Утром в праздник лета целый час моросил дождь, затем прояснилось. Небо, словно умытое дождем, казалось прозрачнее, чем обычно, и его голубовато-зеленая даль вызвала бодрость. Жары не чувствовалось, пыль прибило дождем. Особняк Гао был залит лучами солнца.

Время шло к полудню. В женском флигеле, по обеим сторонам жертвенного столика, на котором стояли зажженные свечи и курились благовония, собрались все члены семейства от мала до велика. Как и полагалось в таких случаях, мужчины стояли с левой стороны стола, женщины — с правой, и все по очереди, начиная с госпожи Чжоу, по одному подходили к подушечке для коленопреклонения, накрытой красным ковриком, чтобы совершить поклон. Когда последний из домочадцев поднялся с подушечки, Кэ-мин приказал слугам унести ее. Затем старшие — госпожа Чжоу, Кэ-мин и другие — обменялись между собой поклонами, после чего Цзюе-синь и остальная молодежь отвесили поклоны каждому из старших в отдельности. После некоторого оживления в зале снова воцарилась тишина. Все разошлись, только две красных свечи в одиночестве роняли восковые слезы на столик, лениво угасала в своей чашечке ароматная палочка да ветви касатика и полыни безжизненно висели на дверных столбах.

Вернувшись в свою комнату, Цзюе-синь присел было к письменному столу, но неожиданно поднялся и, сам не зная зачем, вышел из комнаты и прошел в зал. От этой холодной, мертвой тишины на душе у него заскребли кошки. Не зная, куда деть себя, он прошелся по залу и заметил, что на гардениях, растущих вдоль дорожки во дворе, пышно расцвели цветы. После дождя в лучах солнца листья и белые цветы казались еще прекраснее, ему захотелось подойти к ним поближе, и он сошел с крыльца. Подставляя лицо солнечным лучам, он упивался густым ароматом цветов, уносившим его мысли куда-то вдаль.

Вдруг через боковую калитку вошли две девушки в новых платьях европейского покроя — одна в светлом, другая в темном; в руках у каждой было по букетику цветов граната, только что сорванных и еще с листьями. Увидев Цзюе-синя, девушки — это были Цуй-хуань и Ци-ся — направились к нему. Подойдя, они склонились в приветственном поклоне и в один голос пожелали ему счастья.

Цзюе-синь ответил легким поклоном. Он глядел на улыбающиеся лица девушек, на огненно-красные цветы граната, приколотые у каждой к волосам, и на цветки гардении, прикрепленные к платьям. «Ведь сегодня праздник у всех», — подумал он, и на его лице тоже появилась улыбка:

— Какие чудесные цветы!

— Если вам они нравятся, барин, я вам дам несколько штук — старой госпоже так много не нужно, — весело отвечала Цуй-хуань, бросив на него быстрый взгляд своих блестящих глаз.

— Не стоит. Я сказал просто так. Сегодня праздник, и у всех хорошее настроение. Идите скорей, отведайте пирожков, — устало улыбаясь, отвечал Цзюе-синь.

Цуй-хуань и Ци-ся вежливо поблагодарили и, улыбаясь, ушли, тихо, но оживленно разговаривая о чем то. Цзюе-синь молча смотрел им вслед, пока они не скрылись, и затем медленно отвел взгляд. Он с горечью подумал: «Почему всем людям сегодня так весело, а мне одному грустно?»

Из дома в дом непрерывно сновали люди. Шумно выбежал вприпрыжку Цзюе-ин, за ним — Цзюе-цюнь и Цзюе-ши. Они, по-видимому, затеяли какую-то новую забаву.

— Как это он может — позавчера только получил трепку, а сегодня уже забыл? — удивленно пробормотал Цзюе-синь, думая о Цзюе-ине. Эта мысль больно кольнула его. — Такой уж, видно, характер — не исправишь, — произнес он безнадежным тоном. И снова с болью подумал о том, что ожидает дядю Кэ-мина.

Из дома вышел, держа подмышкой какую-то иностранную книгу, Цзюе-минь, окликнул с крыльца Цзюе-синя и направился к нему.

