ГЛАВА 1

Лесь шел кормить старую лебедиху Зину. И еще послушать поющую лягушку. Она жила невидимо, то ли в дуплистой иве, склонившей к воде плакучие ветви; то ли в открытом рту большой бетонной лягушки, для красоты воздвигнутой на парапете. Сколько раз Лесь ни подкрадывался, никак не мог найти, откуда вылетает — не кваканье, нет! — на все лады раскатистое «трррр», то низкое, то высокое, как голос птицы.

Но уж точно, она жила здесь, над прудом. Сегодня она не пела. Поющие лягушки жару не любят. Впрочем, квакающие тоже.

Лебедиха Зина дремала на плаву. Когда Лесь протянул ей хлеб, она подплыла и склевала с его ладони все до крошки.

«Стала доверчивой», — порадовался Лесь. Он вывернул карман, сейчас же воробьи слетелись к его ногам.

Утки просигнализировали: «Ах-ах-ах…»

Пришел отдыхающий, сел рядом с Лесем.

— Что там такое ворчит? — спросил он.

Ворчал Щен под скамейкой. Его сон потревожили незнакомые ноги.

— Он не кусается. Он еще не взрослая собака.

В животе у отдыхающего оркестр заиграл марш из «Веселых ребят». Он расстегнул куртку, под ней оказался маленький транзистор. Человек прикрыл глаза. Он дремал, а под его сонным пальцем посвистывали радиоволны и неслись, наступая друг другу на пятки, новости со всего света.

На свете шла жатва, она двигалась отсюда на север. На свете были землетрясения. Бомбы падали на дома. Проходили заседания Объединенных Наций, осуждали агрессоров.

— Главное! — сказал человек и открыл глаза. — Мы с американцами договорились о предотвращении атомной войны. Договорились две самые могучие атомные державы. Ты понимаешь?

— Еще бы, понимаю, — сказал Лесь.

Вокруг планеты крутились спутники, передавали на Землю наблюдения — как там на звездах. Много всякого разного, интересного, радостного, грустного, необходимого людям и ненужного людям творилось на свете.

Включилась радиостанция Теплого берега и сообщила местные новости: закончили строить пансионат. Прибыли апельсины из Арабской республики. У виноградарей побывали в гостях бывшие партизаны Сидоров и Бутенко. Лесь насторожился: Сидоров и Бутенко. Только не забыть. Сидоров и Бутенко. Может, они помогут разыскать Деда для Мосолова?

Сообщили прогноз погоды. Отдыхающий расстроился: погоду обещали прескверную, с затяжными дождями и грозами.

— Не считается небесная канцелярия с тем, что у трудящихся время отпусков, — сказал он сердито и ушел.

Лесь посмотрел на солнце. Оно сидело в небе прочно.

Сидоров и Бутенко… Сидоров и Бутенко… Не забыть фамилии.

Утки опять разахались. Это тетка Гриппа принесла корм.

— Здравствуйте, — заробев, выдавил из себя Лесь.

— Ну, здравствуй, — пробасила она.

Тащила тяжелые ведра, ступая большими мужскими шагами, загорелая жилистая шея напряглась. А он, мужчина, сидит прохлаждается?

Лесь подошел к ней:

— Я помогу.

Она сразу согласилась:

— Слезай на мостки, придержи кормушку.

Подтянул плавающее корытце, всыпали туда корм, намоченный хлеб, кашу. Тетка Гриппа сняла туфли, опустила в воду запыленные, в синих венах ноги. Лесь пожалел: устала.

— Набегалась за жизнь. Годы… — сказала тетка Гриппа. Вытерла темное, взмокшее лицо. Сидели вдвоем на бортике, смотрели, какой базар устроили птицы у кормушки. — Всем хватит, дурачки, — посмеивалась тетка Гриппа. Спросила: — А где твой младшенький?

— Он в детский лагерь, на Ладонь-гору уехал.

— Мать работает?

— Ага. И я теперь работаю. Бутылки мою. Сегодня уже норму выполнил.

— «Волгу» решил купить?

Лесь засмеялся:

— Не-а…

Она повернула к нему свой мужской костистый нос, сказала добрым басом:

— А розы кой-какие на том кусту расцвели.

Лесь смутился.

— А ты чей? — спросила она.

— Как чей? Свой.

— Фамилия твоя как? Живешь где?

— В новом доме. Фамилия Мымриков.

Она оглядела его:

— Алевтины, что ли, сын?

Он обрадовался:

— Вы маму Алю знаете?

— Всех я знаю, — неопределенно ответила тетка Гриппа. — А пообедать ты, работничек, сегодня не забыл?

Почему тетки такой народ догадливый? Лесь никогда бы не догадался — ела она сегодня или нет.

— Пойду, — сказал Лесь, вспомнив, что за опоздание ему влетит от Анны Петровны и вдобавок придется выслушать длинную речь Льва-Льва.

— Ступай. Небось мороженое сглотнешь вместо нормального обеда?

— Не-а, — ответил Лесь. Вдруг его осенило: — Вы здешняя?

— Здешняя.

— И в войну здесь были?

— И в войну.

— А из партизан кого-нибудь знаете?

Пошевелила в воде ногами, от них пошли круги.

— А кого тебе надо?

— Нам нужно разыскать снайпера по кличке Дед. Только он был молодой. И еще — Маленькую девочку.

Тетка Гриппа повернулась к нему всем сухожильным туловищем.

— Придуриваешься? — спросила тонким ехидным голосом.

Такой поворот разговора Леся ошарашил.

— Не-а. И еще Сидорова и Бутенко.

— Не крути мне мозги, — пробасила она. — Пусть твои байки кто поглупей слушает. Отправляйся лучше обедать.

Лесь обиделся и ушел. Щен поплелся за ним. «Надо же таскаться в жарищу, когда все нормальные люди должны бы лежать в холодке под скамейками», — наверно, думал Щен.

«Что на нее напало, на эту тетку?» — недоумевал Лесь.

Утром, когда Полудин еще спал в маленькой комнате, Лесь с мамой Алей наскоро позавтракали своей любимой черной кашей, под белой салфеткой оставили еду для Ипполита Васильевича. Мама Аля ушла на почту, а Лесь в павильон «Чебуреки» делать свою работу.

— Ну, где твое «здрасте», неулыба? — приветствовала его Анна Петровна, раньше чем он успел раскрыть рот.

Лев-Лев улыбнулся ему из стеклянного киоска, подмигнул в сторону Жоры. Ох, и Жора, ох, и щеголь! В оранжевых клетках купальное полотенце через плечо. На голове сомбреро, самое широкополое на всем Теплом берегу, поля загнуты лихо вверх. Тонкая рубашка распахнута на бронзовой груди. А брюки! Выстрочены оранжевой строчкой. Бедра стянуты ремнем с пряжками и кольцами. Роскошные кожаные заплаты для шика. Шесть карманов с «молниями», на заднем — захватывающая картина: ковбой на коне догоняет бизона, уже запущено лассо и петля обвивается вокруг рогов. Знаменитые Жорины клеши — зависть всех теплобережных мальчишек и даже взрослых франтов.

— Стиляга! — нежно говорит ему Анна Петровна.

— Новое время — новые песни, — отзывается Лев-Лев. — В наше время так одевались только на бал-маскарад. — Он тихонько смеется. — Впрочем, в наше время я не помню балов и маскарадов… — Лев-Лев с детским интересом разглядывает сомбреро. — Не то главное, что на голове, а то, что в голове, — говорит он. — А в этом смысле природа нашего уважаемого соседа Жору не обидела, нет…

Жора, посмеиваясь, отпирает свое голубое пластмассовое чудо. Замечает Леся.

— Работать пришел, дорогой?

— У-гу. Только грязных бутылок еще нет.

Лесь смотрит на часы в башне Морского вокзала.

Вчера вечером договорились с Вячем: разыщут этих двух партизан. Разделили: Вячу — Сидорова, Лесю — Бутенко.

Справочное бюро откроется только в десять часов. Значит, можно успеть почитать. Рядом со стулом Льва-Льва стоит ящик, чтоб Лесь мог сидеть, лежит какой-нибудь журнал с закладкой на самом интересном месте и отточенные карандаши для Димки. Димка уехал, а они его ждут. Потому что совсем одинокий человек Лев-Лев. Ни жены у него нет, ни детей. Живет один в своей тесной комнатушке, повернуться негде от книг. И сам штопает свои носки. Неизвестно, от кого Вяч Колотыркин узнал и рассказал Лесю: когда-то давно Лев-Лев любил девушку. «Без памяти любил, это я тебе точно говорю, — сказал Колотыркин. — Как Ромео Джульетту, усёк? А она вышла замуж за его друга. А он все продолжал ее любить. И потому никогда не женился. Если бы она меня не полюбила или, например, разлюбила, я бы сказал: «Ну и не больно ты мне нужна!» А ты?»

Лесь быстро перебрал в памяти разных девочек: Тамарку, которая у него всегда списывала, Люду Гурвич, у которой он раза два списал сам, Алёну Луговую, которая больно щиплется. «И я тоже!» — ответил он. Однако вспомнил насмешливые глаза девочки Зори, которая называла его салагой. Хотя она его не любила, ему не хотелось, чтоб она его разлюбляла…

Конечно, вот Лев-Лев кладет перед ним журнал с закладкой.

— Представь, ученые научились читать слои земли, как страницы книги. Ракушка или песчинка, каждая окаменелость — это следы давно прошедших времен. Выпытывают у них правду, которую упрямица природа сама о себе не расскажет. Но, мальчик… — Голос Льва-Льва приобретает торжественное звучание: — Для этого нужно быть вооруженным до зубов!

«Начинается! — Лесь внутренне посмеивается. — Хитрый-хитрый, заботливый Лев-Лев, вижу я все твои ловушки, разве ты мне их готовишь первый раз? Знаю я, какого вопроса тебе хочется, ладно, спрошу!»

— Чем вооруженным? Ну чем? — спрашивает Лесь.

— Знаниями, — удовлетворенно отвечает Лев-Лев. Добрался-таки до своего любимого конька! — Голубчик, я бы очень хотел, чтобы в новом году у тебя отметки были лучше, чем в прошлом. Как ты к этому относишься?

— Положительно, — отвечает Лесь, чтобы одним словом покончить с волнующей Льва-Льва проблемой. Скоро он даст ему спокойно почитать?

— Насчет химии, физики и математики должен тебе признаться, — говорит Лев-Лев, — что в школе у меня обычно были «посы».

— Какие еще «посы»?

— В ваше время это называется тройки. «Посредственно». Не слишком уважительная оценка. Я это понял позднее. Спроси Жору, он тебе скажет: «Прожить жизнь на посредственно — недостойно».

«А торговать газетами — это не посредственно? — думает Лесь. — Это что, какая-нибудь замечательная работа, а?..»

Впрочем, Лесь знает, что свою маленькую, совсем не героическую работу Лев-Лев уважает. Когда он приехал на Теплый берег после войны, он пришел в библиотеку и сказал: «Хочу работать у вас». Но там все должности были заняты, и места ему не оказалось. Тогда ему сказали: «Можете взяться за распространение книг и журналов, работайте пока в киоске, там тоже необходим интеллигентный человек». И вот он работает в киоске, а по воскресеньям помогает в библиотеке. Анна Петровна говорит: «Так, за бесплатно. Уж кто-кто, а Лев Ильич найдет себе бесплатной работы, безотказный человек, что погрузи, то и потянет».

Не поймешь, ругает она его или жалеет?

— Но по литературе, голубчик, и по истории я тебе смогу помочь. И по языкам.

Лесь очнулся от раздумий. Оказывается, все это время Лев-Лев, обуреваемый заботой о нем, Лесе, говорил про учебу?

— Но насчет точных наук тебе придется мобилизоваться самому. В нашу космическую эру — это главные науки. Однако я тебе скажу так: даже весьма современный, технически образованный человек окажется косым на один глаз, тугим на одно ухо, и вообще однобоким, если он не будет любить поэзию, прекрасные книги, музыку…

«Закрутил любимую пластинку, — невежливо думает Лесь. — Я и так люблю музыку, от которой весело или грустно, и книги люблю, такие, от которых не оторвешься. Но терпеть не могу, когда про них объясняют…»

— Не буду тебя отвлекать, мальчик. Я считаю, что мы основательно все обдумали вместе и договорились насчет будущих отметок, а?

«Уффф… Кажется, все. Кажется, можно читать».

И заклубились туманности мироздания…

— Ой! Без пяти десять!

— Куда ты сегодня так торопишься? — поинтересовался Лев-Лев.

Лесь выскочил из киоска:

— Мы разыскиваем старых партизан! Сидорова и Бутенко!

Лев-Лев поднял очки на лоб:

— А что? Разве они потерялись?

— Наоборот — нашлись! Они в совхозе выступали! — На миг Лесь задержался: всегда, всегда он забывает, что тихий, мирный Лев-Лев тоже воевал. Лесь с надеждой поднял на него взгляд. — А вы никогда не встречали Деда? Он снайпер был, герой! Нам необходимо… он…

У Льва-Льва брови насмешливо полезли вверх и зацепились друг за дружку.

— Герой — не больше и не меньше? А если ты взял метелку и стал подметать со своей земли всякую нечисть — это тоже герой? Люди делали свою военную работу. Так надо через тридцать лет бить в барабаны?

— «Метелку»! — сердито передразнил Лесь. И не стал больше разговаривать, поскакал по набережной.

Издали увидал — справочное бюро открыто. Заплатил за справку. И вот у него в руке адрес: улица Папанина, дом 11, кв. 2, Бутенко А. Н.

Для человека, обегавшего все крутые улочки и каменные закоулки прибрежного многоярусного города, долго ли напрямик, через чужие сады, крыши, водосточные трубы, лестницы — вверх, вверх, до указанного в справке дома?

На окнах ставни. На двери замок. Может, ушел ненадолго, например на базар, тов. Бутенко А. Н.? Может, на работе? Надо прийти вечером.

Ладно, сейчас Лесь сбегает в магазин. Потом начистит картошки, мама Аля велела. Картошку чистить он ненавидит. Если бы, например, Дон Кихот назначил его губернатором острова, он издал бы приказ: всем людям варить картошку в мундире. В суп в мундире нельзя. Тогда можно прожить и без супа и быть вполне счастливым человеком.

Но Ипполиту Васильевичу нужен суп. Из-за него и они едят супчик, супище, да еще с манными клецками. С клецечками. «Пойди, Лесик, в магазинчик». Чертов магазинчик! Дон Кихот наверняка не ел клецек…

Не злись, Лесь. Подумай, Лесь. У мамы Али талант. Ей поздно поступать учиться, у нее двое детей. Я — не дети, я человек, могу работать. Начнется школа, работы тебе не видеть как своих ушей. Так что помалкивай. Помалкиваю. Помочь ей может только Полудин. Подготовит с нею роль, повезет в театр, скажет: «Посмотрите ее и послушайте, она моя ученица!» Они посмотрят, послушают и ответят: «Вы нашли алмаз. Мы принимаем вас в театр, уважаемая Алевтина Николаевна».

Ладно уж, пусть мы будем пока глотать эти клецки. А потом он уедет. И все в доме опять станет хорошо. «Пока-стол» снимут с полатей и вставят в него ноги. Димка вернется загорелый, ручки у него не будут такими тоненькими. Он с ним пойдет в Летний театр, им дадут билеты в первый ряд, хотя вообще детей до 16 лет вечером не пускают. Но там скажут: «Это сыновья Алевтины Мымриковой, она сегодня играет главную роль».

А он уедет. Пусть катится на палочке верхом. Пусть даже на голубой «Волге», только побыстрей и подальше. Я не хочу его видеть рядом с мамой Алей.

Думы, думы, думы… Человек идет по делам, отпирает квартиру, берет сумку, спешит в магазин, покупает манку, потом быстро-быстро чистит картошку и еще быстрей выбрасывает шелуху в мусоропровод, чтоб не попалась маме Але на глаза, потому что шелуха толстая, вполпальца.

Думы, думы… Они всегда при человеке, никуда от них не убежишь, как от собственной тени, даже если вприпрыжку летишь по улице туда, где живет твой неразлучный приятель-неприятель Вяч, чтоб с ним вместе сходить к его Сидорову.

Из проходного двора навстречу вылетает Колотыркин и машет пачкой полученных в справочном бюро справок. Сидоровы! Это все Сидоровы! Пять — И. И., три — А. В., остальные — разные.

— Что ж мне мотаться по всему Теплому берегу? — пыхтит Вяч. — Тебе хорошо, у твоего Бутенко никаких однофамильцев.

Сортируют Сидоровых: куда раньше идти. Ближе всех живет Сидоров Б. И. Идут. Находят. Звонят. «Вам кого? Это я Борис Иванович». Седой. Годится. «Простите, нет не партизанил, воевал на Ленинградском фронте, разрывал блокаду. Не гожусь?»

Второй Сидоров И. И. сидит в коляске с соской.

Третий Сидоров еще не пришел с работы.

Четвертый уехал в командировку. Нет, говорят соседи, он не воевал, он на оборонном заводе работал.

Шестого застали дома. В саду. Он был бородатый. Лежал по диагонали на раскладушке и играл на гитаре. Увидал гостей, сказал:

— Макулатуры нет.

Видит — не уходят, сказал:

— Металлолома нет.

А они опять стоят, примериваются: мог он быть в партизанах или не мог?

— Чего ж еще? — спросил он.

— Дяденька, товарищ Сидоров В. П., простите, пожалуйста, вы партизаном были?

— Был, — говорит. — Я вместе с Денисом Давыдовым в одна тысяча восемьсот двенадцатом году воевал с Бонапартом, видали в кино — четыре серии?

Вяч выступил вперед, надутый, как индюк:

— Мы не шутки шутим, мы ищем настоящих партизан Великой Отечественной войны, не той, которая с Наполеоном, а с фашистами.

Бородатый сел, отложил в сторону гитару.

— Понимаю, — согласился он. — Вы люди серьезные. Соратник Дениса Давыдова вас не устраивает. Ну, а в Великую Отечественную я воевать не успел, потому, что родился через много лет после того, как фашистов уже разбили. Дошло? Через левое плечо — и привет!

Поди разбери, что ему под бородой всего восемнадцать лет!

Решили: вечером Вяч наведается к тем, кто сейчас на работе, а Лесь пойдет к Бутенко А. Н. на улицу Папанина, дом 11.

Но в тот вечер Лесю пойти не пришлось, потому что…

 

ГЛАВА 2

Когда Лесь пришел, оказалось, что мама Аля уже дома. Она сидела на диване ссутулившись и пришивала пуговицу к Димкиным штанам. Из маленькой комнаты не раздавалось ни звука.

— Тебя сегодня пораньше отпустили? — обрадовался Лесь.

Она молча кивнула, склонилась и откусила нитку.

Почему она не поднимет головы, не улыбнется Лесю? Скучно на свете, если мама Аля не улыбается. Может, он что-нибудь сделал не так? Или опять попались на глаза два деревянных меча и крышка от большой кастрюли, превращенная в щит Дон Кихота? Он теперь не играет, но ведь жалко их выбрасывать. Нет, ничего не говорит про мечи.

— Знаешь, ма Аля, мы с Вячем разыскиваем партизан, которые воевали тут в горах. Мы хотим у них узнать про одного снайпера, по кличке Дед, знаешь, он спас Маленькую девочку… Его след совсем затерялся. И той девочки… А может, он живой. А может, ему надо помочь, может, он уже очень старый. Правда, ма Аля, нехорошо забывать хорошее, которое люди сделали для людей?

— Правда, — ответила она и еще ниже наклонила голову. — Только у некоторых людей память короткая.

Голос у нее был грустный. Чем бы ее порадовать? Он рассказал, что сегодня вымыл на восемь бутылок больше, чем всегда, и Жора Король объявил, что он мойщик первого класса! И что скоро у них в копилке наберется…

И вспомнил: а копилки-то нет.

Мама Аля уронила шитье, закрыла руками лицо и заплакала. Тоненькие плечи ее горестно вздрагивали.

Зачем только он ей напомнил про копилку?

Лесь бросился к ней, отвел ее руки, гладил мокрые щеки, стирал слезинки с ресниц.

— Ты мне и Димке самая нужная, необходимая, прекрасная моя мама Аля… — Он сел на пол и спрятал лицо у нее в коленях.

Ну зачем она так убивается из-за дурацкой глиняной кошки? Подумаешь, кошка! А деньги он еще заработает!

— Не живая она, а просто глиняная! — утешал Лесь.

— Кто… что… кто глиняная? — не понимая, сказала мама Аля.

— Кошка! Она…

— Лесь, Лесенька… — застонала мама Аля и зажала себе рот рукой, чтоб не заплакать громко. — Он уехал. Обманул нас.

Лесь встал, ногой толкнул дверь в соседнюю комнату.

На незастеленной постели — пустая обувная коробка. На полу — окурки. Стенной шкаф — настежь, нет пиджаков, нет желтого чемодана. На окне — бутылка из-под кефира.

— Ну и пусть уехал! Очень он нужен!

Он чувствовал громадное освобождение. Как хорошо! Они будут опять жить втроем.

— Дурачок, еще улыбаешься, — сказала мама Аля. — Ничего ты не понимаешь в жизни. Прекрасная Дульсинея… — горько произнесла она, и ее нежные губы дрогнули. — Дура, дура, уши развесила…

— Мама Аля! — крикнул Лесь, чтобы она не успела опять заплакать. — Он уехал, но ведь талант у тебя остался! Ты забыла! Он же его с собой не увез! Мама Аля, ты все равно станешь знаменитой артисткой…

— Стану, как же… — горько и тихо ответила мама Аля. — Он мне даже записку написал. Я с ней сегодня к директору театра ездила. Вот она, его записка. По гроб жизни не забуду…

Она протянула сыну вчетверо сложенный листок из блокнота. Размашистым почерком там было написано:

Дорогуша Никита Никитич! Направляю к Вам эту молодую Дульсинею. Может быть, найдется у Вас для нее подходящая вакансия. С приветом. И подпись.

— А что такое вакансия? — спросил Лесь.

— Незанятая должность, вот что такое вакансия, — ответила мама Аля. — А у него все заняты. Все места гардеробщиц и билетерш все заняты. А зачем Дульсинею — в гардеробщицы? Зачем, зачем, зачем? — повторила она много раз, как надломанная пластинка на проигрывателе.

А Лесь гладил ее руки. Что Он мог ей сказать?

Вдруг она выпрямилась.

— Я никакой работой не гнушаюсь, сын. Могу и гардеробщицей. И уборщицей могу. Только обманывать зачем? Убеждал: талант! А сам, значит, посмеивался: сгодится Дульсинея номерки на вешалку вешать…

Ее слезы высохли. Лесь, обняв маму Алю обеими руками, уткнул лицо в ее тоненькое плечо. Так они сидели вдвоем, и она слушала, что он говорит, и не прерывала. Он говорил:

— Мама Аля, может, там место освободится. Билетершей тоже хорошо. Ты будешь все спектакли смотреть. А потом какая-нибудь артистка заболеет, а ты скажешь: «Я могу сыграть!»

Ему было хорошо так сидеть, прижавшись к ней. За окном поблескивали зарницы, лениво погромыхивал гром, и горы неторопливо перекатывали эхо.

— Ты еще маленький, Лесь, жизни не понимаешь. — Мама Аля погладила его по голове. — Такие чудеса только в кинофильмах бывают. Артисткой, сынок, мне не быть. Жила во мне детская мечта, а сегодня улетела, — взмахнула рукой, показала, как улетала мечта. — И стала я сразу старой-старой…

— Нет, нет! Ты не старая, ты молодая! — убеждал ее Лесь.

Она поднялась. В открытый баул, который стоял на стуле, положила Димкины штаны, две Димкины рубашки. И свое голубое платье.

— Я сегодня на почте конверты штемпелюю и не вижу, куда штемпель ставлю, все мимо марок. Хорошая у нас заведующая. Позвала к себе в комнату, все я ей про этого Дон Кихота рассказала, выплакалась…

— Он не Дон Кихот, — сказал Лесь. — Он просто притворяется!

— Она метя поняла, пожалела, сказала: «Бери, Алевтина, отпуск за свой счет, поезжай до осени туда в детский лагерь. Работа там полегче, отдохнешь, позабудешь… А осенью к нам вернешься».

Лесь пружинисто вскочил на ноги:

— Значит, мы поедем на Ладонь-гору к Димке? — Он почувствовал, как сильно соскучился по горячей маленькой руке в своей ладони, по круглому носу картофелинкой, по синим фонарикам, которые Димка доверчиво зажигает, когда ему интересно слушать.

Но мама Аля ответила виновато:

— Лесик, я ж пока не одна живу в комнате, а с поварихой Таней, а у нее тоже маленький Сережка. Некуда мне тебя… Вот, может, дадут отдельную, тогда приедешь. Туда легко доехать. Машина продукты возит, она тебя захвалит. Я договорюсь. А пока, сынок, Анна Петровна тебя покормит, я деньги ей оставлю. Опять к тебе будет Лев-Лев ходить ночевать. А днем ты к нему ходи, читай больше умных книжек. Я на тебя надеюсь, Лесь.

Ну ладно, она же не виновата, что не может меня взять с собой! Мне самому нельзя сейчас ехать, мне нужно еще много бутылок намыть.

Я ведь еще партизана Бутенко А. Н. не нашел. И сейчас от лебедя Зины тоже нехорошо уезжать. Она только начала приручаться и добреть стала, к людям подплывает, а раньше она только издали клювом сердито щелкала.

— Ну ладно, — утешил он маму Алю. — Как позовешь меня, так сразу и приеду. Ты только позови.

Весь следующий день они убирали квартиру, складывали вещи — какие взять с собой, какие оставить. Мама Аля теперь уезжала надолго, до осени.

— Да, — вспомнила она, — ты слови мне эту рыжую кошку. Я обещала привезти, мыши в складе завелись.

Вассе их новая квартира понравилась. Обернув себя хвостом, она сидела на подоконнике, точь-в-точь как прежде глиняная кошка.

Когда Лесь проводил маму Алю на автобус и помог ей втащить баул, и корзинку с рыжей Вассой, и еще две авоськи, уже наступали сумерки второго дня.

Автобус, чисто вымытый под шлангом, пахнущий только что заправленным бензином, свернул с площади на мост. Мама Аля помахала Лесю на прощание, и ему на миг стало так грустно, как будто она уезжала не за пятьдесят километров, а на другую планету.

Всем людям бывает грустно провожать и оставаться.

Но через минуту грусть прошла. Ждали важные дела. Лесь отправился на улицу Папанина в дом № 11.

В нижнем окне было темно и все так же была задернута белая занавеска, но замка на двери не было. И наверху, на галерейке, сквозь густую листву винограда уютно и гостеприимно светилась лампа. Лесь подергал проволочное кольцо, под которым было написано: «Звонок». В доме раздался звон подвесного колокольчика.

— Иду, иду! — крикнули сверху, с галерейки, тонким женским голосом.

Наверно, жена товарища Бутенко А. Н. Слышно было, как в доме кто-то крепкими шагами спустился по деревянной лестнице, наверно, сам товарищ Бутенко А. Н.

Звякнула задвижка, дверь распахнулась. В дверях стояла раскрасневшаяся, любезно улыбающаяся тетка Гриппа. Волосы ее были взбиты в высокую прическу, отчего мужской нос тетки Гриппы стал еще больше, а сама она выше, намного выше статуи Свободы в Америке. Одной рукой тетка Гриппа еще держалась за дверь, другой поправляла кружевной воротничок на шелковой блузке.

Орден! На тетке Гриппе алел боевой орден Красной Звезды!

Лесь, обомлев, только и лупил глаза на этот орден и на новую, непохожую на себя тетку Гриппу. И она тоже, увидав его, окаменела и стояла с забытой улыбкой на лице.

Потом спросила срывающимся басом, с необъяснимым волнением:

— Не сможет? Он тебя прислал сказать?

— Никто не присылал, — ответил Лесь, все еще не в, силах прийти в себя от изумления. — Я сам пришел.

Она не поверила ему. Оглядела улицу. Никого не было.

— Зачем пожаловал? — уже почти став сама собой, спросила тетка Гриппа. — Адрес где взял?

— В справочном бюро, за две копейки, — ответил Лесь.

Она окончательно пришла в себя:

— За каким лешим я тебе понадобилась? Да еще две копейки заплатил. Ладно, пришел, так входи.

Она пропустила его в прихожую с покосившейся притолокой, он поднялся вслед за ней по скрипучей лестнице с деревянными перилами. В галерейке, оплетенной виноградом, уютно горела над столом лампа. На столе посвистывал пузатенький самовар, стояли два стакана в подстаканниках, две тарелки, и, нежась под кольцами лука, лежала селедка. В галерейку вела еще одна дверь, закрытая.

Чай из самовара он еще никогда не пил. Интересно, его разжигают щепками или он электрический? Если электрический, у него где-нибудь две дырочки, как в штепселе.

— Ты что шею штопором свернул? Отвалится голова.

— Я только посмотреть — электрический или нет?

— Углем развожу. За этим и пришел?

Лесь смутился:

— Не-а. Я не к вам. Я к товарищу Бутенко.

Тетка Гриппа неожиданно игриво повела бровью:

— А зачем он тебе понадобился?

Слишком любопытная. Теряй тут с ней время, а товарищ Бутенко сидит себе, верно, в той комнате. Что ж теперь, все два раза рассказывать: сперва ей, потом ему? Лесь, сделал шаг вбок, обходя тетку Гриппу и прокладывая себе путь к закрытой двери.

— Я и есть Бутенко! — Тетка Гриппа загородила ему дорогу. — Говори скорей, чего надо! — Она выдвинула стул и села. — А то некогда мне, гостя жду. Дорогой человек придет, больше четверти века не видались. И он не знал, что я жива, и я его потеряла…

«Берегись, — сказал себе Лесь, — сейчас начнет все подробности про гостя рассказывать, тогда не прервешь. Все старухи ужасно долго рассказывают. Она хотя еще не старуха, но почти что. Вредная все-таки: почему она меня к своему мужу не пускает? Зубы заговаривает».

Он поглядел на дверь за ее спиной и сказал очень громким голосом, чтоб в той комнате услышали:

— Мне нужно по срочному делу Бутенко А. Ны., бывшего партизана.

— О господи, — отмахнулась тетка Гриппа. — Какие опять сведения собираете? Даже вечером от вас покоя нет. — Тут она увидала, что Лесь, обойдя ее, дергает закрытую дверь. — Куда ты? — прикрикнула она. — Там чулан!

— А где ж товарищ Бутенко? — отчаявшись, крикнул Лесь.

— Да я, я, я, говорю тебе, Бутенко, партизан! — тоже потеряв терпение, крикнула тетка Гриппа. — Никакого другого Бутенко у нас в отряде не было. — Увидела, что не верит. Тронула орден. — Это, что ли, тебе не доказательство? Только в День Победы надеваю да вот сегодня, для дорогого гостя. И ты, бессовестный, в такой вечер… Не мог что надо на пруду спросить? Каждый день там толчешься…

Он пролепетал:

— А. Ны. Мне нужен А. Ны.

Встала, взяла за плечи, усадила на стул.

— Чудак очумелый, даже все слова растерял. А. Ны. ему нужен. Я и есть А. Ны. Грамотно надо говорить: не А. Ны, а А. эН. Значит, Агриппина Николаевна. Я и есть.

Тетка Гриппа, которая заведует цветами, утками и лебедями; тетка Гриппа — гроза мальчишек в парке; обыкновенная тетка Гриппа, которая ходит с метлой, в фартуке, с нашлепкой от загара на носу, — она и есть партизан Бутенко?

— Налью-ка я тебе чаю, — сказала Агриппина Николаевна. — А может, селедочки? Подцепи вилкой, возьми хлебца… Ну, какие еще сведения нужны? — спросила она, удостоверившись, что селедка благополучно отправилась в рот.

— Мы ищем одного героя…

— Ты прожуй, прожуй, а то поперхнешься.

Внизу заливисто зазвонил колокольчик. Тетка Гриппа вскочила, потрогала свою невиданную прическу, счастливо прошептала:

— Я сейчас… — и умчалась.

Снизу — мужское покашливание, радостные, тонкие вскрики тетки Гриппы. Гость, смеясь, сказал:

— Какая была голенастая да горластая, такая и осталась, милая наша Агриппинушка… (Чмок-чмок, целуются.) В Совете ветеранов подсказали. Уж думал, никого не увижу. Кого уж нет, а те далече…

И голос тетки Гриппы:

— Из нашего отряда Петька Сидоров здесь. В Синем лагере, начальником. И еще тут…

«Сидоров! А мы с Колотыркиным Сидоровых ищем!..»

И опять голос:

— Не верится, честное комсомольское! (Это старая, жилистая тетка Гриппа дает честное комсомольское!) Неужели столько лет прошло? Ты и сейчас молодой. Женат?

— А как же. Сыновей двое. Старший здесь в летной части служит… Младший сейчас в пионерлагере, вожатым. А ты как, Агриппинушка?

— Одна и кукую, — сказала тетка Гриппа. — Хорошего человека не повстречала, а плохого сама не захотела.

— Духота стоит, быть дождю, — сказал он.

— По радио передавали…

Где-то вспыхнула молния, вздрогнул свет в лампе.

Ну, вот, поднимаются по лестнице. Впереди тетка Гриппа, раскрасневшаяся, веселая, помолодевшая на сто лет. А за нею…

— Гляди-ка, старый приятель! — Мосолов протянул к Лесю обе руки. Улыбнулся, надломив бровь, наполовину седую. Грудь у него была вся в орденских планках.

— А вы уж знакомы? Заявился, подавай ему партизана Бутенко, меня признавать не хочет ни в какую… — А сама уже усаживала гостя к столу, пододвигала ему тарелку.

— Я признал, — смущенно оправдывался Лесь.

— Это ж наша отважная Агриппинушка! — Мосолов погладил ее нежно по лицу. — А помнишь, как ты меня в разведку брала? Я еще мальчишка был необстрелянный, а ты уже год сражалась. Мы пробирались на станцию. Я болтался меж путей, подсчитывал вагоны, запоминал, какие с чем: с танками, с орудиями, солдатами. Тогда у нас уже передатчик был, помнишь? Мы сообщили разведданные, наши прилетели, разбомбили их эшелоны в щепки… А помнишь, Агриппинушка, мы с тобой «языка» привели, белесого, в очках? Дед стал ему по-немецки объяснять, что фашисты разрушают культуру, на кострах книги жгут, стал читать ему стихи Гейне, и тот вдруг заплакал, заявил, что он мирный школьный учитель, и пусть ему разрешат бороться против фашизма…

— Помню, помню, — твердила счастливая тетка Гриппа. — И как вы с Дедом друг над дружкой подшучивали, спорили. Наперекорный ты был парень.

«Дед да Дед… Она-то не была контужена. Может, скажет фамилию, и про Маленькую девочку тоже…»

Не говорили фамилию. И про девочку не говорили. Они чокались маленькими стопками и глядели друг другу в глаза.

— Выпьем за здоровье живых. Помянем павших смертью храбрых…

— А помнишь, Ванюша, — тетка Гриппа гладила ладонью лысую голову Мосолова, — зимой, в самую голодуху, обоз отбили?

— Как же! Шел под прикрытием мотоциклистов. Дед стрелял в ветровые стекла, а мы с тобой в покрышки.

— А Варю нашу… И Маленькую девочку… помнишь?

Нет, больше Лесь терпеть не мог! Он втерся между ними.

— Как его фамилия, того Деда, как? И Маленькой девочки?

И опять, как тогда на пруду, тетка Гриппа посмотрела на него странным взглядом: то ли он шутки шутит, то ли и впрямь с ума сошел?

— Вы что, очумели оба? Я в толк не возьму. Ну ладно, про этого малого я догадываюсь, что к чему, но ты, Ваня, ты тоже не знаешь?

Мосолов привычно потер изуродованную бровь.

— Агриппинушка, многих ли наших товарищей мы звали по фамилиям? Гриша да Ваня, да Миша, у иных — боевые клички. А я, младший в отряде, что я там знал? А может, после контузии из памяти выпало? Когда разыскивал, в запросах так и писал: «Дед». Отвечали: «В списках не значится».

— Значится как миленький, — отрезала тетка Гриппа. — Молодые пришли люди, новые, знать не знают. А он значится. Однако не под кличкой, а под своей натуральной фамилией.

— Живой? — Мосолов схватил ее за руку.

— Да живой, живой… Сейчас скажу. — И перевела взгляд на Леся: — Ты знаешь или нет, где родилась твоя мать?

— Знаю. Тут. Она здешняя.

— А где именно?

Лесь сказал:

— Так она не помнит, она ж тогда новорожденная была. А когда уже стала понимать, оказалось — живет у злой тетки. А потом — в интернате.

Тетка Гриппа сказала:

— Верно. Лев-Лев разыскал, в интернат и устроил.

— Лев-Лев? — Мосолов повторил, вслушиваясь. Лицо его было напряжено.

Тетка Гриппа спросила:

— Так он вам с матерью ничего и не говорил? Никогда? Узнаю чудака.

— Чего не говорил?

