Пышта встал на затёкшие ноги, и тысячи мурашек побежали у него под коленками. Он подрыгал ногой и толкнул бутылку на полу. Она покатилась, постукивая. Не хватало ещё ко всем неприятностям разлить горючее! Пышта схватил её. Не пролилось.
Пустая. Потому и не пролилось, что пустая.
Пышта понял. Не горючее для трактора, вино в ней было. Тракторист выпил и стал пьяный. Шнырин обманул. И тракторист тоже обманул. А сам Пышта сколько раз хотел чего-нибудь наврать трактористу и ни разу, ни разу не наврал! Ну, тогда Пышта уйдёт отсюда. Не надо его гнать и ругать. Он сам уйдёт.
Злые, солёные слёзы щекочут нос, капают с подбородка. Пышта натягивает лыжную куртку, суёт за ворот Майкину косынку в горошках — не бросать же!
Куда теперь идти, если Непроходимимы уехали без всякого адреса? Где вы, где вы, мои хорошие люди — Фёдор, Майка, Женя и Владик? А про маму и про деда лучше совсем не вспоминать, а то слёзы текут ручьями… Всё равно он пойдёт обратно к амбару, ляжет в сено и будет ждать. А если уж никто не придёт, он пойдёт по дороге и будет спрашивать, не видел ли кто голубой автобус. А если никто не видел, может, кто-нибудь подвезёт его в Прудки? А в Прудках он пойдёт в школу № 1 и попросит: «Присудите меня делать ещё сколько хотите «петушков», пока Непроходимимы не вернутся!» Нет, в Прудках он найдёт Анюту и скажет ей… Нет, он не пойдёт к Анюте, он ничего ей не скажет. Он пойдёт в Совет, найдёт там своего знакомого председателя Коробова. И попросит: «Отправьте меня к Непроходимимам, пожалуйста!»
Пышта оглядывает комнату на колёсах, где ему так славно жилось, всхлипывает на прощание и спускается с лестницы.
Он шагает по вспаханной земле.
Как застывшие волны, лежат вывернутые пласты — вверх корешками, вниз вершками. Земля ещё влажна и черна, только поверху высветлена ветром. Он и сейчас веет, шевелит рваные корешки, забирается Пыште в рукава. Он и слёзы Пыште просушил мигом. Ветер, ветер, дуй сильней!
Подрезанный куст осота лежит набоку, трусливо прикрыл седую макушку колючими листьями.
«Э-э, ты только притворился тихоней», — думает Пышта.
Пышта топчет злодея ногой — так тебе, так тебе! — и идёт дальше. А потом возвращается: «Что ж я его в землю втоптал? Ему ж только того и надо! — Он вытаскивает злодея. — Куда бы его выбросить? Кругом земля, вспаханная, рыхлая, добрая. Она ж не понимает! Она и хлебное зёрнышко готова выкормить, и такого паразита! А вот не быть по-твоему, осот! Унесу тебя с поля совсем!» — И он суёт кустик под локоть.
Прошагал шагов пять или десять — лежит второй злодей, опять листьями макушку накрыл. А за ним третий, а там ещё и ещё… Из-под листьев зорко поглядывают — ушёл человек или нет? Готовы в землю вцепиться, соки из неё сосать.
«А я не ушёл! Вот он я!» Изломанные, измятые, пропущенные бороной, оставшиеся на пашне кусты и кустики осота Пышта прижимает локтями, засовывает в карманы и под резинку лыжной куртки. Но осот колет живот, терпеть невозможно. Тогда он вытаскивает Майкину косынку, связывает ею колючую вязанку, тащит на спине. Лыжная куртка толстая, не старайся, спину не уколешь!
Вязанка всё растёт, уже Майкина косынка мала.
«А вот не увяжешь, не утащишь» — словно ехидничают полёгшие сорняки. «А вот увяжу, а вот утащу!» — злится Пышта. Он потому злится, что поганая трава воображает, будто может победить его, человека!
Но у него, у человека, и вправду не хватает рук, чтоб одолеть эту проклятую сорную траву. На помощь, Анютина прыгалка! Ты же в кармане! Он увязывает теперь огромную вязанку, целую копну. За хвостик с деревянной ручкой он тащит свою добычу волоком да ещё подбирает встречные кусты и подсовывает под тугую верёвку. «Ну, кто сильней? Ты, поганая трава, или я? Я!»