— Что, старшая тетя Чжан не приехала? — Это было первое, что услышал Цзюе-синь от него. Он взглянул на брата, невесело улыбнулся и равнодушно ответил: — Сейчас, наверное, приедет. — Он понимал, что Цзюе-минь ожидает не тетку, а двоюродную сестру Цинь. Но сам он ждал именно тетку. Он был уверен, что она придет, так как вчера сама обещала. Но не успел он ответить Цзюе-миню, как его вдруг охватило сомнение, и он добавил неуверенно: — Думаю, что тетя не изменит своего намерения.

— Пожалуй, не изменит. Я слышал, как она несколько раз повторила, что приедет. Хотя она и не привыкла к поступкам дяди Кэ-аня и дяди Кэ-дина, но все это продолжается уже больше года, и она стала относиться к их делам равнодушно, — сказал Цзюе-минь.

— Честно говоря, у нас в доме творится что-то невообразимое, — вздохнул Цзюе-синь. — Не знаю, что будет дальше, если сейчас во время траура заводят наложниц, рожают детей, и даже дядя Кэ-мин не может помешать этому.

— А ты все еще надеешься на что-то хорошее? — с раздражением спросил Цзюе-минь, криво усмехаясь; он хотел было сказать, что, мол, «только ты и считаешься с мнением дяди Кэ-мина», но вовремя удержался и поспешно переменил тему разговора. — Пойду в сад, позанимаюсь.

— Ты что, даже в праздник собираешься заниматься? — удивился Цзюе-синь.

— А мне все равно — праздник или нет, — бросил тот, надменно улыбаясь, и подумал: «Посмотрим, кто добьется большего: я или они».

— Ты — молодец. Да и все вы — молодцы, — с невольной завистью в голосе сказал Цзюе-синь.

— Ты о чем? — не понял Цзюе-минь, но, встретившись взглядом с глазами брата, почувствовал, что догадывается о его состоянии, и заботливо произнес: — Смотри, как всем сегодня весело. Зачем же ты терзаешь себя? Ты слишком много думаешь.

— Да меня сегодня ничего особенно не печалит, — уклончиво ответил Цзюе-синь.

— Зачем же ты стоишь здесь один? — допытывался брат.

— Сейчас пойду, — последовал короткий ответ.

Цзюе-минь понял, что следует прекратить расспросы, и предложил:

— Пойдем вместе. Я зайду к тебе на минутку.

Цзюе-синь молча последовал за братом в свою комнату. Он раздвинул дверные занавески и сразу же увидел, что на столе стоит ваза с только что сорванными цветами граната.

— Гранат? Откуда они у тебя? Не у ворот сорвал? — восхищенно воскликнул Цзюе-минь, который очень любил эти огненно-красные цветы.

Но Цзюе-синь не знал, что и думать: ведь совсем недавно он видел эту пустую вазу в одной из комнат дома! Он и представить себе не мог, что теперь она окажется у него на столе, да еще с цветами! Первая его мысль была о Хэ-сао, но он тут же понял, что заблуждается: цветы были те самые, которые он только что видел. Из густой зелени листьев выглядывали красные бутоны, они были такими яркими, что резали глаза. Комната сразу показалась ему светлее, а в душу словно пахнуло свежим ветром; растроганный, он улыбнулся, и в голосе его зазвенели теплые нотки:

— Я и сам не знаю, откуда они. Подожди, спросим у Хэ-сао.

Он, конечно, уже понял, кто поставил ему цветы, и лишь не хотел говорить об этом. Пусть это пустяк, но за этим пустяком он чувствовал доброту и симпатию. Быстрыми шагами подойдя к столу, он осторожно придвинул вазу к себе и задумчиво смотрел на багровые лепестки.