— Лев-Лев… — повторил Мосолов, мучительно припоминая. По лицу прошла долгая гримаса и выжала из глаз слезы. — Левушка, долговязый наш очкарик из Библиотечного… — Рассеченная бровь дернулась. — Я ж тебе о нем… — Он накрыл рукой руку Леся. — Он и спас Маленькую девочку и пошел врукопашную с ребенком за спиной… Конечно… у него было смешное совпадение имени и фамилии. Варя его дразнила: «Дважды лев Советского Союза…» Живой?.. Живой?.. — Мосолов нетерпеливо смотрел в лицо тетке Гриппе. — Где же он?

А тетка Гриппа глядела на Леся.

Внезапно побледневший, кусая губы, Лесь поспешно выбирался из-за стола.

— Ты что? Ты куда? Ты зачем? — тоже взволновался Мосолов.

— П-потому что… потому что… — проговорил Лесь, закусывая непослушно вздрагивавшую губу. Превозмогши слезы, со странно блестящими глазами, он встал перед Мосоловым. — Потому что он — мой дед. Мой чужой родной дед. И Маленькая девочка — моя мама Аля.

 

ГЛАВА 3

Теперь он вспомнил. Вспомнил маленькое ледяное слово, ранившее взрослого человека…

Домой, домой. Лев-Лев уже пришел. Хорошо он придумал — приходить ночевать к Лесю. Может, уже сидит на балконе, вытащил настольную лампу, уткнул свой длинный добрый нос в журнал. И поглядывает на часы: куда Лесь запропастился?

Лев-Лев, я мчусь к тебе. Через парк. Есть лазейка за кустами благородного лавра. Ты не волнуйся. Я уже близко. Восемьдесят четыре ступеньки вверх, и будет наша Новая улица. Я ворвусь в квартиру и крикну…

Нет, лучше войду тихо. А он посмотрит на меня поверх очков и спросит как-нибудь так:

«Видимо, стряслось что-нибудь сверхважное, если ты так задержался, мальчик?»

А я скажу напрямик:

«Мой самый родной дед! Забудь, пожалуйста, забудь, как я тебе сказал прошлый раз. Я был дурак».

А он подвигает бровями и опять спросит:

«Что же случилось такое, что ты перестал им быть, если ты им был?»

А я обниму его крепко и скажу:

«Знаю, кто спас мою маму Алю, знаю, кто сражался с фашистами врукопашную».

А он? Отмахнется сердито, проворчит как-нибудь так:

«Кто рассказал тебе эти старые байки? На всем Теплом берегу из нашего отряда остались только Агриппина Бутенко и Петька Сидоров в Синем лагере. Может, ты с ними познакомился?»

«Не байки, — скажу я, — не байки, а правда! — и поскорей поцелую его в колючую щеку, все равно колючую, даже если он утром брился. И сообщу ему про тетку Гриппу, и про ее орден, и про Мосолова. Я скажу: — Завтра он к тебе придет!»

— Не толкайся! Несется как угорелый! Людей с ног сшибает! Детям тут уже не место, вечером в парке гуляют взрослые!..

Он летит на крыльях, а они ворчат.

Душно, ни звездочки, погромыхивает, но парк полон гуляющих. Светят гололобые фонари. Течет толпа, всплески смеха, вкрадчивые напевы транзисторов и гитар, шарканье подошв. Будто тысяченогое существо движется по аллеям и в тысячу ртов поет, бормочет, спрашивает все про одно и то же, про любовь. И как не надоест?

Нырнув у кого-то под локтем, Лесь выбирается в тихий конец парка. Тут опунции выставили колючие уши. Заросли благородного лавра пострижены так прямо и так кругло, что похожи на стены и башни. Они отличаются от каменных только тем, что зеленые и растут.

Отсюда всегда видно море. Сегодня — нет. В чернильной мгле повисли сигнальные огни на мачтах невидимых судов. Духота. Ни один лист не шелохнется.

И вдруг рядом с Лесем дернулся куст лавра. Зашелестел твердыми листьями, которые никогда не поддаются ветру. Опять.

Лесь скользнул под ветками и вдруг увидал Колотыркина.

— Вячик-мячик! Вот здорово, что я тебя встретил! Я все узнал! Знаешь, кто был тот Дед и Маленькая девочка?..

И осекся. На него глядели насмерть перепуганные глаза. Пятясь, Вяч споткнулся и сел…

— Завалился? — Лесь протянул руку, помочь.

Но Колотыркин сидел прочно. Широко расставил локти и колени, так воробей, растопырив крылья, загораживает гнездо от врага.

— Ты… чего? Ты на чем сидишь?

— Ни на чем.

— Так вставай! — все больше удивляясь, сказал Лесь.

Вспыхнула зарница. Блеснула молния. Нет, не в небе. Металлическая «молния» большого клетчатого чемодана, на котором сидел Вяч. И в руках его Лесь увидал лавровые ветки.

— Обманщик! — заорал Лесь.

Колотыркин уцепился за его руку, оглядываясь, зашептал, всхлипывая:

— Последний раз… честное… мне только трояк отработать. Одолжил на значки… Я на них глядел, а Верзила подошел и сказал: «Вот тебе трояк, покупай, отработаешь, наберешь чемодан лаврушки…» Честное пионерское, последний раз!..

— Молчи! — закричал Лесь. — Не дам тебе стать ворюгой… — и замахнулся в отчаянии и ярости.

Тут кто-то сзади сжал крепкой рукой оба его запястья и произнес хрипло:

— А ну, без шума.

И грубая ладонь, пахнущая луком и табаком, зажала Лесю рот.

— Ты, пацан, толстый, оттащи сундук к решетке, я возьму.

Вяч, пригнувшись, покорно потащил чемодан.

Лесь рванулся.

— Не рыпайся, хуже будет! — Пальцы клещами вцепились в подбородок Леся.

Вдруг Щен — нос в землю, хвост кверху — вынырнул из кустов. Еще секунду он счастливо взлаивал и улыбался, сообщал, что тысячи запахов его не запутали и он верно взял след…

Щен смолк. Чутье подсказало: его человек в беде. Враг. Ненависть захлестнула Щена. Шерсть на загривке вздыбилась, как у его диких предков. Он обнажил клыки. И тут же получил удар тяжелой ногой в нежное ухо. Отлетел с визгом, вскочил разом на все четыре лапы и прыгнул. Молча.

Хриплая ругань, рычанье, возня. Рука, сковавшая запястье Леся, ослабла, пальцы на подбородке поползли. Лесь извернулся, боднул врага, отлетел от удара, дополз к Вячу и схватил его за ногу.

— Не служи ему! Не служи! Я дам тебе три рубля, я заработал, дам! Верни ему!

За стенами лавра — голоса, свистки, топот. Вмиг не стало Вяча и того, другого.

Из-за кустов выскочили два дружинника.

— Кто кричал?

Лучи карманных фонарей скрестились на фигурке мальчика. Он сидел на истоптанной траве, обняв клетчатый чемодан, рядом тощий щенок дрожал и скалил щенячьи зубы.

Не выдавать Вяча. Он ведь поклялся, что последний раз.

— Чемодан твой? — Они склонились над Лесем.

— Не-а…

— Силен ты врать. Не твой, а держишься за него. Ну-ка, что в нем?

Лесь покорно встал. «Молния, раскрываясь, сказала: з-з-з… Лучи фонариков ощупали груду плоских лавровых веток.

— Та-ак, хорошо. Заготовитель, значит? Почем торгуешь? А еще в галстуке… Ну что ж, пошли! Как поведем, через центральные аллеи, где людей полно?

Лесю показалось, что сейчас, вот сейчас он умрет.

Дружинники посмотрели на склоненную голову, на мальчишескую руку, судорожно сжимавшую у горла пионерский галстук.

— Пойдем уж лучше боковыми дорожками, — сказал дружинник и понес чемодан.

За ними плелся Щен. Иногда он настораживал уши, и Лесь прислушивался тоже. Но, наверно, в кустах просто шелестела испуганная птаха.

Значит, ты струсил, Колотыркин.

Не птаха там была. За кустами, держась в густой тени, тащился вслед за дружинниками толстый Вяч. Слезы набегали ему на веки. Он произносил про себя прекрасные, смелые речи: «Отпустите его, о благородные дружинники! Он не виновен. Я расскажу вам без утайки всю правду!» После этих слов надо было сейчас же выходить на дорожку к дружинникам, но тут Вяч начинал все сначала: «Отпустите его, о благородные дружинники!»

Лесь и его провожатые взошли на освещенное крыльцо штаба дружины, и дверь за ними закрылась перед носом Щена.

Чемодан поставили на стол.

Начальник штаба достал чистый лист бумаги. Имя, фамилия? Сколько лет? В какой школе учишься? Домашний адрес и как зовут родителей?

Он велел дружинникам съездить по адресу на мотоцикле и привезти сюда мать Леся.

— Она с Димкой уехала, — сказал Лесь. — Там только дед, который не родной, но все равно родной.

— Имя-фамилия? — спросил начальник штаба.

— Лев-Лев.

— Ты, парень, головы нам не дури, отвечай точно, без шуточек.

— Лев Ильич Лев, — ответил Лесь точно и без шуточек.

— Удивительно, — покачал головой начальник штаба и отдал распоряжение дружинникам привезти сюда этого дважды Льва.

За окнами взревел мотоцикл и исчез вдали. Прогромыхал гром. Запрыгал шумный, короткий дождь и перестал. Опять застрекотал мотоцикл, вошел мокрый дружинник и доложил, что квартира заперта, в дверь воткнута записка.

Начальник штаба протянул записку Лесю:

— Читай вслух.

Волнуясь, раскрыл и сразу узнал почерк Льва-Льва:

Лесик, я поехал отвезти маме и Димке одежду, так как по радио объявили метеосводку и, очевидно, погода ухудшается. Завтра вернусь. Будь спокоен. Твой Лев-Лев.

Мой Лев-Лев. Уехал.

— Кто еще сумеет помочь нам с тобой разобраться? — спросил начальник штаба.

Вяч. Но он удрал. Предал.

— Пройди, друг, в соседнюю комнату, посиди на деревянном диване до выяснения обстоятельств хищения.

Хищение… Чужое, страшное слово!

Встал. Как во сне пошел, куда велели.

— А галстук сними. Стыдно с галстуком.

— Не сниму! — Лесь бросился в соседнюю комнату.

Отсюда уже не было никакого выхода. Высокие окна были перекрещены решетками. Резко светила лампочка в сетке.

Лег на деревянный диван лицом вниз. Один, один, на необитаемом острове. Лев-Лев, мне страшно. Они не поверят, что чемодан не мой, а я ни за что, ни за что не выдам Вяча! Дед, мне совсем плохо! Дед, где ты?

В той комнате раздались голоса. Лесь судорожно зажал уши, он не хотел, не мог, не мог больше ничего слушать.

Тишина сомкнулась над ним, как вода.

И в тишине от всех тревог и обид сегодняшнего дня его вдруг оградил сон.

Измученный человек спал.

А за дверью простучали шаги. В штаб вбежала женщина. Намокшая под дождем косынка сбилась на лоб.

— Куда ребенка заховали? — закричала она, едва переступив порог. — Не умеете воров ловить, так честных людей хватаете?

— Гражданка, успокойтесь… — Начальник штаба встал, пододвинул ей стул.

Но она быстро вытаскивала из сумки и кидала ему на стол разные документы.

— Без бумажек людей не различаете! Вот вам паспорт, вот почетная грамота! Небось сами у меня чебуреки кушали! Знала бы, не угощала! За что ребенка взяли? Я за него головой поручусь! Где он, мой голубчик?

Начальник штаба только головой покачал, оглушенный. Он аккуратно прочитал, сложил все ее бумажки:

— Уважаемая Анна Петровна, хочу вам сказать, что ваш сын…

— Он не сын. Мой мальчик, и все тут! — прикрикнула она.

Им не дали договорить. Вошли двое. Оба молодые. Один — неторопливый, бушлат внакидку на тяжелых плечах. Другой — щеголеватый, с черными усиками. В дверях он ловко сбросил на руку блестящий от воды плащ, шагнул к столу:

— Говорят, у вас тут наш мальчик?

— Ваш? — Начальник штаба поглядел на Анну Петровну.

— Наш, точно, — подтвердил моряк.

Анна Петровна, к удивлению начальника, закивала:

— Видите? Я ж вам говорила!

— Так чей же?.. — едва начал сбитый с толку начальник, как в дверь, размахивая зонтом, вдвинулась костистая женщина с боевым орденом на белой блузке, а за нею лысый мужчина, грудь в орденских планках. Начальник штаба встал им навстречу.

— Здравствуйте, товарищи дружинники, — громко сказал вошедший. — Разрешите представиться: начальник Теплобережного аэроклуба Мосолов. — На его рассеченной брови блестели капли дождя. — Что тут натворил наш мальчик?

— Ваш? — Начальник штаба развел руками.

— Наш, наш, — подтвердил Мосолов. — Не можем ли мы помочь вам разобраться в этой неприятной истории? С нами пришел человек, который готов честно дать показания.

Дверь робко приоткрылась. Ворвался Щен, облепленный мокрой шерстью, тощий, на тощих лапах.

За ним боком вдвинулся Колотыркин. Он вдохнул побольше воздуха и выпалил, глядя в лицо начальника штаба:

— Это я их всех привел! В помощь дружинникам! Я…

— Ближе к делу, — прервал начальник штаба. — Что ты знаешь о мальчике, которого мы задержали?

Вяч поглядел в пол и сказал уже не так громко:

— Его там даже не было…

— А ну давай с самого начала.

— Я стоял и смотрел значки, — сказал Колотыркин. — А один верзила подошел и сказал…

…А мокрый, плоский Щен, обнюхав следы на полу, безошибочно сунулся во вторую комнату. Повизгивая, он тыкался Лесю в ухо, целовал его теплым языком, в нетерпении вскочил на диван и принялся лапами выкапывать своего человека из глубокой ямы сна. Лесь проснулся и сразу сел.

— Откуда ты взялся?

И услышал голоса рядом в комнате:

— Что ж ты за человек, если любой подонок может тебя купить за трояк? И товарища ты предал.

Вяч ответил, защищаясь:

— Я, наоборот, просил его: «Уйди!»

«Правда, он просил: «Уйди!» — подумал Лесь и спустил ноги.

— А он заорал диким голосом: «Не дам тебе стать ворюгой!», вцепился в меня и не ушел…

«Правда, я вцепился», — подумал Лесь и встал.

— Он потому не ушел, что он — человек. А ты кто?

Стало тихо, потом Вяч сказал вздрагивающим голосом:

— Пожалуйста, не надо в милицию… Вы меня лучше отдайте ему на поруки. Он из меня человека сделает. Точно! Он сам обещал!

В комнате зашумели, заговорили. Начальник штаба ответил:

— Ох и хват же ты, братец! Уж и не знаю, получится ли из тебя человек.

Лесь понял: Колотыркину не верят. Совсем больше не верят.

— Из него получится! Получится! Потому что в нем два Колотыркина сидят: один очень добрый-добрый!..

Все обернулись на звенящий тревогой мальчишеский голос. Лесь стоял на пороге, беспокойной рукой сжимая галстук у горла. У его ног Щен улыбался зубастой пастью.

Начальник штаба вышел из-за стола:

— Все в порядке, Лесь Мымриков. Ты не волнуйся. Уважаемые товарищи, забирайте ребят по домам.

 

ГЛАВА 4

Было темно. Моросил дождь. Вяча проводили домой. Сдали прямо в руки его маме. Анна Петровна велела Антону и Жоре ждать ее на улице. И хотя Вяч сказал: «Я лучше сам пойду», она вошла с ним в дом. И как только вошла, сквозь стену, оплетенную виноградом и густые ветки хурмы, из освещенных окон дома понесся шум и крик.

— Люди добрые! Что ж это делается на белом свете! — голосила мать Вяча.

Соседи стали выглядывать из своих домов:

— У Колотыркиных ругаются. Горластая эта Колотыркина.

Но ни одна горластая не в силах заглушить Анну Петровну.

Такая там шла перепалка, что Жора и Антон только переглядывались.

— Она у меня как милочка все выслушала и проглотила, — победно заявила Анна Петровна, выйдя за калитку. — Я ей все припомнила. И как она его на рынок торговать таскала и учила с отдыхающих драть побольше. Кем, говорю, он после этого у тебя вырастет? — И еще долго она обмахивалась платком, пока не рухнул с неба шумный дождь, не охладил ее пылающее лицо.

А товарищ Мосолов и партизан Бутенко А. Н. уже были у Леся дома. Тетка Гриппа командовала на кухне и за столом. Мосолов расхаживал по комнате. Увидал фотографию мамы Али в рамке из цветных ракушек.

— Варя! — сказал он.

— Это моя мама Аля, — поправил Лесь.

Мосолов в волнении держал снимок в руках.

— Похожа удивительно… Одно лицо… Думал — твоя бабка. Чудно произносить слово такое: бабка. Погибшие, Лесь, навсегда остаются молодыми. А твою маму я помню такусенькой. Дед ей люльку сплел из прутьев…

Лесь подумал: «Дед, приезжай скорей».

Тетка Гриппа резала хлеб. Сказала:

— Вдруг этот малый на пруду задает вопрос, разыскивает, мол, Деда. Ну, вижу, от нашего чудака можно чего хочешь ждать. Потащилась к нему в киоск. Говорю: «Должна женщина знать, кому жизнью обязана! Чтоб она и ее дети любили и уважали». Так, знаешь, что он ответил? «Зачем заставлять насильно любить и уважать? Дай, говорит, Агриппина, людям жить спокойно».

Мосолов покачал головой:

— Я бы на твоем месте ей сказал. И как у вас раньше разговор не зашел?

— А где он зайдет? В Летнем театре — она на сцене, а я — в двадцатом ряду. Захочет — плачем, захочет — смеемся, душу переворачивает. Вот тебе и все знакомство… Бросила она театр-то… Да ты не слушаешь меня?

— Прости, — спохватился Мосолов. — Все думаю: не сказал, чтоб не тревожить, не обязывать. Узнаю Дон Кихота…

Его прервал звонкий голос:

— А Дон Кихотом быть плохо?

Этот вопрос давно тревожил Леся. Анна Петровна Дон Кихотом ругается. Все ребята над рыцарем Печального Образа смеются, прямо покатываются. Да и Лесь тоже! Но ведь он смелый, добрый и справедливый, хотя и смешной.

— Кто он по правде? — волнуясь, спросил Лесь. — Он чудак? Или он герой?

Мосолов заинтересованно поглядел на Леся.

— А ты как думаешь?

— Герой, — сказал Лесь. — Только если герой, так зачем он чудак? Даже досадно за него! Все над ним хохочут. То с баранами сражается, то…

— Жалеешь? — Мосолов прищурил лукавый глаз.

— Жалею! Да!

Его горячность тронула Мосолова.

— Он все равно — победитель, Лесь.

Тетка Гриппа басисто засмеялась:

— Хорош победитель, живого места на нем нет, — и вышла на кухню.

Боевая тетка, с орденом, а про Дон Кихота думает, как Анна Петровна. Просто удивительно!

— Да, победитель! — твердо повторил Мосолов. — Три века — все жив! Презирая опасность, бьется за доброе, за справедливое. Да, и с баранами сражается! Конечно! Их довольно много на свете. И даже если сам в синяках, и даже если осмеян и не понят, все равно идет в бой, против всего, что считает злом, делает свое дело. В этом его победа, дружище, навсегда и навечно… — Мосолов засмеялся и стал тормошить Леся: — Ну, признавайся, ничего не понял? А я произнес такую длинную, такую умную речугу!..

— Понял я, понял! — горячо сказал Лесь. — Я сам его за это люблю… — Он осекся. — Если только он настоящий, а не притворяется, — и взглянул исподлобья на снимок в рамке из ракушек.

Мосолов слушал внимательно. «Неужели, — подумал он, — мальчик уже испытал какое-то горькое разочарование?»

— Знаешь, Лесь, у нас в старом доме много лет, до самого моего отъезда, хранились меч и щит Дон Кихота. Их делал мой старший сын, Гриша.

Тогда Лесь молча вытащил из-за спинки дивана доспехи и оружие. Он стеснялся, что у него, у рабочего человека, припрятаны такие штуки. Но раз летчик…

Мосолов рассматривал их с увлечением. Особенно наконечник копья из банки от консервированного горошка и шлем из сушеной тыквы, который уже был выброшен на помойку, но счастливо вернулся обратно.

— Теперь я больше не играю, — сказал Лесь. И, нахмурившись, прибавил: — И больше не хочу быть Дон Кихотом. Сказки.

Мосолов отложил шлем.

— Сказки? Нет. Знаешь, я опасаюсь, что, если ты встретишь Дон Кихота без доспехов и без книжных пышных слов, ты его не узнаешь.

Лесь растерянно посмотрел на него.

— Где… встречу?

— Как где? В жизни.

Мосолов увидел: разные улыбки одна за другой сменились на лице Леся. Улыбнулся неуверенно и нежно, потом насмешливо, потом недобро. И отвернулся.

— В жизни Дон Кихотов не бывает. Это я точно знаю, — и стал смотреть, как по балкону шлепают струи дождя.

«Наверно, — подумал Мосолов, — этот мальчик перенес горькое разочарование и оно бередит ему сердце».

— Ошибаешься, — сказал Мосолов. — Бывают. И никогда не переведутся. Ты слышал о страшных эпидемиях, о болезнях, которые косят людей? И в далекие времена, и в наш век находились ученые, которые сами заражали себя этими болезнями, чтоб на себе изучить их и найти лекарство. Задыхаясь от жара, от боли, они вели наблюдения, записи — в помощь другим врачам. Они вводили себе в кровь лекарство, чтоб испытать: не нанесет ли оно людям вреда и даст ли им облегчение. Один на один они вступали в бой со страшным недугом, хотя знали, что победа, возможно, достанется не им, что путь к ней долог. Многие погибали, но их самоотверженный подвиг прокладывал дорогу знанию. Болезни эти побеждены, Лесь.

Я почему это рассказываю? Потому что уверен: рядом с ними жили люди, которые берегли только свой покой, только свое здоровье, а их считали безумцами или чудаками. Бросаются, мол, в бессмысленный бой, как Дон Кихот с ветряными мельницами. Обыватели и трусы, Лесь, уважают только то, что приносит явные плоды победы. А уж когда победа, тогда, конечно, и герой, и ура! И больше не поминают Дон Кихота, потому что видят в нем только смешное, и не умеют понять, сколько же в нем человечного и героического.

Слушай еще, Лесь. Жил один человек, ты, конечно, о нем знаешь. Он много лет растил сад. Плоды уродились не простые, он дал им самое лучшее от разных деревьев — сладость, сочность, выносливость. А когда пришла пора снимать урожай, он, уже старый, больной, выкопал сад и на своих плечах перенес его на северный склон, где было мало солнца и дули холодные ветры. Чудак?

«Чудак!» — сказали некоторые, а их было немало. «Чудак!» — смеялись они, видя, как он начал свой многолетний труд сызнова. А он не боялся прослыть чудаком. Приучал деревья выживать в трудных условиях, учил их простирать ветки по земле и прятать под снегом. И его чудо-деревья стали давать плоды на Севере, где ребята раньше фруктов никогда не видели…

— Мичурин, — сказал Лесь.

— Да. Вот тебе еще рассказ о чудаке. В Варшаве до войны жил Януш Корчак, известный писатель и известный врач. Его приглашали в самые знатные дома буржуазной Польши. Он мог жить безбедно и спокойно. Но он все бросил и ушел в детский дом учить и воспитывать сирот, детей еврейской бедноты. Он учил их верить в людей, в справедливость, в человеческое достоинство, в честность и дружбу.

И вот, Лесь, Польшу захватили гитлеровские войска. И однажды стало известно, что детей из детского дома завтра отправят на смерть, в лагерь уничтожения. За что? Только за то, что они были детьми другого народа.

Тогда друзья, рискуя жизнью, пробрались к Корчаку в уже оцепленный район. «Вот тебе пропуск, — сказали они. — Спасайся, уходи. Ты уже ничем не сможешь им помочь. Оставь этот детский дом, он обречен!» Но разве он мог оставить детей? Разве мог предать все то хорошее, чему сам их учил?..

Мосолов увидал широко распахнутые глаза.

Нет, не уходи, Корчак, не бросай нас одних…

— Корчак ушел на казнь вместе со своими детьми, Лесь.

Лесь видел темную улицу. Почему темную? Может, было утро, когда за ними пришли фашисты? Может, лил дождь, как сейчас, и стоял неумолчный шум воды? По камням шла колонна детей, впереди — их учитель.

— Узнав, что он мог спастись и не захотел, некоторые люди сказали, что он был чудак и Дон Кихот, Лесь.

— Что приумолкли? Ужинать! — прогудела тетка Гриппа, внося из кухни чайник. Она не знала, что в эти минуты они провожали в последний путь учителя Януша Корчака и его детей.

И вдруг Лесю представился Вяч. Взрослый Вяч взрослым голосом произнес: «Чудак!» — и погладил настоящие взрослые усы.

— Колотыркин, — вслух взволнованно подумал Лесь.

— От тебя много зависит, — сказал Мосолов.

— Я и так его колочу.

Тетка Гриппа усмехнулась:

— А он тебя?

— И он меня, — честно ответил Лесь.

И пока она раскладывала по тарелкам яичницу, он все думал и думал.

— Значит, они все были Дон Кихотами? — спросил он.

Мосолов отрицательно покачал головой:

— Нет, Лесь. Они не были Дон Кихотами. Потому что сражались не с призрачными врагами, а с настоящими. Они не натягивали на себя старинные доспехи, все их мысли и дела были устремлены в будущее. И все-таки, Лесь, в них были те же прекрасные, благородные черты, за которые человечество любит Дон Кихота и не расстается с ним уже века. Посмеивается над чудачествами, а любит и не расстается. Эти черты вновь и вновь повторяются в людях. Они бескорыстны и бесстрашны, не щадя жизни, бросают вызов злу и защищают прекрасное, как велит им совесть. И пренебрегают тем, что их считают чудаками… — Мосолов лукаво прищурился. — Говоришь, Анна Петровна ругается Дон Кихотом?

— Ругается, да!

Мосолов засмеялся и потер свой бритый затылок.

— А вот задам я ей задачу. Сообщу, что она вступает в спор с самим Алексеем Максимовичем Горьким. Знаешь, Лесь, он писал: Дон Кихот, по-моему, это лучшее, что можно сказать о человеке.

— Да, да! — радуясь, сказал Лесь. — Я люблю его, я люблю настоящего…

Лесь спал крепко. Проснулся — дождя нет, в утреннем небе серые тучи. Раскладушка пуста. Дед не вернулся. Скорей найти Вяча! Он еще ничего не знает про Деда и Маленькую девочку!

У Колотыркиных заперто. К морю, Щен, к морю!

Берег неузнаваем. Грязные волны толкутся о бетонную стенку. Черные водоросли, выброшенные штормом, спутанной гривой распластались по пляжу. На отмели не спеша перекатывается красный буй, сорванный с цепи. Вяча нигде нет.

Киоск закрыт. Сиротливо висят шариковые ручки и позавчерашние газеты. И вагончик Жоры заперт.

— Не приехал, — вздохнула Анна Петровна.

Сейчас он ей такие новости расскажет — закачается! Но не успел рта раскрыть.

— В такую непогоду мыть бутылки не дам. Ешь быстро и отправляйся домой. — Как отрезала. И молча стала кидать в тарелки сосиски. Она была сердитая, наверно, потому, что мясокомбинат не подвез фарша для чебуреков.

Ну и ладно. Ничего не стану тебе рассказывать!

Лесь съел сосиски. Мрачный пошел искать Антона.

На пляже люди завернулись в полотенце. Мотались тенты.

Радио заорало железной глоткой:

«Граждане отдыхающие! Ввиду неблагоприятного прогноза погоды, просьба отнести наверх к аэрарию лежаки и зонты».

Стал накрапывать дождь. На пляже люди прыгали, пытаясь попасть ногами в рвущиеся из рук штаны, ловя рукава. Тащили вверх лежаки, чтоб волной не смыло. Море стало темным, как чернила. У Щена ветер вздымал ухо.

Антона Лесь нашел на пирсе, он сидел на толстом кнехте и крутил цепочку с ключом от мотора. «Смелый», как и другие катера затянутый брезентом, покачивался у стенки.

— Дураков совершить морскую прогулку не наблюдается, — сказал Антон.

— Она не дает мыть бутылки, — пожаловался Лесь. — Пойдем, скажи ей, чтоб дала.

— Не имею права отлучаться. Метеоцентр дал штормовое предупреждение. Приказано суда держать в готовности.

— Ты не спасательное судно, — сердито заспорил Лесь, — ты простой прогулочный катер! Тебе не обязательно! Пойдем! — и стал толкать и тащить Антона.

Но большой, тяжелый Антон сидел упористо. Ответил невозмутимо:

— Недооцениваешь. Если где в море судно потерпит бедствие, получим приказ снять с него и принять на борт пассажиров, ясно?

— Если не пойдешь, ничего тебе не расскажу про Деда и Маленькую девочку! — крикнул Лесь.

Тогда Антон сгреб его одной ручищей и положил к себе на колени. Лесь дрыгал длинными ногами в кедах, а Щен лаял.

Улыбаясь, Антон разглядывал сверху опрокинутое лицо Леся, его синие, как у матери, сердитые глаза и две точки на носу.

— А я сам все знаю, — сказал Антон. — Мне товарищ Мосолов сегодня утром рассказал. Дед-то какой, а?

— Тогда пусти! — Лесь выкарабкался из его ручищ, отряхиваясь, как Щен. — Жоре надо рассказать. А он, как назло, куда-то задевался.

— Он не назло, — ответил Антон. — И он, кстати, тоже все уже знает. Мы с ним оба виделись с товарищем Мосоловым в шесть утра в горкоме комсомола. Туда срочно вызвали всех водителей наземного, водного и воздушного транспорта. И всех скалолазов, и всех парашютистов. На случай участия в спасательных работах. И начальник аэроклуба тоже там был. Когда такие тревожные метеосводки, Лесь, мобилизуются все силы, чтоб действовать согласованно. В авиации сейчас приведены в боевую готовность и военные и хозяйственные подразделения, те, кто вел над морем разведку рыбы и над сушей охрану лесов. И аэроклуб тоже…

— Да почему? — удивился Лесь. — Даже дождь перестал!

— В горах прошли сильные ливни. Могут быть разные неприятности. Так что садись посиди. Жора сейчас дежурит на летном поле у своего вертолета.

— Чего ради я буду сидеть? — проворчал Лесь и уселся рядом с Антоном на кнехт. — И вертолеты в ветер все равно не летают.

— Тут уж смотря по обстановке, — не согласился Антон.

— А если сто баллов? — Лесь явно задирался.

— Ты сегодня мужик сердитый, — ответил Антон и нежно покрутил вихор на затылке Леся. — Сто баллов не бывает. Самое большее двенадцать. Это ураган и жестокий шторм. Производит большие разрушения. На суше, вдали от побережья, наблюдается редко. Я когда в мореходке был, мы не только моторы изучали, мы под парусами ходили. И все ветры по учебнику сдавали. К примеру, ноль баллов. Полный штиль. Ясно? Парусному судну хода нет, руля не слушает. Море зеркальное. На суше вымпела и листья неподвижны. Совсем другая картина, если два балла: легкий ветер. Хорошо наполняет паруса. Волны короткие, но уже гребни начинают опрокидываться. Однако пена еще не белая, а вроде из стекла. На суше — легкое дуновение, колеблет флаги и вымпелы, листья временами шелестят.

— Ты как стихи говоришь.

Антон ухмыльнулся:

— Сравнил! Это гораздо лучше, чем стихи. Рассказываешь — самому красиво. Я за эти ветры пятерку получил.

— А про барашки почему молчишь?

— Барашки — это уж не меньше как четыре балла, если кой-где закипают. На суше ветер вытягивает вымпел, поднимает с земли пыль и обрывки бумаги. А вот уже в пятибалльный ветер все море в барашках, прибой бормочет непрерывно, на стоячих водах, в прудах взбадривает волны и свистит в ушах.

— В чьих ушах? — спросил Лесь.

— В чьих? В твоих, — сказал Антон. — Теперь у нас пойдет шестибалльный ветер. Гребни большой высоты. Пенящиеся вершины. Прибой сопровождается глухими раскатами…

— А в семь? — спросил Лесь. — А в восемь? А в десять?

— Ветер срывает с гребней белую пену и стелет ее полосами. А в девять баллов идут высокие гороподобные волны с опрокидывающимися гребнями. От пены бела вся поверхность. Раскаты в открытом море. А в десять — берегись! Ветер вырывает на суше с корнем деревья, сдирает крыши. Здесь уж идут по порядку: сильный шторм, крепкий шторм, жестокий шторм — это уж одиннадцать баллов. Высота волны так велика, что корабли временами скрываются за ними. Верхушки гребней срываются водной пылью. Раскаты превращаются в сплошной гром. Чуешь, как я складно, точно по учебнику шпарю?

— А потом что? — спросил Лесь.

— А потом двенадцать баллов — ураган, жестокий шторм, я с него начал.

— Ты попадал в ураган в открытом море?

— Приходилось. Я тогда на «Иване Первопечатнике» плавал.

— И что?

— Ничего, справились. Жив-здоров.

Лесь с досадой хлопнул себя по боку:

— А она боится, чтоб я под дождичком не растаял! Работы не дает.

Раздосадованный Лесь и Щен пошли прочь. Дождь перестал. На набережной Щен обнюхивал все столбы и столбики, получал информацию о других пробежавших тут собаках, и сам через каждые несколько шагов, поднимая заднюю левую или заднюю правую, оставлял последние известия о себе.

Лесь смотрел на море. Оно не бушевало, а затаилось — свинцово-чернильное, грозное. Вдали вскипали барашки и гасли. Значит, ветер четыре балла. Вода вдоль берега коричневая. Столько уличных ручьев, взбесившихся горных речушек приняло море в себя за эту ночь!

На полузатопленном сером волноломе сидит серая чайка. Может, спит? Нет, она охотится. Сорвалась вниз, выхватила из воды рыбешку. Долго била и трепала живую о камень. Заглотила. И опять словно окаменела, зорко следит за добычей. У, обжора!

Ноги повели Леся в парк, к пруду. Вода в нем тоже поднялась.

Лебедь Зина сторожко дремала под плакучей ивой. Лесь протянул ей руку. Испытывая его храбрость, она постучала клювом и взяла с его ладони хлеб.

…Знаешь, Лев-Лев, наша лебедь Зина стала доверчивая. Ты почему долго не едешь, Лев-Лев?..

Каштаны отцвели, побуревшие лепестки накипью лежат вдоль дорожек. Розы склонились, полные дождя.

Лесь пихнул ногой фонарный столб. По всей набережной и в санаторных парках установили красивые тонкие светильники, они разгораются лунным светом. А тут торчат круглолобые, лысые, глупые фонари на столбах, покрашенных серебряной краской. Лесь давно с ними враждует.

Еще на концах пальм висят капли, еще мокры скамьи. А на теннисном корте уже стучат мячи, и из-под зеленого прозрачного навеса выстукивают пластмассовые шарики: пинг-понг!.

Конечно, там играют взрослые. Но вдруг у кого-нибудь не окажется партнера? И этот кто-нибудь скажет: «Играешь, мальчик?» А он ответит: «Естественно!» Возьмет ракетку и покажет, что значит удар с оттяжечкой, или крученый, или срезной.

К площадке для пинг-понга надо спуститься, она под горой.

Сперва на уровне твоих ног будет крыша из зеленого стеклопластика. Сквозь нее видны два стола, люди и прыгающие мячики, все зеленое. Потом увидишь глупую рожу фонаря. Он стоит внизу на площадке, а сюда вылезает белый шар. Однажды мальчишки его разбили, но фонарю поставили новую голову, точно такую же. Вот и фонарь. Лесь дальше не спускается. Надежды рухнули. Под навесом играют двое мужчин, совсем зеленых. Один в шляпе. Их лица не видны, но зато ясно видно, что играют плохо, то и дело кланяются пропущенным мячам. И хохочут. Чего хохотать, если мяч принять не можешь? Отошел бы один в сторону, сказал бы: «Ох, упарился» — и дал бы мне покидать вместо него.

Один и правда отошел, вылез на дорожку. Снял сетчатую шляпу, надел на фонарь и вытер лысую голову.

— Уфф, — сказал он, — упарился!

Фонарь стоял в шляпе, а человек — без. Они вдруг оказались удивительно похожи друг на друга. Лесь фыркнул. Человек покосился.

— В чем дело?

Потом поглядел на фонарь, нахмурился, снял с него шляпу и унес.

Лесь услышал его голос:

— Может, зайдем в бар?

Прозвучал ответ:

— Благодарю. Избегаю. Особенно перед концертом.

Лесю расхотелось играть и показывать классные удары. Он узнал бархатный голос, отступил от навеса и, убыстряя шаги, побежал в гору. Зачем думать о Полудине? Он теперь далекое прошлое. Лесь переполнен такими новостями! Ему бы только Льва-Льва дождаться! Ему бы только маме Але поскорей написать письмо!