А пустошь поднимает вслед ему трёпаные репейные головы, таращит из борозды пучеглазые жёваные ромашки: «Куда идёшь, такой небольшенький? Гляди, сколько тракторист гектаров переворотил, конца-краю нет. Может, он всю планету распахал?»
Конечно, не пустошь так думает. Это Пыште лезут в голову разные мысли, потому что тащить тяжело и сапоги тяжёлые — налипла земля. «Неправда, неправда, что всю планету! Вот край поля. Вот твёрдая дорога!»
Пышта обтирает вспотевший лоб. Он долго развязывает прыгалку: узлы затянулись, зубами не схватишь — колется. Развязал. Острая палочка помогла — совал в узел.
Затаптывал осот в глубокую разъезженную колею: «Пусть тебя раздавят колёса всех машин, какие тут проедут, конец тебе, осот, я тебя победил!»
Он ещё посидел на пеньке. Так устал, что ни про что не думал, сидел себе и сидел. Даже про еду не вспоминал, а он любил вспоминать всякие вкусные вещи.
Потом встал и вошёл в лес.
Ох как изменился лес за три ветреных дня! Стал светлей и прозрачней. Деревья теперь росли на пышной лиственной перине, она была такая золотая, что казалось — земля в лесу залита солнцем. А на самом деле над голыми макушками деревьев небо висело серое, хмурое.
Налетал ветер, и голые ветки гудели, как хлысты. Осипы сбрасывали листья горстями, монетами устилали землю; а с дуба листья отрывались по одному, рыжими корабликами неспешно скользили по воздушной реке. И причаливали — то к еловой ветке, то Пыште к плечу. Дуб упрямый, и листья упрямые. Не хотят ложиться, даже на земле горбатят спинки, стоят на восьмереньках, на вырезных своих краях, словно рыжие зверьки на лапах.
А лес вокруг Пышты тих. Ни одна птица не поёт в нём. И даже кукушка не кукует. Наверно, все птицы уже улетели. И только сучья похрустывают под ногами.
И вдруг в тихом лесу Пышта услышал непонятный звук.
Пышта застыл на ходу с поднятой ногой. Осторожно, чтоб не шелохнуть листьев, опустил её.
И опять услышал… Близко. За ельником. Кто-то тихо, очень тихо мычит.
Когда мычит — не так страшно. Самое страшное — когда рычит. Тогда обязательно или дикий зверь, или, в крайнем случае, неизвестная собака. А тут, может, тёлочка заблудилась?
Ступая осторожно, Пышта обошёл ельник, выглянул и увидел: там человек. А того, кто мычал, не видно.
Но человек был странный, на человека непохожий. И делал непонятное. Грязный, в изодранной майке, с травинками в волосах, он стоял, уперев ладони в пень, и покачивался — вперёд-назад…
Пыште стало смешно, он тихонько присвистнул.
Но человек головы не повернул. Всё так же он качался, то сгибая, то распрямляя колени. И Пышта увидел, что он пытается оторвать свои ладони от пня и не может, будто они прилипли к смоле.
— Дяденька! — осторожно позвал Пышта.
Человек дёрнулся. Ему удалось оторваться, его ноги шагнули назад на одни только шаг. Но рывком его бросило обратно. Словно невидимая смола притянула его к заколдованному пню, и опять сгорбатила ему спину, и он беспомощно закачался, мотая опущенной головой.
А Пыште сразу стало не смешно. Неприятно припомнилась муха, бившаяся на липкой бумаге. Стало ему тошно смотреть на человека, похожего на жалкую муху, захотелось убежать подальше.
И только он отвернулся, как услышал мычание.
Мычал человек, не разжимая губ.
Пышта понял: очень плохо сейчас этому человеку. Не мычит он, а стонет. Пышта позвал:
— Дяденька, а дяденька!
Человек повернул к Пыште мутные глаза, пошевелил разбитыми в кровь губами… Тракторист!
