«Приблизилось Царствие Божие!»

Ужасное известие: «Иоанн взят под стражу» – облетело всю страну. Великое уныние, горькое разочарование овладело душами людей. Они так напряженно ждали, что сбудутся надежды, которые пробудил в них Иоанн, – и вот теперь этому грубо, жестко и вероломно положен конец. Казалось, все вернулось на круги своя.

Известие это было неожиданным и для Спасителя. Уединившись, Он приготовился к долгому ожиданию, и тут вдруг в такой прискорбной форме Ему дано повеление: «Твой час настал».

Если раньше Он сознательно оставался в тени, то теперь с поразительным бесстрашием начинает без устали, одно за другим совершать дела, преодолевая подобно стремительно атакующему полководцу новые рубежи и возлагая на Себя все новые и новые задачи.

Марк, а возможно, Петр, чей рассказ, согласно достоверным источникам, и передает нам Марк, во всех красках, как это может сделать только очевидец, описывает то великое время, когда Иисус выходит на открытое служение.

Он покинул Назарет (Мф 4:13) и поселился в Капернауме, проходя «на пути приморском» через деревни и возвещая: «Приблизилось Царство Небесное!»

Сколько радостной отваги в этом возгласе! Мы представляем себе Иисуса идущим через селения, Его сердце преисполнено благой вестью, которую необходимо донести до людей, и, не сдерживая душевного порыва, Он громко возвещает: «Час пробил, грядет то, чего мы так ждали, – приблизилось Царство Божие!» «Евангелие» – это, как известно, и есть «благая весть», к примеру, о только что одержанной победе. Заметьте, не учение, а известие о некоем, доселе неизвестном, факте или событии. Остается только сожалеть, что Лютер здесь, как и всюду в Новом Завете, слово, означающее, по сути, «объявлять», «провозглашать», передает словом «predigen» («проповедовать»). Оно заимствовано из латинского, где praedicare означает изначально действие герольда, равно как и греческое слово, которым оно переводится. Для немецкого же языка оно иностранное, укоренившееся в церковной лексике, образное выражение, употребляемое в назидательных речах во время церковного богослужения. Когда мы слышим его, наше воображение тотчас же рисует нам церковь, кафедру и священника с его проповедями, втиснутыми в строгие рамки устоявшихся правил и имеющими не так уж много общего с обычной жизнью. Здесь Иисус (а позже – и апостолы) уподобятся именно герольду, который сообщает толпящемуся на ярмарке жизни народу важные известия или указы правителей и которому не подобает присовокуплять к официальным сведениям собственные замечания, увещевания и т. п. Стало быть, Спаситель выступал не как проповедник, а как человек, познавший полноту жизни. Под «Царством Божиим» Он понимал не какую-то новую, «более совершенную» форму богопочитания и отнюдь не то, что уже наступило, а другое, сегодня лишь ожидаемое – обетованное Богом время Его чистой власти, того порядка вещей, когда Бог станет «всем во всем» (1 Кор 15:28). Поэтому Иисус и говорит: оно приблизилось («пришло» значило бы больше, чем сказанное Им).

Победа, одержанная Им над сатаной, Слово, данное Ему Отцом, что через Него исполнится Его воля, означали объявление войны противнику, которая непременно кончится победой. Предвещая ее, Бог тем самым облегчил Спасителю (и людям) Его великую задачу – вернуть Отцу всех заблудших чад. «Вернитесь к Отцу, Он идет к вам во Мне!» – вот сокровеннейший смысл Его призыва: «Покайтесь и веруйте в радостную весть – в Евангелие!»

Примечательно, что мы от Него (как, впрочем, и от Иоанна Крестителя) никогда не слышали призыва прежних пророков «Обратитесь!», но только лишь «Покайтесь!», то есть измените ваше сознание, всю свою духовную жизнь – в мыслях, чувствах, желаниях! «Обратитесь!» – относится к тому, кто знает, что праведно, но не следует этому; это требование к его воле не вступать отныне в противоречие со своим знанием. Но Спаситель хочет большего и идет намного дальше. Он возвещает новую реальность, новое отношение к нам Небесного Отца, будущий новый порядок вещей. У поверившего Ему произойдет переворот в духовной жизни, и в ней появится отблеск грядущего изменения мира. Нельзя уверовать в Его Послание, не проникнувшись тотчас же величием того, что прежде умалялось, и не умалив того, что прежде превозносилось.

Этим призывом «Покайтесь», означающим требование в корне изменить свое мышление, Иисус заявляет, что проповедуемое Им мышление противоречит существующему миропорядку, и предостерегает от попыток добиваться примирения двух типов мышления искажением смысла Его слов. А такие попытки наверняка будут, ибо превосходство, ясность, величие и красота мыслей Иисуса очевидны и кому-то захочется интерпретировать их в соответствии с собственным образом мыслей. Какой только «смысл» не вкладывали в «Царство Божие». Понятия «Бог», «господство», или «царство», неизбежно вытекают одно из другого, и не каждый убежден в существующей между ними неразрывной связи, поражаясь верности и значимости выражения «Царство Божие». В нем Иисус нашел решение вопроса: «Какова цель человеческой истории, каков идеал, к которому следует стремиться человечеству?» Человечество получило в дар понятие, которое по своей небывалой, неоспоримой силе, значимости и смыслу превосходит все прочие, и теперь оно, хочет того или нет, уже никогда не сможет вычеркнуть его из своей памяти.

Но мы, люди, не можем столь же величественно думать о Боге и Его Царстве, как Иисус, отчего беспрестанно пытаемся, не отвергая понятия «Царство Божие», придавать ему иной смысл, нежели тот, который вкладывал в него Спаситель.

Но правильно ли мы при этом понимаем Спасителя? Тут есть над чем задуматься, тем более что нынешние известные трактовки несколько отличаются от нашей.

Слова «Царство Божие», означающие, по сути, «Царская власть Бога» (сегодня сказали бы «эра» или «эпоха власти Бога») Иисус первым (если не считать Иоанна Крестителя) поставил во главу Божественных мыслей, обозначая ими планы Бога. Эта мысль впервые встречается в книге «Исход» (15:18), а затем упоминается неоднократно, но, скорее, как далеко не главная и неизменно отнесенная к будущему.

Иисус пришел к этому, наверное, из-за несоответствия Своего внутреннего мира миру внешнему, что повлияло на Его взросление. В Нем – полнозвучная гармония, абсолютное подчинение Отцу, от которого исходила бесконечная благодать; вне Его – везде и повсюду – измена, вина, проклятие, погибель – то, чего, по сути, Отец не хочет. «Каков Я, таким Отец хочет видеть весь мир. Я – начаток власти Бога, новой всемирной эпохи, когда грех и смерть будут побеждены. Привести к Отцу Его заблудших и потерянных детей – вот Моя задача, и когда Я ее решу, тогда и наступит то новое, чего прежде на Земле не было». Но это – результат развития, трудов и борьбы, потому Он и мог сказать: «Царство Божие» – в зародыше – есть во Мне, и этот зародыш уже пустил росток; и потому на вопрос фарисеев, когда придет Царство Божие (Лк 17:21), Он не отвечает прямо «вот, оно здесь» или «вон, там», а говорит, что оно придет, но придет неприметным образом, не так, чтобы его можно было увидеть и как бы официально засвидетельствовать, добавляя к этому: «Ибо вот, Царствие Божие среди вас», то есть уже действует среди вас, или, возможно, «внутрь вас есть» (в переводе Лютера), иначе говоря, уже прорастает в сердцах. И кто сегодня, подобно вам, все еще спрашивает о его приходе, пусть винит себя за такие вопросы. Но это начальное время его становления и развития, это не то, что понимал Спаситель как царственную власть Бога. А что иные через Него вырастут нравственно и могут надеяться на лучшую участь после смерти, то такое нынешнее положение вещей не то, что зовется Царством Божьим. Эпоха, когда миром правит смерть, способная настигнуть нас в любой момент, продолжается. И все же ее власть благодаря Иисусу значительно ограничилась, поскольку в действие вступили силы грядущего мира, прокладывающие пути новому, и противостоять им смерть не может. И если мы со Спасителем, то ее господство над нами иллюзорно, ведь в Нем нам открывается нечто вечное, над которым она, смерть, не властна. Да, мы все еще умираем, но происходит это по воле Божьей от дня грехопадения и будет продолжаться до времени, когда начнется Его Царство. И пока Царство Божие сражается за победу посреди другого царства, Его Отец будет заботиться о Своих чадах и не оставит их в смерти – в этом Спаситель был совершенно уверен. Его взор был обращен к той великой цели, к той полной победе, когда Отец решительно запретит смерти забирать Его чад. И Спаситель, Сын Его, это знал. А чтобы отдельным людям была уготована лучшая участь, пока еще в мире властвует смерть, для этого, пожалуй, достаточно Посланника. Но то, что Иисус есть Сын Божий, свидетельствует именно о всеобъемлющем, полном, превосходящем все пределы повороте в порядке вещей во благо нам. Вот почему (в то названное нами «счастливое время») Его исполненный надежды взор был постоянно обращен на то великое и общее дело. «Бог возлюбил мир, и Я послан его спасти». И что Он Спаситель мира, самаряне наверняка узнали от Него.

Разумеется, и апостолы, при всей их безмерной благодарности Спасителю за все происшедшее и достигнутое, вовсе не тешили себя мыслью, будто отныне их ждет блаженная смерть. Напротив, их душа, снедаемая тоской и утешаемая надеждой, жаждет окончательной победы. «Времена отрады» придут, когда пошлет Господь «предназначенного вам Иисуса Христа», – говорит с надеждой Петр (Деян 3:20). «Ночь прошла, а день приблизился», – пишет Павел (Рим 13:12); читаем и у Иоанна (1 Ин 2:8): «Но притом и новую заповедь пишу вам, что есть истинно и в Нем и в вас: потому что тьма проходит и истинный свет уже светит» (как бы «занимается уже утренняя заря»; Лютер же исказил эту фразу: «Тьма прошла, и теперь светит вечный свет»). Подобных мест в Библии немало, я же намеренно ограничился теми, которые не знающему греческого языка недоступны.

Свет Его взора, постоянно обращенного к полной и окончательной победе, и придает смысл чудесам, которые совершает Спаситель и которые по Его обетованию станут творить Его последователи, – смысл, отвечающий нашему духу, сердцу и разуму. Здесь мы видим действие законов высшего порядка, которые представляют в ярком свете Иисуса и смягчают в каких-то случаях суровые законы нынешнего мироустройства. Этот свет оказался бы обманчивым, если бы их действие вместе с Иисусом и апостолами прекратилось, ибо то, что он обещал, не исполнилось. Но нам до конца не ясно, существует ли постоянное или даже эпизодическое вмешательство некоего высшего, явно куда более прекрасного порядка вещей в нынешние законы. Что означает такое сосуществование двух, чуть ли не взаимоисключающих, порядков? Если высший прекраснее, то почему он не вытесняет другой? Единственный разумный ответ: именно этого он и хочет, к этому и стремится, двойственность же происходящего говорит о борьбе двух мироустройств – нынешнего и будущего – за власть, за победу. Чудеса – авангард будущего времени, они, по существу, не движущие силы, а их проявление, не причины, а следствия одержанных побед, ибо истинное поле битвы – человек, его душа, а воин – дух.

Спаситель, верящий в Свой в народ, провозгласил ему великую весть о том времени как послушный и надежный Свидетель, но как оно наступит и когда Он не сказал, оставляя знание этого Своему Отцу, бесконечно доверяя Ему и твердо зная: «Царствие Божие уже во Мне, и пришло оно, чтобы победить».

 

Первые деяния

Если у Марка (1:14 и далее) слово «bald» (вскоре) повсюду заменить более близкими оригиналу „alsobald, sofort“ (тотчас, без промедления), нетрудно заметить, что повествователь явно стремится показать нам, с какой поразительной энергией Спаситель взялся за Свое дело.

Прежде всего Он призвал к Себе первых учеников, приветствуя их как старых знакомых, и те незамедлительно последовали за Ним. Почему? Ответ на этот вопрос – в нашем предположении относительно причин, побудивших Иисуса укрыться под покровом безвестности. С каким нетерпением они ждали этого мгновения, особенно с тех пор, как Иоанн был заключен в темницу! И они отправляются в Капернаум — средоточие безбожной жизни Израиля на берегу Генисаретского озера. «И вскоре в субботу вошел Он в синагогу и учил». Стало быть, учить этому Он начал только сейчас. «И дивились Его учению, ибо Он учил их как власть имеющий, а не как книжники». Речь любого человека, наделенного властью, будь то военачальник, чиновник или управляющий, в корне отлична (как правило, в лучшую сторону) от выступления профессионального «оратора». Она уверенна, лаконична, не оставляет никого равнодушным и касается только конкретных дел. Нечто могущественное, великое наполнило синагогу, когда в эту область духовного, в сферу предполагаемого и вольно трактуемого вступил некий муж, который их поучал, и не просто как «сведущий», а как «некто из дома Властителя». Какое впечатление произвели Его решительность, твердая уверенность, спокойная сила! То была речь герольда, свидетеля, борца, более того – победителя, а не просто учителя. Масштаб Его полномочий измерен Тем, Кто их Ему дал. Мы все чувствуем силу в словах Иисуса, как бы спокойно и просто они ни звучали; Он и Сам ее сознавал: «Всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне» (Мф 7:24). Услышав, их невозможно забыть, им верят, их любят, как бы становясь на мгновение такими, какими Он хочет нас видеть, чувствуют себя облагороженными и просветленными.

Среди слушателей «в синагоге их был человек, одержимой духом нечистым» (Мк 1:23). Знали прежде о его недуге? Вряд ли. Возможно, он был рассеянным, неряшливым, слабовольным, капризным, меланхоличным, с душой, истерзанной нечистыми помыслами. Возможно. Но мы этого не знаем. Нечистое в нем и он сам пребывали в согласии друг с другом, отчего его сознание не было двойственным. Теперь же ему светит иное солнце, над ним блещут иные Небеса, там живет Отец. И он стыдливо замечает, что в его груди рождается блаженная тоска по родине – той, что высоко над ним, и былого «единства сознания» уже нет. Если бы последующая сцена не завершилась столь быстро и чудесно, могло показаться (и в этом была бы доля истины), что проповедь Спасителя делает людей безумными. Внезапно с его уст срываются злобные, дерзкие, коварно льстивые слова: «…что Тебе до нас, Иисус Назарянин? Ты пришел погубить нас! знаю Тебя, кто Ты, Святый Божий» (Мк 1:24).

Как некстати! Неужели Спаситель ничего не знал о подобных припадках? Вряд ли. Скорее всего, Он, подобно нам, прослышав, что где-то происходят такие ужасные и странные вещи, предпочитал обходить эти места стороной, тем более что в Священном Писании ничего такого, что могло бы пролить на это свет, Он не встречал. Рассказанное же Саулом соотносится напрямую с Богом и почти не раскрывает сути таких диких, демонстративно противопоставляющих себя божественному порядку явлений, происходящих, разумеется, из чуждого нам мира. Но сейчас перед Ним неожиданно возникла жуткая, отвратительная реальность, и пребывающий в Нем Святой Дух ее засвидетельствовал. Трепет охватил Иисуса – вот она, еще одна иллюстрация сказанного когда-то Его противником: «Все это мое». Что Он должен делать? Выбора – действовать или нет – у Него не было, ибо голос не без лукавства принялся поучать присутствующих в вопросах религии. Как бы там ни было, но он открыл Его собравшимся как Сына Божьего, причем в льстивой, искушающей Иисуса форме. О, как внимают люди подобным голосам! Голос явно осмелел и вознамерился говорить дальше. Сократ когда-то весьма серьезно отнесся к похожему, более элегантному, но не менее апокрифическому свидетельству. Спаситель властно прерывает его: «Замолчи и выйди из него». Он сказал это духу, будто перед ним обычный человек. «Кем бы ты ни был – Я этого не потерплю». К людям же Иисус в таком повелительном тоне никогда не обращается. А поскольку они, взирающие на Иисуса сквозь пелену видимого мира, поначалу видят в Нем себе равного и приходят к осознанию Его Божественной сущности лишь в свете веры, то Он всегда пользуется Своим правом повелевать ими только в той мере, в какой они признают это право. И лишь когда эта пелена с них спадет, Сын Человеческий предстанет перед ними как царь. Взор же духовных существ из невидимого мира этой пеленой не затуманен, и они – хотят того или нет – признают в Нем Сына Божьего, потому Он ими и повелевает, но не как человек, а именно как Сын Божий. И чтобы не подчиняться Ему безропотно, бес, издав истошный крик, прежде сотрясает человека, повергнув Его ниц посреди синагоги, и лишь потом выходит из него – и тот выздоравливает. Как отрадно стало ему на душе! Так называемый экзорцизм, изгнание дьявола, не был для иудеев чем-то доселе неизвестным. Он сопровождался (как по сей день и у иных языческих народов) эффектными трюками и фантастическими ритуалами. Но здесь присутствующих поразило совсем другое – необычная, дышащая светом и жизнью царственная манера, с которой нечистому духу без лишних слов было велено удалиться. То были не сумерки суеверия, а светлый день, сила и власть Бога.

Спаситель, Сам того не желая, открыл для Себя новое направление деятельности, сильно повредившее Его репутации у людей образованных, настолько сильно, что они объявили Его своего рода чародеем. Он же впоследствии был вынужден признать эту деятельность для Себя очень важной.

Но вот исцеление тещи Симона было делом особенным, и уж для нее-то Он это особенное совершить мог. Похоже, ей было трудно смириться с тем «новым благочестием», ради которого ее зять бросил на произвол судьбы жену и ребенка – ее дочь и внука. «Он запретил горячке» – необычный подход, заставляющий нас задуматься.

Жители Капернаума не переставали дивиться: «Что это? Он и нечистыми духами повелевает, и они повинуются Ему?» Все только и говорили об Иисусе.

С наступлением темноты событие получило трогательное продолжение. У всякого, знавшего лишь о своих недугах или о недугах родственников, зародилась мысль: «А Он ведь может помочь и мне. Но что скажут другие? Так, как я, Его ведь не понял никто, ни на кого Он не произвел столь сильного впечатления. Пусть другие меня высмеют, но они до этого еще не доросли, смелости не хватит». И вот такой «единственный», кто «понял», под покровом темноты отправляется к дому Иисуса. А «другие», оказывается, уже здесь! Они с удивлением смотрят друг на друга! То была трогательная встреча, и все должны были признать, что каждый из них в глубине души куда лучше, чем о нем думают.

«И Он, возлагая на каждого из них руки, исцелял их. Выходили также и бесы из многих с криком и говорили: Ты Христос, Сын Божий. А Он запрещал им сказывать, что они знают, что Он Христос» (Лк 4:40,41).

Еще до наступления дня Он незаметно покинул Свое ложе, чтобы помолиться в «пустынном месте». Нам рассказано о трех (включая этот) случаях, когда Спаситель провел ночь (здесь – не всю) в молитве. Должно быть, каждый раз на то была особая причина. Делал ли Он это чаще, мы не знаем. Но ясно одно: что иногда у Иисуса возникала потребность побеседовать с Отцом вслух, то есть слыша Самого Себя, но наедине и вдали от чужих глаз. Такая молитва, наверное, была конкретной, «без лишних слов» (Мф 6:7), а если и продолжительной, то потому, что говорилось в ней о вещах серьезных и многочисленных. Так было и сейчас. Впервые неисчислимые беды всех мастей приступили к Нему, моля о помощи. И если Он в свое время, задумавшись, поначалу оставил без внимания просьбу царедворца, то теперь все силы Своей души направил на решение подобных задач. Великое – и Он это знал – воплощается не сразу «в общем», а лишь кропотливым трудом, постепенным воплощением «частного». «Алчба ленивца убьет его, потому что руки его отказываются работать» (Притч 21:25). Ленивец всегда ждет великого, «общего» и пренебрегает «частным». Но Спаситель не был таким, почему так искренне и откликнулся на те просьбы, в исполнении которых был бы для людей понятней и желанней: исцелить их от телесных скорбей и душевных помрачений. Иначе говоря, вступился за них перед Отцом, донося до Него их страстные просьбы. Полагать, будто сотворить чудо Ему ничего не стоило, было бы суеверием или фантазией. «Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего» (Ин 5:19). Иисус и молил Отца о том, чтобы Он сотворил чудо. За этими страждущими в Его представлении стояли тысячи таких же стонущих в безысходности своего бедственного положения. И Он стремился делать то, что позже посоветует делать и нам: просить, искать, стучать. В этом совете (Мф 7:7–11; Лк 11:9–14) содержится отеческое, удивительно – так и хочется сказать – благородное обещание, сформулированное четко и осмотрительно, как подобает государственному мужу, но именно поэтому не вызывающее сомнений в его достоверности. Оно не означает (как может показаться при чтении вероучительных трактатов): «Попроси – и тебе принесут на блюдечке», или: «На, возьми», или: «Перед тобой открыты все двери, а если не все, то неоткрытые тебе остается только толкнуть!». Вовсе нет. Оно означает: проси, ищи, стучи – и обрящешь! И старания окажутся ненапрасными. Пусть твои отношения с Богом, твои стяжания Его Царства станут частью твоей жизни. Тут многое определяется тем, как ты их выстраиваешь, как растешь и развиваешься сам и как, собственно, ищешь. Уже сама гарантия того, что если мы будем просить, искать и стучать, то нас обязательно ждет успех, означает для нас удивительно много и наделяет высоким достоинством.

Иных путей для выполнения Своей миссии у Иисуса, Сына Божьего, не было. «Бог не взирает на лица» – основополагающий закон, постоянно повторяющийся в Библии. Для Бога куда важнее образ мыслей, нравственные качества («дела»), а это никакого отношения к внешности человека (persona — изначально означало маску актера в театре), к «лицу» (ср. Деян 10:34,35) не имеет. На звания и титулы любого рода Он не смотрит. Если Иисус хотел получить помощь, Он должен был предстать перед Ним обыкновенным человеком, каковым Он ради этого и стал. Только так можно было помочь людям, избравшим праведный путь. Мы совершенно умалим величие и трудность данного Ему поручения, если забудем об этом и станем полагать, что Он в любой момент мог воспользоваться Своей Божественной сущностью.

И Иисус просил, искал, стучал как обыкновенный человек, ибо, только будучи таковым, Он мог вступаться за людей перед Отцом. Сколько дверей оказалось запертыми на засовы древних проклятий, заржавевшие за тысячи лет человеческой истории и не сразу открывшиеся Ему, пока Он дошел до тех, самых последних, отворить которые иначе как ценой собственной жизни было невозможно.

И Он стал действовать так, как и советует поступать Своим подопечным (Лк 11:5–8), чтобы, выступая от имени человечества, сделаться одним из тех, кто намеревается поздней ночью разбудить Отца. Спящий Отец – метафора, означающая, что Его Царство еще не наступило. Он как бы заснул для людей, поскольку они о Нем давно уже не вспоминают и ничего существенного у Него не просят. И теперь человечество в образе своих делегатов, оказавшись в весьма бедственном положении, страждущее, приходит к Спасителю и просит хлеба. Но и у Него тоже нет хлеба, и Ему приходится обращаться к Отцу. И коли Иисус в столь поздний час решается нарушить Его покой, значит, хочет незамедлительно получить от Него необходимую помощь (в притче: сколько того требует приличие перед гостем, а именно «три хлеба» – один для гостя, другой для хозяина и третий, чтобы выглядеть перед ним достойно). Вот почему стучит Он «в полночь» в дверь Отца. «Дети Его», все ангелы, могут проснуться, испугавшись столь необычных, неслыханных и вполне конкретных земных просьб, сразу достигающих Небес. «Ты и вправду этого хочешь, тебя не волнует, что за переполох ты здесь устроил?» – «Нет, не волнует, я хочу». Так Спаситель, не без юмора, описывает, как Он, будучи из рода человеческого, совершенно ясно осознавал всю неслыханную дерзость Своего дерзкого предприятия – спустя тысячелетия возжелать чего-то совершенно нового. Иисус был смел до «неотступности» и стоял на Своем: хотел и хочу всего. И Спаситель знал, что Отец с этим в конце концов полностью согласится.

Если предположить, что Спаситель дал оба совета (Лк 11:5–13) ученикам, исходя из собственного опыта, то, выходит, Он раскрыл нам Свой секрет, как достигать первооснов происходящего и изменять его ход, в сущности, объяснив тем самым, как творил чудеса. Повествователь Лука, на мой взгляд, трактует это именно так, ибо, осознавая свою большую осведомленность, тотчас же добавляет к своему изложению гипотезу фарисеев, высказанную ими ради объяснения самим себе чудес Иисуса, гипотезу враждебную и суеверную, будто Он владеет неким «тайным средством» и достигает результатов «силою бесовского князя».

Примерно так, наверное, и священнодействовал Иисус в те ночи.

Утром пошли за ним с намерением привести домой, поскольку «все ищут Его». Как было бы прекрасно именно теперь, после событий субботы и тем более минувшего вечера, выступить перед собравшимися с проповедью! Но Спаситель торопится, Ему нужно идти дальше! Повествователь живо представляет себе ту военную строгость, с которой Он относится к Себе и к другим, Его неустанное стремление вперед.

Мы завершаем описание первых дел Иисуса историей о расслабленном. Возможно, она произошла намного позже, но Марк не без основания включил этот эпизод в свое полотно, живописующее выступление Иисуса на открытое служение, ибо вряд ли какая иная картина даст нам общее представление о явлении Иисуса в ту эпоху. Все, что мы в отдельности увидим позже, – Его отношение к больным, грешникам, как Его воспринимали инакомыслящие, – все это в миниатюре можно найти в данной истории, рассказанной Марком.

Вот Он в одной из лачуг – это всего одна комната; к Нему рвется народ. Народ глух к теориям и новым учениям, но чуток к реальным вещам и быстро приспосабливается к новым обстоятельствам, если они ему понятны и выгодны. Так, люди быстро смекнули, что Иисус – «служитель» Бога, Его «доверенное лицо», и совершенно простодушно, нисколько не скрывая этого, пользуются Им. Они приступают к Нему со своими нуждами как к Богу, вверяя Ему жалобы, словно в руки самого Всевышнего, допуская в то же время, что Он, как и всякий «приближенный», может многое разрешить и Сам от имени Своего Господина. Спаситель «учил народ» (Лк 5:3) или «говорил им слово» (Мк 2:2), но это были не лекции, а простой разговор, с одним ли человеком, как в случае с расслабленным, со всеми ли, когда хотел заронить Свое слово в сердца многих. Связь болезней с глупостью, дурными привычками, грехами и пороками – как чужими, так и своими (говорят же врачи: «мудрость мужчины – здоровье женщины») – часто настолько очевидна, что жалобы, подобные тем, с которыми к Нему приходили люди, побуждают и заставляют давать всевозможные советы, произносить слова утешения, но бывает, что и наказывать. И слово Спасителя, при всей Его кротости, нередко оказывалось «острее всякого меча обоюдоострого».

Как чудесно сказал Лука: «От Него исходила сила и исцеляла всех». То были торжественные мгновения, когда сломленные болезнью и павшие духом люди один за другим, в смиренно-напряженном ожидании приступали к Нему как к Богу, чтобы беспрекословно выслушать и Его порицание, и каждый ощущал исходящую от Него Божественную благодать, познавая ее на себе.

Однако с Иисусом были в комнате не только страждущие, и сейчас самое время взглянуть на других гостей. Дела Иисуса произвели много шума и привлекли к себе внимание людей самых разных сословий. Он был у всех на устах, «интересное явление в религиозной сфере». Иные отправлялись в путь специально, чтобы больше разузнать о Нем. Среди гостей находились и фарисеи, и законоучители (выражаясь современным языком – «благочестивые» и «теологи»), прибывшие из дальних мест, даже из Иерусалима. Рассевшись, как нам представляется, вдоль стен, они внимательно наблюдали за Ним. Скорее всего, им не довелось быть свидетелями всех творимых им чудес, отчасти из-за большого скопления народа, отчасти потому, что многие недуги, чаще всего самые тяжелые, внешне никак не проявляются, отчего помощь ощущает только сам страдалец, но даже при виде радости на его лице исцеленного от критических замечаний не воздерживались.

И тут вдруг кровля (выстланная по местному обычаю крупной черепицей) раскрывается: вверху – несколько мужей, разбирающих крышу, и на головы тесно сидящих плавно опускается походная кровать. Волей-неволей всем приходится еще потесниться, чтобы освободить место, и у ног Спасителя оказывается расслабленный. Можно вообразить недовольство собрания, возмущенного наглостью мужей, избравших столь необычный способ достижения своей цели. Все ожидали от Иисуса гневных слов и порицания за такой поступок, который теперь заставит каждого домовладельца хорошо подумать, прежде чем открывать Ему дверь.

Однако в таких ситуациях Спаситель почти никогда не избирает торных путей (вспомним хотя бы, как Он поступил с грешницей, и т. п.). У Него принципиально иной способ судить нас, людей, я бы сказал – и лучшего слова не подберу – на редкость либеральный. Он всегда видит суть человека, ту самую сокровенную точку, откуда исходят его мысли, и, помимо деликатности и необычайной любви, обладает еще особым искусством различать под любой оболочкой то доброе, благородное, чистое, что есть в человеке.

Спаситель открыто радуется тому, что делают эти мужи. В том, как энергично и целеустремленно они действуют, пренебрегая всеми нормами приличия, Он видит веру. А больше ничего Ему и не надо! И здесь мы понимаем, как мало могут помочь нам все духовные средства, усилия и свойства. В этой вере – высшая абсолютная оценка Его личности как единственного источника нашего надежного спасения. Благочестие ведь складывается из множества достойных всяческой похвалы качеств: самокритичности, усердия, смирения, рвения, благоговения и пр. И все они по большому счету – плоды веры. Но часто вера – самая крохотная из всех составляющих, и тогда они уже не плоды веры, а нечто ее и чуть ли не самого Иисуса заменяющее. Они – сила, возникающая в нас самих помимо Иисуса, и существенной жизненной связи с Ним не имеющая. Разумеется, Спаситель был далек от того, чтобы все это отвергать, но, судя по тому, как Он поступил с расслабленным, считал все вышеназванные достижения для нас бесполезными. В противном случае Он, помимо того доказательства веры, стал бы искать в мужах другие составляющие благочестия. «Рожденное от плоти есть плоть, сами себе вы не поможете, Я помогу вам, Я — ваше спасение», «Одна вера поможет вам, нужна только вера, и больше ничего. Иными словами: помогаю лишь Я, и Моя помощь совершенна».

Конечно, те мужи еще не в полной мере постигли сущность Иисуса, но и это Его не тревожило. Столь решительное, лишенное малейшего сомнения обращение к Нему как к слуге Бога, вероятно, даже вознесенному выше всех живших когда-либо на Земле, обращение к Нему и через Него к Богу с верой, что Бог Живой, милосердный и всесильный рядом, – именно это великое обращение их духа и было для Него достаточным. Ведь Он Сам – явление Бога Живого, свет, еще не постигнутый «умом» тех мужей, но уже настолько завладевший их душами, что они, не щадя сил, добрались все же до Него – источника спасения.

Нам, детям будущего века – под «нами» я подразумеваю христиан, – часто присуща некая двойственность в мыслях и чувствах. Обо всем, касающемся религии, мы говорим торжественно, приглушенным голосом, а о внешнем – политике, науке, делах – громко, энергично, бодро и без стеснения, будто в нас именно в этот момент и пробуждается весь человек. Ободряло тех мужей предельно искреннее стремление их больного товарища попасть к Иисусу. Это Спаситель и называл верой.

Бесспорно и очевидно то, что именно благодаря вере тотчас же созрели все плоды, о которых говорилось выше: самокритичность и вместе с ней раскаяние, а после услышанного прощения – смирение, не задумывающееся о том, что беды и лишения, присущие миру вещественному, как были, так и останутся.

Сегодня не так просто достоверно представить себе ту личную веру в Него, зримого человека, которой Он тогда требовал от людей, тем более что в нынешний век под «верой» понимают все что угодно. Так, совсем недавно высокоумный язычник-индуист простое «Я верую» предлагал в качестве основного положения экуменического вероучения, независимо от того, что подразумевать под верой. Порой и наша «вера» имеет к Спасителю слабое отношение. Это наше «я верю, что грехи мне прощены и я буду спасен», несколько напоминает принцип «оправдания через веру» (по отношению к Иисусу – верный). Выходит, эта формула – «я верую» – работает настолько надежно, что Самого Спасителя своими проблемами можно больше и не утруждать, – о них позаботится моя вера. А может, кто-нибудь из присутствующих, услышав, как Иисус сказал расслабленному «Прощаются тебе грехи», подумал про себя: «И мне тоже, если я теперь буду твердо верить?» Что бы сказал на это Спаситель?

Если мы и затронули здесь такой особый вопрос – болезненное искажение нашей доброй евангелической веры, то вовсе не для его детального обсуждения, это увело бы нас в сторону от главного изложения, а чтобы разобраться в собственных представлениях и прийти к правильному пониманию такой веры, какую Иисус хотел найти в людях. Тогда было ясно, что в понимании Спасителя решающее слово принадлежит вере. Прежде никому из ищущих помощи Он, очевидно, таких слов не говорил, и Его тяготила мысль, что кому-то придется еще подождать, поскольку у того нет даже потребности в Нем как в помощнике, и уж тем более нет веры в Него.

При виде расслабленного Спасителю стало отрадно на душе. Ему Он как раз мог дать то, что только и имело в Его глазах подлинную ценность: прощение грехов. Как тот несчастный в нем нуждался, было отчетливо написано на его лице, иначе бы Иисус не сказал ему участливо: «Человек, сын Мой, утешься, твои грехи тебе прощены». У людей простых грехи нередко бывают тяжкими и накладывают на совесть грешника отчетливый отпечаток. Страдалец, столь необычным образом проникший в дом и положенный у ног Спасителя, должно быть, испытывал страшный стыд и со страхом смотрел Ему в глаза.

«Прощаются тебе грехи», и «я это знаю», мысленно добавляет Спаситель, не желая показаться тем, кто Сам прощает грехи. Он лишь действует от имени Того, перед Кем они совершаются, Кто только и может прощать, Он – представитель Бога на Земле.

Он это знает, ибо в том, что Он есть, проявилась любовь Бога к миру, Его готовность прощать; Он знает, Отцу достаточно, чтобы человек беспрекословно и с полным доверием отдавал себя на Его, Иисусов суд; но осознает Он это, скорее, внутренне, благодаря свету, который снизошел от Отца именно сейчас, словно Отец, совершая чудеса, «показывает Ему все, что творит Сам».

«Значит, Отец не оставил меня, если Он прощает мне грех и уж тем более, если Он прощает мне все мои грехи!» Что творилось в душе у этого мужа! Разумеется, он тотчас же забыл о своем нездоровье, о своей просьбе, с которой он явился сюда. Иисус как бы забыл о нем, что, похоже, больного нисколько не удивило. Непостижимым, невероятным, невозможным казалось то, что ему и вправду прощены его грехи, но в то же время он совершенно отчетливо ощущал, что это именно так. Когда же мы, люди, прозреем и увидим в Иисусе милость Божью? Свершится ли такое? Сколько еще людей, ныне не видящих в этом нужды или просто не верящих, что им будет дано, придет к Нему?!

Сидящие вдоль стен заволновались. «Книжники и фарисеи» – замечает (не без умысла) Лука – «начали рассуждать». Народ, правда, начал рассуждать давно, и это его словами, должно быть, говорит Лука: «От Него исходила сила и исцеляла всех». Его чада ощутили и испытали на себе спасительную, благодатную близость Бога Живого, чего теологи, как «профессионалы», так и «любители», почти не оспаривали. «Пусть оно так, но что из того? Впрочем, в «теологическом» или «религиозном» смысле все это не так уж и важно». Но, произнеся: «прощаются тебе грехи твои», Иисус вторгся в их область, причем самым неподобающим, даже, по их мнению, безответственно дерзким, легкомысленным, если не сказать богохульным, образом. В самом деле, как тут, начав рассуждать, не ужаснуться! Во всем Священном Писании, которое они знали, ничего подобного, если не считать случая с Давидом и Нафаном (2 Цар 12:13), они не встречали, а слова прощения, сказанные Нафаном Давиду, казались им куда более уместными.

Здесь, словно на картине, мы видим, как непросто было Спасителю подступиться к людям с тем, что составляло сокровеннейший смысл Его существа, с тем Божественным, что хранил Он в тайниках Своей души, но и как порой непросто было людям Его времени, и почему – то в первую очередь именно убежденным в своей особой религиозности, принять новое, великое, Божественное, открывшееся в Нем.

Не то чтобы сомнения этих ученых мужей не обрадовали Спасителя. Они дали Ему повод, так сказать, «языком фактов» объяснить им все Свои прошлые подобные дела и это очередное, попутно объяснив их смысл и назначение.

«Что легче? Сказать ли расслабленному: «прощаются тебе грехи твои»? Или сказать: «встань, возьми свою постель и ходи»? Этим двойным вопросом Он попадает в самую точку. Вот где кроется причина, почему книжники заподозрили Его в богохульстве: «Кто может прощать грехи, кроме одного Бога?» Что легче? Если это должно произойти на самом деле, то легче второе. Куда проще исправить физическое состояние человека, нежели его положение перед Богом. Если просто сказать — то, конечно, легче первое. «Прощаются тебе грехи твои» – это произнести может каждый, ведь в нашем видимом мире невозможно различить, так это на самом деле или нет. Но что эти слова для мира потустороннего? Одно разочарование, о котором мы и не узнаем: потусторонний мир безмолвствует. И посему высшее достижение всех чисто человеческих религий – говорить в утешение друг другу или самому себе все ту же фразу: «Прощаются тебе грехи твои».

И Сам Спаситель Своим двойным вопросом обращает их внимание на то, что Он имеет право так говорить, и это право должно быть засвидетельствовано, чем и раскрывает перед ними истинный смысл Своего чудотворения. Оказывается, чудеса Иисуса суть Божьи указания людям вверять Ему заботу о наболевшем, все, с чем не хочет мириться их совесть, и Бог этими чудесами свидетельствует о Нем как о Том, Кто наделен властью прощать. «Чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи». С каким вниманием все, у кого совесть была нечиста, вслушивались в эти великие слова о милости Божьей! Им не терпелось услышать, что же Он скажет дальше! И Спаситель продолжал: «Встань, возьми постель твою и иди в дом твой». Расслабленный так и сделал. Все застыли, как громом пораженные! Иные, наверное, подумали: «Надо прийти еще раз. Вот глупец, и зачем я пришел сюда лишь со своей болезнью, в следующий раз приду с чем-нибудь совсем другим».

«И ужас объял всех» (Лк 5:26), даже книжники и фарисеи «исполнились страха». А кто не испытал бы того же, услышав столь могучие слова Бога Творца! Они славили Бога, но прежде других расслабленный, искренне, сердечно и радостно восклицавший: «О Боже, так вот Ты какой! Как Ты велик, близок и благ!» Но прекраснее всего было то, что никто не славил Иисуса, это никому и в голову не пришло.

«И они славили Бога, давшего такую власть людям». Иными словами, они все еще видели в Иисусе человека, но тем непосредственнее ощущали Бога, тронутые и потрясенные Его добротой, Бога, давшего людям (не означает ли множественное число, что они подразумевали и Крестителя) такую власть. Ведь каждое чудесное исцеление воспринималось как сострадание Божье, а стало быть, пусть отчасти, как и Его прощение. Но что Иисус одним словом может исправить греховное прошлое человека, простить ему грехи – в этом благодеянии, которого жаждет отягощенная ими совесть, они сегодня убедились сами. И в сердце каждого набатом прозвучали могучие слова, удостоверявшие:

«Кому Он простит, тому прощено». И всякий, обремененный грехом, вдруг ощутил или увидел распахнутую самим Богом дверь, через которую можно вернуться к Нему.

Так великие слова «прощение грехов», «помилование», слова, призванные привести всех заблудших детей к Отцу, вознесенные на светильник, воссияли ярким светом.

 

Инакомыслящие

Из Евангелий мы узнаем не только о том, Кем был Иисус для больных и грешников и чему Он учил, но и о весьма неожиданной, подчас довольно мучительной стороне Его жизни: именно у тех, кого не без основания считали людьми для своего времени самыми серьезными и благочестивыми, у фарисеев и законников, Он не нашел ни понимания, ни признания, а вызвал лишь неприятие, возмущение, гнев и даже смертельную ненависть, которая, правда, возникла позже, когда они уже обдуманно препятствовали Его проповеди и делам, а Он, к их немалому удивлению и облегчению, обличал их напускное благочестие, апеллировал не к Всемирному разуму, как это обычно происходило, но именно к благочестию, исходя из него самого.

Оно было общечеловеческим свойством, естественным в хорошем смысле слова, и Он сражался за него – как за священное право людей, против того, чтобы, спекулируя им, природу человека втискивали в рамки «правил благочестия» (которых не существует) или придуманных и соблюдаемых набожными людьми «нравственных законов» (в которых Он увидел опасных соперников Божественных заповедей), против того, чтобы Его всеобщую любовь к людям отнесли к отдельным привилегированным слоям общества или разделили ее проявления на несколько уровней.

В таком образе жизни, когда набожность выставлялась напоказ, Ему виделось только опасное притворство, что, судя по некоторым Его высказываниям, Он считал, особенно в сочетании с самоуверенностью, самым настоящим «лицемерием». Однако лицемерие – это не всегда сознательное, расчетливое притворство и ложь, высшая степень его проявления. В греческом языке этот термин относится к жизни театра, он родствен нашим понятиям «исполнительский талант» или «исполнительское искусство», но с тем отличием, что подразумевается исключительно или в первую очередь сама актерская игра, которую в нашем случае можно назвать «демонстрацией духовности», «пробуждением должного впечатления», что в крайнем проявлении называется притворством. Оно означает небезуспешную попытку хотя бы внешне являть собой соответствующий нашим представлениям идеал человека. Слово в Евангелии, которое мы переводим как «лицемеры», в греческом языке означает «актеры». Именно такое поведение – когда сокровеннейшая деятельность духа, все силы и стремления к становлению перемещаются из центра, из сердца к периферии, к внешним их проявлениям – и ужасает Спасителя: Он видит в этом нашу погибель и осуждает самыми резкими словами.

Первый образ мыслей, делающий, как мы видим, людей невосприимчивыми к Иисусу и в итоге даже настраивающий их враждебно к Нему, имеет не вышеописанную, а куда худшую природу, которая есть «обыденность», «суетная жизнь, переданная вам от отцов» (1 Пет 1:18). Самое лучшее и прекрасное из того, что одно поколение человечества передает другому, может стать для иных шаблоном, рамкой, ограничивающей движения их духа, но в ее пределах можно жить легко и бездумно. И Спаситель повсюду встречал непоколебимые границы и понятия, в которые Ему предлагалось втиснуть Себя и Свое дело. Но и Он Сам, и Его открытое служение были явлениями уникальными, для которых никаких границ не существовало. Все известные рамки и понятия, в особенности религиозного характера, предложенные Ему, – «религия, проповедь, равви», в известном смысле даже «набожность», часто производили на Него гнетущее впечатление. «Я есмь», «примите Меня таким, какой Я вам явился, почувствуйте же наконец, что Меня послал к вам с Небес Бог!» – так Он, наверное, мог сказать им.

Эту гнетущую Его обыденность встретил Он и в Назарете. После долгого служения, все сильнее сотрясавшего страну, Он не мог не посетить родные места. По-видимому, Он отправился один или в сопровождении лишь немногих учеников, чтобы не создалось впечатление, будто Он хочет явиться сюда как «знаменитый учитель». В Назарете Иисуса в Его молодые годы, да и позже, любили, но особо не выделяли.

Тихий, кроткий и смиренный плотник был для земляков человеком милым, но большого будущего Ему не прочили, к тому же слишком серьезное отношение к вере в Бога Живого непроизвольно и подсознательно связывается с некой ограниченностью. Поначалу они, наверное, дивились, что это за шумиха происходит вокруг «этого Иисуса», но когда Он стал знаменит, не прочь были приобщиться к Его славе, сопричастником которой воображал себя каждый житель Назарета. Его приняли как долгожданного гостя, гордясь своим знакомством с Ним. Почва – опять-таки в человеческом представлении — была «благоприятной».

И вот они в синагоге в предвкушении «высочайшего духовного наслаждения», готовые принести Ему дань своего восхищения. Наши богослужения проходят совсем не так! Бывает, правда, что мы ощущаем близость Бога и нам кажется, будто душами завладевают ангелы и нас овевает Святой Дух. Но бывает и так, что иных, а то и многих охватывает жар искусственно созданного настроя, а истинное, действительное Я не здесь, оно дожидается там, за дверью, они же с деланным вниманием слушают проповеди, считая уже это неким достижением. Тут мы ступаем не на тот из двух возможных жизненных путей. Настрой собравшихся не был в точности таким, но и какого-то успеха в деле спасения душ не обещал.

Именно здесь, среди своих, Иисусу хотелось побыть в теплой, уютной, непринужденной обстановке не в роли «докладчика», а просто давним знакомым и другом. Поэтому Он намеренно пренебрег всеми традиционными нормами поведения (к которым обычно относился с почтением, стараясь их не нарушать), желая вывести их из этого «искусственного» настроя. Новым, как мне кажется, было не то, что Он не стал привязывать Свое выступление к тому тексту, который надо было прочесть, а отыскал в нем то, что Ему было нужно, и к тому же прочитал его не дословно (Ис 61:1 и далее), а сократив и дополнив некоторыми выдержками из главы 58 Книги Исаии. Но больше всего (на мой взгляд) присутствующих поразило то, что за этим последовало. Равви надлежало читать отрывок стоя и, комментируя его, оставаться в таком положении с Книгой в руках все время, до окончания выступления. Спаситель же, прочитав отрывок, свернул свиток, отдал его служителю и сел.

«И глаза всех в синагоге были устремлены на Него». Он тоже смотрит им всем в глаза – Своим дорогим старым знакомым, друзьям юности, каждый из них, возможно, часть Его жизни, тот, кого Он любил, в кого верил и на кого надеялся, за кого проливал слезы перед Отцом. И вот теперь Он хочет сообщить им великую благую весть о Царстве Небесном, а им нужна «проповедь», и, естественно, «в мастерском исполнении»! Его дух борется с их духом – чей победит? Он не намерен «проповедовать», Ему хочется поговорить с ними «как прежде» – по-свойски, спокойно, доверительно, душевно. То, что Он должен сказать, истинно и важно само по себе, это не «просто проповедь».

Но дух тех людей силен; он склонен все находить «прекрасным», что ему и удается.

Возможно, Исаия и возвещал, «что Бог однажды пошлет помощь «сокрушенным сердцам» – тем, кто пребывает во мраке и плену, то есть всем опустившимся, ущербным, покинутым. Но это Свое пророчество Иисус и прочитал так, словно оно было написано в Библии. А проповедь начал следующими словами:

«Ныне истинно исполнилось Писание сие, слышанное вами».

«И все засвидетельствовали Ему это», что для Спасителя было прискорбнее всего. Выходит, Его не поняли, коли тот, кому Он сообщил радостную весть о наступающем времени благодати Божьей, в ответ сказал: «Ты прав, и я того же мнения!»

«И дивились словам благодати, исходившим из уст Его» – это явно относилось не только к тем немногим словам, которые Спаситель добавил от Себя и смысл которых им был, конечно же, совершенно непонятен, но и к прочитанному тексту. Благодать слышалась им прежде всего в том, как возвышенные обетования Бога, вверенные Исаие, прозвучали из Его уст. Тут чувствовалось нечто Божественное, и оно не оставляло равнодушным даже самого флегматичного заурядного человека. В Нем слышали они Отца, открывшего им некогда такое через Исаию, Его Самого, чье Отеческое милосердие во всей полноте явственно исходило от Иисуса и звучало в произносимых им словах.

И вот Иисус стоит перед ними, как бы победитель, но по сути – побежденный. Единственное, что Спаситель действительно стяжал, так это одобрение и восхищение. Мыслимо ли, что Он однажды не победит? И тут Он вспоминает закон, открывшийся Ему еще в юности при чтении истории Израиля: «Никакой пророк не принимается в своем отечестве». Восхищаться Им как человеком, великой личностью, героем, гением – почему бы и нет? Такое возможно. Но вот чтобы кто-то в товарище своей юности, земляке и т. п. впоследствии признал пророка, того, через кого теперь столь необычным образом Бог обращается и к нему тоже, – такого ожидать нельзя.

