Когда Цзюе-синь вернулся домой, то нашел в своей комнате Юнь, которая дожидалась его; тут же беседовали Цинь, Шу-хуа и Цзюе-минь. При виде устало вошедшего Цзюе-синя Юнь вздрогнула и беспокойно спросила:

— Ну что, Цзюе синь? Надеюсь, ничего страшного?

Цзюе-синь сокрушенно покачал головой и уселся на вертящийся стул. Шу-хуа быстро подбежала к печурке, на которой грелся чайник, налила чашку чаю и поставила ее перед братом. Глотая чай, Цзюе-синь по очереди переводил взгляд с одного лица на другое, затем поставил чашку, вздохнул и только после этого заговорил, обращаясь главным образом к Юнь, но вместе с тем и к остальным трем. Без всяких комментариев он рассказал им о том, что видел в доме Чжоу. И только закончив рассказ, устало и чуть-чуть возмущенно прибавил:

— По-моему, Мэю не поправиться. Вопрос только одного-двух месяцев.

— Остается надеяться на лекарства Ван Юнь-бо, — промолвила сквозь слезы Юнь, желавшая удержать ускользающую надежду.

Но никто не верил в это. После некоторого колебания Цзюе-синь покачал головой.

— От лекарств Ван Юнь-бо особой пользы не будет. Он прописывает обычные лекарства против кровохарканья. Когда я его провожал, он потихоньку от других сказал мне, что надежда на выздоровление очень маленькая, но что ему ничего не оставалось, как прописать какое-нибудь лекарство. Еще сказал, что если бы пораньше вызвали его, то, может быть, и удалось бы что-нибудь сделать.

— Во всем виноват дядя. Это он довел сына до такого положения, — возмущалась Шу-хуа.

— Виноват не только один человек. Весь старый строй имеет к этому отношение. В противном случае разве мог бы дядя сам распоряжаться жизнью Мэя? — неожиданно произнес Цзюе-минь.

Цзюе-синь с тревогой взглянул на Шу-хуа, затем на Цзюе-миня; Цинь незаметно для других кивнула Цзюе-миню, соглашаясь с ним, Шу-хуа и Юнь не совсем понимали смысл сказанного Цзюе-минем, но Юнь некогда было размышлять над этим: ее захлестнула волна печали.

— Если Мэя не вылечат, то семье Чжоу — конец. Посмотрим, что еще выкинет тогда дядя. Прожил на свете столько лет, а такой дурной! — разозлилась Шу-хуа, чувствуя необходимость облегчить душу руганью по адресу Чжоу Бо-тао.

— Шу-хуа! — с горечью вырвалось у Цзюе-синя. Он с упреком взглянул на сестру и глазами показал на Юнь, которая неподвижно сидела на своем стуле, опустив голову и вытирая платком глаза. Он отвел от нее взгляд и снова обратился к Шу-хуа: — Это еще не конец. Тетя еще может принести ему наследника.

— Ну, и что? Допустим даже, что у тети действительно родится мальчик. А дядя будет с ним обращаться так же, как с Мэем! Теперь у дяди есть предлог взять наложницу. Боюсь, что он никому житья не даст! — спорила Шу-хуа, будучи не в силах сдержать душившее ее негодование.

Это было уже чересчур. Цзюе-синь тоже не удержался и вспылил:

— Тебя послушать — так ты, пожалуй, успокоишься только тогда, когда ниспровергнешь дядю! — Он снова перевел взгляд на Юнь, опасаясь, что слова Шу-хуа могут причинить ей боль.

Шу-хуа фыркнула. Цинь улыбнулась: «Шу-хуа!» — сделала она предостерегающее движение губами. Шу-хуа понимающе кивнула, подошла к письменному столу, оперлась на него и мягко позвала:

— Цзюе-синь! — Тот удивленно повернулся к ней. — Я хочу поговорить с тобой. Думаю в конце года поступать в колледж, — продолжала она.

— Собираешься учиться? — уставился на нее Цзюе-синь.

— Угу, уже решила. В тот, где училась Цинь, в Женское училище. Цинь готова помочь мне, поэтому экзаменов я не боюсь, — возбужденно ответила Шу-хуа, считавшая, что брат не будет препятствовать ее решению.

Цзюе-синь задумался, уставившись в пол, но в душе у него была такая сумятица, что в голову ничего не приходило.

— По-моему, дядя Кэ-мин и другие не согласятся, — задумчиво произнес он, стараясь избежать собственного суждения.