Раз, два, три — забыть Полудика насовсем. Забыл? Забыл.

Конечно, вот он куда сейчас побежит, на почту. «За мной, Щен!»

Они вошли в стеклянную дверь, на которой было написано «Вход», чтобы кто-нибудь, не заметив стекла, не воткнулся носом.

— Мальчик, с собакой нельзя!

Щен один уходить не хотел, они вышли вместе и, раздумывая, как написать письмо, остановились под красивым козырьком.

И тут все началось. Сразу. В одно мгновение. Потемнело. Рухнул дождь такой силы, что земля и небо ослепли. Лесь и Щен попятились и прижались к стеклянной двери. Под козырьком было сухо, но брызги отлетали с асфальта, через секунду они оба были мокры до макушек. Молнии с треском раскололи небо, и ветвистые трещины побежали по нему. Лесь ясно видел: под молниями заплясали горы, подбрасывая вверх скалистые горбы. Купаясь в потоках ливня, горы хохотали от удовольствия. Они, наверно, били себя каменными кулаками по мокрым бокам: ого-го-го-оо-о… ха-ха-ха-ха-а-а… Горы разыгрались и катали и перекатывали гром.

На почте дрожали стекла. Кто-то огромный топал сапожищами по крыше, и небо давало залпы из тысячи орудий. Тополь на улице весь кипел, выворачивая наизнанку листы, а висящие на домах глицинии метались. Казалось, все-все на суше рвется с якорей, чтобы тоже пуститься в веселую и страшную грозовую кутерьму.

— Мальчик с собакой, мальчик, — крикнул кто-то из дверей, — войди в помещение!

Они вошли мокрые, стали у низкого подоконника. Окно было во всю стену. Щен жался к ноге Леся. Они оба смотрели, как на асфальте прыгают пузыри.

На почте собралось много людей. Все пережидали грозу.

Она отбушевала сразу, как началась. И тогда все увидали море далеко внизу, между домов и острых пик кипарисов. Море шло на сушу. Мчались к берегу взбесившиеся волны, высунув пенные языки. Даже отсюда было видно, как нагоняют и накрывают друг друга, словно сцепившиеся в драке злобные псы.

И еще люди увидали: шли прямо по воде две огромные, серо-свинцовые воронки, выше самого высокого многоэтажного корабля. Остриями они упирались в море, а широкими сторонами — в тучи. Шли вдалеке, вдоль берега, скользя, как привидения.

— Смерчи, — тихо произнес кто-то.

Какое страшное слово «смерч», в нем словно прячется смерть.

— Если судно попадется на пути, завертят, поднимут и бросят, — сказал кто-то.

— А если к берегу повернут, тут они дел понаделают…

Лесь в ужасе слушал эти разговоры.

— Что это… что это… смерчи? — спросил он.

— Стихийное бедствие, — ответили ему. — Массы воды взвинчены завихрением воздуха на огромную высоту.

— Может, в море рассыплются, — неуверенно предположил кто-то.

А они всё шли один за одним вдоль горизонта, два гиганта под свинцовыми тучами, и мрачно поблескивали в свете зарниц. Ни одно суденышко не попалось им, а они, безмолвные, провожаемые тревожными взглядами людей на берегу, скрылись за дальним мысом.

Только тогда люди, толпившиеся у окна, вздохнули свободно и стали выходить на улицу.

— А куда они ушли? — спросил Лесь не у кого-нибудь, а у всех.

Но никто не ответил. Все уже занялись своими делами, застучал телеграфный аппарат, и голос телефонистки повторял как заведенный: «Москва, пройдите в шестую кабину. Турбаза, турбаза, почему не отвечаете?» И громко играло радио.

— Вторая кабина — Львов! — крикнула телефонистка.

И Лесю пришло в голову, что он может не писать, а позвонить в лагерь на Ладонь-гору и позвать маму Алю, и узнать про Димку, и почему Лев-Лев до сих пор не вернулся.

Он всунулся в окно «Телефонные переговоры» и сказал:

— Мне нужно позвонить на Ладонь-гору, — и выложил на стойку все свои монеты.

— Одну минуточку! — Перед ее ртом была укреплена трубка, как у летчика для переговоров с землей. Она надвинула наушники и стала быстро втыкать концы проводов в металлические гнезда. — Алло! Алло! Ладонь-гора! Отвечайте!

Интересно, в какую кабину его позовут?

Телефонистка сдвинула наушники с головы и сказала:

— Забирай свои деньги, мальчик. На линии обрыв. Зайди попоздней, может, починят.

Лесь со Щеном пошли к дверям.

В эту минуту радио перестало петь, и мужской голос в репродукторе четко произнес:

«Внимание, внимание! Передаем предписание исполкома городского Совета депутатов трудящихся. Ввиду неблагоприятной метеосводки, всем водителям транспорта — легкового и грузового, водного и наземного — предлагается неотлучно находиться по месту работы, машины держать в готовности. Внимание, повторяем…»

В очереди за марками и конвертами люди не слушали повторения. Сразу стали говорить всякие тревожные слова: ливни… дороги размыло… оползни… обвалы… штормы и самое страшное — смерчи.

Лесю стало нестерпимо страшно за маму Алю, за Димку и Льва-Льва, за всех хороших людей в той стороне, куда ушли смерчи. А может быть… Счастливая мысль: может, из-за плохой погоды Лев-Лев привез маму Алю и Димку домой?

Когда, запыхавшись, Лесь и Щен влетели на пятый этаж, возле двери на ступеньках сидел грустный Вяч.

— Я звонил-звонил в дверь. Куда ты делся?

Звонил. Никто не открыл. Значит, не приехали.

Лесь вставил ключ в замок, все трое ступили через порог, и невыключенное радио тихонечко, но ясно сказало:

«Сегодня в 13 часов 30 минут два смерча прошли в юго-восточном направлении, миновав курортные, рыбачьи и совхозные поселки, и рассыпались в нескольких километрах дальше на побережье».

— Рассыпались! Ура! — закричал Лесь. Он обхватил Колотыркина обеими руками, и тот, ничего не понимая, принужден был вместе с ним проплясать какой-то невероятный танец. Щен думал, что они дерутся, бил их лапами и лаял.

А когда, оттанцевав, они стояли друг перед другом, усмиряя дыхание, Лесь, глядя сияющими глазами в лицо Вяча, сказал:

— Вячик-мячик, я тебе скажу необыкновенное… Вячик, держись за стенку, не упади. Тот Дед, который знаменитый снайпер, он оказался… он — мой Лев-Лев. А Маленькая девочка — моя мама Аля.

Что-то стряслось с Колотыркиным.

— А-а? — спросил он, будто оглох. — А? — крикнул он еще громче и вдруг, подняв руки к небу, забегал по комнате и стал кричать пронзительным голосом своей мамы: — Люди добрые! Что ж это делается на белом свете? Он как раз и есть он самый!!

Это было так непохоже на толстого, невозмутимого Колотыркина, что Лесь понял: новость продрала его до самого сердца.

Лесь поймал его.

— Вячик-мячик, не надо так волноваться, я просто не успел тебе рассказать, я все время хотел! Он правда тот Дед! Он мой Дед, ведь он мою маму…

— Наш! — в сильном возбуждении крикнул Вяч. — Ишь какого деда себе один отхватил! По-товарищески, да?

А радио продолжало потихоньку говорить. Вот что они услышали:

«Небывалой силы ливни, сопровождаемые в отдельных районах шквальными ветрами, разразились над Теплым берегом за последние двое суток. Как сообщили вашему корреспонденту, количество осадков, выпавших только за один день, превышает среднемесячную норму. Некоторые горные реки вышли из берегов. На некоторых участках размыты шоссе. В ряде населенных пунктов повреждены ларьки, магазины, затоплены нижние этажи домов. Для эвакуации и помощи населению созданы отряды добровольцев. В спасательных работах используются автомашины, тракторы, амфибии, вертолеты. Пострадавшим и оставшимся без крова оказывается помощь…»

— А Ладонь-гора? — спросил Лесь у радио.

Радио молчало.

— Ты чего? — испугался Вяч. — Ты прямо весь белый стал.

…А вдруг Лев-Лев не успел добраться до Ладонь-горы? А вдруг на него по дороге обрушились оползни? А почему оборвана телефонная линия? Как там мама Аля и Димка?..

Лесь судорожно вдохнул воздух, как нырять собрался, сказал:

— Так!..

Метнулся в прихожую, сорвал с вешалки куртку и, не попадая в рукава, стал натягивать. Подпрыгнув, снял со шкафа рюкзак. Обходя Колотыркина то справа, то слева, Лесь хватал разные вещи. Сунул в рюкзак полбатона, баранку, спички.

На спинке стула, свесив рукава, лежал серый свитер.

— Ага, — сердито сказал ему Лесь и стал засовывать в рюкзак, бормоча: — Для них потащил теплую одежку, а сам зябнет, а его свитер как дурак висит тут без дела…

Вяч оторопело спросил:

— Кто дурак? Ты чего? Ты куда?

Лесь остановился. Ах, как ему хотелось, чтобы Вяч поехал с ним! Но разве толстый Колотыркин, «пыхтела» Колотыркин, отважится в такой далекий путь?

— Еду, — сказал Лесь, — на Ладонь-гору. Сейчас. Возьми, Колотыркин, Щена, а то еще увяжется за мной. До свидания, Вяч. Иди. — И прибавил грустно: — Иди, пожалуйста.

— Не пойду, — ответил Вяч. — Потому что пойду.

Лесь покрутил пальцем у виска: где тут подлежащее, где сказуемое и где смысл?

— Да, пойду. То есть поеду. С тобой, — объяснил Вяч. — Мое начальство, мамочка, уехала к тетке в совхоз, некому волноваться. Все. Еду.

Лесь был потрясен. Он с сомнением посмотрел на толстые ноги Вяча.

— Да ты знаешь, сколько туда километров? Сперва автобусом, а потом с горы пешком. Ну зачем, зачем ты поедешь, зачем?

— А ты зачем? — спросил Вяч.

— У меня там моя мама Аля, Димка и Лев-Лев. И может, им худо там.

— А у меня, — сказал Вяч, краснея и надуваясь, — у меня там тоже твоя мама Аля, Димка и наш Лев-Лев! Все равно поеду! Только будь человеком, дай хоть полбаранки, живот подвело.

Лесь дал ему целую, и он съел ее всю.

И Лесь подумал: все-таки он настоящий товарищ, толстый Колотыркин.

— Двинули, — сказал Колотыркин, полный мрачной решимости. — А иначе когда мне делаться человеком? Через два месяца уж школа начнется, совсем не будет времени.

 

ГЛАВА 5

Уже долго они шагали по шоссе. Справа поднимались стеною горы, слева уходил вниз, в пропасть, лес. Сюда, к путникам, он протягивал зеленые макушки высоченных деревьев. В них путались клочья тумана.

На шоссе, над мокрым бетоном стояла влажная дымка. Громко журчала вода в кюветах. С гор сбегали ручьи, мутные и пенные, они переполняли стоки и кюветы, вода в некоторых местах шла поперек дороги, устремляясь сквозь лес вниз, к морю.

В кедах давно уже хлюпало, а у Щена пузо было грязным и мокрым. Его веселый хвост грустно опустился. Щен все чаще останавливался, делая вид, что ему совершенно необходимо обнюхать какой-нибудь куст. Наверно, у него тоже гудели ноги.

А над горами висело набухшее дождем небо, и в ущельях клубился туман.

— Странно, — сказал Вяч. — Почему ни одна машина нам не попалась, ни туда, ни сюда. Сколько мы будем так идти?

— Сколько нужно, столько и будем, — отрезал Лесь.

Рейсовый автобус по расписанию давно уже должен бы их догнать. Голубой, с мягкими сиденьями и прозрачной крышей, сквозь которую видны горы. Экспресс. Увидев двух путников, водитель остановил бы машину, двери сами собой раскрылись, и — пожалуйста, входите.

Не было автобуса. Шли, шли. Вяч опять сказал:

— Ладно, уж если не автобус, так хоть что-нибудь.

— Вякай, вякай, Вяч, может, вывякаешь «Жигуленка».

Замолчали. Уже и язык устал ворочаться.

Поморосило и кончило. Ноги гудели, гудели и перестали. Шагали и шагали как заведенные.

— Совсем ничего не чувствуют, — сказал Вяч. — Еще отвалятся.

Дошли до автобусной остановки. Сколько уж они миновали таких павильончиков с наклонным козырьком вместо крыши. У входа валялись камни и ветки, нанесенные водой с горы, но внутри было сухо. Висел красивый плакат, уговаривал ездить в комфортабельных автобусах. Был нарисован голубой экспресс и улыбающиеся от счастья пассажиры.

Щен как вошел на сухое место, так повалился на бок и уснул. А мальчики с ходу плюхнулись на скамейку. На ней чернильным карандашом была написана задача на сложение: «А + П = любовь», и нарисовано лиловое сердце, пронзенное стрелой. Сейчас было совершенно не до любви. Вяч сел прямо на сердце.

— Заправимся? — спросил он.

Съели по куску хлеба. Щену тоже дали. Остаток Лесь сунул в рюкзак, хотя Вяч посылал вдогонку жалостливые взгляды.

И опять шли. Опять моросило и перестало. Не было ни одной машины. Только шумела вода в кювете. Щен поднял заднюю левую возле дорожного указателя. Цифра сообщила мальчикам, что они прошли уже восемь километров.

— Уж хоть не «Жигули», хоть какой-нибудь грузовик, — дрожащим голосом попросил Вяч. «Или уж тогда лучше вернуться», — подумал он, однако сказать вслух не решился.

И тут они услышали издали, как машина на первой скорости лезет в гору, натужно гудя мотором.

Мальчики бросились к краю дороги, подняли руки. Щена Лесь зажал ногами, чтоб не попал под колеса.

Грузовик показался из-за поворота — тупоносый, зеленый, с зарешеченными фарами и красным флажком сбоку на радиаторе.

— Военный!

Они стали махать руками и кричать. Грузовик шел мимо. За высокими бортами сидели солдаты в пилотках. Они все, как один, обернулись и смотрели на мальчишек — толстого и тонкого, — которые орали и прыгали.

Взвизгнули тормоза. Грузовик затормозил так резко, что присел на задние шины и чуть не встал на дыбы. Мальчишки побежали к машине.

Из кабины выпрыгнул младший лейтенант со светлыми усиками.

— Почему одни на шоссе? Откуда и куда?

Наперебой рассказали, откуда и куда. Все сказали точно, только Вяч прибавил одну неправду, короткую:

— Нас на Ладонь-горе ждут. Родственники! Его мама. И наш дед!

Ждут! А Лесь его не поправил, а даже кивнул.

— Что ж, ваши родственники не знают, что автобусные рейсы отменены до особого распоряжения? Проезд по верхнему шоссе закрыт. Что с вами делать?

Он пошевелил усиками и в раздумье потянул себя за ухо, как Лесь у доски в классе. Он был еще совсем молодой, этот младший лейтенант.

А шофер, высунувшись из кабины, разглядывал Щена.

— Посадка низкая, — сказал он. — Потому пузо мокрое. У импортных машин тоже посадка низкая, а у наших, отечественных, нормальная. Преимущество…

Младший лейтенант повернулся к нему:

— Можно их подкинуть до турбазы нижней дорогой. Там недалеко, дойдут лесом.

— А раз недалеко, — вмешался Вяч, — можно нас довезти до самой Ладонь-горы.

Солдаты в кузове засмеялись.

— Ну и нахал! — сказал младший лейтенант и схватил толстого мальчишку поперек тела.

Вяч и вякнуть не успел, как очутился в кузове. Тем же манером попал туда и Лесь, и вырывающийся Щен.

— Привет, товарищи солдаты! — бойко приветствовал Вяч и огляделся: — Где бы тут сесть?

— Привет, товарищ Нуинахал! — отчеканили солдаты. Они сделали очень серьезные лица, как будто отвечали генералу на смотру. Но глаза у них были озорные.

— Ну-ка повернись! — сказал один солдат и повернул Вяча за локоть.

— Повернись еще! — И другой солдат вертанул его.

— Ребята, он теперь у нас всех девчонок отобьет! — прибавил третий, и все покатились со смеху.

Оказывается, у Вяча на штанах отпечаталось сердце, пронзенное стрелой.

Лесь стал плевать на него и тереть. Но оно отпечаталось прекрасно и не желало сходить.

— Ладно, в море отстираете.

Солдаты усадили их рядом с собой. Грузовик тронулся, все качнулись, и сразу по правому борту двинулись назад неповоротливые бока гор, и дорожные столбы, и тоненькие кипарисы, высаженные на голых склонах. И сама длинная медленная дорога проворно побежала навстречу. Машина пропускала ее меж колес. А по левому борту поворачивались макушки деревьев, лес отступал вниз, к невидимому отсюда морю.

— Почему кипарисы над дорогой такие маленькие? — спросил один солдат.

Другой солдат ответил:

— Они вообще медленно укореняются, много раз подсаживать пришлось. Совсем голые склоны были, чтоб партизаны засад не устраивали, сверху на головы не скатывались, фашисты в войну вдоль дорог лес вырубали начисто.

А третий солдат прибавил:

— А все одно, нам замполит рассказал, их тут из-за каждого камня партизанская пуля подстерегала.

Лесю представилось, как за тем, нависшим над дорогой камнем лежит Дед с ручным пулеметом. И Лесь нечаянно сказал:

— У меня тут в горах дед воевал. — И прибавил: — И еще один на фронте, убили его. — Подумал и Прибавил: — Третий тоже воевал, но про него я точно не знаю.

Солдаты заулыбались, стали уверять, что с арифметикой у Леся слабовато: у одного внука трех дедов не бывает. Может, какой-нибудь двоюродный дед или просто знакомый?

Лесь упрямо мотнул головой:

— Нет, родной. Мой дед.

— Наш дед, — подтвердил Вяч.

Шоссе все чаще перегораживали камни, грязные потоки расплывались по бетону. Машина продвигалась теперь медленнее, кренилась и вздрагивала.

Доехали до березы, заломленной поперек пути. На фанере было написано: «Объезд!» Свернули на боковую дорогу, тоже бетонную, но поуже. Склоны гор кутались в серую пелену. Внизу, меж лесистых отрогов, море не просматривалось, только клубилась белая муть. Дорога петляла. Ехали вверх, ехали вниз. Выехали к розовому дому, обсаженному кипарисами. На доме вывеска: «Туристская база». Туристов не видно.

Младший лейтенант выскочил из кабины.

— Ждите! — и ушел в дом.

Шофер выключил мотор. Стало слышно, как вода журчит под мостом. Перила у него сломаны и висят. На берегах выворочены кусты, трава лежит, словно расчесана длинным мокрым гребнем. Солдаты переговаривались:

— Речка буйствовала… Сильные ливни пролились в горах…

— Чихорка ее зовут, — сказал шофер. Он курил, высунувшись в окно. Заглянул в кузов к Лесю и Вячу: — Хлопцы, чего ж не вылезаете? Приехали!

Лесь стал было вылезать, но Вяч дернул его.

— А вы куда дальше? — спросил он.

— Мы дальше в горы, — ответил шофер. — С вами не по пути.

— А зачем?

— Выспрашиваешь военную тайну… — усмехнулся курносый солдат.

А другой, загорелый, его перебил:

— Тайны нет. А есть у двух мальчишек куриная слепота. Разведчик на вашем месте давно бы приметил: у ваших ног в кузове сложено снаряжение — веревки, ломики, лебедка сама в глаза лезет. А у нас при себе? Откройте глаза пошире: у пояса шанцевые лопатки в чехлах, палки с металлическими крючками, топорики и т. д. и т. п. Так куда мы едем?

— Туда, где беда, — ответил Лесь.

Все солдаты обернулись к нему.

— Вот это верно, молодец, Лесь… или как назвать по-правильному — Александр? Точно ты сказал. Ливни прошли в горах, оползни, дороги завалило камнями. В поселках люди ждут продуктов, а машины не могут пройти. Будем завалы взрывать.

От дома рядом с младшим лейтенантом как-то бочком-бочком шел человек в кепке, козырьком назад, заспанный и взъерошенный, сразу видно — только что разбудили. Он говорил, размахивая руками:

— Я, как завхоз, вам ответственно заявляю: наша Чихорка после каждого дождя три дня шумит, камни тащит. А тут даже по радио говорили: в горах выпали выдающиеся метеорологические осадки! Ливни! Видите, как она озорничала? Я из-за нее всю ночь не спал! Мост сломала, тес был для ремонта сложен, утащила. Я теперь в убытках должен отчитываться. И телефон, к чертовой бабушке, молчит, где-нибудь столб повалило… И Чихорка не зря притихла!

Младший лейтенант остановил его:

— Ближе к делу. Вы предполагаете, что Чихорка где-то в горах завалила русло камнями и свернула по другому направлению? Так я вас понял?

— Точно, товарищ младший лейтенант. Где-нибудь в горах она свернула, куда-нибудь в пропасть свою воду сбрасывает. Хоть она и озорница, а мы отдавать ее не хотим. Голову мне с плеч долой, а нам ее возверните! — И, сняв кепочку, он ласково погладил себя по лысине. Видно, он свою голову любил и расставаться с ней не собирался. — А насчет хлопцев не беспокойтесь. Точно выполню ваше указание: как телефон заработает, свяжусь с Ладонь-горой: так, мол, и так, приходите на турбазу за своими гостями. Сдам с рук на руки. А пока пусть у меня отдыхают, отсыпаются.

— Что? Как?.. — возмущенно закричали Мымриков и Колотыркин.

— А вот так, — сказал твердо младший лейтенант. — Одних не пущу. Была бы здесь проезжая дорога к Ладонь-горе, я бы вас подвез. А тут только лесная тропа.

Завхоз закивал:

— Точно, тропа. Километра два, от силы. К нам ребятишки запросто бегают из лагеря. А лес у нас — сказка: белочка, птица, сосна породы итальянской, кора, значит, не серая, как у всей теплобережной сосны, а золотистая, и не прямая она, а раскидистая…

— Ладно. Вылезайте, ребята, — прервал его младший лейтенант.

Они не успели подумать, какую ногу заносить через борт, как солдаты подняли их за руки в воздух и мигом спустили на землю. И сунули в руки Лесю барахтающегося Щена.

— Закончим свое задание, тогда Чихорку проследим, — сказал завхозу младший лейтенант. — Если где намыла перемычку — взорвем.

Машина газанула и умчалась в горы.

— Пошли в дом, хлопцы, — позвал завхоз. И зевнул.

— А море? — спросил Лесь. — Когда по тропе идешь — где море?

— Море так по правую руку внизу и останется.

— А шоссе? — спросил Вяч.

— А шоссе выше леса, в горах. От автобусной остановки к пионерскому лагерю триста семьдесят ступенек надо спускаться. Да вы не задумывайтесь, созвонимся, вас встретят. Тропа сама кажет куда надо: станет спускаться к опушке, сразу увидите всю территорию. Там у них столовая на двести посадочных мест, спальные коттеджи и старина-церквушечка, в ней у ребят мастерские устроены. И главная достопримечательность — чудо-платан растет. Ему лет двести, а может, триста, ствол — впятером не обхватишь, ветки на железных подпорках. Под этим платаном, говорят, сам Пушкин стихи сочинял, и кот на цепи вокруг ствола ходил. А может, и врут… — и опять зевнул.

— А где ваши туристы? — деловито спросил Вяч, обдумывая, не предстоит ли на этой базе скоро обед.

— А ты соображай: кто они, туристы? Они комсомольцы. Значит, ушли все, как один, на восстановительные работы. На дорогах подпорные стенки ремонтируют, завалы разбирают. В горах сейчас дел уйма, это у нас здесь тихо, у нас и дождя почти не было. — Он обнял их за плечи и повел. — Пошли, пошли, хлопцы, в дом, вам с дороги тоже отдохнуть надо, шутка ли, сколько прошагали! И я свою норму должен доспать. — И он так зевнул, что кепка сама сдвинулась на затылок.

Вяч затормозил. «Отдыхать? — сердито подумал он. — А угощать нас он не собирается? Не худо было бы ему позаботиться о нас, бедных».

— Вы слышите ужасный шум? — спросил Вяч.

Завхоз насторожился: может, камни скачут с гор, надвигается опасность?

— Это у него в животе бурчит, — объяснил свою мысль Колотыркин. — Надо бы подзаправиться.

Лесь хотел сказать ему: «Ну и нахал!», но из деловых соображений смолчал. И даже погладил живот.

— Накормлю, — сказал завхоз. — Чай-хлеб, рыба-частик вас устроит?

Их вполне устроило, и они отправились в дом.

А спустя час, тихо ступая по половицам мимо завхоза, сладко досыпавшего свою «норму», они выскользнули в дверь и по мостику без перил перешли обмельчавшую Чихорку.

 

ГЛАВА 6

Нет, они не опасались погони: завхоз, всю ночь провоевавший с Чихоркой, теперь безмятежно посапывал носом. Тут и пройти всего два километра.

В лесу стояла такая тишина, что все тревоги исчезли. Показалось, не может быть на свете несчастий, смерчей, обвалов, когда вокруг покой.

Под ногами пружинил высокий мох. Он был как крохотный лес, кудрявый и ветвистый, только меньше настоящего, может, в тысячу раз. Вьюнки цеплялись за кеды, влажные метелки трав щекотали колени. Цвели розовые колокольцы среди глянцевых листьев. И Лесю подумалось, что колокольцы неслышно звенят, наверно, звенят. Ведь есть же звуки такой высоты, которых люди не могут услышать. Лесь огляделся: да тут целый неслышный оркестр! Сосны высоко вверх вскинули ветки, медные и гнутые, как трубы в оркестре…

А Колотыркин смотрел под ноги, чтоб не споткнуться о корни, он шагал по тропе.

У сосен был праздник. Они цвели. Даже сосенки-малыши подняли на ветках чешуйчатые рыжие столбики — неприметные огни. Ну раз праздник, пусть солнце выглянет из-за туч, пусть зеленые иглы стряхнут с себя капли, пусть звон пойдет, и лесной оркестр грянет во все свои медные трубы. А мама Аля прислушается и скажет Льву-Льву и Димке: «Там наш Лесь идет. Он уже близко!»

Лесной оркестр молчал. Было тихо. Слишком тихо. Ни одна птица не пела. Ни один шмель не гудел. И даже мхи не шуршали. Потому, что испарина неслышно поднималась от мшистого тела земли.

Солнца не было. Но вдруг сделалось светло. Как-то неприятно светло и голо. Мальчишки посмотрели вверх с изумлением и испугом.

Не стало над ними пушистых ветвей и зеленых макушек. Только серое, низкое, пустое небо.

А впереди, завалив тропу, стеной встало вывороченное из земли корневище. Рваные, ломаные корни еще цеплялись за землю, они выволокли из нее камни и глину. И повсюду, и слева, и справа путь преграждали выкорчеванные глыбы.

Ошалев от страха, мальчики стали карабкаться вверх. Цеплялись за рваную мочалу корешков и обломки толстых корней. Холодная земля сыпалась за ворот, скрипела на зубах. Влезли. И захотелось зажмуриться, чтоб, открыв глаза, убедиться: сон! Привиделось!

Нет, не привиделось. Вековой лес лежал. Лежал, как промчался по нему ураганный ветер, неоглядной полосой. Только что, за десять шагов отсюда, сосны стояли целехоньки, спокойные и прекрасные, а тут…

Видно, ветер был диковинной силы. Он буйствовал. Он, наверно, выл и свистел по-разбойничьи, валил лес, крутил и заламывал ему ветви-руки. Так и остались лежать сосны с поднятыми руками, пытались схватиться с умчавшимся ураганом, словно кричали что-то ему вслед, бешеному. Они падали, подминая под себя все вокруг, кусты, деревья. Нет, не все! Удивительно! Маленькие сосенки приняли на своя детские плечи поваленные гигантские кроны и спружинили, не сломились, выстояли.

Старики лежали буйными пушистыми головами в сторону гор, как шел ветер, и упрямо цвели, подняв на искалеченных ветках столбики праздничных огней.

Сейчас тут было тихо. Мертвое поле боя, где сразились сказочные чудовища.

И стало страшно и одиноко двум мальчикам в этом полегшем лесу.

— Ты чего? Ревешь? — шепотом спросил Лесь.

— А ты, что ли, не ревешь? — ответил Вяч.

Лесь провел ладонью по щекам. Они были мокрые.

— Потому что… — сказал Лесь, — как будто кладбище слонов. Или мамонтов. Они уже никогда не встанут… не смогут. А они еще живые, жалко. Хоботы задрали вверх. Лежат и трубят о помощи. А мы не слышим.

Они сидели на верху корневища и утирали щеки черными от земли руками. Щен внизу подпрыгивал на задних лапах и поскуливал. Лесь втащил его наверх.

Вяч сказал:

— Ты не расстраивайся. Не хоботы, а ветки. Они же просто деревья. И про мамонтов ты все выдумал.

Меж рваных корней, юрко пробирался красный жук «солдатик», бежал по каким-то своим делам. Все-таки стало приятно, что они не одни в лесу, есть еще кто-то живой.

— Давай съедим наши полбатона, — предложил Вяч, повернув к Лесю измазанный землей нос. — В животе легче, чем в рюкзаке, закон туриста!

Съели полбатона втроем. Стало веселей. Коготки скребнули по лежачему стволу. Белка глядела на них. Мальчишки улыбнулись ей. Щен разразился лаем. Белка хвост вздернула вопросительным знаком — и только ветки шелохнулись.

— Ну и дурак, — рассердился Лесь.

Отряхнули крошки: может, еще вернется белка.

— Пошли.

Карабкались, пробегали по лежачим стволам, ползли под вздыбленными корнями, продирались сквозь колючую хвою, а перед ними опять и опять вставал бурелом.

И Щен полз, лез, с размаху брюхом шлепался на пружинистые ветки.

Выскочил перепуганный заяц. Встал столбиком, нос дрожит. Щен — шерсть дыбом, издал грозный рык. Заяц юркнул под ветки, а Щен, стиснутый рукой Леся, лишь щелкнул челюстями.

— Скажи, какой тигр!

— Он, наверно, охотничий, только мы не знали.

Старались держаться тропы; избитая, она проглядывала из-под завалов, примятый дрок устилал ее желтыми цветами.

Высоко за тучами они два раза слышали звук мотора. Наверно, береговая авиаслужба осматривала район. Но разве сквозь низкую облачность летчик разглядит поваленный лес и двух мальчиков? Даже не стоило руками махать. Но они все-таки помахали немного. Они так уже устали, что, оседлав большой ствол, не торопились перелезать на другую сторону. С самых высоких корневищ они видели впереди только бурелом. А солнце за тучами меж тем перекатилось на западную половину неба.

Наконец Вяч выдохся совсем, отказался слезать с толстой сосны, стащил с потной головы жокейку и стал дышать открытым ртом.

И Лесь тоже не слез с сосны и тоже снял жокейку.

И тогда на них напали две вороны. С гортанными криками, с треском крыльев они камнем кидались на мальчиков, норовили побольней ударить клювами в незащищенные затылки, в лицо. Никогда в жизни ребята не видали таких злобных ворон.

У Леся по лбу текла струйка крови. Вяч с воем подполз под ветки и накрыл макушку двумя руками. Щен с лаем носился за птицами. На лету ворона долбанула его в затылок, он взвизгнул.

Лесь поднял тяжелую сломанную ветку. Хвойные кисти свистели в воздухе. Птицы, остерегаясь, стали кружить выше, а он схватил камень и запустил в них. Они отлетели на дальнее лежачее дерево. И долго еще оттуда кричали вслед мальчикам, угрожая. Когда немного прошли, увидали на земле мертвого вороненка. Он лежал, распластав сломанное крыло. Наверно, этой страшной ночью его выбросило из гнезда.

— Вяч, не будем на них злиться, они, наверно, думают, что мы с тобой лес повалили.

— А в затылок клевать честно? — спросил Вяч, потирая голову.

— Знаешь, Лев-Лев говорит, что опунции, такие ушастые кактусы, превратили свои листья в колючки потому, что их много обижали.

— Ну и что? — спросил Вяч. — То кактусы, а то вороны.

Где ты, Лев-Лев? Ты дошел? Ты около мамы Али? Ты живой, да? С вами ничего не случилось? Скорей бы мы пришли, а то мы очень устали…

— Гляди! — заорал в восторге Вяч. — Гляди, я нашел!

Он поднял желтый пластмассовый автомобильчик. Вот и примета. Наверно, сюда ходила гулять Димкина дошкольная группа, они же маленькие, далеко не могут. Значит, уже близко.

Корневище, яма, сыпучая земля, раздавленный куст, ствол, яма. Оседлали, перелезли, нырнули, проползли. «А ну, колючая, подвинься! У, чертов корень, развесил мочалу, насыпал земли нам на макушки!»

Сил прибавилось. Стоячее дерево! Другое! Еще! Они обступили их. Ребята хлопают по милой шершавой коре. Деревья стоят макушками вверх. Мальчики перелезли через последний поваленный ствол. Кончился бурелом. Они не сбились с пути, вот их тропа, тут. И опять цветут розовые колокольцы меж глянцевых листьев…

Но тишины нет. Какой-то ровный шум стоит в безветренном лесу.

— Слышишь?

— Ага. Чего это?

— Не знаю.

Уткнув нос в землю, Щен бежит далеко впереди, наверно, след учуял, долгожданный след живой человеческой ноги. Вот и тропа стала полого спускаться, вот и небо просвечивает, скоро опушка.

Щен остановился. Щен попятился назад. Отряхнул переднюю лапу. Сел и вопросительно тявкнул. Может, там еж?

Добежали. Остановились как вкопанные. Вода. Всюду среди деревьев — вода. Из нее торчат травинки, сквозь нее просвечивают мхи. Вода заполнила рытвины на тропе, прикрыла даже ствол последнего лежачего дерева.

— Давай разуваться.

Кеды на шнурках повесили через плечо. Грустный Щен потащился за ними. Вода, холодная, мутная, уже подступала мальчикам к коленям. Щен поплыл, задрав морду. Тропа спускалась все ниже. Вода накрыла большой пень, куст дрока высунул из нее желтые цветы. Она шевелила нижние ветки дубов.

Лесь взял под мышку мокрого Щена. Еще несколько шумных шагов среди мокрых кустов — и открылась опушка.

Мальчики стояли в воде по пояс, держась за ствол старого дуба. Лес кончился. Впереди расстилалась ровная, тусклая, мутная вода. В нее с лесистой горы («Триста семьдесят ступенек от шоссе», — промелькнуло в памяти Леся) с ровным шумом падали пенные грязные потоки.

Перед ними был затопленный лагерь. Коттеджи и длинная столовая. Вода поднялась до середины окон, она делила дома поперек. Отражаясь, они словно висели в воде, двойные, как валеты в картах: крыша — вверх, крыша — вниз. А крыши — одни ребрышки, стропила без кровли. И отражение церквушки висело вниз головой. И островом высился гигант-платан, распластав над водой могучие ветви.

Ладонь-гора была полна, как чаша.

— Нав-в-воднение… — выстучал зубами Вяч.

Белесая вода безмолвно крутила медленные водовороты.

И нигде ни человека, ни голоса. Страшнее этого молчания ничего не было на свете.

Лесь не выдержал и закричал изо всех своих сил:

— Мама Аля-я!..

— Лев-Ле-ев! — закричал Вяч.

Тишина гулко взорвалась, ответила им на разные голоса:

— Мы зде-есь! Живы!

Ожил старый платан, сквозь зелень махали человеческие руки.

— Лесь, Лесик, сынок!..

Этот голос, полный отчаяния, самый дорогой, единственный голос на свете, сорвал Леся с места. Мама Аля там. Он ей нужен.

— Я пришел! Я иду! — крикнул Лесь и, не раздумывая, ринулся вперед, в воду.

— Не надо! — крикнула мама Аля. — Не надо! Нет!

— Ты куда? — в ужасе заорал Вяч и тоже бултыхнулся и быстро заработал руками и ногами, подняв фонтан брызг.

Лесь тотчас набрал воды в ноздри и в уши. Намокшая одежда потащила было вниз, но Вяч вмиг вытолкал его вверх; Лесь сделал рывок, сильно оттолкнулся ногой и вдруг почуял под собой упругую поддержку воды и понял, что плывет, плывет!

Вяч, готовый всякую секунду подхватить его, был рядом и, отфыркиваясь, повторял в страшной тревоге:

— Ты зачем плывешь, если плавать не умеешь, а? Одурел, а? С ума сошел, а?

Лесь плыл. Вода держала его.

И Вяч успокаивался. Он был теплобережным мальчишкой и, хотя сам плавал по-собачьи, хорошо понимал в этом деле. Он слышал: Лесь дышит все ровнее, все уверенней выкидывает руки и дает толчок ногами. Недаром Жора Король долго и упорно отрабатывал с ним все движения на суше, недаром Антон обещал: «Поплывешь!»

— Сюда! Сюда! — Вода гулко подхватывала женские голоса, казалось, что платан рядом, а он был не близко.