Примечательно, как часто Спаситель оказывался во власти яркого впечатления, от какого-то мгновения или ситуации, и подчинялся ему. Так и сейчас. Он желает во что бы то ни стало победить; посему и не собирается уходить, Он хочет и должен разъяснить ситуацию. Перед ним – несчастные, чьи «сокрушенные» сердца пребывают во тьме и плену, а они даже не догадываются о поврежденности своих сердец. Он не хочет оставлять их в заблуждении, будто их «восхищение» имеет для Бога какое-то значение. И тогда Спаситель делает такой решительный ход: Он называет им закон, исполнившийся, как Он увидел, прямо сейчас на них, подтверждая его теми примерами из Священного Писания, из которых Он и вывел его еще во времена Своей юности, закон, гласящий, что пророк в своем отечестве ровным счетом ничего не значит. Примеры о вдове из Сарепты Сидонской, спасшей Илию от голодной смерти, о Сириянине Неемане, которого Елисей исцелил от проказы, свидетельствовали о том, как умалялись деяния пророков, какого блага лишался народ, не воздававший должного тем мужам Божьим. Но эти примеры имели для Спасителя еще и другое значение: они воодушевляли Его, укрепляли в Нем надежду на спасение и для язычников, представителем которых и был для Него живший по соседству с Галилеей и часто наведывавшийся сюда Сириянин. Слушатели же Его могли сделать для себя вывод, что худо от этого закона вовсе не пророку, а лишь его отечеству.

И тут, однако, положение вещей прояснилось. Уже то, что Он всерьез хотел им не столько «проповедовать», сколько «нечто сказать», показалось присутствующим неслыханной дерзостью, куда большей, чем то, что они услышали от Него. «Ему язычники важнее! Да Он Сам язычник, только рядится в верующего! Какое богохульство – топтать ногами то, что возносит нас перед язычниками на недосягаемую высоту!» Это и была их религия, которую Он поразил Своими словами в самое сердце, и сводилась она, судя по всему, не к чему – нибудь, а к осознанию себя любимцами Бога. И они повели Его к скале, чтобы сбросить вниз как богохульника, ибо галилеяне были народ вспыльчивый и скорый на расправу. Но на ее вершине «Он, пройдя сквозь них, удалился».

Если это духовное препятствие носило местный характер, то было еще одно, всеобщее, и исходило оно от духа фарисейства, завладевшего всей страной и проявлявшего себя на каждом шагу. Фарисеи своим строгим поведением, жесткой дисциплиной, ревностным соблюдением священных обычаев, суровым постом, почитанием Священного Писания достигли в народе такого авторитета, если не сказать власти над ним, который нам даже трудно представить. Бытовало всеобщее мнение – и создали в основном его они: если хочешь стать «истинно набожным», нужно непременно уподобиться фарисеям. Как повествует Матфей (6:5), глубочайшее восхищение вызывал фарисей, который застывал «на углу улиц» в благоговейной молитве. Но что на самом деле они лицемеры, такого никому и в голову не приходило. Фарисеи считали себя людьми честными и благонамеренными, не замечая, как великую внутреннюю силу, некогда воздействовавшую и на их дух, со временем сменило притворство.

Первое столкновение двух принципов, по-видимому, и спровоцировало призвание в узкий «семейный» круг Иисуса некоего мытаря. Мытарей недолюбливали, но у них была «власть», которую давала им профессия, но более всего – состоятельность, а то и богатство. Общение с людьми всякого сорта, в том числе и с язычниками, научило их изворотливости, умению видеть происходящее с разных сторон и умудрило жизненным опытом, отчего мытари возомнили себя неким особым сословием. На них смотрели, как у нас прежде, да отчасти и сегодня, смотрят в деревне на «еврея».

Одного такого мытаря по имени Левий, «сидящего у сбора пошлин», и встретил Иисус. Муж не иначе как с сочувствием, но, может быть, и с презрением поглядывал на толпу, которая ничего не делает и «ничего не зарабатывает». Однако Иисус замечает в нем и другое. Он охотно пошел бы с Ним и Его учениками, но разве такое возможно? Служба есть служба, и ее просто так не оставишь. С тоской поглядывая на идущих с Иисусом, мытарь, похоже, испытывал внутреннюю борьбу. Иисус это понял, как ни старался тот прикрыться фиговым листком ворчливого настроения. И тогда Он на понятном и привычном для делового человека языке бросает ему: «Следуй за Мною!», фактически приглашая мытаря присоединиться к Его небольшому «семейству», на чью долю выпало отказаться от земных благ и неотступно следовать за Иисусом, постоянно испытывая на себе влияние Его личности. Неожиданный поступок Иисуса привел их в замешательство, они полагали, что Он потребовал от мытаря невозможного и тот откажется. Их удивил и сам выбор Иисуса. Неужели этот человек пойдет за ними? И что же? Мытарь повинуется подобно солдату, услышавшему приказ! Лука удачно помещает данную историю непосредственно после рассказа о расслабленном, поскольку на этих двоих практически один и тот же Его приказ воздействовал одинаково, что и привело присутствующих в изумление. Левий услышал голос пастыря, пасущего своих овец и зовущего их по имени, ему казалось, будто Сам Бог произнес в нем «Да будет свет!». «Он прав, другого пути нет, я оставлю все, что есть у меня на земле, и стану свободным». Но так он, конечно же, подумал уже потом, а прежде этого он исполнился бесконечной благодарности за доверие и любовь Иисуса, потрясенный Его проницательностью, распознавшей в нем самое благородное, безграничным Его великодушием, с которым Он протянул ему руку.

От Иисуса исходила такая ясность и прямодушие, что Левию (которого Он позже наречет Матфеем) и в голову не пришло, возгордившись и в то же время трусливо, как бы тайком скрыться от своих коллег. В его понимании они были такими же, как он сам, и ему хотелось показать им своего Наставника, своих новых друзей, чтобы те могли поближе познакомиться с Иисусом. Великий поворотный момент его жизни должен быть мирным, праздничным, светлым. Распрощается он с профессией мытаря за праздничным столом. И Левий устроил всеобщий пир.

Компания собралась необычная: Иисус со Своими учениками, Левий и его друзья-мытари. Все вели себя непринужденно, словно давние знакомые. Поначалу мытари ждали какого-то подвоха и чувствовали себя неловко, поскольку у многих было на совести немало едких слов и насмешек, произнесенных по адресу этого нового движения, а то и его зачинателя, отчего поглядывали на Иисуса с робостью и смущением. Но все вышло по-другому. Осененный святостью, каким любезным, человечным оказался этот Иисус. «Я представлял себе мрачного заклинателя духов, а тут человек, подобных которому я еще не встречал. Находиться рядом с Ним такое блаженство, которого я сроду не испытывал. О, какое же я ничтожество, но теперь все будет по-другому. Иисус, не смотри на меня так; если бы Ты знал, кто я на самом деле! Да, в конце концов, Он это знает, его взгляд проникает в самое сердце», – звучало в душе иного мытаря.

Иисус ведь Сам сказал, что пришел «призвать грешников к покаянию».

Но пир, на котором собралась столь необычная компания, взбудоражил, если не сказать – неприятно поразил, всех горожан. Часть пирующих сидели за столами на открытом воздухе, что, по обыкновению, собрало немало любопытных. Иные, наверное, думали: любезный молодой учитель, хотя человек и очень добрый, но на сей раз со своим «оригинальным» добродушием явно переборщил, начисто забыв о Своем достоинстве, не говоря уж о благочестии, которое Он должен блюсти.

Но еще серьезнее это восприняли «специалисты». Должно быть, они говорили меж собой: вот что получается, когда много возомнивший о себе одаренный молодой человек не желает учиться у старших и хочет делать все по-своему. А они ведь люди испытанные. Что тут можно сказать? Не будь Иисус Иисусом, с их мнением можно было бы согласиться. Они пытаются вмешаться, но не прямо – такова уж особенность людей, убежденных в собственной правоте, которая на деле ведет их по ложному пути – не высказывать свои порицания напрямую, в открытую. Так и здесь – учителю они порицают учеников, а ученикам — учителя.

Первыми приходят законники и фарисеи, которые предостерегают учеников, указывая им на то, что их Учитель водит знакомство «с нехорошими людьми». Нечто греховное в этом на первый взгляд действительно было. Иисус оставил без внимания дурные качества мытарей, и в том, что Он пошел с ними на сближение, было своего рода одобрение теневых сторон их профессии, отчего упрек и казался справедлив. Но именно предосудительность их действий, пагубность их пороков и стали для Иисуса подходящим поводом для общения с ними – ради их же блага. Его вело к ним сострадание – это они чувствовали, и вскоре в их душах родилась благодарность к Нему. В Его глазах они были больными, Он же – врач, не отступающий – как и положено врачу – ни перед какими болезнями, врач, который может и хочет излечить всех. Эта их болезнь поражает мысли и чувства, и имя ей – грех. Покаяние же есть полное отвращение от греха, проникнутое верой в Иисуса, и привести к нему мытарей – дело ближайшего будущего. На это обвинители, скорее всего, ответили бы так: «Что ж, призывать грешников к покаянию нужно, только не на пиру. Вот если бы Ты стал их увещевать, читать им проповеди, тогда все было бы замечательно, но делить с ними трапезу?..» Так думает всякий, кто болен сам, – врач же мыслит иначе.

Но есть нечто удивительно великое в этой трапезе с мытарями. Извечное сострадание Божье в Иисусе по-детски наивно и доверчиво проникает туда, где мрак и грех, чтобы вывести из них заблудших чад, и здесь мы видим становление в Нем человека. Именно здесь, в Иисусе, ясно проявилось великое обращение Бога к нам: Бог по собственной воле сближается с грешником, что резко контрастирует с напускным человеческим благочестием, девиз которого: «Будь набожным, и ты блажен, а не станешь – горе тебе!». Слова правильные, но горе бедняге, полагающему, что с их помощью можно обрести блаженство; это обман. Такое благочестие мало чем отличается от того же лицемерия. Спаситель, однако, говорит: осознай, что ты таков, каков в Моих глазах – грешник, и тогда Я смогу тебе помочь. Лицемерный чувствует себя благочестивым, но это чувство ложно; Иисус же помогает человеку на деле стать таковым, но в то же время не осознающим своего благочестия.

Приходили и другие, считающие своим долгом порицать не Спасителя, а Его учеников. Среди них – ученики Крестителя. Они видят своих прежних товарищей, возможно считавшихся некогда лучшими учениками Иоанна, но решивших последовать за «агнцем Божьим», – и вот они едят и пьют на этом пиру, пусть без чревоугодия, но ведь с явным удовольствием! Для людей серьезных – нас и нам подобных – такое просто немыслимо!

Спаситель напоминает им, что говорил их учитель, называя Его женихом. Эти слова Крестителя, которых мы выше едва коснулись, полны высочайшего смысла.

Для лучшего понимания реальных последствий становления человека в Иисусе единственным подходящим в нашем земном представлении образом, или примером, может служить брак, и в особенности то радикальное изменение жизненных обстоятельств и условий, которые ожидают девушку, ставшую невестой и супругой. Невеста – уже член семьи жениха, тоже дитя его отца. Она полностью вступает в те же семейные, правовые, моральные отношения, в которых находится ее будущий супруг, не благодаря своим стараниям или заслугам, и благодарить ей за это некого: она ведь сама своего рода подарок – не просто в силу действующих законов, а как бы естественным порядком – как второе Я жениха. Вот почему столь могущественны, действенны слова юноши, обращенные к девушке: «Ты хочешь быть моей?» – ведь они имеют столь серьезные последствия.

Креститель называет Иисуса женихом, высоко вознося Его над нами, прочими рабами, и посланниками Божьими, и ставя Его слово превыше всех наших слов. Оно есть поступок и творит нечто реальное. Иисус, Сын Божий, ловец человеков на Земле, призывающий их стать в Нем детьми Божьими. Само существование такого человека – Иисуса Христа – свидетельствует о почитании и уважении Богом всего рода человеческого от момента его возникновения и по сей день. Каждый из нас наделен правом стать Его истинным чадом. Поэтому Иисус и восклицает: «Покайтесь и веруйте в благую весть!» Он собирает всех откликнувшихся на Его призыв, и когда их будет во множестве, тогда человечество, освобожденное от греха, станет невестой, тогда и будет свадьба, которую Спаситель позже назовет Своим Вторым пришествием.

Эта притча раскрывает нам, что же Иисус понимал под «Царством Божьим». Будучи невестой, девушка уже вступает в некие родственные отношения, хотя, с точки зрения права, еще непрочные и не вполне строгие. Они как бы синоним «Царства Божьего» для общины Иисуса. Но весь их смысл, правовой статус – следствие брака, который им предстоит заключить. Так и Царство Божие в полном и подлинном смысле наступит, лишь когда состоится брачное торжество, когда со Вторым пришествием Иисуса воцарится порядок вещей, при котором люди станут истинными чадами Божьими.

Речь Иисуса перед учениками Иоанна позволяет нам полнее проникнуть в смысл этой притчи. Никому не хочется медлить со свадьбой, и если она откладывается, значит, существуют причины, способные вызвать самые незавидные последствия, вплоть до разрыва помолвки. Невеста Иисуса вела себя непристойно, совершила блуд, вот и страшится свадьбы, отчего жених «у нее отнялся», и она уподобилась вдове (Лк 18:1 и далее), притесняемой сатаной, который воспользуется ее одиночеством, и «тогда будут поститься сыны чертога брачного».

«Невестой» Иисус Своих учеников в этой притче назвать не может, да это и противоречило бы Его благородной натуре. И Он называет их «сынами чертога брачного», на что есть веская причина. Они не столько «невеста», сколько причастники дома жениха, участвуют в Его деле «ловли человеков», разделяя с Ним радость побед и горечь неудач.

Об этом и напоминает Иисус ученикам Иоанна. «По вам же, прочим людям, заметно, стоит в вас пробудиться истине и правде, как вы тут же внутренне и внешне делаетесь суровыми и мрачными. У вас попросту нет того, в чем вы так нуждаетесь, и вам этого не достичь. Мои же ученики рождены от Отца, они на стороне Божественной, небесной, где рабская боязливость отступает, а души наполняют радость и веселье, которые вам, не осознающим себя чадами божьими, непонятны и неизбежно кажутся проявлениями неблагочестия».

Однако ученики Иоанна были люди своеобразные, вознамерившиеся высоко нести имя своего учителя, уподобив его флагу, в руках с которым идут заключать сепаратный мир, – даже после взятия его под стражу. Иоанн был мостом из мира земного к Иисусу, и сходить с этого моста они не хотели. Спаситель на образном примере показывает им всю абсурдность их поведения. Его мы находим у Матфея и Луки, но в переводе Лютера у первого образ ярче: старую одежду обычно чинят, наставляя новый лоскут, полагая что так будет лучше. Однако в греческом оригинале слова Спасителя звучат иначе: «Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды» (Лк 5:36). Этой притчей Иисус говорит им: «Вам жаль выбросить вашу «Иоаннову одежду», но в Моей, «Иисусовой», вам нравятся лишь некоторые детали, вы и хотите ими приукрасить вашу одежду, но это не сделает ее красивой».

В результате как раз то, что они считали величием человеческого духа, больше всего и препятствовало признанию и радостному принятию ими во всей полноте и целостности того великого проникновения в Божественную сферу, которое произошло в Иисусе.

Но если в свое человеческое мы вбираем Божественное как некую «добавку» или «поддержку», то переходим в неустойчивое, трудно выносимое состояние, в котором Божественное не может развиваться свободно, поскольку постоянно трансформируется, подстраивается под мое человеческое в угоду ему. В итоге мое человеческое, не способное справиться с непосильной для него задачей – войти в резонанс с Божественным, – хиреет и погибает. Вот что, скорее всего, хотел донести им Спаситель, дополнив объяснение притчей о новом вине в старых мехах.

Возможно, фарисеи и ученики Иоанна ответили Ему так: «Что ж, быть такими, как вы, куда приятней, но мы решили для себя игнорировать это новое, чтобы еще больше преуспеть в благонравии». Этой иллюзии и лишает их Спаситель, хотя в то же время их понимает и отчасти извиняет: «у мытарей в прежней жизни не было ни духовной отрады, ни радости – то есть, «вина»; у вас все же кое-какое «вино» есть, и не такое уж плохое, пусть старое, но хорошее. Проникнувшись однажды вашими наставлениями, можно без особых душевных терзаний и духовных усилий быть вполне довольными собой. Мое же новое вино требует небывалого самоотречения, когда человек не может быть довольным собой. Поэтому вы и говорите «старое лучше» (Лк 5:39).

Больше с учениками Иоанна (как партией) мы не встречаемся, на первый план выходят фарисеи. До сего момента отношения между ними и Иисусом были вполне дружественные. Их сомнения по поводу Его окружения, хотя в них виделось двуличие, не были лишены смысла. И Спаситель относился к ним уважительно. Правда, слова: «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные» и «Я пришел призвать не праведников, но грешников» – в первую очередь означают: «Я не собираюсь обличать в заблуждениях того, кто считает себя сильным и праведным», но в них, можно даже сказать, признание достоинств фарисеев. Но это – до времени, пока опыт не научил Его другому, и это еще впереди. Скоро противоречия между ними начнут проявляться все острее и острее.

Камнем преткновения была и оставалась суббота. Та самая суббота, подаренная Богом Своему народу как всеобщее достояние и право, как обязательное всенародное действо, как уникальное оформление внешнего поведения, строго отвечающее десяти заповедям. И посему она, с одной стороны, достояние, за которое мы все ревностнее боремся не только в интересах религии и во имя всенародного блага, но, с другой стороны, во все времена весьма удобное поле деятельности для каждого, чьи стремления к святости, как и у фарисеев, ограничиваются по большей части внешним успехом и видимыми результатами.

Как-то в одну из таких суббот ученики (Мк 2:23) проходили засеянными полями, срывая пшеничные стебли. Не оставлять же сорванные колосья без пользы на земле, и они их ели, тем более что были голодны.

Фарисеи же само извлечение зерен из колоса воспринимали как «осквернение субботы». Зачем они сделали из такого пустяка проблему, нам станет ясно, если допустить, что так они надеялись произвести благоприятное впечатление на этого предельно совестливого, но очень уж «возомнившего о Себе» Учителя. Пусть Он видит: есть все же люди, побольше Его преуспевшие в соблюдении Божьих заповедей и относящиеся к ним серьезнее, нежели Он.

А может, к тому их подтолкнули распространившиеся в народе Его слова: «Если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, то вы не войдете в Царство Небесное». И тут им вдруг представляется удобный, на их взгляд, случай показать Иисусу «несправедливости Его поспешного суждения».

Спаситель, по Своему обыкновению, не пускается в обсуждение второстепенного, а останавливается на принципиальных моментах, которые и помогают решить вопрос. Не без юмора Он ссылается на куда больший проступок Давида, когда тот, вольно истолковав Божественные предписания по известным только ему соображениям, «ел хлебы предложения», уподобив себя священнику, тогда как сам был жертвой. Но Иисус идет еще дальше, заявляя: «Суббота для человека, а не человек для субботы». Заповеди – не самоцель, не «школьные упражнения», они полны смысла и служат высшей цели, имя которой – «человек». Отчетливее всего это видно на примере субботы. Почетная дань в виде жизни, приносимая чадом Творцу, возвращается к нему как Его дар. Тот, для кого Творение не более чем природа, над и за которой ничего нет, проживает свою жизнь от колыбели до могилы как мыслящее животное, способное лишь работать, наслаждаться и наживать добро. Но кто видит в ней Творение, а над ним и за ним – Бога, тот в седьмой день охотно отрешается от низменного, земного и становится человеком в высшем смысле этого слова, существом вечным. Тогда для него суббота – день блаженного покоя наедине с Богом, а для Бога – день сближения с человеком.

«Посему Сын Человеческий есть господин и субботы», – заключает Он. Как уже говорилось выше, «Сын Человеческий» в понимании израильтянина и означало – «человек». А человек, каким ему следовало бы быть и каким он должен стать, каким он являет себя в Иисусе, в заповедях не нуждается, он – бог. Спаситель как прообраз человека, как Тот, о Ком сказано «В начале было Слово, и Слово было у Бога», есть не результат, не чудесный окончательный итог соблюдения множества наставлений и заповедей, напротив, эти заповеди – Его отражение, как бы отдельные фотографии Его существа, и в Нем человек должен быть возведен в ранг закона.

Но еще острее противоречие во взглядах проявилось в другой истории, случившейся, должно быть, много позже. Вопрос должен был еще созреть. Благочестие не бывает двояким. То, что за него принималось, в итоге оказалось пустым воображением, скрывающим лицемерие и безбожие.

Наступает суббота, Иисус приходит в синагогу (Мк 3:1 и далее) и видит там мужа, «имевшего иссохшую руку». Видят его и «они». Любой человек почувствовал бы сострадание к этому калеке, подумав при этом: «Слава Богу, дорогой, что есть Спаситель, через Него Бог поможет тебе». Любой – но только не они. У них нет сердца, они не чувствуют, что человек задыхается под тяжестью предписаний и воззрений. Им недостает любви, как, впрочем, и веры. Единственное, что их занимало: «Станет ли Он исцелять в субботу?» «Исцеление» всегда было в их понимании своего рода ремеслом, подобным, скажем, ремеслу булочника – воззрение, очень похожее на то, которое сегодня породило греховное выражение «исцеление через молитву». Здесь вера полностью растворилась в неверии или суеверии: молитва никогда не лечит, и если страдалец выздоровел, значит, либо втайне воспользовался каким-то «снадобьем» (и такое бывает), либо его исцелил Бог.

Спасителю предстояло принять весьма сложное решение. Существует некая «солидарность религиозных, или консервативных, интересов», некая не поддающаяся описанию обязанность уважать благонамеренные устремления, направленные на сохранение добрых обычаев, вместе со всеми «верующими и благочестивыми», невзирая на различия в отдельных взглядах, выступать единым фронтом против «мира неверующих, безбожников». До сих пор Спаситель, насколько мог, так и поступал. А как быть сейчас? Можно просто сказать тому человеку «приходи завтра», или в течение дня где-то втайне встретиться с ним и помочь. Но нет, так поступить Он не мог. Бог – это свет, и Он не пойдет во тьму. Это то же лицемерие. Иисус однажды скажет (Лк 12:1 и далее): «Берегитесь закваски фарисейской, которая есть лицемерие», то есть «берегитесь в угоду другим быть не такими, какие вы есть по существу, когда поступаете по совести!». И Спаситель решает сорвать личину праведности и благочестия, в которую рядится фарисейство. Он велит больному встать и выйти на середину, после чего спрашивает фарисеев: «Что должно делать в субботу? Добро или зло? Спасти душу или погубить?» До чего же легко, не советуясь с сердцем и разумом, а руководствуясь одной лишь буквой, на вопрос «Что должно делать в субботу?» во всех случаях давать один простой ответ: «Ничего! Ничего!» Особенно когда речь идет о том, как следует поступить другому, а наше дело – лишь уличать в дурных поступках и осуждать. Но сейчас ситуация сложнее. Поэтому Спаситель и обращается с таким вопросом. Он говорит себе, бывают случаи, когда «ничего не делать» нельзя, ибо это уже поступок, и причем греховный. И как быть тогда? «Творить добро или зло?»

Как только Иисус вынес из тьмы на свет этот животрепещущий, замалчиваемый всеми вопрос о двух путях, атмосфера в синагоге стала накаляться.

Ответа не последовало. «Зло» они сказать не могли, а «добро» – не хотели. «И воззрев на всех с гневом» – его взгляд переходил от одного к другому в поисках ответа, но не находил его, – Он, «скорбя об ожесточении сердец их, говорит тому человеку: протяни руку твою». Сам Иисус поостерегся что-либо делать, дабы не дать им повод укрепиться в своей греховной теории «исцеления через молитву». Смотрите – «и рука стала здорова».

Кто работал? Если бы фарисеи, упивающиеся своей исключительной набожностью, не утратили полностью чувства Бога Живого, как, впрочем, и чувства реальности вообще, то, услышав те слова, в искреннем раскаянии и самоуничижении пали бы перед Ним ниц.

Но нет: «Фарисеи, выйдя, немедленно составили с иродианами (которым Иисус мешал предаваться их земным утехам) совещание против Него, как бы погубить Его», чем, как они были уверены, субботу не оскверняли.

Этим мы завершаем картину о сопротивлении, которое оказали Спасителю инакомыслящие. Как мы знаем, противоречия обострялись с каждым днем. Пир с мытарями послужил противникам поводом называть Его, излучающего всеми клеточками Своего существа святую нетребовательность, обжорой и пьяницей, который водит дружбу с мытарями и грешниками. Но вспомним, какую характеристику дал Он им, восклицая: «Горе вам!» Иисус все более открыто и резко выступал против того воображаемого или мнимого благочестия. И это, по человеческим меркам, и послужило главной причиной Его скорой, насильственной смерти.

 

Обе Нагорные проповеди

Подробнее о помощи Спасителя больным и грешникам мы поговорим позже. Сейчас же, получив об этом первое представление и уяснив себе, как Он служил им делом, самое время перейти к Его служению словом. При этом, помня о стоящей перед нами задаче, уделим основное внимание исторической, а не поучительной и назидательной стороне слова Иисуса, сохраняя за собой право освещать каждую из них с позиции другой.

Более поздние проповеди Иисуса, раскрывающие Его мысли о Царстве Божьем, Царстве Небесном, к которым Он пришел в свете жизненного опыта прежних лет, изложены у Матфея (5:7) и Луки (6:20–49). Повествование Луки по сути – простой пересказ того, что говорил Спаситель в день, когда Он «наименовал Апостолами» двенадцать Своих учеников. Повествование Матфея – скорее упорядоченное собрание изречений Иисуса, касающихся христианского образа мыслей, попытка систематизации учения о христианском поведении. Так, в Евангелии от Матфея почти все сказанное Иисусом сгруппировано по темам, и каждая из них – законченная речь, посвященная одному кругу мыслей, и произнесенное в ней не повторяется в Его высказываниях по другой теме. Так, например, в главах 5, 6 и 7-й говорится о христианском поведении; в главе 10-й об апостольском служении, о призвании свидетельствовать о Христе; в главе 13-й – о Царстве Небесном до Второго пришествия Иисуса, в главе 25-й – о Царстве Небесном в дни Его Второго пришествия и т. д. Мы могли бы воспринимать это как результат писательского мастерства Матфея, в строгом порядке и наглядно передающего мысли Иисуса. И тогда на вопрос, когда произносилась та или иная проповедь, непросто ответить, если только отнести ее главные мысли к другим подобным – так, в Нагорной проповеди это будут Заповеди блаженства. Матфей ставит ее в своем Евангелии сразу после сообщения о том, что Иисус вышел на открытое служение, и это лишь для того, чтобы без промедления дать читателю полное представление о ее Заповедях, вовсе не подразумевая, что Иисус именно с Нагорной проповеди и начал Свое служение. И если меня спросят, когда она была произнесена, я предпочту ответить «Наверное, спустя какое-то время после начала Его открытого служения».

Обратимся прежде к Нагорной проповеди (главы 5–7).

Восхитительным Божественным дыханием пронизаны ее заповеди. Невидимое, могущественное Царство Божие, ласкающее души и обращающее к себе сердца. Бог Отец нисходит к людям и велит им прийти к Нему такими, какие они есть, со всеми изъянами своего естества.

Пророки ждали нового неба и новой земли, Бога, пребывающего среди нас, – Заповеди блаженства это и обещают: Царство Небесное, созерцание Бога, владение Землей. Из них следует, что начатки всего этого у нас уже есть, сейчас это новое только пускает первые ростки в потаенных уголках человеческого сердца, но однажды оно раскроется во всем своем великолепии, превосходящем все человеческие представления. То главное, что для этого требуется, каждый может обрести уже сегодня. Иисус не ставит никаких особых условий, без которых обычно не обходится гипертрофированное ханжеское благочестие. Тут нужны лишь бесхитростные благие помыслы, украшающие любого человека, кротость, милосердие, миролюбие. Нагорная проповедь настолько проста и человечна, что не оставляет равнодушным никого из людей, живущих на Земле.

Наше впечатление от этих обетований исказится, если мы к каждому из них, например, «Бога узрят», будем про себя прибавлять: «после смерти». В проповеди Спасителя нет и намека на смерть, Он думает о торжестве Своего дела, о наступлении Царства Божьего, и это подтверждают Его слова «ибо они наследуют Землю». Под Царством Небесным Спаситель подразумевает вовсе не «царство мертвых», да и вообще не то, к чему придем мы, а то, что придет к нам само. Для Него, как всегда, важнее великое, всеобщее – окончательная победа. К нему обращены все Его мысли, отчего они так просты, ясны и непоколебимы. Но придет ли каждый в Царство небесное сразу или спустя какое-то время и что будет с ним, пока он не в нем, об этом Спаситель умалчивает. Не исключено, что иной «сразу после смерти попадет на Небеса», но обратите внимание, насколько редко Иисус говорит нечто подобное. Великая окончательная победа – вот что должно быть для Его слушателей главным.

Остановимся кратко на некоторых моментах.

Когда толпа слушателей, явно готовых смириться с суровым наказанием и подчиниться непомерным требованиям, с замиранием сердца и затаив дыхание обратилась в слух, и каждый думал: «Что Он скажет про меня? Есть ли у меня хоть какая надежда?», а Спаситель приветствовал собравшихся словами: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», на их души светлым потоком излилась Божественная радость и ясность. «Он говорит именно о нас, недовольных собой, а значит, и обо мне». То было подобно перевороту, революции в делах религии. Недовольные собой и не удовлетворенные миром – вот кто такие нищие духом. Царство Небесное создаем не мы, оно не наше достижение, Спаситель и Царство Небесное в Нем – дар Божий нам. Потому и исходит из ничего, из пустоты в человеческом сердце. Из этого «ничего», из этой нищеты Спаситель так естественно выводит все более западающие в душу наставления, отчего та нищета – конечно же, под действием благодатной силы Царства Небесного (как бы в его атмосфере) – оказывается самым плодотворным нравственным принципом, новым неиссякаемым источником энергии для некоего спасительного образа мыслей, не вырастающего гордо из застывших правил поведения, а возникающего непроизвольно, без осознания своей красоты, из соединения собственной нищеты с блаженством Царства Небесного. Не могу не привести остроумную разбивку, заимствованную у Блюмгардта (его ли собственную, не знаю; во всяком случае, у Бенгеля, признанного в то время авторитета в тех кругах, ничего подобного нет). Во главу он ставит нищету, за которой следуют три пары человеческих качеств, слева у него те, свет которых внутренний, справа – свет внешний.

Господь не для того зажигает свет, чтобы поставить его «под сосуд». И свет, осенивший душу, должен без промедления воссиять людям в кротости, милосердии, миролюбии.

Праведная, духовная нищета собой недовольна, скорбит о себе, оттого добра и снисходительна к другим. Такая скорбь, утешенная Царством Небесным, превращается в здоровую и – в ожидании удовлетворения – приятную муку голода, жажду правды, которая будет утолена и породит чистые, искренние, светлые небесные помыслы, не преследующие тайных целей, что внешне проявится в миролюбии и уступчивости, в потребности и искусстве насаждать повсюду мир.

После этих Заповедей блаженства и обетований, открывающих великое будущее, Спаситель обращает непосредственно к ним, живущим сегодня, поразительные слова: «Вы, услышавшие и постигшие это, вы – свет мира». Светите! – не проповедями и поучениями, а вашей нищетой, блаженством и любовью! И свет будет идти от сердца к сердцу, от дома к дому, от селения к селению, от страны к стране. Так Великий Кроткий намеревается завоевывать Землю и однажды овладеть ею.

Иной греческий философ, услышь он слова: «Вы – свет мира!», только тихо посмеялся бы над ними, как над фантазиями. Нынешний философ даже бы и не улыбнулся. Слова же эти и сегодня обращены ко всем живущим на Земле.

Великий поворот Бога от праведников к грешникам стал возможным благодаря созидательной силе Царства Небесного и заложен в самой сущности Иисуса, Сына Божьего. Это, выражаясь человеческим языком, не отступление от Божьих принципов, не отказ от идеального человека, описанного в Законе и у пророков, а его воплощение. Мы привыкли считать законы природы незыблемыми, а законы морали – меняющимися и относительными, но скорее поколеблются земля и небо, нежели Бог в угоду нам хоть на йоту отступит от Своей праведности и святости. «Посему, – говорит Спаситель, – то, что требуется от вас, чтобы войти в Царство Небесное, куда больше требований, которым отвечают «нынешние» (то есть тогдашние) благочестивые по профессии (книжники) или по славе (фарисеи)».

Затем Спаситель ясно показывает нам, какой должна быть «наша праведность» (Мф 5:21–48), называя в довершение то (6:1–17), чего следует остерегаться. Он пробивает кору легкомыслия, поверхностности, того наносного, что породило в нас наше неблагочестивое естество, постоянно преступающее заповеди Божьи, и прежде берет под Свою защиту от нашей жестокосердности три великих блага Бога (или людей) на Земле: человека как такового, женщину, или отношение полов, накладывающее на время между началом начал и концом свой отпечаток, и данное нам Откровение (или «имя» Божье), открывающее пути новому. Родство Иисуса с Творцом, видящееся нам в Его нежном, трепетном отношении к созданиям Божьим, неожиданно проявляется здесь в Его восприятии человека – сродни материнской любви заботливость, чуткость, глубокое уважение к обиженным. Человек, будь то ребенок, ученик или служащий, которого ты называешь «плохим», бездельником или дураком, верит, что так оно и есть на самом деле, и твои слова – удар секирой по благороднейшим корням его жизни. Юная дева верит твоему многозначительному взгляду и обманывается. Иисус со всей серьезностью указывает нам на последствия. Оскорбленный твоей ненавистью вправе действовать против тебя перед Богом, что с математической неизбежностью и произойдет, а то прелюбодеяние, в которое вовлекли твое тело глаза или руки, обернется для тебя на том свете мучениями. Борьба не на жизнь, а насмерть с искушениями в наших членах, которой Он требует от нас, есть Его борьба с Самим Собой. Задумавшись над этим, мы ясно поймем, что правила эти не терпят ни малейшего послабления. Побеждай себя, иного пути нет. И если любому члену за малейшее непослушание отказано в жизни, значит, так повелел Дух, и у того, кто следует Ему, тело не лишится ни одного своего члена. Что должно Ему, Спасителю, то должно и нам — мысль «Лучше вам погибнуть самим» была Ему чужда.

Стих у Матфея «…а не все тело твое было ввержено в геенну» (5:29) малопонятен современному читателю, потому остановимся на нем подробнее. Здесь Спаситель, пропуская время между окончанием земного пути и приходом в Царство Божие, обращается к Своим слушателям так, словно они уже одержали окончательную победу. Укротив прежде греховные наклонности своих членов, они входят в жизнь, в Царство Небесное, такими, какими стали на Земле (например, одноглазыми), избежав смерти. Но если их погубили именно их греховные наклонности, то им уготована геенна, тот «огонь неугасимый» (Мк 9:43), которым когда-то грозил Иоанн Креститель. Лютер использует в этом месте слово «ад», традиционный перевод слова «гадес», «подземное царство мертвых». Говоря же о «черве» (Мк 9:48) применительно к геенне (так же и у Исаии – 66:24), Иисус тоже предвещает нечто подобное – тление как муку.

Это показывает нам, в каком состоянии пребывают умершие в течение того промежутка времени. Иисус позже утешит людей, убитых за Него, говоря, что гонители могут умертвить только тело, но не душу (Лк 12:4). То же встречаем у Матфея: «Кто хочет душу (жизнь) свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» (16:25); и у Иоанна: «Любящий душу свою погубит ее; а ненавидящий душу свою в мире сем сохранит ее в жизнь вечную» (12:25). Стало быть, всякий, кто вовлекается собственными членами в плотские грехи, о своей душе не заботится и ее губит, отчего она, уловленная плотью, с нею по смерти не расстается. Точнее представить нам, конечно же, не под силу, поскольку пространственные образы, свойственные нашему мышлению, здесь неуместны. Разумеется, мы мыслим по-другому, иначе. Смерть наступает, когда душа теряет последнюю власть над плотью, отчего создается впечатление, будто прекращается и всякая связь между ними, и мы с легкостью тому верим, ставя себе это чуть ли не в заслугу. Поэзия идет еще дальше, уверенно описывая, как «отлетает» душа. Мы имеем право надеяться, но только в победе Иисуса. Чисто естественноисторического освобождения души от «уз смерти» не существует.

Титанический труд ради нашего искупления предстает здесь со всей ясностью.

Сказав, чего, согласно заповедям Божьим, нам не следует делать и что запрещает закон, Спаситель переносит все внимание на самую сердцевину закона – движущую силу любви.

Два великих Божественных принципа пронизывают наше бытие: закон и сила Божья – право воздаяния и любовь. Первый принадлежит исключительно Богу, Который словно взял на Себя эту обязанность. Воздаяние закономерно и настолько прочно укоренено в самом существе духа, что стоит только нам возомнить себя богами, как тотчас же чуть ли не естественным порядком оно превращается в нас в одну лишь ненависть. Но ему противодействует Божья любовь, она теперь стремится через Спасителя смягчить неизбежную суровость закона воздаяния. Смысл слов Спасителя о непротивлении злому (Мф 5:39) таков: «Вы – на Моей стороне, в лагере сражающихся за искупление, и готовы сражаться против зла (или злого духа, дьявола?). Но мы ему – ради искупления – никогда противиться не будем, его собственная ненависть отнимет у него все силы. А если мы воспротивимся ему, значит, мы ничуть не лучше его, он же только этого и ждет. Поэтому Мой военный приказ вам: не противьтесь!»

Отношение Иисуса и Его Царства к царству зла можно сравнить с отношением Давида к Саулу. Гнев Саула был, конечно же, неправедным, но вполне обоснованным – ведь он опасался, что Давид отберет у него власть. Давид это знал и потому чувствовал себя перед Саулом не то чтобы виноватым, но как бы обязанным подобно должнику сносить все от Саула из-за великого бедствия, которое того ждет. Иисус намерен нанести царству зла серьезный удар: Он хочет его уничтожить и именно ради сохранения за Собой этого права во всей его полноте отдает Своим приказ: «Не противьтесь злу!» Это царство должно быть уничтожено в Нем Самом, Он считает Себя своего рода его должником и именно для того, чтобы оно погибло, хочет хотя бы в чем-то оставаться перед ним в долгу.

Но это только начало, дальше Он перейдет в наступление, движимый любовью, не знающей преград. Любовь, питаемая ответной любовью, зиждется на единстве помыслов, взглядов и убеждений, она – благороднейшая отрада, доступная человеку на Земле. Но любовь, даруемая Отцом Небесным, которую Он дарит вам, есть труд. Он требует и от вас той же любви, которой любит Сам Бог, любви Отца к Своим чадам, любви, доказавшей свою Божественность и всесилие тем, что для нее нет ни границ, ни препятствий.

Суть последующего (Мф 6, 7) сводится к одному: Спаситель хочет упредить вырождение Своего дела в некую карикатуру на него или в антихристианство, чего явно и не без основания опасается. Вдруг то, чем преисполнено Его сердце – Отец, искупление, Царство Небесное, – станут использовать для назидания и поучения, сделают предметом поклонения и так называемой веры, вместо того чтобы просто и здраво уверовав в это, воспринять всем своим существом как истину и реальность. В противном случае сформируется двойственное мышление – подлинное и неподлинное; сообразно с одним будут веровать, а с другим – выстраивать свои поступки и дела.

Примечательно, как почти все, от чего предостерегает в Нагорной проповеди Спаситель – от долгой, громкой молитвы «напоказ», публичного воздержания от всевозможных яств и напитков, осуждения, указания другим на их ошибки, назойливых наставлений, – кое-кто сегодня «именем Иисуса» как раз усердно и делает, насаждает, прославляя как истинное христианство.

Естественно, тот, для кого Бог – реальность, ничего такого делать не станет. Не будь Он реальностью, тогда христианству подобная поддержка действительно была бы нужна, но какой в этом толк?

Это идейное направление, скатиться в которое может тот, кто думает именно так, подпитывается сознанием собственной набожности, которое оттесняет, что примечательно, самого Бога на задний план. Но те, к кому обращается Иисус от начала и до конца повествования, – самые что ни на есть обычные люди, не отличающиеся особенным благочестием, но любящие Бога, доверяющие Богу, позволяющие Ему действовать в себе и для своего же блага.

«Берегите вашу праведность, или благочестие», – так начинает Спаситель. Тут хочется сказать: укрывайте ее подобно сокровищу! Только она соединяет с Отцом. Всякая потребность подавать милостыню, молиться, поститься исключительно напоказ, «блистать» перед другими, оскорбляет Бога и ослабляет хрупкие узы общности с Ним. Особенно это относится к молитве. Отцу достаточно увидеть пред Своим ликом твою взывающую о помощи душу, чтобы понять, чего ты хочешь; или хотя бы услышать эти желания и мысли из твоих уст. Единственная разумная причина моей молитвы – вера в то, что Бог откликнется на мою просьбу и сделает нечто, что поможет мне. Тогда единственная цель моей просьбы – чтобы Бог принял ее, откликнулся на нее.

Любая иная цель молитвы (например, «покрасоваться перед людьми»), равно как и любое иное средство, способное, по нашему разумению, усилить молитву (будь то красноречие или изысканность), для нее губительны и лишают святости. Да и общая молитва на богослужении творится, по сути, не ради духовного удовлетворения, а чтобы донести до Бога желания всех, и ее цель очень проста: получить то, что испрашивается. А тот, кто испытал «духовное удовлетворение» от публичной молитвы, – молился ли он вместе со всеми или только слушал, как молятся другие? То, что делает, к примеру, фарисей на «углах улиц», отнюдь не моление. Непосредственность, простота и отсюда – краткое «предметное» изложение, свойственное разговору ребенка с отцом – вот что требуется в этом случае от молящегося. Поэтому и молитва, которой нас научил Спаситель, предельно кратка, в ней нет ни одного лишнего слова, излагается она тем безыскусным языком, каким ребенок разговаривает с матерью. Спаситель называет в ней желания, которые волнуют сердца тех, кто с Ним. Они пронизаны скорбью по поводу нынешнего положения вещей и твердой верой, что оно непременно изменится, так взывает о помощи дитя, видя, как унижен (применительно к нам – даже в собственном сердце) отец, которого никто не знает и не чтит; как нет почтения царю, еще не воссевшему на престол, Богу, Чья воля попирается на Земле! Сердцевина молитвы – просьба «Да приидет Царствие Твое». И чтобы оно, которое Иисус возвестил «приблизившимся», однажды действительно наступило, им надо этого неотступно и страстно желать, к этому всеми силами стремиться (Мф 7:33). Вся мощь и весь смысл любой молитвы заключен в вере, в том, что молитва поможет, благодаря ей произойдет нечто хорошее и доброе, которое иначе бы не произошло, и все потому, что Отец, услышав, не оставит ее без внимания и в ответ на содержащуюся в молитве просьбу что-то сделает. В сыновстве Божьем есть нечто царственное – человек, равно как и весь человеческий род, должен влиять на свою историю, и его влияние особенно велико, когда он просит о чем-то в молитве, поскольку тогда действует сам Бог. Так с каждым днем будет приближаться к нам Царство Божие, вовлекая все больше зла, проклятий и прочего в творимое Иисусом искупление, пока однажды, когда эта предварительная работа достигнет некой высшей точки, в нем окажутся все зло и проклятие – и тогда наступит день Его Второго пришествия. Бог хочет стать сутью человечества, содержанием нашего блаженства («Царствие Твое») и нашего воления («воля Твоя») – Бог всё и во всем.

Всё это – дело Божье. И делает Он его, если человек того хочет и, веруя в Него, просит, делает прежде всего в нем и через него, просящего.

А пока оно не наступило, у нашей плоти, души и духа есть еще потребности, не дающие нам покоя, и Иисус учит Своих (прежде всего собравшихся тогда вокруг Него) вверять их Отцу. Житель Востока, в противоположность нам, плоть свою не баловал, учеников же Иисус приучил быть еще более нетребовательными. «Вода отыщется повсюду, вам остается только раздобыть кусок хлеба на день». Просят, стало быть, рабы, верно следующие воле Отца. Они нуждаются в этом и имеют право просить. Их душа, совесть желает для себя и для их дел полного покоя, пусть они его и не заслужили, но испрашивать в твердой надежде на прощение – могут. Они ведь постоянно подвергаются опасности нарушить свою верность Отцу или даже отпасть от Него, когда же искушение чрезмерно велико и с ним не совладать, им дозволительно повиниться перед Отцом, просить Его быть снисходительным к их слабости. Ведь дьявол их еще не покинул (в противоположность Иисусу, сказавшему: «Ибо идет Князь мира и во Мне (а не «в отношении Меня») не имеет ничего» (Ин 14:30), даже в какой-то мере по праву властвует над ними, привязывая их к себе. И тогда им следует возопить о помощи с верой в победу над злом.

Перед нами вновь встает все тот же вопрос: что подразумевает Иисус, говоря «не противься злому» (Мф 5:39)? Ответ не так прост, и прежде всего потому, что древнееврейский язык, на котором говорил Спаситель, не имеет среднего рода. Здесь «злое» у Спасителя означает некий принцип (можно домыслить: «как бы оно ни обернулось против тебя»). Но движущей силой этого принципа, его исходной точкой, или фокусом, являются личностные качества человека, они-то для Спасителя и есть, собственно, причина того, почему злое проявляется в человеческой душе. Он очень часто (как и Иоанн в своем Первом послании) говорит о зле, но почти всегда в такой форме, что неясно, какого оно рода — мужского или среднего. Насколько мне известно, «зло» на древнегреческом языке в среднем роде в Библии не встречается, в мужском же роде мы находим его у Матфея (13:19) и у Иоанна (1 Ин 5:18). Следовательно, здесь имеется в виду дьявол, злой дух. При этом Иисус и мысли не допускает поставить его на один уровень с Богом, будто «злой и добрый принципы» уравновешивают друг друга. Спаситель, не закрывая глаза на власть зла в настоящем, твердо убежден, что Он полностью покончит с ней в будущем, именно в силу данного Ему, как человеку, права, обещанного человеку еще после грехопадения (Быт 3:15) и унаследованного Им как Сыном Человеческим, как Сыном Божьим.

Человек по сути должен быть могущественным, но в то же время на нем держится вся власть зла, на той вере и покорности, с которыми он отдается ему во служение.

Вот что можно сказать о таинстве молитвы. Столь же потаенными должны быть твое милосердие и пост. Это в наших силах. Самоотречение, к примеру, тяготы, жертва сил и времени из милосердия Божьего, скажем, у постели больного или в подобных случаях переносятся на удивление легко, если не вести им счета. Как только человек начинает их подсчитывать, или, что еще хуже, хвастаться ими, скрытая сила Божья тотчас же оставляет его.

Так Спаситель завершает Свое дополнение о «нашей праведности», предостерегая нас от ее фальсификации. Но Его предостережения на этом не заканчиваются. Он велит нам определиться в своем отношении к: 1) благам мира; 2) греховности мира и 3) к тому, чего требует от нас ложное христианство как таковое.

Сила и крепость современной эпохи – в тех благах, которые она принесла людям. Твое искреннее отношение к ним со всей ясностью определяет, истинный ты христианин или нет. Бог существует, и Он – твой Отец. Если ты в это веришь, то для тебя служение Ему будет не только добродетельно, но и единственно правильным и разумным поведением служить Ему всем, чем можешь (например, своим отношением к ближнему). Поступая иначе, ты ослабляешь свой дух.

Наш маячащий перед нами придуманный идеал – совместить благополучие земное, временное со стремлением к благополучию небесному, вечному. Спаситель нам этого вовсе не запрещает, нет, просто Он, причем самым серьезным образом, отвергает саму возможность этого. В Его понимании то «другое», борющееся, как и Бог, за наши души, есть власть некой личности, которую Иисус, как и Бога, сравнивает с неким господином и нарекает ее именем собственным. «Твоим сердцем завладеет либо тот, другой, либо Бог. Полюбишь его – возненавидишь Бога, станешь усердствовать одному, не будешь радеть о другом».

