Пролетают мимо раздетые рощицы; белые стволы — чёрные ветки. Поворачиваются поля — серая щетинка стерни. Словно сказочное войско высунуло из земли головы — ряд за рядом кочаны капусты.
Въехали в Прудковский район. Теперь до самих Прудков недалеко.
Фёдор включил радио. Диктор сказал: «Битва за хлеб продолжается. Сегодня передний край хлебного фронта переместился на дороги, по которым везут хлеб к элеваторам. Ни зёрнышка не должно пропасть! Пионерские дозоры, комсомольские дозоры, общественные контролёры, будьте начеку! Не проходите мимо!..»
И только кончили передавать про хлеб и заиграла музыка, Непроходимимы увидали: перегоняет их грузовик с зерном. Ветер вздувает брезент, и зерно из-под него летит золотой метелицей и ложится на дорогу.
Фёдор стал изо всех сил сигналить. Но грузовик уходил, и теперь виднелся только его задний борт и толстые удирающие колёса.
— Нажимай! Догоняй! — кричала Майка Фёдору.
Он нажал на педаль, прибавил газу. Всё в автобусе дребезжало и прыгало. Расстояние до грузовика стало уменьшаться. Улетающие зёрна заскреблись с голубые стены. Пышта увидал в чужом шофёрском зеркальце глаза чужого шофёра.
Майка опустила стекло в окне. Автобус поравнялся с кабиной грузовика, и Майка закричала шофёру:
— Брезент сорвало! Зерно летит! Хлеб теряете!..
И Пышта, высунувшись, тоже кричал:
— Летит! Летит!
Но шофёр повернул к Майке широкоскулое лицо ухмыльнулся:
— Ладно, страна наша богатая, не обедняет!.. — А потом подмигнул ей и крикнул: — Ты не плачь, Маруся, я к тебе вернуся! — и прибавил скорости.
И грузовик пошёл, пошёл, легко обгоняя автобус. Только зерно и колючая ость полетели Непроходимимам в глаза.
— Отвратительный тип, вредитель, удрал! — расстроилась Майка.
— Не удерёт! — Женя похлопал рукой по киноаппарату. — Тут он у меня, голубчик! Пусть теперь ответ держит перед своими товарищами!
Молодец Женя! Успел снять всё: и струи зерна, летящие по ветру, и ухмыляющуюся физиономию шофёра, и на заднем борту номер удиравшей машины.
Женя наснимал уже много важного. Всё хорошее он снимает, чтоб показать людям: вот, глядите, как хозяйничают хорошие хозяева! А всё плохое, чтоб видели: вот как обращаются с вашим богатством всякие ротозеи!
Он проявляет плёнки ночью, когда темно и когда все спят. Он бережно складывает их в железные коробки, а концы лент, чтоб не разматывались, заклеивает кусочками липкого пластыря. А кончик одеон плёнки Пышта заклеил сам. Под руководством Жени. Это грустная плёнка. Ехали мимо строительства. Вылезли из автобуса, чтоб снять хорошее, а пришлось снять плохое. Подъехал самосвал, поднял кузов, и кирпич из него лавиной, ломаясь и трескаясь, повалился на землю и придавил тоненький тополёк.
А ведь на заводе рабочие старались, чтоб каждый кирпич был прочным. И тополёк тут посадили заботливые руки. И он уже тянулся вверх, готовился дать прохладу и тень всем людям, и этому шофёру тоже. Пусть, пусть это сохранится на плёнке, пусть все увидят.
«И пусть ещё увидят того дядьку, который зерно вёз! — думает Пышта. — И как же этим двум дядькам не стыдно!» И почему-то ему вспомнилось, вроде бы и не к месту, как в классе Аглая Васильевна подняла высоко тетрадку и сказала:
«Взгляните на неё, ребята! В ней, бедной, осталось только четыре листка, остальные все выдраны! Потому что из них сделали голубей. А сколько в ней клякс! Чья она, как вы думаете?»
И все дружно ответили: «Пыштина!»
Но ведь это было давно, ещё до отъезда!..
Так думает Пышта, а сам сидит один в запертом автобусе. Автобус стоит. Все ушли, а Пышту с собой не взяли. У него порвалась подошва. Потому что на утренней стоянке он играл в футбол консервной банкой.
Но автобус стоит, конечно, не поэтому. В нём самом стало что-то постукивать и покашливать. Пришлось остановиться, не доехав до Прудков. Фёдор пошёл в мастерскую, унёс с собой какую-то автобусную железяку чинить. Все ушли. А Женя захватил Пыштин сапог, подошьёт где-нибудь.