— Осторожней, сынок! Господи, да он же плавать не умеет!

— Отлично плывет! — кто-то ответил ей юношеским басом.

Было похоже на сон, потому что плыли над теннисной сеткой, сквозь мутноватую воду виднелись расчерченные квадраты спортплощадок. Плыли над дорожками, клумбами и скамьями…

И вот платан. Ушли под воду металлические балки, на которые опирались концы ветвей, такие толстые, что каждая могла бы служить стволом взрослому дереву.

Из последних сил, задыхаясь, вскарабкались на нижнюю ветвь. Лесь прижимал к себе дрожавшего Щена. Ручьи сбегали с них в воду.

Над ними, в развилке ветвей, разместился помост из широких досок.

— Лесик… — в порванном халате, осунувшаяся, с по-детски заплетенными косичками, мама Аля склонилась с помоста, легкой рукой погладила Леся.

— А Димка? — замерев от тревоги, спросил он.

— Тут он. Спит. Перепугался, когда ветер крыши сдирал.

— А Лев-Лев? Он пришел?

— Цел он, цел, не волнуйся.

— Мамочка Аля, мы такое про него узнали, такое… Когда он в партизанах был, он…

— Да обсуши ты их, Алевтина, у них зуб на зуб не попадает, — распорядился сверху молодой женский голос.

Мама Аля заторопилась:

— Погоди ты с рассказами, сынок! — Подала полотенце: — Раздевайтесь. Вытритесь досуха. Да не смотрю я. Застеснялись! Давно ли мы вас в тазу мыли?

Стуча зубами, сняли трусы и рубашки, выжали. Завернулись в байковые одеяла. Мама Аля пристроила одежку сушить, вылила воду из рюкзака, выжала свитер Льва-Льва.

— Ой, — застонал Вяч, — там ириска в кармане для Димки!

От нее осталась одна липкая бумажка.

— А я всю дорогу удерживался, не съел, — вздохнул Вяч.

Мама Аля приказала:

— Лезьте на помост! Крепкий! От игры «Зарница» остался… И собаку? — испугалась она.

— И Щена, — твердо сказал Лесь. — Он же не водоплавающее.

И мама Аля бросила полотенце, чтоб он обтер пса.

Помост был большой, тут мог заседать целый военный совет. Висели два гамака, сделанные из одеял. Из одного выглянула женщина, к груди прижимала сверток, обернутый шалью. Посмотрела измученными глазами:

— Вот и мы тут с Сережкой. Теперь вместе с вами погибать или побеждать.

— Побеждать! — ответили два голых мальчика в одеялах.

Сколько раз они видали на экране кино, как прилетают вертолеты и спасают людей. Спасут.

В гамаке по-домашнему посапывал Димка. На голове у него была мамы Алина клетчатая косынка. От одного взгляда на этого теплого человека забылось, что кругом вода, что кругом — беда. Здравствуй, Димка в клеточку!

Из термоса мама Аля им налила кофе.

— Хлеба нет, ничего нет.

Кофе был почти горячий, вот чудо!

Мама Аля торопливо рассказывала:

— С горы, потоком… Враз отрезало путь к лесу. Да и там ветер деревья валил, страх глядеть… На чердаке отсиживались… А грохот, а вой… — прижала руки к щекам. — Ветер железо с крыши подцепит за угол и враз ее в ролик скручивает и сдирает… Добрался к нам Лев-Лев. Говорит: «Платан за двести лет много бурь выдержал; выстоит и сейчас». Снял с петель дверь, и всех по одному переправил. Он и гамаки подвесил из казенных одеял. Думаю, не станут с меня за них высчитывать, целые они, одеяла…

Дробно простучало где-то. Дятел, что ли?

Мама Аля спешила выговориться, слишком много тревог накипело на душе. Лесь жалел ее: от пережитого волнения у нее дрожали губы.

— Счастье, что у нас пересменка, ребят нет. Первую смену вывезли в город, а вторая еще не прибыла. И начальник там, в городе, и врач, и медсестра, все. Только мы с Таней-поварихой да Коля, вожатый… — И вдруг она так неожиданно, невпопад рассмеялась: — Кастрюлька с лапшой в кухне плавала, вот честное слово! Коля выловил. И термос принес. А то бы вовсе оголодали. И вас накормить нечем…

— Где Лев-Лев? — нетерпеливо спросил Лесь.

— С час назад ушел, сынок. На турбазу. По телефону вызвать помощь. У нас линию оборвало.

— И там, — мрачно сообщил Вяч.

Значит, разминулись в лежачем лесу. Как ему продираться сквозь бурелом? Он партизан, дойдет. Может, там телефон уже починили. Надо же вывезти детей и женщин, им не пройти по лежачему лесу.

…Лучше бы я пошел вместо тебя, Лев-Лев. А Коля, их вожатый? Он почему?.. Он ведь молодой…

На что бы он сейчас ни смотрел, все было для него Дедом. Вода — по ней ночью он переправил людей. Гамаки — он смастерил их, несмотря на руку. Все люди, маленькие и взрослые, — все было сейчас для него Дедом.

— Мамочка Аля… — Он тронул ее руку. — Когда Лев-Лев партизаном был, он… Да послушай ты меня, мама Аля!

Нет, не достучишься…

Она устало провела рукой по лицу:

— Господи, разве сейчас до рассказов! Знаю я, все знают, что он в партизанах был. С Колей что делать, ума не приложу. Беда с ним.

— А что? Что?

— Крыльцо рухнуло ему на ногу, сынок. Еще до прихода Льва-Льва. Перелом. Сам себе шину накладывал, перевязал. Не беспокойтесь, говорит, мы это на военных занятиях проходили.

Опять дробно простучало, разнеслось по воде.

— Он и стучит, — сказала мама Аля. — Целый день стучит. То ли ему так легче?.. — Стук смолкнул.

— Здорово! — хрипловатый юношеский басок снизу.

Они свесили с помоста головы. По ту сторону неохватного ствола, на воде покачивалась створка двери, привязанная к платану. На этом плотике лежал Коля Мосолов. Бледный, прямые светлые волосы отброшены со лба.

— Не стали мы его сюда брать, чтоб ногу не тревожить, — сказала мама Аля. — Мы над ним были высоко, вода вон как поднялась, и он с ней.

Коля взглянул на кору платана.

— Нормально, на отметине — плюс два сантиметра. Никакой паники.

— Все у него нормально, нога сломана — нормально, вода прибыла — нормально…

«Поскорей бы прилетели вертолеты», — подумалось мальчикам.

— Низкая облачность, на поиск вертолеты не вылетают, — словно услышав их мысли, сказал Коля. — Могут разбиться о скалы. А дозорные самолеты идут выше облаков.

— Но ведь кто-то должен нас спасти, — возмутился Вяч.

Покруживаясь, плыл мимо фанерный игровой домик.

— Он уже давно тут, — сказала мама Аля.

Коля откликнулся:

— А куда ему деться? — И объяснил мальчикам: — Чихорка русло камнями забила и на нас бросилась. И тут все стоки, все выходы к морю перекрыла, кустов, камней нанесла. Сама себя заперла.

Вот почему возле турбазы она обезводела…

— Вечереет, холодать стало. — Мама Аля, не спросясь, натянула на Вяча теплую женскую кофту, а Леся крест-накрест обвязала платком. Свесилась с помоста, укрыла Колю детским одеялом. Плотик качнулся, из-под него выбежали круги на еще светлую воду.

— Ма Аля, а где же Васса?

— Сидит без ума где-нибудь.

Вяч разогрелся от кофе:

— Ох, и жизнь, «Фантомас» в трех сериях!

Коля засмеялся, а мама Аля вдруг заплакала:

— Дурачки. Продукты из кладовой смыло до крупиночки, ничего не соображаете.

Татьяна выглянула из гамака:

— Отдохнуть ей надо, измаялась. Ляг, Алевтина. И вы укладывайтесь. Надо же, Фантомасы…

Мама Аля легла в гамак рядом с Димкой и затихла. И мальчишки легли, где сидели. Татьяна набросила на них сверху стеганку.

«Увидит, что телефон на турбазе не работает, и вернется, — думал Лесь. — Нет, не вернется, пойдет дальше, а куда?..»

Коля выпростал руку из-под детского одеяла, закинул за голову.

— Проклятое бездействие, — сказал он.

С помоста к нему тотчас свесились две опрокинутые макушки, носы — ноздрями вверх, и брови под вытаращенными глазами. Фантастическое зрелище.

— Да заберите вы свои башки, испугаться можно.

Забрали башки, уперлись локтями в помост.

Коля оттолкнулся от ствола, плотик подплыл ближе.

— Черт бы драл эту проклятую ногу! Если бы не она, я бы уж как-нибудь доплыл, пробрался в церквушку. Мы с ребятами в радиомастерской передатчик смонтировали, коротковолновый. Я его на шкаф сунул, чтоб мальчишки зря не крутили. Вода наверняка не достала… — В волнении приподнял голову, худыми пальцами прочесал прямые пряди волос. — Питание… — сказал он, — питание… Аккумуляторы использовать нельзя, хоть они в железных коробках. Концы проводов намокли, могут дать короткое… Но на шкафу, в свертке, батарейки для карманных фонарей, если их соединить последовательно… питания хватило бы передать SOS, только SOS…

Лесю показалось, что он не к ним обращается, а, волнуясь, думает вслух. Но Коля повернул к ним лицо.

— Пустой разговор, — резко сказал он. — Внутри церкви — вода, и снаружи вода. Дверь привалена камнями.

— А если в окно? — спросил Вяч.

— Окна узкие, как бойницы, и в решетках. Дайте напиться.

Вяч налил воды из бутыли, протянул кружку.

— Тебе больно, Коля?

— Нормально. Ложитесь.

Легли. Быстро спускались сумерки. Чихнул во сне Сережа. Тяжелый гамак заворочался, стало слышно — Сережа зачмокал. Татьяна его кормит. Конечно, он же еще грудной. А Димка не грудной. Ему нужна еда. И маме Але. И всем людям.

Полежали в тишине, опять услышали постукивание.

— Морзянка, — узнал Лесь.

— Точно.

Высунулись. Коля лежал, запрокинув голову. На бледном лице глаза казались белыми. Часы неясно поблескивали, выдавая движение руки. Отстукивал, как в забытьи: точка, тире, точка…

— Коля, ты нам?

— Спите. Я просто так.

Легли. Лесь шепнул Вячу:

— Не-а. Передает.

— Точно, — шепнул Вяч. — Только без ключа не передашь.

— Молчи. Опять.

Шумела и шлепала вода с горы. Снизу тихо и отчетливо летели сигналы. Некоторые повторялись. И мальчики медленно прочитали их: SOS! SOS! SOS!..

Боясь потерять сознание от боли, в отчаянии, что ничем не может помочь детям и женщинам, младший Мосолов заставлял себя действовать; заставлял работать память, которая сейчас просила только покоя; руку, чтоб не поддавалась слабости. Он выстукивал текст, который так неотложно, необходимо было передать: «SOS, говорит лагерь Ладонь-гора. Терпим бедствие. Присылайте саперов. Срочно взорвать перемычку. SOS! SOS!»

— Может, он играет? — прошептал Лесь.

— Он уже в десятый перешел, — усомнился Вяч.

— Может, взрослые тоже играют, только нам не показывают?

Над этим надо было подумать. Пока думали, надышали себе под одеяла и уснули.

И наступил вечер. А потом ночь.

 

ГЛАВА 7

Лесь вздрогнул: что-то огромное с силой толкнуло его в уши. Ухнул воздух, платан дрогнул.

Лесь спросонья сел. Он не мог сообразить, что его разбудило. Лег обратно, стараясь согреться, тянул стеганку то к пяткам, то к подбородку. Ворочался, пока жесткие доски помоста не растолковали его бокам, где он находится.

Тогда он проснулся окончательно и сел опять.

Все крепко спали. Только один Лесь сидел и слушал.

Наверно, это был ранний предутренний час, потому что между черных листьев платана уже неясно брезжило. Глухо шелестела листва. Значит, моросил дождь, но сюда, сквозь зеленую кровлю не доставал.

Застонал Коля. Лесь подтянулся к краю помоста. Лицо Коли белело близко, вода за ночь подняла плот. Рядом с плотом висело в воде прибившееся бревно.

— Тебе худо, Коля?

Не ответил. Спал. Все спали. Деда все еще не было. Где ты, Дед?

Ухо стало различать окрестные звуки. Лесь насторожился: они изменились с вечера. Точно, изменились! Лесь услышал море. Оно не кидалось на берег гремучими валами, а домовито шлепало волной, будто там под обрывом стирала и стирала бессонная прачка. Но вчера моря не было слышно. Не было! Из-за Чихорки. Она грохотала камнями, шлепала и ревела. А сейчас где-то журчали, пробираясь, последние ручьи.

Вот что его разбудило: взрыв! Взрывная волна ударила ему в уши!

— Вячик, Вячик, проснись! Слушай, слушай… — зашептал он.

Испуганный Вяч сел, спеленатый женской кофтой, как коконом. В сумерках Вяч увидал его вытаращенные глаза.

— Чего слушать? — спросил он тоже шепотом.

— Слышишь, как тихо? Они… наши саперы, взорвали… Чихорка не шумит, не шумит…

— Ага…

Лесь увидел: лицо Вяча расплылось в успокоенной улыбке.

— Теперь все, теперь — мирово, железно… — И он опять стал укладываться и стянул на себя всю стеганку.

Но Лесь не отстал.

— Ничего не железно, — тормошил его, шептал возбужденно, — Лев-Лев не вернулся! И никто не знает, что нужно еще взорвать перемычку, воде все равно некуда уйти…

— И чего? — Вяч опять испуганно сел.

— Кругляк… видишь, кругляк прибило, — шептал Лесь. — Он нас двоих выдержит, нипочем не затонет. Сплаваем, пролезем в мастерскую, привезем Коле передатчик.

Вяч помотал головой:

— Я туда не пролезу, у меня габариты.

— Я пролезу, я! Давай скорей, пока не проснулись. Не пустят же! А кому еще? Некому же…

— А не потонешь? — спросил Вяч.

Лесь ударил себя в грудь кулаком:

— Ни за что! — и повернулся спиной. — Развяжи платок, там узел.

Они скинули с себя чужую одежду, натянули влажные трусы. Пробрала дрожь, оба ошершавели, как гусята. Сползли на нижнюю ветку, где вчера сушились. Теперь она была в воде. Дотянулись до бревна, пытаясь подогнать его ближе, но оно только крутилось и выворачивалось из-под рук, громко булькала под ним вода.

Коля откинул руку в воду, обтер лицо. Мальчишки замерли.

— Слышали? Рвут завалы, — сказал Коля. Он увидал отдернувшиеся от бревна голые руки, увидал босые ноги. В неясном предутреннем свете мальчишки встретили его твердый взгляд: — Куда?

— Никуда, — сказал Вяч. — Просто так, — сказал Вяч. — Тут бревно.

Коля взглянул на Леся, и тот ответил сразу:

— Мы на кругляке. Он никогда не тонет. Мы привезем передатчик.

Плохо, когда старший молчит, неизвестно, что он тебе ответит.

— Дайте напиться, — ответил Коля. — Только тише, не разбудите.

Светало. Листья платана перестали быть черными, позеленели. Стал виден кончик одеяла из Димкиного гамака. Коля вернул пустую кружку. Сказал:

— Погодите. — Нашарил в кармане карандаш, протянул: — Пиши на досках: «Уплыли с Колей в мастерскую. Скоро вернемся». — Он улыбнулся: — Ну что вы так удивились? Я ж не на разряд сдавать собираюсь. На плоту поплыву. Неужели я, вожатый, вас одних пущу? А кругляк, кстати сказать, гнилой, негодный. Будете толкать плот и держаться за него, ясно?

— Ясно! — долетел к нему дружный шепот.

Лесь торопливо скреб карандашом на доске.

— Тогда уж быстрей! — Коля приблизил часы к глазам. — Теперь главное — успеть. Для нашего передатчика установлено точное время выхода в эфир: с пяти сорока пяти до шести утра. В эти минуты мы на нашей волне одни. SOS услышат и сразу определят наши координаты. Вертолет сможет без опасных поисков пробить облака и снять женщин и детей с платана… Только на SOS у нас питания хватит, и то — если батарейки не отсырели… — Закинув руки за голову, он нетерпеливо пытался распутать набухшую водой веревку, плот был привязан.

— Мы сами.

Мешая друг другу, справились с намокшим узлом. Ухватились за плот, толкнули, и он выплыл из-под платана на посветлевшую воду.

— Дышите ровнее. Озябли? Сейчас разогреетесь. — Он откинулся навзничь и лежал тихо. — Только бы пробраться в церковь, — сказал он. — Нечем перепилить решетку, а над ней узко.

— Я совсем тощий, я пролезу, — сказал Лесь и набрал воды в нос.

— Ему нельзя разговаривать, когда плывет, — сказал Вяч. Он толкнул воду ногой и поднял такой фонтан, словно на дне произошло извержение вулкана.

Коля отер с лица капли.

— А мы сколько раз проверяли батарейки. Языком соединишь клеммы, если кисло сделается — значит, годна, — сказал Вяч.

Коля усмехнулся:

— Вот вы какие технически образованные.

Вяч согласился:

— Да. И как батарейки включать последовательно мы тоже знаем. Помнишь, Лесь, на Новый год Антон пальму электрифицировал, украсил лампочками, как елку. Одну батарейку брал за короткую клемму, другую за длинную и скрутил все по очереди в одну цепь.

— Мы-гы, — ответил Лесь, подняв нос над водой повыше.

Медленно светлели небо и вода. Как миражи проплыли павильоны лежа на боку, в них недавно отряды проводили тихие часы. Судейское кресло торчало из воды, на нем сидела заснувшая стрекоза. Плот скользил над затопленными площадками и улочками пионерского города.

— Как во сне, — тихо сказал Коля.

— Не можем мы все трое видеть один сон, значит — наяву, — объяснил Вяч.

В движении согрелись. Подталкивали плот и отрывались от него.

— Держит? — спрашивал Вяч.

— Держит, — счастливо отвечал Лесь.

Свет прибывал. Сквозь выбитые окна столовой уже можно было разглядеть, что столы всплыли, и стулья висят в воде, откинув спинки. Плыли мимо коттеджей. Рамы были высажены. Над подоконником плавала тумбочка.

— Самые веселые безобразники жили в этой спальне, — сказал Коля. — В конкурсе чистоты заняли первое место. С конца. Они сами себе сочинили гимн.

В мертвом лагере приглушенно и странно звучал гимн безобразников, откликаясь в затопленных зданиях. «Пою, пою, — думал Коля, — пою, тебе наперекор, чертова боль. Пою, и ребятам не так жутко, не так трудно. Пусть улыбнутся, пусть улыбнутся…»

— Я их в море отмывал жесткой мочалкой с песком.

И они улыбнулись и сильней заработали ногами и руками.

Церквушка белела позади всех зданий, неподалеку от каменной гряды. Поросшая кустарником гряда загораживала лагерь от обрыва, ее любило за это лагерное начальство. Дождевые потоки убегали с территории по проложенным сквозь нее сточным трубам. Но взбесившаяся Чихорка завалила их. Гряда стала перемычкой, плотиной.

Может, взобраться на нее? Может, есть поблизости судно? Может, заметят их сигналы?

— Не машите без толку, сигнальте SOS семафорной азбукой. — Коля выбросил руки вверх, в стороны. Плотик мотало. — Правую вытянуть и прижать к телу — это будет S. Левую — в сторону, вверх, под углом, так!

Резкие движения причиняли ему боль. Мальчишки повторяли сигналы, брызги летели.

— Сверху оглядывайтесь на меня, подскажу.

Вскарабкались. Мокрые, зубы выбивали дробь. Над чернильным морем, раскинув крыло на полнеба, еще стояла ночная тьма. А другая половина неба с каждой секундой набирала свет, и море под ней бледнело. Нигде не было ни ходового огня на мачте, ни пенной полосы за кормой, ни звука мотора или скрежета выбираемой якорной цепи. Безголосая, безглазая, свинцово-серая мгла.

Вдруг что-то, ослепительно сине вспыхнув, скользнуло по воде, уткнулось дрожащим пятном в низкие тучи, побежало по ним, обшаривая; лучом легло на воду, светящимся валом покатилось от горизонта сюда, к берегу.

— Пограничный прожектор!

Мальчишки стали махать, махать, делая полукружья над головой, как велит семафорная азбука: «Вызываю! Вызываю!» Они рывками поднимали руки, как показал Коля: SOS! SOS!

Луч ощупывает каждую волну, каждый камень, пограничники в военные бинокли глядят за лучом. SOS! SOS!

Задержавшись, луч повис над морем, и стало видно, что оно не гладкое: засветившись в луче, скакали, как дикие кошки, маленькие волны. Луч побежал к берегу, скользнул по песку, песок стал голубым. Полез вверх, и все камни, все деревца на обрыве загорелись голубым сиянием. Ну еще, еще, вверх, ну, пожалуйста, еще! Мы тут! Освети нас!

Мальчишки все еще махали, а луч внезапно укоротился и убрался восвояси, далеко за мыс, в свой пограничный дом. Последний раз сверкнула огненным жерлом прожекторная установка и железным веком зашторила глаз, погасла. Ей и правда пора было спать. Она кончила свой последний за эту ночь поиск. В сером свете утра никто не заметил двух мальчиков на верхней кромке гряды.

— А если бы мы не наверху стояли, а лезли из моря, он бы нас нащупал, — сказал огорченный Лесь.

— Точно, — согласился Вяч.

Они вернулись к плоту мрачные, сползли в холодную воду и, толкая плот, поплыли к церквушке.

Вода облизывала белый плитняк, из которого она была сложена. Стрельчатые окна, залитые на две трети, темно отражались в воде. К узкому оконцу, прорезанному в шатровой крыше, был подвешен железный корабельный трап. Мальчишки ухватились за него.

— Да нет, там просто чердак, — сказал Коля, — спортивный инвентарь сложен. А все радиохозяйство тут, внизу.

У стены, загораживая окна, покачивалась на воде сломленная чинара. Перехватывая ветки, все втроем продвигались вокруг церквушки. За решетками многие стекла были целы.

— Давай к тому, разбитому, — сказал Коля.

Подплыли. Лесь схватился за чугунные пики, ногой нащупал в воде нижний карниз окна и стал на него. За окном стоял мрак. Тянуло сыростью и холодом. Лесь осторожно вытянул осколки стекол из рамы, протянул внутрь руку.

— Вода, — сказал он. — Там вода.

Над водой выше решетки оставался лишь малый просвет.

Лесь протиснулся, заведя одно плечо, потом другое.

— Пролезу! — раздался его приглушенный, гулкий голос. Вытолкал себя обратно. — Там не так темно, как сперва показалось, — сказал он, возбужденный и радостный. — Я видел, там табурет плавает и рейсшина. Только пики у решетки острые, в живот врезаются.

Коля стал неловко стягивать куртку.

— Помоги! — сказал Вячу. — Накинь на решетку… Лесь… слушай… — От тревоги у Коли перехватило голос. — Слишком большой риск вытаскивать все радиохозяйство… окунем, загубим… Лесь, ты сам подсоединишь, сам передашь, а? Ты справишься, Лесь. Ты должен справиться…

Лесь растерялся. Он не нашелся что ответить, только кивнул. Стоял, уцепившись за решетку, повернув напряженное лицо к плотику, а Коля, приподнявшись на локтях, торопливо говорил:

— Будь внимателен, Лесь. Когда соединишь все батарейки, у тебя останутся свободными только первая и последняя клеммы. К ним прикрутишь по проволочке. Проволокой связан сверток. Зачистишь концы, сумеешь? У шкафа, над верстаком ножницы висят…

Лесь опять кивнул. И Вяч кивнул. Он сидел на чинаре, задрав повыше от воды посиневшие толстые ноги.

— Он сумеет, — сказал Вяч. — Ты зря нас в кружок не принял.

— Вот теперь, Лесь, самое главное. Не спутай. На правой стенке передатчика есть два отверстия. Проволоку от короткой клеммы сунешь в дальнее, от длинной клеммы — в ближнее. Повтори.

Повторил. И Вяч повторил тоже.

— Телеграфный ключ на крышке, увидишь сразу. В том же ящике вмонтирован и приемник, но он тебе не нужен. Важно только передать SOS, только SOS. Без ошибок. На ошибки у нас питания нет. Ты как сапер: ошибиться не имеешь права. Слушай, вот так будешь отстукивать…

Коля не успел. Две мальчишеские руки отстучали четко, Лесь по деревянной раме, Вяч по плотику: ти-ти-ти, та-та-та… И опять: ти-ти-ти. Три частых. Три редких. И опять три частых.

— Знаете?!

А они не сказали ему, что этот сигнал приняли и запомнили накрепко вчера, поздно вечером.

— Лесь, как просунешься, хватайся слева за полку. А поплывешь, не ударься головой, с потолка люстра свисает. Шкаф — за вторым окном…

Сквозь куртку пики кололись меньше. Лесь нашарил за окном полку, подтянулся и оказался на воде внутри здания. Опустился, уперся ногой. Переводя дыхание, постоял, как купальщик на лестнице в бассейне. Это и был теперь бассейн, высоко заполненный водой. Зеленоватый свет проникал сквозь узкие окна. В тишине странно, с железным придыханием, тикал будильник. Он стоял наверху, на книгах. До потолка оставалось места немного. Лесь потрогал его отсыревшую побелку. Глаза привыкли к сумеречному свету, увидал над водой хоровод из колпачков, люстру, о которую не рекомендуется стукаться головой. Увидал шкаф.

Оторвался от полки, проплыл мимо люстры. Вода не делала никаких попыток стащить его вниз, к полу.

— Быстрей, Лесь! — гулко раздался снаружи голос Коли. — Через восемь минут наше время выходить в эфир.

— Сейчас! — ответил Лесь. И доплыл до шкафа. Высокий. Выше воды. Наверно, набит железной кладью, не всплыл. Лесь ухватился за край, подтянулся. На шкафу спокойно стоял передатчик, к нему были подключены наушники на дуге, у стены лежал сверток, обвязанный проволокой. Пыль была на шкафу, обыкновенная комнатная пыль, отсыревшая.

— Нашел! — крикнул Лесь. — Только руки заняты, держусь!

— Слева от шкафа — стол. Опустись на него.

Противно опускаться, не зная, достанешь ли ногами.

Попал точно на стол, повалил что-то железное, раздавил стеклянное, может, настольную лампу. Подскочил, вода его как пробку вынесла вверх, он приложился к потолку макушкой и засмеялся. Опустился уверенно, стал прочно. Маленькая волна, которую он раскачал сам, толкнула его в подбородок.

— Стою! — крикнул. — Открываю сверток!

— Не намочи!

Он подождал, пока с локтей сбежала вода, ладони обтер о потолок. Ему стало весело; ни один мальчишка на Теплом берегу не вытирался о потолок! Потрогал ящик, рассмотрел: ключ на крышке, отверстия в боковой стенке. Размотал проволоку. Отсыревшая газета не шелестела. Ею стер побелку с пальцев, вытер пыль со шкафа, на чистое место осторожно выставил батарейки.

— Шесть! — крикнул он. — Проверяю!

Поднес ко рту. Первая. Языком соединил металлические пластинки. Ничего нет, не кисло. Поднес вторую. Опять ничего. Обе мертвые. Оставалось четыре. Если хоть одна не сработает — все. Питания даже для самой короткой передачи не хватит. Коля сказал, не меньше четырех.

Острый, кислый вкус пронизал кончик его языка.

— Есть одна! — крикнул он. И поднес вторую: — Есть!

Он просил их: третья и четвертая, покислите, пожалуйста! Третья и четвертая на прикосновение языка откликнулись кисло и весело.

— Четыре! — крикнул он.

— Соединяй, дружок, соединяй скорей! Скручивай короткую с длинной, все в одну цепь.

— Не спутай, короткую с длинной, — уточнил Вяч.

Металл был не мягким. Клеммы неохотно поддавались захолодевшим пальцам. Тут еще рейсшина подплыла, толкнулась под мышку. Отпихнул локтем.

— Лесь, как дела?

— Начинаю третью.

Металл упорствовал. Пальцы заболели. Лесь стоял в воде, однако испарина выступила на лбу. Нет, не жарко, просто душно. Потолок висит над головой слишком низко. Слишком мало места для воздуха над водой. Прикрутил четвертую. Теперь все соединены. Осталось первую и последнюю клеммы подсоединить к передатчику. Пальцы онемели. Сунул их в рот и стал кусать. Они ожили от тепла и боли.

— Размотай провод, он двойной. Слышишь меня? Почему молчишь? — услышал он голос Коли.

— Не молчи! — потребовал Вяч. Вода гулко подхватывала их голоса.

— Да, — ответил Лесь. — Да…

Крученый провод норовил концами влезть в воду. Его нужно было сохранить сухим. Справился, размотал.

— Уже! — крикнул он. — Только зачищу концы!

Вцепился в обмотку зубами, рвал, дергал. Там, наверно, был намотан километр ниток. Лоб его совсем взмок.

— Лесь! Ножницы взял? На гвозде, близко, над верстаком.

Он совсем забыл про них. Где они тут?

За окном разгорелась заря, огненный отсвет пронизал воду.

— Солнце! — крикнули с воли. — Лесь! Тучи разошлись!

В розовой глубине засветился розовый верстак. Над ним вспыхнули ножницы. Раскрыв огненные лезвия, они висели на стене под водой.

Набрав дыхания, Лесь опустился на корточки с открытыми глазами. Вода послушно разомкнулась и приняла его в свою глухую тишину. Не сразу смог достать до ножниц; вода обманывала, изменяла расстояние. Они висели дальше, чем он надеялся. Он сорвал их с гвоздя в ту последнюю секунду, когда казалось, грудь разорвется от невозможности вдохнуть.

Со своей добычей вынырнул, судорожно дыша. Сердце колотилось где-то в горле. Он и тут не мог надышаться, воздух был сдавлен между водой и потолком.

— Достал? — спросил Коля. — Спрашиваю, достал?

— Да.

— Каждый конец зачисти сантиметра на два.

— Да.

Руки стали неловкими. Душно. Розовый отблеск на потолке погас.

— Опять тучи, никакого солнца, — сообщил Вяч. — Ты поторапливайся, как бы не дождь. Тебе там хорошо под крышей, а у нас — бррр…

Мне хорошо. Очень хорошо. Под самым потолком. Четыре конца. По два сантиметра. Восемь. Сдери нитяную одежку, сдери обмотку, сдери изоляцию.

— Лесь! Как у тебя дела? — Это Колин голос.

— Зачищаю.

Спать охота. Почему так громко тикает будильник? Пальцы не хотят слушаться. Пот сползает в глаза.

— Лесь, что долго?

— Сейчас.

— Готово, Лесь?

— Сейчас.

— Который конец зачищаешь?

— Четвертый.

— Валяй скорей, Мымриков, а то уже утро, — сказал Вяч.

Лесь и сам знал, что утро. Розовый свет погас, но светлые отблески пробежали сквозь воду и раскачали стены. Да нет, он сам качнулся, качнул воду, и отсветы закачались на стенах и потолке…

— Зачистил, — сказал Лесь почему-то осевшим голосом. — Буду подсоединять. Сейчас. Я сейчас.

Он очень устал и положил голову на край шкафа, чтоб отдохнуть. Одну секунду. Под щекой оказался наушник, ладно, пусть лежит. Если бы вода выбила и другие окна, можно бы дышать. Но она их не выбила.

Сделал усилие, стал крепить к клемме оголенные концы. Услышал Колин голос:

— В дальнее отверстие сунь провод от короткой клеммы! Слышишь? В ближнее — от длинной! Что ты там говоришь, Лесь? Громче!

— Не лезет. В дырку провод не лезет!

— Скрути, полезет. Скорей. Наше время началось!

— И тучи синие. И ветер! — крикнул Вяч.

На свете бывает ветер. Надышаться бы. Стучит. Будильник. Нет, это мое сердце стучит…

Скрутил зубами. Вставил.

И сразу — чудо: загорелся зеленый глаз, засветилась шкала настройки. Жив передатчик, жив! В наушнике нарастал свист эфира и потрескивание. И вдруг прозвонили склянки далеких курантов. С Красной площади, с Большой земли они прилетели сюда в затопленный лагерь.

— Слышу! — крикнул Лесь изо всех сил.

— Переключи! Не трать питания на прием. Рычажок вверх, на положение «Передача».

Перевел. Эфир смолк.

— Руку на ключ! Руку на ключ! Выходи в эфир! Не забудь: тире в три раза длинней точки. Передавай пять раз. Ти-ти-ти, та-та-та… Ты что молчишь, Лесь? Не слышу твоего ответа!

— Да, — сказал Лесь.

Он наклонил голову и хлебнул мутной воды. Она была прохладная, тяжесть, сковавшая его, на миг уползла. Силы вернулись.

Надавил на ключ. Зеленый глаз мигнул, просигнализировал ему: «Ты вышел в эфир. Тебя слушают. Тебя слышат.»

…Да, да. Я вышел в эфир. Меня слышат…

— Ти-ти-ти, та-та-та, ти-ти-ти… SOS, SOS, SOS… «Услышьте меня, пожалуйста, у нас больше нет батареек, услышьте меня, я больше не могу, ти-ти-ти, та-та-та, ти-ти-ти.»

— Кончай, — приказал гулкий Колин голос. — Будем надеяться, что нас услышали.

Коля подождал.

— Лесь, почему не плывешь?

Через секунду спросил еще:

— Ты что не вылезаешь?

С тревогой крикнул:

— Ты что молчишь, Лесь?

Голосом Коли говорила вода, стены, тусклый свет. Голос таял и возвращался. Отдохнуть. Хоть минуту. Отдохну и отвечу. Лесь подтянулся, вполз животом на шкаф и лег лицом в пыль.

— Лесь! Вылезай на волю! Мымриков! Ждем!

Дышать. Он перевернулся на спину. Дышать. Глотал воздух открытым ртом, грудь судорожно поднималась. Дышать. Руки обмякли. Что-то еще непременно нужно сделать этими ватными руками. Да! Выкинуть их вперед и плыть, там ветер…

Белое, белое небо нависло над ним. Слишком низко. Оно пахнет отсыревшей известкой. Лесь поднял непослушные руки и уперся в небо, отталкивая его из последних сил.

 

ГЛАВА 8

…Звон битого стекла. Грохот, скрежет. Визг отдираемых гвоздей: что-то сыплется мне на лицо, на закрытые глаза. Кто-то зовет: «Лесь! Лесь!» От этого голоса мне хорошо, хорошо. Зови еще. Одну мою руку закидывают за чью-то шею, другая моя рука полощется по воде, бьется о колючие доски. Куда-то тащат вверх, вверх. Ветер дотрагивается до моих щек, ноздри мои раздуваются, делаю судорожный вдох, еще, еще. Дышу. Я дышу ноздрями, ртом, всей кожей, всей грудью. Пью жадно воздух, как пьют воду. Спасибо, спасибо, что есть на свете воздух.

— Открой глаза, Лесик. Открой.

…Хорошо бы поднять веки. Тяжелые, все-таки разжал. Вижу: кто-то склонился надо мной. Туман, туман, и все стало тихо. Наверно, я опять немного поспал, потому что ничего не было, а теперь опять появилось. Кто-то гладит мне лицо. Шепчет:

— Не будем его тормошить. Пусть отдохнет.

На меня натягивают сухую рубашку, мне делается тепло.

Разжимаю веки, сквозь узкую щелку вижу свет. Вижу стены. На них висят странные вещи: круги, золотые трубы, копья… Нет, это весла, барабан. Зачем барабан? «Не надо, мальчик, бить в барабаны через три десятилетия». Сон, сон, это все сон. Кто-то шепчет:

— Плывите к платану. Скажите матери, что все в порядке.

Полежу, подышу, опять посмотрю в щелку. Где я? Если у нас дома, так с потолком творится что-то несуразное, он ушел вверх, встал надо мной шалашом. Окно взбесилось, оно должно быть справа от дивана, оно сбилось влево, сузилось. Творится непонятная петрушка. Без паники, что-то в этом роде со мной было, когда я болел корью, это называется бред. Полежу смирно, пока все не вернется на свои места. Мама Аля любит, когда порядок. Мой Дед тоже любит, когда порядок. Мой Дед…

Кто-то наклонился надо мной и гладит мне лицо, дышит прерывисто, растирает мне руки и ноги, оказывается, я их совсем не чувствовал, теперь они делаются теплыми и живыми, я шевелю пальцами. Я знаю, кто тут. Это мой Дед. Я его не вижу, но знаю — это он. Не хочу открывать глаза, а то вдруг окажется — не он. Зажмуриваюсь крепко, так крепко, что из-под ресниц выжало слезу.

— Не плачь, Лесь, все хорошо, мальчик!

Конечно, это мой Дед, его голос. Это он гладит меня по щекам, подносит к губам воду, чем-то влажным и приятным вытирает мне щеки и лоб.