Цзюе-миня удовлетворил ответ брата: ведь он спросил только то, что пришло ему на ум, и не собирался придавать никакого значения этому пустяку. Его интересовали лишь поступки брата. Он не мог признаться себе, что полностью понимает брата. Он знал, что Цзюе-синь не в силах избавиться от своих мрачных мыслей, от воспоминаний о прошлом. Он знал также, что именно угнетает брата; но он не мог понять одного: что, несмотря на все унижения и оскорбления, Цзюе-синь все-таки надеется на что-то, стремится к чему-то. Сердце у молодых горячее, и его так же трудно загасить, как трудно загасить из стакана пылающий костер, если даже лить воду непрерывно; оно, как и костер, будет гореть, будет сопротивляться. Даже в самом слабом сердце бьется жизнь. Так и Цзюе-синь постоянно надеялся хоть на каплю внимания и сочувствия к себе, надеялся на ласку другого молодого сердца.

— Что, ты не можешь оторваться от этих цветов? — забеспокоился Цзюе-минь, видя волнение брата.

— Я думаю, — словно рассуждая сам с собой, произнес Цзюе-синь, — что очень трогательно, когда кто-нибудь приносит цветы на могилу. — Он обернулся к Цзюе-миню, и тот увидел полные слез глаза брата.

— Ты плачешь? — испугался Цзюе-минь и, поспешно подойдя к нему, ласково погладил по плечу: — Что у тебя на душе?

— Я не плачу, я радоваться должен, — попытался он отговориться, качая головой, но слезы неудержимо катились по его щекам.

Цзюе-минь чувствовал, что он действительно не в силах понять брата. Может быть, Цзюе-синь только что пережил сильное потрясение, а теперь не может справиться с собой? И он с горечью посмотрел на брата, не желая больше спорить с ним:

— По-моему, тебе лучше отдохнуть.

Цзюе-синь смахнул слезы, через силу улыбнулся и ответил уже спокойным голосом:

— Ты не волнуйся, меня ничто не тревожит. Я же знаю… — Он не договорил, так как в это время послышался громкий голос Юань-чэна: «Госпожа Чжан прибыла».

Ворота были уже распахнуты, Юань-чэн и четыре носильщика, шагая по двору, несли к дверям два паланкина.

— Тетя приехала! — вырвалось у Цзюе-синя. Он забыл о том, что хотел сказать. Цзюе-минь мысленно тоже был уже на улице. Поэтому братья вместе вышли из комнаты и увидели, что первый паланкин уже у входа, а второй опущен на землю. Когда братья, а также госпожа Чжоу и Шу-хуа, которые вышли из левого флигеля, появились на дворе, Цинь уже вышла из своего паланкина. В другом паланкине раздвинулись занавески, и из него шагнула им навстречу низенькая круглолицая толстушка — старшая, госпожа Чжан, одетая во все темное. На Цинь было все новое — светлая кофточка с оборками и такая же юбка. Войдя в зал, мать и дочь первым делом склонились в поклоне перед изображением святых и лишь затем приветствовали госпожу Чжоу и других обитателей дома.

Завязался общий разговор. Госпожа Чжоу усадила госпожу Чжан у чайного столика, на который Ци-ся поставила две пиалы с чаем, а сама уселась напротив. Юань-чэн пошел доложить о прибытии гостей Кэ-мину и остальным.

Цинь и братья остановились у дверей зала. Цзюе-минь оглядел Цинь с ног до головы и от души похвалил ее наряд:

— А ты сегодня, прямо как девочка.

— Тебе этот наряд к лицу, — вставила и Шу-хуа.

— Это мама хочет, чтобы я так одевалась, — пояснила с улыбкой Цинь. — Я думаю, по праздникам или на Новый год можно ее послушаться. А это платье сделано еще в прошлом году, и я его надевала только два раза.

— И напудрена ты сегодня в меру, — сдерживая улыбку, сказал Цзюе-минь, но его замечание вызвало улыбку у Шу-хуа, и Цинь надулась:

— Не болтай, чего не следует.

В это время из правого флигеля появилась Чэнь итай, и Цинь пришлось пойти к ней с поздравлениями. Затем, один за другим, подошли госпожа Шэнь с Шу-чжэнь, Кэ-мин и другие. В зале, где совсем недавно стояла мертвая тишина, вновь началось оживление: старшие весело беседовали в гостиной, Цзюе-синь, конечно, остался в зале с тетушкой Чжан, а молодежь во главе с Цзюе-минем, постояв некоторое время на крыльце и поболтав о пустяках, прошла во дворик взглянуть на цветы.