По лицу Шу-хуа словно скользнуло облако. Секунда недоумения и на губах ее снова играла улыбка. Она уже смеялась.

— Пусть говорят, что им нравится, — презрительно проговорила она, — я не боюсь! Это мое личное дело, и мне все равно — согласятся они или нет.

— Но ведь дядя Кэ-мин — глава семьи, а ты его племянница, — колебался Цзюе-синь, все еще не зная, на что решиться.

Шу-хуа снова начала сердиться.

— Допустим, — заспорила она, — что он — глава семьи. Может быть, ты скажешь, что он интересуется хоть чем-нибудь необычным, что происходит в доме? До разных пакостей ему дела нет, а если что дельное — так он тут как тут. Только ты его и боишься! А я не боюсь. Обязательно поступлю в колледж. Ты будешь против — так мне Цзюе-минь поможет! — Выпалив все это одним духом, она вернулась на прежнее место.

Цзюе-синь так изменился в лице, как будто его ударили. Бледный, с поникшей головой, он не издавал ни звука. К нему медленно подошел Цзюе-минь, собираясь что-то сказать, но Цзюе-синь вдруг поднял голову и жалобно обратился к Шу-хуа:

— Ну, зачем так сердиться, сестра? Я же не сказал, что не разрешу тебе учиться. Любое дело нужно обдумать и обсудить не спеша. Ведь ты знаешь, что я всегда стараюсь помочь вам. Я только и думаю о вашем благе…

За дверью раздался девичий голос: «Госпожа пришла!» — Ци-ся распахнула занавеску, показалась грузная фигура госпожи Чжоу. Слегка покачиваясь, она вошла в комнату. Цзюе-синь тут же умолк; все встали.

— О чем спорите? — улыбнулась госпожа Чжоу. — Ты только что вернулся, Цзюе-синь? — обратилась она к сыну. — Ну, как Мэй? — Брови ее сошлись к переносице, и от этого движения слабая улыбка пропала.

Цзюе-синь пододвинул матери стул и, когда та села, подробно описал состояние Мэя; не утаил он от нее и того, что тихо сообщил ему Ван Юнь-бо, когда шел к носилкам.

Госпожа Чжоу слушала молча, только лицо ее все больше хмурилось и можно было видеть, как печаль и возмущение искажают его черты. Только когда Цзюе-синь кончил, она тяжело вздохнула и посетовала:

— Да, судьба… Не ожидала, что брат окажется таким упрямцем. Ведь говорила же я ему, что Мэй болен и нужно показать его врачам. Брат никогда никого не слушал. Будь он чуточку умнее — разве дошло бы до этого? Жаль Мэя.

— Права была тетя Чжан, когда говорила, что дядя бессердечен. Мне и жену Мэя жаль. Как-то она будет жить? — с состраданием произнесла Юнь; глаза ее покраснели.

Гнев Шу-хуа, которой удалось добиться согласия Цзюе-синя, теперь уже прошел и, улыбнувшись, она снисходительно похвалила Юнь:

— Хороший ты человек, Юнь. Она часто обижала тебя, а ты ее жалеешь. — Я не такая.

— Ты не слышала, что говорил сейчас Цзюе-синь! — покачала головой Юнь. — Жена Мэя по-своему права: опт тоже обижена судьбой. Мое положение много лучше. А к чему помнить о мелких придирках? — И она улыбнулась госпоже Чжоу: — Скажите, тетя, права я?

— Конечно, правда на твоей стороне, — кивнула та, затем обратилась к Шу-хуа: — А тебе, дочка, не мешало бы поучиться у Юнь. Человек должен быть добрее. Это принесет ему счастье в последующей жизни.

— Так! Мама заговорила о счастье в последующей жизни! — прыснула Шу-хуа. — Я пожила пока мало, а надоела уже многим. Я всем только беспокойство причиняю, даже ты, мама, от меня устала. Так неужели я решусь жить еще одну жизнь?

Слова дочери прогнали грусть с лица госпожи Чжоу.

— Ну, говорить ты мастерица, — улыбнулась она. — Немного беспокойства — это пустяки. Так или иначе, в их распоряжении (она подразумевала госпожу Ван, Чэнь итай и других) — только несколько уловок. Но мне они теперь не страшны. Я даже думаю, что молодежь должна быть веселее. Ведь если в молодости характер плохой, то с годами еще больше испортится и будет, как у твоей тетки Ван.

Шу-хуа незаметно обменялась взглядами с Цинь и Цзюе-минем; все трое понимающе улыбнулись.