— Ты п-п-риш-шел? — проговорил Лесь, выстукивая зубами дробь. — П-пришел, Д-дед, мой родной Дед… — и улыбнулся вздрагивающими губами.

Лесь никогда не узнает, какое ослепительное счастье пережил Дед в этот короткий миг. Первый раз в жизни Лесь назвал его так.

А Лесю стало хорошо, оттого что Дед рядом. Он вздохнул поглубже и заснул. И сразу увидал во сне, что мама Аля вынимает у него из-под мышки градусник и сердится, зачем Лесь промочил ноги и простудился.

— Там было много воды, — объяснил Лесь, не открывая глаз, мама Аля пожалела его и погладила по щеке.

Рука у нее была не такая нежная, как всегда, а шершавая. Наверно, потому, что Лесь во сне забыл вымыть пол и она мыла сама? Так это же во сне, мама Аля! А наяву я вымыл, я всегда мою!.. Он поймал своей рукой руку мамы Али, и пока она опять не успела уйти на свою Ладонь-гору, быстро-быстро рассказал ей про самое главное:

— Маленькая девочка спала у него в ватнике за спиной. Мама Аля. Ты еще тогда не знала, что это была ты! А он взял ручной пулемет… а ствол раскаленный… стал лупить их по зеленым каскам. Он нам родной, совсем родной наш Дед…

Лесь не видел, как дрогнул Лев-Лев, как напряглись и глубже запали его щеки. Лев-Лев глубоко втянул в себя воздух и, чтоб унять сердце, крепко потер себе грудь ладонью.

— Лесик… — проговорил тихо, не отнимая у мальчика своей руки.

Лесь сам отпустил ее.

— Мы найдем всех, и никто не будет забыт… — сказал Лесь. И тут он ясно увидал Льва-Льва.

Дед снял очки и протирал стекла. Глаза его блестели.

— И что же? — спросил Лев-Лев. — Теперь, через три десятилетия, надо бить по такому пустячному поводу в барабаны?

На голове у Льва-Льва был тазик для бритья. Как у Дон Кихота.

— Надо бить в барабаны, да! — крикнул Лесь. — И мы будем, будем, будем!..

— Очнись, Лесик, мальчик мой, какие барабаны? — Лев-Лев в тревоге склонился к вздрагивающим мальчишеским губам. Лев-Лев не понял его, потому что про барабаны ничего не спрашивал, только подумал.

Это не тазик для бритья. Какой еще тазик? Разные вещи развешаны по стенам. За головой Деда висит бубен, наверно, девчонкам для танцев. Конечно, бубен, а не тазик. Туман рассеялся. Теперь Лесь все видит. Окошку не надо перемещаться, оно и так на своем месте, узкое окно в шатровой крыше, которая высится над ним с Дедом. Лесь лежит. На нем чужая рубаха. Рядом, в полу, огромная дыра, из досок торчат гвозди.

Лесь живо повернулся, взглянул вниз. Стоит темная вода. Тянет мокрой известкой, холодной сыростью.

Добрые, встревоженные глаза взглянули на Леся сквозь очки.

— Ожил?

Лесь протянул руку, потрогал Деда:

— У тебя мокрая рубашка. Ты приплыл? Ты взломал потолок?

— Пришлось взломать пол.

— Потолок, — поправил Лесь.

— Пусть будет потолок. Для нас, кто был сверху, — пол. Факт тот, что взломали.

— Для кого, для нас?

— Он же толстый, — сказал Дед. — Он не мог проникнуть сквозь решетки. Залез сюда, наверх, долбал ломом пол, но не мог справиться. Плыву, слышу — стекла летят. Коля с плотика окна бьет, чтобы тебе дать воздуха. У тебя хорошие товарищи, Лесик. Я отослал их обратно, к платану, там тревожатся.

Память возвратилась к Лесю.

— Где ты был так долго?

— С турбазы пошел в горы, на метеостанцию. Но и там линия оборвана. Пошел в горы, в совхоз. Оттуда наладили в город верхового. Принес немного продуктов, наши уже поели. На тебе, мальчик, хлебца, сыра. В целлофан завернул, не намокли.

Лесь схватил еду двумя руками. Никогда в жизни он еще не был так голоден.

— Ты молодец, передал SOS, — сказал Дед.

Лесь сразу сел. Только сейчас он до конца все вспомнил.

— А меня услышали? — спросил он, вслушиваясь в далекий, нарастающий звук и все еще не веря себе. — Услышали?

Они оба подняли головы. Мотор. Не было сомнения, шел вертолет. Звук приближался. Лесь вскочил. Ноги не захотели слушаться и, покачнувшись, он сбил головой со стены бубен. Дед подхватил Леся, но Лесь и сам уже стоял крепко.

— Тазик для бритья? — Он засмеялся, водружая бубен обратно на гвоздь.

— Почему тазик? — удивился Дед. — А голова не кружится?

— Да нет, нет!

Невидимый за тучами вертолет, грохоча, проходил над церквушкой. Все стучало — деревянные стропила, доски, развешанные предметы. Вдвоем высунулись в окно, служившее входом. Лесь уцепился за поручень корабельного трапа.

— Он нас не увидит за тучами!

И в эту самую секунду, разорвав пелену туч, вынырнуло над затопленным лагерем темное тело вертолета, похожее на гигантскую толстобрюхую стрекозу.

— Ур-ра! — заорал Лесь и стал махать. Он дрожал от нетерпения.

Дед обхватил Леся, чтоб не свалился в воду.

Тарахтя, как грузовик, винтокрылая машина летела невысоко, были видны три ее маленьких колеса — одно под железной грудью, два других на боковых шасси, выдвинутых в стороны, как утиные лапы. Лопасти винта крутились, сливаясь в прозрачный диск. Вертолет делал круги, и, когда, разворачиваясь, он наклонялся, Лесь и Дед видели окна под его железным носом и звезду на обшивке. Сквозь окно им помахал летчик в шлеме. И второй член экипажа тоже. Потом вертолет стал удаляться.

— Вернется, — успокоил Лев-Лев. — Осматривает район бедствия.

Винтокрылая птица, забирая вбок, вбок, кренясь, словно ее сносило ветром, делала над лагерем круги. Она летела над каменной грядой, за которой внизу, как огромная рыбина, шевелилось серо-свинцовое море.

— Возвращается! — крикнул Лесь.

Вертолет, сделав еще три круга, снизился и повис над залитой воллейбольной площадкой. Он висел и тарахтел. От его несущего винта шел ветер, он поднимал на стоячей воде волны. Они разбегались по кругу во все стороны, лизали стены пустых домов и покачивали чинару у стен церквушки.

С вертолета скинули тюк на веревке. Коснувшись воды, он разбух, расправился и превратился в надувную лодку, оранжевую, с короткими веслами в уключинах. Сбросили лестницу, мягкую — две веревки с перекладинами, — и по ней ловко спустился второй член экипажа. Он был в шлеме, но не в лётном комбинезоне. Сильный ветер от винта развевал его обыкновенный белый китель. Человек притянул к себе пляшущую лодку и сошел в нее. Он сел на дно, сдвинул шлем на ремне за спину и взялся за весла. Вертолет втянул лестницу вверх и улетел.

Человека в лодке Лесь узнал. Он быстро обернулся, взглянул на Деда, и по его лицу понял, что узнал и он.

— Ванюшка, — тихо и ласково сказал Дед.

Правым бортом лодка скользнула к трапу, который вел к ним на чердак. Мосолов схватился за поручень, поднял мужественное загорелое лицо. Он смотрел мимо Леся, на Деда.

Было что-то такое напряженное, такое волнующее в их затянувшемся молчании, что и Лесь разволновался.

— Левушка… — выдохнул наконец Мосолов. — Дважды Лев Советского Союза, здравствуй, живой Дед, чертушка!

Глаза его блестели странно.

А Лев-Лев из-за плеча Леся ответил не в лад:

— И всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружен. Мы опять понадобились нашей партизанской земле, а, Ванюшка?

Лесь оглянулся. Глаза Деда тоже блестели странно.

— Был в городском комитете партии, когда прибыл нарочный из совхоза и одновременно сообщили, что принят твой сигнал SOS, — сказал Мосолов.

— Не мой, его! — Худые пальцы Деда сжали плечо Леся. — Нашей Вари внук. Внук, а бабке навсегда осталось девятнадцать.

— С внуком мы вместе ходили на Чертову скалу к пещере. — Мосолов взглядом приласкал Леся. — Еще мы вместе у Агриппины искали партизана Бутенко А. Ны и неизвестного героя по кличке Дед.

— Ну и дурни. — Отстранив Леся, Дед спустился по трапу и, наклонясь, обнял Мосолова.

И Мосолов обнял нависшего над ним Деда. Так минуту они помолчали.

Потом Дед сказал:

— На платане две женщины с малышами. Одна из них — Алевтина.

— Мечтаю ее увидеть, — ответил Мосолов.

Дед опять сказал:

— Огорчу тебя, Иван. У твоего Коли перелом ноги. Ведет себя молодцом. Нужно эвакуировать в первую очередь. Уже сутки без врачебной помощи.

Дернулась рассеченная бровь, и Лесь понял, как тревожно и тяжко сейчас Мосолову.

Спустились в лодку.

— Сможете взять его прямо с плотика? Хлипкое сооружение.

— Попытаемся.

Проплыли мимо гипсовой купальщицы. За ухом у нее торчала палочка от эскимо. Ветер снес крыши, а палочку не тронул.

Плыли. Лесь думал, что лодка оранжевая, ее в шторм заметно с судна или с самолета. Он думал, что на ней, как на папирусном плоту «Ра» можно пересечь океан. Радиосвязь с материком? Он приметил: на груди Мосолова прикреплен пенал. По зарешеченному микрофону и прижатому стерженьку антенны Лесь угадал портативную радиостанцию. Его заботило, где разместить запасы пресной воды.

Подплыли под платан. Татьяна, спустив ноги с помоста и прикрыв грудь платком, кормила Сережку, он высунул из одеяла ноги и шевелил розовыми пальцами-горошинами.

Мама Аля взглянула на Мосолова, ее измученные глаза казались огромными на осунувшемся лице.

— Детей спасайте.

— Хорошо, Варя, — ответил он, не заметив, что назвал ее именем матери; она была удивительно похожа на мать.

— Я знал, что ты прилетишь, — сказал Коля.

Мосолов держал его руку в своей и говорил:

— Я бы хотел укрыть тебя получше, привязать к плоту покрепче, а плот прикрепить к шасси и перенести тебя в ближний санаторий, где есть врач. Или хотя бы на шоссе, опустить в кузов машины, отвезти в город. Но, Коляша, сынок, ближний санаторий — высоко в горах, а облачность низкая, видимость плохая. А на шоссе, Коленька, оползни, машины не ходят. А на опушке леса — завалы, трудно брать тебя из бурелома. Остается один выход: выведу плот на середину заводненной площадки. С вертолета сбросим тебе лестницу. Ты ведь у меня парень не слабак?

— Не слабак. — Коля чуть улыбнулся.

Тут раздался деловой голос Колотыркина:

— Я буду в вертолете детей держать, как бы не выпали.

Лев-Лев не дал Вячу насладиться его замыслами.

— Вертолет возьмет только раненого и женщину с двумя малышами. Кто из матерей полетит?

Мама Аля решила:

— Таня. Димку ей доверю. Я останусь, пока кто-нибудь из администрации не прибудет. Вот сын со мной посторожит казенное добро. — Она положила ладонь старшему сыну на плечо, и он сразу стал сильным и взрослым.

Мосолов сказал:

— И мы с вами, Аля.

Лев-Лев прибавил:

— Ты не беспокойся, мы с Иваном сплаваем, все привяжем, закрепим, чтоб, когда перемычку взорвут, добро в море не унесло.

Мосолов смотрел на маму Алю и улыбался. Может, он видел Маленькую девочку, для которой Дед подвесил в пещере люльку?

Розовый, сонный, в сбившейся косынке, Димка широко раскрыл рот и долго зевал.

— Ма Аля, — позвал Лесь, — смотри! У него вылезли на носу мои две заклепки!

Мама Аля склонилась над Димкой.

— Да… твои… — тихо откликнулась она.

Димка кончил зевать, распахнул глаза — синие-синие.

— Толнытко, — сказал он радостно.

Хотя солнца не было. Наверно, после долгой страшной ночи день показался ему очень светлым.

Мама Аля все гладила его по спинке, по взъерошенному шелковистому затылку, и Лесю захотелось на одну минуту стать маленьким.

— Будьте спокойны, Аля, — сказал Мосолов. — Пилот отличный, мастер авиаспорта. Сегодня участвовал в ответственной операции. У побережья смерчи выбросились на скалы и рассыпались. Поселок Рыбачий затопило. Наш пилот снимал людей с крыш, работал наравне с профессиональными летчиками.

— У нас в Рыбачьем, — тихо сказала мама Аля.

Мосолов надвинул шлем, который по-правильному называется шлемофон, потому что в нем вмонтированы наушники, поднял антенну радиостанции и сказал в микрофон:

— Шестьсот семнадцатый! Внимание! Будем брать потерпевшего с воды. Сына моего будем брать, Николая. Перелом ноги. Заходи против ветра. Квадрат тот, что мы с тобой наметили. Ориентиры те же.

Он говорил негромко, и было странно, что в небе его слушает пилот.

— Зависай не ниже семи метров, чтоб воздух от винта не взволновал воду. Затем осторожно, строго вертикально опускайся до трех метров. Плотишка хлипкий, от волны может перевернуться. Следи, чтоб фюзеляжем все время прикрывать плот, защищать от нисходящих воздушных потоков. Твоя задача — обеспечить ему спокойную зону. Ясно? Сбросишь лестницу. Я ее так сложил, что только толкни, не отвлекаясь от пилотирования. Сам знаешь, на зависании оно ответственней, чем в полете… На сына надеюсь, подтянется, не скиснет. Я встречу его наверху. Ну, вот, — сказал Мосолов. — Будет второе задание: снимешь с платана женщину и двух детей. Как понял? Повтори. Прием.

Послушал, что передали ему наушники в шлемофоне.

— Так, — кивнул и улыбнулся ободряюще Коле.

Коля облизал сохнущие губы:

— Я сейчас… я готов…

Отец дал ему напиться. Пальцы Коли неспокойно стучали по плоту. Лев-Лев быстро взглянул на Мосолова. Да, его друг слышал тоже.

«Как отец, не скисну», — отстукивала морзянка.

У Ивана Ивановича Мосолова дыхание перехватило. Постоял в лодке, ухватясь за ветку. Сел за весла. Лев-Лев притянул плавучую дверь, и лодка, борт о борт с плотом, как двойное судно катамаран, выплыло из-под ветвей. Все население платана глядело ему вслед.

Катамаран стал на большой воде, над воллейбольной площадкой. Вертолет зашел на выбранный квадрат и завис.

Огромный несущий винт вращался на его спине, и маленький рулевой винт на хвосте тоже крутился с бешеной силой. И даже вдали, на платане, где, оседлав ветки, сидели Мымриков и Колотыркин, воздух дрожал от грохота, выхлопов газа, шума крутящихся лопастей, пахло бензином и горелым маслом.

— Рот открой! — крикнул Вяч.

Они вместе вычитали, что во время артиллерийской стрельбы нужно открыть рот, чтоб не оглушило.

Вертолет опускался. Сильнее вскипали на воде буруны. Казалось, сейчас он окунет колеса и придавит двойное суденышко. Вода пенилась. Летели брызги и водяная пыль. А под толстым брюхом вертолета, которое называется фюзеляжем, в тихой зоне, которая тоже не была очень тихой, качался плот, прижимаясь к оранжевой лодке.

Вниз полетела лестница. Мосолов поймал конец, быстро поднялся. Высунувшись из вертолета, он смотрел на сына. Коля пытался подтянуться. Но плотик плясал под ним, здоровая нога, упираясь, соскальзывала, и, обессилев, он лег. Лев-Лев махнул: «Спусти ниже!» Висячая лестница мягко накрыла Колю. Лев-Лев помог прочнее пристроить ногу, цепче ухватиться. Махнул: «Поднимай!»

Он кричал вслед:

— Держись, сынок!

Наверху Колю встретили сильные руки отца.

Потом Мосолов спустился в лодку, а винтокрылая птица, описывая дугу, стала заходить на новую точку зависания.

Подплыли к платану. Мосолов взобрался на помост. Татьяна держала на руках обоих ребят. Сережка спал, а Димка ревел.

— Вы подниметесь одна, а этих пассажиров я доставлю сам, — распорядился Мосолов. Мымрикову и Колотыркину он велел держаться за ветки руками и ногами. Потому что технические правила предписывают все легкие предметы вообще убирать: может сдуть даже ящики и заправочные бидоны.

— Меня не сдунет, — сказал Вяч. — Меня в классе рекордсменом тяжелого веса зовут.

— Жиртрестом тебя зовут, — уточнил Лесь.

Закипела листва, заметались ветки. Татьяна влезла по лестнице так сноровисто, будто служила матросом на паруснике. Мосолов отнес Сережку и вернулся за Димкой. И пока поднимал его в грохоте, на ветру, он все орал, и мама Аля совсем расстроилась. Она не знала, что Димка наверху сразу успокоился, как только увидал разные приборы, стрелки и рычаги. Пилот повернул к нему голову в шлеме: «Здорово, Димка!» — и оказался его приятелем Жорой Королем, который, постукивая молоточком, однажды сказал: «Все человечество, Димка, должно летать!» — и прибил тогда Димке на сандалии серебряные подковки.

Сейчас Жора-пилот двинул от себя ручку управления, и вертолет послушно пошел вперед, а платан поплыл назад и вниз.

Димке нравилось смотреть, как его знакомый человек управляет вертолетом. Он тоже стал двигать выдуманные рычаги и ручки, а ногами жать на выдуманные педали. Если бы он знал, что левый рычаг под рукой у Жоры называется веселым двойным словом «ШАГ-ГАЗ», он, наверно, расстарался бы еще больше.

Терпение Татьяны лопнуло, она тряхнула Димку:

— А ну, сиди!

И они улетели. А на воде еще крутились маленькие водовороты и качались разные плавающие предметы.

Всех оставшихся — маму Алю, Леся и Вяча — Лев-Лев и Мосолов переправили в лодке на опушку поваленного леса. Там, на суходоле, разожгли костер, обсушились. Мальчишки разведали воду, принесли чистую, прозрачную из родника, кругом стояла мутная. Дед связал по две — четыре молодых, выстоявших сосенки, Мосолов положил сверху жердину. Велели мальчикам тащить елового лапника, накрывать кровлю и выстилать пол, готовить ночевку.

А сами мужчины уже отталкивали от берега лодку.

Мама Аля с берега напоминала:

— Веревки взяли?

— Взяли.

— В бельевой, если что уцелело, досками окно забейте, не то двинется вода, белье в море утащит.

— Забьем, Аля, забьем.

— Сделаем, товарищ начальник.

Щен на берегу нервно взлаивал. Шерсть на загривке встала.

— Почему на своих лаешь? Пустолайка!

Но Щен не был пустолайкой.

 

ГЛАВА 9

Нет, Щен не был пустолайкой. Уже изрядно уйдя от берега, посреди большой воды они услышали тонкое, безнадежное мяуканье. На доске, поджав под себя лапы, плыла грустная кошка.

— Васса, — приветствовал ее Лев-Лев. — Сейчас, бедняга, мы тебя эвакуируем. Подгребай, Иван.

— Кошка для надувной лодки не пассажир. Выпустит когти — из судна дух вон.

Лев-Лев возмутился:

— Странно рассуждаешь. Вода тронется, кошку утащит в море. Возьму ее на руки.

Васса глядела ошалелыми от страха глазами, прижимала уши и шипела.

— Ее спасают, а она еще ругается, — ворчал Мосолов.

Рука изловчилась, ухватила кошку за пушистый загривок, пронесла над водой. Васса высвободила когтистую лапу и ударила Льва-Льва по уху. Он зажал лапу локтем, она выпростала вторую.

— Киса, будь человеком, — уговаривал Лев-Лев, отцепляя от рубашки железные когти.

— Сунь ее на крышу коттеджа.

— Вечно ты споришь, — сказал Лев-Лев, будто с их последнего спора не прошло трех десятилетий. — От взрывной волны у нее может сделаться инфаркт.

— Высадим ее на гору, черт с ней.

— Не учитываешь перспективы, — возразил Лев-Лев. — Она там одичает, от нее пойдет род диких кошек, а вблизи детские учреждения.

Жилистый, изворачивающийся жгут…

— Или я, или эта рыжая дура, — рассердился Мосолов.

— Ладно, — согласился Лев-Лев, — временно тут пристрою, потом отвезем на берег, к нашим.

Меж изломанных рам лодка пересекла границу затопленных подоконников. Тут в столовой плавали стулья и столы. Намокший плакат призывал: «Мойте руки перед едой!» Васса с плеча Льва-Льва сиганула на полку, принялась облизывать лапы.

— Грамотная, чертяка, — рассмеялся Мосолов.

Загнали плавающее стадо столов и стульев в угол, привязали к колоннам. В кухне выловили баки и чайники. В коттеджах, в спальнях выуживали подушки, укрепляли тумбочки. В живом уголке обнаружили ежа, зарывшегося в книги, и двух волнистых попугаев в клетке, захватили с собой. Вернулись за Вассой.

— И не воображай, — сказал Лев-Лев, снимая ее с полки, откуда она следила за попугаями бешеными глазами.

Лодка взяла курс к опушке лежачего леса.

На берегу стояли мальчики с охапками хвороста и Щен.

— Где мама? — Лев-Лев отдал им клетку и ежа, увязанного в носовой платок, сквозь ткань торчали иглы.

Васса молнией вылетела на берег.

— К роднику пошла мама Аля, — ответил Лесь. Он глядел вслед кошке, радуясь, что нашлась.

— Велела нам обед варить, — сказал Вяч.

Мужчины опустились на еловый лапник у костра. В углях костра шевелились тени, постреливали языки пламени. Хвойные иглы раскалились, образовав огненную пещеру, в нее обрушилась обугленная коряга.

«Похоже на войну, как в кино», — подумал Лесь.

И Дед тоже глядел в огонь. Сказал:

— Больно знать, что где-то опять летят бомбы, рушатся дома, гибнут жизни. Мы, воевавшие в той войне, думали, что она последняя. Помнишь, Ванюшка? — По его запавшим щекам пролегли глубокие складки.

— Да, помню.

Лев-Лев снял очки, устало провел рукой по глазам.

И Мосолов подумал: «Что-то детское в его взгляде, незащищенное и нежное».

Лесь поднял голову, поглядел на Льва-Льва. Дед накрыл его руку своей.

«Чем-то они похожи с этим пареньком, — подумал Мосолов. — Хотя Лесь светлоголовый, русый, ладненький. А наш Левка всегда был лохматый, угловатый. А может, душевной мягкостью и схожи? Очень мне симпатичен этот мальчуган. — Мосолов глядел, как теплые отблески костра мечутся по худенькому, вдумчивому лицу Леся, по мальчишеской тонкой шее. — Внук нашей Вари…»

Перевел взгляд на Деда. С нежностью подумал: «Ты ее любил, Варю. Даже я, в свои шестнадцать, видел, что ты любишь ее без памяти. Ты никогда не говорил ей об этом, потому что она была женой друга…»

Затрещали кусты. Заламывая ветки, как медведь, продрался сквозь бурелом и вышел к ним со стороны моря Антон-моторист, здоровенный, в полосатой тельняшке.

— Все живы-здоровы? — огляделся, тревога затемнила его лицо.

— Все в порядке, — сразу ответил Лев-Лев на его невысказанный вопрос. — Алевтина у ручья. Сейчас придет.

— Докладываюсь, товарищ Мосолов, — сказал Антон. — Вертолет я встречал. Долетели отлично. Колю взяла санитарная машина. Забегал к нему в больницу, нога в гипсе, врач сказал: срастется, будет в футбол играть.

— Спасибо, — сказал Мосолов.

— Жора Король просил передать: надеялся сюда вторым рейсом лететь, однако, по приказу штаба спасательных работ, вылетел в Коралловую бухту. Я пришел на «Смелом». Шторм стих. Стою на якоре в километре, за мысом. Приказано вас всех забрать.

Теперь он сказал все главное, улыбнулся, вытащил аккуратно сложенный платок и, сев на пружинистую хвою, обтер лоб.

— Хорошо. Спасибо, Антон. Отдыхайте.

Мосолов прикрыл глаза. Сказалась усталость напряженных суток.

Над огнем в ведре пузырями заходила вода.

— Раз велено, надо обед варить, — сказал Лев-Лев и разорвал упаковку концентрата.

Из-под опущенных век Мосолов следил, как привычно управляется его старый товарищ рукой с неподвижной кистью. Лесь услышал, как Антон спросил негромко:

— Тогда ему руку и перебило?

Мосолов кивнул. Помолчав, прибавил:

— И нипочем бы ему не дойти, если бы не ребенок за его спиной. Варина девочка. Аля не знает. Не захотел ей говорить.

— Характер, — сказал Антон.

— Да уж такой…

Хрустнула ветка. Лесь обернулся. Совсем близко стояла мама Аля, в льняной косичке застряла еловая лапка. Она уже долгую минуту стояла тут, застигнутая рассказом Мосолова.

Антон быстро и неуклюже поднялся с земли.

— Аля, порядок, Димку твоего Анна Петровна прямо с вертолета к себе домой забрала…

На лице Антона всходила улыбка, озаряя его круглую физиономию. Он торопился успокоить, обрадовать:

— Аля, пришел на своей посудине, всех заберу, разом!

Он хотел, чтоб она услышала: «Я за тобой пришел, за тобой и за твоим сыном Лесем, ну и за всеми прочими, конечно…»

А вслух сказал:

— Давай, Аля, помогу вещи увязать, какие с собой в катер возьмешь.

— Да, да… — ответила мама Аля.

И Антон понял, что она не слушает его, не удивляется, откуда он тут взялся, не замечает. Она и Леся не замечала, никого. Смотрела только на Льва-Льва. Она пошла к нему, стала, опустив обе руки, как беспомощная, в чем-то виноватая девочка. И Лесь, волнуясь, подумал: «Сейчас скажет очень, очень важное».

А она сказала совсем простые слова:

— Пришла вот… Обедать пора.

И вдруг ткнулась лицом Деду в плечо:

— Как же я-то ничего не знала…

Здоровой рукой Дед гладил по легким волосам свою выросшую, свою совсем взрослую Маленькую девочку.

Притихли мальчики, и Мосолов тоже. У Антона лоб покраснел и сложился в гармошку, и брови стали шалашиками. Сжав кулачищи, в волнении он неуклюже переминался с ноги на ногу. Ему захотелось, чтоб горькие воспоминания отступили, чтоб осталась одна только радость. Шумно вздохнув, он громко выговорил:

— Ругай не ругай, Аля, а я твою карточку кинематографистам отдал.

Мама Аля, не отпуская Деда, чуть повернула голову. Взглянула из-под растрепавшихся волос, и Лесь увидал, что ее глаза полны света.

— Каким? Зачем? — растерянно спросила она.

— Вместе работали, Аля… Молодые ребята. Съемки ведут на спасательных работах. Потом будут дипломный фильм снимать. Исторический, про войну. Понимаешь, материал для него ищут. Я им про пещерный госпиталь рассказал. И про Варю. И как ты, говорят, похожа… И, когда ты выступала, я сам видел, люди радовались и плакали… В общем, эти ребята тебя разыщут, Аля. Попробуют на роль партизанки Вари…

Мама Аля подняла лицо к Деду.

— Может, у меня получится? — спросила робко. И вздрогнула.

— Полундра! — орал ее сын.

— Полундра! — вторил ему Вяч.

Они мчались к воде. Там корягу прибило к надувной лодке. С воинственными криками, они отогнали рогатое чудище. Алевтина глядела на сына. Его осунувшееся от усталости тоненькое лицо было возбужденно, смех рвался с губ. И она подумала: «Много ли ребятам надо? Раскачиваются в лодке, вот и праздник, и забот нет».

И не знала, что Лесь вспыхнул от предчувствия ее, мамы Алиной радости. Все в нем звенело и пело: у нее получится! Получится!

А на том краю Ладонь-горы, по каменному склону спускались на гряду темные фигурки людей. Ловко, спинами к морю, лицами к скалам, руками цепляясь за веревки, ногами упираясь в гору.

— Скалолазы! — крикнул Лесь.

— Саперы! — заорал Вяч.

Мосолов скомандовал:

— Ребята, на берег.

Внезапно лодку сильно накренило.

— Очумел? — Вяч схватился за весло, удерживая равновесие.

А Лесь, перегнувшись за борт, что-то снял с воды и бережно сжал в горсти.

— Да скорей же! — торопила мама Аля, глядя, как они вылезают на сушу. — Что ты там держишь?

Лесь застенчиво улыбнулся:

— Да вот, дуралей, заблудился, сел на воду. Утонет же! — Разжал пальцы, взмахнул рукой. И летающий светляк, сверкнув холодным, синим просверком, исчез в темной хвое.

Мосолов живо обернулся к Деду, улыбка тронула рассеченную бровь. И Дед засмеялся чему-то, что они двое помнили с давних пор.

Лодку вытащили на суходол. Взбодрили костер. Белый дым повалил столбом. Все по ту сторону огня — шатер, мама Аля и Антон, увязывавшие вещи, и одинокое стоячее дерево, и Щен, — все заструилось в восходящих потоках горячего воздуха.

С гряды костер заметили. Оттуда махали флажками.

— Семафорят. Предупреждают о взрыве, — прочитал Дед.

Мама Аля забеспокоилась: как же они там? Взрыв ведь…

— Обыкновенно. В землю вожмутся, — ответил Мосолов.

И Лесю вспомнилась взорванная опорная стена у дороги, где когда-то шли вражеские транспорты.

— Отвечай, Левушка, — сказал Мосолов.

Разве он забыл, что кисть руки у Деда неподвижна? Нет, не забыл. Сигналы семафорной азбуки подают всей рукой, от плеча.

Мальчишки зачарованно смотрели, как Дед повел неслышный разговор. Мосолов переводил для всех. От имени начальника аэроклуба Дед сообщал, что из района бедствия дети и сотрудники вывезены, лагерное имущество вне опасности.

На перемычке люди делали свою трудную работу. Вечерняя заря легла на дальнюю воду, осколки стекол в коттеджах вспыхнули, поймав закатный луч. И погасли. Не потому, что сомкнулись тучи, нет, — просто наступили сумерки. Тут на берегу замелькали летающие светляки. Антон сгреб одного ладонью и посадил на волосы маме Але. Девушки и молодые женщины Теплого берега по вечерам всегда украшают свои волосы огоньками.

Волосы засияли. А мама Аля не заметила светляка, и не знала, почему Антон глядит на нее и улыбается. Лесь услышал, как она сказала грустно:

— Куда мне до нее, Антоша? Она была смелая, добрая, она — вся для людей. А я? Я трусиха. И злая, злая на всю свою жизнь, на всех! — Голос ее зазвенел.

— Злая? — Такой несправедливости Лесь вытерпеть не мог. Он подлетел к ней, а она сидела на корточках возле сложенного тюка, он насильно повернул к себе ее худенькое, подвижное, нежное лицо и крикнул ей: — Нет, ты смелая! Слышишь, смелая! Помнишь, меня мальчишки к трубе привязали, ты по самому коньку пробежала и меня спасла. Ну и что ж, что отодрала за уши? Не лез бы на крышу! И ты добрая, ты самая добрая! Разве ты меня ругала, когда я крышку от кастрюли для донкихотского щита стащил? Ну, помнишь? Не ругала, почти совсем… И ты Щену, совершенно мокрому, позволила влезть на помост, хотя он отряхивался. Ты самая добрая, лучшая на свете, моя мама Аля…

Грозный толчок потряс небо и горы. Вода тяжело дрогнула.

Над грядой черным фонтаном взметнулась земля. Она повисла в воздухе, словно раздумывала: пасть ли ей обратно на планету, и с шелестом и перестуком камней рухнула.

Вода, затопившая Ладонь-гору, шевельнулась. Закручиваясь мутными водоворотами, обтекая постройки, она понесла на белесой спине мусор, выкорчеванные кусты и чью-то одинокую тапочку туда, к разорванной перемычке, к морю.

 

ГЛАВА 10

На Ладонь-горе звон летит от молотков кровельщиков, и стекольщики поскрипывают по стеклам алмазными резцами. Лагерь готовится принять новую смену ребят, которым никогда и во сне не приснится, что эти здания были однажды кораблями и отправлялись в плаванье.

А мама Аля и Димка, три дня пробыв в городе, опять уезжают на Ладонь-гору до осени. А осень не за горами.

Все готово к отъезду, на диване и столе — открытые чемодан и корзинка. Мама Аля побежала напоследок к соседке, Анна Петровна гладит мамин белый халат. Лесь и Щен стоят на балконе. Из комнаты слышны голоса. Димка ведет разговор:

— Ты кого больше любишь, меня или Леся?

— Обоих люблю, навязались вы на мою голову, — отвечает Анна Петровна, и в голосе ее звучит нежность.

— А мы твои внуки?

Анна Петровна прыскает водой на халат, ее губы издают моторное урчание.

— Мои не мои, какая разница!

До чего приставучий этот Димка!

— А у нашего Льва-Льва, кроме звериного, есть человечье имя?

Анна Петровна сердится:

— Вот уж глупости! Самое человеческое имя — Лев Ильич, а фамилия Лев.

Шипит вода под утюгом.

— А если ты на нем женишься, ты будешь львица, да? У вас родятся внуки и они будут львята?

— Господи, да замолчи ты! — взрывается Анна Петровна. — Вы мои внуки, вы с Лесем. И никаких других мне не надо!

Лесь возвращается в комнату. Анна Петровна обмахивает ладонями разгоревшееся лицо. Тут приходит Антон:

— Только всего и вещей? Да я их на мизинце стащу.

Мама Аля прибегает. Быстро укладывает вещи. Идут провожать. Антон тащит чемодан и корзину. Мама Аля разговаривает с Анной Петровной.

Мама Аля:

— Теперь знай стирать, сушить, гладить!

Анна Петровна:

— Воде дай волю, пойдет крушить-гадить!

Мама Аля:

— Теперь дел — невпроворот!

Анна Петровна:

— У меня у самой хлопот полон рот…

Сговорились они, что ли, говорить в рифму?

— Не скучай, Лесик. — Мама Аля целует его. Подает руку Антону.

Он берет ее бережно в две большие ручищи. Сейчас Антон скажет: «До скорого свидания!»

Антон говорит другие слова, и так тихо, так медленно, будто камни ворочает:

— Решился, Аля. Ухожу на большой флот. — Он ждет. Может, она сейчас ответит ласково: «Иди в плаванье, Антон, я тебя буду ждать».

Но она отвечает по-другому:

— Ты хороший, Антон. Спасибо тебе за все. Я желаю тебе встретить девушку, красивую и добрую. — И поворачивается к Лесю: — Сынок, посади Димку в автобус. Анна Петровна, авоська у вас?

И даже не заметила, что отодвинула Антона от себя на тысячи морских миль, что простилась с ним навсегда.

Антон вносит вещи в автобус. Димка тычется носом в щеку ему, и Лесю, и Анне Петровне. Автобус уходит, оставив на площади бензиновый дымок.

Когда навещают больных, им приносят что-нибудь приятное. Милицейский свисток настигает Леся на клумбе среди гвоздик, и он улепетывает сквозь проходной двор. Ну что ж, если не гвоздики, тогда мороженое. Покупает вафельный стакан и подходит к зданию больницы.

За стеклянной дверью санитар жует булку. Заперто. Посещения до двенадцати. Сейчас второй час. Поискать лазейку? Лесь обходит здание. Из окон глядят больные в серых халатах.

В трех шагах от себя Лесь видит девочку Зорю. Это она называет его салагой. Просто удивительно, что у нее отец капитан дальнего плавания. Что она тут делает? Склонила косы к большому камню, старается сдвинуть его с места.

— Привет, салага! — радостно приветствует она Леся. — Помоги, а?

Ладно, можно и помочь. Пусть не думает, что он слабак.

— Вон под то окошко. Меня ждут, понимаешь?

— Пусть к окну подойдет, — говорит Лесь снисходительно.

Воображала! Ждут ее!

— Ты мудрец, салажонок. Если бы он мог, он бы в окно выскочил мне навстречу. А он лежит. Нога в гипсе. Дошло?

— Коля? — с надеждой спрашивает Лесь, сразу забыв все обиды и насмешки. Его лицо разгорается улыбкой. — Так и я ж к нему!

Они вместе ворочают камень. Лесь первым влезает. Видит белый потолок и матовый шар лампы. Глаза не достают выше подоконника.

— Слезай, я ж говорю — ты еще салага!

Зоря становится на камень и припадает лицом к открытой створке. Она говорит внутрь, в окно, какие-то хорошие слова. Лесь слышит ее переливчатый смех. Она совсем забыла про Леся.

Он протягивает мороженое и толкает Зорю.

— А гостинец? Давай сюда.