Шу-хуа невольно протянула руку к только что распустившемуся цветку гардении и задумчиво произнесла:

— Вот мы все здесь. А как-то там, в Шанхае, Шу-ин?

Сразу ей никто не ответил, а затем первым заговорил Цзюе-минь:

— Как ты думаешь, что она сегодня делает?

Шу-хуа улыбнулась и сорвала цветок.

— Шу-ин, конечно, встречает праздник вместе с Цзюе-хоем.

— Не нужно рвать цветы, Шу-хуа, — тихо упрекнула ее Шу-чжэнь, обернулась и бросила быстрый взгляд в сторону зала.

— Один цветок не имеет значения, — рассеянно произнесла Шу-хуа. — Я нечаянно. Да теперь ведь его обратно не приделаешь.

— Говорить ты умеешь, — ты всегда оказываешься правой, — улыбнулась Цинь.

— И ты против меня? — метнула быстрый взгляд в ее сторону Шу-хуа. — Этот цветок я приколю тебе. — И, улыбаясь, протянула руку к волосам Цинь: — Ты сегодня такая нарядная, что цветок так и просится к тебе.

Цинь со смехом отпрянула в сторону:

— Не надо. Лучше себе приколи.

Шу-хуа задержала ее. — Ну, дай приколю, — умоляла она. — За те дни, что ты у нас не была, у нас в доме произошло столько событий! Хочешь, я все по порядку расскажу тебе? Вот первая приятная новость: Шу-ин… — Неожиданно она умолкла.

— Говори, говори, — торопила ее Цинь, которой не терпелось узнать приятную новость.

— Сейчас, — отвечала Шу-хуа. Но вместо этого приколола Цинь цветок и, довольная, похвалила: — Вот так гораздо красивее.

Цинь шлепнула Шу-хуа по лбу.

— Вечно ты что-нибудь придумаешь, несносная девчонка! — укоризненно произнесла она. Тут она заметила бусинки пота на кончике носа у Шу-хуа и почувствовала, что ей самой стало жарко. — Давай-ка лучше поищем другое место для разговора, — предложила она.

— Пойдем в комнату Цзюе-синя. Там ты немножко распустишь плахту. И не стоило тебе так долго стоять здесь, — посочувствовала Шу-хуа.

Стоявший рядом Цзюе-минь не удержался от улыбки:

— Шу-хуа, ты же хозяйка, а вместо того чтобы пригласить Цинь в дом, ты ее обвиняешь. Нескладно у тебя получается.

— Ну вот, ты опять защищаешь Цинь, — оправдывалась Шу-хуа, многозначительно взглянув на Цзюе-миня. — Ты всегда пристрастен. Разве она не такая же хозяйка здесь? Сейчас не хозяйка — так будет скоро.

Вместо ответа Цзюе-минь слегка дернул Шу-хуа за косу и улыбнулся:

— Чтобы впредь не болтала чего не следует.

Они подошли к комнатам Цзюе-синя. Шу-хуа увидела ветки касатика и полыни, висящие у двери, и сорвала один листок.

— Зачем это? У тебя, что, руки чешутся? — пошутил Цзюе-минь.

— Я буду держать при себе — от дурного глаза, — состроила гримасу Шу-хуа. — У нас в доме слишком много злых духов.

— Злых духов? Ты видела их? — испуганно спросила Шу-чжэнь, меняясь в лице и, очевидно, принимая слова Шу-хуа за чистую монету.

Та залилась смехом и хлопнула Шу-чжэнь по плечу:

— Ну, и наивна же ты, сестренка! Вот поэтому тебя и обижают. — И добавила, наклонясь к самому уху Шу-чжэнь: — Этих злых духов ты можешь сейчас увидеть в зале.

Шу-чжэнь недоверчиво смотрела на сестру, видимо не совсем понимая, о чем идет речь. Цинь и Цзюе-минь уже вошли в комнаты. Шу-хуа и Шу-чжэнь раздвинули дверные занавески и последовали за ними.

