не отвечал.
Решив, что лагерь оставлен, Отто Кранц приказал полицаям осмотреть землянки, а эсэсовцам прочесать лес вокруг поляны. Сам же предпочел остаться на месте, подумав: "В этом русском лесу каждый куст может выстрелить!" Ему показалось, что один из кустов и впрямь живой, качнулся, и Кранц метнулся за дерево, обстрелял куст.
Ответа не последовало.
Первый наступил на мину "Злой". Его разорвало на куски. Раздались взрывы и у других землянок, и на поляне. Оставшиеся в живых побежали с поляны. Несколько полицаев ринулись в ту сторону, где залегли разведчики и куда, прочесывая лес, уже подбирались эсэсовцы.
– Приказываю отходить, я прикрою, – сказал Белецкий товарищам. Положил перед собой под правую руку три гранаты, пристроил поудобнее автомат.
Разведчики молча переглянулись. Они видели, что при малейшем движении комиссар невольно морщился – больная нога, видимо, вызывала острую боль. Сюда довели комиссара под руки. Сам идти еще не может.
– Выполняйте приказ!.. Ну что же вы? Я прошу вас! Мне ведь все равно не уйти. Умоляю вас!..
Разведчики, не отвечая, также положили перед собой гранаты.
– Вы еще можете прорваться!..
Между деревьев показались эсэсовцы и полицаи. Комиссар и разведчики дали по ним дружную очередь из автоматов. Уцелевшие, прячась за деревьями, стали окружать, беспрерывно стреляя.
Кольцо все сжималось и сжималось. Огненное кольцо. Смертельное.
Разведчики, чуть приподнявшись, бросали гранаты и тут же валились, изрешеченные автоматными очередями.
Белецкий оглянулся – в живых остался только он. Да и сам он был ранен. Взял в обе руки гранаты, рывком поднялся, успел бросить одну, выкрикнуть:
– За родину!..
Выполняя приказ комиссара, Прокопченко и Дьяков далеко отошли от лагеря. Судьба товарищей их беспокоила. Что с ними? Они слышали выстрелы, взрывы гранат, порывались вернуться, но не осмелились нарушить приказ.
И все же не выдержали. Спрятали рацию и, соблюдая осторожность, чтобы не нарваться на засаду, – к лагерю, чуть ли не бегом.
Вот и поляна и землянки. Деревья вокруг изрешечены пулями и осколками гранат. Еще пахло пороховым дымом.
Никого!
Прокопченко нашел лишь окровавленную шапку комиссара.
Постояли в скорбном молчании. Молча вернулись и к месту, где спрятали рацию. Тяжелая утрата не располагала к разговору. Невольно думалось: товарищи определенно погибли – сдаваться в плен никто не станет, а вот они – живы…
Взяв рацию, вышли из леса. Неубранной кукурузой пробрались к замеченной ими ветряной мельнице. Нашли кем-то сделанный лаз, влезли, нащупали местечко, где можно было лечь, прилегли, изредка посматривая на светящиеся стрелки часов.
В условленное с Центром время развернули рацию, передали о случившемся и – бежать подальше от опасной теперь мельницы: пеленгаторы противника уже могли засечь место передачи.
Подошли к домику, одиноко стоявшему на окраине деревушки. Несмело постучали в окошко. Загремел засов, скрипнула дверь. Худая, словно из одних костей, старушка вгляделась.
– Что вам?
– Мать, если можно, что-нибудь поесть.
– Входите, сынки.
Войдя в дом, Прокопченко и Дьяков сняли автоматы, спросили:
– Немцев в селе нет?
– Вчера было много, все парашютистов искали. Из леса привезли пятерых убитых партизан, положили возле школы и все село согнали, чтобы опознать их. А их разве опознаешь? Немцы выкололи глаза, отрезали уши.
Старушка приподняла передник, приложила к повлажневшим глазам.
– Народ говорит, – продолжала она, – партизаны успели-таки отправить на тот свет фашистов и этих, полицаев-прислужников. Кто клянется, штук тридцать, а кто заверяет, все пятьдесят, не меньше…
По улице пронеслись на огромной скорости мотоциклы.
Хозяйка будто опомнилась.