Мороженое уплывает сквозь окно. Наверно, кто-нибудь ходячий передал лежачему. По-прежнему Лесь видит косы, откинутые за спину, слышит смех. Но больше всего его задевает молчание, в эти минуты говорит Коля. Он и не догадывается, что Лесь тут.

Тогда раздосадованный Лесь пишет известкой на стене:

«Зоря + Коля — любое».

И дергает ее за платье, чтоб посмотрела.

Она окидывает страшное уравнение взглядом и, к удивлению Леся, хохочет:

— Ой, салажонок, милый! Какого рода «любовь»?

— Женского! — быстро отвечает Лесь.

И опять ее уже нет, только косы прыгают на спине.

— Да никто! — говорит она. — Тут только один смешной салага.

…Заставила тащить камень, а теперь «никто, салага»? Предательница!

Лесь зажимает меж зубов согнутый палец и свистит заливистым свистом, которому всех теплобережных мальчишек научил Жора Король. Он свистит так: сперва коротко — ти-ти-ти, потом длинно — та-та-та…

Зоря живо оборачивается:

— Ты чего озорнича… — И поспешно отвечает в глубину палаты: — Да. Мальчик. Его зовут Лесь. Тут!

А из окна уже летит к Лесю ответный свист, разделенный на четкие сигналы морзянки. Короткие, длинные… Лесь превращается в слух, весь, от пяток до макушки. Зря они, что ли, тренировались с Антоном? Точка-тире-тире-точка… Понял — П! Точка-тире-точка — Р. «Привет», — складывает постепенно Лесь и читает невидимые буквы все увереннее:

— Спа-си-бо-за-мо-ро-же-ное-при-хо-ди-вос-кре-сень-е…

Ура! В воскресенье Коля будет ждать его, а не Зорьку!

Сестра закрывает окно. Зоря спрыгивает. Идут рядом.

— А мороженое он съел?

— Съел. Знаешь, после больницы поедет в Синий лагерь, будет вожатым в санаторной группе.

На углу они прощаются, идут в разные стороны. Вдруг он опять слышит ее голос. Она кричит, смеясь, и прохожие слышат:

— «Любовь» пишется с мягким знаком на конце!

Лесь поскорей сворачивает в парк.

Он еще не видался с парком, хотя уже три дня как вернулся с Ладонь-горы. Мама Аля велела отдыхать, никуда не ходить. Кому нужен дурацкий отдых?

Крепко потрепало парк дождями. Облетевшие лепестки цветов бурой накипью лежат на обочинах. Избитые розы пригнулись к земле. Вода прорыла всюду своевольные русла: ходите, люди, спотыкайтесь. Дождь смыл побелку с белой Леды, на ее груди налипли ржавые листья. Ничего, Леда, ты потерпи, у тетки Гриппы побелка найдется, я тебя побелю.

Возле клумбы горкой насыпана галька. Железно громыхая, ходит каток, разравнивает дорожку. За рулем — загорелая девушка, на шее бусы, красные, как ягоды кизила. Она улыбнулась Лесю. Зубки острые, как у щучки.

— Мальчик, будь друг, сбегай за газировкой, губы от жары обметало!

Пошарила в кармане, протянула деньги. Что, у него у самого, что ли, нет? Принес воду и бумажные стаканы. Она сказала, что без него ни за какие коврижки пить не станет.

Он любил газировку за то, что пощипывает. Но это была вкуснее всех. Наверно, потому, что мотор она не выключила и пахло бензиновым дымком, и он пил, опираясь спиной на подрагивающее железное тело машины. Распили бутылку вдвоем, и он почувствовал, что хочет походить на руках, и походил немного. И ни разу не завалился.

А потом было самое главное: она уступила ему свое водительское место. Нет, не все женщины вредные, не все! Жаль, что Зорька его сейчас не видит. Он ухватился за рычаги, а она, присев сзади, держала свои загорелые руки поверх его рук.

— Я не веду, — говорила она. — Я только подстраховываю.

На самолетах и вертолетах тоже сидит сзади инструктор.

Она крикнула ему в ухо, что ее зовут Майя, а он, не отрываясь, конечно, от вождения, сообщил, что его зовут Лесь.

— Лесь-Лесь, весь ты здесь! — смеялась Майя.

Он вел вперед, и они оба смотрели вперед. Вел назад, и оба выворачивали шеи и глядели, чтоб не врезаться в скамью. Утрамбовали большой кусок — от белой Леды до фонтана.

— Станешь квалифицированным машинистом, разряд получишь, я замуж за тебя пойду.

Она ему понравилась, и он думал о ней долго.

Если бы отдыхающие пили в три раза больше кефира; если бы он уже заработал маме Але на туфли, тогда в самую жару, в полдень, он стал бы покупать Майе газировку, лучше всего клюквенную, и еще по две пачки мороженого.

Тут к губам его подступили слова:

Он не сказал этих слов. Они принадлежали только его маме Але.

Он вынул из ножен и положил к ее ногам свой меч…

Что бы ей в следующий раз показать такое, чтоб она сказала:

«Надо же?»

Например, павлиний хвост.

И тут Лесю захотелось повидать павлина.

Он свернул за читальню; под зонтами сидели мужчины, спрятав носы в газеты. Пробрался сквозь рощу бамбука, щелкая по стволам. По ним все щелкают, потому что они пустые внутри, как соломины. Однако с бамбуком у него разговоров не было. Лесь не любил его. Он прочитал, что в старину, на Востоке, бамбук был палачом: осужденного на казнь клали на молодые побеги, и за ночь бамбук прорастал сквозь тело человека и убивал. Нет, Лесь не любил его.

Со всем же другим населением парка он на ходу обменивался несколькими словами. Благородному трехсотлетнему лавру сказал: «А все-таки, ты лавр, а не лаврушка!» Пампасская трава сама сообщила ему, что к осени поднимет серебристые кисти, из них получаются пышные султаны для рыцарских шлемов. Это интересно даже тем, кто уже больше не играет в Дон Кихота. У самшитовых кустов он спросил:

— Где же павлин? Он всегда хоронится в вашей тени.

Павлина не было, и Лесь заторопился в другое место, которое Паша-павлин любил тоже. Лесь так торопился, что едва не обогнал трясогузку, которую, как известно, догнать невозможно.

Он выскочил на поляну, окруженную дивными кедрами драгоценных пород. До неба зелеными этажами разостлал плоские ветви кедр ливанский. А кедр гималайский далеко протянул узкие концы ветвей, похожие на хитрые хвосты неведомых зеленых лисиц. А кедр атласский свесил к траве голубые мягкие иглы. И тесно сидели тут круглые кусты буксуса, как огромные свернувшиеся ежи, только зеленые.

В их густой тени любил часами стоять павлин Паша, протянув по траве линейку хвоста и зашторив глаз. Его павы ходили, что-то выклевывали среди песчинок. Изредка он издавал резкий скрип горлом, павы замирали и вдруг тревожно вскрикивали. Голоса были противные, пилой по железу. Отдыхающие из пансионата уже заявление писали, что от павлиньих криков нервная система расстраивается.

Когда же солнце скатывалось за гору, все павлины взлетали, тяжелые, как бомбардировщики на параде, рассаживались на ветвях гималайского кедра.

Где вы все, павлинье семейство?

Лесь сжал руками горло и издал железный призывный крик.

Из здания пансионата — стекло, лоджии, этажи — выбежала нянечка в накрахмаленной косынке.

— Еще один! Окаянный! — говорила нянечка. — Мальчик! Где он? Не видал?

Лесь и ответить ничего не успел. Из кустов вылез Вяч с трехлитровой банкой под мышкой.

— Гони, гони его! — крикнула ему нянечка, такая испуганная, словно из кустов должен был выскочить тигр.

Лесь поглядел ей вслед, опять сжал горло и по-павлиньему крикнул.

— Их нет, — сказал Вяч. — Уехали.

— Куда уехали? Почему?

— Они не захотели ночевать на ветках и взлетели в лоджию, вон туда. — Вяч показал на пансионат. — На первом этаже была открыта фрамуга в комнату, которую занимает звезда эстрады. Звезда была на гастролях. Павлины попрыгали туда, кувыркались на постели, оставили всякие невежливые следы…

— Какие? — ошалело спросил Лесь.

— Ну-у-у… — ответил Вяч.

— А! — понял Лесь.

— Тут как раз приехали ребята из Синего лагеря. Им золотых рыб обещали. И сразу им подарили павлинов. Вожатый уже увез всех в щелястом ящике.

Значит, Майя никогда не увидит хвоста. И Димка тоже.

— Ты не вздыхай. Они там по-царски будут жить. — Вяч постучал по своей трехлитровой банке. — Пошли на пруд. Пусть нам тоже дадут золотых, хуже мы, что ли?

Шли вдоль лоджий. Высунувшись с первого этажа, нянечка вытряхивала скатерть. Пожаловалась:

— Будь они неладны, все перевернули, напакостили. Это ж нужно видеть своими глазами!

— А можно глазами? — спросил Вяч.

— Полюбуйтесь, пока самого нет.

В застекленном коридоре — одна дверь настежь, ведро со щеткой. Здесь.

В номере был разгром. Клочья газет, пух из расклеванной подушки, на поролоновом матрасе — некрасивые следы. Мальчишки фыркнули.

— Кому смех, а кому работа. Отправляйтесь, того гляди, сам вернется.

Тут Сам и вернулся. Грозный, разгневанный, в руке палка с серебряным набалдашником. Мальчики отступили за портьеру.

— Безобра… — громыхнул раскатисто.

Но на низком столе зазвонил телефон частыми звонками, как звонит междугородная.

— Смотаемся? — шепнул Вяч.

— Алло, душенька… — рокотал бархатный бас. — Наконец-то! — На гладко выбритом, слегка обрюзгшем лице играла очаровательная улыбка. — Я счастлив слышать твой голосок. Когда вы с Бобчиком вылетаете? В тринадцать ноль-ноль встречу вас с машиной. Курортный сезон в разгаре… — Его прекрасные серые глаза светились мягким светом, он нежно ворковал, казалось, он переливал свой удивительный голос из одной хрустальной чаши в другую: — Красный халатик? Ты будешь прекрасней всех. Да нет, никто…«Никогда прелестней дамы не встречал я в Сегидилье…»

Лесю почудилось: сейчас Полудин, как Паша-павлин распустит по неметеному полу волшебный хвост.

— Сбежим, ну его, — шепнул Вяч и выскользнул за дверь.

Лесь смотрел на Пашу-павлина.

— Душенька! Такой успех! Все они, взрослые и дети, обожают меня. Я выхожу на эстраду в образе Дон Кихота и чувствую, что я, я — честен, смел, бескорыстен до безумия!

Павлина не стало. У низкого стола, склонясь под грузом лет, испытаний и подвигов, сидел Дон Кихот. Копье стояло, прислоненное к ручке кресла. Доспехов не было, наверно, он оставил их на вешалке.

— Ты моя Дульсинея, ты, — сказал Дон Кихот.

«А моя мама Аля?» — гневно крикнул Лесь. Крикнул молча. Полудни не услышал. Зато наваждение растаяло. Дон Кихота больше не было. Не копье, а просто палка с набалдашником стояла у кресла.

— Душенька, я их всех держу вот так… — Полудин сжал пухлый кулак. — Я их могу заставить верить во что угодно! Но… — он усмехнулся, — я поражаюсь, как они не понимают? Ведь сколько бы несчастный идальго ни пыжился, он всего-навсего смешной старик, жалкий, всеми битый чудак! Они кидают мне цветы, а у меня странное ощущение, что там, в зале, сидят одни наивные чудаки…

Леся душил гнев. Ах, вот как? Значит, Полудин честен и смел и он победитель? А Дон Кихот — жалкий чудак?

— Кстати, душенька, скажи Бобчику, я купил ему подарок! Жду, дорогая…

Звякнуло. Далекий город отсоединился. Огляделся, брезгливо отвесив нижнюю губу.

— Когда прикажете вернуться? Мне необходимо отдохнуть.

— Через полчасика, через полчасика, — ответила нянечка виновато, словно она тут кувыркалась и щипала подушки. — Все будет в порядке… — и понесла из комнаты одеяло.

Полудин оперся на палку, поднимаясь из кресла, и вдруг увидал два блестящих глаза за портьерой. Он застыл, полусогнутый. Нервно спросил:

— Кто? Что?

Лесь вышел.

— A-а, старый приятель…

Лесь с удивлением, даже с испугом увидел, что прекрасные серые очи юркнули в одну, в другую сторону, как крысы, готовые сбежать. Бежать было некуда. Полудин опустился обратно в кресло.

— Тебя… э-э… прислали? — Нижняя губа его недовольно выпятилась. — От меня… э-э… что-нибудь нужно?

Лесь мотнул головой:

— Не-а.

Полудин облегченно выдыхнул, убрал губу, улыбнулся красиво.

— Так позволь узнать, чему я обязан твоим посещением?

— Ничему, — отрезал Лесь. И пошел к двери, про себя со злостью передразнивая: «Бобчик-копчик, душенька-подушенька!» Обманщик! Всех обманывает. Наверно, и Бобчику этому подарка не приготовил, все наврал. Он и Димке обещал надувного крокодила.

Вслед ему донеслось ласково рокочущее:

— Алевтине Николаевне мой сердечный привет!

Как вихрем Леся повернуло обратно. Горло ему перехватило ненавистью, он не узнал своего голоса, когда крикнул:

— Вы ей первой сказали, что она Дульсинея! И что никогда прелестней дамы не встречал я в Сегидилье! Я сам слышал. Оказывается теперь — неправда?!

Полудин удивился, очень. Даже челюсть отвисла. Он провел рукой по лицу, словно пробуя, хорошо ли выбрит, и челюсть подобралась. Серые крысы перестали юркать, взгляд отвердел.

— Ну что ж, поговорим, как мужчина с мужчиной. В чем ты меня обвиняешь? Да, я называл уважаемую Алевтину Николаевну Дульсинеей. Что из того? Я считал, что она примет мои слова как дань уважения… е-е… У каждого из нас в воображении живет образ Дульсинеи… — Опять серые крысы юркнули в поисках лазейки.

— Нет, — сказал Лесь, — ни в каком ни в воображении. Потому что вы ей сто раз говорили, что она смогла бы сыграть Дульсинею в настоящем театре! Я сам слышал!

— О-о… — Полудин покровительственно засмеялся и протянул пухлую руку погладить милого несмышленыша по затылку.

Лесь мотнул головой, рука отодвинулась.

— Ты прав. Я говорил: могла бы сыграть! Но для этого, как минимум, нужно, чтоб такая роль была. А ее нет. И быть не может.

— Почему? — наступал Лесь.

— Да потому, что… извини, друг, но Дульсинеи не существует! Сам великий испанский писатель Сервантес не вывел ее на страницах романа. Где ты встречал Дульсинею?

— Как где? В «Дон Кихоте»! У меня книга есть!

— Плохо читал, милый друг, там нет Дульсинеи.

— Есть! — крикнул Лесь.

— Неверно. Она лишь плод воспаленного воображения. Бедный Дон Кихот ее выдумал. Ничем не примечательную деревенскую девицу назвал Дульсинеей и фамилию присочинил по названию местности — Тобосская. И стал совершать в ее честь свои нелепые подвиги. Но Дульсинеи как таковой не было. Не бы-ло! — отчеканил Полудин. — И не смотри на меня волчонком, пойди да перечитай книгу…

Вяч с банкой под мышкой ждет возле питьевого фонтанчика.

— Я боялся, он тебя съест. Ты что задумчивый?

Приходят к пруду. Тут уже дежурят пятеро ребят в голубой форме, и все с банками. Воду спускают. Остро пахнет тиной. Не поет лягушка, не плавают лебеди. Вода рвется в подземную трубу и бурлит. Утка елозит носом там, где обнажилось дно.

— Кыш, окаянная, всех рыб перехватает! — Тетка Гриппа стоит в воде в резиновых сапогах и большой сетчатой ложкой вылавливает последних рыб. Накрывает ладонью и переносит в лодку-тузик. Он лежит на обмелевшем дне, чтоб не кренился, под борт подсунут камень. В тузике клокочет красно-золотая вода, он полон рыбой.

— Тетя Гриппа, здравствуйте! Мы поможем!

Руками — о борт, коленки согнули — прыгать.

— Нельзя! Рыб спугнете, их и так в трубу тащит! — Она хватает с бетонного борта обыкновенные сухопутные грабли, бьет ими по воде и грозно кричит рыбам: — А ну отчаливай отсюда! — И когда стая, вильнув, отходит от трубы, мирно добавляет: — Нальем свежей водицы, такая у вас жизнь пойдет — хвост крючком!

Почему «крючком» — неизвестно.

— Зачем у них трава в тузике? — спрашивает Вяч.

— Дышать лучше, когда флора, — отвечает тетка Гриппа.

Вяч доверительно поворачивается к тощенькому пионеру в очках.

— Слушай, флора — это чего?

— Флора — не фауна, — отвечает тот.

— А фауна — чего? — спрашивает Колотыркин.

— А фауна — не флора.

— А по рогам хочешь? — спрашивает Вяч.

— А если я сам всегда перепутываю? — говорит пионер.

На этом конфликт исчерпывается. А тетка Гриппа, оказывается, еще не закончила фразу, она просто уходила стучать граблями.

— Флора — значит, все, что растет на земле и в воде, а фауна — всякая живность, всякая живая тварь…

— Это мы проходили, — небрежно бросает Колотыркин.

Он смотрит на девочку в голубом берете. Спрашивает:

— Вам рыбу за так дают?

Она прищуривает насмешливые голубые глаза:

— Пузанчик, не волнуйся! Нервные клетки не восстанавливаются.

Тетка Гриппа велит приезжим ребятам набрать воды, вылавливает рыб, осторожно опускает в их банки. Гости уезжают в свой Синий лагерь.

— Живут же люди! — говорит Вяч. — Двадцать шесть золотых рыб, тринадцать павушек и самого павлина отхватили!

Тетка Гриппа орудует метлой на дне.

— Хорошим людям не жалко, все перышки уцелеют.

Колотыркин поеживается. А она вылавливает двух прекрасных золотых рыб и опускает к нему в трехлитровую…

Последняя вода сошла. Тетка Гриппа скребет скребком позеленевшие бетонные стены, поливает из шланга.

— Тетя Гриппа, мы поможем!

— Не для чего вам пачкаться. Матери и так небось на вас не настираются. Отнесите лучше корма лебедям.

Тащут ведро. У Леся в кулаке еще печенье для Зины. Два черных лебедя враз поднимаются на кривые щегольские лапы и отправляются к кормушке.

Не видно лебедя Зины. Может, ей неохота вставать на старые усталые лапы? Снесем ей туда, где она отдыхает.

Они ищут ее повсюду: за кустами, в лебедином домике…

— Не ищите. Нет ее, — говорит тетка Гриппа.

— Да где ж она?

— Совсем нет. Умерла.

— Как… умерла?

Две пары глаз, растерянных, непонимающих, несогласных. Умерла? Вот ее кормушка, сходни, по которым она сходила в воду. А ее не будет никогда?

— Почему… почему умерла? — спрашивает потрясенный Лесь. Его рука все еще бережет печенье, чтоб не раскрошилось.

— Убили ее, — говорит тетка Гриппа. — Не было меня тут, на собрании сидела. Подлец нашелся. Верзила, бездельник. Камнем. Выманил на берег, чтоб наверняка, без промаха, с трех шагов. Тут один мне рассказал, видел все своими глазами. Возмущался сильно. Безобразие, говорит. А я его спрашиваю: «Что ж не вмешались? В сторонке стояли и глазели? А у вас, между прочим, палка с тяжелым набалдашником, могли бы хоть пригрозить хулигану!..» Не пожелал, видишь, себя беспокоить.

— Она же старая! Зачем? — крикнул Лесь, словно его ранил камень, кинутый в лебедя Зину.

Тетка Гриппа отвернулась.

— А ни за чем. Пустая душа. У кого душа пустая, тому все равно что губить. Жизнь потопчут, судьбу человеческую, не оглянутся. Где пройдут — трава не растет.

Лесь сжал кулак. Печенье превратилось в крошки. Бросил уткам. Не для кого беречь.

Колотыркин спросил:

— Рана была глубокая?

— Да ни раны, ни крови. Посторонись, — и лопатой выбросила на сушу черные водоросли.

Ушли от пруда. Нальют чистой воды, запустят рыб, запоет поющая лягушка, и утки будут становиться вверх хвостиками. Все будет опять. Только не будет лебедя Зины, сердитой, беспомощной, мудрой, доверчивой. Это я, Лесь, сделал, чтобы она доверяла людям. Я виноват. Я! Я!..

Среди ночи Лев-Лев проснулся и увидал: на подоконнике в лунном свете сидит Лесь, обняв колени.

— Ты почему не спишь, мальчик?

— Дед, можно убить, чтоб никакой раны?

— Ты бы лег, мальчик.

Лесь не пошевелился. Лунный свет блестел на его согнутых коленках и голых плечах. За окном серебрился тополь и таинственно сияли горы.

Дед проговорил тихо, будто подумал вслух:

— Можно без пули. Несправедливое слово может убить хорошего человека.

Лесь повернулся. Луна осветила макушку, засиял ершик волос, а лицо стало невидимо в темноте комнаты.

— Насмерть? — быстро спросил Лесь.

— Не обязательно насмерть. Но все равно убить, потому что злое слово ударило, человек потерял веру в себя, в свои силы, решил, что никому не нужен, ничего не сможет. Руки опустятся, силы оставят. Так можно убить словом…

Лесь пожал плечами: совсем не про то говорит Дед.

— Ну зачем среди ночи думать о грустном, Лесик? Ты ляг, а я тебе расскажу смешное. Вчера по набережной шла мать с мальчиком. Не больше Димки. Он так ревел, что люди останавливались. Я даже выскочил из киоска, глажу его по голове, пытаюсь разобрать за этими страшными рыданиями что-нибудь членораздельное, хочу помочь. Знаешь, что он кричал? «Хочу гладить козла!» Мировая трагедия, подайте ему козла, и сию минуту! Ты меня слышишь, Лесь?

Наверно, Лесь не слышал. Он все думал и думал. В небе за его головой луну заслонило облако, засветилось по краю.

— Дед, а злого человека тоже можно убить словом?

Дед прогудел себе под нос, как всегда, когда что-то обдумывал.

— Это труднее. На плохих людях, как ни грустно, нарастает непробойная шкура, броня. Но если хорошие люди возьмутся… Да, громкое, правдивое слово может ее пробить.

— Нет, чтоб насмерть, — сказал Лесь.

— Ты сегодня кровожадный, Лесик, Так нельзя…

— Нет, можно! — Лесь спрыгнул с подоконника, опустился на корточки у раскладушки. — Дед, он говорит, что не обманул маму Алю. Потому что никакой Дульсинеи нет, ее выдумал Дон Кихот!

Лев-Лев сразу понял, о ком речь, хотя они никогда не говорили о том человеке. Они оба о нем думали.

— Ну, и… — помолчав, спросил Лев-Лев.

— Я же помнил, она там была, была! — Лесь едва не скрипнул зубами с досады. — Я все переискал. Ее нет. Дон Кихот и правда ее выдумал… — Лесь в нетерпении всматривался в облитое лунным светом лицо Деда.

— Что из того следует? — сказал Лев-Лев. — Самого Дон Кихота тоже выдумал Мигель де Сервантес, писатель. Сервантес давно умер, а Дон Кихот и сегодня продолжает свое дело и в награду получает свою вечную порцию синяков и шишек. Ну и что? Зато мальчики нашего атомного века сооружают себе мечи и латы. И даже без них, просто так, в жизни понемногу бывают Дон Кихотами. Хотя сами посмеиваются над ним, но… — Лев-Лев развел руками и подвигал бровями, — бывают! Значит, он нужен, он жив! А возможен Дон Кихот без Дульсинеи? Нет. Значит, и она есть.

— Да, да, Дед! — горячо откликнулся Лесь. — Я так и знал, он обманщик. Я ненавижу его. И я рад, что павлины там у него кувыр…

Он вскочил, обожженный догадкой. Заметался по комнате, босыми ногами — по лунным квадратам.

— Душенька… Палка с набалдашником… — бормотал он. — Защитник слабых и угнетенных… Стоял и смотрел… — В смятении Лесь протянул руки к Деду.

— Ты что, мой хороший, о чем ты? — встревожился Дед.

— Она была совсем старая и доверчивая, лебедь Зина… — В голосе Леся Дед услышал тоску и боль. — У нее сердце не выдержало, раз камень… Оно разорвалось…

Дед встал. Сгреб Леся в охапку, прижал к себе. Лесь дрожал. Но плечи его, руки были неподатливы. Он весь был напряжен.

Дед увидел: мальчишеское лицо мужественно и непроницаемо.

 

ГЛАВА 11

Осень. Мымриков и Колотыркин уже ходят в школу. Уже на совете отряда опять прикрепили Колотыркина к Мымрикову, и он так старательно подтягивал Вяча, что тот получил 4, а сам Лесь — 3.

Осень. Мама Аля снова работает на почте. Новости только у Анны Петровны: вместо чебуреков она печет блины.

Осень. Жора чинит осенние сапожки и ворчит, что люди не умеют перспективно мыслить, сапожки надо чинить летом. Он читает в учебниках про обработку кож и пластмассовые заменители.

Антона не видно, он сдает технические экзамены. Скоро уйдет в дальнее плаванье.

Кудрявые шкуры виноградников пооблезли, стали рыжими. Виноград уже убран. Мымриков и Колотыркин со своим классом тоже убирали. Сперва 5 «Б» на плантации пускать не хотели: как бы не облопались, животы заболят. Тогда они рассказали про мальчика Нгока. Им велели приходить с ножницами или секачами. Заработали деньги, всем классом отнесли в Государственный банк, на улицу Маркса. Для страны, откуда приехал маленький Нгок. Она победила своих врагов. Пусть там теперь строят новые школы и дома.

Потом Лесь еще работал, отдельно. Он объяснил бригадиру про каблуки, которые нельзя прибивать к пяткам.

Теперь у него заработано денег на полторы туфли.

Осень, осень… В парке буйствует красное, рыжее, желтое пламя. Вы, конечно, поняли — это не огонь, а краски осени. Их подожгла береза, Лесь сам видел. Она запламенела первая, рано утром. От нее вспыхнул гикори горький и стал пронзительно желтым… Вмиг на дереве гинкго раскалились двухлопастные листья-мотыльки, сложенные из крохотных чешуек-хвоинок. Запылали метельчатые ивы и тюльпанные деревья. От ветки к ветке полетел пожар красок. Озорничая, он поджигал парк, где растут драгоценные породы деревьев, собранные со всего мира, и австралийская юкка выбросила вверх белые колокольцы и стала неслышно вызванивать тревогу: «Горим, горим!..»

А вечнозеленые растения, те, что зимой примут на толстые листья удары шквальных ветров, и ливни, и, может быть, даже снег, который продержится до восхода, — они смотрят неподвижным, вечнозеленым взглядом на осенний праздник листопадных деревьев.

«Горим! Горим!..» И никому не страшно. Весело! Каштаны, озорники, обстреливают людей колючими ядрами. Лопаются ядра, выскальзывают смуглые плоды. Им вовсе не нужно по чьей-нибудь голове. И по бетону дорожек тоже не нужно. Им в мягкую землю, зарыться поглубже, а через годы, когда мальчишки станут взрослыми, подняться новыми деревьями.

Осень, осень. Девчонки, белые фартуки, косы, банты и хвостики, мальчишки, с ушами, отогнутыми школьным беретом, атакуют стеклянный киоск. Лев-Лев на посту. «Есть. И в клетку, и в линейку. Учебник арифметики? Пожалуйста! Считай себе на здоровье, сколько лететь до Марса, если твой реактивный аппарат мчится с такой-то скоростью… Уважаемые покупатели, не толкайтесь, прошу вас, будьте интеллигентны. Вяч, я смотрел твою тетрадь. Что ты вытворяешь со знаками препинания? Вечером зайдешь ко мне… Лесик, кстати, твой друг сегодня питался чем-нибудь, кроме халвы? Оба сделаете мне одолжение, если перестанете носиться и съедите по порции блинов…»

Осень. Все при своих делах. Все обыкновенно.

В какой-то день после школы Мымриков и Колотыркин шли к Лесю домой. По дороге Лесь задал Вячу задачу на устный счет. Вяч сосчитал с быстротой необыкновенной. Потом Колотыркин задал свою задачу:

— 7, 9, 11, 13, 15, 16, 19, 22, 28 и 48 — что будет?

— Так быстро все сразу я не могу, — сказал Лесь.

Вяч захохотал:

— Все сразу нельзя, объешься. Это цены на мороженое: 19 копеек — в стаканчике, а 48 — уже пломбир.

По улочке, где одни только ступени и меж них растет порыжелая трава, они взбирались в гору, на верхнюю площадь. Там, подняв в небо шестнадцать этажей, высился отель для туристов, и рядом, отражая в стеклянных стенах облака и горы, стоял кинотеатр «Космос».

Вылезли на площадь, и сразу увидали на кинотеатре рекламный щит:

СЕГОДНЯ! СМОТРИТЕ!

В зале короткометражного фильма

1. ТАЙНА ЧЕРТОВОЙ СКАЛЫ.

2. В БОРЬБЕ СО СТИХИЕЙ.

Сеансы в 14, 16 и 18 часов.

Билеты продаются в кассе.

И прямо на Леся глядели с этого щита милые, грустные мамы Алины глаза. Вся она целиком, знакомая и в то же время незнакомая, в развевающейся накидке поверх волос, шла на Мымрикова и Колотыркина с плаката. Тучи клубились ниже горной тропы, по которой ступали ее босые ноги. Она прижимала к плечу спящего Димку, но как будто это была Маленькая девочка, да, конечно, это была Маленькая девочка.

Группа туристов с рюкзаками обтекла двух оторопелых мальчишек. Один парень сказал:

— Сикстинская мадонна.

— Партизанская мадонна, — поправил другой.

«Никакая не мадонна», — сердито подумал Лесь.

— Их все равно с рюкзаками не пустят, — утешил Вяч.

Девушки в кедах и брюках разглядывали рекламу.

— Ой, девочки, я по второму разу с вами пойду! Тут все спасательные работы засняли, и обвалы, и наводнения. А другая картина еще интересней! — Они умчались в «Космос».

— У тебя шиллинги есть? — спросил Вяч. — Нет? Держи портфель.

Минут через пять он явился, сияющий, в руке — пропуск. Написано: ряд 10, места 15 и 16.

— Порядок! — объявил Вяч. — Бесплатно!

Лесь был потрясен:

— Почему?..

В вестибюле в окошечке кассирша продавала билеты. Вяч на ходу странно шаркнул ей и отвесил поклон.

Из окна с надписью «Администратор» по каким-то своим делам выглянул сам администратор. Вяч повел себя еще удивительнее. Приложил обе руки к сердцу, завел глаза, вздохнул.

— Что ты вытворяешь, Колотыркин? — Лесь пихнул Вяча, чтобы привести его в чувство.

В дверях билетерша проверила их пропуск.

— Проходите.

В зале уже погас свет.

— Поцарствуем! — объявил Колотыркин, усаживаясь в кресло. — Местечки подходящие. Только голова впереди торчит. — И распорядился: — Прически надо пониже делать!

Лесь недоумевал: почему Колотыркин важничает?

Уже мелькали надписи. Экран распахнулся и повел зрителей и двух мальчишек из десятого ряда по заросшим партизанским тропам.

— Гляди-и… — замирая прошептал Вяч.

Чертова скала поднялась во весь экран. Взгляд кинообъектива стал взбираться по ней. На узкой площадке остановился. Пещера, обвалившийся вход в нее сторожит колючий репейник.

«То, что мы вам сейчас покажем — не кадры кинохроники, — звучал голос за экраном. — Кто мог тогда запечатлеть разыгравшуюся здесь трагедию? Никто. Мы восстановили ее по рассказам старых партизан».

…Немецкая команда. Чьи-то руки выталкивают на край обрыва девушку в изорванном платье. Руки заломлены за спину. Кровь течет по разбитому лицу.

«Где партизаны? Сколько винтовок в отряде?»

Мама Аля! Не говори им, не говори! Я тут, с тобой…

Вяч схватил Леся за руку. Лесь не почувствовал.

Он видит: она собрала последние силы. Разжала разбитые губы:

«Не дождетесь. Не предам».

Очередь из автомата.

Тысячу раз Лесь слышал в кино эту дробную очередь. Сейчас она прошла по его живому сердцу.

Я знал, что ты ничего не скажешь фашистам, ты молодец, моя мама Аля…

А голос за экраном звучал:

«Жизнь свела нас с участником и свидетелем событий. За голову этого отважного снайпера и разведчика фашисты назначили большую сумму, а ему было всего девятнадцать лет. Теперь ему уже гораздо больше. Познакомьтесь».

И тут огромный, во весь экран, Лев-Лев, прижимая к груди бешено вырывающуюся кошку, взглянул в зал и убедительно попросил:

«Киса, будь человеком».

В зале поднялся такой искренний, горячий хохот, что Вяч и Лесь от смеха едва не свалились со своих мест № 15 и № 16.

«Пусть нас простят товарищи за то, что мы снимали скрытой камерой. Такая съемка сейчас широко применяется в документальной кинематографии, чтобы не смущать людей, не мешать им делать свое дело, чтоб жизнь на экране сохранила свою естественность… Скрытой камерой сняты многие сцены, которые вы сегодня увидите…»

Они смотрели второй фильм — про наводнение. Сеанс кончился. Взволнованные, гордые вышли из зала. Они опять увидали кассу. В конце очереди за билетами стояли Мосолов, тетка Гриппа и Лев-Лев.

— Дед! — Лесь бросился к нему. — Мы видали! Там снят пещерный госпиталь и наша мама Аля…

— И про наводнение фильм видали! — перебил Вяч. — И как вертолеты людей с крыш снимали, и как нашего Колю…

— И тебя мы видали, Дед, прямо с Вассой… Киношники были там, а мы не заметили. Скрытой камерой, чтоб никому не мешать!..

— Мы еще на один сеанс пойдем, — сказал Вяч. — Самое главное, там меня показывают, на платане!

Люди перестали покупать билеты. Слушали, улыбаясь.

Очередь вдруг сказала многими голосами:

— Что ж вы в хвосте стоите? Мы пропустим. Пожалуйста.

— Благодарю, — твердо ответил Дед. И не ушел из последнего места в очереди.

И Мосолов не ушел. И тетка Гриппа тоже.

— Ну и зря, — не одобрил Колотыркин. — А нас даже по пропускам пустили, бесплатно. На самые лучшие места.

Дед насторожился:

— За какие заслуги?

— А мы сказали, что вы наш дед, а тетя Аля — наша мама.

Лесь круто обернулся к Вячу:

— Кому мы сказали? Когда?

У Деда брови встали свирепыми торчками. Его добрый нос грозно побагровел. А очередь, продвигаясь к кассе, оборачивалась на них, говорила:

— Несмышленыши… однако для себя сообразили…

Тут подошло время Деда, он протянул деньги в кассу и громко сказал:

— Пять билетов, пожалуйста. Троим взрослым и двум маленьким пройдохам. — Потом постучал в окно администратора: — Прошу извинить меня за поступок моих детей, — сказал он. — То есть как «ничего плохого»? Вы не правы, товарищ администратор! Люди воевали за их счастье, спрашивается — для чего? Чтоб пройдохами росли? Выклянчивали себе поблажки? — И, очень сердитый, не заметил, что билетерша впустила их всех пятерых в зал, без всякой очереди через боковую дверь.

Из кино все вместе пошли к маме Але на почту.

Висела дощечка «Закрыто на обед», но Лесь толкнул дверь, и она открылась. Сотрудницы и почтальоны сгрудились вокруг стола, где обычно посетители надписывают адреса и клеют конверты. Никто не обедал. Все окружили маму Алю. А она, уронив золотистую, растрепанную голову на стол, плакала.

Лесь бросился к ней:

— Не плачь! Ты еще не знаешь! Ты счастливая. Мы тебя в кино видели!

— Что случилось? — спросил ее Дед.

Сотрудницы и почтальоны стали отвечать все вместе:

— Ей удача… телеграмма из областного города… а она расстраивается… — и утирали ей щеки платочками.

Дед насильно поднял ее мокрое лицо.

— Какая телеграмма?

Мама Аля протянула закапанный бланк.

А. Н. Мымриковой. Поздравляем талантливым дебютом.

Для переговоров прилетаю 15. Директор киностудии Петросян.

— Так он же сегодня прилетает, — сказал Мосолов. — В котором часу?

— А я почем знаю? — сказала мама Аля. — Не для чего ему прилетать. Сняли меня потому, что я на мать похожа, и все. Нет во мне таланта. В актрисы не гожусь. Мне знаменитый артист Полудин объяснил…

А Лесь вспомнил давний ночной разговор с Дедом: хорошего человека можно убить несправедливым словом…

— Ты бы поменьше слушала того старого болтуна! — прервала тетка Гриппа. (Спасибо тебе, партизан Бутенко! Спасибо!)