Первым делом Цинь в спальне освободилась от плахты. Когда она вернулась в кабинет, Шу-хуа начала рассказывать о Шу-ин. Она говорила обо всем, что слышала от госпожи Чжоу, от Цзюе-синя, от Цуй-хуань: что Кэ-мин уже начал раскаиваться в своем поступке; что он разрешил третьей тете переписываться с Шу-ин и помогать ей деньгами.

— Это значит, что Шу-ин одержала победу, а дядя все-таки уступил! — подхватил Цзюе-минь, взглянув на Шу-чжэнь.

— Как-никак, а родная дочь. Дядя тоже ведь человек, — растроганно произнесла Цинь.

Цзюе-минь скептически покачал головой:

— Это случайность. Бывает, что за человеком стоят другие. — В голосе его звучала уверенность.

— Дядя как раз такой, — сказала Шу-хуа таким тоном, словно сделала неожиданное открытие.

— Дядя до сих пор считает, что прав: он ведь нашел для Хой хорошего жениха, просто ей самой не повезло, — подхватил Цзюе-минь.

— Слишком глубоко, наверное, проник яд в души таких людей, — сказала Цинь. — Во всяком случае, мало кто из них сумеет понять это.

— А ты уверена, что дядя Кэ-дин и тетя Шэнь поймут? — с сомнением вставила Шу-хуа.

Своим вопросом она поставила в затруднительное положение Цинь, которая сразу же перевела взгляд на Шу-чжэнь. Губы Шу-чжэнь слегка дрогнули, но она ничего не сказала, лишь покраснела и опустила голову. Цинь поняла, что не может ответить на вопрос Шу-хуа, и сердце ее наполнилось сочувствием к Шу-чжэнь: ей казалось, что громадная тень какой-то хищной птицы распростерла крылья над головой Шу-чжэнь. Она была готова заключить Шу-чжэнь в объятия и успокоить. Но она не сделала этого. Она только внимательно посмотрела в лицо Шу-хуа и тихо упрекнула ее:

— Шу-хуа, тебе не следовало бы упоминать о дяде Кэ-дине и тете Шэнь в присутствии Шу-чжэнь.

Посмотрев на Шу-чжэнь, Шу-хуа поняла свою бестактность и, не ответив, отвернулась к окну.

В этот момент Цуй-хуань пришла звать их к обеду.

Еще утром были накрыты три праздничных стола. Первый, за которым уселись старшие — госпожа Чжан, госпожа Чжоу, Кэ-мин и другие — всего девять человек, — стоял в женском флигеле; за вторым, накрытом в правом флигеле (раньше здесь были комнаты покойного хозяина дома), сидели только пять человек: Цзюе-синь, Цзюе-минь, Шу-хуа, Шу-чжэнь и Цинь. Позже к ним присоединились двое ребятишек: шестилетний Цзюе-жэнь и пятилетний Цзюе-сянь. Еще один стол поставили в кабинете; за ним, под присмотром своего учителя, ели Цзюе-ин, Цзюе-цюнь и Цзюе-ши.

Старых дам и мужчин обслуживали старшие слуги. В правом флигеле хлопотали четыре служанки — Цуй-хуань, Ци-ся, Цянь-эр и Чунь-лань. Цуй-хуань и Цянь-эр должны были следить также и за тем, чтобы Цзюе-жэнь и Цзюе-сянь не запачкали новой одежды и не побили посуду.

Лучше всех чувствовали себя эти два малыша. Родителей рядом нет, никто их не сдерживает, а праздник начала лета для ребячьей души — целое событие! Одетые во все новое, они занялись чжунцзы и солеными яйцам?! и даже позволили нарисовать у себя на лбу иероглифы «ван» которые взрослые вывели им подкрашенным вином. Взобравшись коленями на стул, они с увлечением работали палочками, иногда шумно требуя, чтобы служанки подали им того или другого. Почти так же, как и ребятишки, была оживлена и Шу-хуа — эта девушка-ребенок, не знавшая ни забот, ни беспокойства и приходившая в хорошее настроение даже от хорошей погоды или оттого, что находится вместе с людьми, которые ей по душе. За столом она ела и болтала больше всех, без передышки. А Шу-чжэнь всегда была робкой. И сейчас она не думала ни о прошлом, ни о будущем. Чувствуя себя спокойно и уютно только рядом с Цинь, она не сводила с нее глаз, лишь изредка бросая взор на Шу-хуа, которая, если не считать Цинь, была ее единственной подругой. Глядя на них, она сама оживлялась. Она видела, что Шу-хуа очень весела, непрерывно смеется; видела нежную, мягкую улыбку на лице Цинь, не раз ободрявшую ее своим взглядом.