А если у человека вообще ничего нет? Есть ведь и такие, что живут куда хуже нас, читающих эти строки. Они, особенно в голодные времена, лишены абсолютно всего — денег, пищи. Что делать им (а таких среди слушателей Иисуса было немало)? В этом случае вопрос: «Есть Бог или Его нет?» – звучит еще острее. Можно ли от Бога ожидать «впредь» большего или нет? И тут Иисус тепло и сердечно рассказывает им о любви Отца к Своим чадам. И чтобы мы уверовали в Его любовь, Бог усыновил тебя и любит тебя, как Свое дитя. Так неужели ты думаешь, что Он тебя забудет? Даже вверивший себя Богу бедняк, как бы ни давила его нужда, чувствует невидимую помощь Бога, Его удивительную благодать. Мы же, к кому Он благосклоннее, испытываем подобное во сто крат сильнее. Нужно только давать Богу отчет в собственных делах, чтобы Он увидел и оценил их во всей полноте, тогда мы будем принимать и отдавать на виду у Него. Раскрывать же перед Богом лишь так называемое сердце – будь это на самом деле так! – не позволяя Ему заглядывать в наши «счета», и взывать к нашим делам – неподобающе и лицемерно. Не уповая на чрезмерно щедрую помощь, следует помнить, что деньги и все ими оцениваемое в глазах Бога мало значит, что там, на Небесах, прежде пекутся о нашем исцелении от всевозможных обольщений мамоной. Птицы небесные не сеют, не жнут, они ведь не для этого созданы Богом. Так зачем и нам подобные заботы? И Спаситель, приводя в пример птиц, которые с удивительным прилежанием, обходясь скромным средствами, строят свои гнезда и вскармливают птенцов, ясно говорит нам, что силу, полученную от Бога, следует употреблять на «вычисление издержек» (Лк 14:28), обдумывание и предвидение. Когда же некто, распоряжаясь своим будущим, забывает, что здесь его власть над ним ограничена (давая, к примеру, пустые обещания или делая долги), или полученное от Бога растрачивает впустую, забывая о любви к ближнему и потакая собственной страсти к удовольствиям и наслаждениям, то происходит это вовсе не потому, что Спаситель не заботится о нем. Такой человек по своей воле подвергает себя опасности, искушаясь Его «заботой» о нем.

Если, говоря о нашем отношении к благам мира, мы задавались вопросом: «веришь ли ты в Бога Творца?», то в отношении к греху и злу главный вопрос: «веришь ли ты в искупление?» Смотреть на грехи мира, в том числе и на пороки своего ближнего, в свете искупления, причем с таким же трепетным чувством, с каким взирает на нас Он, считать их в душе уже прощенными, а когда дело принимает серьезный оборот, истово вымаливать прощения, ища поддержки и добиваясь ее, приступать с ними к Богу, избегать любых грубых эмоций, за которыми скрываются обычно сварливость, властолюбие и чуть ли не кровожадность – вот к чему призывает нас Спаситель всей мощью Своих слов. Обсуждать же с кем-то его грех можно, лишь если он жаждет прощения. Если ты прощаешь ему в душе грех, вызвавший у тебя отвращение, и искренне ведешь себя с ним так, словно он перед тобой не согрешил, то в тебе к нему приступает и открывается великий Спаситель, говоря ему: «Я послан не судить людей, но спасать».

Не пытайся проповедовать или убеждать там, где почва еще не подготовлена! Вокруг сколько угодно людей, которым «разговор на религиозную тему» представляется забавным и интересным, «пажитью» для плоти, однако их сердце потребности в нем не испытывает. Ты же им повода для этого не давай.

Это одновременно спасительная диета или гигиена души. «Измени себя — вот лучший путь к Царству Божьему!» «Только учти, вздумаешь спасать свою душу неугодным Богу образом, рано или поздно погибнешь!»

И наконец, третье: отношение к требованиям ложного христианства. Сказанное здесь Спасителем – итог и обобщение всего, что Он говорил им прежде.

«Идите, – просит Он Своих слушателей, – сквозь узкие врата, врата тех помыслов, которые Я в начале проповеди нарек блаженными!» Но открыт и другой путь: внимать Моим словам, принимать их, возможно, даже ратовать за них, но согласно им не поступать. Такой путь пространен и удобен, и что самое привлекательное в нем – он проторенный. Люди будут гневаться, прелюбодействовать, ненавидеть, ссориться, скаредничать, выставлять напоказ свою набожность, тревожиться, судить, придираться, навязчиво проповедовать, и это станет нормой жизни, отчего создастся впечатление, что вот этот пространный путь и есть правильный, «христианский». На самом же деле он ведет к гибели. Мой же путь ведет к жизни, и не такой уж он непривлекательный, как часто не бывают непривлекательными тропинки, он вовсе не тернистый, не крутой, не каменистый, а, скорее, даже самый привлекательный, разве что только узкий, отчего обычно трудноразличим и требует внимания. Его мало кто выбирает, и вы нередко будете себя спрашивать, не заблудились ли мы, может, все же правы другие и они «тоже» придут к жизни?

Спаситель вовсе не хочет сказать, что такое количественное соотношение идущих тем и другим путем останется неизменным вплоть до Страшного суда. Он лишь советует, чем руководствоваться при выборе пути.

«Но куда страшнее, если мнимые пророки примутся Моим именем склонять вас на пространный путь». Лжепророки (например, во дни Иеремии) виделись себе людьми благочестивыми и вряд ли лгали умышленно. Во всяком случае, вели себя они не как язычники и собственную веру сообразовывали с духовными течениями своей местности и своего времени. В Самарии же, если они себя пророками Господними (3 Цар 22:6 и далее) и называли, все равно проблескивало в них нечто такое, что говорило об их отпадении от Бога, так что Иисус здесь вряд ли подразумевает тех, чья шкура уж очень явно выдавала в них волка. В Иерусалиме же во дни Иеремии они казались себе глубоко верующими и таковыми слыли, их-то, похоже, Иисус и имеет в виду как некое явление, которое повторится. Насколько ложными были откровения лжепророков, выдаваемые ими за истинные, отчего они сами в первую очередь и обманывались, или как часто они изрекали от имени Бога то, чего Он им не говорил, нам неизвестно. Возможно, были и подозревавшие, что выражение истинных пророков: «Господь говорил мне, скажи сынам Израилевым и т. п.» – не более чем риторический прием, наполовину расчет, наполовину плод необузданной фантазии, «речевой оборот», который лжепророки впоследствии у них переняли. Именно против них направлена третья (у Лютера вторая) заповедь: «Не произноси имени Господа, Бога твоего, всуе!», то есть не прикрывай Божьим авторитетом собственные грехи! Лжепророки, судя по их популярности и преходящей славе, были виртуозами, мастерами слова. Они изучили основательно клавиатуру человеческой души и умели на ней играть. Успех для них был важнее всего, а судя по ним и другим, своей цели они достигали, правда, чисто человеческими средствами, все у них сводилось к внешнему, показному. То же произойдет и с христианскими лжепророками. Они примутся выставлять напоказ внешнее, то, чего люди могут достичь и сами, что Спаситель всегда отодвигает на второй план. Они станут пренебрегать внутренним, сокровенным, столь отрадным Его сердцу, превознося человеческие достижения, о делах же Бога будут упоминать ради внешнего почитания. Не по листьям и обличью, то есть не по словам заметите вы это, а по духу делаемого ими. Лжепророки добиваются в других того, чего уже достигли сами – внешнего обращения. Волк меняет свою шкуру. Не то чтобы «ради притворства», вовсе нет, намерения у них серьезные, они борются в себе с ненавистью, лицемерием и пр., но если ты, нищий волк, не хочешь стать нищим духом, то вся эта твоя борьба напрасна, волк останется в тебе, и хоть ты и не даешь ему проявляться, все равно послушен ему. Не обманись красивыми листьями, присмотрись, какие у дерева плоды, что за плоды рождаются в тебе (и в других). Возможно, ты подумаешь, что на тебя снизошла «благодать Божья». Но пусть решают твои близкие, твое начальство и подчиненные, друзья и враги, чего на тебе отныне больше: винограда или шипов. В конце концов, эти «колючки» в тебе и покажутся благодатью, но берегись, ибо это означает для тебя огонь. Тут Спаситель становится предельно серьезным. Иные, вступаясь за пророков, возразят: «Конечно, и у лжепророков есть свои теневые стороны, но отвергать то хорошее, что в них есть, не по-христиански». Иисус подобное возражение решительно, как опасное, отвергает. Если ты видишь, что дерево колючее, ясно, какие у него корни, винограда от него не жди. Божественное все хорошо и от своих корней не отрекается; человеческое же все гнило, до самых корней. Но такое суровейшее осуждение нашего рода возможно лишь на фоне таких ярких явлений, как пророки, особенно когда они обещают нам нечто совершенно новое.

Пространным путем будут приходить многие, которые скажут Христу (скорее всего, сильно преувеличивая):

«Господи! Господи! не от Твоего ли имени мы пророчествовали? И не Твоим ли именем бесов изгоняли? И не Твоим ли именем многие чудеса творили?» Он же отвергнет их как преступников, злодеев, ненавистников, прелюбодеев, скупцов.

Но станут, слушающие Его проповедь, поступать по Моим словам? Наверное, да, но каждый по-своему. Каждый извлечет из них свое. Каждый рассчитает и примется строить «свой дом». Кто-то и впрямь будет следовать им, но этот труд покажется ему почти бесполезным. Пройдет немало времени, прежде чем он лишь уберет «мусор» всех своих самообольщений и доберется «до скалы». Но он потрудится не напрасно. «Прекрасная погода» бывает не всегда. Придут бури и закружат на ветру «плевелы», все поддадутся светским страстям или увлекутся духовными лжеучениями. Его же дом устоит, устоит он и в последнюю бурю – в день праведного Суда Божьего. У другого «дом» – некая система. Он все знает, все по своему разумению одобряет, за все ратует, поэтому его быстро и легко возведенная конструкция и выглядит такой на редкость привлекательной. Только он не поступает по Моим словам». У скольких тогдашних слушателей их «дом» унесло бурей горьких обид, ожесточения, вражды, которая возвела Иисуса на крест, и пришедшей на смену ей бурей презрения!

Перейдем теперь к проповеди Иисуса в изложении Луки (6:20–49).

Она сложилась у Спасителя непроизвольно. К Нему в поисках помощи подступались самые разные человеческие скорби, терзающие тело и душу. Его помощь была скорой, но всегда она оказывалась не «мимоходом», являясь каждый раз результатом пусть недолгого, но душевного, личного общения. Такое глубокое понимание друг друга и незамедлительная помощь возможны именно среди бедняков, говорящих друг с другом простым языком и также просто излагающих свои просьбы. Сколько бед, нескладывающихся судеб, опрокинутых надежд, невыносимых условий жизни открылось тогда взору Спасителя, обостренному любовью к людям! Наконец Он собрался с мыслями и, подняв взгляд, оглядел толпу, с нетерпением ожидающую Его слов. Перед Ним были в основном люди неимущие, неудачники по жизни, угнетаемые, терзаемые бедами и невзгодами. Они-то, внутренне независимые, и должны были безоговорочно поверить в то, о чем Он говорил, – совершенно новое, необычайно великое, чего им прежде слышать не доводилось. Они были родственны Ему. Глубокое сострадание и особое ощущение братства охватили Его, соединившись с радостью при виде их искреннего чувства и простодушной готовности внимать Ему, их чистых сердец, без сопротивления открывшихся Ему навстречу, столь щедро одаренных Божьей благодатью.

Проповедь, поначалу пронизанная глубокой скорбью, охватившей Спасителя, наполнилась ликующим чувством грядущей победы. Сострадая тяжелому положению Своих бедняков, Он вдруг понимает: ведь именно это и делает их восприимчивыми к Царству Божьему. В Своем сердце Он называет их блаженными, и это слово выражает то, что он сейчас испытывает, находясь среди них. «О, как хорошо, что вы – нищие, вам принадлежит Царство Божие». Он видит среди них лица, отмеченные голодом, их одежда убогая, у них нет даже самого необходимого. Вот оно – тяжелейшее порабощение человека тираном по имени «нищета», настолько суровая и жестокая, что по сравнению с ней любая другая нищета, еще не обрекающая на голодную жизнь, выглядит чуть ли не богатством. Для бедняков у Него особое утешение, именно их Он нарекает блаженными.

Сила и власть речей Спасителя заключена по большей части именно в Его манере без раздумий, непроизвольно, но неизменно в свете Божьем, отдаваться без остатка впечатлениям от только что увиденного, от того положения, в каком находятся Его слушатели. Поэтому слово Иисусово всегда находило проем в крепостной стене, заграждающей от Него человеческое сердце, открывало путь к самому центру и тотчас овладевало им.

Так было и с этими людьми. Они с нетерпением ожидали Его речей, готовые услышать о серьезном наказании и суровых требованиях, которые в множестве предъявят к ним. И тут на них, как на войско, приготовившееся к бою, внезапно зашли с тыла! Спасителю ведомы затаенные горести, тревоги и печали этих людей, не покидающие их ни на минуту даже во сне. Они отгоняли эти мысли как неуместные для столь священного момента, а Спаситель излагает их с такой сердечной теплотой, с такой искренней жалостью к ним, какой они еще никогда не встречали. Не удивительно, что по щекам слушателей, взволнованных подобным обращением, текли слезы умиления. Как неожиданно трогательно прозвучали Его слова: «Блаженны плачущие!» Услышанное взбудоражило их души всепроникающей силой Божьей любви, осеняющей их из Царства Небесного.

И следующее слово Иисуса, хотя и отнесенное к будущему, было хорошо понятно им из собственного, пусть даже небольшого опыта. К Нему пришли тысячи людей, кто-то из них проделал немалый путь. И те, у кого он был длиннее, получили больше всяческих насмешек и резких осуждений, пока шли сюда.

Но «царское слово» Иисуса, обращенное к беднякам, иные «перевернули» так, будто их следует понимать в духовном смысле, другие же, движимые недобрыми чувствами к Господу, исказили, представив жестоким и неубедительным. Забудем о последних, а первым Иисус ответил бы: «Не знаете вы, что такое нищета, Я же и другие бедняки – мы знаем это не понаслышке».

Иисус говорил прежде все им, людям неимущим, ведь они такие же, как Он, и для Него в их положении нет ничего необычного. Ложный блеск мира на них не распространяется, но этот мир «блистает» благодаря им. Они привыкли к резким осуждениям, грубым порицаниям, скудной похвале; с ними всегда обращаются, как с существами низшего порядка, и покорность у них в крови. И если они голодают и живут в беспросветной нужде, не только как чужие в этом мире, но и как его мученики, то их судьба оказалась бы куда печальней, куда безнадежней, будь этот мир и в самом деле правильным и вечным.

Но, как мы видели, Спаситель, глубоко сочувствуя им, в то же время вовсе не считает особенно важным исправить это положение. Он далек от мысли, чтобы перераспределением благ хоть немного уравнять людей в несчастьях, не Его это дело, и не стоит тратить время на этот неизлечимо больной мир. Он знает, что этому миру недостает чего-то другого, не того внешнего благополучия, когда «всем живется хорошо». Вы блаженны потому, что к вам приближается Вечное. Продолжайте плакать и алкать! Вы и так блаженны, потому что будущее – за вами. Настанет время, и победа, Царство Божие, придет, тогда вы насытитесь, станете смеяться и веселиться.

«Ваше положение – подобающее одеяние для нынешнего внутреннего состояния людей, и оно вам только во благо. Царство Божие возникнет иначе, изнутри, но так, что затем и внешнее обретет истинный блеск мира Божьего». Спаситель здесь подобен полководцу, подбадривающему своих голодных и продрогших солдат надеждой на непременную победу и ее чудесные плоды. А в награду и утешение Он обещает нам не столько славу, в которую войдет каждый сообразно прожитой им жизни (как мы это сегодня себе не без оснований представляем), сколько славу Царства Божьего, которое придет к нам. Имел ли Он в виду, говоря такое, осознавал ли, как долго придется ждать окончательного прихода этого Царства? Вряд ли. Скорее всего, тогда, в начале Своего служения, Он даже и не задумывался, доведется ли Ему пережить его приход. Он доверял Богу и не заботился – в высшем смысле – о грядущем дне. Его душе и душам слушателей открылась радостная весть, которую Он и должен был принести людям. А что Отец, пока оно не наступит, позаботится о верующих, которые не доживут до этого времени, – в этом Он нисколько не сомневался. Они утешатся подобно бедному Лазарю. Но мы порой подгоняем смысл тех слов к нашим практическим потребностям, не понимая должным образом всю их глубину.

Спаситель всякий раз мысленно добавляет в конце «сейчас», подчеркивая тем самым малозначимость, мимолетность настоящего: «Блаженны алчущие (сейчас!) и плачущие (сейчас!)», желая тем самым, торжествуя, подчеркнуть: «Так стоит ли об этом говорить».

Лютер заменил торжествующее «сейчас» на «здесь», тем самым переводя смысл его употребления в чисто практическую плоскость. Он видит лишь отдельного человека, которому уготованы два места — Земля и Небеса. Спаситель же видит все человечество, для которого предназначены два времени: настоящее (сейчас!) и время Царства Божьего.

Только оставайтесь алчущими и плачущими! Вы блаженны уже потому, что хотите того, что вам предстоит. И оно потоками света вторгается в ваше настоящее и уже сейчас способно вас, алчущих, насыщать, утешать и делать счастливыми. И однажды, когда Царство Божие наступит, вы насытитесь, будете смеяться и веселиться.

Не стоит полагать, будто Иисус говорил так, трактуя беды и страдания исключительно в воспитательном смысле. Подобное назначение, помимо прочего, у них есть и всегда будет. Но Спаситель с высоты Своего понимания заглядывает далеко вперед: в будущем все переменится, когда однажды человек с помощью Божьей станет совершенным в совести и откроются пути Богу, Который придет и положит начало Своему Царству.

Скорбное положение тех, к кому обращался Спаситель, озарилось приветливым светом Царства Божьего, и тогда открылось значение их страдания для победы этого Царства. И тут Своим последним «блаженны» Он приветствует их как его соработников, нарекает блаженными именно из-за тех скорбей, которые они навлекают на себя сами, а не судьба, и причем ради Него, Сына Человеческого.

Это и мучительное, непонятное отчуждение других, их пренебрежительное отношение и непонимание; и чуть ли не таинственный, странный разлад с самим собой, случающийся чаще всего тогда, когда мы верим в живого и в итоге побеждающего Спасителя мира, прилепляемся к Нему и вместе с Ним надеемся на приход Царства Божия. Именно в те моменты, когда наше сердце переполнено и так хочется поделиться с другими, предложить им нечто благодатное, вдруг, будто под влиянием некой таинственной силы, перед нами закрываются все сердца, и мы становимся в их глазах изгоями, которых лучше сторониться.

Это может ввергнуть в уныние и даже довести до болезненно пренебрежительного отношения к самому себе. В сходном положении оказался Давид, когда его позор и бесчестие достигли предела и зажиточный крестьянин Навал обошелся с ним как с опустившимся авантюристом. Еще немного – и он стал бы тем, за кого его принимали.

Но тут из сердца Спасителя вырывается победный возглас. «Радуйтесь и веселитесь!» – велит Он, радуйтесь от всей души, словно дети, «ибо велика ваша награда на Небесах». Все, кто против вас, своими делами и поступками лишь умножают вашу награду, и вы с меньшими усилиями, о чем только можно мечтать, обретете «богатство на Небесах». Так было и с пророками. Божественное удивительно скромно, такая святая простота, но в то же время она столь беспощадно распинает наше человеческое начало, что постоянно вызывает в нас то душевный разлад, то самоуничижительное настроение.

Спаситель обращается и к богатым. Конечно, среди слушателей были и такие (скорее, зажиточные, как «человек с золотым перстнем» – Иак 2), и не заметить их в толпе было нельзя. Что это сегодня не так, как всегда, сокрушались они, почему на нас не обращают никакого внимания, словно нас здесь и нет?

«Горе вам, богатые!» Не следует думать, будто словом «блаженны» и тем более словом «горе» Спаситель выражает некое пожелание (пусть будет этим хорошо, а тем – плохо!). Просто за одних Он радуется, а о других печалится. «Мне жаль вас, богатые: не будет вам утешения, потому что вы сами отказываетесь от него, отклоняете его».

Это сказано, безусловно, сокрушенным сердцем. Богатый – и в этом его беда – в утешении не нуждается. Разъяснения, поучения, ублажения, в особенности если они сопровождаются восхвалениями, он приемлет, но вот утешение? Совет? Бедному можно прямо в глаза и без прикрас говорить самые суровые вещи, другое дело богатый – да он попросту этого не поймет и будет недоумевать. Впрочем, на нем лежит не вся вина, виновато и его богатство. Бедный, притесняемый нередко вовлекается в поток Божественных мыслей Евангелия и проникается ими. Богатому выворачивающие душу переживания тоже знакомы, но чаще как бы в миниатюре, сам же он остается таким же, как и прежде. Спаситель желает судить, а не быть судимым. Того же хочет и богатый, но, сближаясь, они остаются все равно на некотором удалении друг от друга; богатый лишь высоко чтит Спасителя или слугу Божьего, который обращается к нему от имени Спасителя, то есть благосклонен к нему. Бедный же позволяет себя судить. Богатый никогда ничего не воспримет (или не даст себя разубедить в чем-то плохом). Конечно, тут возможны исключения. Бывают скромные и смиренные богатые с такими глубокими потребностями, что заслуживают благословения не менее, чем бедные. Встречаются и надменные бедняки с таким самомнением и такими запросами, что о них следует сожалеть вдвойне как о «богатых» нищих.

Но в богатстве Спаситель подмечает еще одну, более опасную ступень. В Его время «богатый», как сегодня «образованный», принадлежал к «лучшему» обществу. В наше время отношения более сложные: сегодня иной образованный втайне страдает от голода и вынужден маскировать свой голод блестящей мишурой. Но тяготы голодной жизни спасительны. Есть и действительно богатые, вполне наслаждающиеся своим богатством, ни в чем себе не отказывающие, живущие исключительно в свое удовольствие. Жизнь этих якобы счастливчиков – та же смерть. Как часто сила, оглупляющая людей, рядится в яркие одежды!

Спаситель показывает, что встретят они в потустороннем мире. О чадах этого Царства, которые, придет время, тоже умрут, Спаситель не вспоминает. Для тех же, кто чужд Царству Божьему, смерть — великий переломный момент, меняющий ход вещей. Что станет с их изысканными потребностями там, где нет ни Бога, ни Божьей любви, а только мрак и мука!

Посмеивался кто-нибудь из тех, к кому были обращены эти слова? Возможно, ибо Спаситель перевернул взгляд на мир, отбросив привычные воззрения. Он тонко улавливал мысли и чувства, витавшие в воздухе.

Горе вам, смеющимся! Вы восплачете и возрыдаете.

Сейчас (пока) не время смеяться, в нынешнем критическом положении грешно во всем видеть веселую, забавную и уж тем более смешную сторону. Горе вам, довольным нынешним устройством мира. Придет Царство Божие, и то, над чем вы смеялись, откроется во всем своем блеске, а то, что вас услаждало и веселило, предстанет перед вами во всем своем убожестве. Как опечалитесь вы, осознав, какой вред постоянно причиняли себе и другим, отказавшись от душевного благородства, от истинного и вечного!

Горе вам, продолжает Спаситель, когда все будут говорить о вас хорошо, выражать свое расположение и восхищение. То нехороший знак: значит, ваши нравственные качества оставляют желать лучшего, а истинная цена вашим делам и поступкам невелика. «Ибо так поступали с лжепророками отцы их».

Впрочем, в Ветхом Завете не так уже много говорится о популярности лжепророков и восхищении ими, скорее это читается между строк. Наверное, жизненный опыт Спасителя пролил особый свет на то, как в прежние времена, должно быть, обходились с лжепророками. Они не были связаны никакими определенными вероучениями, но прислушивались, более или менее осознанно, к «духу времени». В Самарии лжепророки отличались либеральностью, в Иерусалиме были людьми глубоко религиозными, стражниками и хранителями (в их понимании) священных учений, обычаев, мест, вдохновляясь храмом и алтарем. Они невольно впитывали духовную атмосферу, царящую вокруг, и это их нисколько не смущало. Их внутренней движущей силой было желание выделиться, и они с успехом предавались ему. Им внимали, не догадываясь, насколько и те прислушивались к своим почитателям, стараясь уловить, что действует на внимающих, а что – не действует.

Они были люди авторитетные и выделялись среди других. На их фоне непонятый Исайя, безнадежный пессимист Иеремия, грубый Амос были мрачными фигурами, на фоне которых светлые образы лжепророков были так привлекательны.

Такой характеристикой лжепророков Спаситель как нельзя лучше показал блеск мира в его обольстительном могуществе, придающем религиозный глянец всей системе с ее нынешним порядком вещей и призванном создавать лишь видимость ее идеальности, внутренней правдивости, богоугодности и Божественного устроения.

Душе Спасителя открывается вся пустота познаваемого Им мира, но ей видятся и первые признаки приближающегося Царства Божьего, которое придет ему на смену. В Его словах: «А вам, слушающим меня, Я говорю: любите ваших врагов!» – и в последующих слышится воинственный настрой: довольно, пришла пора положить конец этому убогому, насквозь прогнившему, безбожному миропорядку. Смелее вперед! Возлюбим мир и победим его своей любовью! Этот призыв особенно понятен именно тем нищим, которых Он нарек блаженными. Именно они, более всех изнемогающие от жестокого, враждебного, корыстного духа этого мира, от непрекращающейся борьбы всех против всех (называемой сегодня «борьбой за существование»), как никто другой, способны понять всю мощь этих слов: «А вам!» и «Все не так в мире, нужно иначе…». Под этим новым знаменем мы победим. Себялюбие, эгоизм, ненависть – этот отравляющий мир смертельный яд, превращающий нищету в бедствие и несчастье, должен быть обезврежен.

Затем Спаситель в своих размышлениях обращается к миру. До сего момента Его интересовал ближний круг людей, занимало их настоящее, радовало их будущее. Но теперь Он думает о мире и о победе над ним Царства Божьего. И отныне эта победа – Его цель, не благоденствие и счастье учеников, теперь ученики для Него – средство для достижения той цели, подмастерья, соработники. И за это их ждет благодарность, великая благодарность – от Бога и от спасенных.

И нам, пребывающим во всепобеждающей власти Бога, вознесенным на небывалую высоту, следует попросту не замечать того, как и по каким законам живет мир, не допуская, чтобы ненависть, чувство по существу пустое и ничтожное, сколько-нибудь задевало нас, хотя нет, пусть задевает, побуждая отвечать и воздавать ненавистникам в духе Божьем. И чем сильнее их ненависть, тем сильнее наша любовь – в добром сердце, в приветливых словах о них и обращенных к ним, в заступничестве и готовности ходатайствовать за них. А если им наше добродушие покажется слишком навязчивым и недружелюбие их перейдет все границы, то не станем отступать и в угоду им изменять великому закону любви. Не дай исчезнуть этому чистому источнику ни с чем не сравнимого света, даже если тебе придется за это заплатить дорогую цену! Здесь нужна самоотверженность, но это вовсе не цель, к которой следует стремиться, и не великая добродетель. Здесь самоотречение – не добровольное принижение себя до полного самоуничижения, а путь к возвышению до царственного образа мыслей. Наше богатство – в Царстве Божьем, оно облегчает все утраты, и даже если нас ожидают нужда, лишения и слезы, мы все равно блаженны!

Источник всего этого – не горделивая добродетель, а искреннее, естественное чувство братской любви, помогающее нам всякий раз стать на место другого человека и вести себя так, как ему хотелось бы, чтобы с ним поступили.

Любовь, известная миру, вызванному любовью из небытия и вновь ею вознагражденному, – самое прекрасное, утонченное и благороднейшее наслаждение, которое только возможно на Земле. Однако Спаситель требует от нас любви как труда (это единственный труд, который, собственно, и приносит вечные плоды), как борения, любви беспричинной, жертвенной, не требующей награды. Любите врагов ваших и делайте им добро, и давайте взаймы, не выставляя (должникам) никаких требований! Лютер прекрасно переводит это место: «не питая при этом никаких надежд», греческий же текст звучит так: «не требуя ни от кого никаких обещаний». На первый взгляд это противоречит контексту, поскольку в словах все же слышится некая надежда на возвращение долга, но мне кажется, они взяты из жизни. Берущий взаймы, как правило, торжественно заверяет, что непременно вернет долг, однако его уверенность бывает ошибочной. Ты же мысленно заранее приготовься к тому, что отданное к тебе не вернется, и не давай больше того, без чего сможешь обойтись, но и не принимай обещание должника, в которое он сам верит, за чистый обман, а разделяй в пределах разумного с ним его надежду! И вы будете помилованы, «будет вам награда великая и будете сынами Всевышнего». Это высочайшее благо, и оно ожидает вас. Как по-царски величественны эти слова! Вы сопричастники Всемогущего, Всевышнего, вам и подобает поступать так.

В милосердии к неблагодарным и злым – Божественная высота, и мы, неблагодарные и злые, ощущаем это ежедневно на себе. Стихи 36 и 37 (Лк 6) завершают первую половину второй части проповеди, объясняя, с каким внутренним настроем должно делаться все то, о чем в ней говорилось.

Во-первых, «Будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд!». А Он именно таков, тут нет сомнения. И это главное правило общения со всеми людьми и во всякое время!

И во-вторых, не судите! Не делайте различия между людьми, не сортируйте их! Не считайте, будто ваше милосердие может и должно распространяться только на избранных вами! Не высказывайте собственных мнений о людях! Не проклинайте! От вас никто всего этого не требует! Не понимающий этого не ведает Бога! Вы – кладези, из которых Бог изливает на людей благодать. Оставляйте должникам вашим! Давайте! В этом – свет Отца.

С какой сердечной теплотой Спаситель указывает на время, когда они получат свою награду. Вначале это звучит так: вы будете прощены и дастся вам, а затем, в красках описывая воздаяние, произносит: «они отсыплют вам в лоно ваше», и это не случайно. Именно они, ставшие благодаря вашему милосердию прощенными, прежде враждебные, причинившие вам немало страданий и бед, будут безмерно благодарны, не зная, как выразить свою благодарность, и небывалая радость охватит вас.

На этом вторая часть проповеди заканчивается. Спаситель сказал, что хотел, Он возвестил новый, иной образ мыслей, иное внутреннее отношение к ближнему, с которым Его ученики и должны предстать перед миром.

Может быть, они должны проявлять его лишь сами, не провозглашая и не научая тому других? Может быть, любовь к людям должна прежде всего распространяться на чисто земное — только им и понятные насущные потребности в одежде, платье и пр., а не на духовное, не на спасение их душ, что было бы куда важнее?

Вопрос непростой! Казалось бы, он требует утвердительного ответа. Но плоть предпочла бы заботиться о ближнем в духовном плане, нежели в телесном, и она предлагает ему себя в качестве авторитетного наставника, учителя, водителя, уклоняясь от того, чтобы безропотно служить ему во всем из чувства братской любви, жертвуя собой. К тому же плоть не лишена коварства и не прочь свое, все не наступающее обращение возместить обращением других. Такое поведение, да к тому же прикрывающееся именем Иисуса, не имеет ничего общего с присущей Ему самому дружеской манерой. Оно в глазах Бога столь же отвратительно и противоестественно, сколь и в глазах людей, ибо искажает образ христианства. Именно таким виделось апостолам антихристианство, когда они с тревогой говорили о его приближении.

Перед Его учениками неотступно встает вопрос, как и в какой мере следует им стремиться привить другим описанный выше Спасителем образ мыслей? Нравоучениями и наставлениями? И Спаситель, дополняя уже сказанное, дает на него ответ.

Он этого почти не приемлет, хотя полностью и не отвергает, ибо понятно, что иногда Его ученикам придется прибегать и к поучениям. Да, исключения возможны, хотя Спаситель очень опасается, как бы они не стали правилом. Его речь принимает совсем иной, образный характер: картины следуют одна за другой. В них и негодование по поводу недопустимого обращения с другим, и подшучивание над нелепостью поведения людей, и примеры, когда иные обстоятельства невозможны из-за отсутствия в них внутренней логики.

Картина первая: о слепом поводыре. «Может ли слепой водить слепого? не оба ли упадут в яму?» (Лк 6:39) Как может несчастный слепец догадаться, что благодетель, предлагающий ему себя в поводыри, сам слепой? Первый может знать, что он незрячий, и, по сути, знает, но в то же время, охваченный манией величия, пытается от себя утаить. Какую ответственность он берет на себя! Одна мысль о ней уже в состоянии укротить то часто восхваляемое неуемное стремление непременно влиять на других! И, поясняя, Спаситель добавляет: «Ученик не бывает выше своего учителя; но и усовершенствовавшись (то есть закончив свою учебу. – Ф. Ц.) будет всякий, как учитель его» (Лк 6:40).

Я полагаю, здесь, говоря «учитель», Иисус подразумевает не Себя, а того поводыря, который не может совсем забыть о собственной слепоте и утешается своим намерением сделать из ученика нечто лучшее, чем он сам. Такое Спаситель считает абсолютно невозможным.

Картина вторая: о сучке «в глазе твоего брата». Подмечено удивительно точно! Действительно, заметив в глазу брата сучок (не образный, а настоящий), почему-то невольно хочешь и даже считаешь своим долгом предложить ему в этом досадном случае свои услуги. Почему бы и нет? А что, если это оптический обман – отражение бревна в глазе брата в твоем собственном глазу? Так далеко в своих рассуждениях Спаситель не идет и полагает сучок настоящим. Но для такого искусства врачевания тебе нужен острый глаз! Улучши прежде собственное зрение и извлеки из своего глаза бревно, которое обезображивает тебя.

Картина третья: «Нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод; и нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый» (Лк 6:43). Бревно в твоем глазу выдает твое нездоровье, отчего и твоя духовная помощь может быть только больной, и плоды она принесет больные. «Ибо всякое дерево узнается по плоду своему». Что толку украшать себя чужими перьями и потчевать других чужими мыслями, пусть даже заимствованными тобой у самого прекрасного учителя. «Потому что не собирают смокв с терновника и не снимают винограда с кустарника». Смоква, виноград – какие они вкусные, никого убеждать не надо – олицетворяют манеру действия Спасителя, которую Он так ярко обрисовал и рекомендовал нам перенять; колючие и ранящие шипы – навязчивость слепого поводыря.

Следующий стих (Лк 6:45), по сути, итог того, чему нас учат эти примеры, конкретное выражение основных мыслей, без образных сравнений. «Ничего деланного, искусственного!» Изменись! Будь тем, что ты есть, и тогда все исходящее из твоих уст благотворно и здраво, в противном случае оно – пустой звук. Добрый человек может по-деловому и предметно беседовать со своим ближним, скажем, о слесарном ремесле, и их беседа будет полезна, поскольку она пронизана невидимым Божественным светом. Злой же человек может изливать на собеседника христианские речи, но все его слова отравлены тем злым и недобрым, что есть в нем: высокомерием, завистью, черствостью, лицемерием и пр. И вот каков окончательный вывод Спасителя: избегай умышленного, преднамеренного! Дай себе волю – в хорошем смысле слова, бодрствуя в молитве, – и если ты человек праведный, то правда будет на твоей стороне. Ходи пред Богом в духе, говоря и действуя непроизвольно, почти бессознательно, и тогда ты будешь поступать наилучшим образом.

Спаситель хочет только, чтобы мы, в каком бы окружении ни доводилось нам жить, оставались людьми любящими, остальное Он берет на Себя. Его дело должно распространяться в народе в первую очередь через общение людей между собой, одна формальная проповедь принесет мало пользы. (Во времена апостолов победная весть о Воскресении Иисуса и его значении для всех разнеслась очень быстро, и достигалось это не торжественными, как сегодня, ложно-духовными призывами к исправлению.) Спасителю, конечно же, было важно, чтобы люди постоянно видели неискаженным сам характер Его дела, проникнутого сердечной теплотой и нисколько не навязываемого, – именно это и привлекало к нему всеобщее внимание. И Он всерьез опасается или, скорее, предчувствует, что многие из тех, кто считает себя истинными христианами, именно поэтому и пропустят мимо ушей, проигнорируют эту проповедь и будут Его именем делать все как раз наоборот, предписывая то же и другим служителям Иисуса. Вот почему Он заканчивает проповедь словами: «Что вы зовете Меня: Господи! Господи! – и не делаете того, что Я говорю?» (Лк 6:46)

Подытоживая сказанное, Спаситель открывает нам Свои мысли о возможных последствиях Его речи. Забыть ее или оставить без внимания невозможно. В ней сокровеннейшая истина, полная света и очарования, содержащиеся в ней мысли тотчас же становятся нашими собственными, неотъемлемой частью сути того, кто их слышит. Но они могут ввести слушателя в заблуждение, и тем опасны. Слушающему все понятно, они согрели его своим теплом и наполнили радостью, он всему верит и думает, будто все усвоил. Но он не следует им, то и дело забывая о них. Он открещивается от нищеты или гордится богатством, его земная жизнь полна забот, тревог, волнений, но и удовольствий; он по-прежнему не прощает своим врагам и не упускает случая едко или презрительно отозваться о тех, чьи недобрые слова по своему адресу кто-то ему передал; он остается глухим и безучастным к настойчивым просьбам о помощи и продолжает судить людей. Но он слишком задумывается об этом, твердо зная, что человек неверующий. Просто на все это, как он считает, у него иной взгляд, возможно, весьма своеобразный, но зато более «трезвый и разумный», и прежде всего – на заключительную часть проповеди. А если он в чем-то и грешит против нее, превращаясь тем самым в слепого поводыря или судящего о сучке в глазе брата своего, то это он ставит себе даже в заслугу. Иначе говоря, слышащего и не исполняющего тех слов нельзя уподобить человеку, который вовсе не строит; нет, он строит – быстро, привлекательно, банально, и его дом как будто безупречен.

Но Спасителю важен не этот глупый слушатель, а слушатель умный, с позитивным мышлением, которому всегда импонирует быть таким, каким должно быть, а не просто существовать.

«Всякий, приходящий ко Мне и слушающий слова Мои и исполняющий их, скажу вам, кому подобен. Он подобен человеку, строящему дом, который копал, углубился и положил основание на камне». В поте лица своего он удаляет от сердца все нечистое, обозначенное ему наставлениями Иисуса, – превратное суждение о том, что неизбежно в этом мире, превратное отношение к ненависти и несправедливости, своекорыстие и косые взгляды в сторону других, словом, все, на чем нового не построишь. Строит он медленно, но «почему, когда случилось наводнение и вода наперла на этот дом, то не могла поколебать его, потому что он основан был на камне [в греческом тексте – «построен правильно»]. А слушающий и неисполняющий подобен человеку, построившему дом на земле без основания, который, когда наперла на него вода, тотчас обрушился; и разрушение дома сего было великое» (Лк 6:48,49).

Разрушение дома иных Его слушателей было великое, когда они, увлеченные потоком сиюминутного безумия, решив, что Иисус их обманул, кричали: «Возьми, возьми, распни Его!», но еще больше у того, кто после смерти, к своему удивлению, оказывался в положении того богача – «в аду будучи в муках!». И самообманы продолжались вплоть до обрушения дома.

В обеих проповедях мы – более, чем принято – выделили и осветили одно: то, что Спаситель, при всей Своей любви и внимании к отдельным людям, всегда имел в виду Великое и Всеобщее, человечество и Царство Небесное, предлагая каждому отдельному человеку утешение как следствие, вытекающее из этого Всеобщего, Царства Небесного. Для нас же важнее конкретный человек (в первую очередь наше любимое Я), поэтому у нас возникает как бы пространственное представление о великом повороте от погибели к славе: здесь грех, вина, нужда, там — слава; для Спасителя же человечество – единая личность, отчего этот поворот Ему видится происходящим во времени: сейчас грех, вина и погибель, в будущем (правда, начало положено Им уже сейчас) – Царство Божие.

Своеобразным пояснением к этому, ясным и величественным, служит, на мой взгляд, Иисусова притча о блудном сыне (Лк 15:11–24), рассказанная Им в ответ на сетования фарисеев на Его «чрезмерную» снисходительность к грешникам. Мне кажется, притча эта уже давно сложилась у Него в голове, и здесь, рассказывая ее, Он как бы дополняет ее, откликаясь на обвинение фарисеев. «Когда блудный сын, как мне уже давно видится в душе, вернется домой, у старшего брата, наверное, обнаружится тот же образ мыслей, который не приемлет Меня сегодня в фарисеях, и радость победы вновь омрачится, если не сказать – отложится на неопределенный срок». Так, возможно, Он думал. Притча о блудном сыне и без этого дополнения, сама по себе, совершенна и законченна. Вероятно, сложилась она у Него постепенно в ответ на мрачные вопросы, которые рождал в Нем греховный порядок вещей. Притча высвечивает место человека в Великом и Всеобщем, его падение, потерянность и надежды Иисуса на его спасение. Вот почему, на мой взгляд, этой притчей и завершаются Нагорные проповеди.

Что происходило в душе маленького Самуила, когда он жил в доме первосвященника Илии? «Боже милостивый, люди живут так, будто Тебя нет!» «Неужели так будет продолжаться и дальше? Как можно Тебя не замечать и попирать Твое имя ногами? Или правы те злые отроки, а вовсе не я?» Не исключено, что именно эти вопросы и побудили милостивого Бога ответить отроку, открывшись именно ему.

Схожие вопросы, пусть и относящиеся к другому, поначалу еще сильнее и настойчивее волновали и душу Спасителя. «Разве такое возможно, чтобы мир жил сам по себе, беспрерывно греша, и милостивый Бог попускает это, мирится с ними? В чем тут причина? Какой во всем этом смысл?»

Ответы содержатся в этой притче. Младший сын вытребовал у отца «следующую ему часть имения», наверное, всего лишь для того, чтобы, не считаясь с устаревшими представлениями родителя, распорядиться ею по своему «недюжинному» уму. Вот он, первый судьбоносный шаг человека из детства в мир, живущий по своим законам. «Теперь я сам себе бог, я свободен и сам себе господин». В этом тут же увидели метафору отпадения в язычество. Не без этого, но независимость такого рода уживается с излишне догматической верой, и Спаситель мысленно представлял Себе этого «эмансипированного» сына среди правоверного еврейского народа на всех перекрестках избранной им судьбы.

Что должен сделать отец в ответ на чрезмерно смелое требование сына выделить ему часть своего имущества? Вопрос непростой. Педагогично ли было потакать его наглому легкомыслию?

Так и хочется сказать «нет». Юноша промотает состояние, но дело не только в этом: несвоевременная свобода только навредит ему и погубит его.

Выходит, самое разумное – ответить ему отказом: «Именно сейчас, я вижу, без родительского надзора тебе пока не обойтись».

Вопрос принципиальный для истинно верующего, и уж тем более таковым он был для Спасителя. Согласившись с отказом в просьбе, мы тем самым как бы отказываемся от того, что Бог есть. Либо придется принять распространенное (лишь по причине человеческого недомыслия) понятие о Боге, а именно: милостивый Бог, подобно пресловутому Юпитеру, весьма ограничен в своих действиях установленным миропорядком; Он как бы (говоря языком притчи) никогда не владел тем имуществом, с которым так свободно обращается блудный сын, ибо этот отвернувшийся от отца юноша явно распоряжается «своим», как ему вздумается.

Как тут быть? Спасителю было все ясно – ведь Он руководствовался теми же соображениями, что и отец: «Отец во всем согласился с сыном и ради него поступился своим имением».

А что оставалось делать отцу? Сердце сына стало ему чужим, он перестал быть его «чадом». Отец мог спасти имение и оставить при себе внешне образцового, послушного сына, но тот был бы равно как чужой сын, его сердце оставалось бы холодным, ожесточенным, мрачным. И отец отважился пожертвовать имением и – на первый взгляд – сыном. Имение расточится, да и сына, скорее всего, ждет печальный конец, но придет время, и сердце сына вновь обретет свои права. Если сын сохранит еще волю, когда независимость и утрата мудрости с жестокой неизбежностью доведут его до погибели и грех завершит свое дело, на руинах его жизни даст росток семя прежней детской любви, а заключавший его в себе плод сгниет. Он ведь чадо, сын, и долго отрекаться от своего сыновства не сможет.

Безграничной верой в искру детской любви, не угасающей в сыне, и объясняет Спаситель рискованный шаг отца, оставившего все идти «своим чередом». Это поступок человека, смелого в своих ожиданиях.

Конечно, шаг был и рискованный, и болезненный. Ибо расточаемое «имение» – это все Божественные идеалы упорядоченной ими жизни человечества. Это, если обратиться к десяти заповедям, – жизнь ближнего, его семейное счастье, душевное спокойствие, достояние, доброе имя, его благополучие в целом. И всему этому угрожает разорением самостоятельность сына. Отчасти оно и будет разорено.

И Спаситель видит, что прискорбному разрушительному началу в этом мире противостоит исполненный надежды великий замысел отца, в свете которого он и видит своего блудного сына, с надеждой и уверенностью в собственной правоте говоря себе: «Пройдет время, и ты к нам вернешься!» Он видит сына на всех этапах его свободной жизни: на этапе кажущейся благонравной самостоятельности, или кажущейся самостоятельной благонравности, когда тот какое-то время на глазах отца «свободно» управляет «своей» частью имения; на этапе полного разрыва отношений, когда он обращает имение в деньги и уходит от отца, «отправляется в дальнюю сторону»; на этапе роскошной жизни, когда, как говорится, живут уже не на проценты, а расходуют основной капитал, или в блеске ослепительных идей, чуть ли не сказочного расцвета пустых фантазий, так легко возникающих в уме, когда поступаются еще одной частью Божьего капитала – верой, страхом Божьим или предчувствием Небес и выбрасывают ее за борт. А когда приходит время расплаты за содеянное, вся изнаночная сторона этого мнимого счастья с естественной неизбежностью предстает в своем истинном обличье, обнажая его суть – пустоту и погибель.

Иной, возможно, не примет такое толкование притчи, освещающее ярким светом сострадания и надежды тьму, поглотившую человеческий род, и возразит: трудно в такое поверить. Быть может, когда-то и случилось подобное – некий блудный сын вернулся к отцу в великом смысле этого слова, но ведь сколько блудных сыновей не обратились и потому не достигли спасения, и обрекли себя на вечную погибель. То есть притча эта, скорее всего, относится, например, лишь к тому, чье обращение для нас очевидно, а это – один из миллионов. Однако Спаситель едва ли принял бы такое возражение. Полагаю, Он не думал, что владеет точными и детальными знаниями о вечной судьбе в потустороннем мире, какие сегодня в собственном воображении имеют многие. Я думаю, что Он с искренней заботой, без малейших сомнений, вверял эти миллионы людей Своему Милосердному и Всемогущему Отцу Небесному, представляя Себе Его милосердие и могущество куда большими, чем мы.

Таким образом, в первой части притчи о блудном сыне, повествующей о его судьбе до возвращения к отцу, отражена, освещена, объяснена суть нашей эпохи, ее удаленность от Бога и ее контраст с Его Царством Небесным.

И эта возрастающая удаленность не останется без Божьей кары. Притча потеряла бы смысл, если бы в ней говорилось, что отец послал разыскать сына. Ищут неразумную заблудившуюся овцу, грош, утерянный по чьему-то легкомыслию, но никак не сына, который в конце концов сам может найти дорогу. Было бы странно услышать в притче, что сын написал домой письмо с просьбой о помощи. Такие письма, эти свидетельства назревающего душевного кризиса, просто с удовлетворением «подшивались бы к делу», либо на них коротко отвечали: «Возвращайся домой!» О том бесчисленное множество молитв, по сути, содержащих просьбу о сохранении status quo, продлении существующего состояния, поскольку люди «пытаются вести свои собственные дела», не уповая на Бога.

У Бога же все просто, логично, целостно, пред Ним все равны. Он беспристрастен, Ему не важны частности, а нужен лишь смысл всеобщего.

Но эта картина отношений – лишь отражение того, как увидел их Иисус. И в ясном свете, озарившем тьму, Ему открылось: «Надейся!» Но разгадка заключалась в других словах: «Сей есть Сын мой возлюбленный, в котором Мое благоволение». Он знает: Бог все же что-то предпринял во спасение блудного сына: «Я послан его найти и спасти». «У Меня есть право передать ему, едва помнящему свою родину (не по притче, а в действительности. – Ф. Ц.), священный, сокровенный привет от Отца». Этот привет и есть вторая половина картины – возвращение сына и встреча, которую он нашел у Отца.

Сын непременно вернется. Когда логика фактов подведет последнюю черту, когда механизм анти– и небожественного мышления и настроения завершит свое дело и разрушит все «имение», а мечта о божественном рассыплется в прах, когда «у меня не останется ничего, только я сам, тогда над руинами, подобно первому свету Творения, поднимется из тьмы понимание того, что все считаемое мною «жизнью» и «бытием» – все лишь иллюзия, что великая истинная реальность совсем иная, что Бог есть и Он мой Отец»; тогда проснется в сыне чадо, которое устыдится своей убогой гордыни и осознает свою великую несправедливость по отношению к Отцу. «Мой отец был тогда прав, и я должен об этом ему сказать».