Дед сказал твердо:

— Может, действительно кинематографисты в тебе ошиблись, Аля. Актриса должна уметь держать себя в узде, а не раскисать. Артисты под обстрелом на фронте выступали. Они умеют смеяться и петь, даже когда у них в душе горе. А ты не умеешь.

Как по волшебству, мама Аля перестала плакать.

— Умею.

— Умеет, — сказал Лесь.

Тогда она заметила, что сын стоит рядом, и прижалась к его лбу мокрой горящей щекой.

— А умеешь, так пойди умойся и немедленно стань красивой! — приказал Дед.

И только мама Аля вернулась умытая, с каплями на кольцах волос, дверь отворилась, и решительным шагом вошла седая женщина в клетчатом пиджаке, с сумкой на ремне через плечо. За ней — раскрасневшаяся Анна Петровна.

— Сюда, сюда, пожалуйста, — сказала Анна Петровна.

— Здравствуйте, девочки, — произнесла женщина гортанным голосом. Вытащила сигарету, сунула в рот, увидала надпись «У нас не курят!», сунула сигарету в карман и горячим, темным взглядом воззрилась на маму Алю. — Я вас сразу узнала, молодой человек, это вы.

— Она, она, — эхом повторили сотрудницы и почтальоны.

Петросян раскинула руки, заулыбалась лошадиными зубами и прижала маму Алю к своей клетчатой груди. И оказалось, что маленькая мама Аля — высокая, а директор Петросян — низкая.

— Молодой человек, поздравляю вас с удачным дебютом. Вы истинно талантливы. Даже из тех кусков, которые наши мальчики сняли в своем фильме, художественный совет понял: вы талантливы. Я счастлива сказать вам это. Способных людей на свете много, а таланты встречаются редко, как крупные алмазы. Молодой человек, я приехала, чтобы предложить вам…

Мама Аля, казалось, перестала дышать.

— Славу тебе предлагают, Алевтина, — сказала Анна Петровна.

— Славу… славу! — повторили сотрудницы и почтальоны.

Петросян сунула в рот незажженную сигарету.

— Нет, девочки, — сказала она взрослым женщинам. — Не славу. А учебу. Долгую и трудную. А после нее на всю жизнь — не легкий хлеб, а тяжелый и прекрасный актерский труд.

Сердито скосив глаза на дощечку «У нас не курят!», она чиркнула зажигалкой и укуталась клубами дыма.

— Вам нужно учиться, — горячо сказала она. — Мы приглашаем вас на курсы, молодой человек, талантливый человек, Алевтина Мымрикова.

Мама Аля оглядела всех растерянными глазами.

— А дети? — спросила она, в голосе ее прозвенело такое отчаяние, что Вяч засопел, а Лесь укусил себя за губу.

Петросян разволновалась, пуще задымила, положив нога на ногу, задергала лакированной туфлей.

— Устроим в интернат, раз уж нет дедушки и бабушки.

— Есть дед, — сказал Дед.

Анна Петровна, шумно дыша, встала со стула:

— Есть бабка.

Мама Аля повернулась к сыну:

— Лесик… — словно от него сейчас зависела ее судьба, ее жизнь.

Он молчал. Стоял потупившись, сжав кулаки, сжав зубы. «Уедет. Совсем от них уедет…»

— Что же ты, Лесик?.. — Она глядела ему в глаза, а он не в силах был вымолвить слово, которого она ждала от него. Сейчас скажет это самое, страшное: «Решай, сынок». И заплачет.

И пока не успела заплакать, он шагнул к ней. Нежно положил пальцы на ее вздрагивающие губы. Он опять почувствовал себя старшим и сильным. И хотя сердце его разрывалось от тоски, он сказал твердо, только немного охрипнув:

— Поезжай, мама Аля. Я тебе буду писать про Димку все, каждую неделю, а если хочешь, каждый день.

 

ГЛАВА 12

Здравствуй, мама Аля. Твое письмо получили. Мы читали все втроем: Дед, Димка и я. Потом Мосолову Дед читал и Анне Петровне отдельно. Мама Алечка! Димке в детском саду очень нравится. Он уже вырос на три сантиметра без тебя, а я на один. Ничего, у нас некоторые мальчишки потом сразу вытягиваются, только это уже в 7-м классе. Мама Аля, отметки — не очень, только две пятерки. Зато у Колотыркина пока нет ни одной пары. Мама Аля! «Дон Кихота» уже перечитал весь класс, девчонки завернули его в целлофан. Еще знаешь что: мы с Вячем каждый день тренируемся по азбуке Морзе, а то руководитель кружка сигнальщиков сказал: «Пока Мымриков с Колотыркиным передадут, аисты успеют свить гнезда и вывести аистят». Продолжение напишу завтра. Твой сын Лесь.

Продолжение. Мама Аля, мы с Вячем читали, где Дед закладку заложил, про новую звезду. Она зажглась в Галактике и все время мигает. Интересно, а вдруг нам сигналят с какой-нибудь планеты? Оставляю место, чтоб Димка обрисовал свою руку. До свидания. Твой сын Лесь…

Из кухни пахнет вкусно. Анна Петровна пришла в гости и нажарила пирожки к Димкиному приходу. Опершись на руку, глядит, как он ест. Жалеет.

— Кушай, рыбонька. Где тебе больше нравится, рыбонька? — спрашивает она ревниво.

Ей хочется, чтобы больше нравилось дома. Она так привязалась к этим двоим ребятам, так старается, чтобы им было хорошо. «Рыбонька» жует — за щеками трещит. Отвечает деликатно:

— Тут тоже ничего. Только рельсов нет.

— Каких рельсов?

— Чтоб электровоз ходил из кухни, — Димка показывает откусанным пирогом, — в спальню под кровать, вокруг ножки и обратно…

Здравствуй, мама Аля. У нас все в порядке. Димка уже кончил болеть свинкой. У меня отметки — больше всего четверок, пятерок мало, зато троек нет. В воскресенье мы с Дедом ходили в цирк (московский!) Мы — это Димка, Вяч и я. Больше всего нам понравились джигиты на конях, танцы на проволоке и клоун, длинный, лохматый, в очках, все покатывались, а у нашего Деда бежали от смеха слезы. Вот я сейчас записываю, как Димка рассказывает тебе про этого клоуна. «Там был лед. Клоун боялся, что все поскользнутся. Он всех спасал. Спас собаку, она его укусила. Спас осла, он его лягнул. Спас курицу, она села ему на голову и даже снесла яйцо. Спас тетку — поколотила. А он так старался, что все время сам падал и переломал себе ноги и голову свернул назад. Правда, смешно?» (Я поставил кавычки, чтобы ты знала, где кончаются Димкины слова, а тут пониже я обрисовываю Димкину руку карандашом вместо его подписи.) Мама Аля; почему так бывает: правда, смешно, а все-таки немного грустно?

Мама Алечка, у нас большие новости. Позавчера к Деду пришел мужчина с портфелем и сказал: «Наконец мы вам можем предложить другую работу». А Дед говорит: «Не беспокойтесь, моя работа меня устраивает, поскольку она дает людям возможность читать книги и газеты». А тот дядечка говорит: «Нет, вы специалист по библиотечному делу, нам необходим заведующий в новую библиотеку. Уже выделили фонды (это значит — просто деньги, мне Дед объяснил), начинайте комплектовать книжные фонды (это уже не деньги, а много книг). Теперь Дед по вечерам пишет длинные списки книг. А в киоске будет работать чужой дядька, и хотя у него на пиджаке медаль 800-летия Москвы, он Щена назвал Кабысдох. Мама Аля, по-моему, люди, которые называют собак Кабысдохами, не очень хорошие люди. После улицы я Щену вытираю ноги. Передние дает сам, а задние выдергивает. Может быть, ему щекотно?

Твой сын Лесь.

От мамы Али письма приходят каждую неделю, в конце писем всем приветы. Мама Аля очень занята. Сейчас все студенты снимаются в массовых сценах для какого-то фильма. На заре съемочная группа и «массовка» (мама Аля теперь «массовка») выезжает в горы и в степь. Снимают, пока солнце светит. А оно светит все время. А когда нужно, чтобы была непогода, режиссер дает команду: «Включить дождь! Включить ветер!» Моторы гонят по шлангам воду из речки вверх, в воздух, а вентилятор, огромный, как винт вертолета, сносит ее по ветру, она падает на артистов и на «массовку», и буря гнет ветки. А вечером студенты, и мама Аля тоже, сто раз вымокшие, сто раз высохшие, обгорелые на солнышке, усталые-преусталые, идут учиться.

Лесь читает ее письма и удивляется. Подумать только! Оказывается, движения его быстрой, легкой мамы Али от смущения связаны, как веревкой. Оказывается, она не знает, куда девать руки. Оказывается, она слишком мягко говорит букву «Л», даже похоже на «В», и ей приходится прижимать язык к нёбу и сто раз повторять: лодка, ласточка, лампа. Вот удивительно…

Мама Аля пишет:

Лесь, когда у тебя не хватает терпения еще раз проверить задачу, вспоминай обо мне. Мы работаем над короткими сценами. Такая на экране проскочит за полминуты. А мы повторяем их по десять, двадцать раз, а руководитель говорит: «Ну, как, Алевтина Николаевна, попробуем еще дубль? Еще! Еще!» Мне кажется, я совсем бездарная. А он требует: «Не унывать! Мне мокрые глаза не нужны, нужны сухие! Работать!» И мы работаем по многу часов. Это гораздо труднее, чем таскать самые тяжелые сумки с письмами. Но я теперь счастливая, никогда эту долю на другую не променяю. Целую вас, ваша мама и дочка Аля.

Мамочка Аля. Ты только не волнуйся, все хорошо. Димка провалился в бочку с водой. Руководительница испугалась, а он, когда его отмывали под душем, сказал: «Зато я знаю, что там на дне. Там дохлая лягушка». Мамочка Аля, я тебе уже писал про новую работу Деда. Тогда все было правильно, а теперь переменилось. Пришел другой дядечка, молодой, с чемоданом. И сказал: «Товарищ Лев, получилась неувязка. Я закончил библиотечный институт, меня прислали заведовать библиотекой, а оказалось, вас тоже назначили. У меня преимущество, так как вы из-за войны не закончили высшего образования».

А наш Дед сказал: «Голубчик! Милый вы мой! Как я вам рад! Хорошо, отлично, что у нас выпускают образованных молодых людей для работы с книгами и с людьми! Я вам с удовольствием уступаю заведование и буду вам помогать изо всех сил». Теперь Дед библиотекарь. Он говорит: «Прекрасно, Лесик, все прекрасно. Главное, что хорошие люди читают хорошие книги. А плохим людям это тоже очень полезно».

Мама Аля, Димка меня попросил: «Спой мне песню про корову. Я про нее мало знаю». Мамочка Аля, не знаешь ли ты какой-нибудь песни про корову? Твой старший сын Лесь.

Каждую неделю приходит весточка от мамы Али, иногда всего несколько слов: «Все в порядке. Всем привет».

Сейчас Лесь вытащил из ящика открытку — телевизионная башня в Москве — и пошел передавать приветы Деду, Анне Петровне, Жоре, тетке Гриппе и Антону. Написано же «всем»! Антона поймать трудно. Он переводится с малого флота на большой флот, сдает экзамены, ходит по медицинским комиссиям получает справки с печатями. Его не найти.

И только Лесь подумал, навстречу идет Антон в новой моряцкой форме, в куртке с погонами, в фуражке с «крабом», лихо сдвинутой на бровь. Лесь заскакал ему навстречу.

— Антон! Тебе привет!

Антон взял открытку бережно в огромные лапищи с аккуратно подстриженными ногтями. Прочитал. Поглядел на телебашню. Вздохнул. Опять прочитал с самого начала. Опять повертел и вздохнул.

— Ты чего ищешь? — удивился Лесь.

— Так привета ищу. — Выгоревшие брови Антона страдальчески встали шалашиками, точно как у Щена.

— Вот же написано: «Всем привет!»

— Тогда спасибо, — ответил Антон, и Лесь увидал, что его глаза, светлые, как море в штиль, глядят задумчиво и грустно.

И тут Лесь догадался: Антон уходит в дальнее плавание, ему нужен свой, отдельный от всех, привет.

— Просто в открытке тесно, — пожалев его, сказал Лесь. — В письме она бы всех перечислила по именам.

— Ясно, всех, — послушно кивнул Антон, и лоб его собрался в гармошку.

Но это длилось только минуту. Тучка прошла по лицу Антона и растаяла. Антон положил ручищу на плечо Леся:

— Слушай мою команду. Руль право на борт, разворачивайся, и полный курс вперед — за Георгием Георгиевичем Королем. Предупреди его, что митинг на заводском причале в четырнадцать ноль-ноль. От заводской стенки мы отойдем в пятнадцать ноль-ноль. Вахтеру у ворот скажете: по разрешению капитана Веселова. Ясно? Капитан разрешил: каждый член экипажа может перед отходом показать судно своему единственному другу или жене… — Опять брови грустно встали шалашиками.

Лесь пошел было, но вспомнил: у Жоры на фургоне висит дощечка «Закрыто».

— Он там, там! — сказал Антон. — Он консервирует.

Лесь представил себе внутри фургона стеклянные банки, крышки, гору персиков, кипящий бак, и рядом Жора в сомбреро и ковбойском поясе колдует в клубах пара.

— Зачем… консервирует?

— Затем, что будет зима, дожди. До весны он свою посудину поставит на прикол. Работать будет в комбинате.

Как в мультипликационном фильме — вмиг исчезли банки и клубы пара. Лесь мысленно увидал фургон, закрытый болтами, и струи дождя, стекающие по голубым стенам. «Закрыто до весны».

— Беги! — сказал Антон. — Одна нога тут, другая там.

Жора был внутри. Не блестел на тротуаре алюминиевый трон Короля, и подножка «ЧИСТИСАМ» была поднята вверх. На крыше фургона, обернувшись хвостом, сидела Васса и следила за Жорой.

— Я считал, что она просто расчетливая, жадная тварь, — сказал Жора, увидав Леся, — не способная к человеческим чувствам. Но вот почуяла разлуку, и не отходит, и не ест.

Васса коротко и грустно откликнулась: «Мррр…»

— Ничего не поделаешь, тетка, — сказал ей Король.

— Все. Договорились, — ответил он, выслушав Леся. — В четырнадцать ноль-ноль на заводском причале. У тебя на автобус деньги есть?

— Есть. А можно я Колотыркина возьму?

— Не знаю, наверно, можно… — сказал Король. — Мотай за Колотыркиным. И чтоб отмылись от чернил и оделись в парадную форму, чумичками не вздумайте являться на корабль!

— На судно, — поправил Лесь. И помчался. Поскорей, чтоб Жора Король не разгадал его великолепный план.

 

ГЛАВА 13

Весь 5 «Б» выстроился на плитах заводского причала, в синей, плотной тени, падавшей от борта. Высоко на борту было написано белым по черному имя корабля: «НАРОДНЫЙ КОМИССАР».

По мачтам, от носа до кормы, а по-моряцки сказать — от бака до юта его украсили гирлянды праздничных флагов «расцвечивания», на ветру они вытягивали яркие язычки, простирали их над людьми, над причалом.

Людей было много. Они пришли из цехов и со стапелей прямо в спецовках; некоторые примчались на маленьких юрких электрокарах. Люди толпились на набережной, на крышах служебных строений, и отсюда маленькие, как ласточки, стояли рабочие на высоком валу док-камеры. Вчера в нее, в док-камеру, сделав свой последний шаг на суше, сошел со стапелей этот новорожденный корабль. Вчера ее наполнили речной водой, открыли тяжелые ворота шлюза, и по высокой воде теплоход-сухогруз впервые вышел на волю и пришвартовался здесь у заводского причала.

И вот сейчас строители судна и его завтрашние хозяева — моряки вместе празднуют его первый день рождения.

Лесь вслушался в слова, летевшие с трибуны. Опаздывая, их разносили громкоговорители:

«От нашей заводской стенки уходит судно «Народный комиссар». (…родный комиссар!.. — повторяло радио.) Его построила многотысячная семья корабелов-судостроителей, (…строителей, строителей…) Грустно расставаться со своим детищем, но такая наша работа — строить и провожать корабли. (…корабли, корабли…) С добрым сердцем передаем его в ваши руки, товарищи моряки! (…моряки, моряки…)».

Леся подтолкнули локти ребят:

— Капитан!

Он увидал Зориного отца. В костюме с блестящими шевронами и блестящими пуговицами, в фуражке с морским «крабом», он был сегодня торжественный и праздничный.

— Спасибо за доверие! — разнесся его молодой сильный голос.

Капитан Веселов обнял корабела. Все захлопали. Какой-то малыш перерезал красную ленту, рядом с настоящими тросами этой лентой судно тоже было будто пришвартовано к причалу.

— Все, — сказал пожилой рабочий рядом с Лесем. — Перерезали пуповину. Судно начинает самостоятельную жизнь.

5 «Б» заволновался. Потому что не было Антона.

Прозвучал приказ:

— Товарищ сдаточный капитан, подготовить судно к отходу!

И громкоговорители повторили: «…ходу, ходу, ходу!»

Ребята совсем расстроились. Антона не было.

Капитан Веселов, сойдя с трибуны, направился прямо к 5 «Б». Люди расступались, давая ему дорогу.

Антон бегом бежал от трапа сюда. Белесые брови на толстом лице двигались вверх-вниз, вверх-вниз. Как вкопанный стал.

— Ваш народ? — спросил Веселов.

— Так точно… то есть, друзья, — нескладно ответил Антон.

— И все — единственные? — Улыбка шевельнула усы капитана.

— Так точно, — сокрушенно согласился Антон.

Тридцать три единственных друга смотрели на него и на капитана, ожидая решения своей судьбы.

Капитан погладил бритый молодой подбородок:

— Добро. Разрешаю показать судно всем вашим единственным. Поднимайтесь на борт.

— Есть! — весело ответил Антон. — А ну, дружочки…

Ступени загудели под ногами.

Левым поручнем трап жался к борту. На уровне нижних ступеней борт был зеленый, выше стал черным. Лесь погладил его и похлопал, как огромного дружелюбного кита.

— Не купил, не твой, — ревниво пробурчал Колотыркин. Он поднимался позади Леся. — Трюмы наполнят, зеленое все равно уйдет под воду до самой ватерлинии. — Вячу нравилось, как он ловко произносит настоящие морские слова. Он оглянулся на девочек. — А дырки, в которых якоря сидят, называются клюмзы.

— Не клюмзы, а клюзы, — поправил кто-то из ребят.

А Лесь опять погладил черное тело судна и сказал ему:

— Ты корабль!

С верхней откидной площадки уже тянул к ним руку вахтенный матрос:

— В темпе, ребята, в темпе!

Какой это был замечательный корабль! Да не корабль же! Антон сказал раз и навсегда: кораблями зовут только военные суда. А если ты принадлежишь к торговому, пассажирскому или промысловому флоту, значит, ты — судно! Ладно, пусть будет судно. Все-таки замечательное. Оно стальное, отделано внутри красивым пластиком. Чистота, блеск, в металлические части глядись, как в зеркало.

— Покажу все — от машинного отделения до ходовой рубки, — сказал Антон.

Колотыркин опять блеснул:

— Лучше до клотика!

Антон заулыбался:

— Высоковато. Полезешь?

— Так смотря что называть клотиком, — вывернулся Вяч.

— Известно что: верхнюю точку мачты, где клотиковый фонарь.

Ребята засмеялись. Колотыркин поставил руку лопаточкой:

— Без паники! Я хотел сказать не клотик, а кубрик, где матросы все вместе живут, ясно?

Антон засмеялся:

— Кубрик? Где вместе? Ладно.

Он нажал ручку одной из многих дверей. Каюта. Аккуратно застеленная койка. На тумбочке под лампой уже лежит чья-то книга. В переборку встроен шкаф. Над изголовьем — два ребристых квадрата.

— Нет у нас общего кубрика. У каждого члена экипажа — своя каюта.

Вяч не спасовал:

— А если свистать всех наверх?

Антон положил руку на ребристый квадрат.

— Радио. Передает команды, — объявляет тревогу. Оно тебя найдет днем и ночью в любой части судна…

И в ту же секунду из-под руки Антона радио сказало:

«Внимание. Старшего помощника просят подняться в ходовую рубку».

— Ух ты, толково… — оценили ребята.

Следующее «ух ты-ы!» сказали в кают-компании, увидав столы с бортиками, чтоб во время качки посуда не удирала на пол. На ноге у каждого стола и стула тут была цепочка с шариком, он задвигался в щель в полу: во время шторма мебели не удастся разгуливать по кают-компании.

Еще одно «ух ты-ы!» они дружно произнесли в машинном отделении. Девочки загляделись, а мальчишек вообще невозможно было оттуда вытащить. Царство техники. Приборы, механизмы, разноцветные трубопроводы, шкалы, стрелки, кнопки, краны, рычаги, радио, телефоны, блеск…

Антон светился от гордости:

— Самое сердце корабля!

Мальчишки запросто перекидывались словами «автоматика» и «электроника».

— А где машинист и кочегар? — спросил кто-то из девочек.

Мальчишки заорали:

— Теплоход же!

— А вот в кино, — заспорила одна, — всегда показывают машиниста и кочегара с лопатой, черномазого от угля.

Антону этот вопрос доставил массу удовольствия.

— Нет у нас машиниста, девочка, и кочегара нет черномазого. Не на угле ходим. Мы — современное судно. У нас двигатели внутреннего сгорания, как в автомобиле. Питаемся жидким топливом.

Лесь спросил:

— Сильное его сердце?

— Не обижаемся, — ответил Антон. — Девять тысяч лошадиных сил. А моему «Смелому» всего семьдесят сил хватало.

…Девять тысяч коней, вытянув по ветру хвосты, промчались над морем. Ноздри их раздувались навстречу свежему ветру. Невидимой упряжью они были впряжены в этот самый корабль, который — судно, и он шел по заданному курсу, подминая волну…

Леся привел в себя щебет:

— Обыкновенных лошадей?

Непонятно, как эта девочка умудрилась прожить свои 11 лет в атомном веке, не зная, что «лошадиная сила» — просто единица измерения, ею измеряют мощность двигателя.

Антон меж тем говорил:

— Мы ж не пароход! Паровой машины нет, значит, и машиниста нет. Есть механизмы, потому есть механик. Моторы есть, и потому моторист есть, он же помощник механика. Это — я! Понятно?

— Понятно, — с уважением ответили ребята.

Они сказали «ух ты-ы!» на самом верху кормовой надстройки, обнаружив бассейн для купания: не нырять же среди океана с борта в пасть акулам!

А тысяча сто первое «ух ты-ы!» было выдано, когда аппарат эхолот, специально для них послал неслышную радиоволну под воду, и она, оттолкнувшись от дна, вернулась, как эхо, и сообщила, сколько футов под килем и нет ли там подводных камней. И помощник капитана показал им радиолокатор, который в плаванье будет ощупывать радиоволнами воздух, воду, берег, скалы, самолеты и встречные корабли и сигнализировать, даже темной ночью, даже в густом тумане, о встреченных предметах. И судно, чуткое, как дельфин, проскользнет мимо всех препятствий и опасностей.

Они смотрели, трогали, они лазали по разным трапам внутри и снаружи. Они были горды и счастливы. Одна девочка сказала, что корабль ей понравился, только жаль, что он однотрубный. Ребята ее поддержали.

Антон удивился:

— А зачем?

Он уже слишком вырос и забыл, что все ребята считают двухтрубные суда более важными, чем однотрубные.

— Она и одна-то, на мой взгляд, давно устарела, не нужна, — сказал Антон. — Если нет котла, топки, дыма, зачем она? Я лично считаю, судостроители ее делают по традиции, сохраняют любимый морской силуэт. Я бы лучше выхлопную на корме сделал, как на автомобиле, куда аккуратней…

— А гудеть?

Антон удивился чрезвычайно: никто не засмеялся в ответ? Никто. Оказывается, эта вся компания всерьез считает, что «толстый» гудок судно дает из этой толстой трубы!

— Милые вы мои чудаки, — умилился Антон. — Да оно во-от из такусенького гудочка гудит, — и пошел показывать им гудок, лепившийся к толстой трубе.

Потом сводил их в камбуз. Здесь им было выдано по кружке какао и по ватрушке. И хотя творог для ватрушек делают из молока сухопутной коровы, было приятно получать угощение из рук морского кока. Уплыть бы на этом судне…

И тут случилось удивительное.

Голос радиста раскатился из динамиков:

«Внимание, внимание! Через пять минут судно «Народный комиссар» отойдет от заводской стенки на рейд, где станет на якорную стоянку. Выход в море на ходовые испытания, и далее под погрузку завтра, в двенадцать ноль-ноль. Гостям, находящимся на борту, предлагается немедленно покинуть судно…»

Ребята стали судорожно заглатывать остатки ватрушек. Значит, уже! Всё!.. Но радио продолжало говорить:

«Группе пионеров, находящихся на борту, разрешено остаться на судне вплоть до выхода на рейд, откуда они будут доставлены катером на берег. Ответственным за порядок и безопасность юных гостей назначается помощник механика Петров…»

Бывают на свете чудеса? Бывают! Исполняются мечты вот так, сразу? Исполняются! Прозвучала команда:

— Убрать трапы!

Подошел матрос и что-то сказал Антону. Антон передал ребятам, голос его звучал торжественно:

— Капитан приглашает всех вас в рулевую рубку. Будете присутствовать при выходе на рейд. От себя прибавлю: чтоб языки проглотили, не отвлекали вопросами. Вы поймите: сейчас каждый корабел переживает. И каждый член экипажа — от матроса до капитана — переживает. Как птенец от гнезда, как ребенок от материнской груди, судно впервые отрывается от заводской родимой стенки и уходит в первое плаванье…

Антон и сам переживал, прижал обе ручищи к груди.

И вдруг какая-то девочка спросила:

— А на рейде нас не забудут высадить?..

О жалкий комариный писк, о кваканье сухопутной лягушки! Если хотите знать, в эту минуту один мальчишка уже ушел на этом судне в дальнее плаванье. Нет, не один. Он взял с собой товарища. «Поклянись, что не будешь выклянчивать у кока добавок, а то вылетишь за борт!» — «Клянусь, — ответил товарищ, — хочешь землю буду жевать?» Но земли не было; даже ту, что натащили на подметках гости, уже смыли механическими швабрами. А может, не механическими, это точно не известно. Никем не замеченные, два друга забрались в трюмный отсек. Уже в открытом море их обнаружил один матрос. Но поздно было отправлять назад. Капитан Веселов сперва очень рассердился, приказал первому помощнику: «Высадить их на необитаемый остров! Пусть-ка там нарушают дисциплину, где вообще никакой дисциплины нет!» Но тут, откуда ни возьмись, — его дочка Зоря. Откинула за спину темные косы и сказала: «Папа!.. (нет, не так!) Отец! Но ведь это тот самый мальчик, который передал SOS из затопленного лагеря и вызвал вертолет!» — «Да, это он? — удивился капитан. — Вот удача! А мне как раз необходим сигнальщик! Не боишься ли ты, Лесь Мымриков, штормовой качки?» — «Нет, — ответил Лесь Мымриков. — Я согласен. Только пусть мой товарищ Колотыркин будет моим напарником!» Капитан покрутил усы и кивнул: «Добро! Поставьте их обоих на довольствие, выдайте им форму и предоставьте им каюту — одну на двоих». И радист из радиорубки отстучал радиограмму на Теплый берег: «Все в порядке тчк Ушли в плаванье тчк Везем хлеб и станки для одной молодой республики тчк Члены экипажа Т/Х (это значит теплохода) «Народный комиссар» — Александр Мымриков и Вячеслав Колотыркин».

— Да высадим вас, не беспокойся, девочка. Некому с вами в плаванье нянчиться, — успокоил ее Антон.

И не стало вокруг открытого моря и двух мальчиков, обнаруженных в трюме и так счастливо назначенных сигнальщиками.

Они поднимались в рулевую рубку по трапу внутри самой большой надстройки, когда из коридора им наперерез выскочил Жора Король. Его лицо пылало ярче яркого заморского галстука, роскошным узлом завязанного на его груди.

— Антоша! Я здесь уже давно! — скоропалительно заговорил он, сверкая белками глаз и зубами, такими белыми, будто он выдавил в рот целый тюбик пасты. — Я влюблен, Антоша, понимаешь? Влюблен в этот корабль. Очарован! Красива! Умно! Отлично!

Антон мягко отстранял Жору от трапа, освобождая проход ребятам. Но Жора, раскинув руки на поручни, окончательно остановил всякое продвижение.

— Слушай, Антоша, я шел через завод. Почему я раньше не видал, как сооружают современные суда? Это ж мировой класс! Все по конвейеру! Все на сварке! Он же не один, этот корабль! Их же целая серия! Это судостроительный индустриальный поток! Я увидел свой сон наяву!..

— Конечно, — согласился Антон. — Но дай пройти.

В увлечении Жора отступил на две ступеньки вверх.

— Я хочу, чтоб абсолютно все, на чем стоит марка Советского Союза, корабли это или сапожки, делалось вот так, по высшему классу точности и изящества! Антоша, мы будем строить и делать суда для всех стран! Ты понимаешь мою мысль? — спрашивал Жора, ступая еще на одну ступеньку, потому что его теснили ребята.

— Понимаю! Согласен! — ответил Антон. — Это — высший класс! И потому наш завод — уже, уже, уже! — строит суда по заказам разных стран. Но все-таки дай, наконец, ребятам пройти. Они приглашены к капитану.

Жора смутился:

— Извините, пожалуйста, проходите.

Но теперь они все замерли. Что-то новое вошло в жизнь судна. Едва ощутимо запульсировали поручни под ладонями, и стены, и сам воздух. Как будто наполнились живой кровью невидимые кровеносные сосуды корабля и ожило его большое сердце.

Оно и правда ожило и заработало.

— Включили двигатели, — сказал Антон. — Поторапливайтесь.

Поднялись на верхнюю площадку, и Антон каждого впустил из-под своей руки в застекленную, залитую светом рубку. — Тише, тише, — приговаривал он. — И тише всех, самым последним вошел влюбленный Жора Король.

Спиной к ним у приборов стоял капитан. Штурман склонился над штурманским столом. Рулевой застыл у штурвала.

А там за окнами, далеко внизу уже отползал берег. И на нем люди махали, уплывая. Ладони и платки трепетали, как голуби.

Океанский лайнер, теплоход-сухогруз «Народный комиссар», отходил от причала. Полоса воды между стенкой и бортом ширилась, разводье переливалось иссиня-черным и золотым, как медузы, покачивались на нем радужные обводы нефтяных пятен.

— На «Корнилове»! Меньше ход! — приказал капитан в микрофон.

«Есть меньше ход!» — раздался в репродукторе ответ.

— На РБТ, зайти с левого борта, от носовой скулы. Будете толкать нос от причала!

«Есть толкать нос!»

Два портовых буксирных катера — один под названием РБТ-1, что значит речной буксирный транспорт, а другой под названием «Корнилов» — выводили огромный корабль из гавани. Они трудились изо всех сил, эти два суденышка, которых теплобережные ребята по-свойски зовут «тяни-толкаями»; каждым из них командовал свой капитан, а их капитанами отсюда, из ходовой рубки, командовал капитан судна. Оба «тяни-толкая» выполняли его приказы, и трудяга РБТ-1 упирался в скулу гиганта, помогая ему развернуться.

Было до чертиков, до гусиной кожи, приятно стоять тут, наверху, в рубке, и знать, что всем на свете командует твой знакомый капитан.

— На баке! Отдать концы! «Корнилов», корму придерживать, чтоб не навалило на причал!

— На юте! Выбирать конец! Быстрее!

«Есть! Есть! Есть!» — прилетали ответы.

Заводская набережная медленно отползла. Отодвигалась железная грудь док-камеры. Вытягивались, поворачивались серыми боками громады цехов, ширилась панорама судостроительного завода.

Но ребята в рубке этого не видели. Встревоженные, они смотрели в спину капитана, на его сутулые плечи. Это же был совсем другой, чужой капитан, не Веселов!

Антон услышал возмущенный ропот:

— Наш-не-наш-как-не-наш-точно-не-наш-почему-не-наш…

— Да, пока не наш, — ответил он ребятам. — Из гавани суда выводит сдаточная заводская команда, и значит — сдаточный капитан. А вот на рейде он передаст судно из рук в руки нашему капитану. Таков порядок.

— А где наш?

И тут они увидали своего капитана. Он стоял вполоборота у передних смотровых стекол и, сжав руки за спиной, очень выдержанный, спокойный и бледный, следил, как члены его экипажа выполняют приказы сдаточного капитана.

— Право на борт! — скомандовал сдаточный капитан.

— Есть право на борт! — ответил совсем близко от ребят рулевой и переложил руль, как было приказано.

— Прямо руль!

— Есть прямо.

Буксирные суденышки отстали. Теплоход шел теперь один.

Воздух дрогнул, прозвучали три долгих гудка — густых и торжественных, как струна контрабаса в оркестре.

— Прощаемся с землей, — тихо сказал Антон.

…Мы прощаемся с заводом, мы уходим, прощай, земля. Суда у заводских причалов отвечают нам прощальными гудками…

Антон обернулся к Жоре. Глаза у Короля мечтательно горели.

Еще один торжественный гудок и один последний ответ.

— Слева — бочка, справа — буй! — сказал сдаточный капитан. — Вода высокая, идем медленно, сносит течением. Особое внимание. Лево на борт!

— Есть лево на борт. На борту, — ответил рулевой.

Нет, он не ворочал огромный руль огромного судна. Он легко поворачивал лишь маленький штурвал, а невидимое автоматическое устройство послушно перекладывало огромный руль.

Два коротких гудка — значит, повернем влево.

Три коротких гудка — судно работает назад, маневрируя.

Один короткий гудок — повернули вправо.

Это морские сигналы — если поблизости есть другие суда. Это мы, мы, мы подаем морские сигналы! Их знают все теплобережные ребята, кто не знает, тот просто сухопутная лягушка.

«Народный комиссар» разворачивается. Вот он, рейд.

Сейчас от морского простора судно отделяет только каменная грудь волнореза. Он потому и называется так, что режет волны, бегущие с открытого моря, не дает им раскачивать корабли на рейде и в судостроительной гавани.

Мы отдаем якорь. Вот, слышите, по правому борту грохочет цепь? По левому борту — цепь, второй якорь. Сейчас поднимем на носу, на штоке черный шар, всем кораблям сигнал: судно стало на якорь! А завтра в полдень мы возьмем курс в открытое море. Мы! Мы!..

Вовсе не мы. Слышите звук мотора? Это за нами уже выслали заводской катер. Сейчас скажут: «Дорогие гости, пора на берег».

Но капитан Веселов обернулся к ним:

— Прошу дорогих гостей подождать меня на палубе.

Тогда у них выросли крылья, они понеслись по трапу так, что ступени загудели. Они, как можно тише, кричали: «Ура! Да здравствует наш капитан!» — и не догадывались, что два капитана, штурман, помощник и рулевой покатывались со смеха, слушая стук, гром и победные крики.

Они мигом смолкли, когда капитан вышел на палубу. Он был сейчас строг и торжествен, это сразу передалось ребятам. И они, из скучившейся «отары овец» вмиг превратились в ладный строй, и Колотыркин втянул живот, чтоб никто не шепнул: «Подбери пузо!»

Капитан Веселов подошел. В его руках был прозрачный ларец. В нем, укрепленный обрезком красной ленты, той самой, за которую судно было пришвартовано к заводскому причалу, лежало… там лежало… обыкновенное горлышко от бутылки «Советское шампанское» с отбитыми краями.

— Уважаемые ребята, — сказал капитан. — У нас, моряков, есть наивная, но очень древняя традиция. Спуская со стапелей на воду новое судно, его благословляют в плаванье таким устаревшим способом: о его нос разбивают бутылку с шампанским. Мы, экипаж судна, вручаем вашему отряду этот сувенир.

Все зааплодировали, а Вяч деловито сунул дорогой подарок себе под локоть.

— Я понесу.

Зная его любовь к сувенирам, Лесь отдал ларец девочкам.

— А теперь, перед расставанием, я расскажу вам о человеке, чье имя носит наше судно, — сказал капитан. — Имя народный комиссар рождено революцией, ребята.

Это была трудная должность в очень трудное для страны время. Вы о нем знаете из истории — первые годы Советской власти. Разоренная войной, наша молодая республика голодала. Дети умирали от истощения. Каждый ломоть хлеба был драгоценен, каждая горсть крупы и глоток молока, потому что они могли продлить хоть еще на один день хотя бы еще одну человеческую жизнь. Нужно было накормить маленьких и взрослых; и бойцов, сражавшихся с интервентами; и рабочих, восстанавливавших заводы. И надо было дать зерно в каждую, самую дальнюю, глухую деревню, чтоб народ мог и посеять и дожить до нового урожая.

А где взять зерно, хлеб, если его не было?

Был хлеб! Был! Тут, в голодающей стране! И не заграничные враги, а свои, внутренние враги республики, деревенские богатеи, кулаки, спекулянты, прятали огромные запасы зерна, закапывали, перепродавали хлеб тайком, а если не могли утаить — гноили, сжигали, лишь бы не достался народу и его молодому рабоче-крестьянскому государству!