«Веселее!» — словно говорил этот взгляд, и ей действительно становилось веселее. Но она ни разу не засмеялась — только лицо ее как-будто слегка просветлело да слегка шевельнулись губы. Но в следующий момент никто уже не мог заметить и следа улыбки — опять, то же напряженное выражение появилось на ее лице. Казалось, что мысль у нее работает очень медленно и она с трудом понимает все происходящее. Иногда в голову Цинь приходила пугающая ее мысль: даже в этой комнате, которую ярко освещало солнце, та тень все еще парила над головой Шу-чжэнь. А вымученная улыбка сестры не раз омрачала веселое настроение Цинь.

Но, несмотря на это, Цинь было очень весело. Ведь ее жизнь не омрачала эта тень; да и жизнь Цзюе-миня тоже. Сегодня она услышала приятные новости о Шу-ин. Что бы там ни толковали люди, а Шу-ин все-таки одержала победу. А это — и ее победа, так как она вместе с Цзюе-минем помогла Шу-ин устроить побег. Новость, которую она услышала, убедила ее, что она не ошиблась, что она идет правильным путем. Но это — только начало. Впереди — широкий простор; ясная погода бодрила тело и душу, и на сердце у Цинь было так же безоблачно, как на небе.

Цзюе-минь был настроен серьезнее. В своем будущем он был уверен еще больше, но обдумывал его более тщательно. Иногда он кипел от гнева, но редко впадал в отчаяние. К тому же почти всегда знал, как дать выход своему гневу. За эти несколько лет он очень изменился, но всегда шел своим путем — прямо, без поворотов и срывов. Сегодня за столом он не думал ни о прошлом, ни о будущем, считая, что будущее уже наполовину у него в руках. Ему казалось, что он лучше всех разбирается в окружающем, поэтому он был совершенно спокоен. Волновала его только любовь — свободное, не знающее препятствий чувство, которое принесло ему вдохновение, бодрость, счастье. Легкая улыбка на прекрасном девичьем лице и устремленный на него взгляд словно нежные руки ласкали его душу. Он ощущал подлинную радость.

Только Цзюе-синь нет-нет да и вспоминал о прошлом; его одного одолевала тоска, и прошлое казалось ему лучше действительности. Он то смеялся вместе с Шу-хуа, но как только смолкал общий смех, уже снова начинал терзаться, не понимая, чему он смеялся; то вдруг в самый разгар беседы в веселых словах ему чудились тени прошлого, воскрешая в его памяти воспоминания о событиях, о людях. И эти воспоминания уводили его в другой мир. Над ним не нависла мрачная тень. Душу его опутала старая золотая (возможно, даже и шелковая) тонкая нить. Даже смех и лучи солнца не могли растопить льда старых воспоминаний. Он пил больше брата и сестер, но недостаточно для того, чтобы забыться. Наоборот, вино лишь вызывало в памяти прошлое, растравляя ему душу. Поэтому он боялся слишком часто браться за свой бокал — он из последних сил стремился к радости.

Таким образом, чувства всех сидевших за столом были различны, несмотря на то, что все это была молодежь. Они не понимали друг друга, за исключением Цинь и Цзюе-миня, у которых было так много возможностей раскрыть свое сердце друг перед другом; только они были близки между собой, любили и уважали друг друга. Сейчас, за столом, ничто не мешало им беседовать откровенно, не тая ни подозрений, ни сомнений. Правда, временами общую атмосферу непринужденности нарушала натянутость Шу-чжэнь или задумчивость Цзюе-синя, но это были лишь легкие облачка на голубом небе, которые тут же уносились теплым ветерком. От беззаботного смеха Шу-хуа, звонкого голоса Цинь, смелых высказываний Цзюе-миня нахмуренные брови Цзюе-синя невольно распрямлялись, а на густо напудренном, без единой кровинки лице Шу-чжэнь появлялась улыбка.