В ужасе Пышта отступил. Плечо заныло — вспомнило тяжесть трактористова кулака. Пышта повернулся и побежал. Сердце его колотилось.
Он уже пробежал немало, когда какая-то птаха сказала над его головой:
«Вить-вить-вить!»
Пышта остановился. Показалось — она передразнила его, потому что он как раз думал так: «Ведь я не виноват… Ведь я ему передал важные слова председателя Коробова. Ведь я так старался и сказал их громко и с выражением… А он…»
Пышта неуверенно прошёл ещё несколько шагов.
«Вить-вить-вить!» — просвистела птица.
Он остановился. Потому что он как раз в эту минуту думал: «Ведь он может свалиться, ведь его кто-нибудь может даже съесть ночью в лесу. Ведь он Анютин отец…»
Он постоял немного в нерешительности и повернул обратно.
Возле ельника увидел брошенную знакомую телогрейку, вымазанную соляркой. Подобрал.
Тракторист лежал ничком, грязный, беспомощный, уткнулся лицом в золотую, сияющую листву. Озорницы берёзки накидали на него румяных остреньких листьев, насорили семян и сбросили на спину ветку.
Пышта сел рядом на корточки, сбросил листья и ветку, накрыл тракториста телогрейкой.
— Дядя Непейвода… — позвал он. — Проснитесь, а? Домой надо.
Тракторист спал. Он спад и громко храпел. По щетинистой, грязной щеке полз муравей. Пышта сбросил муравья и сел на пень — ждать. Он ждал долго. Так долго, что день кончился и стало вечереть.
Во рту у Пышты давно не было ни крошки, и теперь в пустой живот к нему забрался холод, и голод, и страх. Сидеть в сумеречном лесу страшно, а уйти, оставить тракториста ещё страшней. И слёзы уже капали из Пыштиных глаз, и уже перестали капать, и опять капали, и перестали, а тракторист всё спал.
Кругом стояла тишайшая тишина. Даже ни один комар не звенел, от холода уже все комары уснули. Слышался только единственный звук на весь лес — храп тракториста.
Стало холодно. В той стороне, где ещё неясно светлели осинки, шевельнулся туман и распластал меж стволов белёсые лапы. Тогда Пышта сполз с пня. Он осторожно подлез под стёганую телогрейку тракториста и угнездился там, прижавшись к его горячей сонной спине. И пригрелся. И уснул.
Неведомо, сколько времени прошло, только вдруг храп прекратился. Пышта разом проснулся от наступившей тишины. Тракторист повернулся с бока на спину. Пышта сжался в комочек, боясь шевельнуться. Тракторист тоже лежал молча. В темноте неясно белело его лицо, открытые глаза. Он смотрел вверх, в небо. Пышта тоже поглядел вверх и увидел, что тёмные тучи разошлись и в небе, между верхушками деревьев, зажглась первая звезда.
— Кашевар… — хрипло позвал Непейвода.
Пышта вздрогнул и наклонился к его лицу.
— Н-не ушёл… — обжигая Пышту горьким дыханием, сказал тракторист и с трудом улыбнулся разбитыми чёрными губами. — Ты, кашевар, валяй натягивай в рукава фуфайку мою — зазябнешь… И пошли, сынок, пошли до дому… — и, неловко цепляясь за землю, за ствол дерева, стал подниматься.
Долгая была дорога и трудная. Взрослый человек молча боролся с землёй, которая всегда была ему другом, а сегодня стала врагом. Она не хотела держать его, уходила из-под ног, ставила его на четвереньки, как зверя, кидала на спину, как ничтожного жука. Она толкала ему навстречу стволы деревьев, чтобы он натыкался на них, опутывала его ноги корнями, чтобы свалить его, царапала ему лицо ветками кустов.
А Пышта помогал ему, раздвигал ветки, оттаскивал его от стволов, и плечо у Пышты болело оттого, что такой большой человек, словно маленький, цеплялся за него.
Всё же они добрались до вагончика и, вскарабкавшись по лестнице, оба, усталые, рухнули на полати не раздеваясь и сразу уснули. Нет, наверно, всё-таки Пышта уснул раньше, потому что утром он никак не мог вспомнить, кто же стянул с него сапоги и лыжный костюм, кто укрыл его одеялом.