Поступит ли так когда-нибудь сын? Во всех жалобах той эпохи (названных в одном христианском докладе «величественной музыкой!») слышится эта надежда. Отец не вмешивается и со слезами взирает на гибель Своих чад, Своего творения, надеясь, что однажды все это разобьется о собственные внутренние противоречия и детское сердце сына пробудится.

В том, как описывает Спаситель поведение отца, увидевшего приближающегося сына, нам приоткрывается истинный смысл Его слов: «Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне?» Это и есть Сам Отец, чья тоска по сыну здесь и проявляется. Безмерная любовь, величественное забвение прошлого, больше ничем не омрачаемая радость при виде нашедшегося, ожившего чада, – это голос Отца, проникающий сквозь кору очерствелости глубоко в сердце каждого чада. В ликовании отца, который обрел своего сына, нам слышится высокий небесный призыв и к нам, тоска гневающегося Отца, жаждущего встречи с нами.

Читая в Деяниях апостолов, как потоки благодати Божьей изливаются на молодые общины – Иерусалимскую, Коринфскую, Эфесскую или на кого-то из обратившихся – Корнилия, Савла (Павла), кто не увидит в этом исполнение содержащегося в притче предсказания и одновременно известное предсказание, что то исполнение еще не закончилось и продолжится в будущем!

Вдумаемся, как Спаситель осознавал, являл Себя женихом людей (также пастырем, который по собственной доброй воле, но и по поручению Отца ищет заблудшую овцу), и мы увидим, что Он считает Своей задачей помочь заблудшему сыну вернуться домой, вступиться за него и вместе с ним покаянно предстать перед Отцом, что Он искренне рад возможности поведать сыну о помыслах Отца, тогда как Отцу еще не подобает Самому рассказывать о них Своему чаду.

 

Больные

Большую часть Своего времени и сил Спаситель посвящал больным. Он был воплощением любви к ближнему, а мы особенно восприимчивы именно к любви, сострадающей нашим телесным немощам, скорбям и недугам. Какое блаженство было для этих несчастных – прокаженных, слепых, парализованных, глухих – ощущать на себе любовь Бога живого, нисходящую на них через Иисуса! Как чувствовали они красоту и великолепие того времени, когда наступит Царство Божие, – они видели его лучи в помощи, которую получали! Великое изменение порядка вещей, приступающая к ним в Иисусе благодать Божья, прежде обходившая их стороной, ни в чем не проявлялась так красноречиво, как в этих чудесах. Сияющим светом благодати было наполнено каждое Его слово, но сейчас они обрели ее в реальной жизни – суровой и безжалостной к ним.

«Как отец милует сынов» (Пс 102:13), так и Спаситель радел за Свой народ – Его великую семью. Какая мать не сделает для своего ребенка все, что в ее силах? И Спаситель просто и ласково, словно мать, сопереживал несчастным больным, словно старший брат, на которого возложена забота о благе семьи. Люди чувствовали семейное родство с Небесным Отцом, Который пришел им на помощь в этой их беде.

Но первейшей задачей Иисуса было вовсе не избавление мира от всех болезней уже сейчас. Что проку, если мир будет телесно здоровым, но останется таким же грешным, как прежде? Что поможет, если вина не отнята и наказание за нее всего лишь отложено и последует после смерти? Ведь болезнь связана со смертью, а именно со смертью, этим последним врагом, и нужно покончить. Поэтому Он не намеревался как бы насильственно, ничего, по сути, людям не давая, предварять то избавление, которое в конце Его борьбы само спелым плодом упадет им под ноги. Но Он хотел именно в этой области, где вопрос о власти был наиболее очевиден, предстать победителем уже сейчас, ее властелином, хотя сражение еще только в разгаре. В нравственной области Его власть ограничена свободой воли людей, и тут нужно терпеливо ждать, когда мощь Его слова, Его благодати, Его духа победит. Но в исцелении от болезней Он властелин, именно здесь откроется всем, что Он Сын Божий и что Бог хочет в Нем принести людям нечто совершенно новое – Свое Царство.

Поэтому каждый больной, каким бы ни к чему не способным или недостойным он ни был, уходил от Него совершенно исцеленным. Конечно, все они были недостойными, но все они пришли к Иисусу с верой в Него. Хотя иногда, как в случае с девятью прокаженными, с расслабленным (Ин 5) и др., вера больных была сомнительна. Тут для Иисуса важно было действовать так, чтобы никто не усомнился в данной Ему власти помогать людям.

Принято считать, что Иисус творил чудеса, дабы засвидетельствовать Свое мессианство – как Сына Божьего. В высоком смысле это так, о чем уже было сказано. Он хотел заявить о себе как о помощнике, обладающем властью на все времена. «Для вас, люди, Я – Спаситель и искупитель, помощник вам в ваших делах». Он явил Себя людям тем, Кто Он есть и Кем для них останется; Его дела суть обетования: оказав помощь однажды, Он будет помогать вновь и вновь. Иисус видел, что «приходит ночь, когда никто не может делать» (Ин 9:4), но именно ради них Он и хотел, пока еще день, показать в этой жизни Свой образ Спасителя во всем совершенстве, дабы мы знали, чего можем в Нем для себя ожидать, на что надеяться. Он хотел как бы дать ключи к дверям всех темниц человека – его скорбей и бед. И эта ночь пришла, когда наступил вечер времени апостолов. Все почитали Спасителя как победителя, наделенного всей полнотой власти как на Земле, так и на Небесах, чтобы привести людей к Царству Божьему. Однако таковым Властителем Он был лишь для общины, которую и возглавлял.

Неточный перевод Лютером слова «ночь» с определенным артиклем создает ложное впечатление, будто эта ночь непременно наступит как нечто естественное, неизбежное – чуть ли не как итог всего – и потому бесконечное. На самом же деле она лишь совпадает с той ночью, мрак которой начал прояснять Спаситель, и уйдет вместе с нею. «Звезда утренняя», которую Он обещает (Откр 2:28) тому, «кто побеждает», – не аллегория ли это, означающая, что та ночь однажды закончится?

То же читаем и во Втором Соборном послании святого апостола Петра (1:19), где слова «в сердцах ваших» следует отнести к стиху 20: «зная прежде всего то, что никакого пророчества в Писании нельзя разрешить самому собою». Пророчество, утвердившееся в трех апостолах – Петре, Иоанне и Иакове, – когда они сами услышали голос, «принесшийся с Небес», есть свет для нынешнего времени ночи, «доколе не начнет рассветать день и не взойдет утренняя звезда».

Мы вправе и даже обязаны всегда считать, что то близящееся к своему концу время не вполне законное. Во всяком случае, если мы хотим воздать должное делам и поступкам Иисуса, нам следует остерегаться переносить на Него воззрения, сложившиеся именно в то время, когда наши отношения с Богом были иными, нежели те, о которых повествует Библия.

Бог, по крайней мере, в великие моменты истории приходил на помощь Израилю как единому народу, совершая, казалось бы, невозможное, и через своих избранников общался с ним, изливая на него свет откровений и творя чудеса. Вот почему Израиль ощущал постоянную живую связь с Богом. «Бог был с ним» – так говорили в Вифлееме об отроке Давиде. «Ныне оставил нас Господь», – сказал Гидеон. Подобные выражения для нынешнего времени весьма необычны или малопонятны, но Израиль же во всех внешних событиях видел участие Бога, слышал Его голос или некие суждения о тех, кого оно касалось, считая помощь свидетельством Его благорасположения, а испытания и несчастья – Его гнева. Именно так воспринимались великие бедствия, постигающие всю страну, и скорби, например, болезни. Как отдельный человек, так и весь народ испокон веков, оказавшись в бедственном положении, искали у Бога помощи и прощения, и находили их.

Благодаря Иисусу отношения Бога со Своим народом достигли такой глубины, ясности, сердечности, что воспринимались как единственно правильные, даже естественные, и людям казалось, что в конце концов из них и возникнет во всей полноте Царство Божие. И не только потому, что власть Иисуса была абсолютной. Сам образ Его действий был совершенно иным, чем у Божьих слуг Ветхого Завета. Эти как раз своей манерой охлаждали их рвение, склоняли к формализму, и люди становились замкнутыми, степенными, сторонились других, считая, что если они приобщились к Богу, то должны так хранить Его достоинство. Спаситель в этом не нуждался. Величие Единородного, «полное благодати и истины», лучилось из Него. Он уверенно, как обычный человек, идет по Земле, по-человечески, по-дружески, по-братски заботясь о каждом. От такого единения с Иисусом у просящего возникало светлое, детское чувство отцовской близости Бога. Будто через Иисуса Небесный Отец постепенно овладевает сердцами людей и всей их судьбой. «Вы – Мои» – вот что им возвещал Бог в чудесах, совершаемых Его Сыном.

Эти живые, искренние, открывающиеся именно в делах отношения между Богом и Его народом, о которых прообразовательно повествуется в Ветхом Завете, которые во всей полноте воплотились в жизнь в Иисусе и существовали во времена апостолов, – они-то и есть правильные, такие, какими им и должно быть. Мы называем Библию собранием книг, созданных в те времена, когда Бог был совсем рядом, и под прямым Его руководством, созданных для того, чтобы мы знали, как могло бы и должно было быть сейчас.

Но то время ночи нас мало чему научило. Правда, то высшее, что получили апостолы от Иисуса – внутреннюю потребность новой жизни и силы для ее достижения, – Он дал и нам. И вера наша столь же крепка и ничуть не оскудела. Нас не покинула надежда на блаженство, равно как и уверенность в том, что Бог милостив и все обращает нам во благо. Но вот того опыта Бога живого, внутреннего ощущения пребывания Его среди нас, о чем, как о естественном, так просто, без прикрас повествуют и Ветхий, и Новый Завет, у нас явно нет. Порой и мы убеждаемся, что Бог слышит наши молитвы, однако исторический знак нашего времени таков: во многом, в чем в библейские времена Небеса помогали людям, теперь им приходится рассчитывать на самих себя. Поэтому задача нашего благочестия и уж тем более веры сегодня выглядит куда скромнее, и ее можно выразить примерно так: все, что происходит с нами, следует принимать как исходящее от Бога, надеясь на Его благие намерения и терпеливо ожидая от Него помощи, особенно когда это не противоречит привычному ходу вещей. Но так можно дойти до того, что кто-то даже не позволит себе обратиться с просьбой к Богу о выздоровлении, считая, что этим нарушит заповеди смирения и кротости, и примется использовать все мыслимые средства для избавления от своих скорбей.

И таким образом, благочестие, или вера, не желая соприкасаться с суровой действительностью, удаляется в тихую страну невидимого, предпочитая этой жизни область мыслей, а внешней судьбе — надежду на прекрасный потусторонний мир. Смирение, покорность скорбям, терпение, упование на лучшее будущее способны по мере возрастания сделать для человека смерть желанной – таковы благородные плоды и свидетельства подобного благочестия.

Но что примечательно и очевидно: оно присуще всем людям. Среди живущих по вере Авраама, не только у христиан, но у иудеев и мусульман, такое благочестие, хотя и искаженное заблуждениями у последних, во все времена и у всех народов приносило восхитительные плоды.

И если вне христианства оно истинно только отчасти, а надежда на блаженство совершенно не оправдана, то в Иисусе все, что обещает эта вера, истинно.

Спаситель в одном месте, о котором мы поговорим позже, возносит такое благочестие на пьедестал. Любопытно, что те самые мысли, проникнутые особой симпатией к такому благочестию, Им почти нигде больше не высказываются, а Сам Он действует и поступает совсем иначе. Руководствуясь подобным благочестием, одна религиозная газета, к примеру, написала такое: «Христианство учит нас видеть в болезни благо». Думающий так серьезно попросту осуждает поведение Иисуса, Его небезуспешное стремление избавить людей от этого «блага».

В одном знаменательном месте Библии Иисус трогательно советует нам стремиться к такому благочестию. Я имею в виду притчу о богаче и бедном Лазаре (Лк 16:19 и далее). Давайте же здесь хотя бы немного углубимся в смысл этих дорогих нам всем слов, без которых образ Иисуса был бы неполным.

Слова Иисуса «Не можете служить Богу и маммоне» (стих 13) показались слушающим Его фарисеям просто смешными – «и они смеялись над Ним» (стих 14). У них как раз высшей житейской мудростью считалось умение не забывать за временным вечное и за вечным – временное, иначе говоря, не обделять себя ни тем, ни другим. Они «были сребролюбивы» и стремились быть людьми, преуспевающими здесь, на Земле. В ответ на насмешки кичащихся фарисеев Спаситель показывает этим умникам всю глупость их мнимого благоразумия, снимая как бы специально для них покров, скрывающий потусторонний мир, то, что нас ждет после смерти. Он рассказывает, как жили на земле любимец мамоны, человек, так сказать, преуспевающий, и «неудачник» Лазарь и где они оказались после смерти. Правда, Иисус ничего не говорит об их образе мыслей, акцентируя наше внимание на реальных условиях их жизни, на том, к чему следует стремиться, а чего избегать. Нельзя сказать, что Он ставит нам в пример кротость Лазаря, его долготерпение и надежду на лучшую судьбу после смерти. Но тем милее всем страждущим эта притча, проповедующая утешение, непоколебимую веру в провидение и надежду на блаженство. Только верьте всей душой, учит нас притча, не будьте как фарисеи, для которых важнее всего красиво говорить. То, во что вы верите и на что надеетесь, – истинно.

Спаситель для большей убедительности Своего ответа фарисеям беспристрастно описал им две жизни, протекавшие без какой-либо заметной связи с Ним и так же завершившие свой земной путь. Если бы Он, Иисус, увидел Лазаря таким больным и несчастным перед дверью богача, Он бы не оставил его. И после смерти Лазарь разделил участь всех ветхозаветных праведников, отчего повода говорить о том, что Он, Иисус, приносит людям, здесь никакого нет.

Стало быть, здесь, хотя и по совершенно особым причинам, Спаситель в утешение страждущим приоткрывает завесу, скрывающую от нас провидение Божье и блаженство после смерти. Больше мы не услышим от Него слов, которые наводили бы нас на подобные размышления. Нашему стремлению к внешнему благополучию и страху сделаться гонимыми Спаситель противопоставляет безмерную любовь Отца, заботящегося даже о воробьях, и этим приводит нас к живым взаимоотношениям с Богом, чтобы мы, когда возникнет нужда, обращались к Нему за помощью. Крест (Мф 16:24), который нам суждено понести за Спасителем, стал в нашей повседневной речи синонимом всевозможных бед и печалей, но ведь первоначально он был деревянным орудием, которым мир подверг Иисуса мучительной смерти, заклеймив Его преступником, и мы – именно это и хочет сказать Иисус – должны смиренно ожидать от мира и того, и другого.

Можно радоваться своей смерти, усматривая в ней путь к блаженству – к этому подводят нас все Его дела и речи, но ведь говорит Он это одному человеку – своему товарищу по несчастью, казненному, как и Он, на кресте.

Почему молчит Иисус?

Прежде чем углубиться в этот вопрос, рассмотрим, в чем опасность такого благочестия.

Ограничивая все действия Бога миром невидимым, благочестие может утратить подлинную связь с Иисусом, всякую причастность к Богу Живому и даже вовсе оторваться от реальности, поскольку до самой смерти человека останется ничем не подтвержденной иллюзией. Опасно переоценивать самостоятельность, предоставленную Богом природе, и воспринимать нашу зависимость от нее, в которую мы попали за грехи, в ложном свете – с неизбежностью и неверием. В таком случае на все внешние события, причину которых мы видим в так называемой природе, мы будем смотреть свысока, как на нечто к религии не относящееся, уподобляясь скорее греческому философу, нежели ветхозаветному терпеливому Иову, видящему в происходящем с ним промысел Божий и с нетерпением ищущему ответа на мучившие его вопросы.

Природа представлена нам чуть ли не всесильной, словно Бог добровольно устранился от управления ею. Вера (1 Ин 5), которая одержала верх над миром, в том числе и над Космосом, нам больше непонятна, и это делает нас странным образом независимыми от Бога: Он, представление о Нем (Библия говорит – Его «имя»), даже Его настроения в отношении нас трактуются, как нам заблагорассудится. Мы решаем, что Он благоволит к нам, и называем это верой. Как Богу развеять такое заблуждение? Если мы довольны своим нравственным состоянием, то как Ему донести до людей, что Его мысли – не наши мысли, и наши пути – не Его пути? Мы все упрощаем и со всем, нам еще не ведомым, связываем надежду на блаженство.

Есть нечто трогательное в этой надежде и нечто многообещающее там, где благочестие неподдельно. Но там, где, как у фарисеев, все сводится к искусству произносить красивые благочестивые речи, заблуждению нет границ. Ад безмолвствует, он не расскажет, как много было заблуждающихся.

Подобные религиозные воззрения никак не соответствуют образу Иисуса, потому что сосредоточены на отдельном Я, отчего легко подвергается сомнению сопричастность делу Иисуса в целом, Его борьбе за спасение мира и становление Царства Божьего, а отсюда и чуть ли не вся библейская правомерность такой веры и надежды. Иные наши духовные песни, к примеру, воспевают любовь Бога «ко мне», к моему «Я» куда сильнее, чем сама Библия, они полны радости от одного того, что жизнь человека, мою и твою жизнь, ждет прекрасный конец. Но если в них под этим «Я» подразумевать общину Иисуса, а под «концом жизни» – Его Второе пришествие, то они абсолютно истинны.

В этом воспевании своего «Я» – полный отказ от взглядов Иисуса, превращение веры в схему. Мы утратили самую обычную связь не только с отдельным человеком, но и с общиной Иисуса, даже с человечеством, и не чувствуем, с нами Господь или нет. Ведь с такими воззрениями мы все решаем сами, и только наша благодарность к Нему обязывает нас видеть все в благоприятном свете.

Так можно додуматься до того, что нынешний мир в полном порядке, однако согласно нашей вере все смертные без исключения обречены в нем на погибель, Спаситель же Своим приходом в этот мир и установлением в нем Царства Небесного хочет – и чем раньше, тем лучше – положить всему конец.

Тогда получается, что природа, целиком подвластная промыслу Божьему, являет собой нечто незыблемое, куда Иисус и включил ни много ни мало – возможность нашего спасения, а значит, нынешнее положение вещей вполне удовлетворительное, и допустимо считать, что Бог и Иисус в общем и целом сделали уже все необходимое для спасения людей.

Вот это и есть «истинная религия Откровения», Спаситель же пришел исключительно для того, чтобы ее возвестить и донести до нас. А чудеса Он творил главным образом, если не сказать только для того, чтобы в эту религию уверовали.

Но такое понимание того, для чего совершал Иисус чудеса исцеления, противоречит исторической картине Его жизни.

Христианство не просто религия и не просто Откровение, научающее людей, как правильно жить. Христианство в самом широком смысле слова есть борьба, труд, который Бог начал от грехопадения Адама, чтобы, все исправив, привести на Землю Свое Царство. Можно даже сказать и так: истинное христианство и есть Царство Божье, которое принесет с Собой Иисус в Свое Второе пришествие. Собственно, оно и есть борьба за это Царство.

В эту борьбу самоотверженно вступил Иисус. Образ мышления, заключающийся в том, чтобы все видеть в розовом свете и истолковывать как подтверждение исключительно благостного отношения Бога к нам, был бы чужд и непонятен Иисусу, Он счел бы его недозволенным. Иисус, если так можно выразиться, не видел в нем смысла, ведь Он Сам являл Собой истину и «на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине». Поэтому в Нем нет ни малейших признаков присущего теологам обыкновения все рисовать в своем воображении согласно принятой системе. Он был человеком дела, близким скорее мытарям и самарянам, нежели фарисеям и иудеям. Эти, конечно, обладали куда большими познаниями в религии, зато мысли первых, не искушенных в подобных «играх», оставались простыми и естественными. И Спаситель пытался решить загадки зла, которые оно задает нам в этом мире, как самый обычный человек: критично, здраво, правильно и честно, желая дойти до самой сути, насколько мы можем себе это представить. Он принимал вещи такими, какие они есть, какими открываются нам при их непосредственном восприятии. Он был муж, по натуре больше воинственный (при всей любви к нам), подобный Давиду, в Нем жил дух воина, говорившего: «Мир таким, каков он сейчас, быть не должен и не будет, Я этого не потерплю и как человек безропотно сносить не стану!» И тут Он – Сын Человеческий, поражающий голову змея. «Не Сей ли Христос, сын Давидов?» – говорил народ (Мф 12:23), оказавшись очередной раз свидетелем исцеления Им страдальца, жившего прежде в жутких, противоестественных муках, – и они понимали Иисуса лучше, чем нередко понимаем Его мы. «В Израиле вновь родился герой, воин, который избавит нас от врагов. Но Он намеревается сразиться не с теми врагами, что из плоти и крови, а совсем с другими, куда более могущественными и нам почти неведомыми, Он различил их таящимися во тьме и непременно победит их». Так думал народ, и тут он был прав. Народ искал и нашел своего Спасителя в Его делах, поставив в один ряд не только со своими пророками, но и со своими героями.

Хвала и благодарение Богу за то, что Иисус был именно таким, иначе бы все наши надежды, пусть и прекрасные, на блаженное бессмертие, оказались напрасными. Он не надеялся и не предполагал, что человек бессмертен, а давал ему блаженное бессмертие – и это было для Него главным. В Ветхом Завете можно было найти не так много оснований для того (и на то были свои, священные причины), разве что отнюдь не случайные избавления отдельных людей (Еноха, Илии) от смерти да возглашаемые пророками надежды на спасение, воплотить которые в жизнь дано было лишь Ему одному.

Выходит, Он тоже был преисполнен веры в Провидение, на которую уповаем и мы. Но Он на этом не успокаивался. Во всем злом и недобром, происходящем с нами, в том, что мы называем скорбями и болезнями, Ему слышался приговор Божий, виделись последствия непрощенных грехов – состояние, не имеющее ничего общего с Царством Божьим, которое однажды придет ему на смену.

Какое место та вера занимала в Его духовной жизни, можно увидеть из слов апостола Павла (Рим 8:19 и далее), давшего в заключение удивительно краткое определение такой веры, в словах этих Он с такой сердечной теплотой говорил о своем Учителе.

Кровью сердца пишет Павел о бедствии, поразившем все Творение, и о том, как тоскует всякая «тварь», страстно желая избавления от бедствия. Вот она, «природа человека», и мы считаем ее нынешнее состояние вполне правильным, а испытываемое влияние чуть ли не исходящим от самого божества. Но природа эта больна, и в жажде исцеления, как скажет позже апостол, уповает на нас. В его представлении, в ней живут и действуют разумные существа, способные тосковать, существа, столетиями измеряющие время своего бедственного существования. Вспомним об умерших, они ведь тоже «всякое творение», и перед нами откроется безбрежный океан людских скорбей и бед. «Тварь» уповает на нас, ожидая дня своего освобождения. «Не медлите!» – как бы доносятся до нас их полные мольбы голоса.

Тем временем сыны человеческие искупления не жаждут, они довольны своим настоящим, не задумываясь о том, что их ждет впереди. Мы же предвкушаем будущую славу в той мере, в какой уже ощутили ее в духе, отчего и жаждем. «Тварь совокупно стенает и мучится доныне», потому-то так и жаждет освобождения «от рабства тлению», мы же – в надежде на будущую славу.

И мы тоскуем, но по дню победы, а не нашей смерти, по дню, когда и тело наше, живое или умершее, будет избавлено от смерти. «Ибо мы спасены в надежде». Мир един, и мы настолько нераздельны со всем Творением, что спасение наше будет полным, лишь когда спасется вся «тварь». И мы ожидаем этого «в терпении», неустанно молясь о приближении великого дня.

А пока то, чего мы так страстно желаем, не наступило, наша жизнь протекает в уверенности, что все происходящее – во благо любящим Бога, чтобы стали они «подобными образу Сына Его».

Наша вера тесно переплетена с промыслом Божьим. Как боец, пока идет война и победу еще нужно завоевать, надеется, что его силы используются правильно и о нем будут заботиться, обеспечивая всем необходимым, так и христианин уверен, что Бог его не оставит и позаботится о нем.

И в том, что «вся тварь стенает и мучится», мы смутно предчувствуем неизъяснимую праведность Божью, именно предчувствуем, а не видим, ибо она для нас в ореоле священной тайны и непостижимого величия. Бог – первопричина всего сущего, Его праведность – первопричина всего зла, но явно этого мы не видим, ведь Он сокрыт и непостижим. Бог не препятствует любому заблуждению, уводящему от Него, позволяя ему в конечном итоге открыться как злу, карающему самого себя.

Спаситель же, увидев зло во всем его многообразии как нечто огромное, целое, решил избавить от него мир. Оно вкупе со своей первопричиной, грехом, открыло Ему, что миром правит не только Бог, но также некто, присвоивший себе власть над ним. В этом мире, находящемся во власти зла, Он и хочет победить (Ин 16:33, у Лютера – «возобладать над миром»), чтобы спасти мир и вернуть его Отцу.

При таком взгляде на вещи глубокое различие между потусторонним миром и миром земным отошло для Него на второй план. Он видел их общую беду и хотел помочь как одному, так и другому. Беда мира того – смерть, а болезни суть корни, пускаемые ею в наш мир. И Ему открылось в духе, что в обоих мирах – этом и потустороннем – схожим образом властвует праведность Божья. Мы же, и не дерзающие изменить естественный ход вещей, свободнее в своих представлениях о невидимом, касающихся мира потустороннего, и в своих предположениях приписываем ему любые законы, определяющие его устроение. В мире посюстороннем мы наблюдаем природу и ее законы, в потустороннем – только законы правды Божьей. Спаситель же думал иначе. Исцеляя болезни, Он воздействовал на человеческую природу, искал и находил путь к всесилию, к Богу, и так обнаружил, что всесилие неотделимо от праведности, этого главнейшего, сокровенного источника всего происходящего, безмолвно исполняющего волю Божью. И Он понял, как схожи эти миры, и удивительным образом показал это и нам, позволив единственный раз заглянуть в потусторонний мир, описав его в притче о богаче и бедном Лазаре. Оказывается, два мира схожи настолько, насколько это возможно при различиях в их устроении. Преимущества, созданные самим ходом (священной) истории, например, лоно Авраамово, служение ангелов, условия, в которых оказываются те, кто попал в тот мир, – не что иное, как следствие, подобное награде или наказанию. Богача ангелы не знают, и он сходит в ад, где его ждет огонь. Природа потустороннего мира скрывает от него Бога и разделяет с Ним великой пропастью, которую ему не перейти. Разумеется, не следует воспринимать сказанное буквально, привнося в его понимание наши земные представления о пространстве и существующих в нем телах, но все же определенный смысл тут есть. Общее впечатление от притчи таково: реальность, условия, в которых оказываются пришедшие в тот мир, есть выкристаллизовавшаяся с неотвратимой неизбежностью праведность Божья.

«И быть посему!» – гласит приговор Божий, вписанный огненными литерами в бытие пребывающих там. Слова «за что?» здесь лишние – отныне никаких наставлений и поучений, никаких переговоров.

В этом приговоре Божьем, услышанном Им из юдоли греха и скорбей, для Спасителя прозвучал и Его собственный смертный приговор, который Он воспринял с детским простодушием и серьезностью, недоступными для словесного выражения в нашем вероучении. «Грех» – поступок мира, «смерть» – ответ Бога, но ответ – как естественное следствие этого поступка. Смерть единственно возможный плод греха, и она намерена стать как бы наследницей всей жизни, и Спаситель, желая искоренить это зло, в итоге неминуемо пришел в итоге к смерти во всей ее ужасающей реальности. А чтобы «истребить, разрушить» смерть (1 Кор 15:26; 2 Тим 1:10) и, восторжествовав над ней, спасти мир, Ему придется покориться ей плотью, принадлежащей этому миру, чтобы Тот, Кто «не от мира сего», остался непобежденным. И тогда, приняв на Себя наказание, назначенное Богом миру, Он откроет эру благодати. Пока же приговор Божий был в силе. А, может быть, Ему следовало молить Отца отменить приговор, изменив ради Него законы Своей праведности и смягчив их для людей? Мы, в своих размышлениях о Боге, настолько преуспевшие в философии и догматике, что уже не благоговеем пред Ним, а просто почитаем Его, мы, если бы нам грозило то же, что и Спасителю, на Его месте так бы и поступили. Он же, Кто всем сердцем чувствовал величие законов праведности, не смел о таком и подумать.

То же подразумевает и Матфей (8:17), связывающий совершенные Иисусом исцеления с Его смертными муками. Спасать больных от смерти Ему дозволялось лишь ценой собственной жизни.

То же подразумевает и Он, простирающий над всеми скорбями рода человеческого покров Своей могучей любви, предельно искренне сочувствуя каждому приходящему к Нему со своей бедой. То же подразумевает Он и ожидая от Своих, что те разделят вместе с ним Его страдания во имя великой победы. Все страдания христиан, о которых повествуют апостолы, принимали они на себя во имя этой цели – окончательной победы Царства Божьего. Конечно, сегодня беды посылаются нам и по другим причинам, чисто воспитательного характера, отчего Бог, прощая нас, совсем от наказания не освобождает ради нашего же блага. Спаситель, хотя ни разу и словом не обмолвился о том, что страдания посылаются нам для нашей пользы, все же хотел донести до нас этот принцип и закрепить его в нашем сознании.

Прежде чем перейти к рассмотрению отдельных картин, остановимся кратко еще на одном вопросе, а именно: так ли уж легко давались Спасителю те чудеса. Мне кажется, нет. В случае со слепорожденным складывается впечатление, что Он был просто вынужден действовать особым образом, как в случае с глухонемым. Это приводит нас к мысли, что непременным условием успеха является вера страждущего в свое исцеление. Перечисляя двум ученикам Иоанна (Мф 11:5; Лк 7: 22) свершенные Им дела Божьи, Он явно выстраивает их по степени трудности, измеряя ее тем, насколько доступны исцеляемому слова проповеди. Легче всего (из перечисленных) получилось со слепыми, труднее с хромыми и парализованными – их пришлось приносить к Нему, еще труднее с прокаженными – им не позволялось быть среди слушателей, но труднее всего, не считая мертвых, конечно же, с глухими – ведь они не могли слышать Его.

Народ далеко не всегда понимал это. Именно глухонемого, косноязычного (Мк 7:31 и далее) люди привели к Спасителю в уверенности, что Ему достаточно возложить на больного руку, чтобы тот сразу же выздоровел. В их представлении Иисус творил Свои чудеса с помощью некой силы, не знающей преград, подобной тем, что действуют в природе.

Спаситель, действительно, часто исцелял больных наложением рук. Библия повествует, как умирающий Яков благословил сыновей Иосифа, возложив на них руки. Можно предположить, что и его некогда таким же образом благословил Исаак. Но благословил ли Авраам Исаака, нам неизвестно. Лишь те, кто унаследовал благословение, испытывали потребность передать это свое наследие потомкам. Вероятно, со временем такое действие стало обычаем. Его перенял Иисус, но, скорее, непроизвольно, просто следуя обычаю отцов или Священному Писанию, повествующему о Якове. Подобное действие как бы расширяло и усиливало слова Спасителя, возвещая столь проникновенным образом страждущему Его желание ему помочь. По той же причине Он порой налагал руки и на детей, они ведь действия и поступки взрослых понимают куда лучше, нежели слова. О том, как естественно и искренно было такое Его действие, говорит Марк (10:16): «И обняв их, возложил руки на них и благословил их». Соединить жизнь со Своей и передать ему благословение Отца, в лоне которого Он пребывал и с Которым был «одно», – вот в чем смысл возложения рук. Вероятно, так было и с теми больными, на которых возлагал он руки. Это должно было помочь им понять происходящее, дать импульс и опору их вере.

Но именно эта притча о глухонемом и показывает нам, насколько Он был далек от мысли вызывать таким наложением рук некую слепо действующую силу. Исцеление этого больного оказалось делом очень непростым: ведь он пребывал в полном неведении, а значит, в душе его не было ничего, что могло бы послужить отправной точкой для пробуждения веры в Иисуса. Заметьте, Спаситель никогда не пасовал перед трудностями и не говорил: «Тут я пока бессилен», а решительно преодолевал все препятствия. Он дает глухонемому понять, что именно намеревается с ним сделать и откуда придет помощь, показав, что все силы Своего сердца направит против его беды, и призывал страждущего участвовать в этом. Грандиозное воздействие на глухого прежде неведомых ему духовных прозрений озарили светом его душу и способствовали исцелению. Как торжественно и радостно стало у него на душе, когда этот удивительный человек «отвел его в сторону от народа»; какой благодатью наполнились тело и душа больного, когда Тот окропил его органы чем-то, почерпнутым Им из Своей собственной телесной жизни; какие чувства охватили его, когда по взгляду Иисуса, обращенному к Небесам, он увидел, откуда Он ожидает помощи: оттуда, с запредельных высот. И его собственный вздох соединился со вздохом Иисуса – все необходимые для исцеления условия были исполнены. Толпа в отдалении с замиранием сердца следила за Иисусом, и все были потрясены, услышав Его громкий возглас: «Эффата! Откройся!» «Как это Он все сделал!» – восклицали они, на этот раз, я думаю, восхищаясь Его методом исцеления, Его изобретательной любовью, способной на такие мудрые дела. Только сейчас они увидели, сколь труден был для Него этот случай, но ничто Его не остановило – Он вылечил больного.

Теперь обратимся к картинам большего формата и вместе с теми больными мысленно сами приступим к Иисусу! Библия повествует о двух мужах, пришедших к Нему за помощью сразу же после Нагорной проповеди – о «прокаженном» и «сотнике из Капернаума». Оба просящих не принадлежат к израильской общине, и у каждого на то своя причина: у первого – внешняя: он нечистый; у второго – духовная: он язычник. Оба «нищие духом» и блаженные, именно к таким, по слову Спасителя, и придет Царство Небесное. Потому-то они, наверное, отваживаются приступить к Иисусу со своей просьбой. Они – родственные души, хотя первый стоит на низшей ступени общества, второй – на одной из высших.

Честь им и хвала! Благодаря таким людям Он и мог вершить Свои великие дела. Мы же с легкостью рассуждаем о чудесах, но всем нам, похоже, недостает силы духа, чтобы подобно Иисусу, отыскивая пути, энергично, прося и вымаливая, возноситься душой к престолу Всевышнего. Этот человек надеется в Иисусе на помощь от Творца, чтобы избавиться от проказы, порчи, поразившей его плоть и кровь! По-видимому, он тоже «философствует», но срываемые им плоды растут на древе жизни, доступном лишь детскому разуму, а не на древе небожественного познания. Прокаженный, скорее всего, слышал о великих чудесах Иисуса, но решимости на необычный шаг ему придала, наверное, Его проповедь. Из Царства Небесного, открывающегося нищим духом, изливаются отныне силы вечной жизни, и Иисус в его представлении владеет ключами от этого Царства, ключами, открывающими доступ к силам Божьего милосердия. И он недалек от истины. «Он может меня очистить», – понимает прокаженный. И смелый в мыслях, робеет, колеблется: «Способность Иисуса исцелять принадлежит Ему, это Его дар, но вот захочет ли Он помочь – это зависит от меня, от моих нравственных качеств». Да, эта способность Иисуса телесно безгранична, но нравственно, духовно подчинена законам праведности и святости, и это свидетельствует о чистоте Его веры, лишенной всяческого суеверия.

Так часто думаем и мы. Иногда же мыслим совсем противоположное. Его желание, которое означает нашу веру в чистоту Его помыслов в отношении нас, это не что иное, как Его долг, но тогда мы своими сомнениями (порой вполне обоснованными) едва ли не оскорбляем Его. И нам невдомек, что это желание, по сути, лишь вера в нас, стоит только поверить в Его безграничные возможности, как все звенья души тут же перестают нести свою службу.

В итоге своих размышлений прокаженный приближается к Господу. Просить он не решается, просто намеревается в величайшем смирении поведать Ему о своем несчастье, надеясь, что Иисус Сам поймет, чего он от Него хочет. «Если откажешься помочь, значит, не хочешь (и я Тебя пойму), но если захочешь, то сможешь», – с этими словами он подходит к Иисусу.

Что делает Спаситель? Говорит Он этому жалкому созданию (в назидание людям): «Сын Мой, эта болезнь дана тебе, или пусть будет отныне тебе во благо!»? Ему стало жалко этого человека, Он содрогнулся при виде его недуга, и, «умилосердившись над ним», Иисус, крепко взяв его руку, кратко сказал ему: «Хочу, очистись!» (Лютер для большей ясности добавляет «хочу это сделать».)

И прокаженный тотчас же «очистился».

Спаситель не позволил ему объявить людям, что он теперь здоров, и велел вести себя подобающим образом до тех пор, пока, согласно закону, его не освидетельствуют священники и не дадут заключение, что он здоров. Иисус свято соблюдал этот закон, к тому же Ему хотелось, чтобы священники узнали, как высоко Он чтит законную власть.

Перейдем теперь к его товарищу по духу, сотнику из Капернаума. Сотник (Centurio), римский офицер, будучи язычником, состоял, судя по всему, на службе у Ирода Антипы. По современным понятиям сотник может быть приравнен чину капитана. Та услужливость, с которой иудейские старейшины по его просьбе ходатайствуют за него перед Иисусом, почтение и благодарность, звучащие в их словах «он любит народ наш», богатство, позволившее ему построить синагогу, – все это рисует нам образ, так сказать, «большого господина». Такому человеку не откажешь в свободе духа, иначе он не научился бы столь высоко уважать и любить «коренных жителей» страны, в которую его направили на службу. Синагога, как центр сплочения народа в одну семью, была сама по себе явлением уникальным, нигде более не виданным, и то, что ему доводилось в ней слышать, вызывало у него большой интерес. В его решении построить для этих собраний в Капернауме более достойное и, наверное, более просторное здание можно увидеть чуть ли не предчувствие будущих событий – построенная им синагога удостоилась большей чести, нежели храм Соломона, ибо именно она стала центром проповеднической деятельности Иисуса. Сотник и прежде был частым гостем в Его доме, и какая радость, должно быть, охватила его, когда он, придя сюда, увидел, для кого на самом деле построил этот дом.

Сотник намеревался просить Иисуса исцелить его больного слугу. Нельзя не заметить, как уважительно действует сотник, соблюдая нормы приличия, как он чуть ли не «официально» выражает Ему свое почтение. Такое со Спасителем случалось не часто. Старейшины, выражаясь современным языком, «члены муниципалитета», должно быть, сильно удивились и посчитали за честь то, что сотник попросил именно их стать Его посредниками перед Иисусом. И, читая, как они уговаривают Иисуса («Он достоин, чтобы Ты сделал для него это»), нельзя не заметить, какое достоинство для них важнее – светское сотника или духовное — Спасителя.

Отчего у сотника такое почтение к Иисусу? Не оттого ли, что считает Его кем-то высшим, сверхчеловеческим? Ведь он, сравнивая себя с Ним («Ибо я и подвластный человек»), осмеливается даже наставлять Его в том, как должно вести себя высокопоставленному должностному лицу. Это трогательно. Тот, кто быстро поднимается по служебной лестнице, рискует отчасти уронить свое достоинство, лично участвуя в том, что должно быть выполнено по его приказу. Спаситель в Его смиренном рабском облике казался ему одним из тех, кто не знает, как вести себя с людьми такого высокого положения. Намерение Иисуса посетить его дом он мог счесть даже не повинностью, а жертвой, ведь этот дом был языческим, и иудей, вошедший в него, становился нечистым до самого вечера. Но, судя по словам сотника, он так не думал, а только чувствовал себя недостойным Иисуса, обладающего высоким достоинством.

Откуда у сотника такое почтение к Иисусу? Оно было вызвано образом Иисуса, отличающимся такой ясностью и по-детски несгибаемой силой, какой он прежде ни у кого не встречал. Он увидел Иисуса как некое явление, в котором все едино и взаимосвязано, и все, что Он делал и говорил, подсказывало ему: «Иисусу дано задание от Бога, это послание людям, потому-то Ему подвластны силы и воинства Божьи, как мне мои солдаты». Люди охотно объясняли творимые Иисусом чудеса неким неведомым даром, в какой-то мере Божественного, но неизвестного (по утверждению клеветников-фарисеев, «бесовского») происхождения. Страшась сближения с действующим через Него Живым Богом, они предпочитали бездумно верить в некую таинственную силу, подменяя веру суеверием, и, будучи не в состоянии воспринять в целом Его облик, органично соединяющий в себе слово и дело, разъединяли его на составные части, понимая каждую из них по-своему. Они не видели в Его слове силу, удостоверенную Самим Богом. В сотнике же мы видим нечто противоположное. Для него проповедь Иисуса лучилась светом и была «со властью», а «слово о Царстве» преисполнено глубочайшего смысла, и оттого совершаемые «посланником Божьим» чудеса казались ему совершенно естественными. За всеми этими явлениями стоит Его Поручитель, Повелитель. Иисус – «слуга», уполномоченный Бога, вот почему сотник обращается к нему с величайшей просьбой, которая, по его разумению, входит в сферу Его «служебных обязанностей и полномочий».

Сотник понял, что означают слова о близящемся «Царстве Небесном».

Вот она – великая «вера», которую Иисус «не нашел и в Израиле», живые мысли, обращенные к Богу, о Боге, пред Богом, непредвзятость и естественность, с какой в деяниях Иисуса узнают и принимают протянутую Богом руку, Самого Бога Живого, сегодня нам такого близкого. Живая связь Иисуса с Всевышним делает сотника, как и прокаженного, смиренным, и ему страшно уже от одной мысли, что Иисус войдет под его кров.

Это – вера Авраама, Исаака и Иакова. Аврааму пришлось порвать с прошлым, ему было недостаточно того, что усвоил от родителей, и он вынужден был в вере «простираться вперед». Сотник не «христианин», не «иудей», не «израильтянин» и даже не «язычник». Он просто религиозный человек, но познавший Бога Живого, и уже потому человек необычный. Спаситель мысленным взором видит, как множится число таких «необычных» людей во всех краях земли, и вот подтверждение тому – этот сотник, явление в глазах Спасителя многообещающее: «На таких людях зиждется будущее Моего дела». Именно они вместе с Авраамом, Исааком и Иаковом войдут в Царство Небесное после жарких трудов своей веры. Но что станет с «чадами Царства»?

Для «чад Царства» существовала и поныне существует опасность, веря в Бога Живого, Бога-ревнителя, относить Его к прошлому или к прекрасному и далекому будущему, но никак не к настоящему. То, что Бог сделал и что Он сделает, лежит, по их разумению, за пределами обычной человеческой истории, в неких высоких сферах, обозначаемых словом «религия». Настоящее в их представлении протекает по другим законам. Сотник из Капернаума, скорее всего, мало знал о Священной истории, но после того, как он воочию убедился в помощи Бога, пришедшей к нему через Иисуса, все прежде слышимое им о Божьих делах стало для него удивительно родным и, так сказать, само собой разумеющимся. Нашу веру питают дела Божьи, о которых из глубины веков повествует Священное писание, и уже поэтому исключительно важно верить во все, что сделал Бог, заключая это глубоко в сердце своем. Одно дело – уверовать вместе с Иисусом Навином, что стены Иерихона падут, другое дело – верить сегодня, что они когда-то пали — тут потребуются совершенно разные духовные силы.

От этой опасности предостерегает евреев и Павел (Евр 11). И они могли предпочесть трудам веры и надежды «назидательное» почивание на священном прошлом. Апостол напоминает им, что отцы из рода в род постоянно укреплялись в вере, вновь и вновь отправлялись в неведомое будущее на утлом суденышке жизни, вверяя себя Богу и уповая на то, что «словом Божьим устроены веки», а не одной лишь светской, человеческой властью, столь далекой от совершенства.

Может случиться, что чада Божьи именно потому, что они люди истинно набожные и религиозные, так никогда и не поймут, что значит «верить». Их вера, подобная монологу, рисует внутренний мир мыслей в самом прекрасном свете. Они, преуспевшие в великом искусстве своей так называемой веры, никогда не узнают строгого суда Бога Живого, и им не дано совершить могучий прыжок веры из кажущейся незыблемой видимости в милосердие Божье, которое они так и не познали.

Спасителю известно, что людям такого рода, обманывающимся мнимым благочестием, в потустороннем мире уготовано подобающее место, которое Он им и предрекает (Мф 8:21; 22:13; 25:30): «тьма внешняя».

Затем по времени следует история о воскрешении единственного сына вдовы из Наина. Но прежде сопоставим две картины, первая из которых рисует веру сотника, а вторая – духовное величие Капернаума в образе Иаира, поскольку они дополняют друг друга.

Муж, живущий в этом прибрежном городе, должно быть, пользовался у его жителей большим уважением – и благодаря своей высокой должности, и из-за того, как он ее исполнял, отчего и названо его имя. Он, как начальник синагоги, был человеком важным и для Иисуса. Какой бы либеральной ни слыла иудейская синагога, позволяющая в своих стенах выступать даже гостям, иначе говоря, людям, не относящимся ни к особому клану учителей, ни к числу ее прихожан, все же либеральность, проявленная ею к Иисусу, оказалась исключительной, совершенно невозможной для бытующих в нынешней Церкви отношений. И этим Иисус был обязан в первую очередь Иаиру, который, конечно же, замечал, что, как только этот «гость» начинал говорить, синагога сразу наполнялась людьми. Иисус явно значил для общины куда больше, чем он сам. Возможно, Иаир тоже «благосклонно» внимал Иисусу, но в собственном доме ему пришлось подавить чувство досады, вызванное таким «неуместным поведением публики, этим безобразием так обожествлять милого молодого человека». Можно сказать, что болезнь его дочурки послужила ему поводом подать своей общине хороший пример. Ибо то, как люди шли за исцелением к Иисусу, было явлением неслыханным, в Священном Писании не упоминавшимся. Иаир считал все это противоречащим Библии, нездоровым, заслуживающим порицания. И он поначалу хотел молиться «самостоятельно», уповая только на Бога, и его дочь, восхищавшаяся своим высокочтимым, замечательным отцом, скорее всего, с этим соглашалась.

Но молитва не помогала, ей становилось все хуже, и в могущественном союзе с благородными и чистыми качествами детской души она побудила в конце концов Иаира обратиться к Иисусу с просьбой «возложить на нее руки», чтобы она вновь стала здоровой. Иисус ведь даром получил «некую силу», а потому ею можно пользоваться так же, как и любыми средствами. Так думал Иаир. Но, решившись идти к Иисусу, он вдруг узнает, что Тот отправился за озеро и, когда вернется, неизвестно. Печаль, волнение, страх вспыхнули в сердце отца, очистив его от манеры выражаться изысканным языком. Мы не можем оставаться равнодушными, видя, с каким участием восприняли члены общины Иаира известие о том, что он ищет Иисуса, чтобы просить Его о помощи. Иные были в душе благодарны Богу за услышанные просьбы, за неустанные молитвы, приносимые Им за них. Собравшись вместе, они пошли на берег дожидаться Спасителя и наконец увидели Его в окружении учеников в лодке, приплывшей с другого берега.

Иаир падает ниц пред выходящим из лодки Иисусом, и это свидетельствует о том, что он осознал свою немалую вину, за которую ему должно просить у Него прощения, к тому же прилюдно. А это было непросто. Если до сего момента он лишь в глубине души соглашался с Иисусом, то этот поступок стал благородным и смиренным признанием его приверженности Ему. Была в тот момент его дочь жива или уже умерла, мы не знаем, не знал и он сам. Скорее всего, жива. О, если бы он мог сейчас, подобно сотнику, воскликнуть «Скажи слово – и выздоровеет дитя мое!», тогда он уберег бы свое дитя от смерти. Но он еще не возвысился до такой веры, такого постижения сути дела Иисуса. «Наложение рук» – вот в его представлении единственный способ спасения. И если бы его дочь исцелилась после «наложения рук» Иисуса, Иаир вновь стал бы объяснять себе, в чем «сила» или «дар» Иисуса, и вновь померкло бы для него значение Иисуса, вновь умалилось бы дело Божье, которое было явлено через Спасителя в исцелении его дочери. Не потому ли Он позволил ей умереть? Вряд ли. Неужели Он, даже не услышав мольбы, не смог бы произнести слов: «Пойди, дочь твоя здорова». Конечно, нет, Он не хотел и не мог продолжать Свое дело без веры в Него просящих. Он мирится с еще незрелой верой Иаира, мысленно беря под Свою защиту его самого, его дочь и весь его дом, чтобы еще можно было все исправить. В остальном же Он следует ходу вещей. Новое промедление, должно быть, повергшее Иаира в отчаяние, – кровоточивая женщина. Но, милый человек, сколько лет твоя дочь радовалась жизни, столько же лет эта женщина все ниже спускалась по ступеням беды (богатая и здоровая, богатая и больная, бедная и больная). Так не справедливее было прежде помочь ей?