— Ну, мама — передовой человек, — громко одобрил Цзюе-минь. — Я полностью присоединяюсь к ней. Я думаю, Шу-хуа, мы сумеем доставить маме побольше беспокойства, не так ли? А найти конфликты в нашем доме не так уж трудно. Мама говорит, что ей теперь не страшно. Так что мы теперь можем за нее не беспокоиться. — Он подмигнул сестре.

— Правда, не страшно, мама? Тогда у меня есть к тебе просьба, — поспешила взять быка за рога Шу-хуа.

— Какая просьба? Что еще у тебя на уме? Можно подумать, что вы все здесь заранее сговорились, — доброжелательно откликнулась госпожа Чжоу, полагая, что дочь все еще шутит.

— Мама, я в конце года хочу поступить в колледж, в котором училась Цинь. Цинь берется уладить это, а Цзюе-синь и Цзюе-минь согласились помогать мне. — Ведь ты согласишься, мама, да? — упрашивала Шу-хуа улыбаясь.

Госпожа Чжоу нахмурилась и некоторое время молчала: выражение ее лица не менялось, и радость Шу-хуа как будто немного поблекла, однако она, не теряя надежды, ожидала ответа матери. Цинь воспользовалась минутой молчания, чтобы повлиять на тетку:

— По-моему, тетя, стоит отпустить Шу-хуа поучиться. Во всяком случае, она только бездельничает дома и зря скучает. Ныне времена другие: учеба помогает расширить кругозор. А преподаватели у нас в колледже — хорошие.

— Мама, — подхватил Цзюе-минь, — Цинь правильно говорит. Сейчас уже немало девушек учатся в училищах и школах. А Шу-хуа — настойчивая, жаль будет, если ей не придется учиться — зря пропадет.

Госпожа Чжоу тихо вздохнула. Лицо ее прояснилось.

— Я ведь понимаю, чего вы хотите, — миролюбиво произнесла она. — Я никогда не пыталась вмешиваться в ваши дела. Что я могу сказать? Я знаю, что от учебы вреда не будет. Вот, например, ты, Цинь. Ты разбираешься во всем лучше других, так как ты училась. По правде говоря, ты мне всегда была по душе: ученье тебя не испортило. — Она дружески улыбнулась девушке. — Но девушки из нашей семьи — из семьи Гао — никогда в школах не учились. Даже когда вы занимались дома с учителем, кое-кто был недоволен и прохаживался по этому поводу. Я сама, — обратилась она к Шу-хуа искренним тоном, — и рада бы согласиться отпустить тебя учиться, но все же немного боюсь — не знаю, что они скажут. Кэ-мин, правда, упрям, но все же справедлив. А вот Кэ-ань и тетя Ван — особенно она — так они за компанию с Чэнь итай последнее время только и делают, что мне поперек дороги становятся. Мне один их гнусный вид омерзителен: набелены белее снега, смеются лишь губами, а не сердцем. Настоящие «коварные министры». И все время держат в уме уйму пакостей. — Госпожа Чжоу разволновалась и так и сыпала словами. Но выговаривала она все совершенно отчетливо — и ни одно слово не ускользнуло от внимания слушающих. При последних словах она невольно скрипнула зубами, обуреваемая гневом. Затем резко повернулась к Ци-ся: — Налей-ка мне чаю.

Все молча смотрели на нее. Когда она отпила половину из поданной ей чашки и раздражение ее несколько улеглось, Цзюе-минь попытался разъяснить матери их отношение ко всему происходящему:

— Мы знаем, мама, что у тебя свои огорчения и заботы. Но мне кажется, что они не смогут ничего поделать. Разве имеют они право вмешиваться в наши дела — ведь они сами не научили нас ничему хорошему? И нам не нужно приспосабливаться к ним, бояться их интриг и тем самым напрасно разбивать собственное будущее…

— Подожди-ка! Что это там такое происходит? — вдруг остановила его мать.

— Опять дядя Кэ-дин с тетей Шэнь ссорятся. Ведь для них раз в несколько дней не сцепиться — все равно, что пьянице не опохмелиться, — съязвила Шу-хуа.

— Что пользы от таких скандалов? Ночь, а они всех на ноги поднимают! Только людей беспокоят, — нахмурилась госпожа Чжоу.

— То, что они ссорятся, — на это наплевать. Только вот Шу-чжэнь страдает. Если тетя Шэнь дядю не перекричит, обязательно на Шу-чжэнь злость сорвет. Они, видно, только тогда успокоятся, когда ее в гроб вгонят! — гневно говорила Шу-хуа, забыв уже о своих делах.