Хотя сегодня их было меньше, чем два-три года назад — и не стало как раз тех, о которых стоило вспомнить, — но даже Цзюе-синь не мог удержаться от мысли о том, что им все-таки весело всем вместе и что сегодня настоящий праздник.

Другое настроение царило в женском флигеле. Там за столом тоже звучал веселый смех, текла непринужденная беседа, но никто не вспоминал о прошлом, не мечтал о будущем; можно было подумать, что тут нет ни натянутых улыбок, ни нахмуренных бровей; что все пьют, играют в хуа-цюань, шутят, смеются и страшно довольны, что собрались своей веселой компанией, что не часто случается. Но все это было показное, даже смех. Словно каждый из них глубоко в душе запрятал свои чувства, разрешая другим видеть лишь его лицо. Ничего не исчезло — ни тайная зависть, ни столкновение интересов, ни разница характеров, ни различие вкусов, ни расхождение во взглядах — просто вино загнало все эти чувства в тайники души. У всех сидящих за столом были пьяные лица. Даже госпожа Шэнь и госпожа Ван мирно беседовали (хотя в душе смертельно ненавидели друг друга), и на их высохших, раскрасневшихся лицах то и дело появлялась улыбка. Они старательно выкидывали цифры на пальцах и так надрывали голос, что физиономия госпожи Шэнь еще больше вытянулась, а у госпожи Ван резче обозначились скулы.

Одна только старшая госпожа Чжан оставалась невозмутимой. Хотя улыбка не сходила с ее полного лица, но сердцем она ни на йоту не смягчилась. Вот уже скоро год, как она не появлялась в этом доме, постоянно, однако, получая сведения от дочери обо всем, что здесь происходит. Она, казалось, смотрела на всех трезвым взглядом постороннего человека и поэтому чувствовала, что лучше других разбирается в происходящем. Она обратила внимание на все перемены здесь, на новые тенденции и даже в поступках и речах кое-кого из присутствующих разглядела признаки кризиса, которого она так опасалась. Ее томили недовольство и беспокойство. Но она сумела глубоко запрятать эти чувства, и на лице ее была только радость, которую она действительно испытывала от близости с теми, кого она любила в доме. Она знала, что ее появление в свою очередь доставило радость некоторым из них, а именно госпоже Чжоу и Кэ-мину.

Улыбка госпожи Чжан и ее ласковый голос словно воскресили перед Кэ-мином прошлый облик этого дома и вместе с тем вселили в него слабую надежду: вот снова дружная семья, веселая встреча; все идет так же, как и прежде, по старому распорядку; ни ссор, ни трений, ни столкновений. За столом — дружелюбные улыбки и ласковые обращения. Вся семья — здесь, в правом флигеле, в кабинете; ни намека на распад, как будто все по-прежнему связаны воедино какими-то невидимыми нитями. Все случившееся за эти два-три года — дурной сон, и только то, что он видит нынче, — настоящее. Так думал Кэ-мин, забыв обо всем, что было день-два назад. Он пил вино, работал палочками и шутил, бросая по временам довольные взгляды вокруг, ощущая себя счастливым главой семьи.

Но в действительности все это было далеко не так. И очень скоро он убедился в том, что вся эта встреча, все это веселье — лишь грезы. А то, что он считал сном, — неумолимая действительность, которую уже нельзя изменить.

Короткий праздничный день окончился. Госпожа Чжан, вдоволь наговорившись и сыграв двенадцать партий в мацзян, позволила, наконец, усадить себя в паланкин. Ее дочь, Цинь, возвращалась вместе с ней, в том же паланкине. И мать и дочь оставили о себе приятное воспоминание в этом доме, постепенно погружавшемся в тишину.