Эта женщина – духовное отражение сотника из Капернаума. Она столь же смела в мыслях, свободна и сильна в вере, но только по женскому образцу. Если мужчина подходит ко всему рационально, практически, делает выводы, исходя из общего и руководствуясь известными законами, то для женщины важнее личное – человек как отдельная личность, суть которой, ее значимость она и видит своим острым взглядом, подмечающим мельчайшие детали. Такова и эта женщина. Если сотнику открылась высота призвания Иисуса, то она осознала величие и масштабы Его личности. Она увидела в Нем Царство Небесное, нисшедшее к людям и ныне пребывающее среди них. Легионы ангелов, подвластные в представлении сотника Иисусу и ждущие Его приказаний, ей виделись в самом Иисусе и вокруг Него. А поскольку стыдливость не позволяла женщине открыть Ему свою беду, тем более в присутствии людей, то она рискнула обратиться с просьбой как бы ко всему Царству Небесному в образе Иисуса, и те же ангелы, которым Иисус повелел исцелить слугу сотника, помогли, если так можно выразиться, по собственному решению этой женщине, действуя в духе своего Повелителя.

Спаситель это чувствует. Такого рода помощь естественно и неизбежно нуждается в комментарии, проливающем на нее свет, иначе ее могут неправильно истолковать, иные примутся неуклюже подражать той женщине, но вскоре убедятся в абсолютной бесполезности своих попыток. Он самым решительным образом требует, чтобы она открылась, и ей становится совестно, будто она совершила кражу. Но Спаситель ее не порицает, а говорит: «Дщерь! Вера твоя спасла тебя». Как важна была для Спасителя вера!

Но вернемся к Иаиру! Тем временем его дочь умерла. В том, как известили отца, чувствуется удовлетворение с оттенком злорадства – вот, мол, теперь сей почтенный дом не будет унижен этим равви Иисусом, который вошел бы в него помощником в беде.

«Слишком поздно!» – громом отозвалось в ушах несчастного отца. Подобно тому как ощутившего головокружение на узкой тропинке у края крутой пропасти поддерживает и спасает рука более крепкого спутника, так и для Иаира такой рукой стал приказ его нового друга: «Не бойся, только веруй!» Но ведь этому лозунгу, как ему казалось, он следовал всю свою жизнь, веруя добросовестно во все, что знал о прошлом из Священного Писания, взирая на настоящее и будущее исключительно «в свете веры». И вот сейчас вся эта прежняя вера оказалась в Его глазах ничем, именно сейчас, когда он предстоял той вере, что исповедовали некогда отцы в ответственнейшие моменты своей жизни: Моисей у Чермного моря, Илия на горе Кармель, – вере, превосходящей все прежнее.

Нынешние фанатики, наверное, устроили бы (к такой мысли и склоняют нас реалии современной жизни) публичный торжественный молебен и попытались «взять Бога штурмом». Но в этом Спаситель нуждался меньше всего. То, чего Он ожидал, на что надеялся, было священно, и Он пошел по стопам Илии и Елисея, которые в подобных случаях старались быть предельно деликатными, скрывая по возможности свои желания и надежды. Принуждать Бога означало бы Его «искушать». Спаситель предусмотрительно окутывает тайной чудо, испрашиваемое Им у Бога, предваряя Свои действия словами: «Девица не умерла, но спит» Чудеса – честь для тех, для кого они свершаются, ведь часто причина страсти к чудесам – духовное тщеславие, а «столь большой чести, мы Иаир и прочие», – так думал Он – «не достойны». Господь Бог предпочитает, чтобы они совершались без шума.

Поэтому Иисус просит всех посторонних удалиться из помещения, «где лежала девица». С Ним остаются три Его ученика, которым следует усвоить, как вести себя в будущем в подобных случаях, и, конечно же, ее родители. Столько душевного тепла и нежности в обращении Иисуса к девице: «Талифа куми» (девица, встань), что рассказчик (то есть свидетель) не может не передать сказанное Им точно теми же словами, которые сам и услышал.

«И девица тотчас встала и начала ходить». Чудо свершилось во всей его полноте: это было и воскрешение, и исцеление.

Их потрясение было безмерным. Никакая проповедь о Боге Сущем и Его близости к нам не произвела бы на них такого впечатления.

Спаситель же, подобно заботливой матери, не оставляет несчастную, ослабевшую от голода девицу, о которой по причине всеобщего смятения могут легко забыть, и велит «дать ей есть». В Его рассудке всегда живет любовь к ближнему, и этот случай тому яркое подтверждение. Пища, которую ей принесли по Его указанию, была для нее не чем иным, как проповедью любви, превосходящей по своему благодатному воздействию любые красноречивые увещевания.

Обратимся же теперь к юноше из Наина.

«Иисус пошел в город, называемый Наин; и с Ним шли многие из учеников Его и множество народа. Когда же Он приблизился к городским воротам, тут выносили умершего, единственного сына у матери, а она была вдова; и много народа шло с ней из города» (Лк 7:11,12).

Так красочно описывается внезапное появление Спасителя в толпе людей, шествующих за гробом. Перед Ним умерший – как олицетворение всей полноты горя, приносимого смертью, тех ужасных ран, которые она безжалостно наносит нам, людям, живущим в тесном общении друг с другом.

Выйди похоронная процессия из города чуть раньше, Спаситель увидел бы ее лишь издали и отошел вместе со своими спутниками в сторону, чтобы дать ей дорогу. Теперь же у Него не было выбора, и мы не задаемся вопросом, как бы Он поступил в том случае.

Что тут должен был сделать Спаситель? Он, конечно же, знал, что, когда придет Царство Божие, наступит конец владычеству смерти. Но Ему было известно и другое: у Бога все происходит в свой черед, и смерть среди всех прочих богопротивных сил и властей стоит в Его плане на последнем месте. Но чтобы люди перестали умирать сейчас – в этом не было никакого смысла, и такой цели Он перед собой не ставил.

Как поступить Спасителю? Утешить вдову надеждой на Царство Божие, на грядущее воскресение (Ин 5:29), восстание из мертвых? Ничего не было проще. Подобные утешения были тогда приняты у иудеев. И фарисеи тоже уповали на воскресение из мертвых. Спаситель, должно быть, слушая подобные речи, думал: «Мои дорогие, это скоро говорится, но знали бы вы, как трудно сделать так, чтобы это было на самом деле. Без меня подобная надежда – пустые мечты». Это пока лишь убеждения, а убеждения оцениваются не по их красоте, а по тому, насколько они истинны.

Может быть, сейчас самое время озвучить им Свою благую весть, возвестить то, что Он вправе и уполномочен обещать?

Сделай Спаситель так и не более, Ему обязательно и по справедливости ответили бы: «Это Твои убеждения. Мы слышали подобное уже не раз. Другие тоже умеют красиво говорить».

Если бы и Он сказал здесь нечто прекрасное, они остались бы при своем мнении: смерть правит бал, и ничего с этим не поделаешь. Тогда Он не предстал бы перед ними Сыном Всевышнего. Впрочем, и наши мысли на этот счет разумностью и ясностью не отличаются, и мы нередко полагаем, будто Бог и Сам отступает перед законом смерти, этим ужасным и отвратительным явлением. Таков, мол, порядок, и изменить его нельзя. Но в таком случае Спаситель вовсе не великий победитель и искупитель, и герой лишь на словах и в теориях, а не на самом деле.

Спаситель оказался в некотором затруднении. Но в этом трудном положении Он, Господь (так здесь называет Иисуса Лука), сжалился над женщиной. В нем боролись разные мысли, и одна взяла верх: вдова лишилась своего единственного утешения, а Я спокойно на это смотрю? Нет, Я, «Господь», такого не потерплю. И Он прикоснулся к гробу. Душе было велено вернуться оттуда, где она сейчас пребывала, прежде чем Он с ней заговорит, в тот самый момент, когда Своим прикосновением Спаситель лишил смерть ее регалий. Затем Он произнес: «Юноша! Тебе говорю, встань!» Его слова звучат так, будто Спаситель предвидит: юноша не поверит, что обращаются именно к нему, и слова Иисуса внушают ему решимость исполнить приказание. «Мертвый, поднявшись, сел и стал говорить».

Нам понятен страх, обуявший народ. Мы слышим голос невидимого Бога, вмешивающегося в нашу жизнь, и бытие неожиданно предстает перед нами в новом свете! «Бог посетил народ Свой», – этими по-детски наивными и дорогими Израилю словами люди выразили свое отношение к только что совершившемуся на их глазах чуду.

То, как Иисуса побуждает, если не сказать принуждает, к воскрешению мертвого особое стечение обстоятельств, выстроенных Самим Богом, напоминает нам о Его словах (Ин 5:20), сказанных иудеям, ставившим Ему в вину исцеление Им в субботу больного у купальни Вифезда. «Отец покажет Ему дела больше сих, так что вы удивитесь» – то есть воскрешения мертвых. В главе 5-й, откуда и взяты эти слова, Иисус настолько подробно высказывается о самой сути Своего чудотворения, что у нас появляется желание еще раз прочитать внимательно эти стихи.

Итак, Иисус оправдывается словами: «Отец Мой доныне (больше не творит, не говорит «Да будет!») делает (хотя сейчас и Его суббота), и Я делаю». Звучит по-детски, но почти непроизвольно раскрывает Его великую тайну, которая наносила иудеям смертельную обиду – то, что Он Сын Божий. Поэтому Ему приходится объяснять Свои чудеса, подкрепляя их словами. В произносимом Им – потоки смирения и покорности, призывающем не приписывать Ему большего участия в чудесах, чем это есть на самом деле. В то же время Иисус хочет объяснить, что их сетования по поводу Его «чудес» задевают не Его, а Отца. «Истинно, истинно говорю вам: Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит так же (или таким же образом)». Насколько убедительно Спаситель отвергает здесь все домыслы о «высших, сверхчеловеческих способностях», ложно понимаемых как бы в телесном, физическом смысле. Чудеса совершает лишь Бог, а то, что Он совершает их через Него, вместе с Ним, объясняется лишь Его внутренним возвышенным и трепетным отношением к Отцу. И Спаситель продолжает Свои рассуждения о великой связи тех чудес со всеми Своими искупительными трудами, что поручены Ему Богом, и это поручение Он исполнит до конца.

И чтобы разъяснить им суть исцеления больного, Спаситель обозревает все царство смерти, в которое вторгся этим исцелением, проникая Своим взором в его самые отдаленные глубины, но не упуская из вида и Свою будущую победу над ней, к которой Он придет не сразу, но постепенно, отвоевывая шаг за шагом ее позиции, пока не уничтожит смерть окончательно. Для Спасителя такая, с позволения сказать, отдельная, «случайная» помощь была бы бессмысленной и бесполезной, если бы ему не виделось в ней обетование Великого. По ней Он судил о порядках в стане врага (Лк 11:20), но еще больше о промысле Божьем. И это проливало свет на все существо зла, на причины, движущие им и как бы образующие его организм.

Он не может примириться с мыслью, что зло в природе закономерно и причины его, так сказать, естественные. Нет у него и намерения объявлять Себя источником той помощи, будто в Нем есть силы, способные непосредственно воздействовать на природу. Он смотрит на зло в целом, как на нечто единое (подобное организму), проявляющееся в смерти, видевшейся Ему как суд Отца. Но суд не частный, свершающийся в каждом отдельном случае и отчетливо свидетельствующий о зависимости человека от сил природы, а суд общий, означающий, что все люди, несмотря на Божественное в них, подвластны тем силам, и жизнь в нас слабее, чем они. В Его видении мы как бы не совсем живые и пока еще пребываем в царстве смерти (Ин 5:24). Проявлений частного суда было множество, и одно из них – тот больной, которому сказано: «Не греши больше, чтобы не случилось с тобой чего хуже». Стало быть, любое исцеление как дело Божье есть суд, прощение, хотя нередко и частичное (у прощения тоже есть свои градации). Полное, великое прощение есть избавление от смерти, отмена приговора, гласящего: «Ты должен умереть».

Мы начали со стиха 20 (Ин 5): «Ибо Отец любит Сына и показывает Ему все, что творит Сам». И вот что встречаем после этого. Пока что Иисус объясняет Свой чудесный дар более близкими, доверительными отношениями с Богом. «И покажет Ему дела больше сих, так что вы удивитесь». (Здесь акцент делается на слове «вы», придавая ему оттенок «ради вас».) Из любви к вам разбудит Он вас, дабы обратили к Нему, Богу Живому, сердца ваши и поняли, что Его мысли о вас полны милосердия. «Ибо как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет», – говорит Спаситель, подразумевая в первую очередь грядущее воскрешение мертвых, подобное воскрешению юноши в Наине, но также и все то, что скажет еще о победе над смертью, поскольку под «оживлением» Он явно подразумевает куда большее, нежели «отсрочку» от нее. И, поясняя это «кого захочет», продолжает: «Ибо Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну». Оживление – отмена приговора, и решать это Он предоставил Сыну. И вот теперь Сын пребывает среди нас как наш ближний, брат и как наш судья. Поэтому Он, готовый судить мир, способен его и спасти, поскольку волен распоряжаться нашей судьбой. Отец может без сомнений доверить Ему этот суд, поскольку Иисус любит Отца и во всей полноте ощутил, как ужасно мы вели себя по отношению к Нему. Но суд может завершиться и нашим спасением, если мы своей волею предстанем перед Сыном, Который видим, явив Ему нашу кротость и смирение. Ведь Он и отдал Ему весь суд, «дабы все чтили Сына, как чтут Отца». Но поскольку сегодня Сын для нас так же невидим, как и Отец, и имеет тот же Божественный облик, то мы можем впасть в искушение, толкуя все иначе, чем это мыслилось в те времена. Тогда главное было в том в том, Сын – видим и предстоит людям как любой человек. Отец же невидим, и потому люди представляют себе Его, как им вздумается, но как при этом чтить Отца? В таком случае все может оставаться таким же, как и прежде. Вот потому-то Он и восставляет в человеческую историю, в человеческую жизнь Своего Сына, и наделяет Его Своей славой, чтобы Его, Бога, вновь чтили на земле, чтобы Он имел здесь историю, стал неким фактором, с которым считаются. И тогда на Видимом, на Сыне, откроется, является ли честь, оказываемая Отцу, Невидимому, ничего не значащей формальностью, пустыми словами, или это сила, не имеющая себе равных. Но в те времена чтить в человеке Иисусе Сына Божьего было совсем непросто. «Кто не чтит Сына, тот не чтит и Отца». «Истинно, истинно, говорю вам: слушающий слово Мое и верующий в пославшего Меня имеет жизнь вечную и на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь». С таким проникновенным заверением обращается Иисус к Своим слушателям: действуйте и не сомневайтесь, что это так. Не исключено, что Его слова были восприняты столь же холодно, сколь горячо Спаситель их произнес, отчего Он, по-видимому, и продолжил (стих 25): «Истинно, истинно, говорю вам: наступает время, и настало уже, когда мертвые услышат глас (звук, тон) Сына Божия и, услышавши, оживут».

Кого Спаситель называет здесь мертвыми? Тех, кого Он, как было с юношей в Наине, вновь призовет в земную жизнь? Конечно же, нет, ибо о таких говорилось Им прежде (стих 12), и вот это «истинно, истинно» служит, скорее, вступлением к чему-то совершенно новому, неожиданному, о чем и свидетельствует сказанное далее о суде. А может быть, это «мертвые духовно», как полагает Годе? В его трактовке Спаситель здесь подразумевает целый класс духовно мертвых, «имеющих уши слышать». Но откуда следует, что эти люди перед Ним «мертвые духовно»? Спаситель таковыми Своих слушателей, «имеющих уши слышать», явно не считает. К тому же понятия, которыми Он пользуется, просты, очевидны и вполне конкретны, а потому не следует приписывать Ему что-то сверхутонченное, замысловатое и по сути противоречивое. Ведь в предыдущих стихах Он обращается именно к Своим живым слушателям, и нелогично допускать, будто это «истинно, истинно» Он вновь адресует им. Такую трактовку Годе можно объяснить лишь сложностью данного евангельского текста.

Пусть восприняты Его слова равнодушно – Он все равно твердо надеется, что придет час – у Него будут и другие, благодарные слушатели, и, говоря, чувствовал – они уже здесь: это невидимые, умершие. Из всех людских голосов они внимают лишь одному — гласу Сына Божьего. Скрытый от наших чувств, открывается им глас Сына Божьего.

Мы почему-то так страшимся думать о мертвых, что даже наука, исследующая все на свете, обходит их стороной. То же приписываем мы и Спасителю. И эта бесчисленная толпа, перед которой ныне живущие – ничтожное меньшинство, игнорируется нами не меньше, чем всеми, кто вообще отрицает бессмертие. Они где-то далеко от нас, одни – и их совсем немного – на Небесах, остальные, которых не счесть – в аду. Но так ли это? Вправе ли мы предполагать такое, особенно в отношении ада? К сожалению, да, но только если подразумеваем «ад» в библейском смысле. Лютер же этим обозначает два различных «места пребывания», лучше сказать, две различные «формы существования», «положения». Во-первых, геенну – как место, предназначенное исключительно для проклятых. Но Библия не объясняет, кто же сейчас туда попадает. Не откроется ли нам весь ее смысл лишь на Страшном суде? Во-вторых, гадес – место умерших, почивших в пагубе. Именно туда, а не в геенну и попал богач (Лк 16:23), там же пребывают миллиарды умерших язычников. По сути, это понятие восходит не к Откровению, оно было известно не только израильскому, но и всем древним народам, включая первобытные. Только Израиль воспринимал его скорее рассудочно, более осмысленно, и именно потому, что оно истинно. Именно от гадеса, места мертвых, которое способно воздействовать на людей, Иисус и опасается этих враждебных влияний, настраивающих народ против Его общины. Почему? Потому что слова, обозначающие мир потусторонний, следует понимать не в чисто пространственном, географическом смысле, но и в первую очередь в духовном. «И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешися». И в обоих случаях Капернаум оставался на берегу Генисаретского озера – и когда, наполненный обитателями Неба, ангелами, принял Иисуса, и позже, когда принял обитателей гадеса.

Иисус думает и об умерших. Его сердце распахнуто для всех, а взгляд всегда сосредоточен на Великом, Всеобщем. Говоря здесь о мертвых, Он имел в виду именно умерших – внимающих голосу Сына Божьего. Живые слышат телесно, и для них голос Иисуса сливается с голосами других людей, те же – духовно, отличая голос Сына Божьего по своеобразию и значимости того, что Он говорит. «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня имеет жизнь вечную». Но как такое возможно, у них ведь нет тела? Тут им на помощь придет Спаситель, и тому есть великое, высокое обоснование: «Ибо, как Отец имеет жизнь в Самом Себе, так и Сыну дал иметь жизнь в Самом Себе». То есть отдал ее в Его распоряжение. «И дал Ему власть производить и суд, потому что Он есть Сын Человеческий». Здесь Лютер употребляет слова «Сын Человеческий» и «Суд» с определенным артиклем, отчего смысл непонятен. У него получается не «суд» вообще (с неопределенным артиклем), о чем говорилось выше, а суд именно сейчас, в тот момент, когда он еще неуместен. По Закону царство мертвых законно лишено истории. Ни Священная история, ни что-либо еще отменить данный приговор не могут, и они мучительно ожидают окончательного решения суда, который станет для них не чем иным, как «следствием по делу, имеющим определенные правовые последствия». И пусть они не надеются, что своим поведением повлияют на его ход. Священная история, искупление, а также покаяние и прощение действенны в живущем поколении, в «земле живых».

Иисусу вверен «весь суд», потому что Он Сын Божий. Позволение судить и мертвых, привнося в тот мир возможность оправдания, которая суть привилегия живых, – такое позволение Иисус получил, потому что Он человек.

В этом объяснении нас смущают два момента: во-первых, сказанное Им нигде в Новом Завете потом не повторяется (и это вполне естественно, ведь здесь говорится о «находящихся в гробах»); и, во-вторых, уж слишком оно не стыкуется с нашими современными (но не библейскими) воззрениями, однако вполне согласуется со словами Иисуса, вытекая из них и являясь их логичным продолжением. Прежде живые (стих 24), слушающие «слово Его», а затем и мертвые (стих 25), которые услышат «глас Сына Божия», могут избегнуть суда. И те и другие будут вырваны из царства смерти и оживут. И лишь после того, как для их возможного искупления свершится нечто неслыханное, – будет одержана великая окончательная победа над смертью – все воскреснут: «И изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения» (стих 29).

Мысли о болезни и смерти, высказанные здесь Иисусом, и их связи с Божьим судом получают особое освещение в распрях вокруг исцеления Им слепого от рождения (Ин 9), в этой последней из трех священных историй, рассказанных Иоанном (первая – о царедворце, вторая – о больном у купальни Вифезда).

В пятой главе Евангелия от Иоанна – не сухое изложение Иисусом некоего бездушного учения. Его мысли поражают своей глубиной, они возвышенны и радостны. Тот же настрой у Него и учеников описан в девятой главе (стихи 1–5). Прислушавшись к их беседе, мы ощущаем ее печальный тон: пытаясь отыскать причины всякого зла, они вновь и вновь наталкиваются на темную стену грех, его неиссякаемый источник. Как врач, прежде чем лечить болезнь, исследует ее причины, так и свет, показывающий причину зла, есть первейший дар Всевышнего нам – в ответ на просьбу избавить нас от него – этого подлинного бича людей, мрачной тайны, наложившей свою печать на все человечество. Дарованный нам, этот свет – первейшая гарантия того, что Бог желает устранить грех в его отдельном и всеобщем проявлении или что мы, по Его произволению, вправе пытаться искоренять его именем Иисуса. Обычные случаи ученики уже умели объяснять себе и без помощи Учителя, но сейчас, судя по тексту, они в полной растерянности. Возможно, мы ожидали, что Иисус первым делом ответит им, что вообще так ставить вопрос нельзя, что не подобает всегда и непременно предполагать причиной зла – грех. Но в Его ответе, напротив, слышится одобрение их подхода к обычным случаям – давать им именно такое объяснение. Мы увидели бы в таком подходе (все объяснять грехом) чуть ли не оскорбление Бога, но это заблуждение – в этом оскорбление вовсе не Бога, а человека, иными словами, отсутствие должного к нему уважения. Мы с легкостью объясняем многое «ошибкой природы», чисто «телесным» пороком развития. Но для Спасителя это не причина, Он знает, что порок – это следствие некой, более высокой причины. Да и сегодня причины подобных уродств, возникающих еще при зарождении человека, остаются совершенно неясными, последствия же их – самые тяжкие. Нужно самому быть чуть ли не слепым, чтобы не увидеть при этом ужасающих причинных связей погибели.

«Кто согрешил?» Не cтала ли душа этого несчастного развиваться в сторону зла уже с момента зачатия, отчего ему и было отказано в праве на зрение? Вряд ли. Или та слепота – наказание за грехи родителей? Что ж, нередко болезненные и хилые дети – свидетельство родительских грехов! Но неужели слепота от рождения, лишение человека всякого представления о свете может быть из-за грехов кого-то другого?

Есть нечто странное в этой неотступной потребности понять «Почему?». Таким «недугом» страдал – слава Богу – и Лютер. А мы? Мы же, прочие, подвержены ему куда меньше, считая это чуть ли не грехом. Спаситель нисколько не осудил Своих учеников, а, напротив, помог им советом, объяснив, в чем тут причина. Ведь Он считал размышление (искание) одним из Своих главных дел. Но, размышляя, задаваясь вопросами, не ходи безбожными путями, не полагайся только на себя, помни о Боге! Думай с молитвой! Думай спокойно, доверяя своим мыслям!

Но это объяснение Спасителя весьма печально. Ему видится за грехом еще одна, кажущаяся непреодолимой губительная сила – тьма, тьма безрассудности, духовной слепоты, которая накрыла людей. Человек справится с грехом, на то есть искупление, но как искуплению пробиться к людям, если они обнесли себя каменной стеной. Спаситель видит, что Отец страстно желает, чтобы люди ощутили Его как Бога живого и милосердного. Но к ним, знающим все на свете, подступиться непросто, каждому, как он считает, ясно, что такое «Бог». И Бог уповает на «Свои дела» – чудеса. Одного такого «дела Божьего» достаточно, чтобы у человека открылись глаза и он сказал себе: Бог есть. Он не плод личной фантазии или умозаключений, Он – реальный, живой, и пред Его непостижимой благостью и величием откроются не только глаза, но и сердца. Для этого Бог и творит чудеса. Слепота и закоснелость людей ужасают Его, и, желая Своим светлым делом осветить их тьму, Он повелел Сыну Человеческому прожить целомудренно полжизни во тьме. Так велико Его желание открыться людям, достучаться до их сердец.

Сегодня, говорит Спаситель, у Бога появилась еще одна возможность для подобных дел. «Мы (не «Я») должны делать дела, которые Он нам поручил». По-дружески обращается Он к апостолам: «Придет ночь, когда никто не сможет» это делать, то есть когда у Бога не будет возможности говорить с людьми на таком языке. Тем важнее чудеса сейчас, и в первую очередь то чудо, на которое Бог возлагал столько надежд.

Удалось ли это Ему? Похоже, нет. Трогательно описывает Иоанн, как этот план Божественной любви разбился о стену человеческой закоснелости. Спокойно, по-деловому, без тени осуждения ведет он свое повествование, но его сердце обливается кровью. Фарисеи решительно не хотят признавать в Спасителе Посланника Божьего. И пусть громко говорит о себе сотворенное чудо, они должны отодвинуть его на задний план, словно бы оно и не происходило вовсе, чтобы ни в малейшей степени оно не могло свидетельствовать в пользу Иисуса. И они, проделав это, с достойным сожаления геройством, исполненные чувства собственного достоинства, возвращаются к своим текущим делам.

Но чудо все же возымело действие, с уничтожающей ясностью пригвоздив к позорному столбу в назидание потомкам их упорное желание «ничего не видеть». «На суд пришел Я в мир сей» (Ин 9:39), – с глубокой скорбью говорит Иисус, словно противореча другим Своим словам: «Ибо не послал Бог Сына Своего в мир, чтобы судить мир, но чтобы мир спасен был чрез Него» (Ин 3:17). Как больно было Ему обращать спасение в суд! «Чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы», – эти Его слова перекликаются с другими, которые Он скажет позже и которые ярким благодатным светом освещают постигшие Его испытания: «Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам» (Мф 11:25).

Страшными словами заклеймил Иисус преступное поведение фарисеев: «…чтобы… видящие стали слепы» (Ин 9:39). И Он не ограничивается ими, не оставляя никакой причины для оправдания такого поведения, безжалостно открывая всю его порочность. Предпочитающий закрывать глаза на столь великолепное деяние и пытающийся в то же время Его именем воздействовать на народ, подобен человеку, который хочет войти в дом, но не через дверь, то есть вору и разбойнику. Так продолжает Он Свою речь к фарисеям. Связность речи нарушилась из-за разделения Евангелия на главы, что, впрочем, имело практический смысл, делая ее более доступной для народа, но усложняло понимание той речи Иисуса, лишая ее контекста. Именно в этом чуде открылась человеческому роду, и в первую очередь Израилю, веками запертая дверь, через которую к людям устремилось милосердие Бога, Его живые дела. Сколько доброго может принести и принесет входящий этой дверью! У Израиля не было пастырей, и он пребывал на «дворе овчем» – месте в отсутствие пастырей безопасном, но равносильном тюрьме, из которой овцы так стремятся вырваться «на пажить». «Входящий дверью» есть пастырь, который явился во имя Бога Живого, и теперь на смену словам придут реальные дела, искусственная ограда «двора овчего» рухнет, и для каждого, называемого поименно, вместо нее будут узы послушания Ему. «И он зовет своих овец по имени и выводит их» (Ин 10:3).

Так Спаситель, заговорив иначе, удивительно деликатно и ярко вписал в эту уничижительную для фарисеев картину «с дверью» то величественное и прекрасное, с чем пришел Он к людям. Он не мог не осенить Своим светом ее мрачный колорит, и это смутило фарисеев: «Неужели под ворами и убийцами Он разумеет нас? Разве мы вошли не через дверь?»

Иисус преподал им урок – предельно ясный и неожиданный. По сути, «дверью» было не само чудо, а Он, Иисус, олицетворявший путь, вновь открывшийся между Небесами и Землей, Он, ставший для нас «дверью» к Богу и Божьей «дверью» к нам. Фарисеи же закрыли глаза на чудо, чтобы только не признать в Нем Того, Кто Он есть. И тут Спаситель растолковывает им смысл картины: «Истинно, истинно говорю вам, что Я дверь овцам. Все (из живших в ту эпоху. – Ф. Ц.), сколько их ни приходило предо Мною, суть воры и разбойники; но овцы не послушали их» (Ин 10:8). То есть все, кто до Него пытался особым образом оказывать религиозное воздействие на народ, делали это сами по себе, а не по поручению Бога, значит, побуждали их к тому нечистые помыслы, жажда власти или славы, удовлетворение чувства мести или каких-либо иных страстей. Они не могли желать ничего другого, кроме как погубить, украсть, убить – ведь дать что-либо они были не в состоянии, а умели только брать. Поэтому Иисус нежно и заботливо защищает израильский народ, чтобы люди при всем своем почтении к фарисеям, при всей робости перед ними, не следовали покорно их требованиям. Народ не должен быть только их добычей.

В самом деле, если мы хотим воздействовать друг на друга, то начинаем досаждать ближнему бранью, грозить карами, пугать, одним словом, оказывать на него моральное давление, при этом ничего не даем его душе, а только отнимаем, вытесняя жизнь смертью. Мы чувствуем ликование Спасителя, когда Он продолжает: «Я пришел для того, чтобы имели жизнь и имели с избытком. Я есмь пастырь добрый: пастырь добрый полагает жизнь свою за овец» (Ин 10:10, 11).

Как и в случае с больным у купальни Вифезда 3(Ин 5), Спаситель, вновь вынуждаемый фарисеями, разъясняет здесь присутствующим, что означает это чудо – дар Его Отца. Оно возвещает величие того, что Бог даст людям в Нем, в Иисусе. Однако то, как холодно Его воспринимают люди, обнажает таинственные корни сопротивления, которым встречали и будут встречать в человечестве дела Отца. В этом сопротивлении Спасителю видится появление волка, который поначалу покажется всем победителем, и Он видит, что Его борьба с этим волком будет стоить Ему жизни.

Яркий свет, который озаряет те слова Иисуса, связанные с явленным чудом, оправдывает нас, попытавшихся проникнуть в их смысл, хотя мы здесь выходим за пределы земной жизни Иисуса, которой посвящено наше исследование.

Глава «Больные», как тому и должно быть, завершается картиной последнего и величайшего дела Иисуса из ряда Его чудес – воскрешением Лазаря. Здесь еще и еще раз нашей душе открывается во всей ясности и глубине, какой титанической борьбой сопровождалось это дело Иисуса. Отчетливее, чем прежде, перед нами предстает могучий враг, которого надо победить, своего рода Голиаф, которого нужно во что бы то ни стало укротить, что, по людским понятиям, совершенно невозможно. Но Богу это возможно – если только верить в Него. Иисуса не миновали глубокие скорби и печали – неизменные спутники любой борьбы, и этой в особенности, переменчивость ситуации и опасность, пусть временного, но поражения – и все из-за того, что слаба человеческая вера.

Вблизи равнодушного к Иисусу и исповедующего старую веру Иерусалима, подобно форпосту во вражеской стране, живут небольшой колонией люди, сплотившиеся вокруг Лазаря и его сестер. В глубокой печали они взывают к Нему о помощи. «Господи! Тот, кого Ты любишь (Лазарь), болен» (Ин 11:3), – сообщают Ему Марфа и Мария, полагая, наверное, что Спаситель сделает что-нибудь необычное в физическом смысле ради Своего любимца, конечно же, придет и умолит Отца. Отчасти они были правы, но, с другой стороны, скорее, наоборот. Спаситель «не знает никого по плоти» и не может знать. Его промедление – своего рода самоотречение, вызванное в тот момент особыми узами любви, связывающими Его с Лазарем. В этом есть нечто общее с тем, как Он медлил с ответом на просьбу Своей Матери на брачном пиру в Кане Галилейской. Именно серьезность и величие Его борьбы требуют обдуманного отказа от личных сомнений. Он, конечно, тотчас же обращается к Богу, ни на минуту не оставляя Своей заботы о Лазаре, но – не идет к нему. Ученики считают, что Спаситель не идет, потому что боится иудеев, но у Него есть на то более высокие причины. Спешить на помощь Своему другу через всю страну – слишком большая честь для смерти – Его противника. «Последний же враг истребится – смерть» (1 Кор 15:26). И тотчас получает согласие Бога, о чем и сообщает ученикам: «Эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится через нее Сын Божий» (Ин 11:4). На третий день, уже на пути к Лазарю, к Нему приходит весть: «Лазарь умер». Большего унижения Иисус еще не испытывал, и то, как Он осторожно и тактично сообщает эту весть ученикам, говорит нам о том, каким ударом была она для них. Прежде Он им говорил «Болезнь не к смерти», а теперь вынужден сказать «Лазарь умер!». Это известие было и для Него потрясением. Выходит, в Вифании никакой истинной духовной борьбы и не было. Уверенность, которую вселяла им мысль «если бы Он был здесь» (вместо того чтобы верить, как верил сотник из Капернаума), и то, что они считали себя вправе ожидать Его прихода (опять-таки не в пример тому сотнику), скорее всего, и стало причиной, отчего именно так все и произошло, отчего князю мира удалось это издевательство над Иисусом, этот кажущийся триумф. Таков был ход этой борьбы. Но победа все равно за Ним, придет время, и Он ее одержит в борьбе настоящей, а не в той, что подобна учениям наших войск в мирное время, когда все заранее оговорено и скреплено приказами.

«Лазарь, друг наш, уснул; но Я иду разбудить его», – подготавливает Спаситель Своих учеников к печальному известию. В греческом тексте здесь стоит глагол, не допускающий двойного толкования (разбудить или воскресить) и имеющий только один смысл – «пробудить ото сна», так что мысль о воскрешении исключалась. Спасителю было важно донести до них всю серьезность положения именно постепенно. Ведь слова Иисуса источались Его могучим духом, протестующим против смерти. Добыча смерти – похищенная у Лазаря жизнь – оказалась в итоге, после его воскресения, ничтожной, не большей, чем если бы он не умер, а все это время спал. Говоря именно так, Спаситель сообщил ученикам о Своем намерении воскресить Лазаря прежде, чем известить их о его смерти. «Если уснул, то выздоровеет», – с облегчением отвечают ему ученики, уверенные, что эта тяжелая забота миновала. Они душой участвовали в Его борьбе и не могли сказать: «Естественно! Мы нисколько не сомневались, что дело уже улажено, Ты ведь сказал, что эта болезнь не к смерти». Они были далеки от такой мысли.

«Тогда Иисус сказал им прямо: Лазарь умер; и Я радуюсь за вас, что Меня не было там». То, что «болезнь не к смерти», что в этой атаке на нее последним словом будет прославление Сына Божьего, в этом Он нисколько не сомневался. Такой серьезный поворот событий станет куда большей победой, которая значительно укрепит веру Его учеников.

Слова «Я радуюсь за вас, что Меня не было там» позволяют нам глубоко заглянуть в сердце Спасителя, они открывают нам, что происходило в Его душе в часы той борьбы. Я рад, что все обернулось так и Лазарь воскреснет, ибо это куда больше укрепит веру Моих учеников, нежели его простое выздоровление – вот смысл этих слов. Он говорит Себе: «Будь Я там, Лазарь бы не умер». Его радость – своего рода ответ Самому Себе (подобно Мф 11:25) на вопрос: «Почему же Я не пошел туда?» Покорный Отцу, Он отказался идти туда, но то, что произошло потом, ошеломило Спасителя. Его покорность обернулась чистой победой, осененной светом, которого Он искал. Удивительно живо представляем мы Его себе, именно в этот момент осознавшего во всей полноте тяжесть свободы выбора, данной человеку, приносящей нередко горькое разочарование, но уже после того, как дело сделано и ничего изменить нельзя: «И почему я так поступил (или не поступил)?»

Некоторые допускают или даже уверенно cчитают, что Спаситель заранее знал, как будут развиваться события. Коли так, почему же Он сразу не сказал: «Болезнь не смертельная», – или еще более определенно: «Лазарь хотя и умрет, но Я его воскрешу»? Если согласиться с этим и представить себе дальнейший ход событий в этом случае, то какой неестественной оказалась бы смерть Лазаря и воскресение его, словно произошло это по заранее составленному плану, как померкла бы в нашем понимании вся серьезность сражения Иисуса, какой ущерб был бы нанесен Его чести и достоинству – и это все потому, что мы не воспринимаем со всей серьезностью Его человековоплощение.

Полный решимости победить и уверенный в Своей победе, но с таким смирением смиренный, как никогда прежде, пришел Спаситель в Вифанию. Помимо женщин, собравшихся вокруг Марии и Марфы, из Иерусалима пришло множество иудеев, чтобы «утешать их в печали о брате их». Для всех, кто считал, что неразумно придавать такое значение Иисусу, эти похороны превратились в сущий праздник по случаю победы над Ним, лишний раз подтвердившей, что не стоит принимать все Его высокопарные «сумасбродные» идеи. Погребенный Лазарь – прекрасный повод для самого искреннего сочувствия, красноречивый подтекст для всевозможных благих указаний и наставлений! Обе сестры стали настоящими пленницами этих победителей, способных лишь на утешения. У всех на душе неспокойно, глубоко взволнован и Спаситель. Его речь подобна приказу полководца: кратка и конкретна, она повелевает и не допускает возражений.

Марфа спешит навстречу Господу, желая поговорить с Ним с глазу на глаз. «Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой», – эта мысль тревожит сестер. Ее слова – упрек Спасителю, четко очерченная линия отступления ее веры перед атакой жителей Иерусалима. «Мы же знаем, вся беда в том, что Тебя не было с нами».

В душе Марфы еще теплится надежда, но вряд ли она, испугавшись, хотя бы робким намеком поведала о ней Господу. Иисус же ловит ее на слове и обещает то, чего она от Него ожидает, но Марфа возвращается на твердую почву вероучения. «Иисус говорит ей: воскреснет брат твой», на что она, как бы успокаиваясь, отвечает Ему: «Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день». Да, человек поверит во что угодно и станет надеяться, если только обещанное будет преподнесено ему в виде вероучения, откладывающего его исполнение на необозримый срок! Не будь Спасителя, эта надежда ничем не отличалась бы от любой из грез, которые любят называть религией. И если был бы Иисус не Спасителем, смог ли бы довести Свое дело, в том числе и воскресение мертвых, до победного конца, если бы сейчас, в этом конкретном случае, поставившем так явно под сомнение Его честь как носителя будущей победы, позорно капитулировал перед врагом, признав его превосходство? Зачем ждать этого дня? «Я есмь воскресение и жизнь». Спаситель с тех пор, как узнал о смерти Лазаря, беспрестанно возносил это человеческое бедствие пред лицо Бога и связывал его с Собой. И с Его уст срывается то, что переполняло Его сердце, что Ему страстно хотелось донести до всех: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет; и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек». Но тогда Лазарю, если он действительно уверовал в Иисуса, воскресение сейчас было ненужным. Но оно было необходимо Иисусу. Признающий за Собой право определять нашу судьбу в потустороннем мире и обещающий верующему в Него верную победу над смертью должен засвидетельствовать и доказать это на деле, показав Себя Властелином и Победителем. В противном случае мы не только можем, но и обязаны усомниться в Его заверениях, равно как и во всех прочих подобных, которые выдумывали до Него иные высокие умы.

Стало быть, смерть Лазаря была попущена для того, дабы на ней Иисус явил Себя жизнью, что было для Спасителя крайне важно.

«Веришь ли сему?» – гневным приказом в суматохе битвы звучит этот вопрос, и испуганная Марфа подтверждает свое абсолютное доверие Ему, после чего уходит. «Учитель здесь и зовет тебя», – шепчет она Марии, думая, наверное, про себя: «Мне непонятны Его состояние и Его слова, пусть лучше Мария пойдет к Нему».

Марфа, подойдя к Иисусу, владела собой, Мария же была просто в отчаянии, и хотя встретила Его теми же словами, но пала к Его ногам, и это придает им несколько иной смысл: «Почему же Ты не пришел?» Словно бы она поддалась влиянию своего окружения. Бдительный враг уже воспользовался своей мнимой победой – поэзия уныния, безутешной скорби, даже недовольства овладела душами присутствующих.

Спаситель ей не ответил. Увидев плачущей ее и пришедших с ней плачущих иудеев (которые, невольно поддавшись отчасти злорадству триумфа, растрогались сверх меры), Он «Сам восскорбел духом и возмутился». Прежде всего Спасителя возмутило это неистовое рыдание, словно совершается жертвоприношение Его врагу, смерти, это стремление людей бередить свои раны, это скрытое возвеличивание всевластия смерти, невольно обращенное в ропоте своим острием против Бога. Как это могло произойти не с кем-нибудь, а с Марией здесь, пред Ним? Ему стало больно за нее, больше, чем за иудеев, от которых Он иного и не ожидал. Но Его гнев направлен был на Его врага, князя мира сего, который заставил раболепствовать перед ним человека, призванного «поразить его в голову». Оказывается, за все время Своего земного служения Он отвоевал у него лишь малую часть территории, занятой этим врагом в сердцах людей.

«Где вы положили его?»

«Господи! пойди и посмотри», – эти слова, которые в начале нашего Евангелия (Ин 1:46) ассоциируются с восходом солнца жизни, которая «была свет человеков», здесь звучат для Иисуса злорадным напоминанием.

«Иисус прослезился». Наш язык не позволяет точно перевести с древнегреческого эти слова и передать во всей полноте волнение повествователя.

Это было похоже на некий внутренний надлом под тяжестью скорби о страшном человеческом бедствии – смерти, и о «сне», сковавшем души людей, их «второй смерти».

Но в Его слезах, в этом признании собственной слабости, выразилась победоносная сила. Я думаю, что плачущий Иисус примирил с Собой сердца всех, преобразив, пусть на мгновение, их враждебность в сочувствие Ему. «Смотри, как Он любил его». Это сочувствие присутствующих было так велико, что «некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?».

Это было самое позорное для Иисуса. Похоже, Он поддался этой всеобщей скорби, опустив Свой стяг пред лицом победившего врага и ничего не умея, как только проливать слезы. Порой есть нечто дурное, пугающе серьезное в этой «поэзии скорби», в этом расслаблении души, страстно желающей чувствовать себя несчастной, в этом проявлении неосознанного ропота против Бога, ропота, вытеснившего нашу веру. Это – дуновение ада, с его ненавистью к Богу, злорадно шепчущее нам: «Наконец-то вы поняли, кто такой Бог и каков Он». И тут нами может овладеть ложное благоговение, восторг перед величием собственного несчастья. Так, должно быть, случилось и сейчас, когда собравшиеся все дружнее и вдохновеннее заливались слезами.

И снова Иисус приходит в ярость. Мы понимаем это. «Отнимите камень», – приказывает Он. Марфа хочет Ему воспрепятствовать, объясняя: «Уже смердит, ибо четыре дня, как он во гробе». Как это ни печально, но и у покойника есть свой «день рождения», свой «возраст»! Марфа уже видит в лежащем в гробу нечто, вызывающее у нее отвращение. А вдруг, если отнять камень, этот мерзкий запах, выйдя из гроба, осквернит ее память о брате. Иисус ей с укором отвечает: «Не сказал ли Я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию?» Когда и какими словами Он ей это сказал? Да вот этими: «Воскреснет твой брат» и «Я есмь воскресение и жизнь».

Заверения Иисуса суть приказания верить. Возвещенное Спасителем – данный нам залог, от которого не будет нам никакого толку, если мы, веруя, сами не воспользуемся им. И они отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и, обратившись – неожиданно вслух – к Отцу, сказал: «Отче, благодарю Тебя, что Ты услышал Меня». И, закончив Свое обращение, воскликнул («воззвал громким голосом»): «Лазарь! иди вон».

Примечательно, что Иисус в Своей титанической деятельности всегда действует как обычный человек. Он не сказочный волшебник, и чудеса даются Ему нелегко. Вот и сейчас Он намеревался, просто был вынужден, привлечь силы всех неравнодушных к Лазарю (как прежде – Марфы). Не отрицаю очевидной схожести священнодействия Елисея при воскрешении сына синомитянки с нашими попытками возвращения к жизни людей, впавших в летаргический сон, но мне все же представляется, что Спаситель счел необходимым воздействовать на душу Лазаря нравственным убеждением, властным приказом ему собраться с силами и встать.

«И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет». Ни слова приветствия Лазарю, ни одного ликующего возгласа перед присутствующими. Поразительное священное сознание Своей скромной роли – так Он чтит Своего Отца.

Многие из присутствующих иудеев уверовали в Него, но другие же донесли о «неприятном случае» фарисеям – и Его смерть была предрешена.

 

Одержимые демонами

Психические болезни – это расстройства и телесные, и душевные. Как известно, именно в таких заболеваниях Спаситель отчетливо видел воздействие на душу человека «нечистых духов», или «демонов, бесов». Открытие удручающее, но и предвещающее победу. Ведь если все эти полчища сумбурных мыслей и сумрачных настроений больного были не его собственными настроениями, а некоего духа, которому Он Своим властным словом мог велеть удалиться, то избавление от этого несчастья, одного из самых тяжелых недугов, совершалось довольно быстро.

И мы вступаем в эту область деяний Иисуса, которую нельзя обойти вниманием, так как без нее их картина была бы неполной, между тем этой части Своего служения Он, несомненно, придавал большое значение. Но я делаю это с большой осторожностью, намеренно ограничиваясь рассмотрением исторических фактов, о которых рассказано в библейском повествовании.

Стоит ли детально сопоставлять душевные болезни израильтян с психическими заболеваниями, получающими все большее распространение в наш век? Вряд ли те состояния души, которые описаны в Евангелиях, встречаются и по сей день, и какое-то из них, пусть в виде исключения, можно объяснить теми самыми причинами. С одной стороны, данное опасение вполне оправдано. Конечно, то, что люди с помраченным рассудком воображают себя одержимыми, играет немаловажную, даже роковую роль, но если мы правильно понимаем соответствующие места Нового завета, можно предположить, что это в большинстве случаев чистая их иллюзия. Ни в одном Евангелии не говорится о таком явном проявлении влияния демонов, чтобы у подверженного ему могло возникнуть хотя бы малейшее представление об истинном характере своего душевного состояния. Недопустимо безоговорочно верить подобным иллюзиям душевнобольного и уж тем более поддерживать их в нем.

Даже если не больной, а мы сами пришли бы к мысли, что причина этого недуга именно такова, Евангелия все равно не дают нам ни малейшего основания полагать, будто, сообщая ему свое предположение, мы принесем ему пользу. К тому же у Иисуса в подобных случаях за открытием причины всегда следует незамедлительная помощь. Правда, от этих неразумных поступков нас надежно защищает вышеупомянутое неприятие такого объяснения причин психических заболеваний. Но ведь Иисус готов помогать людям и сегодня, и мы, скрывая от несчастных причину болезни, закрываем многим путь к Его великой и прекрасной помощи.

Евангелия неоднократно упоминают о том, как активно действовал Иисус в таких случаях (Мк 3:11; Лк 4:41 и т. д.). Чего стоят Его слова о нечистом духе, который, выйдя из человека, «ходит по безводным местам, ища покоя, и, не находя, говорит: возвращусь в дом мой, откуда вышел. И пришед находит его выметенным и убранным; тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя …» (Лк. 11: 24 и далее). Они свидетельствуют, что Иисус глубоко размышлял о причинах душевных болезней. Однако примеров исцелений душевных расстройств в Евангелиях куда меньше, чем рассказов об исцелениях болезней телесных. Отчасти это потому, что психические недуги были редки, но главная причина, и она священная, в другом: повествователи считают своим долгом не распространяться о подобных историях, дабы без нужды не разжигать и не удовлетворять наш болезненно-пристрастный интерес к оборотной стороне бытия.