Майка перед уходом сказала строго:
— Пока не трясёт, садись, переписывай упражнение!
Когда Майка вернётся и спросит: «Почему не переписал?» — он ответит: «Пышто я занозил руку». Она скажет: «Покажи!» А он нарочно намазал целый-невредимый палец йодом погуще — поди разбери, была там заноза?
Владик, уходя, тоже дал ему руководящие указания:
— Имей в виду, Пышта, тебе оказано большое доверие. Мы оставляем на тебя всё имущество бригады. Надеюсь, ты всё время будешь думать об этом доверии, ничего не испортишь, не сломаешь.
— Ладно! — пообещал Пышта.
И вот он сидит и думает о большом доверии. Думает, думает… Но нельзя же думать всё время об одном. Он размышляет о всех вещах. Об аккордеоне. Его трогать нельзя. Подумаешь, он и не собирается! Он его уже сто раз трогал раньше. Думает о печатной машинке. Нельзя трогать? Пожалуйста! Не надо! Тем более, что она заперта.
Пышта думает про киноаппараты и про монтажный станочек. На этом станочке Пышта сам крутил ручку. Плёнка перематывалась с одной катушки на другую, а в это время он вместе с Женей просматривал на просвет плёнки сквозь увеличительное стекло, и Женя вырезал ножницами ненужные кадры. Очень интересный станочек.
Ужасная мысль влетает ему в голову: среди плёнок, которые увидят на экране все люди, есть снятые в чайной! В тот раз, когда Пышта требовал мороженого и топал ногами. Ведь когда он с позором уходил куда глаза глядят, за ним пристально следил глаз Жениного киноаппарата.
В голове у Пышты созревает план. Он ныряет под скамью, выдвигает станочек, зажигает под увеличительным стеклом фонарь и открывает железную коробку с плёнками.
Их тут много. Но в какой топает ногами Пышта?
Он вынимает первую, отлепляет кончик, закладывает его в станок и крутит ручку. Всё получается отлично, недаром он, Пышта, теперь помощник киномеханика! Плёнка перематывается с катушки на катушку. Сквозь увеличительное стекло Пышта видит: бегут кадры. Они чёткие, ясные. Птицеферма… Белые куры… С кадра Пыште улыбается молоденькая птичница Паня. Он её хорошо запомнил. Она угощала его подсолнушками, рассказывала Майке, что гулять не ходит, потому что учится в заочном институте. Заочный — значит «заглазный», его отсюда не видно. Он в городе, а она учится тут, по почте. Нет, на этой плёнке Пышты, конечно, нет.
Он запускает другую. Потом третью. Каменщик кладёт стену, строит больницу. А вот и самосвал, тот самый.
Кирпичи валятся грудой из кузова и придавливают тополёк…
А потом опять шоссе, столбы, кузов грузовика. Брезент стоит на ветру, как парус. Летит зерно. Зёрна целенькие, тугие, лежат на бетоне, в пыли, прямо под колёсами автобуса. Это потерянный, загубленный хлеб. Хлеб, который никогда не испекут. Пусть со стыда сгорит тот шофёр!..
А где, где ненавистные кадры, которые Пышта хочет поскорей вырезать? Он уже и ножницы приготовил. Как вдруг случайно взглянул в окно и увидал: идёт Женя, под мышкой Пыштин сапог. Скорей, скорей, не глядя на кадры, Пышта докручивает плёнку до конца, заклеивает кончик, суёт всё под скамью.
Успел!
Женя отпирает дверь и влезает в автобус.
Пышта сидит смирнёхонько, дует на вымазанный йодом палец.
— Уедем только вечером, — сообщает Женя. — Получай свой сапог. Починил.
— Спасибо! — Пышта так вежлив, голос у него такой нежный, что Женя с подозрением осматривается вокруг.
Всюду порядок.
— Ничего не натворил?
— Палец занозил, — смиренно отвечает Пышта. — Уже вынул занозу.
— Надевай сапоги и отправляйся гулять. Детям нужен свежий воздух, — распоряжается Женя. — Обедать будем через час. Понятно?
— Понятно! — Пышта отправляется гулять.
А Жене кажется, что железная коробка слишком торчит из-под скамьи. Он заглядывает в неё: у всех катушек хвостики залеплены прочно. Всё в порядке.
И не знает Женя того, что ещё час назад тут были прилеплены совсем другие хвостики, в которых начала плёнок. А Пышта их перемотал, и тут очутились концы. Но и сам Пышта об этом не догадывается.