Хлеб у классового врага, у кулаков, можно было вырвать только силой.

Тогда наша партия собрала тысячи рабочих людей в вооруженные продовольственные отряды. Их героической борьбой руководил народный комиссар продовольствия. Многие бойцы продотрядов погибли от кулацких пуль, многие были замучены зверски. Но добытый кровью хлеб эшелонами двинулся в голодные города и губернии… И об этом подвиге Ленин сказал: «Кажется, что это борьба только за хлеб; на самом деле это — борьба за социализм…»

Я хочу рассказать вам один недавний случай, ребята. Вспоминаю его со стыдом. В отпуске я был в Москве. Ходил на экскурсию в квартиру Ленина, в Кремль. Собралось много разных людей. Мы теснились в кабинете Владимира Ильича. С каким волнением, передать вам — слов не найду, смотрели на стол, где он работал, на чернильницу, которой пользовался, на книги, которые перелистывал своими руками. И думалось: вот сюда, на краешек этого стола, секретарь или Надежда Константиновна — жена, ставили ему стакан пустого чая, клали рядом крохотный кусок сахара (если был сахар) и пятьдесят граммов, осьмушку, пайкового хлеба. А он объявил выговор секретарше, когда она, жалея его, понимая его гигантскую работу, попыталась незаметно на несколько граммов увеличить порцию, ему, руководителю государства…

Так вот. Из кабинета есть выход в зал заседаний. Там висит большой портрет Народного комиссара продовольствия. Это его имя носит наше судно. Экскурсовод рассказал нам, что однажды, на заседании у Ленина Народный комиссар потерял сознание. От голода, ребята. Вдумайтесь: в голодный обморок, обессилев, упал человек, в руках которого находилось продовольствие всей страны!..

Но, услышав это, один экскурсант, сегодняшний, сытый человек, громко сказал в ленинском кабинете: «Вот чудак! Дон Кихот! Игра в благородство! Неужели ж не мог съесть лишний кусок хлеба с маслом, лишнюю тарелку супа? Кто ему запрещал?»

И всем нам, кто был рядом, маленьким и взрослым, стало нестерпимо стыдно за этого, сытого…

И все мы, кто был в кабинете, сказали друг другу: «Побольше бы человечеству таких чудаков…»

Никто не запрещал Народному комиссару. Только его человеческая совесть. Он просто не мог взять для себя или своих детей лишний грамм в те дни, когда голодали все дети, женщины и старики, рабочие у станков и бойцы на фронте; когда недоедал Ленин… Народный комиссар делил судьбу со своими товарищами по партии. И со всем народом.

Я надеюсь, вы понимаете, ребята: это не игра в благородство, а само благородство. Народный комиссар был один из беззаветных, бескорыстных, мужественных Рыцарей Революции…

Капитан оглядел притихших ребят, встретил множество глаз — ясных, внимательных, строгих. Подумал благодарно: «Понимают».

И пока он переводил дыхание, Лесь шепнул Вячу:

— Ну вот, а ты говорил «чудак»!

— Я говорил «чудак»? — зашипел Колотыркин.

— Да. Про ученых, которые себе привили болезни. И про Мичурина, когда он сад перетаскивал. И у тебя были усы.

Вяч приставил ко лбу палец и покрутил им. Но Лесь уже смотрел на капитана. Капитан продолжал:

— Наше судно будет продолжать дело его жизни — кормить людей. Мы повезем продукты, одежду, станки, автомобили, медикаменты и сельскохозяйственные машины народам, которые борются за свою свободу и независимость, мы повезем их Вьетнаму, который победил врагов и теперь отстраивает свои разрушенные города и села.

Нашей молодой республике никто не помогал, мы были первыми. Теперь мы сильны и протягиваем руку друзьям на планете.

Капитан поднял руку, он произнес клятву:

— Обещаем вам, ребята, что с честью пронесем славное революционное имя народного комиссара по всем морям и океанам, на всех широтах, куда нас пошлет Родина!

И Вяч подумал: «Пусть бы в клотиковом фонаре перегорела сейчас лампа. Я бы вызвался: «Вверну запросто!» И полез бы. И пусть меня сфотографируют для «Теплобережной правды». А если не сфотографируют, я все равно влезу и вверну».

— Ваш катер прибыл, ребята!

Далеко внизу на зеленой зыби плясало маленькое суденышко.

Все расселись вдоль бортов на банке, которую только сухопутные лягушки называют просто скамейкой. Катер помчался к берегу. С палубы отъезжающим махали матросы. Лесь крикнул:

— Счастливого плаванья! Три фута под килем!

Такими пожеланиями всегда обмениваются заправские моряки.

Вяч крякнул с досады:

— Я вспоминал, сколько футов! Всегда буксуешь, а тут выскочил!

Лесь засмеялся.

Громада судна отодвигалась. Солнце освещало белые буквы на черном борту, гордое имя, рожденное революцией.

 

ГЛАВА 14

Антон получил последнюю увольнительную на берег и на автобусе привез 5-й «Б» до самой набережной. Все разбежались по домам. И пошли в свою прощальную — до новых встреч! — прогулку четыре товарища: Антон Петров, Георгий Король, Александр Мымриков и Вячеслав Колотыркин. Они шли по набережной все в ряд, неспешным моряцким упористым шагом и локтями тесно касались друг друга.

Наверно, шли ладно, потому что пожилой незнакомый человек улыбнулся и сказал одобрительно:

— Экая добрая гвардия!

А встречные девушки смотрели не только на Жору Короля и не только на Антона, который сегодня был очень хорош в своей новой форме, а на всех четверых, даже на пятерых, не забудьте: впереди бежал на вытянувшихся за лето лапах улыбающийся Щен. Он нашел их сразу, как только с автобуса они ступили на твердую землю.

В газетном киоске у нового киоскера Антон купил для Мымрикова и Колотыркина прозрачные конверты с наборами марок. И пообещал: «Буду слать письма с марками со всех континентов, из всех портов».

У павильона «Русские блины» поприветствовали Анну Петровну и отобедали впятером, считая Щена. Потом Король отпер законсервированный фургон, достал закрытую обувную коробку.

— Держи, Антоша. Я свое обещание выполнил. Будут впору.

Антон стал вдруг багровым, как вареная свекла. Он держал коробку в больших руках так осторожно, словно в ней лежали хрустальные башмачки Золушки.

— А что там?

Вяч без приглашения столкнул картонную крышку. Там и в самом деле лежали башмачки! Может, не хрустальные, однако любая сказочная принцесса за честь сочла бы надеть их на королевский бал. Сплетены из прозрачных ремешков, прозрачные каблучки с серебряными ободками.

— Дари! — щедро сказал Жора. — Дари, Антоша, от себя!

Лесь и Вяч с удивлением глядели на Антона: он покрылся горошинами пота, собрал покрасневший лоб в гармошку и поставил брови шалашиками, точно как обиженный Щен. Наконец он выдавил из себя слова:

— Твоими руками сделаны, ты и дари. Я ни при чем.

— Я ж их по твоей просьбе делал!

Но Антон мялся и страдальчески смотрел куда-то мимо.

— Она не возьмет от меня. Она гордая. Я ей кто? Никто. Чужой. — И вздохнул. И отвернулся.

— Ладно. — Жора забрал коробку из рук Антона. — Я знаю одного человека, которому это дело нужно поручить. — И коробка очутилась в руках Леся. — Запакуешь. Сверху напишешь: «Заказная бандероль». Ясно? Наклеишь марки и напишешь адрес: «Киностудия, кинокурсы. А. Н. Мымриковой».

Лесь крикнул с восторгом:

— Моей маме Але?

— Да Маме от сына. Понятно?

— Ух, ты-ы… — счастливо выдохнул Лесь. — Знаете, я таких еще никогда не видал!

Антон вытирал потное лицо, из-за клетчатого платка голубым озерцом поблескивал добрый глаз.

— Волшебник делал, наш король-башмачник.

Жора отмахнулся:

— Пустяки. Одну пару сделать не хитро. Пустить на индустриальный поток — вот мечта. Чтоб конвейер сразу обул тысячу принцесс. Тысячу обул — больше не проси. Запускаю новую модель, не могут же наши принцессы все в одинаковых ходить… — Он еще что-то объяснял, но Леся заторопил Колотыркин.

— Чуешь? Твои заработанные освободились! — Вяч развивал кипучую энергию. — Съездим в магазин «Пионер», усёк? Там есть — во! — ракеты для фейерверка, а еще…

— А еще… — Жора Король резанул по Вячу взглядом, — а еще неплохо бы поинтересоваться, в крепких ли башмаках ходит Дед и есть ли у него теплые носки на зиму. Вот так.

Лесь обрадовался и удивился: как он раньше никогда сам об этом не задумывался.

Вяч был недоволен:

— Нам нужнее. Нам зарплату никто не платит.

— А он, как получит зарплату, посылает вдове своего товарища, а еще тратит на книги, а то и на обувку-одежку для своих знакомых внуков.

Вяч смущенно пошевелил пальцами в новых кедах.

— О себе забывает, голова у него на это не повернута, — поддержал Антон. — Такой человек, рыцарь!

— Да! — вспыхнув, сказал Лесь. — Да!

Горячая волна толкнулась в его сердце. Как же он сам раньше не догадался? Конечно, рыцарь, милый, милый, бескорыстный, и такой смешной со своими длинными поучениями, и храбрый. Без лат и копья, без доспехов, все равно рыцарь.

…По горному склону, сквозь виноградники, осторожно, чтоб не повредить лозы, ехал на тощем коне тощий-претощий рыцарь. В очках. Одна рука в кожаной рыцарской перчатке неподвижно лежала на луке седла, другою он сжимал поводья. Рыцарь ехал и разговаривал ласково с каждым кустом. А уже сумерки, и темный виноград из-под листьев по-доброму поглядывает на него выпуклыми бычьими глазами. Работа на делянках кончилась, никого нет, тонкий серп луны разгорается в небе.

Вдруг тощий рыцарь видит: трудится, сил не жалея, на делянке парень по имени Верзила. Трудится, опрыскивает из опрыскивателя кусты ядовитой жидкостью, «химикалий» называется. Им в свое время, когда было положено, все плантации опрыскивали, чтобы жучки-вредители не портили молодые завязи. Притормозил рыцарь коня, посмотрел на его работу и говорит:

— Все ты, Верзила, делаешь неправильно. Когда гроздья уже созрели, их ядами не тревожат. А ты льешь химикалий без всякого смысла. Отравишь людей, которые виноград будут есть; сожжешь кусты, и на них никогда не будет урожая.

— Проезжай, дед, своей дорогой, — отвечает Верзила и распрямляется: плечи метровые, бицепсы — как дыни. — И не лезь, — говорит, — не в свои дела.

А рыцарь перед ним совсем щуплый и старый.

— Тут, молодой человек, как раз моя дорога, — спокойно отвечает рыцарь. — Она в Отечественную войну партизанской тропой была, я ее исходил вдоль и поперек. И все дела тут мои. Не дам тебе на совхозных плантациях безобразничать.

— Что было, то сплыло, — говорит Верзила. — Твое время прошло. Вон ты какой тощий да старый. Тебя ветром сдуть может. И не лезь. А то ребра пересчитаю, костей не соберешь. Имей в виду: вокруг ни одного свидетеля, только горы, а они своего человека не подведут.

— Что верно, то верно, — отвечает тощий рыцарь, — не подведут своего человека наши горы, а мерзавца не укроют. Думаешь, не вижу, что ты опрыскиватель для хитрости в руки взял? А на самом деле гроздья срезаешь, ворюга? А ну, руки вверх!

Блеснула в руке рыцаря вороненая сталь. Как увидал Верзила наставленное на себя дуло револьвера, так и залепетал жалкие слова. Сам вытащил из кустов корзину, полную краденого винограда, и, подняв руки, покорно пошел впереди коня. Так и шли, пока не спустились на шоссе, к перекрестку, где милиционер посадил его в коляску мотоцикла…

У рыцарей бывают мечи и копья. Не бывает у рыцарей револьверов. У тощего рыцаря тоже не было револьвера. А был в кармане ролик с диафильмом по повести Тургенева «Муму». Рыцарь возвращался из горного села, из школы, он там проводил беседу о книгах. Разговаривая с Верзилой, в гневе сжал ролик, нечаянно на середку пальцем надавил, и вдруг высунулось из его кулака словно бы дуло вороненой стали. А сумерки, вот же удача! Так и вел под прицелом дурака Верзилу до самого шоссе…

Это Лесь не выдумал. Это было совсем недавно. В совхозе имени Калинина. Там об этом все знают. Тощему рыцарю даже объявили благодарность и в стенной газете заметку напечатали. А Верзилу навсегда с Теплого берега выслали…

Лесь на ходу споткнулся о Щена. Щен не обиделся, завилял виновато: зачем, мол, под ноги подвернулся?

— О чем размечтался? — Антон положил руку Лесю на затылок.

— О рыцарях! — съехидничал Колотыркин.

— Да, — кивнул Лесь. — Я — о рыцарях.

Было приятно идти вот так вчетвером, и впереди — собака. Всем встречным было ясно, что идут товарищи, они все ели одинаковое мороженое на палочках.

Вдруг кто-то нагнал их, растолкал и разделил.

— Что вы толкаетесь? — возмутился Жора Король, он очень ценил вежливость в людях и даже в собаках.

Оказалось, стайка пионеров из Синего лагеря. Лесь увидал Очкарика и двух девочек, тот раз приезжавших за рыбами. Они на ходу объяснили:

— Мы торопимся. Мы за кормом для рыб… У нас сегодня торжественный костер и концерт. Окончание смены! Разные артисты приедут! И будет Дон Кихот!..

И они умчались.

А друзья тронулись дальше, как вдруг заметили, что Лесь остался стоять, где стоял, рот сжал в побелевшую полоску.

Вяч испугался:

— Ты чего? Заболел?

Антон и Жора подошли.

— Ты что, Лесь? Что он тебе сказал?

Лесь замотал головой и зажмурился.

— Нет! — сказал он. — Ни за что! Все ребята поверят ему! — и куснул себя изо всех сил за губу, чтоб не заплакать от злости и беспомощности. — Он обманщик, а не Дон Кихот!

Антон взглянул на Жору. Жора кивнул.

— Пошли. — Антон обнял Леся за плечо.

Опережая всех гуляющих, они сбежали к причалу, туда, где еще недавно было рабочее место Антона.

Его «Смелый» и сейчас был тут. Он только что вернулся из рейса и высадил пассажиров. Нос его то поднимался, то падал вниз, цепь провисала и опять натягивалась. Будто чуял катерок приближение своего прежнего моториста и проявлял нетерпение.

Антону, который последние недели проходил обучение в машинном отделении огромного теплохода, «Смелый» сегодня показался былинкой, скорлупкой на воде.

— Посудинка… — пробормотал он ласково.

Подошел к кассе, протянул деньги за билеты. Первый раз в жизни ему предстояло стать пассажиром.

— Привет морскому торговому флоту СССР! — приветствовал его новый моторист.

— Будь другом, — сказал ему Антон. — Доверь мне на час малыша, сбегаю на нем в последний рейс, тут недалечко. Мы с ним теперь многие месяцы не увидимся. Завтра ухожу на «Народном комиссаре».

— Валяй, — согласился моторист. — Тогда я домой, что ли, эвакуируюсь, пообедать, чтоб мне без дела на глаза начальству не попадаться.

Антон привычно сбросил цепь и первым спрыгнул в суденышко.

 

ГЛАВА 15

Обступив концертную площадку, круглую, как арена, амфитеатром поднимались трибуны. В рядах царил веселый кавардак, потому что их заполнял непоседливый пионерский народ.

Вверху над рядами громоздились горы, но интересней смотреть вниз, на арену, на костер, ожидающий сумерек и первой спички; и еще дальше — на яркие квадраты спортивных площадок, дорожки и мостики, уводившие в парк. Внизу — железными ногами в море, открытые ветру и солнцу, виднелись пионерские спальни. А за ними стояла синяя стена моря.

Вспарывая синеву, шли разные суда, и далеко на рейде, в солнечном мареве стоял на якоре океанский лайнер со славным именем «Народный комиссар».

Горны пропели начало. На трибунах вмиг стихло.

Ведущий объявил, что приехали артисты, и звонче конницы промчались по рядам аплодисменты.

К роялю шел пианист. Концы его черного фрака развевались, как крылья. И так как ни сами ребята, ни их отцы никогда не носили фраков, кое-кто фыркнул. Пианист сел на круглую табуретку. На ней сто раз крутились мальчишки и девчонки, и никогда ничего не случалось. А сейчас случилось. Он протянул руки и белая клавиатура вскипела под его пальцами, как морская пена, как буря, как шторм, и рояль стал рассказывать, стонать, хохотать, биться многотонными волнами о скалы; и вдруг, притихнув, разостлал штилевые белые дороги; и опять были грозы, и штормы, и стоны чаек, они кричали о помощи, о беде, и кто-то плакал в одиночестве, и за кого-то было страшно. А рояль стоял неподвижно на своих черных ногах, пианист склонялся ухом к клавишам. Летящими пальцами он доставал из их глубины то, что ему одному было слышно в реве бури: нежный человеческий голос. Он оказывался сильнее и бури, и страха, и гибели, он звенел и ликовал, и всем, кто слушал, делалось легко и радостно, и дышалось вольно.

Это было похоже на волшебство. Да, это было волшебство искусства. Его творил тут у всех на виду обыкновенный растрепанный человек, его худые, большие руки.

Многие ребята не сразу пришли в себя после того, что он сделал с роялем и с ними самими.

Потом балерина в прозрачном облачке туники летала над ареной, чуть касаясь настила розовым башмачком. И все девчонки на трибунах почувствовали себя воланами от бадминтона и едва не оторвались от скамей, летая за нею вслед.

А на чинаре сидел черный дрозд. Он отчаянно состязался. Свистел, рассыпал трели, в его черном горлышке бился и трепетал хрустальный бубенец, и сто разноголосых свистулек умещались в его раскрытом желтом клюве.

Музыка, музыка, музыка правила всем миром.

Ведущий объявил, что последним номером программы выступит знаменитый чтец Ипполит Васильевич Полудин в композиции «Дон Кихот»!

И он вышел на арену. В доспехах.

Грудь его облегали латы. Блестели кожаные наколенники. Все было: и торчащий воротник вокруг шеи, и меч в ножнах, и копье за спиной. На голове красовался шлем, в руках он нес щит.

Он прошел по арене величавым шагом, по-орлиному оглядывая зрителей на трибунах. Узкая борода клином была вызывающе вздернута вверх. Он положил руку на бок рояля, и рояль стал конем Росинантом, не таким, как в книге, а сказочно — прекрасным, крылатым и сильным. Величественным жестом артист протянул руку, но всего лишь подкрутил микрофон на нужной для себя высоте. Он дважды кашлянул странным образом: «Тн… Тн…» Всем показалось, что он сейчас запоет. Но он не запел. Он заговорил глубоким, проникновенным голосом:

— Да будет вам известно, друзья мои, что перед вами доблестный Дон Кихот Ламанчский, благородный рыцарь Печального Образа, заступник всех слабых и угнетенных. Я тот, кому назначены в удел опасности, великие деяния, подвиги необыкновенные, перед коими померкнет все самое блистательное, что было совершено прежними рыцарями…

Вдруг шумок, как ветер, пробежал по трибунам: на арену взобрался мальчик, а за ним длинноногий недопесок с рыжим пятном. Мальчишка подбежал к Дон Кихоту, вцепился в микрофон и, привстав на цыпочки, звонко закричал:

— Не верьте ему! Он не Дон Кихот! Он обманщик!

Ропот прошел по трибунам, кто-то вскочил, кто-то что-то крикнул. Расталкивая колени ребят, взрослые люди поспешно спускались вниз к арене.

— Да! Обманщик! — тоже заорал вдруг какой-то толстый паренек в жокейке, утыканной значками, и нырнул под арену.

Только Дон Кихот сохранял величавое спокойствие. Щедрым жестом он простер руку над головой мальчика и произнес благородным голосом:

— Клянусь солнцем, всех нас освещающим, я почитаю своим рыцарским долгом простить дерзость несмышленого, слабого отрока. Но, друзья мои, уберите его с моей дороги, дабы мой доблестный Росинант на скаку не задел его невзначай звонким копытом.

О, этот голос, вкрадчивый, глубокий, наполненный благородно сдерживаемым гневом! Он гудел низко, заманчиво, как гудок корабля, зовущего в дальнее плаванье. Он пробирался по трибунам на мягких кошачьих лапах, голос убеждал, приманивал, обволакивал. И незаметно уводил всех дальше и дальше от этого дерзкого мальчишки, которого сейчас же, немедленно уберут отсюда, уберут вон!

Физкультурник в синем тренировочном костюме взял Леся за плечо.

— А ну, пойдем отсюда, мальчик!

Но Лесь крепко ухватился за стойку микрофона.

А тот голос, набрав силу, звуча оркестровой медью, уже накрыл собою все звуки, завладел трибунами и гремел, торжествуя победу:

— Я, Дон Кихот Ламанчский, говорю вам: я из тех рыцарей, кому суждено наперекор самой зависти начертать свое имя в храме бессмертия, дабы… — Сильным движением рыцарь рванул к себе стойку микрофона, и мальчишеские пальцы на миг соскользнули. — Дабы, — повторил рыцарь, — оно послужило примером и образцом далеким потомкам. Слушайте меня!.. Я посвятил свою жизнь защите слабых и обижаемых!..

Лесь изо всех сил дернул к себе микрофон. И крикнул:

— Не верьте ему! Рядом с ним убивали старую лебедиху Зину! А он стоял и смотрел! И не защитил! А Верзила ее — камнем!.. Смотрел! Вот он, он!..

В мгновенной тишине радиоусилители эхом разнесли:

«…Он! …он!»

Наступило глухое молчание. Смолкло море, корабли, самолеты, люди.

Слово! Ты как пуля! Ты должно, должно сразить наповал!

Лесь почти перестал дышать. Рука на его плече ослабла, вовсе отодвинулась. Но он даже не заметил этого. Слово! Что же ты, слово?!

Не сразило, нет. Продолжал пребывать на арене. Не падал.

Но что-то случилось. Да, случилось. Доспехи, борода, щит, копье, все было тут. Но вместо Дон Кихота, побагровев лицом, рядом топтался внезапно замолчавший Полудин. Его обрюзгшие щеки тряслись, глаза метались, как крысы, искавшие лазейки. Он заглядывал в глаза Лесю, а нижняя губа, выпятившись, выплевывала слова, слова:

— Ш-што ты, мальчик, ш-што ты, дружжок? Мы с тобой знакомы… нннедоразумение. При чем тут я… Я не обязан… Какой-то верзила с камнем… Я же не мог себе позволить рисковать перед концертом…

Громкоговорители разносили по всему лагерю его судорожно-торопливый шепот.

— Она была доверчивая! — с болью крикнул Лесь. — Совсем старая! У нее сердце разорвалось!..

Люди заполнили арену. Кто-то высвободил микрофон из пальцев Леся. Кто-то пытался отогнать собаку, которая путалась под ногами. Кто-то приносил чтецу глубочайшие извинения.

Но Полудин вдруг закричал тонким заячьим голосом:

— Безобра…

Он сунул щит на рояль и на ходу стал срывать с себя перчатки с крагами.

И тогда случилось такое, чего никогда не бывало в истории Синего лагеря.

Стоявшие под чинарой, неведомо кем приглашенные, моряк с пудовыми плечами и его смуглый товарищ со значком мастера авиаспорта на груди, разом сунули в рты пальцы и свистнули. Так свистнули, будто разом сто ножей вспороли небо и разодрали на лоскуты. Будто сто молний вонзились в воздух и скрутили его штопором. Ласточки взметнулись к облаку.

Как удар хлыстом свист настиг Полудина. На ходу он присел, но, оправившись, мелкой рысцой засеменил к выходу.

А те двое, отсвистав, пошли неторопливой, моряцкой походкой вниз, к морю.

Однако и без них свист не стихал, он разгорался. Теперь свистели все трибуны. Свистели мальчишки, вскакивая на скамьи, свистели, как умели, девчонки. В нижнем ряду, стоя на костылях, свистел юноша, самый любимый, самый справедливый вожатый из всех вожатых этой смены — Коля Мосолов. И другие вожатые свистели тоже. А на самой спокойной скамье, среди гостей, маленький темноголовый мальчик, которому просто нравился свист, прыгал, радостно смеялся и махал над головой смуглыми, уже без повязок крепенькими руками.

Тщетно метались по рядам некоторые взрослые люди: совестливая женщина — заведующая музыкальной частью, и библиотекарша, и врач в белом халате, и физкультурник в синем тренировочном костюме. Тщетно пытались унять дружный, насмешливый, презрительный, беспощадный свист…

А начальник Синего лагеря был болен. Он лежал на террасе под платаном и напряженно слушал по местному радио все, что происходило сейчас на костровой площадке. Солнечные пятна и тени скользили по его лицу. Рядом с ним на низких складных стульях сидели два его друга, два товарища его военных лет, и, нахмурившись, вслушивались в свист, летевший из репродуктора.

— Ты прав, что не вмешиваешься, — сказал тот, у которого солнечный блик лежал на рассеченной шрамом брови.

— Очевидно, ты очень доверяешь своим ребятам, я рад этому, — сказал второй, у которого рука была в черной перчатке.

— Да, доверяю, — ответил начальник лагеря. — Они прекрасные ребята. И вожатые у них — прекрасные ребята. Но все-таки вы, наверно, не представляете, как мне сейчас трудно подчиняться врачам и лежать тут в бездействии…

— Представляем. Конечно, тебе трудно, — согласился первый и хитро прищурился. — По должности — тебе надо их утихомирить. А, как говорится, по велению сердца — тебе охота вместе с ними посвистать этому подлецу вслед, а?

И они все трое понимающе засмеялись.

Тут вбежала на террасу растрепанная женщина, лицо в красных пятнах, и выкрикнула:

— Он уезжает! Уезжает! Он требует машину!

— Ну так дайте ему машину, — сказал начальник лагеря. — Позвоните в гараж.

Но ее лицо было полно ужаса, она заговорила, заговорила:

— Они его освистали… Они все еще свищут… Кошмар!.. Вожатые свистят вместе с ними… Все начал какой-то мальчишка, он завладел микрофоном. Я кричала вожатым: «Уберите его!» Но они слушали только его, они палец о палец не ударили… Невозможно справиться… Не знаю, что я буду писать в отчете… Как заведующая культурными мероприятиями, я несу ответственность за срыв концерта!.. — Она задыхалась. Мелкие слезинки, как горошины, сыпались из ее глаз.

— Я, пожалуй, схожу туда, — подымаясь, сказал тот, у кого рука была в кожаной перчатке. — Я тебя там заменю, — кивнул он начальнику Синего лагеря и спустился с террасы.

Рядом с начальником на низком столике стоял сифон с водой. Он нажал на рычажок, налил газированной воды в стакан и протянул женщине.

— Выпейте и успокойтесь, — сказал он. — Я снимаю с вас ответственность. Ответственный — я. Теперь вытрите слезы, сядьте и слушайте. Оставьте их в покое. Они вершат над подлецом свой справедливый, общественный, пионерский суд. Оттого что он заранее не запланирован, по линейкам не расписан, взрослыми не утвержден, он хуже не стал, он стал лучше. Потому что возник непосредственно, исходит из глубины их чистых сердец, из ясного понимания — что хорошо, а что плохо.

— Но мы должны сами себе дать отчет, — дрожащим голосом произнесла она. — А где были мы, когда они устроили этот страшный шум? Где наше влияние? Где наш вклад в воспитание детей?

Начальник Синего лагеря тихонько похлопал ее по руке, сжимавшей скомканный платочек.

— Ну, не все так плохо, — засмеялся он. — Мы ответим себе: мы были тут, рядом с ними. Мы всегда были рядом — и когда на фронтах воевали, и когда пятилетки строили, и когда учили ребят читать и думать. Вклад наш, ответим мы, как раз в том и есть, что они не прошли мимо подлости, не согласились мириться со злом.

А когда она ушла, начальник лагеря сказал:

— Ясно, у нашего Левки должен быть именно такой внук.

А Мосолов спросил:

— А где твои внуки? Что поделывают?

— Как что? — удивился начальник Синего лагеря. — Конечно, они тоже там, свистят.

И тут Лесь увидал: неподалеку от Коли, у парапета, возле первого ряда трибуны, стоит Дед. Наверно, он только что пришел. Дед не спеша снял очки и не спеша сложил их в нагрудный карман. После чего сунул согнутый палец в рот.

Никогда, никогда Лесь не мог даже догадаться, что Дед умеет так отчаянно звонко, залихватски, по-разбойничьи свистеть. Да! Дед свистел! Из-под его седых бровей, из-под лукаво приспущенных век блестели по-мальчишески острые, веселые, довольные глаза.

На другой день океанский лайнер, теплоход-сухогруз «Народный комиссар», поднял якоря и прогудел три раза, прощаясь с Теплым берегом. До тех пор пока его могучий корпус с белыми надстройками и развевающимся по ветру красным флагом на кормовой мачте не скрылся из виду, не растаял в серебристом мареве горизонта, Лесь и Вяч не уходили со старого пирса. Вяч сидел на толстой швартовной пушке — чугунной тумбе, за которую когда-то, пока пирс не вышел на пенсию, моряки заводили швартовы судов. Лесь, облокотившись о погнутый чугунный поручень, стоял на краю. Он весь целиком отражался в зеленоватой воде, в том самом месте, где, раскрыв прозрачные венчики, покачиваясь, висели медузы.

Неподалеку от пирса на пляже сидели Дед и Димка. Сегодня в воскресенье Димкин детский сад не работал. На теплых камнях спал на боку Щен, попарно сложив задние и передние лапы. Его убаюкали мерные заплески волн.

Димка был занят делом: укладывал спать корешки, омытые и выброшенные морем, страшные, рогатые и зубатые.

— Это морские чудища, — объяснил Димка Щену и для убедительности ткнул одного такого ему в морду. Щен отвернул сонный мокрый нос.

— Это у моих чудищ детский сад, — объяснил Димка. — Им обязательно нужно. Иначе они совсем исчудятся, у них во какие рога вырастут!

— Очень правильно, — согласился Дед и прижал камнем газетное одеяло на одном из чудищ, чтоб не срывало бризом, который целыми днями дует с моря на берег, а по ночам — с берега в море.

Дед смотрел на своего старшего внука Леся. Длинный-предлинный мальчик отражался в воде. Раскачиваемое волной отражение дробилось. Вытягиваясь, змеились ноги, руки, утолщались колени и плечи. Струилась кольчуга рыбьей чешуей, прозрачно поблескивали стальные латы. Волны рассыпали и снова намывали зыбкие доспехи.

Дед зажмурился и потряс головой, стряхивая наваждение:

«Тебе примстилось, старик», — сказал он сам себе.

— Дед! Гляди… вон там… — Димка толкнул Деда под локоть. — Видишь, Дон Кихот вниз головой стоит? Длинный, как в книжке!..

Лев-Лев рассмеялся. Значит, не наваждение, значит, и Димка следит за неожиданной игрой волны и света.

Прошел ветерок. Волны зашлепали о бетонную стенку волнорезной буны, пробежали меж железных ног пирса. Отражение заметалось, пропало. Потом упрямо собрало свои черепки и выстроилось, как прежде.

— Опять он тут! — обрадовался Димка.

— Опять, — подтвердил Дед.

Жмурясь от солнца, Димка разглядывал отражение. Белая панамка съехала ему на одно ухо, и Дед натянул ее ему на макушку.

Потом Димка поглядел в рожу самого страшного из своих чудищ.

— Дед, а правда, есть такая кнопка, что нажмешь, и сразу будет война?

Дед быстро повернулся к Димке, внимательно взглянул в доверчивые глаза.

— Маленький, — сказал он твердо, — запомни: наша страна не позволит ее нажать никому на планете.

— Лучше наоборотную кнопку сделать, чтоб нажмешь — и сразу мир, — сказал Димка.

Проплыла шлюпка «Спасательная № 16», раскачала воду. Отражение у пирса разбилось, но черепки сбежались и упорно вытянулась долговязая фигура.

— Опять откуда-то взялся, — констатировал Димка.

Мальчишки с набережной крикнули:

— Эй, Мымриков и Колотыркин, что вы там высматриваете? — и сбежали на пирс.

— Провожаем «Народного комиссара»… Ушел в дальний рейс.

Загородились от солнца, всматриваясь в слепящую водную гладь.

— Еще виден. Не виден. А вон белый след. Да не от него след. Не скоро вернется, может, на целый год ушел. А в Баренцевом море штормит. А может, в Баренцево не пойдет. А зимой шторма повсюду. А может, там и зимы не бывает, куда он пойдет. А может, он в другое полушарие…

Стояли, опершись о чугунный, погнутый штормами поручень, семь голоногих теплобережных мальчишек.

И в воде вниз головами стояли семь Дон Кихотов.

— Ле-есь! — закричал Димка пронзительно.

— Ну что тебе? — откликнулся Лесь.

— Пойдем домой! Мне надо картину рисовать маме Але. И Анна Петровна оладьи жарит!

Колотыркин деловито поправил на затылке жокейку, утыканную значками и поднялся с тумбы.

— Оладьи — это дело, — одобрил он.

— Бувайте здоровы! — попрощались они с мальчишками.

— Бувайте! — ответили мальчишки.

Впереди побежал Щен — хвост вбок.

Высоко над их головами в осенней синеве маленький самолет делал петли.

Дед услышал, как на ходу Лесь сговаривается с Димкой:

— Сегодня мне открывать ящик и распечатывать письмо от мамы Али.

Димка щедро согласился:

— А ты со мной зайди в башню!

— В какую башню? — Дед сверху вниз посмотрел на младшего внука.

— Где наш детский сад, — объяснил Димка.

— Так сегодня ж он закрыт? — удивился Дед.

— Все равно, лестница открыта. Мне туда надо! — твердо ответил Димка и поднял к Деду свой круглый упрямый нос с двумя «заклепками», как у Леся.

— Правда, ему нужно обязательно, — поддержал Лесь.

Дед подумал: растут люди, вот уже у Димки появились свои неотложные дела.

Они теперь поднимались вверх по узкой гористой улочке. Каменные плиты были усыпаны смуглыми ядрами каштанов, ломкими стручками акаций. Лесь подтягивал Димку за руку, Димка тащил за палец Деда, уверенный, что без его помощи Дед в гору не заберется. А Дед шагал вверх на своих пружинистых ногах, которыми здесь когда-то были исхожены все подъемы и спуски, как и все тропы и бездорожье в гористой и в равнинной округе Теплого берега.

Но Димка старался и даже кряхтел. Дед думал: «Изо всех сил помогает, милый мой человечек». Он ощущал эту помощь как самую нужную, самую нежную ласку!

Сюда, на эту улочку, не доносился соленый запах моря, не прилетали чайки. Тут пряно и сладко пахло сушеными абрикосами, вялеными дынями, тянуло дымком от жаровен, на которых варилось айвовое варенье. На белых облупленных стенах одноэтажных домов под навесами из черепицы сушились гирлянды табачных листьев, а в густой тени провяливались связки рыбешки пикши.

Все запахи им тут были знакомы, и все улочки и дворы, но теперь это уже был не их, а чужой район. Они поднялись к себе в новую часть города, на новую улицу. Высаженные вдоль тротуаров молодые чинары отбросили на них подвижные тени.

Не сворачивая в свой дом, они сперва все впятером, считая и Щена, зашли в подъезд соседней десятиэтажной башни. В ней было прохладно и тихо. Пять ступенек до первого этажа. Щен понюхал запертую дверь детского сада.

— Я же говорил — на замке, — сказал Дед.

— Ну и пусть, — ответил Димка.

Он прошагал мимо и остановился возле лифта. Лифт тихо гудел. Кнопка «Вызов» светилась красным глазом. Значит, где-то между этажами кто-то ехал. Наверху железно стукнула дверь, и красный сигнал погас.

— Теперь ты меня подними, — скомандовал Димка, и Лесь поднял его за локти.

Димка уверенно нажал пальцем кнопку «Вызов». Лифт сразу откликнулся, мотор загудел, кабина слышно пошла вниз.

— Ты на какой этаж собрался ехать? — удивился Дед.

Лесь повернул лицо, спрятанная лукавая улыбка вырвалась наружу и блеснула навстречу Деду.

— Ни на какой, — ответил Димка. — Я каждый день нажимаю, и некоторые ребята тоже. — И Димка запрыгал по ступенькам к выходной двери. — Ты, Дед, все-таки непонятливый! Просто — люди придут!

— Какие люди? — все еще не веря себе, спросил Лев-Лев.

— Разные… — сказал Димка. И прыгнул.

— Незнакомые… — сказал Димка. И прыгнул.

— Обыкновенные… — сказал Димка, — которые на этажах живут. Что ж им, по-твоему, стоять ждать? Да? — и выпрыгнул на тротуар и стал пестрым от тени и света.