Наиболее известный пример – изгнание бесов в стране Гергесинской (у Матфея). Стремительная череда событий, возбуждающих наше воображение и вызывающих ряд вопросов, которые требуют скорейшего разрешения, отразилась в самом фрагментарном характере повествования (Мф 8:28 и далее; Мк 5:1 и далее; Лк 8:26 и далее). Спаситель, весь день говоривший с народом притчами, вечером, беспредельно уставший, вошел в лодку, чтобы восстановить Свои силы сном. Тут поднялась буря, «волны били в лодку, так что она уже наполнялась водою», и ученики вынуждены были разбудить Его. Он Своим властным словом повелел буре утихнуть, и они «пришли на другой берег моря, в страну Гадаринскую), в город, населенный преимущественно язычниками. Их встретил вышедший из гробов нагой человек, охваченный то ли буйной яростью, то ли беспредельным страхом, понять трудно. И, подбежав к Нему, падает на колени и кричит тем известным нам уже по событиям в синагоге громким голосом: «Что Тебе до меня, Иисус, Сын Бога Всевышнего? Заклинаю Тебя Богом, не мучь меня!» Умышленно ли он набросился на толпу прибывших с Иисусом, желая излить на них всю силу своей ненависти к людям, но пред величием Иисуса он пал на колени. Возможно, его замутненный разум озарился светлым лучом предчувствия, и в нем вспыхнула робкая надежда на помощь Спасителя или, заметив, как внезапно прекратилась буря на море, он увязал ее с бурей в собственном сердце? Поспешил ли он к Спасителю, чтобы молить Его о помощи, но, оказавшись пред Ним на коленях, утратил власть над собой и из его груди вырвался крик, принадлежащий не ему и намеренно исказивший желание его души? Мы не знаем. Что это был за человек, с каким прошлым и каким настоящим? Во всяком случае, в данный момент Иисус знал о нем не больше, чем можно было заключить из его поведения. То, что мы знаем о нем сегодня, Спаситель услышал позже от местных жителей и его друзей или от его товарища по несчастью, о котором упоминает Матфей, вероятно, не столь сильно пораженного таким недугом, а лишь заразившегося им от него. О павшем перед Иисусом на колени Лука говорит так: «…встретил Его один человек из города, одержимый бесами с давнего времени, и в одежду не одевавшийся, и живший не в доме, а в гробах» (Лк 8:27). И далее: «Иисус повелел нечистому духу выйти из сего человека; потому что он долгое время мучил его» (лютеровский перевод «мучил его» неточен, в греческом оригинале соответствующее слово имеет тот же смысл, что и, например, в Деяниях святых апостолов (12:4 и 19:29), где говорится, как один человек был задержан или схвачен другим), «так что его связывали цепями и узами, сберегая его; но он разрывал узы и был гоним бесом в пустыни» (Лк 8:29). Что испытывал этот человек! Если у него осталась хоть капля собственного разума – а так оно, скорее всего, и было, – как стыдился он себя, какой ужас охватывал его при взгляде на себя со стороны, и в то же время, сколь оскорбительно было для него представать перед знакомыми и, возможно, собственными детьми подобным связанному дикому животному, как негодует он, осознавая себя несчастнейшим существом – вот почему он ночью и днем пребывал не в доме, а в гробах и отгонял приближающихся людей камнями вовсе не по причине болезни души, а из-за боязни подвергнуться истязаниям. Явного опасения, что Спаситель поступит так же, здесь незаметно, иначе бы он просто убежал. Однако некое другое Я в нем испытывало страх перед Иисусом. В этом страхе отразилась нечистая совесть бесноватого перед людьми и их бесчисленные издевательства над ним, которые он признавал отчасти заслуженными. Все это, вероятно, и вызывало в нем смутное опасение, что его сейчас постигнет заслуженное наказание. Поэтому он и упал пред Иисусом на колени. Его душа возопила о помощи, однако он только и произнес: «Не мучь меня». «Как тебе имя?» – спросил Иисус. Смысл этого вопроса станет понятен, если мы не будем считать, что Он тут же принялся психологически воздействовать на больного, – вот ведь как внезапно тот припал к Его ногам! Иисус знал лишь то, что видел и слышал. Но Спасителя насторожило, что больной, обращаясь к Нему, называл Его Сыном Божьим. Так обращались к Нему только демоны, тут что-то нечисто, некто другой живет в этом больном и говорит от его имени, и Спаситель желает знать, с кем имеет дело. Предположение, будто Спаситель спрашивает у больного его имя, давая ему прийти в себя и хоть немного освободиться от сознания своей одержимости, могло быть верным, только если бы больной знал, что он одержимый, а этого из повествования никак не следует. Значит, этот прием наверняка оказался бы безрезультатным. Нужно было избавить больного от этой иллюзии, причем без всякого содействия с его стороны. И Спаситель всю полноту власти, данной Ему как Сыну Божьему, обращает непосредственно к тому, которому было хорошо известно о наличии у Него такой власти. И все-таки вопрос Иисуса «Как тебе имя?» необычен, поскольку им Он призывает к ответу некую категорию существ, которым прежде повелевал молчать. Вопрос был задан, наверное, потому, что оттуда прозвучала просьба: «Не мучь меня». Но не из-за сочувствия, просто прежде, чем решить, как поступить, нужно узнать, с кем придется иметь дело. Если этот дух человеческого происхождения, то имя расскажет о его прежней жизни и послужит покаянием в грехах. Если же он происходит из иных сфер, то в его имени отразится все его существо, его нравственный смысл. Ответ, который Спаситель получил, был поразителен. Мы привыкли считать, что в тех сферах ложь – дело обычное, но сейчас дух перед величием Сына Божьего солгать не посмел, хотя и всей правды не сказал, а ответил уклончиво: «Легион», что в переводе на современный язык означало бы батальон или бригаду. «Потому что много бесов вошло в него», – объясняет Лука. Духи трусливо отказываются ответить на Его вопрос и вместо этого повторяют свою просьбу, а поскольку уже разоблачили себя, то выражают ее более отчетливо, упрашивая Иисуса не изгонять их из этой местности – «чтобы не повелел им идти в бездну».

Мы можем воспринимать сегодня такие рассказы как развлекательные, с нашей любовью к сенсациям, склонностью к искусству «все подвергать сомнению». Но мы представления не имеем о том, какую душевную боль испытывал в те минуты Спаситель. Он, прежде не бывший человеком и ставший им из сострадания к этим опустившимся существам, разве не должен быть милосердным и к тем, другим существам? Какая бездна горестей и бед, присущих бытию, открылась перед Ним! Он – Сын Человеческий, и прежде необходимо – так считает Он – помочь людям. Но сколь сурово Он должен поступить с другой стороной, чтобы победить в этой борьбе? Ответа, отказа, мы от Него не слышим. Просящие, похоже, времени на размышление не оставляют. Они тотчас же осознали, сколь необычна их просьба, и поняли, что их нынешнему состоянию приходит конец. И тогда у них возникает предложение: нельзя ли им переселиться в мир животных? Плохи, видно, их дела, коли они просят дозволения обитать в свиньях, да еще считают это для себя благом! И они решают: лучше уж это, чем бездна, правда, не подозревая, что для них это не выход из положения и немедленного изгнания в бездну им все равно не избежать. Местом обитания они выпросили себе стадо в 2000 свиней, и Спаситель им это позволил.

Сегодня мы можем отчетливо представить себе, что пришлось вынести этому несчастному жителю страны Гадаринской. Более того, мы чуть ли не восхищаемся его внутренней стойкостью, позволявшей ему хоть как-то справляться с такими душевными бурями. Достаточно узнать, что произошло со свиньями, правда совершенно неспособными сопротивляться злым духам. «И бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло».

Каково стало ему, когда душевное смятение вдруг прекратилось, – нам этого сегодня не понять. Он, наверное, тотчас же попросил одежду, и ее ему дали. Это нам хорошо понятно, что он не захотел покидать своего спасителя и пожелал сопровождать Его. Но Иисус налагает на него своего рода повинность. Он в долгу у Спасителя и у своих земляков, ибо своим исцелением причинил их хозяйству немалый ущерб и обязан этот долг вместо Спасителя оплатить.

Грустно видеть, как отреагировали на это деяние Иисуса его земляки. На их глазах произошло чудесное, доселе невиданное исцеление! Да, но какой ценой! Они привыкли к этому буйно помешанному, как к редкому явлению природы, и цена за его исцеление показалась им непомерно высокой. Узнав от пастухов, что случилось с их свиньями, жители городов и селений поспешили к Иисусу. И они увидели свое бедствие, и своего несчастного соотечественника, словно с другой, прекрасной стороны – одетого и в здравом уме, сидящего у ног Иисуса. И ужаснулись еще больше. Из густого облака тьмы, нависшего над этим народом, молнией вспыхивает невольная ужасная догадка: Бог рядом. Объятые великим страхом, они не придумали ничего иного, как только униженно просить Спасителя удалиться из их страны. В третий раз сжалось сердце Иисуса. В первый раз, когда Он увидел перед собой больного, затем – когда Ему открылась непроглядная тьма потустороннего мира, и вот сейчас – когда понял, что здешний мир живет во мраке и чувствует себя в нем хорошо. Против этого мира Он направляет Своего исцеленного – как провозвестника великой помощи Божьей, явленной на нем.

Если история о бесноватом рассказывается Евангелиями, вероятно, для того, чтобы позволить нам в виде исключения заглянуть в жалкий и стенающий потусторонний мир, то на примере другого случая благовестники столь же единодушно говорят о своеобразных трудностях, препятствующих исцелению.

Спаситель, взяв с Собой трех любимых учеников, взошел на гору, вероятно, не обмолвившись ни словом ни с ними, ни с оставшимися о том, что там с Ним произойдет. А произошло на той горе Его Преображение. Он имел обыкновение удаляться по ночам на гору. Так было и в этот раз. Сойдя в следующий день с горы, Он еще издали замечает явно взволнованную многочисленную толпу, собравшуюся вокруг Его учеников. Народ спешит навстречу Ему, чтобы ускорить Его приход, и Он, вкусивший на горе славу Небес, вновь погружается в бедствия земной жизни (Мф 17:14 и далее; Мк 9:14 и далее, Лк 9:37 и далее).

Некий муж умоляет Его взглянуть на своего больного сына. Его недуг удивительно напоминает нынешнюю эпилепсию. Однако мы имеем право отождествлять эту болезнь, коренящуюся в телесной жизни человека, с тем, что проявилось на мальчике. Перед девятью учениками, к которым в отсутствие Спасителя и обратился со своей просьбой муж, неожиданно встала задача, явившаяся испытанием их веры, решить которую, к сожалению, они не были в состоянии. Они должны были верить: во-первых, властелином и победителем здесь может быть только Спаситель; во-вторых – в отсутствие своего наставника им дана власть действовать от Его имени. Насколько сложна была эта задача для них, нам сегодня судить нетрудно, поскольку и мы постоянно оказываемся в такой ситуации, когда в отсутствие Иисуса вынуждены действовать Его именем. Испытание веры было тем сложнее, что их маловерие принимало вид скромности: дескать, трех «старших» учеников с нами нет, а мы всего лишь «младшие». Но они понимали, что задача неумолимо требовала решения. Как жалко это выглядело, когда то один, то другой робко пытался прекратить действие темной силы, и было совершенно очевидно, что все это обречено на провал из-за их малодушия. И сегодня есть люди, которые не имеют полномочий учеников Иисуса, но, прикрываясь Его именем, осмеливаются повелевать этими силами. Нетрудно представить, как потешалась над учениками власть тьмы и как все сильнее буйствовал мальчик. Когда же со своими советами, если не с упреками, вмешались книжники, обвиняя собравшихся: «Вот к чему приводят ваши дерзкие надежды!», ситуация стала невыносимой. Отца мальчика явно разочаровали неудачные попытки, и в нем уже поднимались недоверие к Иисусу и сомнения в Его силе. Однако, когда Спаситель стал его подробно расспрашивать о болезни мальчика, он описал Ему все и, закончив свои слова просьбой о помощи, не преминул добавить: «Если что можешь». Его отчаяние достигло предела, и он уже почти не сомневался, что перед ним власть, с которой никто из живущих на земле справиться не может. Он будто заранее извинял Спасителя, давая Ему понять, что даже если помощь не придет, он в Его доброй воле нисколько не разуверится. Вспомним, что от прокаженного мы слышим иные слова: «Господи! Если хочешь, можешь меня очистить».

Спаситель оказался в сложнейшей ситуации, недоступной нашему пониманию. Если у просящего нет веры, Он не может и не хочет помочь, тут он бессилен. Так и хочется сказать отцу мальчика: «Бедняга, коли не веришь, не надейся на помощь». Услышь он подобное, в нем иссякла бы последняя капля веры. Но Спаситель так никогда бы не сказал. Он не погасит теплящуюся лампаду и потому переносит – так и хочется сказать «с оттенком покорности и смирения» – всю тяжесть задачи на просящего: «Если сколько-нибудь можешь веровать, все возможно верующему». Тем самым Он как бы облекает его в веру, и у отца отрока вырывается знаменитый возглас: «Верую! Господи! Помоги моему неверию!» Пока продолжался этот разговор, злой дух упивался своим небывалым триумфом, но вдруг после тех слов отца он слышит грозные слова Иисуса: «Я повелеваю тебе, выйди из него и впредь не входи в него!» Дух вновь сильно сотряс мальчика, и тот сделался как мертвый, так что многие чуть ли не со злорадством говорили, что он умер. «Но Иисус, взяв его за руку, поднял его; и он встал».

Тем девяти ученикам пришлось выслушать серьезные нарекания за свое маловерие, если не сказать неверие. «…почему мы не могли изгнать его? Иисус же сказал им: по неверию вашему; ибо истинно говорю вам: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас». Ученики не унимались, и Он дополнил сказанное знаменательными словами: «Сей же род изгоняется только молитвою и постом» (Мф 17:19–21). Любая просьба, к Богу ли, к людям, основана на предположении, что тот, к кому с ней обращаются, как-то на нее откликнется. Последний же ожидает от просящего некоего действия, которое свидетельствовало бы о наличии у него доброго намерения предпринять ради ее исполнения все возможное. Сами же исполнить то, о чем просим, мы не можем, но в наших силах сделать нечто такое, что подтвердило бы, как горячо мы этого хотим: например, чтобы избавиться от постигшей нас беды, отказаться если не от пищи, без которой нам не обойтись, то, по крайней мере, от дозволенных чувственных наслаждений. Перед лицом беды и несчастий вкушать пищу ради удовольствия недостойно. Если бы люди, молясь в уединении Богу, предстояли Ему в духе до тех пор, пока Он не исполнит просимое, то их просьбы оценивались бы совсем иначе. А то ведь можно подумать: «Не так уж они безутешны в своем горе, коли не забывают о еде». Примерно так же можно истолковать и слова Спасителя. Во всяком случае, из них можно заключить, насколько серьезно относился Спаситель к этому жалкому миру духов, как отчетливо видел различные степени проявления власти тьмы. Возможно, Сам Он, руководствуясь собственным духовным понятием о посте, не исключающем принятия необходимой пищи, постился постоянно.

Сегодня для нас наиболее поучителен именно третий случай, свидетельствующий о том, что Спаситель понимал, как далеко простиралось влияние сил тьмы, захватывающее даже область телесного.

Нас это неприятно удивляет, и, наверное, потому, что мы чего-то недопонимаем в Евангелиях или не вполне уверены в нашем толковании соответствующих мест в них. Мы считаем, что тяжесть напускаемых демонами бед определяется в основном тем, что о них думает сам больной. Не проявляется ли здесь подсознательное стремление отыскать причину прежде всего внутри своего Я? Но как только мы, следуя Евангелиям, признаем местопребывание зла за пределами того Я, иначе говоря, в области бессознательного, различие между «душевным» и «телесным» в отношении такого зла тотчас же практически теряет смысл. Есть какая-то удивительная, прекрасная тайна в том, как жизнь в нас с момента нашего зарождения строит члены нашего тела, инструменты нашего духа, – тайна, стирающая грани между духом и материей, бессознательным и целенаправленным. Иная болезнь протекает так, будто пораженный орган живет по каким-то своим законам, чуждым его природе, образующим в нем своего рода секту или государство в государстве, преследующее собственные эгоистические интересы. На то могут быть свои, так сказать, автономные причины, но вот всегда ли – вопрос спорный. Мы здесь имеем в виду случай со скорченной женщиной (Лк 13:10 и далее).

Иисус восходит на кафедру синагоги, обводит взглядом пришедших к Нему людей и видит сидящую в задних рядах женщину, «которая была скорчена и не могла выпрямиться». Есть нечто необычайно возвышенное и отрадное в том, как по-отечески заботливо смотрит на нее Спаситель, замечая волнение в ее душе, и как по-царски взирает Он на всякую дисгармонию, всякое нестроение в каждом из Своих чад, считая, что такого быть не должно. Это противоречило Его миру, Его светлым, ясным, блаженным отношениям с Творцом Небес и Земли, и Спаситель, пребывающий в славе Сына Единородного, хотел, чтобы предстоящие Ему познали на себе созидательную, освобождающую силу ее лучей. Особенно это относилось к той женщина, которая вот уже восемнадцать лет страдала от бесконечно истязавшего ее недуга. Она имела на себе «духа немощи», то есть поврежденным был у нее не скелет, а нечто другое, и это, возможно, даже влияло на ее характер и постепенно привело в такое состояние. В самом существе женщины и отведенном ей положении в обществе уже заложено то, что люди оценивают ее по внешнему облику куда пристрастнее, чем мужчину. Как невыносимо было, наверное, той страдалице ощущать постепенное изменение отношения к ней! «Я ничуть не глупее и не хуже других, почему же теперь меня сторонятся?» Это отравляет душу, лишает человека уверенности в себе, и тогда следствие неизбежно становится причиной, а причина следствием: пренебрежение угнетает, а это, в свою очередь, усугубляет болезнь. И человек начинает избегать людей. Женщина явно не осмеливалась пожаловаться Спасителю на свой недуг, вероятно, ошибочно полагая, что помочь ей невозможно, или стыдясь открыто попросить о помощи. Она смирилась со своим несчастьем, горестно думая: всем помогают, только не ей. Адресуя свой упрек неизвестно кому, она одновременно испытывала своеобразное удовлетворение от ощущения своего несчастья.

Наверное, понимая это, Спаситель и решил действовать необычным образом. Как правило, Он не предлагал Свою помощь, но здесь Его родительский зоркий взгляд увидел состояние женщины: стремление оградиться от помощи было одним из проявлений ее болезни. Каково было женщине, когда она вдруг услышала, что ее окликают по имени и приказывают: «Подойди сюда!» В последний раз ей пришлось чуть ли не торжественно демонстрировать свой недуг, которого она стыдилась, протискиваясь своей скрюченной фигурой сквозь толпу к Спасителю. Он «возложил на нее руки». Душа этой женщины, даже не просившей Его, нуждалась именно в таком сильном воздействии, подобном утешительному заверению: «Отныне ты Мое чадо». «…и сказал ей: женщина! ты освобождаешься от недуга твоего. И возложил на нее руки, и она тотчас выпрямилась и стала славить Бога». Избавившись вдруг от своего долгого недуга, она ощутила на себе Божью благодать. Нам не дано испытать то, что испытала она. Будь мы даже в том собрании, все равно услышали бы только, как она, охваченная неведомым, теплым чувством, славила Бога.

Не тронуло происшедшее лишь одного мужа – начальника (или старосту) синагоги. Он выразил свое неудовольствие, досадуя, что якобы нарушена благоговейная атмосфера, сердясь в душе, что Иисус в очередной раз прославил Себя и Того, Кто Его послал. «Есть шесть дней, в которые должно делать; в те и приходите исцеляться, а не в день субботний», – резким диссонирующим голосом прерывает он прославление Бога. Этот ключевой момент истории и побудил Луку рассказать ее в своем повествовании. После этих слов Спаситель потерял к начальнику синагоги всякое уважение. По сути, этот человек положил на одну чашу весов свою честь, а на другую – честь Бога, и его ждал беспощадный приговор, вынесенный не взирая на личности. «Лицемер! Не отвязывает ли каждый из вас вола своего или осла от яслей в субботу и не ведет ли поить? Сию же дочь Авраамову, которую связал сатана вот уже восемнадцать лет, не надлежало ли освободить от уз сих в день субботний?» Ясность и простота этих слов в сочетании с величием и простотой Божьего поступка – вот что позволило в этот раз одержать знаменательную победу. И (даже) «все противившиеся Ему стыдились; и весь народ радовался о всех славных делах Его» (Лк 13:15–17). Спаситель не случайно говорит: «Сатана ее связал», очевидно подразумевая под этим не только духовное происхождение болезни, но и то, что любые искажения Божьего творения – результат происков сатаны. Он – средоточие и корень всего отвратительного, неправильного и всего, что порождает зло. Он знал, ничто не происходит без позволения Бога, напротив, и это только еще сильнее побуждало Его вновь и вновь взывать к Нему: «Да приидет Царствие Твое!»

Еще один аналогичный пример из Евангелия (Мф 12:22 и далее) показывает нам, что физические недостатки – проявление бесовского влияния. Это рассказ о человеке, который, имея здоровые органы чувств, был слепым и немым. Совершенное Спасителем исцеление произвело на народ столь сильное, ошеломляющее впечатление, что фарисеи решились высказать Ему подозрение в исключительном преступлении и тем самым принудить Его объяснить им, как Он повелевает демонами. Последнее обстоятельство и делает данную картину достойным завершением настоящего раздела. «Не это ли Христос, сын Давидов?» – спрашивал себя народ, смутно угадывающий в Спасителе героя, который один только и принесет истинное освобождение, поскольку побеждает врагов, против которых человек бессилен и которые тем беспрепятственней правили миром, чем меньше об их существовании догадывались. А что Спаситель совсем иначе и поистине победоносно в их область вторгся, действуя именем Бога и силой света, в область, дававшую прежде пищу фантазиям лишь суеверных авантюристов, этого фарисеи словно не замечали, наверное, потому, что сами были не лишены такого суеверия. Они полагали, что владеют довольно точными знаниями об этой области, почерпнутыми не откуда-нибудь, а из библейского источника. Знали они, как им казалось, и о самом главном из бесов – «вельзевуле», чье имя напоминает Ваале, верховном божестве финикийцев; власть же Иисуса над бесами объясняли Его непосредственным общением с бесовским князем, чуть ли не пребывающим у Него в подчинении (Мк 3:22): «Он имеет в Себе вельзевула»). Таким образом, фарисеи без тени смущения следовали в фарватере суеверия своего времени, отчего и не видели в действиях Спасителя ничего нового – те же заклинания бесов, только доведенные до известного совершенства. Невозможно представить, как это оскорбило Иисуса, ибо нацелено было в самую сердцевину Его существа. Сокровеннейшая связь с Отцом воспринималась фарисеями как нечто бесовское; в доверии к Нему народа они усматривали прегрешение против первой заповеди, а в каждой Его победе именем Божьим – очередной триумф тьмы. Он же, говоря уверенно и доброжелательно, но в то же время смиренно, оправдывает Себя перед человеческими судьями, а затем, не скрывая радости по поводу одержанных побед и ободряя собравшихся, раскрывает перед ними спасительный смысл Своих успехов. И, переходя от защиты к нападению, объясняет Своим противникам, какую ужасную опасность они навлекают на себя своими подозрениями. Судя по всему, Его деяния в этой области были весьма успешными и принесли прекрасные плоды, к тому же числом немалые, что и позволяло Ему говорить об этом, как о бесспорном факте.

В этой Его речи отчетливо выражены две точки зрения: на нравственность, священное и на власть. Спаситель обходит молчанием употребительное у суеверных людей понятие «веельзевул» и тут же называет сатану – этот настоящий корень зла, средоточие всего враждебного Богу – виновником подобных явлений, придавая тем самым истинным победам над ним нравственный, священный смысл. Может ли сатана желать такого? Одним этим вопросом Он уже опровергает выдвинутое против Него подозрение.

Цели, равно как и средства, с помощью которых Спаситель их достигает, ничего общего с суеверием не имеют. Он изгоняет бесов Духом Божиим (Мф 12:28). Как часто власть нечистого духа над больными закрепляется тем приятным чувством, которое у них и возникает под его недобрым влиянием. К этой мысли приходишь, читая о первом явлении подобного рода, имевшем место в синагоге в Капернауме. И от этих постыднейших оков собственного удовольствия Спаситель избавил больного с помощью Духа Божьего, помогая ему самостоятельно победить зло. В этом контексте Он раскрывает перед нами сокровеннейшие, глубоко нравственные корни всех Своих побед, показывает их величие и тем самым побуждает нас задуматься и самим дойти до их первопричины. Он практически цитирует пророка Исаию (49:24): «Может ли быть отнята у сильного добыча, и могут ли быть отняты у победителя взятые в плен?» Этим образом Спаситель хочет сказать нам, как непросто вызволить Его народ из бедственного положения, в котором он оказался по собственной вине. Сила и власть сатаны, его право на сей народ препятствуют тому. Спаситель словно бы говорит нам: «Разве вы не видите, что сегодня впервые Моими действиями у сильнейшего из сильных врагов Божьих отнята его добыча и он даже не пытался ее удержать? Неужели сильнейший смирился бы с этим, не будь прежде того побежден и связан?» Тут явно подразумевается жестокая борьба, когда Спаситель, гонимый Духом Божьим в пустыню, Своею преданностью и любовью к Отцу, Своим абсолютным доверием к Нему от имени всего рода людского взял верх над духом. При этом любовь к Богу Он наделил только одной ей подобающими неограниченными правами. Ту безусловную Его власть над духами, которую мы, согласно их собственным высказываниям, объяснили тем, что Он – Сын Божий, Спаситель – объясняет Своей нравственной победой над ними. Абсолютная чистота Его предстояния Богу, закаленного сильнейшим огнем искушений – это и есть то, пред чьим победоносным сиянием теряют свою силу все нечистые духи. В результате Его победа стала в глазах Бога, судящего беспристрастно, еще ценнее, потому что Он обязан ей не Своим званием, а осознанием Себя Сыном Божьим. Так дух Божий, Святой Дух, побеждает власть тьмы, вторгшуюся в человеческий мир, и отныне будет вместо нее править человечеством, с благословения Авраама, которое должно пролиться на все народы.

Так Спаситель раскрыл перед ними духовный, священный характер Своих побед в свете целей, ради которых они совершались, и средств, которыми Он их одерживал. И то, какой властью Он боролся, придает им особый спасительный смысл. Мы чувствуем себя на редкость спокойно, когда забываем об этой «власти», растворяя ее в понятии «духовная сущность», пребывающем в таком случае исключительно в нашем воображении. Иисус же думает иначе: победы вызывают Его ликование. Когда Он говорит, что связал сильного, нам является в Нем Сын Давидов, который с упорством воина-героя хочет довести до победного конца последний, по сути, решающий бой и который непременно победит. Вот почему Ему так больно слышать пренебрежительные слова, сказанные о Нем фарисеями, не желающими признавать Его успехи. Эта мучительная ситуация, в которую они Его поставили, и побуждает Спасителя говорить о значимости побед, одержанных над властью тьмы. Перед ним люди ученые, и потому Спаситель одним лишь словом обнажает всю гнусность занятой ими позиции, напоминая им о строгости той власти, против которой борются фарисеи. «Перстом Божьим» (Исх 8:19) победил Моисей египетских жрецов – так они назвали эту власть.

Незавидным было положение Моисея! Бог посылал через него знамения, и чем яснее он понимал свою неспособность творить чудеса, тем сильнее надеялся на то, что каждый тотчас же увидит в них действие Божье. И тут пришли мужи, которые кое-что «могли»! Своими таинственными чарами они повторили, по крайней мере, иллюзорно то, что сделал через него Бог, отдавая Моисею должное как человеку, который превзошел их в этом искусстве. В Моисее, чьи полномочия Своими чудесами настойчиво подтверждал Бог, видели просто искусного волхва, вызывавшего у них удивление.

В подобном положении оказался и Спаситель! Ради побед, которые он одерживал в борьбе против тьмы, теперь Ему надо навлечь на Себя подозрение, будто Сам больше других погряз в служении этой тьме. Но волхвы, когда Моисей превзошел всех в чудотворении, оказались людьми сметливыми и честными, потому и признались себе и другим, что здесь это никакое не искусство их совершать. В страхе и смирении они сказали: «Это перст Божий». Словом «перст» выражено то, какое колоссальное впечатление произвел на них Бог, когда они внезапно, хотя пока еще смутно, представили себе, что это за существо. Стоит Ему пошевелить пальцем, и свершается нечто, выходящее за пределы человеческих представлений. Если даже они склонились перед действием Божьим, не имеющим целью покарать их и египетский народ, то насколько охотнее должны были фарисеи признать действие Божие, источающее одну лишь благость. «Если Я Духом Божьим изгоняю бесов, то, конечно, достигло вас Царствие Божие» (то есть снизошло на вас прежде). Он с удовлетворением перенимает слова «перст Божий», имеющие для Его побед умиротворяющий душу и вселяющий надежды смысл. «Что мы сейчас переживаем, это только начало, всего лишь легкое шевеление Его перста, придет время, и Он обнажит Свою десницу, властвуя мышцей высокой, и придет время Царства Его», – возможно, думалось Ему. Мы должны как бы вместе с Иисусом с ужасом увидеть богоудаленность и превосходство тьмы, чтобы ощутить, как восхищался Иисус той переменой в соотношении сил власти света и тьмы.

Заключая Свою речь, Иисус открывает фарисеям всю опасность той позиции, которую заняли они в отношении деяний Божьих. Как они обманывают себя, считая свое поведение «нейтральным», не говоря ни за, ни против, и предостерегает их от того, чтобы их хула Сына Божьего не превращалась в хулу на Святого Духа. Но поскольку эти рассуждения не освещают сколь-нибудь значительно вопрос, занимающий нас в этом разделе, то мы не станем их продолжать.

 

Грешники

Обратимся теперь к той области, которая больше других тревожила сердце Спасителя. Он неоднократно повторяет нам, что пришел искать и спасать заблудших и был подчинен этой задаче. Однако об этих Его деяниях, касавшихся отдельных людей и внешне не служащих Его великой цели, рассказано куда меньше, чем об исцелениях больных. По двум причинам. Первая заключалась в том, что грешники особенно не нуждались в Его помощи. Правда, тот, кто однажды увидел свои грехи и виновность, жаждет помощи намного сильнее и острее, нежели при телесных недугах. Но такое прозрение приходит непросто. Телесный недуг дает о себе знать болью, нравственный же скрыт под видимостью благополучия и удовлетворения.

Вторая причина – в свойствах натуры Иисуса. Рассказов об обращении Им грешников было мало, поскольку те по Его наставлению – «Не бросайте жемчуга вашего перед свиньями» – об этом почти не говорили. Пути, по которым Святой Дух пришел к твоей душе, надо хранить в тайне, не следует публично говорить и о своих грехах, которые Бог уже простил. А коли они прощены – зачем о них упоминать? Тем более что в красноречивом описании всегда таится некое прославление, и человек их уже не стыдится.

Поэтому Евангелия повествуют лишь о тех обращениях, которые происходили на виду у многих и были как-то связаны с иными событиями, имеющими всеобщее значение.

Что противопоставлял Иисус человеческой беде – греху и виновности в грехе? Я не вправе вторгаться в это святая святых, пытаясь как можно полнее ответить на этот вопрос. Остановлюсь лишь на очевидном.

Прежде всего, Он противопоставлял греху Свое умение прощать, и в этом Его сила, точнее – мощь. И тогда, и теперь прощение – самый прекрасный, самый великий и самый трудный поступок, который только может совершить человек. Но прощение Ему давалось куда труднее, чем нам. Ему дано видеть, сколь разрушителен грех для творения Отца – Его чад, и тем больше мучило Его наносимое ими Отцу оскорбление. Но Иисус был и есть само прощение. Потому Он и Спаситель мира, что обладал на Земле огромной духовной силой, постоянно совершающей в противовес ужасным действиям греха колоссальную работу – прощение тех, кто его ищет, кто его просит. И то была не бездушная работа принципа всеобщего прощения, а в каждом случае – труд Его души, Его духа – полная противоположность тому, как действуем мы. Прощая кому-то грехи, Он Сам становился этим грешником пред Богом, желая, как того требовало Его сердце, ответствовать за него, чтобы Отец в Своей святости Его простил. И если Его борьба с болезнью, как мы убедились, предвещала Ему претерпеть смерть, то здесь, в сражении с грехом, это видится нам еще ясней. Иисус стоит перед Отцом, приняв на Себя бремя всеобщей вины. Сам Он этого не хочет, Его сердце противится тому, чтобы это несвойственное Ему состояние вины, вопреки присущей Отцу строгой логике, уходило из Него просто так, одним проявлением ничем не обоснованной милости. Такого Он не хочет и не вправе просить. Пусть будет, что будет, все без исключения должно решаться в свете Божьем свято и последовательно, рассудительно, по правде. Поэтому Он и предстает перед Отцом грешником, ожидая прощения, а не амнистии. Прощение совершается в наказании. И «Он грехи наши Сам вознес телом Своим на древо» (1 Пет 2:24), чтобы понести наказание, которого они заслуживают.

Он никогда не прощал, прежде не обратившись к Отцу, не испросив Его согласия, а всегда в единении с Ним, скрепленном священными узами любви, – в этом заключалась великая разрешающая сила Его прощения, на этом преимущественно основывалась Его власть прощать на Земле грехи.

Говоря о том, как именно Он прощал, упомянем нечто, внутренне связанное с этим, – удивительную проницательность Его любви, способной сквозь все наслоения безобразного и неподобающего видеть в человеке доброе начало (если оно у него было), то, что позволит Ему в благоприятный момент достучаться до его сердца. «Не судить!» – вот чем была преисполнена Его душа. Не искать в человеке одно лишь злое, ничего в нем не истолковывать не в его пользу, открыть прежде основу всего – его добрую волю. Это было Его искусство, нет, это была радость Его сердца. В глазах Его окружения Он был воплощением чудесной «силы Божьей», которая их всех возвышала, освобождала, наполняла светом.

Отношение Иисуса к грешникам раскрывается в трех притчах: о пропавшей овце; о потерянной драхме и о блудном сыне (Лк 15). Он рассказал их в ответ на ропот фарисеев, говоривших: «Он принимает грешников и ест с ними». По мере того как фарисеи и их сторонники все более отдалялись от Иисуса, Его все чаще посещали и окружали «люди из народа», нередко с сомнительным прошлым («приближались к Нему все мытари и грешники слушать Его»), и это было тем более предосудительно, что никто не замечал происходивших с этими людьми изменений, тем более признаков, служивших для фарисеев мерилом благочестия. И создавалось впечатление, будто Он водит дружбу не только с раскаявшимися, но и с безнадежными грешниками. Но как отрадно видеть эту вереницу людей, тянущихся к Иисусу! Они удивительно тонко подмечали небывалое, блаженное изменение, которое происходило в том или ином человеке после общения с Иисусом. Это и влекло к Нему все больше и больше израильтян. Они жаждали обращения – и шли к Спасителю, исполненные раскаяния.

В представлении фарисеев этот класс людей был безнадежно потерянным. Спаситель не меньше, а больше фарисеев видит их порочность, и в этих притчах нисколько их не щадит и не приукрашивает, давая им образную характеристику. Но если в глазах фарисеев то были люди безнадежно потерянные, исключенные из общины праведных, то Спасителю они виделись иначе. Он старается не касаться этого различия во мнениях, иначе Ему придется обличать фарисеев в их собственной греховности, а этого Спаситель не хочет. Он только доносит до сознания человека неправедность поступка, но никогда не заставляет его ощутить вообще себя грешником – это чувство должно само пробудиться в глубинах его сердца. Иисус никогда не умалял и не принижал в глазах человека его истинно добрые намерения и поступки. Он хочет избежать малейшего подозрения в неуважительном отношении к нравственному поведению. Израиль, в отличие от предоставленного самому себе языческого мира, есть народ Божий, стадо Божие, которое Бог отчасти пасет Сам, доверяя это Своим пастырям, и строго взыщет (Иез 34) с тех из них, кто не заботится об овцах, прежде всего, о заблудших и потерянных. В этом Спаситель не расходился с фарисеями. Человек создан, чтобы любить Бога и быть любимым Им, возрастать под присмотром любящего Отца, в единстве с Его стадом. Грешник из такого единения с Отцом выпадает, становится заблудшим, потерянным, то ли по неразумию, то ли по злому произволению, подобно потерянной драхме, по вине тех, кто должен был ее хранить, или – применительно к язычникам – по вине предыдущих поколений. Но Бог его по-прежнему любит, как всякую овцу Своего стада, законную часть Его «имущества». Спаситель же оправдывает «заблудшую овцу» не с ее позиции, а как ищущий ее «хозяин» стада. Сколько сочувствия, любви и нежности в Его словах, сказанных от Себя и от имени Своего Отца! И чем сильней звучит эта обращенная к нам любовь, тем яснее открывается ее естественность всем, кто способен ее принять.

Мы чувствуем, что это Хозяин, всем сердцем радеющий за Свою овцу, Свою драхму, Свое чадо. Таков и Спаситель. Но это не укладывается в ограниченном уме фарисеев. Бог потерял не овцу, а целые поколения, не драхмы лишился, а всего Своего «состояния» на Земле – Своих детей человеческих; и, верный Своему обетованию – «Вот, Я Сам отыщу овец Моих и осмотрю их» (Иез 34:11), посылает Своего Сына с поручением отыскать и спасти овец.

Нельзя не заметить, как редко Спаситель произносит ставшую нам привычной фразу о том, что без Него все люди заблудшие. Но в этих притчах заблудшие – ничтожно малая часть, да и судя по другим примерам, Его отношение к грешникам рассматривается почти как исключение. Спаситель действует исключительно деликатно, не объявляет нашу греховность делом неисправимым из опасения заглушить в нас и без того неразвитое чувство ответственности за свои ошибки. Между тем Он, к Своей великой скорби, не сомневался в тотальности порока, и упомянутые в притчах количественные соотношения объясняются исключительно вышеприведенными доводами. Об этом свидетельствует Его ответ ученикам на их вопрос: «Кто же может спастись?» Им и заканчивается рассказ о богатом юноше с его известным обращением «Учитель благий» (Мф 19:16; Мк 10:17; Лк 18:18).

Рассказ для нас тем поучительный, что в нем раскрывается вся широта сердца Иисуса: здесь мы видим, как Он, прозревающий Своим чистейшим взглядом глубины порока, высоко почитает и ценит в человеке даже мельчайшие крупицы добра.

Перед Ним благовоспитанный, счастливый, по земным меркам, юноша, уже «из начальствующих», воодушевленный идеей добра, надеющийся узнать от Иисуса, учителя добра, как ему осуществить свои благородные устремления. «Учитель благий! – обращается он к Нему, – что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?» Спасителя такое обращение пугает. Он давно привык, что чуть ли не каждый принимает Его за обычного, хотя и возвышающегося над другими человека, и соглашается с этим, разве что особые обстоятельства вынуждают Его явить Свое истинное достоинство, тем более именно сейчас, когда Он, сгибаясь под тяжестью всеобщего греха и охваченный стыдом, предстает перед Богом за людей. «Что ты называешь Меня благим? Никто не благ, как только один Бог», – отвечает Он, не видя здесь ни малейшего повода открыть исключительность Своего положения. Что же касается вопроса юноши, то Спаситель просто указывает ему на десять заповедей, являющихся ответом Самого Бога. В основном это запреты; они называют то, из-за чего можно лишиться жизни и заслужить смерть. Особенно это относится ко второй скрижали, о которой Иисус и напоминает юноше, перечисляя ее заповеди в последовательности, наиболее отвечающей его статусу и тем искушениям, которым он чаще всего подвергается. Красть и т. п. он вряд ли будет, поэтому Спаситель на первое место ставит «не прелюбодействуй». Человек обязан хранить в своем сердце великие предостережения Бога: «не убивай», «не кради», «не лжесвидетельствуй», «не разводись с женой», ибо, забывая о них, он становится самым что ни на есть блудным сыном. Юноша отвечает: «Все это я сохранил от юности моей». Чего еще недостает ему? И что же Спаситель? «Иисус, взглянув на него, полюбил его» (Мк 10:21). Он радуется даже этому росточку страха Божьего. И, окинув духовным взором чудесное поле честной брани и благодатной победы, верный Своим словам: «Кто будет исполнять волю Отца Моего Небесного, тот Мне брат, и сестра, и матерь», проникается любовью к этому человеку. Но и он в Его глазах все же был заблудшим. Каким необъятным представляется нам сердце Спасителя! Он скрывает Свои мысли, которые нам, близоруким, могут показаться чуть ли не противоречивыми. «Как протянуть этому юноше руку, чтобы Его устремления оказались не напрасными и он унаследовал бы жизнь вечную?».

Его, каков он сейчас, иначе как заблудшим не назовешь. Правда, в нем немало и той «набожности», которую Бог до прихода Иисуса принимал как праведность. На фоне всеобщей греховности юноша ведет себя достойно, подобно сотнику Корнилию, услышавшему от Петра слово Божие (Деян 10:35): «Во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему». И как Бог оказал Корнилию Свою милость, дав ему возможность именем Иисуса достичь прощения грехов и быть спасенным, то же могло произойти и с юношей. Разве он отнесся бы так спокойно к этому слову Божьему, услышь он в Нагорной проповеди из уст Иисуса, что такое эти заповеди! Спаситель как Сын Божий одухотворен Тем, от Кого исходил закон, и Он исполнит его на земле, привлекая нас к Себе и делая такими же чадами Божьими, как и Он Сам (Мф 5:17). Но юноша и понятия не имеет, что Иисус – наша единственная надежда. Он ищет в Нем всего лишь Учителя. Может быть, на его вопрос следовало ответить так: «Всего твоего прежнего усердия недостаточно, и оно ничего не стоит, уверуй в Меня – вот единственное, что тебе поможет». Но так Спаситель никогда не скажет. Он не погасит тлеющий фитиль, чтобы потом зажечь его вновь, ибо знает, как это трудно. Подобными речами Он скорее загасил бы в нем искорку веры, а не воспламенил ее. Спаситель словно ставит Себя на место юноши, которому казалось недостаточным быть человеком честным и порядочным, отчего он и стремился подняться еще выше – но куда? И тут ему без помощи Иисуса не обойтись. И Спаситель достиг бы того искупительного единения с ним, пусть поначалу неполного, если бы принял его в узкий круг Своих учеников, которых соблюдал во имя Отца (Ин 17:12), постоянно оставаясь с ними. Именно это – Свое благодатное влияние – Иисус и предлагает юноше, осложняя в какой-то мере Свое положение, ибо Он не хотел без нужды расширять уже сложившийся узкий круг Своих учеников. «Если ты хочешь быть совершенным, – говорит Он, подхватывая его мысль, – следуй за мной!» «Быть совершенным» – не значит служить безжизненным образцом для других, это просто значит быть цельным, не двусоставным, а единым, как едино Царство Божие. Однако богатый господин, тем более богатый по меркам того времени – имением и рабами, Ему среди Его окружения не нужен. «Все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, и следуй за Мною». Именно так нужно понимать требование Спасителя. Вряд ли Он просто испытывал юношу, предлагая ему такое униженное положение, чтобы обнажить во всей наготе его мнимую праведность, впрочем, представляющуюся Спасителю не совсем уж мнимой. Его приглашение было искренним, и Он не хотел, чтобы юноша сказал «нет», а сказал бы «да», но тот, к сожалению, «услышав сие, опечалился». Его праведность на поверку оказалась пустой, более того, осознание ее и помешало ему понять все величие дара Иисуса. Юноша задумывается. Звучит заманчиво, «но как можно остаться ни с чем? кто я тогда?» – крутилось у него в голове. Так иной не лишенный благородства человек срастается со своим богатством. Молча он слушает Спасителя, молча размышляет, молча поворачивается и не спеша уходит. Что происходило тогда в сердце Иисуса? Едва ли мы способны на такие чувства.

Эту власть богатства в сердце юноши ни сияние славы Сына Божьего, ни вся полнота любви Иисуса пока еще пересилить не могут! Предельно серьезен и печален состоявшийся между ними разговор. Когда юноша уходит, Иисус оборачивается к Своим ученикам и говорит, что «трудно богатому войти в Царствие Небесное». Ученики ужаснулись от слов Его. Но Иисус продолжает: «Как трудно надеющимся на богатство войти в Царствие Божие! Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие». Тем самым Спаситель в какой-то степени оправдал юношу, показав в то же время всю серьезность нашей ситуации. Здесь вступают в противоборство два непреложных закона: с одной стороны, имущественное богатство срастается, образуя одно целое с тем, кто им или, возможно, кем оно владеет; с другой стороны, его не принесешь с собой в Царство Божие. «Услышав это, Его ученики очень изумились и сказали: кто же может спастись?», глубоко омрачив сердце Иисуса, что прежде всего и побудило нас остановиться на этой истории. Невозможное человекам возможно Богу, говорит Иисус. Но у каждого есть хоть какое имущество. Выходит, Спаситель не только считает порочность явлением всеобщим и естественным, но и отказывает всем нам в малейшей возможности спастись своими силами, выбравшись из этого состояния. «Но, – победоносно продолжает Он, – все возможно Богу». Значит, Бог, если понадобится, может не только провести живого верблюда через «игольные уши», но и совершить несравненно большие чудеса, даже ввести в Свое Царство богатого. Таким образом, наше спасение Он представляет нам как непрекращающееся чудо.

Эта история ясно показывает, как Спасителю представлялось нравственное состояние людей. Поэтому мы и начинаем ею следующий раздел, посвященный Его отношению к грешникам в конкретном смысле этого слова, и в особенности к тем, которые сами считали себя таковыми, так воспринимали и все другие люди. Данная история, равно как и следующие за ней истории, приводит нас к примечательному выводу: очевидность грехов нисколько не умаляла успеха Иисуса, а только ему способствовала.

Рассмотрим теперь отдельные картины.

Уникальной в этом роде является история о женщине, помазавшей миром ноги Иисуса. Здесь в ярчайшем свете предстает перед нами сердце Спасителя, обращенное к грешникам.

«Некто из фарисеев просил Его вкусить с ним пищи». Фарисеи были люди, конечно, своеобразные, но ведь полюбить нужно и их. Где Иисус, там и они, их ум постоянно занят Им, их мысли вертятся вокруг Него. Никак не могут они «разобраться» в Иисусе, отчего и приглашают Его в гости, чтобы наконец ответить себе на вопрос: кто Он такой? Как бы там ни было, но им приятна духовная атмосфера, которую Он придает любой компании, находясь в ней.

Спаситель никогда не отказывается от приглашений. Наверное, Он шел в гости с тяжелым сердцем, куда милее было бы Ему остаться среди Своих «младенцев». Его одолевали сомнения, но Он нисколько не сомневался, что и здесь одержит пусть малую, но победу, спасет чьи-то души.

Его встречают без радости. Иисус входит в дом с теплыми, искренними чувствами, сознавая в душе, что Он и Его любовь что-нибудь да значат, но Его обдает холодом. Спаситель ожидал от хозяина приветственного поцелуя, но подчеркнутая сдержанность подсказывает Ему, что надеяться на радушие здесь не стоит. Не предлагают ни воды для ног, ни масла для головы – никаких знаков уважения к Нему как к гостю, хотя бы в какой-то мере достойному их общества. «Не следует этих людей баловать, – так, наверное, думал Симон, – ради их же блага, пусть не забывают, кто они и кто мы; а то они того гляди перестанут видеть различия в нашем положении, чинах и образовании». Спаситель мог прощать быстро, но сейчас, будучи мудр, «как змей», Он понимает, какое преимущество дает Ему это перед хозяином, и откладывает прощение до нужного момента, когда оно будет Симону во благо.