– А вы кто такие будете?
– Партизаны, – ответил Прокопченко. Старушка, не то испугавшись, не то обрадовавшись, сказала:
– Сейчас же забирайтесь на чердак. Узнают немцы, какие у меня гости, сожгут дом, сожгут вас и меня вместе с вами.
Прокопченко и Дьяков залезли на чердак. Старушка принесла им чугунок с картошкой.
– Откушайте, чтобы с голоду не померли.
Мимо дома в направлении мельницы шли и шли автоматчики.
Весь день и провели на чердаке, а когда стемнело, поблагодарили старушку, вышли осторожно из дома, взяли курс на Черный лес, куда ушел капитан Афанасьев с товарищами.
***
Отто Кранц за завтраком подробно, со смаком рассказывал о том, как удалось ликвидировать разведывательную группу русских.
Слушая его, обергруппенфюрер Занге щурил глаза: пробивавшиеся сквозь большое окно солнечные лучи падали прямо на него. Неожиданно спросил:
– Когда вы покончите с отрядом Млынского?
– Скоро, очень скоро, господин Занге.
Закончив завтрак, Кранц вызвал Петренко и в присутствии Занге вручил ему бронзовую медаль за верную службу фюреру.
– Премного благодарен за награду! – гаркнул Петренко. Спохватился, что, наверное, нужны какие-то другие слова, поправился: – Служу нашему великому фюреру!
Кранц, довольный, улыбался.
Петренко решил воспользоваться хорошим настроением Кранца, спросил подобострастно:
– Когда я смогу получить свою невесту, господин начальник? Вы обещали…
– Сегодня вечером. Только смотрите, чтобы не убежала. Отвечать придется вам.
– Не убежит, извольте не волноваться, господин начальник! – обрадовался Петренко. Попятился, открыл задом дверь, скрылся за нею.
***
Дед Матвей поспел к заутрене. Когда раздался колокольный звон, пожилой прислужник с трудом открыл настежь массивные двери. Матвей Егорович вошел в церковь первым. Следом за ним, беспрерывно крестясь, древняя старушка. Других верующих пока не было. В церкви полумрак. Освещалась она лишь немногими свечами.
"Ента хорошо, – размышлял Матвей. – Ента мне сама пресвятая богородица помогает!.."
– Шапку-то сними, – позевывая, сказал ему старичок, продававший свечи. Когда он зашел в церковь, Матвей и не заметил.
Матвей Егорович сдернул шапку, ругая себя за оплошность. С зажженной свечой уверенно прошел в ту сторону, где, как ему растолковал Афанасьев, находилась икона Божией Матери. Поставил перед иконой на подставку свечку, опустился на колени, перекрестился, склонился в поклоне и, запустив руку в отверстие подставки справа, вытащил пакет, сунул в карман полушубка. Еще земной поклон – и из-за пазухи выдернул свой пакет, вложил в тайник.
"Ента можно смываться али еще поклониться?" – раздумывал дед. Взглянул на строгий лик Божией Матери, поклонился до холодного каменного пола, не спеша вышел из церкви.
Протопал по одной улице, по другой, оглядываясь, как советовал Афанасьев. Будто никто следом не идет. Свернул в переулок, вошел во двор деревянного одноэтажного домика, трижды постучал в дверь. Она открылась. Кто-то невидимый в темноте взял Матвея за руку, провел по темному коридорчику.
– Сюда, – сказал он, открыв дверь в освещенную керосиновой лампой комнату, а сам исчез, прикрыв за собой дверь.
Матвей огляделся и невольно попятился: за столом сидели два немецких офицера. Смотрели на него. Улыбались.
Допятился до двери, но тут один из офицеров голосом мичмана Вакуленчука сказал:
– Своих не узнаешь? Загордился?
– Подходи, Матвей Егорович, – пригласил другой голосом лейтенанта Кирсанова.
Вгляделся – они: Вакуленчук и Кирсанов. Рассмеялся:
– Натуральные хрицы!
Подошел поближе, еще раз вгляделся, и только тогда достал из кармана пакет, положил на стол.
– Получайте, господа хрицы, подарочек дорогой.