И вот они пируют, возлежа голова к голове и ногами вовне. Неожиданно появляется главное действующее лицо этой истории – «грешница». Судя по тому, что она принесла с собой дорогое миро, женщина была не из низшего сословия, однако поговаривали о ней недоброе, упрекали в ветрености и легкомыслии. Слухи, очевидно, были упорные и не беспочвенные, отчего ей пришлось смириться с этой репутацией. В моих глазах и глазах многих других людей нет греха, более презренного и отвратительного, чем тот, в котором обвиняли эту женщину. Она терзается душой, не может больше так жить. Она слышала об Иисусе и Его милосердии, и у нее возникла жгучая потребность пойти к Нему. Но как это сделать? Она хочет произвести на Него благоприятное впечатление, оказав Ему почести, исполненные глубокого смысла, хочет помазать Его (скорее всего, голову) миром, с тайным намерением так символически выразить свою догадку, что Он – Христос. Мы видим, если можно так выразиться, всю эстетичность ее натуры, в которой угадывается дремлющее честное сердце, теперь очнувшееся и сокрушенное – и потому пытающееся любой ценой спасти ее душу. Но, переступив порог комнаты и увидев торжественные лица, укоризненные и неодобрительные взгляды (лица Иисуса она не видела, поскольку стояла позади Него, по-видимому, Он находился у стола), она замерла на мгновение, но все же наклонилась и припала к ногам Иисуса. Рассудок оставляет ее, она забывает, кем ее считают другие. Здесь, куда стремилась ее жаждущая спасения душа, у ног Божьего Посланца, призванного искать и спасать грешников, получившего власть прощать грехи, она не ощущает ничего, кроме вечности. Слезы полились из ее глаз и – о ужас – упали на ноги Иисуса! Как исправить случившееся? Женщина может их отереть только волосами, но безуспешно: поток все сильней. Она отирает и вновь орошает Его ноги слезами и вдруг, к своему изумлению, замечает, что Спаситель на нее не гневается, Он понимает ее сокровенные мысли. И тогда она, не думая, что скажут люди, совершает то, что более всего противоречит общественным нормам и добрым нравам – целует Его ноги! Но у нее есть еще нечто, чем можно загладить свою вину, – это миро, которым она щедро умащивает ноги Спасителя.

Поразительно! Оказывается, любовь Иисуса превосходит всякое разумение (Еф 3:19), и большинство нас уже почти готово принять сторону Симона. Иной на месте Иисуса счел бы своим долгом решительно и бесцеремонно оттолкнуть от себя эту женщину, отчитав ее за то, что она не к тому обращается и не к тем людям пришла, что следовало бы прежде научиться себя вести. А может быть, на месте Симона, зная ее репутацию, мы попросту указали бы ей на дверь?

Но любовь Иисуса, ищущая человеческое начало души, необъятна и проницательна. Он не замечает ее неловкостей, Он видит лишь смятение ее души, искреннее осознание собственной вины, знает, что ее чувства лишены всякого лицемерия. Но что, в конце концов, наше самоуничижение по сравнению с прощением, однажды осеняющим нас своим ярким светом! Дух человека нуждается не только в карающем кнуте, но куда более – в пище, усладе, утешении. Женщина почувствовала, что прощена, ощутила Его милость, Его священную любовь. Вся ее беда заключалась в том, что дары любви и способность ее воспринимать, изначально вложенные Богом в наше сердце, она растратила попусту, получив взамен одну лишь грязь и прах. Внезапно она ощутила нечто, исходящее из ее родины, – отеческую любовь, и в ее сердце вспыхнула детская любовь к Своему Отцу. Как удивительно хорошо стало у нее на душе! Она, конечно же, приготовилась к суровому суду, но здесь – у ног Иисуса – с нее как бы рукой самого Отца была снята вся ее вина перед Богом, смыт весь ее позор перед Ним, она вновь стала Его чадом, Он принял ее.

Теперь весь позор ее греха был на Иисусе. Такое поведение увязывалось с характером греха, запятнавшего репутацию женщины, и именно поэтому снисходительное отношение Иисуса, не остановившего ее, могло быть истолковано весьма превратно. Этим Спаситель как бы принял на Себя весь позор греха женщины.

Он мог Себе это позволить. В Своей чистоте и святости Спаситель несомненно превосходит Симона, но в глазах этого человека Он низко упал. Вопрос, не пророк ли Иисус, остававшийся для него открытым до сего момента, отныне решен. «Знал бы, что это за женщина, обошелся бы с ней, как подобает (то есть грубо отверг бы ее). Но добродетельным Его признать можно, ведь, судя по всему, Он не знает, кто она. Тогда какой же Он пророк?» «Симон!» – окликает Его Иисус, понуждая отвлечься от подобных размышлений, чтобы теперь на нем явить свою спасительную любовь. Он задает ему задачу в духе восточной игры в загадки, но в понимании Симона «слишком уж» легкую для таких мужей, как он. Симон, конечно же, быстро и уверенно отвечает на нее, даже не подозревая, что этот, как ему кажется, «не слишком остроумный» вопрос непосредственно касается его самого. Именно сейчас любящая мудрость, о которой говорилось выше, и должна была пустить спасительную стрелу, чтобы она непременно попала в цель. «Видишь эту женщину?» – указывая на нее, спрашивает Иисус Симона, который до того ее как бы не замечал, отчасти по причине смущения, отчасти из чувства такта. И Спаситель дружески, но излагая все, как было, ничего не упуская, напоминает ему, как он, хозяин, встретил своего гостя, не в пример этой женщине. В Его словах – ни капли осуждения или порицания, лишь высвечивание того, что скрывалось во тьме. Муж осознавал в душе свое полное поражение, и тем сильнее, чем приветливей и снисходительней говорил ему Иисус. На первый взгляд Он перечислял сущие пустяки, ничего порочного в них не было, но они рисовали его внутреннюю жизнь или, вернее, ее пустоту! И в каком сиянии представала теперь та женщина, с ее странным, противоречащим всем нормам приличия поведением! Оказывается, у человека есть еще нечто, которое скрыто во тьме под мнимой добродетельностью, – сердце. Людей такого типа обычно называют рассудочными, но ими руководит отнюдь не «рассудок», а скорее «смерть». И тут Симон начал смутно осознавать, что у Бога в известном смысле тоже есть сердце, для которого мертвый формализм ничего не значит, что наше отношение к Богу прощающему может быть проникнуто безмерной теплотой и самыми искренними чувствами. Выходит, у нас смерть, а у Иисуса – жизнь? Наверное, в ту ночь Симону не спалось, ему то и дело грезились весы, на которых в Иисусовой притче взвешивались два должника. И под утро, безмерно благодарный Иисусу, он с облегчением вспоминает Его слова: «Но как они не имели чем заплатить, Он простил обоим».

Эта история внешне напоминает другую – о женщине, уличенной в прелюбодеянии (Ин 8:2–11). Перед Ним также женщина, и фарисеи тоже здесь. Разница, и существенная, в том, что пришла она к Нему не по своей воле и, стало быть, вряд ли настроена слушать Его.

Иисус немало опечалился, когда фарисеи «привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии». Врач, любящий свою профессию, часто не может скрыть свою радость, когда ему неожиданно приносят тяжелого больного, ему «интересен» подобный случай. Но мы не осуждаем его, зная, что это нисколько не исключает искреннейшего сочувствия к больному. Понятна нам и радость собирателя насекомых или минералов, увидевшего изумительный экземпляр или ставшего его обладателем. Но в данном случае нам неприятны эти мужи, так радующиеся неожиданной возможности решить для себя «юридический вопрос». Обычно люди стыдятся обсуждать публично подобный грех, но фарисеям сейчас важнее теория, и в своем усердии они о всяком стыде забывают. «Взятую в прелюбодеянии» триумфально приводят к Иисусу. Не будь Его, ничего интересного в этом случае для них не было бы. «Наконец-то у нас есть повод либо опровергнуть «туманные принципы» и «чрезмерное добродушие» Иисуса, показав всем опасность первых и ложность второго, и пригвоздить тем самым Его к позорному столбу».

У них сейчас нет ни стыда, ни такта, чем они, сами того не замечая, даже кичатся, и это красноречиво говорит Иисусу, сколько было в их жизни темных моментов, сделавших их такими, какие они есть. И вот эти стражи добродетели перед Ним, оправдывающим (в их понимании) человеческие грехи. Ему стало больно именно за них. Должен и может ли Он защитить эту женщину? Ради нее самой – не может, ибо еще не знает, чего она просит у Него – прощения от Бога или всего лишь избавления от людского наказания, ведь женщина пришла к Нему не по своей воле. Ради ее обвинителей тем более не может – сейчас, как никогда, Он не должен предстать перед ними тем, кому грех менее отвратителен, чем им. И Ему вновь открывается бесконечный мрак, окутавший Его оппонентов. Их ум пронизан абстрактной моралью, она для них превыше всего и в то же время по сути совершенно им чужда. И Он решается пробить брешь в этой цитадели мрака. Но как? Если бы тотчас же сказал им ту хорошо известную нам фразу, глядя по обыкновению в глаза, то они не вынесли бы такого унижения и предпочли бы «в интересах доброго дела» солгать. Желая облегчить их положение, Он принимается набрасывать «план кампании» и, склонившись по-мальчишески, чертит в рассеянности или собираясь с мыслями «перстом на земле» какие-то фигуры или буквы, «не обращая на них внимания», очевидно мысленно прося Отца, чтобы Он хоть немного успокоил тем временем их разгоряченные души. Он выглядит смущенным, даже несколько растерянным, словно не знает, как Ему быть. Но фарисеи не унимались и «продолжали расспрашивать Его». И тут «Он, наклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось в нее камень». И опять, «наклонившись низко», продолжал Свое занятие. Если бы наклонился в первый раз только сейчас, то они разгадали бы Его намерение – не наблюдать за их реакцией, а поскольку Он лишь продолжает свое прежнее до тех слов занятие, то не замечают. Так Иисус, движимый любовью, весьма остроумно помогает им сохранить собственное достоинство, будто не замечая их самоунижения и давая им возможность испытать его сполна.

И вот каждый из них остается один на один с этими словами Иисуса, тут же низводящими каждого с туманных высот теории на суровую почву действительности. Теология исчезла, пред их внутренним взором одно лишь Я с его грехами: «А каков ты?» Именно этот приводящий в трепет житейский вопрос и есть доминанта всей сцены. Что творилось в их душах! Но Иисус победил.

Взоры «последних» обратились на «старших», людей авторитетных и солидных, надеясь найти в них поддержку; нужно что-то делать, но что? И тут «один из них» по неизвестной причине удаляется. Он и не подозревал, что другие не лучше него. Воспользовавшись кажущейся рассеянностью Иисуса, он потихоньку удалился, повергнув тем самым в ужас другого. «Как, он уходит? Тогда пойду и я». И они, один за другим, уходят.

С каким нетерпением ждал Спаситель ответа! От Него не укрылось, что на этот раз Его слово возымело действие. И когда Он наконец поднялся, то увидел перед собой одну лишь «женщину, стоящую посреди». Какого страха натерпелась она! Требование явиться к фарисеям прозвучало для нее подобно внезапному смертному приговору. Понятно, почему она, увидев, как ретируются один за другим ее обвинители, испытала некое облегчение, ведь они обошлись с ней так грубо. Но страх до конца не оставил ее, ибо она не знала, что решит Иисус, ничего не сказавший пока о том, как поступит Он.

Он обратился к ней не как священник, пекущийся о душах своих прихожан, а сказал, будто разрешая юридический вопрос, с которым к Нему обратились: «И Я не осуждаю тебя», но в то же время предостерег: «Иди и впредь не греши!» Прощения греха перед Богом Он не произнес, к тому она Его не побудила.

Между тем фарисеи стали постепенно возвращаться. Ведь каждый удалился «совсем по иной причине», и чтобы в этом убедить других, ему пришлось вновь появиться здесь. Но их отношение к Иисусу, да и друг к другу, было уже совершенно иным. Они только что молча признались в своих прегрешениях и больше не скрывали перед Ним, что у каждого есть свой тайный грех, своя вина, еще не до конца, мягко говоря, осмысленная. Спаситель мог теперь надеяться, что они наконец поймут, как Он сострадает им, отчего и произнес те знаменательные слова: «Я – свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни». Будто Он вновь отчетливо увидел, что мир во тьме и свет только в Нем, у Него и через Него.

Спаситель, очевидно, надеялся этими словами достучаться до их сердец, но напрасно: господа фарисеи полностью очнулись, пришли в себя, и учение, система, теория вновь стали для них превыше всего.

Впрочем, я обязан уведомить читателя-теолога, что считаю эту историю вполне достоверной (Ин 8:3–11). В древних рукописях ее нет, но она с давних пор присутствует в солидных, хотя и более поздних рукописях и переводах. Стало быть, эту историю, если она все же подлинная, в древнейшие времена вычеркнула весьма влиятельная рука. Сегодня большинство ученых находят ее слог отличным от манеры изложения Иоанна и потому считают ее более поздней вставкой. Не претендуя на сколь-нибудь компетентное суждение, все же рискну высказать предположение, что это место в Библии подлинное, то есть написано Иоанном, и было удалено из-за непонятных фигур, которые чертил Иисус. В этом усматривалось некое неуместное таинственное действие, на грани суеверия, а потому совершенно недостойное Иисуса. За всю историю христианства было высказано немало самых удивительных предположений относительно этих фигур: что же писал Иисус? Скорее всего, ничего. Мне легче представить себе, что данный фрагмент удалили, нежели вставили. Отсюда и разнобой в орфографии. Вероятнее всего, это обратный перевод с некоего перевода на семитский язык, что и породило путаницу с падежами, когда, к примеру, вместо винительного падежа стоит именительный, а то и дательный.

Один из доводов против подлинности этой истории (на мой взгляд, совершенно необоснованный) – нарушение ею логики повествования (!). Однако подобного рода толкователи не замечают, что здесь, по сути, осуждается не столько женщина, совершившая прелюбодеяние, сколько фарисеи, «обличаемые совестью», и никакой казуистики в словах Спасителя нет.

Образ Иисуса дополняют картины Его обращения с грешными мужами. Мы видели, что Он мягко и тактично обошелся с женской душой, избавив ее от тяжести греха, но как Он станет действовать, чтобы расположить к Себе не столь податливое сердце мужчины?

Это мы узнаем на примере двух историй – о Закхее и разбойнике. Первая для нас особенно интересна, поскольку Закхей из мытарей – сословия, к которому у Иисуса было особое отношение. Как это происходило в конкретном случае, мы сейчас и увидим. Если мытари считались в Израиле чуть ли не самым презренным сословием, то разбойникам вообще не было места в обществе, как и всяким другим преступникам. Именно поэтому его обращение явится достойным завершением настоящего раздела, как воскрешение Лазаря – предыдущего.

Закхей был начальником мытарей – должность необычная, нигде в истории не упоминаемая. В Иерихоне она появилась из-за приграничного расположения города, но более всего – благодаря изготовлению знаменитого бальзама, которое приносило жителям немалый доход. Закхей был богат и, конечно же, по-своему влиятелен. Его не чтили и не уважали, но побаивались, как человека «с положением». Услышав, что через город будет проходить Иисус, он решает во что бы то ни стало Его увидеть, просто для начала на Него поглядеть, ибо профессия сделала его недоверчивым. Однако что-то подсказывает ему: Иисус личность реальная и то, что Он говорит о Своем величии, – не пустой звук. Закхей, должно быть, был наслышан о своих «коллегах», чья духовная жизнь после встречи с Ним совершенно изменилась. В душе он хочет того же, и если увиденное своими глазами его не разочарует, то почему бы с Божьей помощью не попытаться и ему? Но как встретиться с Иисусом? Что Он ему скажет, что о нем подумает? Ответа на эти вопросы Закхей поначалу не знал. Первая сложность: улица полна народа. Деревья оккупировала разлюбезная молодежь; и он присоединяется к ней, забравшись на дерево, – поступок смелый и достойный похвалы, если представить себе, сколько нелестных замечаний по своему адресу услышал этот «богатей», ожидая на дереве Иисуса.

В листве сверкают его глаза, внимательно следящие за приближающимся Иисусом. Их взгляды встречаются. Иисус, должно быть, уже слышал о нем. В многочисленных бедствиях, на которые жаловались люди, изливая Ему свою душу, чаще всего виноваты были деньги. А когда жаловались жители Иерихона, то в рисуемых ими картинах нужды и забот на заднем плане, подобно злому року, порой возникала мрачная фигура начальника мытарей Закхея, и Спаситель, должно быть, часто и подолгу, скорбя о нем, молился за него. И надо же! На Него с дерева неотрывно смотрят глаза этого человека, напуганного и смущенного взглядом Иисуса. И Спаситель сразу понимает, что происходит с ним, ведь не из любопытства же он залез на дерево.

Как бы в тот момент на месте Иисуса подумали мы? Возможно, так: «Тебе самое время одуматься, но мирного согласия со Мной придется подождать! Прежде надо серьезно поговорить». Но у Спасителя все не так. Он словно не замечает всей значимости поступка Закхея, говорящего Ему о том, какой час пробил в его сердце, и заранее, насколько возможно, прощает мытаря. «Я его больше от Себя не отпущу», – думает Спаситель. О, чего стоили бы наши устремления к Нему, если бы Он не делал всегда несколько шагов нам навстречу. «Закхей, сойди скорее, ибо сегодня надобно Мне быть у тебя в доме», – окликает Он его. Своего рода жертва, шаг, можно даже сказать, рискованный. Народ, уже почитавший Иисуса, но еще не в меру Его духовной высоты, был немало удивлен, люди подумали: «Сейчас Он со Своим безмерным добродушием потерпит полный крах; уж Закхей-то Ему скажет, кого он хочет видеть у себя в гостях, а кого нет». Такое суждение было вполне резонно: знали, что дом, открывший свои двери Иисусу, надолго становится местом паломничества для всяких нищих, больных, безумных и т. п. Но тут произошло иначе. Каково было Закхею вдруг услышать свое имя, прозвучавшее подобно зову Доброго Пастыря к Своей потерянной овце, к его сердцу, когда Иисус не кому-нибудь, а ему предложил Свою дружбу! На него низошло Царство Небесное. То было не просто Его обращение в веру, нет, к нему явилось само Царство Небесное. Иисус – значит победа, теперь это Закхей познал на себе. «И он поспешно сошел», чтобы с радостью принять своего «гостя». Странная картина: маленький, почтительно согнувшийся человек, внешне смущенный, но ликующий в душе, приветствует Иисуса. Ангелы на Небесах пели о покаявшемся грешнике, на Земле же свершился великий поворот к вечному спасению, и произошел он так просто и естественно, будто встретились два хороших знакомых и один пожелал прийти в гости к другому, на что тот ответил благодарным согласием.

Вокруг начинается ропот. Кто-то из жителей Иерихона уже не раз наведывался к Иисусу в далекую Галилею, и теперь они надеялись увидеть Его у себя, среди своих, показать Ему свое жилище, малышей. И вот теперь – кому достается сей счастливый жребий? Этому богатею! А что Закхей богат, тем хуже для Иисуса; впрочем, побывать у богача в гостях – дело приятное, есть чем усладиться.

Теперь весь грех и вина Закхея лежали на Иисусе, выказавшем ему Свое доверие и прощение. Закхею – честь и мир, Иисусу – позор и упреки.

Сильнее всех ощущает это Закхей: «Предложив мне Свою дружбу, Иисус покрыл Себя позором, да, похоже, Он дал маху. Но ведь на самом деле это не так; тут народ ошибается, но на то у него есть полное право. Я бы и сам не поверил в собственное обновление, если бы действительно не стал, как это ни удивительно, совсем другим человеком». Закхей чувствует: теперь его черед что-то сделать, чтобы спасти честь Иисуса. Слова, уверения, клятвенные подтверждения, что он теперь совсем другой, ему в этой ситуации противны, он – человек деловой, и «сентиментальничать» не в его духе. Доказывать нужно на деле. И «Закхей же, став, сказал Господу: Господи! половину имения моего я отдам нищим, и, если кого чем обидел, воздам вчетверо». Последнее он произнес, преодолев и смирив себя, ибо сказать «я тебя обманул» весьма непросто, может вызвать негодование обманутого, каким бы заманчивым ни казалось предлагаемое возмещение. Но сердце Закхея побуждало его исправить свои грехи.

И все подивились, как переменился Закхей, и радовались тому, с какой смелостью он ринулся на идола, которому прежде служил. Но были, наверное, и такие, кто прежде судил этого «грешника» вместе с другими, не жалея бранных слов, а теперь, к своему сожалению, никак не мог припомнить ни одного случая, когда бы их обманул Закхей.

Сам же Иисус ожидал от Закхея действий, еще более Ему отрадных, а пока сказал: «Ныне пришло спасение дому сему, потому что и он сын Авраама». «Негоже нам, сынам Авраамовым, так уж безоговорочно отвергать другого сына Аврамова, как вы поступаете с мытарями», – звучало в Его словах, призывавших в то же время каждого из тех сынов: «…оставь все сомнения и приди ко Мне!» «Ибо Cын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее». Наша потерянность была и есть единственная и достаточная причина, почему Он ищет нас.

И наконец, последняя картина, способная тронуть любое сердце: умирающий Иисус протягивает в духе (телесно Он этого сделать уже не может) руку спасения (Лк 23:39–43). Картина, открывающая глаза на многое. В положении разбойника, распятого на кресте, оба зла, о которых мы говорили выше, – грех и смерть – примиряются друг с другом, смерть, от которой не может или не хочет избавить его Спаситель, ждет и Его Самого. Помощь, обещанная Им разбойнику, ждет его в мире ином. Разбойник – единственный из людей, кому Спаситель ее обещал, и то, как Он это сделал, приобретает для нас особое значение.

Слов ободрения мы от Спасителя не слышим, достаточно весомых причин на это нет, а просто так Он никогда не говорит. Но Его положение уже было проповедью. Иисус теперь и Сам такой же, Богом покинутый человек, и единственное, что Ему осталось на Земле, это испытать муки распятия на кресте. Теперь Он должен страдать и страдать. Но с какой поразительной кротостью и покорностью переносит Он те муки. Иисус внушает этим доверие своим товарищам по несчастью, ибо они видят, что Он переживает за их судьбу не меньше, чем за Свою. Всю жизнь Он чувствовал и думал не иначе, как «мы, люди», теперь же – «мы, трое». Можно ли в Его положении найти более смиренные слова, чем эти (Лк 23:31): «Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?»

Его руки простерты к ним, к ним тянется и Его сердце, и они это чувствуют. «Если Ты Христос, – начинает один, – спаси Себя и нас». Доверчивое, разумное предложение. Возможно, оно было сказано с легким оттенком сомнения, даже иронии, смущения и малодушия, чтобы на случай, если Он окажется не Христос, тотчас переметнуться на сторону злословящих. Но немного веры и доверия в их словах все же было. Да и мы ненамного дальше этой просьбы, когда повторяем: «Если Ты Христос, помоги мне выбраться из этой беды!». Как тому разбойнику хотелось избавиться от фатальной необходимости умереть – счастливый случай, который свел его на кресте именно с этим человеком. Вот и все, да, по сути, большего от такого человека мы и не ждем, хотя уже одно то, что он видит, пусть сомневаясь, в пригвожденном к кресту человеке Иисуса Христа, Победителя, значит уже многое.

Теперь послушаем нашего разбойника: «Или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то же? И мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим приняли, а Он ничего худого не сделал». Этот человек овеян дыханием вечности.

По сути, он надеется на то же, что и его товарищ: «А вдруг Иисус спасет и меня?» Но чуть позже эта надежда превращается для него в нечто иное, будто он духовно внимает то, чему учит Его удивительный сосед, ощущая уже на себе Его безмолвное благословение. И тут разбойник начинает думать о спасении совсем иначе, оставляя в итоге естественное желание – спастись от смерти на кресте, напротив, он даже хочет «страдать по делам своим», видя, как добровольно принимает незаслуженную смерть его святой товарищ по несчастью. Его не оставляет мысль, в чем поможет ему Иисус по ту сторону смерти. Но у его мыслей есть еще одно отличие: если первый сомневается в способности Иисуса помочь, то он, подобно тому прокаженному, сомневается лишь в Его желании. Величие страдальца Иисуса его потрясло, и разбойник, хотя его глаза говорят ему другое, теперь нисколько не сомневается, что Иисус и есть Христос, Победитель, и победа будет за Ним (о чем свидетельствуют его последующие слова). Он видит, он чувствует Его расположенность к себе, и она настолько потрясает разбойника, что он, выждав момент, говорит Ему: «Ты во мне ошибаешься, я, в отличие от Тебя, виновен, по делам моим и смерть на кресте». Ему было бы куда легче признаться другому, бросив ему те слова, словно грубый упрек, чем прямо сказать их Иисусу. Он, должно быть, неотрывно смотрел на Иисуса, наблюдая, какую реакцию вызовет в Нем это признание, не переменится ли Он в лице, не выкажет ли возмущения, отвращения, неприязни. Но ничего подобного он не замечает, напротив, расположение Иисуса к нему только возрастает, и он решается на свою знаменитую просьбу: «Помяни меня, Господи, когда придешь в Своей Царской власти!» К сожалению, Лютер, стараясь, вероятно, сделать текст более понятным, перевел эту фразу несколько иначе: «Когда придешь в Свое Царство». Впрочем, такую поправку пытались внести еще в древности. О Царстве Иисуса в потустороннем мире разбойник, как и никто в те времена (в особенности до Воскресения Иисуса), и не думал. Он рассуждает просто: этот Иисус победит и, торжествуя, вернется как царь, причем – и это самое главное – царь не только живых, но и мертвых. «Я должен сейчас умереть, и кто знает, в каком мрачном подземелье мне придется томиться; но когда Ты победишь, вспомни о своем старом товарище, с которым страдал вместе на кресте!»

Спаситель, конечно же, ждал такой просьбы, жаждал ее. В Его ответе – ликование и радость: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю». Его душа спасена!

Ответ весьма примечательный и поучительный, свидетельствующий о том, насколько рассудителен и скромен был Иисус в Своих ожиданиях, основываясь прежде всего на известном Ему из Библии (Ветхого Завета). Небо – жилище Бога. А что оно в то же время и жилище умерших, об этом в Ветхом Завете ничего не сказано по той простой причине, что это ни из чего не следует. Возможно, вознесение Илии – факт многообещающий, но он окружен священной тайной и нам не вполне понятен. К тому же Илия был вознесен живым, но что на небо попадает и умерший, об этом в Ветхом Завете нет и намека. Поэтому и Спаситель не мыслит попасть туда прежде Своего воскресения («Иду к Отцу Моему»). В одном Он уверен: изначальная родина человека – рай, в будущем земля, но земля преображенная, одухотворенная. Пусть рай и сделался невидимым, но по сути и смыслу, как родина безгрешного человека, он существует и поныне. «Из рая мы изгнаны за грехи, но Я хочу и могу туда вернуться, туда я возьму с Собой и тебя». Позже, воскреснув, Он обрел неизмеримо большее, что прежде и обещал Ему Отец. Но сейчас в надежде, даваемой разбойнику, Он ограничивается лишь тем, что является прямым следствием Его смерти, торжественно завершающей круговорот человеческой истории – от рая к раю.

Мы рассмотрели, как относился Спаситель к инакомыслящим, как Он учил, исцелял больных, освобождал одержимых дьяволом, спасал грешников. В трех областях – болезней, демонического влияния и греха, – взывающих к искупительной деятельности Иисуса, нам открылась их прямая связь со смертью и с потусторонним миром (в случае греха, он и есть истинная причина нашей гибели). Рассмотрение под этим углом зрения фактического положения вещей, каким его нашел вступивший на служение Иисус, проливает свет на все три области и на Его действия в них. Этим мы и завершим данный раздел.

Но продолжим мысль умирающего разбойника. Его смерть – поворотный момент в Священной истории: он последний из умерших в эпоху Ветхого Завета и одновременно первый в эпоху Нового. Его представления о потустороннем мире характерны для народа Израиля, но они уже, скорее, надежды, чем фантазия, ибо соответствовали истинному положению вещей.

Приговор Бога всем детям Адама: «Смертью умрешь» – лишил сынов Израиля, даже благочестивых, всякой надежды, и им оставалось лишь разделить после смерти участь всех мертвых и отправиться в уготованное им Богом место, называемое в Библии адом, или гадесом. К примеру, больной Давид (Пс 6:6) так обосновывает свою просьбу спасти его от грозящей смерти: «Ибо в смерти нет памятования о Тебе: во гробе кто будет славить Тебя?»

Но над этой печальной участью было вознесено обетование Божье о том, что однажды «семя жены сотрет голову змия» и будет одержана победа, отрадная для всех верующих и надеющихся, и она, завоеванная в стране живых, осенит и умерших. Этим утешается и Ламех (Быт 5:29), когда у него рождается Ной, ожидая от него утешения для всех, а значит, и для себя, хотя его уже и не будет среди живых. Уточнение «при возделывании земли» естественно для тех мужей, ожидавших всякой победы, хотя и от Неба, но на земле. О Небе как втором обиталище человека они ничего не знали. И Еноха, когда «не стало его», они представляли себе не на небе, а в раю, исчезновение которого, хотя об этом прямо и не говорится, скорее всего, связано с потопом. В то победное время Бог (Ис 65:17) сотворит новое небо и новую землю; тогда «поглощена будет смерть навеки», и благочестивые Израиля, подпавшие под власть смерти лишь на время, вновь будут свободными и поселятся в городе, которого ожидали их отцы (Евр 11:16), там будет владычествовать вечный «Князь мира», называемый в обетовании «Сыном» (Ис 9:6).

Но эта незыблемая воля Божья открывалась лишь постепенно, приобретая все более отчетливые очертания, и только немногим было дано яснее увидеть ее. Насколько это важно, говорится в псалме 48 (стихи 1–5). Люди, забывшие Бога и наслаждающиеся земной жизнью, без всякой надежды на спасение после смерти пойдут в ад (стихи 8–10). «И наутро (у Лютера «gar bald» – весьма скоро) праведники будут владычествовать над ними…» (стих 15) «но Бог избавит душу мою от власти преисподней, когда примет меня» (стих 16). Смысл тех слов по существу до конца и не понятен, но в них ясно видится надежда псалмопевца на то, что его однажды вызволят из ада и произойдет это именно в то утро, которое каким-то образом связано с победой над миром мертвых.

На него указывает и Петр, говоря о наступлении дня и восходе утренней звезды (2 Пет 1:19), дня освобождения или «откровения детей Божиих» (Рим 8:19,21), которого с надеждой ожидает «вся тварь». К тому же времени восходит и надежда, высказанная в псалме (Пс 16:15): «А я в правде буду взирать на лице Твое; пробудившись, буду насыщаться образом Твоим». Именно тогда совокупно исполнится то, чего, скорее для примера, обещал Иезекииль (16:53), а именно, что Бог возвратит «плен (погибшей) Содомы».

А посему благочестивый израильтянин умирал отнюдь не в безысходности, но в надежде и ожидании, как представлял себе и наш разбойник, уповая, что Иисус услышит его.

Но особенно ярко эта надежда лучилась в сопричастниках дела Божьего на земле, всей своей жизнью приближавших ее окончательное воплощение. В любви всемогущего Бога, которую они беспрерывно познавали на себе, им уже гарантировалась вечная жизнь. «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы» (Лк 20, 38). Иными словами, жившие в единении с Богом, даже умерев, до великой победы останутся для Него живыми. И тогда, вольный в Своих делах, Он позаботится о святых, служивших Ему.

Осознав себя вечным, Авраам, влекомый будущей наградой, отправился подобно страннику неведомо куда, отказавшись от земного счастья «на земле своей». Бог намеревался произвести от него великий народ и благословить в нем все земные племена, исходящие от него, живого, когда он уже покинет этот мир. Исав же, лишенный чувства вечности, напротив, пренебрегает своим правом унаследовать то благословение. Авраам, пребывая в стране мертвых, и после смерти оставался живым, что открывается нам в истории о бедном Лазаре и богаче. Лоно Авраамово стало островком жизни в океане смерти, убежищем для благочестивых Израиля, вместе с которыми, как представляется нам, он ожидает возвращения полноты человеческой жизни, то есть воскресения. Но ожиданию иных, по произволению Божьему, придет конец и до всеобщего воскресения, на что указывают явления, открывшиеся чувственному миру в момент смерти Иисуса и Его воскресения (Мф 27:52, 53).

Умирающий Иаков, чувствуя свое превосходство над смертью, велит ей повременить и дать ему срок, не торопясь и продуманно благословить всех своих сыновей. А затем, как и всякий намеревающийся жить самостоятельной жизнью и дальше, запрещает старшим сыновьям за их злодеяния приближаться в будущем к нему: «В совет их да не внидет душа моя, и к собранию их да не приобщится слава моя».

А то, что власть смерти имеет предел, открылось удивительным образом в вознесении Илии, ставшем неприметным поворотным моментом в Священной истории, переходом от земного израильского царства к царству Божьему и Небесному.

В этот мир, мир царства смерти и людской надежды на бессмертие, и был восставлен Иисус, который, в отличие от всех, имел Своей задачей и обязанностью победить смерть. Вся Его земная жизнь – движение к этой цели.

 

Апостолы

Служение Спасителя расширялось все больше и больше, и днем и ночью приступали к Нему людские беды, одна за другой, прося о помощи и получая ее. Но когда он думал о том, что будет дальше, Его одолевали тяжкие сомнения и тревожил тот же вопрос, который не давал покоя и Крестителю: «Ты ли Тот, Который должен прийти?» Как Ему быть? Мы видим, как нуждаются в Нем все области человеческих бедствий, но больше всего Он необходим там, где властвует грех! Однако Его помощь – не более чем исключение для немногочисленных счастливцев, она никак не отражается на жизни остальных людей. На маленьком пятачке земли, по благодатному стечению обстоятельств, возникли особые условия, но человечество по-прежнему пребывает в бедственном положении. Как помочь всем? Тем, кто так и не понял всей значимости явления Спасителя, оно могло показаться чем-то преходящим, чуть ли не случайным, о чем рано или поздно забудут, если не произойдет ничего из ряда вон выходящего, доселе невиданного. Он может в итоге остаться одним из многих, появлявшихся на земной сцене, личностью крайне важной, необычной, даже притягательной, но и только. От прожитой Им жизни, словно от камня, брошенного в море мировой истории, пойдут круги, но они вскоре исчезнут, а с ними – и память о Нем. Это сильно тревожило Его. Он знал, что Ему предстоит серьезная борьба.

Чем сильнее становился натиск бед и скорбей, с которыми шли к Нему люди, тем более росла Его неудовлетворенность таким положением. И Он сам пошел по стране, «проповедуя Евангелие Царствия (то есть: «провозглашая благую весть о Царствии») и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях. Видя толпы народа, «Он сжалился над ними, что они были изнурены и рассеянны (пребывали в смятении), как овцы, не имеющие пастыря» (Мф 9:35). Согласно притче, человек счастлив не когда он сам себе господин, а когда любим Богом, заботящимся о его благе. Как овец направляет мудрый пастырь, так человека – Небесный Отец. Но в Его представлении забота эта видима и распространяется на каждого опосредованно, через слуг Божьих. Иначе Он, жаждущий видеть все происходящее в жизни, и думать не мог. Народ – это не однородная масса, в нем благословение Божье переходит от одного человека к другому. Бог общался с Израилем через помазанников (это были священники, цари, пророки), они-то и назывались пастырями, и все даваемое Богом им, предназначалось исключительно для Израиля. Но таких пастырей Спаситель нигде не встречал, Израиль представлялся Ему некой распадающейся массой, каждая частичка которой жила сама по себе. И все же один пастырь у Израиля был – это Он Сам. Но пастырю нужны помощники и в достаточном числе. Спасителю они тоже нужны. И сейчас Он, единственный исполнитель Божьего дела на Земле, порученного только Ему, думает о бедственном положении людей изнуренных, рассеянных, униженных, которое можно и должно исправить. И Ему видится поле, созревшее для жатвы. Но разве люди созрели для покаяния и искупления? Вряд ли, Его опыт говорил Ему, скорее, об обратном. Хотя отчасти – да: теперь они доверчиво ждут от Него помощи в своих бедах, понимая при этом, что без покаяния и духовного благословения им не получить благодати, которую дает через Него Бог, спасительную помощь, струящуюся из рук Пастыря, собирающего Своих рассеянных овец.

Поражает смирение, то детское простодушие, с которым Спаситель взирает на трудность своего положения. «Почему же я один?» Кажется, еще немного – и Он перестанет понимать Отца, хорошо в то же время осознавая, что противостоит Его воле. Перед Ним – готовое к жатве поле, простирающееся во все концы земли, а его владелец посылает всего одного работника! Слыханное ли дело! «Молите Господина жатвы, чтобы выслал делателей на жатву Свою». Здесь Он единственный раз призывает учеников помочь Ему в просьбе к Отцу. Словно на Свою прежнюю просьбу Он услышал в ответ: «Хорошо, что Ты это просишь, но пока те, для которых ты просишь, того же не возжелают, об этом не может быть и речи». Действительно, просьба была немалая, и свидетельствует она не только о великом смирении Иисуса, но и о Его безмерной вере в людей или в то, что они не безразличны Богу. А просит Он не чего-нибудь, а чтобы Бог данное Ему для людей дал и другим во благо тех же людей. «Выслать делателей» не в смысле «вызвать в ком-то намерение», Спаситель и Сам мог сказать им: «Помогите мне в жатве!» Но такие жнецы только погубили бы Его дело. «Выслать» – значит «сделать орудиями Бога, наделить Его силой и властью». Отсюда и просьба – «выслать делателей», то есть дать апостолов, в которых бы действовала сила и власть живущего рядом с ними Иисуса. Событие великое и небывалое, высоко поднимающее человеческое достоинство, ощущение которого мы полностью утратили. Мы, «плывущие по воле волн» и не задумывающиеся над происходящим, считаем вполне естественным, что Иисусу в нужный момент были приданы апостолы, будто вычитали это в некоем допотопном биографическом справочнике, содержащем Его жизнеописание.

Спаситель приучал Своих учеников к тому же, что делал и Он Сам. Лука повествует о том, как Он провел всю ночь на горе в молитве к Богу (Лк 6:12). Это была вторая ночь, о которой нам рассказывает его Евангелие. Иисусу было о чем просить Отца. Вопросы и ответы, кого же «выслать» на проповедь, следовали один за другим. Вопрошая о каждом, Спаситель слышал с Небес множество «если» и «но». Однако речь шла не только о них. Посылая их в мир, Иисус тем самым выстраивал Свое дело, и оно из ограниченного местом и временем явления возрастало в нечто всеобъемлющее, охватывающее своим духовным оком все страны и эпохи, завладевающее умами живущих в них людей. Его дело обретало прочную историческую основу и ясные перспективы в будущем, со всеми его надеждами и опасностями. Так что молиться надо было о многом.

Каково было на следующее утро множеству учеников, собравшихся вокруг Иисуса, когда Он, подобно главнокомандующему, выкликал их одного за другим, пока не назвал двенадцать. «Симон», – начал Он. С каким нетерпением ожидали каждое новое имя, с каким волнением слышали свое собственное!

Впрочем, я упрощаю, исторически все происходило сложнее. О призвании апостолов и наделении их всей полнотой власти Матфей рассказывает однажды (10:1 и далее), Лука – дважды. В его изложении это выглядело так: вначале Иисус их избрал (Лк 6:13 и далее), чтобы они стали Его учениками в особом смысле и смогли, когда придет время, воспринять силу и власть, которых пока еще не имели. Он даст им это позже (Лк 9:1 и далее). Так, скорее всего, и было. Матфей же объединяет два действия Иисуса в одно, что полностью отвечает его величественной манере повествования, для которой лишь назидательные и поучительные факты имели значение, а отнюдь не исторические подробности.

А поскольку я намеревался описывать жизнь Иисуса не в строгой временной последовательности, а в ее величественном развитии, то я и позволил себе, подобно Матфею, объединить два события в одно.

Все Двенадцать и прежде были в числе Его учеников, Его последователей. Но именно этих Он послал проповедовать Царство Божие, избрав Своими Посланниками и дав «им силу и власть над всеми бесами и врачевать от болезней» (Мф 10:1). Именно силу и власть, все остальное – следствие этого (согласно греческому оригиналу). На Его просьбу «выслать делателей на жатву» Бог ответил Спасителю: «Можешь дать им от власти Своей и выслать их Сам». Итак, в них появилось нечто от Иисуса, и с Его именем они стали Его послушными инструментами.

Теперь у Спасителя был отряд помощников в Его деле исцеления человеческой души и тела, и отныне Он, этот удивительный источник безмерной благодати Божьей, изливался в двенадцать раз сильнее. Поначалу Спаситель им не поручал собственно духовного делания и полномочий на это не давал, что следует из главы 10 стиха 7 у Матфея, где под словом «проповедуйте» подразумевается «возглашайте». Всеми своими делами Двенадцать должны свидетельствовать, что приблизилось Царство Небесное и помощь Божья, которую им надлежит донести до людей, пробудит в них твердую уверенность в его близости. И каждую встретившуюся на их пути беду, от которой они избавят страдальцев, осенит свет Царства Божьего. С одной стороны, все Его дела исключительно духовного свойства были, по существу, свободным, непроизвольным служением, и Он не хотел, чтобы ученики считали, что Он «в служебном порядке» обязывает их воздействовать на души людей. С другой стороны, Спаситель пока еще не мог уравнять их в этом с Собой, не мог дать им самое главное в Его деле: «власть прощать на Земле грехи», полученную Им от Отца. Он даст ее лишь после Своего Воскресения. Власть ту Иисус принял не как обычный пастырь, а как судья или царь, которым Он станет лишь после Своей окончательной победы, которая возвратит людей к Богу.

Еще Он поручил избранным ученикам исцелять и чисто телесные немощи, наделив их даром избавлять от болезней и очищать прокаженных.

Что такое – дары Божии? Это не слепые силы природы, как думают суеверные люди. Что Иисус говорил о Себе, то же теперь относилось и к ним: «Сын ничего не может творить Сам от Себя, если не увидит Отца творящего: ибо, что творит Он, то и Сын творит также» (Ин 5:19,20). Они не хозяева тех даров, а лишь слуги Божьи.

Среди этих Двенадцати Господь явно выделял из тех, кто был с Ним раньше, братьев Симона и Андрея и братьев Зеведеевых – Иакова, Иоанна. Один из них – Андрей, исключен из ближайшего круга, и это еще сильнее подчеркнуло избранность оставшихся трех. Он не поощрял в них желания быть равными перед Ним и даже противился ему. Между собой они должны быть «братьями», но Бог устроил мир так, что даже в одном доме братья не равны, и кто из них главнее, определяется возрастом. Спаситель считал, что каждый должен оставаться самим собой, не стремясь быть как все. Он не возражал, если кто-либо из них хотел стать выше других, лишь наставлял его, как достичь цели.

Из тех троих поначалу выделяется «один из Его учеников, которого Он любил» – это Иоанн, «друг» Иисуса. Мы лучше узнаем его в том, как он повествует об Иисусе, и в передаваемых им речах Спасителя. С какой восхитительной ясностью, с каким по-детски священным трепетом он постигает глубочайшую суть Иисуса! Никто не увидел столь отчетливо Божественное в Иисусе, но одновременно и (в этом мы уже убедились) человеческое, осененное Божественной святостью. Он предпочитает молчать, даже во время Тайной вечери, не участвуя в общей беседе. Лишь однажды у него и Иакова с уст так некстати срывается негодование по поводу непризнания Его, пожелание, чтобы «сошел огонь с неба и истребил» то селение самарянское, отказавшее Ему в ночлеге, когда Он шел в Иерусалим. В его Посланиях, таких чутких и исполненных благоухания Божьей славы, немало резких высказываний против фразерства, знания ради знания, пустословия, – всего того, в чем нет и капли деятельной братской любви, наполняющей его сердце. «Ложь, лжец, лживый», – снова и снова звучат у него эти слова. Страх охватывает его при одной мысли о том, что все может выродиться в голую риторику. Иисус нарекает его и Иакова неожиданным именем – «сыны грома». Странное само по себе, оно тем непривычнее звучит в устах Спасителя. Нам было бы понятней, если бы Иисус, называя Своих учеников, обратился к Библии, а Он заимствует для них имя у природы, и это еще одно живое, свободное проявление Его самобытности и человечности. Гром – глас величественный, неизвестно откуда приходящий и прокатывающийся высоко над землей, вызывающий трепет у всех обитателей земли. Так Он подчеркивает открытость молчаливых братьев, их благоговение пред всем небесным. Возможно, Иаков был молчаливей Иоанна.

В те дни, когда дело Иисуса вызывало у людей сомнение и шло на убыль, братья Зеведеевы через свою мать обратились к Иисусу, чтобы Он позволил им воссесть подле Него в Его Царстве (Мф 20:21 и далее; Мк 10, 15 и далее). На что только не толкает людей пустое, холодное тщеславие. Иоанн опасался, что, когда победа будет одержана, Тот, «Который его любил», вознесется над ним на недосягаемую высоту и он лишится высочайшего наслаждения – не нахожу более подходящего слова! – которое испытывает сейчас, будучи тем, «который возлежал у груди Иисуса». Иисус не стал их укорять, а лишь удостоил их предельно серьезным встречным вопросом: «Можете ли пить чашу, которую Я буду пить, или креститься крещением, которым Я крещусь? Они говорили Ему: можем». Нам стыдно за их геройский ответ.

Иоанн от рождения отличался благородством и, возмужав в беспорочные юношеские годы, сразу же распознал в Иисусе Господа, предался Ему всей душой, и, неуклонно возрастая с этого момента, достиг высот духовного развития, для нас непостижимых. Я понимаю реформаторов, не ведавших той благодатной духовной атмосферы Царства Небесного, в которой жил тогда Израиль, и потому неспособных постичь, как все это многообразие идей могло уместиться в одной личности, в рамках одной жизни. И я понимаю их куда лучше, нежели иные, никогда не задававшиеся таким вопросом.

Почему Иисус возвысил среди апостолов не Своего друга, а Симона Петра? На мой взгляд, поступок самоотверженный, не случайно удививший всех. Я полагаю, что Петр был Иисусу, чисто по-человечески, в чем-то неприятен и обременителен – как некое постоянное испытание для Него. Если Иоанн весь был поглощен постижением Иисуса, стремлением проникнуться Им, то Петр «был себе на уме», и, получая вместе с другими духовную пищу от Иисуса, переваривал ее на свой лад. Ничего плохого в этом нет, но порой такая его самостоятельность оказывалась для него опасной, а Спасителя ввергала в искушение. Потому однажды Иисус и сказал ему: «Отойди от Меня, сатана! ты Мне соблазн» (Мф 16:23), то есть: «С тобой надо быть все время начеку». (Лютер даже употребляет слово Ärgernis, по сути означающее здесь «ловушка».) И к Своим словам «Не плоть и кровь открыли тебе это» (Мф 16:17), свидетельствующим о Его высоком уважении к Петру, Иисус как бы добавляет: «Но в тебе этого сразу не заметишь». Впрочем, не будь Петр именно таким, мы не услышали бы от Иисуса многих важных для нас высказываний в ответ на его слова или поступки. Ему свойственно делать быстрые выводы из возникших ситуаций или сказанного Спасителем, в особенности практического свойства, и тотчас же, без промедления, действовать, при этом нередко опрометчиво, можно сказать, непоследовательно, меняя решения, легко брать свои слова обратно, бросаясь из одной крайности в другую. Но Иисус, с Его удивительной прозорливостью, не мог не заметить в глубинах этой натуры и нечто другое, прочное как скала. Именно в таком неистовом, переполненном эмоциями сердце возникали мысли и понятия, пускавшие крепкие корни, способные и готовые выдержать бури внешнего мира.

Это проявилось как раз при решении задачи, в которой содержался весь смысл его жизни и все его божественное призвание. Тогда-то он и получил имя Петр – я имею в виду его выступление в день Пятидесятницы. Задача была не из легких. В Иерусалиме уже не сомневались, что Иисус ошибся. «Наши начальники, правда, обошлись с ним дурно, но теперь уже всем ясно, что вся эта затея – дело пустое, и нужно признать, что в главном они правы». Примерно так, наверное, думали горожане и с сочувствием смотрели на «слишком уж» торжественные и радостные лица галилеян, которые, непонятно почему, все чаще встречались в Иерусалиме. Но они-то знали причину своей радости: они видели воскресшего Спасителя, и не однажды, что может быть радостней? Но разве можно было такое рассказывать в той обстановке? Зная ее, мы по достоинству оцениваем мужественный поступок Петра. Случись сегодня нечто подобное в узком кругу, стали бы мы про это говорить? О нас бы подумали – в своем ли мы уме? Петр же это сделал – во всеуслышание, как бы «проповедуя на кровлях», открыл тайну всему народу, возгласив: «Твердо знай, весь дом Израилев, что Бог соделал Господом и Христом Сего Иисуса, Которого вы распяли». Мессия в пророчествах и в воззрениях Израиля – Последний Пророк – есть и был всегда личностью земной истории. Вот где проявился твердый и неприступный характер Петра, возвестившего начало царствования Распятого и Воскресшего.

Для этой брани духовно истерзанный и израненный Петр подходил куда больше, нежели светлый, идеальный и возвысившийся над земной обыденностью Иоанн. Кому, как не Петру, искушенному в душевных терзаниях, надлежало доверить «ключи от Царствия Небесного»? Он нам, а мы ему, куда понятней, чем иному Иоанну, окажись тот на его месте.

Желающему составить себе правильное представление об апостолах следует учесть, что они, как и все сельские жители, были внешне людьми совершенно простыми и бесхитростными. И если иной духовно неразвитый ревнитель, желая придать вес своим дилетантским поучениям, примется указывать на апостолов, дескать, и они были людьми «некнижными», то напомню ему, что апостолы не только посещали синагогу, прекрасно умевшую обучать своих подопечных, благодаря чему они знали наизусть чуть ли не весь Ветхий Завет, но главное – они постоянно и тесно общались с Иисусом, и это делало их духовно образованней всех нас.

Их духовное совершенствование в основном происходило благодаря воспитанию – не придирчивому, мелочному, а великодушному, щедрому. Однажды Спаситель порицал Своих учеников за одну только мысль, будто Он в душе укоряет их, забывших взять с собой хлеба. Но в то же время воспитание было строгим, если не сказать суровым. Все беспощадные требования, которые Иисус предъявлял к Себе, Он предъявлял и к ним, называя их не только Своими учениками, но и Своими слугами, рабами, постоянно внушая им эту мысль самым решительным образом: «Слуга не выше господина своего», «Когда исполните все повеленное вам, говорите: мы рабы, ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать». Сегодня бы нас эти слова покоробили, тогда же ничего странного в них, произнесенных Иисусом, для апостолов не было. Иначе как дружелюбным отношение раба к своему господину Спаситель не мыслит, допуская даже, что тот его любит (Мф 6:24). Он сравнивает Себя с господином, который однажды доверит рабам управление всем имением. В нашем же отношении к Богу, равно как и к Иисусу, субординация совершенно противоположная. Слуга более самостоятелен, чем раб, раб всего лишь исполняет приказания своего господина. У слуги свой расчет, свой интерес; раб же – орудие, продолжение своего господина. Сегодня слова Иисуса: «Один у вас наставник» – звучат для нас как «Нет у вас наставника». Но в самом Божественном существе Иисуса уже заложено то, что Ему и Его делу с величайшей покорностью и самозабвением служит лишь тот, кто беспорочно и полно выражает своей жизнью Его мысли, в ком нет той лакейской вольности, которая сама выбирает, что ей по нраву, переделывает все на свой лад, выставляя тем самым Божественное в Нем в чисто человеческом свете. Именно такие орудия – послушные и покорные – Он для Себя и готовил, предвидя время, когда будет отнят у них, и они Его именем и под Его невидимым руководством продолжат начатое Им (Ин 12:24–26). Но найдутся ли тогда преданные Ему рабы, которые самоотверженно, не жалея сил, продолжат Его дело, ни на шаг не отступая от того, чему Он учил.

Главным для Спасителя было служение милым Его сердцу заблудшим и потерянным, того же Он требовал в известной степени и от Своих слуг, или рабов. Евангелия (Мк 4:35 до 5:43) рисуют нам, сколь многотрудной была Его жизнь, полная событий и всякого рода переживаний. Однажды, рассказав притчу о сеятеле, Он, беспредельно уставший, вошел в лодку, чтобы поспать. Иного места для спокойного сна у Него не было, ибо, куда бы Спаситель ни направлялся, за Ним непременно кто-нибудь следовал, желая, улучив минутку, поговорить с Ним с глазу на глаз. Только Он подошел к лодке, как один книжник, воспользовавшись случаем, решил навязать Ему свое общество (Мф 8:23 и далее). Что ж тут удивительного! Побыть с Иисусом в лодке – это прекрасно! И тут Спаситель разражается известным причитанием, не без юмора высказывая детскую жалость к Самому Себе, бедному «Сыну Человеческому»: «Лисицы имеют норы и птицы небесные – гнезда, а Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову». Слова искренние, вырвавшиеся у Него под влиянием сиюминутной ситуации. Возможно, Он порой тяготился Своей бедностью, и как часто Ему приходилось отказываться от уютной постели, лишь бы день и ночь пребывать со Своими учениками, чтобы «соблюсти их во имя Отца». Возможно, и Он не был застрахован от простуды и все же спал не в теплой постели, а на холодной траве. Однако в тот момент истинная причина Его жалости к самому Себе, «Сыну человеческому», была в ином – в Его популярности у жаждущих помощи, из-за чего Ему было невозможно побыть одному, обрести покой или хотя бы найти место, где можно было бы приклонить уставшую голову. Наверное, книжник, проникнувшись пониманием, удалился, дав Иисусу возможность поспать. Но едва Спаситель заснул, как Его будят: коварная буря грозит погубить Его и апостолов. Он ее усмиряет, и вскоре они прибывают на другой берег, в страну Гергесинскую. И что они видят! Жуткая сцена! Он помогает – и вскоре весь город выходит Ему навстречу, прося, «чтобы Он отошел от пределов их» (Мф 8:34). Спасителю не остается ничего иного, как (а уже рассвело) переправиться обратно. Еще издали Он видит на другом берегу толпу, с нетерпением дожидающуюся Его, – Спасителя зовут к Иаиру!

Действительно, участвовать в Его переменчивой, многотрудной жизни непросто. Апостолы проходили школу Того, Кто имел силу и власть, Кому разнообразные скорби и беды предъявляли с каждым разом все более суровые и неожиданные требования. И они вместе, дружно, просили, искали, стучали. Вряд ли мы способны реально представить себе это. У самой жизни и ради жизни, непрестанным усилием веры, учились они постигать Царство Небесное, познавая на себе, как оно связано с землей, как и какими путями придет к людям. Спаситель был в Отце и Отец в Нем – и это наполнялось все большим содержанием благодаря бесконечному множеству задач, встающих перед Ним, в это неиссякаемым потоком вливалась жизнь, исходящая от Отца и распространяющаяся через Спасителя на других. Слова «Я соблюдал их во имя Твое» говорят о многом. Он привлек их к Себе, чтобы они в будущем продолжили начатое Им дело «во имя Его», именем Иисуса просили Отца, иначе говоря, чтобы однажды, живя только Им, теми же целями, возглавили и повели это дело в Его духе так, как Он Его видел и мыслил. Ни один купец не даст право подписи, иначе говоря, доверенность на совершение сделок от своего имени служащему, не убедившись прежде, что тот хорошо разбирается в деле и воспользуется этим правом исключительно в интересах хозяина, действуя так же, как действовал бы он сам. На мой взгляд, мы часто, недопонимая, не придаем должного значения тем великим словам Иисуса, которые явились, по сути, Его завещанием Своим Двенадцати: «Если чего попросите во имя Мое, Я то сделаю». Но прежде чем дать им такое обещание, Он их должным образом воспитал и теперь знал, что все их просьбы во имя Его будут действительно связаны с Царством Божьим и Его великими целями.

Перед ними стояла грандиозная задача, и понятно, почему к кандидатам в ученики предъявлялись такие высокие требования. Когда один из вознамерившихся стать Его учеником сказал, что прежде должен похоронить своего отца, Спаситель ответил: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие». Другому же, тоже пожелавшему пойти за ним, но с оговоркой: «Прежде позволь мне проститься с домашними моими», Он отказал: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царства Божия». Каким величием окружено Божественное, не терпящее ни малейших примесей земного, мирского, побочных целей, мнений, воззрений, замутняющих его чистоту! И тот, кто хотел служить Иисусу, должен был безоговорочно стать послушным орудием в руках Бога.

 

Что явилось плодом?

Как мы знаем, Иоанн Креститель, даже видя всю силу Иисуса, терзался сомнениями, тосковал и тревожился, отчего и обратился к Нему с вопросом: «Ты ли Тот, Который должен прийти?» С одной стороны, Иисус, понимая его тревоги, мог бы послать Крестителю утешительный ответ, ибо дела Божии, которые видели Его ученики, были безмерно велики: «Слепые прозревают, и хромые ходят, прокаженные очищаются, и глухие слышат, мертвые воскресают, и нищие благовествуют». Но, с другой стороны, то, чего Он достиг среди людей, выглядело довольно прискорбно. Его дела стали привычными. Великий призыв Иисуса «Покайтесь и веруйте в благую весть о Царстве Божьем» (Мк 1:15), по большому счету, не был услышан: ни перемены в мыслях, ни искреннего возвращения к Отцу, ни полной готовности войти в Его Царство не было достигнуто. Да, порой Он видел то прекрасное и душеспасительное, о чем нам рассказывается в притчах, например, как некто ради сокровища (Царства Небесного), скрытого на поле, или ради драгоценной жемчужины жертвовал всем, что имел; но то были единичные случаи.

Народ, живший на берегах Генисаретского озера, почитал и любил Иисуса, Его знал каждый ребенок, Он был последним прибежищем в бесчисленных бедах и невзгодах, хотя, наверное, Его великое, совершенно особенное предназначение не было им понятно. Ему охотно и благоговейно внимали, но более или менее приняли по отношению к этому великому явлению времени «определенную позицию». Неплохо, конечно, себе во благо запомнить многое из того, что так искренне и сердечно проповедовал этот любезный муж, но у Него – так они объясняли себе – есть и человеческие «слабости», к примеру, Его «сумасбродные» представления о Царстве Божьем. Лучше оставим все это в стороне. Будем держаться традиционных добрых воззрений. Его действительно порой считали «сумасбродом». Даже Его ближние однажды «пошли взять Его», полагая, что «Он вышел из себя» (Мф 3:21). А чтобы поверить в это, вспыльчивому воинственному галилеянину, иудейскому коммерсанту, было достаточно, например, таких слов: «Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую», или «Кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду», или «Не заботьтесь о завтрашнем дне». Итак, хотя люди в чем-то с Ним соглашались, признавая, что Он человек незаурядный, не видели в Нем ничего необыкновенного, доселе в истории небывалого. Возможно, поначалу их привлекла Его нравственная позиция, но она по своим грандиозным масштабам подходила лишь тому «Царству», которое Он проповедовал, но не обыденной жизни.

Этот ход событий, когда прежде радостный интерес слушателей к Нему стал угасать, Спаситель с грустью изобразил в притче о сеятеле (Мф 13:3–23), рассказав в первых трех картинах, как слово о «Царстве», принимавшееся прежде с таким восторгом и радостью, не дало ростков в сердцах людей.

Они не покаялись (Мф 11:20) (у Лютера «они не исправились», что неточно), а значит, тот великий переворот в сознании, без которого невозможно уверовать в благую весть о Царстве Божьем, в них не свершился.

Иисусу было нелегко, и Он вряд ли считал такой ход событий естественным, как это может показаться на первый взгляд. Он глубоко страдал, и больше всего – за Своего Отца. Они не придали особого значения Его чудесам, решив, что Он просто наделен «особым даром» и сотворение их – Его «специальность», и, конечно, то, что Он делает, во благо Израилю. Ему больше всего было страшно за тех, кто совершил этот грех. Если в возгласе «Горе вам, богатые!» звучало скорее Его сострадание к тем, кто своим образом жизни лишает себя Царства Небесного, то в возгласе «Горе тем, кто не покаялся!» слышится уже не только Его сострадание к тем, чей образ мыслей не изменился, но и звуки гнева Божьего, грозящего страшными бедами и скорбями необратившимся. Он сострадал, но и разделял гнев Своего Отца.

Причину этого греха Он видел в духовном наследии их отцов, что ничуть не умаляло, а даже увеличивало их вину.

Унаследованная ими вероучительная истина, откровения Божии, казалось, сделали их глухими к чудесам; им не было дела до того, что сотворил Господь с Тиром и Сидоном, которые «давно бы во вретище и пепле покаялись», если бы в них «явлены были силы», явленные им (Мф 11:21). Препятствовали их обращению и те остатки благочестия, которые, как они полагали, делали покаяние излишним. Содом, город безбожный, при виде таких чудес немедленно обратился бы, устрашившись Бога. Но эти страха не имели.

Главной причиной печального поворота в Его делах было противодействие им «специалистов», «строителей» – книжников и фарисеев (Мф 21:42). Поначалу они действовали незаметно, вроде бы оставаясь в стороне, но делали все, чтобы люди охладели к Нему. Ими руководило все более отчетливо осознаваемое раздражение к этому неуместному явлению, противоречащему всем правилам их школы. Такой кроткий и смиренный, Он ни с кем из них не считался и вел себя так, будто другие для Него ровным счетом ничего не значат – это «непростительно». К тому же они, конечно, чувствовали, что поступал Он так не из дерзости, а потому, что все так и было на самом деле, и это больше всего задевало их. Спаситель поставил их в куда более трудное положение, чем мы сегодня можем представить. Они жили только тем, что было известно им об откровениях и деяниях Божьих, случившихся в давние времена, и никак не могли взять в толк, что тогда это происходило так же просто и естественно, как это происходит сейчас у Иисуса. Но для пророка Он был слишком прост, во всяком случае, уж никак не похож на пророков древности: скорее, на обычного человека. Те, к примеру, часто получали явные, небывалые откровения, этот же никогда и не утверждал, что с Ним такое было, Он, объясняя все бесхитростно, как-то по-детски, словно говорит только что услышанное от Своего Отца. К тому же пророки близко к сердцу принимали положение дел в стране, радели за свое отечество, Он же ко всему был равнодушен; все Его помыслы были только о человеке как таковом, и, по большому счету, иного блага, нежели Царство Божие, для Него не существовало. Все прочие цели, по Его разумению, не стоили того, чтобы отдавать силы, сердце и время.

К великим мыслям Иисуса они относились заведомо отрицательно – ведь у них было «более основательное знание Священного Писания». Возможно, они считали, что Он не понимал пророков, которые, как им известно, толковали лишь о суде над язычниками. Иисус же, к их негодованию, возлагал на язычников большие надежды, можно сказать, делал ставку на них и все определеннее говорил об этом.

От сего отнюдь не «малого стада», а напротив – многочисленного, к Иисусу отнюдь не расположенного, исходило тщательно скрываемое, но упорное противодействие. Правда, фарисеи во всеуслышание заявляли, что они нейтральны и их благородная позиция – «наблюдательная», но как раз этим «благородством» немало препятствовали Ему. Да и делалось это отнюдь не из честных побуждений, о чем говорит хотя бы их подозрение, что Иисус «изгоняет бесов силою князя бесовского».

«Наблюдая», они предрекали Его делу скорый и бесславный конец, при этом тайком делая все от них зависящее, чтобы предвещаемое исполнилось в самом худшем виде.

Последствия всего этого представить себе нетрудно.

И Спаситель видел, как Его, со всем тем сокровенным, истинным, чем жило Его сердце и что было целью Его существования, все сильнее отстраняли от жизни народа, вытесняли из нее, отвергали, исключали из общества людей, создающих атмосферу своего времени, – авторитетных, образованных, живущих в городах. Понимали Спасителя лишь люди, занимавшие в обществе место незначительное, бедные, порой даже и понятия не имевшие о том, что такое благочестие.

Больше всего Спасителя удручало, что Его отвергает именно тот класс людей, который, как правило, творит историю в целом, так называемую мировую историю. «Мое дело, как дело Израиля, да и всего мира на грани краха», – наверное, чисто по-человечески думал Он. Если бы дело Иисуса потерпело крах, это означало бы гибель Израиля, гибель мира. Мир в его самом лучшем образе, сулящем столько надежд, – Израиль, наследовавший библейскую веру, Его и отверг, а вместе с Ним он отвергал и то невиданное искупление, которое было уже совсем близко и могло совершиться во всем своем великолепии. Для мира как такового это означает суд, гибель; но Спаситель не отступится от Своего дела, Он готов погибнуть ради спасения мира. И Ему видятся первые всполохи приближающейся смерти.

Это тем более глубоко тревожит Спасителя, что в том явлении Ему открывается нечто неотвратимое, неумолимо надвигающееся на Него. Он чувствует, что в этой самоуверенной духовной среде, кичащейся своим высоким мышлением, благонравием и даже верой, прикованной в то же время к земному, мирскому, опутанной уже пустыми традициями и скрыто от этого страдающей, в этой среде безраздельно властвует тьма, и ее власть продлится еще долго. Тьма эта – узы смерти, опутавшие их мысли, крепость, пока неприступная, закрывающая путь продвижению Его духа.

«В то время, продолжая речь (в ответ на собственные мысли. – Ф. Ц.), Иисус сказал: славлю Тебя, Отче, Господь неба и земли, что ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам. Ей, Отче! ибо таково было Твое благоволение (то есть решение. – Ф. Ц.)» (Мф 11:26). «В тот час возрадовался духом Иисус», говорит Лука (10:21), ибо Ему открылась воля Божья, и Он, восхищенный этим, возносит молитву Отцу. Так тому и должно быть, «умные и разумные» Ему все бы испортили, затуманив чисто Божественное, очеловечив и огрубив его. Только чисто Божественное поможет нам, и оно должно прийти через слабых, с тем чтобы в нас, на нас и среди нас являл Себя только Отец и больше никто, заполняя Собой всю нашу жизнь без остатка. «Все предано Мне Отцем Моим» (Мф 11:27). «Не быть на Земле другой силе, которая помогала бы Мне, воплощала вместе со Мной или Я вместе с ней волю Отца. Задуманное Отцом чисто и безгрешно, едино по существу, и придет в этот мир через Меня».

«Никто не знает Сына, кроме Отца», и им, рассудительным, простительно не знать, как быть со Мной. Отец утаил от них, кто Я. «Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть». Выходит, Отец от них еще более скрыт, чем Сын, и Сыну суждено открыть Его им.

«Труждающиеся и обремененные», пьющие одни лишь «дрожжи из чаши опьянения» мира (Ис 51:17–22), телом изнемогающие от нужды и притеснений, душой же – от предписаний фарисейской набожности, желающей служить и Богу, и мамоне, – вас Он зовет к Себе. Они, уставшие от жизни, бегут из этого покинутого и отвергнутого Богом мира, словно с тонущего корабля, плывя ко Мне. «Возьмите иго Мое на себя!», «Мое иго, – мог Он сказать, – Мой Отец». «Отец – в Нем все Мое счастье, все Мои добрые дела, – вот что такое Моя несвобода и Мое предназначение. И это иго возьмите на себя, чтобы беспрекословно, с полной верой и покорностью предать себя Отцу. Помогайте Мне творить, исполнять волю Отца, возжелавшего спасти мир! А для этого «научитесь от Меня»! Не напускайте на себя суровость, называемую обычно твердостью характера, и высокомерие, отличающее тех, от кого Отец скрыл, кто Я! Будьте такими, каков Я всегда и даже сейчас, когда Мое положение не из легких, – кроткими и смиренными сердцем! Всегда отвергнутыми, беспредельно уступчивыми, среди людей самыми приниженными и ничтожными – и тогда нас никто не победит, победим мы».

С этого момента мы все чаще слышим от Спасителя слова о некоем долгом развитии, предстоящем Его делу на Земле, ради которого надлежит погрузиться в глубины духа. Царство Небесное словно бы отступает, пока что дух мирской победил, не приняв первого призыва Иисуса ко всему народу и его вождям. Оставляя передовые рубежи народной жизни, оно уходит вглубь. Оно затаится в «младенцах», которые – «малое стадо», но им благоволил Отец дать Царство, власть (Лк 12:32). Оно, подобное горчичному зерну, кажется поначалу таким незначительным, но в будущем его благодатная власть распространится на весь мир. Они – закваска, распространяющаяся среди прочих людей, их узнают, но не как некую группу, замкнувшуюся в себе, а как тех, кто помогает всем и каждому в любом добром деле. Их действие скрыто, они сами его не познают, но постепенно, незаметно поднимется, «вскиснет» все это вязкое тесто, называемое миром.

Широкий и глубокий взгляд на историю развития дела Спасителя открывает нам притча о прорастающем семени (Мк 4:26–29), в которой впервые звучит мысль о том, что дело это завершится и без Его нынешнего участия. Он (или через Него Отец) землевладелец, засевающий Свою «землю» – нашу планету. Посев тот Он совершает всеми Своими делами. Выполнив его, Он передает начатое Им земле, чтобы она делала с этим то, что захочет. Но Ему не следует беспокоиться, ибо Он верит в силу семени. И сила в нем есть. Так начинается самостоятельная «христианская история», или «история христианства». Восходя по ступеням развития, она постепенно пройдет их все ступени и достигнет совершенства. Когда же урожай созреет, Он «пошлет серп, потому что настала жатва».

Наглядно картину тогдашнего положения и настрой Иисуса дает притча о сеятеле (Мф: 13; Лк: 8). У Луки читаем, как Он, проходя берегом озера в сопровождении Своих ближайших учеников и учениц, собрал вокруг Себя «множество народа» из городов и близлежащих селений. Видя перед Собой такое скопление людей, Иисус, желая придать собранию порядок, «вошел в лодку и сел; а весь народ стоял на берегу», отделенный от Него водой на подобающее расстояние. И Спаситель говорил им.

Он рассказал им притчу о сеятеле, скорее всего, одну только ее. Собранные в главе 13 Евангелия от Матфея притчи не соотносятся с теми обстоятельствами, при которых каждая из них была произнесена.

Притча о сеятеле передает общее настроение Иисуса, то, как Он воспринимал Свое теперешнее положение. Большие собрания людей Его утомляли; эта суета без внутреннего возвышения духа Его тяготила, грозила опасностью сделать из Него некую достопримечательность, сотворителя чудес.

Слова, которые произносит здесь Спаситель, полны грусти, жертвенности, мудрой любви.

Обычно такой наплыв людей оказывает благотворное магическое воздействие на оратора, да и на самих собравшихся. Многочисленность толпы служит для нее самой некой гарантией величия ее героя и значительности встречи с ним. Нечто похожее испытывает и сам герой. На самом же деле все это недорого стоит, если вообще чего-то стоит, хорошо еще, если люди, вернувшись домой, не возомнили себя способными к тому, к чему они вовсе не пригодны, но к чему их призывал оратор.

Печали полны слова Спасителя, произносимые словно сквозь слезы.

Он сеет слово, но что будет с этим семенем? Где принесет оно плод? Он, конечно же, завершает Свою речь мыслями о победе, но еще больше в ней сострадания к тем многим, слушавшим Его слово без всякой пользы для себя, а то и себе во вред.

Но оно исполнено мудрой любви и жертвенности. И те мысли, которые мы, узнав трактовку, тотчас улавливаем в Его словах, Спаситель изложил настолько завуалированно, что их не заметили даже Его ученики.

Почему? Когда люди слушают «слово о Царстве» только с тем результатом, что описан в трех первых картинах притчи, то услышанное идет им, а возможно, и Царству Небесному, только во вред, ибо они говорят, поступают и участвуют в богослужениях, воображая, будто находятся в общении с Ним. Но от такого самообмана больше, чем от прежнего наивного недомыслия, черствеют их сердца, и это препятствует истинному покаянию.

Не желая допустить этого, Спаситель говорит так, чтобы «грубые» сердца ничего из Его речи не поняли, а более «чуткие» сердца восприняли Его слово о Царстве. Он словно жертвовал Собой, ибо недостаточно чутким сердцам Его слова сейчас казались на редкость малозначительными, и слушать их дальше им не хотелось.

Большинство толкований нас только смущают, не давая самим верно оценить первое впечатление от слов Иисуса.

Все три повествователя единодушны в том, что Иисус хотя и «говорил притчами», не обозначал это, к примеру, такими словами: «Послушайте притчу!» – или произнося: «Таково и Царство Божие» и т. п. Он сразу начинает: «Вот, вышел сеятель сеять».

Вообразим себя тогдашними слушателями, дабы в какой-то мере ощутить их изумление, неприятное удивление или даже возмущение тех, кто был к Нему не слишком доброжелателен, когда они слушали бесхитростный рассказ о том, какова бывает порой «судьба» семени.

Поражены, почти в ужасе ученики; сконфужены и смущены Его почитатели; расстроены и разочарованы пришедшие сюда из любопытства. «Да что Он может!» — сказали бы наши крестьяне. Но в «чутких» сердцах это, будоража их, стимулировало новое, тонкое восприятие природы. Они то и дело возвращались к этим безрадостным, но в то же время таким трогательным историям «из жизни семян». «Что это мне напоминает? Не знаю, но почему-то они меня трогают», – говорил себе иной из слышавших их. Каково было ему, когда его вдруг осеняло: «Так это же история о твоем сердце! Растоптанное, высохшее, заглохшее семя – это твоя душа. Было время, и ты радостно откликнулся на призыв Царства, собственно, не ты, а твое благородное Я, твое чувство истины, но твой восторг быстро угас, заглушенный мирской, обыденной жизнью». И тогда этот мысленно «прозревший» задним числом давал высокую оценку тому «рассказику», о котором прежде так пренебрежительно судил.

Иисус готовился к новым обстоятельствам, одних от Себя отдаляя, других привлекая, оставаясь предельно покорным Отцу и постепенно собирая вокруг Себя отряд учеников, истинных и благонравных.

 

Поворот

Царство Небесное потерпело поражение и, оставив передовые рубежи общественной жизни, скрылось в ее духовных глубинах. Тем родней и ближе нам Божественное, и тем отчетливей проявляется в Иисусе неземное, сверхъестественное. Мы невольно вспоминаем об умножении Им хлебов, о Его хождении по водам – событиях, поражающих своей необычностью, так контрастирующих с Его борьбой с искушениями в пустыне. Тогда Он не осмелился просить для Себя в качестве чудесного дара даже самой скромной пищи, иначе говоря, спасения, без которого Ему, казалось, нельзя было избежать грозящей опасности. Теперь же ради Царства Божьего и для Своего большого семейства, Своего народа, нуждающегося в укреплении веры, пища Ему дается в преизбытке. В хождении по водам Он по-царски возвысился над законами нашего мира, и к этому Его побудила не та на первый взгляд весомая причина, пытавшаяся тогда, на крыле храма, ввести Его в заблуждение. Тут было нечто более важное – желание помочь Своим Двенадцати укрепиться в осознании Его сущности. И может показаться на первый взгляд, что ударом колокола на часах истории, возвестившим для Спасителя поворотный момент в Его жизни, послужила казнь Иоанна. Не исключено, что именно весть о ней побудила апостолов, посланных их Учителем на проповедь, вернуться до срока. И Он из прибрежных мест вновь направляется в безлюдные горные долины у истоков Иордана. Народ, от которого Он пытался всяческими способами скрыться и который все же, изнемогая о бед, следовал за Ним, являл собой некое сообщество людей неслучайных, «отделенных от плевел», имевших благие и серьезные намерения. Их было немало, но для многочисленной Галилеи – число незначительное. Следует полагать, что на следующий день после умножения хлебов (Ин 6:22 и далее) в Капернауме к Нему пришли в большинстве своем уже не те люди, что собрались тогда в пустынной местности. Эти пришли вовсе не ради слова Иисуса и были весьма раздосадованы, услышав от Него: «Иные из вас ели хлеб, потому вы и пришли сюда» (стих 26). Обращение (по крайней мере, в передаче повествователя), не предполагающее продолжения разговора, но в то же время дружественное.

Пришедшие тогда к Иисусу в отдаленной горной долине пребывали, должно быть, в духовном смятении. Это были великие мгновения, когда они ловили каждое Его слово, а Он, тронутый до глубины души при виде их, то испытуя одних, то обращаясь ко всем, отдавал им всего Себя, и ученики решили, что Он слишком увлекся и не осознает реального положения вещей. Пока Иисус говорил, никто и не помышлял уйти, никто не думал о голоде, о том, что их ждет в ближайшем будущем – земное для них не существовало. Но неумолимо надвигалась ночь, и ситуация осложнялась. Заметив это не без подсказки Своих учеников, Он подумал: «Они ведь наши гости, и Я за них в ответе, мы поделимся с ними тем, что у нас есть». И тут Иисус вспомнил о Моисее, Илии и Елисее, о том, что некогда сделал Его Отец.

Толпа возлегла в строгом порядке. Он взял хлебы и, в благодарении возведя очи к небу, преломил их. В благоговейном отношении Иисуса к пище и в том, как Он благодарил за этот дар Отца, было нечто блаженно-трогательное, одухотворяющее, о чем впоследствии всегда вспоминали Его ученики.

Ощутив связь с Творцом, Иисус превратил трапезу в богослужение. Он раздал «хлебы ученикам, а ученики – возлежавшим». И они ели, все отчетливей понимая, что едят пред самим Богом, Творцом. Сколько величия и благодати в Его словах: «Всякий слышавший от Отца и научившийся приходит ко Мне». Каждый из них почувствовал себя возвысившимся над преходящим, земным и навечно принятым под защиту Отцом. То была воля Бога Всемогущего, положившего на каждого Свою печать.

Прежде всего Иисус велел Своим ученикам войти в лодку (в оригинале: «согнал в лодку»), дабы вывести их из атмосферы выпавшего Ему почти Божественного почитания, которое отчасти озарило и их. Затем распустил народ и поднялся на гору, чтобы помолиться.

Согласно Евангелиям, то была третья ночь, проведенная Иисусом в молитве. Очевидно, нечто непостижимо могущественное, пережитое Им, навело Его на размышления, и Ему хотелось остаться наедине с Богом. Уже на следующий день мы видим Спасителя в Капернауме, проповедующего о высоком смысле пищи (Ин 6:26 и далее). Может быть, об этом Он размышлял в эту ночь? Тогда же Он высказывает чрезвычайно важную мысль, которую мы прежде от Него не слышали, – мысль о том, что Ему суждено умереть. Скорее это был намек, непонятный даже Его ученикам. Но уже недалеко время, когда Он скажет им это торжественно, как нечто для них совершенно новое и неожиданное.

Великий день подошел к концу, и Ему захотелось провести ночь в духовном общении с Отцом. Иисус впервые ощутил Отца в Его деянии, явленном для множества людей, – событие, доселе неведомое человечеству. И при каждом воспоминании о нем чувство благодарности Отцу побуждало Его просить, искать, стучать куда настойчивей и сильней, чем очередная человеческая беда. Помощь Отца стала для Него откровением, наставлением, обещанием, сулящим новое благо для Его чад. И Он искал этого блага. Поразительно, они получили пищу прямо с Небес. Но что означает сам по себе этот великий дар Бога? Если в нем не обещание, то к чему тогда это чудо? То была пища небесная, и в то же время земная, хлеб Божий, но не хлеб жизни! Вот в чем загадка.

Люди жаждут жизни, и жизни вечной, а если она не вечная, то какая она? Эта вечная жизнь была у Спасителя, у мира же, по сути, такой жизни не было. «Ибо хлеб Божий есть тот, который сходит с Небес и дает жизнь миру», – скажет Он на следующий день. Бог, накормив чудесным образом Своих чад земным хлебом, не допустит, не позволит им погибнуть от духовного голода. Если их внутренней жизни чего-то недостает – Иисус даст им это, ибо Он для того и послан в мир. Вдуматься только: Он – пища, благодаря которой смертельно больной мир исцелится и вернется к жизни! Теперь Иисус говорит здесь уже совсем иначе, чем прежде: «Не только через услышанное от Меня и увиденное во Мне вы обретете жизнь, но и Я Сам войду в ваше естество». «Хлеб, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира». Его мысль звучит все отчетливей, и тут мы понимаем, что Ему дóлжно умереть, чтобы стать пищей для вечной жизни. «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою плоть и пиющий Мою кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною». Какие необычные слова, ничего подобного мы от Него еще не слышали, объяснение, почти не связанное с тем, чему Он учил прежде: Его жизнь — дар Божий миру, но и Его смерть будет также дарована миру Богом. Лишь она позволит миру обрести в полноте благо, предназначенное ему в Иисусе.

Сказанное Им не поняли поначалу даже ученики. Судя по тому, как тщательно Он готовил их впоследствии к серьезному повороту в Своей жизни, как это их ужасало, можно заключить, что эта мысль была для них совершенно новой, неслыханной. Скрывал ли ее Спаситель из воспитательных соображений, чтобы не мешать им предаваться благим надеждам, но уже сознавая их несбыточность, или же Сам лишь к этому времени понял неизбежность такого исхода Своего дела? Позволю себе, не вдаваясь в детали этого вопроса, придерживаться в последующих рассуждениях второго предположения – как соответствующего, по моему мнению, истине. Вообразим также, что мы, как, по крайней мере, и Его ученики, ничего не знаем о грядущем, и попытаемся вместе с ними на основе того, что пережито, представить, уяснить себе, что должно произойти. Некоторые сведения о нем они могли найти, как мы видели, в Священном Писании, и прежде всего в обетованиях пророков, но не в узком смысле слова, что можно было бы принять за предсказание о неудаче дела Божьего.

Не только сияние Его чудес, но куда больше – все Его существо уже убедило их в том, что Иисус и есть предвещанный победитель, венец истории Израиля и всего человечества, ее победоносное завершение. Но если бы мы представили, что деятельность Иисуса постоянно набирала силу – а иного ученики и помыслить не могли, – можно ли было надеяться, что Израиль однажды прекратит всякое сопротивление и всякое непонимание Иисуса будет преодолено сиянием благодати Божьей? И тогда Израиль, духовно ведомый Иисусом, что еще реальнее, занял бы место на Земле, которое предвещали ему пророки: «И придут народы к свету твоему, и цари – к восходящему над тобою сиянию» (Ис 60:3), и благословение Авраама осенило бы все народы. Израиль исполнил бы свою миссию, для которой был сотворен, и тогда пришло бы провозглашенное Иисусом Царство Божие, как мы его понимаем. Тогда исполнилось бы обетование, данное Иосифу об Иисусе: «Он спасет людей Своих от грехов их», а вместе с ним и обетование Марии: «И даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова вовеки, и Царству Его не будет конца».

Но все должно было произойти иначе. Вожди Израиля, последние арендаторы виноградника (Мф 21:33; Мк 12,1; Лк 20:9), о которых сам хозяин виноградника говорит себе: «постыдятся сына моего», они-то Его отвергнут и убьют, именно потому, что «это наследник» (Мф 21:38). Народ, возведенный в родство с Богом, был зван на брачный пир Сына – Жениха освобожденного человечества (Мф 22:1 и далее), но не захотел прийти на него. Израиль отвергнет, убьет Того, с Кем на протяжении тысячелетий связывал свои надежды. Народ Божий совершит преступление, по тяжести своей превосходящее грехопадение Адама (Рим 5:20), и в результате долго готовившийся план послания на Землю Сына Божьего для спасения мира, казалось бы, не удался из-за впавшего в соблазн Израиля.

Почему же события приняли такой оборот? Спаситель объяснил это простейшим образом – чисто внешними обстоятельствами: Бог поставил во «главу угла» камень, на котором дóлжно было вновь подняться Израилю, но «строители», законники, не знают, как им быть с тем камнем, который им попросту не нужен; или с укором: уже возомнившие себя хозяевами виноградника не хотели вновь оказаться простыми арендаторами пред лицом Сына; или в более высоком свете: тех, кого звали на брачный пир, не захотели разделить с Женихом радость и веселье. Таким образом, искупительные труды Иисуса натолкнулись поначалу на непреодолимое препятствие – корысть и бездуховное сознание начальников израильского народа. Как волнуют нас безуспешные старания Иисуса привести этих вождей к покаянию, вызывающие у них лишь злобу и неприязнь к Нему (Ин 5:7–12)! Божественное непостижимо велико для знатоков Закона с их чисто человеческим мышлением. Иудеи никак не могли уразуметь, что говорящий с ними человек «не от мира сего», а «быть от мира сего» – великое несчастье, от которого и хочет их избавить Сын Божий! Непостижимо велик Иисус, когда Он говорит, что этот мир не вечен и грядет Царство Божие, которое покончит с ним! Радея всем сердцем за всех заблудших и посему все больше открываясь им в Своем Божественном достоинстве, Спаситель тем самым постепенно утяжелял бремя Своей Благой вести, возлагаемое на каждого, кто не желал безоговорочно принять ее, причем не желая именно из-за ее ясности, красоты и величия, ослепительного блеска, исходившего от этого Его Божественного свидетельства. Что стоило им преклониться? Но для понимания и беспристрастного суждения нет ничего опасней таящейся в душе корысти, которая жаждет конкретных выводов или, напротив, заранее их отвергает. «Строители», наверное, в конце концов прозрели бы, не будь они одновременно «арендаторами». А может быть, со временем все стало бы по-другому? Разве неустанное служение Иисуса – глупый вопрос – на протяжении многих лет не сломило бы оказанного Ему поначалу противодействия? Конечно, нет, ибо Божественному в Сыне Божьем негоже десятилетиями противостоять человеческой нечистоте, к тому же величие Божественного не терпит промедления и всегда требует быстрого решения, подталкивая либо к полному принятию, либо к нарастанию отторжения, вплоть до смертельного ожесточения. Сказанное Иисусом Иуде относится в известной степени и ко всему еврейскому народу: «Делая, делай скорее!»

Что же тогда происходило в Израиле? Судя по тем притчам, мысли Спасителя были о том, что будет теперь с Его делом, когда события приняли такой оборот. Внешние обстоятельства предвещали Ему неизбежную смерть – Он будет убит, как «свидетель верный» (Откр 1:5). Но в то же время Он твердо знал, что воскреснет и ничто, даже смерть, не воспрепятствует победе. Отвергнув Его, Израиль повредит себе – Ему он повредить не может – и по своей вине утратит звание народа спасения, народа Божьего. Осудив и казнив Спасителя, он уже не будет праведней других народов и лишится исключительного права на Иисуса как Мессию Израиля. Если Израиль, народ Божий, впадет в грех страшнее греха язычников, то мир, поскольку грех одинаково губителен для всех, станет более благодатным полем и лучшей почвой для великой Благой вести о милости Божьей, чем если бы это поле стало по преимуществу достоянием одного, привилегированного народа. И поскольку казненный Спаситель уже не сможет исполнить Свою миссию по отношению к израильскому народу, она будет обращена ко всему человечеству. Своим духовным взором Он видит, как от Востока до Запада люди, подобно римскому сотнику из Капернаума, слушают голос великого пастыря, приводящего в Свое стадо и других овец, «которые не сего двора» (Ин 10:16). Камень, отвергнутый строителями, будет поставлен во главу угла, у виноградника арендаторы будут другие, и зал брачного пира заполнят язычники.

Но за такой успех Ему надо было заплатить собственной жизнью, что означало и отказ от дальнейшего земного служения. Сегодня Нам невозможно вообразить, сколь тяжела была для Спасителя эта жертва, какой тревогой наполняла она Его. Его дело на Земле должно продолжиться. Но и после Воскресения Его земная жизнь не может длиться долго. Кто продолжит начатое Им? Он должен передать Свое дело в человеческие руки. Но не исказят ли они его? Продолжат ли в Его духе, останутся ли послушными Ему инструментами так, чтобы Он мог безоговорочно ответствовать за них и пребывать вместе с ними?

В 6-й главе Евангелия от Иоанна, которую мы рассматривали ранее, содержится более глубокое толкование смысла и значения смерти Иисуса, данное Им Самим. По сути те внешние обстоятельства не могут быть причиной неизбежной смерти Сына Божьего, но они наводят на мысль о некой великой тайне. Почему же сопротивление греха, слепоты и тьмы видится Иисусу непреодолимым? Здесь, в том, что касается области греха, деятельность Иисуса кажется недостаточной для достижения Его целей, что можно было бы отчасти объяснить человеческой свободой. Но эта недостаточность проявляется и в двух других областях человеческих скорбей. Иисус лечит больных, даже оживляет мертвых, но то лишь исключения: люди по-прежнему во власти смерти. Он изгоняет бесов, но врата ада даже не пошатнулись. В каждой из трех областей перед Спасителем стена: если мир не хочет, то не хочет и Бог. Мир несвободен, в нем властвует сатана, удерживающий людей в оковах слепоты и косности. Принадлежать, подобно Спасителю, только Отцу так же страшно, как и умереть. Но это и есть смерть мира, которую мы считаем жизнью, плененные тем, кто жаждет быть Богом, но не есть Бог. Спаситель хочет попрать Своей смертью эту нашу смерть жизни, сводящую на нет свободную волю людей, предопределенную им Создателем. Посему Он говорит: «И за них Я посвящаю Себя, чтобы и они были освящены истиною» (Ин 17:19). Это только кажется, что Бог не хочет. Бог хочет, и Сам Спаситель, само Его присутствие было подтверждением тому. Но сейчас, на этом этапе Своей борьбы, Иисус оказался словно бы перед наглухо закрытой дверью: за то, как люди отнеслись к Иисусу, Бог не хочет и не может простить мир, который уже созрел для суда. Переносясь мысленно в то время, когда смерть Иисуса еще не свершилась, мы сразу же думаем, как думали и друзья, и враги Иисуса: разве можно убить Его Сына – Бог этого не допустит, немедленно начнется суд над миром – тогда дело Иисуса потерпело бы крах: чтобы судить мир, Он не нужен.

Здесь мы видим Иисуса как Агнца Божьего, взявшего на Себя грехи мира. Он – часть этого мира, боле того, его правомочный представитель перед Богом, и то, что Ему предстоит, принимает на Себя как заслуженное наказание миру. На Нем совершится суд над миром, суд, которого еще не знала человеческая история: мудрость мира, его добрые дела, все возвышенное и прекрасное, на первый взгляд, присущее ему, подвергнутся испытанию, чтобы понять – осталось ли в нем хоть что-то чистое и неподдельное. Но окажется, что нет, не осталось. Мир увидит себя во всей пустоте и порочности собственного естества и будет осужден в смерти Иисуса. Но мир не подвергнется суду, и не только он: этим будет положено начало освобождению мира от его властителя, потому что именно над тем и будет вершиться суд в смерти Иисуса. «Ибо идет князь мира сего и во Мне не имеет ничего» (Ин 14:30). Пуская в ход все имеющиеся у него средства, устрашая, мучая и оскорбляя Иисуса, сатана ищет в Нем, сражающемся с ним за власть над миром, хоть какую-то маленькую зацепку в Его душе, ухватившись за которую ему удастся отвлечь Спасителя от Отца. Безуспешно. И тогда мир принадлежащей Ему частью победил своего князя. Иисус принял на Себя все самое греховное и извращенное в мире и Сам понесет наказание, будет держать ответ за последствия всех его грехов. Он – правомочный представитель мира, доверившего Ему отвечать за свою вину перед Богом, и теперь у Него есть право на прощение. Он выступит перед Богом от имени мира и ради мира – как вобравший в Себя все его грехи, и страдания Его обратят наказание в милость Божью. Он явится на суд, как часть мира, но, будучи все же «не от мира сего», переживет это наказание, смерть и создаст общину из тех, кто понес в Нем наказание и тем самым примирился с Богом.

Таким образом, Бог жертвой Своего Сына хочет сделать то, что по праву стало концом истории, истории духовного обновления мира. Как только мир поймет, что происшедшее с Иисусом – это наказание, которое надлежало понести ему самому, и уверует в это всей душой, он перестанет быть просто миром, а сделается достоянием Иисуса. И тогда со смертью Иисуса грех мира, по сути, перестанет быть тем, за что Бог его осудил. Отныне Бог будет судить мир лишь по тому, признает ли он суд, свершившийся над ним страданиями Иисуса, судом за его грех. Срок, отпущенный миру, и есть непрекращающийся незримый суд над ним. Теперь люди его могут в смерти Иисуса явиться на этот суд и, будучи помилованными, стать чадами Божьими.

Всего этого Ему не нужно было вымаливать у Отца, то была Его собственная воля, и Он ради мира не отступил от нее даже в Гефсиманском саду в Свой суровый час. Вспомним великие слова: «Сына Своего не пощадил» (Рим 8:32), «во Христе примирил с Собою мир» (2 Кор 5:19).

И Спаситель видел в духе, как Его дело после смерти и именно из-за нее приобретет совершенно другие формы. На Земле утвердится царственная власть милости, победившей грех. И первым подтверждением, первым следствием этого, Божьим обетованием милости миру станет Воскресение Иисуса.

Воскресший Иисус станет прибежищем и приютом для всех Своих, не доживших до Его полной победы. Этим прибежищем будет не лоно Авраама, умершего, а Он Сам, живой и победивший смерть. Ему они принадлежали в земной жизни, Ему будут принадлежать и по смерти (Рим 14:9).

Когда же Он, уже неподвластный уставам этого мира, будет «вознесен от Земли» (Ин 12:32) и придет к Своему Отцу (Ин 14:12), то сможет из мира потустороннего, небесного, силой Своей победы разрушать в людях препятствия, исходящие также из мира потустороннего, но – преисподнего. Тогда Отец возложит к Его ногам прежних врагов, прежде оспаривавших у Него право владеть людьми, теперь же искупленных или обезвреженных наказанием. Поэтому Иисус говорит: «Когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к Себе» (то есть и язычников).

И нам представляется так, что, прежде чем Спаситель одержит победу, Он потерпит кажущееся поражение, чтобы мир и его властитель могли думать, что восторжествовали над Ним.

Сам же Спаситель говорит обо всем этом удивительно просто и кротко.

В той главной речи (Мф 16:24 и далее) Он, воспользовавшись случаем, впервые возвещает о Своей грядущей смерти, подчеркивая при этом, что от каждого возжелавшего следовать за Ним потребуется определенная решимость разделить Его судьбу. Твой крест, который ты за Ним понесешь, есть наказание мира тебе за то, что ты оставил его и следуешь за Христом, оно же наказание Божие миру, касающееся в такой форме и тебя за то, в чем ты как часть этого мира выступал против Него. Жить жизнью мира – значит обречь себя на неминуемую смерть. Последовав же за Христом, ты найдешь и обретешь истинную жизнь и никогда «не вкусишь смерти» (стих 28); поступив иначе, поплатишься своей жизнью или душой (у Лютера: повредишь душе), и выкупить ее будет весьма непросто. Вот что такое в трактовке Иисуса нынешняя кажущаяся победа мира и неизбежная впоследствии полная, окончательная его гибель; вот что такое кажущаяся гибель Его и учеников и полная, окончательной победа в будущем.

Позже у Иисуса появится еще один повод напомнить им о смысле и значении Своей смерти. Когда ученики вознегодовали на двух братьев Зеведеевых, пожелавших сесть по правую и левую сторону от Иисуса в Его Царстве, то Он, указав, как должно быть между ними, объяснил им суть истинного величия (Мф 20:24 и далее). Люди достигают мнимого величия, угнетая и понуждая других. Истинного же величия может достичь только дающий. Мудрость Божественного – раздавать Свое неиссякаемое богатство, не требуя, «чтобы ему служили», оно служит само. «Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (стихи 26–28). Настоящий раб или слуга видит свое призвание в том, чтобы делать на благо дома даже самое трудное, самое гадкое, самое неприятное, уподобляясь тем самым Иосифу, который именно за свое преданное служение и был поставлен «над землею Египетской». Таким изображает Себя здесь и Спаситель.

Он хочет быть первым, Он и есть первый среди всего дома Божьего, отчего готов подвергнуться самому страшному испытанию, будто всеобщий раб, лишь бы это было на благо дома Израилева, и тот выкуп, который, по Его словам, никто не может дать за душу свою (Мф 16:26), Он внесет за многих, пожертвовав Своей жизнью.

Сколько смирения и искренности в Его словах: «Если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?» (Лк 23:31) Как некогда Бог засвидетельствовал Аарона священником, явив его жезл расцветшим, а жезлы прочих начальников колен сухим древом (Числ 17), так и Спаситель, сравнивая Себя с зеленой ветвью на засохшем древе Израиля, называет Свои страдания священством. На расцветающем древе оживут и сухие ветви, но страдания, которые примут за них на себя его зеленые ветви, умножившись, перейдут на сухие ветви, и те должны испытать их сполна.

В торжественный час накануне Своей смерти, приступая к пасхальной трапезе, Он возвестил ученикам, что заключает и скрепляет Своей кровью новый завет, предвещанный Богом устами Иеремии (31:31 и далее), завет, означающий прощение грехов и призванный изменить сердца.

Совершенно иным и ужасным представляется великий переломный момент в земной жизни Иисуса, если мы вообразим себя столь же несведущими, какими и были тогда Его ученики.

С этого момента Спаситель начинает действовать иначе. Он будет готовить учеников к этому событию, и для них тяжкому и роковому, стремясь вооружить их всем необходимым для продолжения Своего дела, когда Его не будет с ними. Отец семейства, покидая свой дом, все устроит так, чтобы и без него в доме сохранялся должный порядок; отправляющийся в путешествие царь, вынужденный передать свое Царство в чьи-то руки, заранее позаботится о тех, кто будет им управлять.

Так же поступает и Спаситель.

Как мы видели, ученики не смогли, да и не должны были понять тех намеков в упомянутой речи. Если бы они их поняли, заключенная в них мысль была бы для учеников просто невыносимой.

Спасителю предстояло вооружить их ясным и полным осознанием значимости Своей личности, чего, заметим, Он раньше не делал. Беседы с Двенадцатью, явившиеся, по сути, первым шагом на пути продолжения Его дела после смерти, мы кратко назовем «Исповедание Петра».