– Ну и молодец вы, Матвей Егорович! – похвалил Вакуленчук, развертывая пакет. В нем – документы. Большинство на немецком языке. На обороте топографической карты, отображавшей оперативную обстановку на участке армии фон Хорна, пометка по-русски: "Особой важности, немедленно вручить по назначению". Такие же пометки имелись на многих других документах. В пакете была вчетверо сложенная записка. В ней сообщалось, что гестапо и полиции удалось уничтожить комиссара разведгруппы Белецкого и четверых разведчиков: Ляшкевича, Корецкого, Субача, Остапенко. В бою с разведчиками погибло двадцать немецких солдат и двенадцать полицейских. В знак особых заслуг перед фашистами предатель Петренко награжден медалью и ему передается под личную ответственность находящаяся в тюрьме медсестра Зина. В воскресенье вечером Зину доставят на квартиру Петренко. Возможно, на церемониале передачи будут присутствовать и чины из гестапо. В конце записки сообщался адрес и прилагался план квартиры Петренко.
Отобрав документы особой важности, Вакуленчук аккуратно свернул их, обвязал тряпочкой и передал дедушке Матвею.
– Как можно быстрее доберитесь в отряд и вручите их капитану Афанасьеву или майору Млынскому. Только им.
– Можете не сумлеваться, Матвей сделает, что нужно.
Дед натянул поглубже заячью шапку, подошел к двери, оглянулся, хитро подмигнув, спросил:
– А вас когда ожидать?
– После выполнения задания, – ответил Вакуленчук. – Да, чуть не забыл! Майору скажите, что его Володька в надежных руках.
Ему нужны отдых и лечение.
***
Вечером в квартиру Петренко, не торопясь, вошли два офицера. Расфранченный, слегка пьяный Петренко сидел за богато сервированным столом. Он ожидал, когда полицейские привезут Зиночку. Увидев офицеров, обрадовался, выскочил из-за стола навстречу.
– Вы на свадьбу? Благодарю за высокую честь! Очень рад! Присаживайтесь, пожалуйста! Невесту сейчас привезут!..
– Да. Мы пришель тебе на свадьбу, – подтвердил коренастый офицер, подходя к жениху. Вытащил нож и вонзил его в горло Петренко. – Сволочь! Предатель! – добавил он, оттаскивая вместе с товарищем труп в другую комнату.
Сели за стол. Стали закусывать.
Вскоре к дому подкатила грузовая машина. Два рослых полицая ввели Зиночку.
– Хайль Гитлер! Доставлена благополучно!
Вместо ответа офицеры выдернули из кобур пистолеты.
– Хенде хох!
Коренастый офицер обезоружил полицаев, связал руки и ноги, вставил в рот кляп, за ноги оттащил в соседнюю комнату, положил рядом с трупом Петренко.
Офицер с усиками, улыбаясь, показал Зиночке на дверь.
Он очень напоминал кого-то из знакомых, но кого именно Зиночка не могла вспомнить.
Офицер легонечко подтолкнул ее к двери. Перед домом стояла легковая машина. Коренастый офицер услужливо распахнул дверцу, сказал: "Битте!" – и сам сел рядом. Немец с усиками дал газ, и машина, набирая скорость, понеслась по улице. За городом свернула на проселочную дорогу, к лесу.
Немец с усиками резко затормозил.
– Выходите, Зиночка! – сказал коренастый офицер. – Неужели не узнала? Вакуленчук я.
– А я Кирсанов, – представился немец с усиками.
– Милые вы мои!..
– Кончать с эмоциями! – строго сказал Вакуленчук. – Уходить надо!
Шли всю ночь. Зиночка рассказала о своих злоключениях, расспрашивала о Мишутке, об отряде.
Пришли утром усталые, голодные.
– Тетя Зина вернулась! – закричал Мишутка и что есть сил бросился к ней.
– Сынок мой! – целовала его Зиночка. – Вот мы и опять вместе. А папа здоров?..
***
О дерзкой операции партизан обергруппенфюрер Занге узнал утром. Отпивая маленькими глотками черный кофе, он наблюдал за мрачным лицом Отто Кранца. Потом сказал:
– Смотрите, коллега, как бы этот Млынский вас не стащил…