— Я вижу, вы тут сговорились мне насолить! — донесся до них пронзительный голос госпожи Шэнь, — мало того, что меня оскорбляют! Ты еще им помогаешь? А еще говорят, что в доме Гао все ведут себя прилично! Где же это видано, чтобы свояк ночью бегал к снохе?

— Что хочу делать, то и буду. Ты, что, мне — надсмотрщик, чтобы в мои дела вмешиваться? — Кэ-дин громко выругался и стукнул кулаком по столу.

— Закрой-ка поплотнее окно, Ци-ся, — поморщилась госпожа Чжоу. — Эти крики только настроение людям портят.

Из трех окон с узорчатыми переплетами, выходивших к противоположному флигелю, среднее было наполовину приоткрыто.

— Дай я закрою, — вызвался Цзюе-минь, видя, что низенькой Ци-ся не достать до верхнего крючка; подошел, снял крючок, опустил раму и запер. Как раз в этот момент из противоположного флигеля донеслись громкие ругательства, звон разбитой посуды, стук падающих скамеек — схватка между супругами, по-видимому, дошла до наивысшей точки.

— Пойду позову дядю Кэ-мина, — сквозь зубы, словно самому себе, процедил Цзюе-синь и поднялся со своего места, собираясь выйти.

— Не ходи, Цзюе-синь, — тихо остановила его госпожа Чжоу. — Цзюе-синь удивленно взглянул на мать, не понимая, почему она не пускает его к Кэ-мину. Та поняла взгляд сына и постаралась объяснить: — Видишь ли, Кэ-мину с ними не справиться. Будь он в силах сделать это, скандалы давно бы прекратились. Ну, позовешь ты его — и только еще больше расстроишь. По-моему, если им нравится скандалить, пусть себе скандалят, пока один другого не «убедит» до членовредительства, потом меньше скандалов будет. — Госпожа Чжоу высказалась, и на душе у нее стало легче. Она видела, что глаза всей молодежи устремлены на нее, и от этих взглядов почувствовала и себя как будто моложе. С радостным удивлением глядя на их лица, такие молодые, честные, добрые, не омраченные ни заботами, ни печатью времени, она чувствовала прилив бодрости, и ее собственные невзгоды, казалось, в мгновение ока окончательно покинули ее. Она начинала сознавать, что эта эпоха принадлежит им, молодым, что только у них она сама найдет понимание и сочувствие.

— Я согласна отпустить тебя учиться, дочка, — решилась она. — Нам нет никакого дела до них. Пусть себе злословят — твое дело прилежно учиться. Настойчивости у тебя хватит. В будущем ты сможешь постоять за себя. А вы все — постоите за меня.

У всех точно камень спал с души — таким решительным и бодрым тоном были сказаны эти слова, хотя они и были для них неожиданны. Все лица засветились радостью; даже Юнь довольно улыбнулась, а Шу-хуа чуть не прыгала от радости.

— Какая ты хорошая у меня, мамочка! — радостно закричала она. — Я тебе так признательна.

Она была возбуждена, да и все были возбуждены. (Даже Цзюе-синь, растроганный, улыбнулся, не сводя глаз с фотографии, которую он уже видел столько раз, и мысленно разговаривая с «ней»), И никто не обратил внимания на шум чьих-то очень знакомых поспешных шагов, раздавшийся снаружи, ни на девичий голос, звавший Шу-чжэнь у дверей зала.

Кричала Чунь-лань, бежавшая за Шу-чжэнь. Она видела, как Шу-чжэнь побежала по дорожке, направляясь к саду, и бросилась за ней. Теперь и находившиеся в комнате насторожились, заслышав топот ног.

— Скорее всего кто-нибудь побежал за дядей Кэ-мином, — беспечно произнесла Шу-хуа, но, услышав, как Чунь-лань зовет: «Барышня Шу-чжэнь! Барышня Шу-чжэнь!» — пробормотала беспокойно: — Почему Чунь-лань так кричит? Наверно, Шу-чжэнь убежала.

Голос Чунь-лань доносился уже из глубины сада.

— Шу-чжэнь в сад убежала! Пойдемте вернем ее, — встревожилась Цинь и направилась к выходу. Шу-хуа и Цзюе-минь молча пошли за ней.

Они прошли по дорожке и только подошли к калитке сада, как к Цинь метнулась чья-то тень. Это была Чунь-лань. Цинь быстро схватила девочку.

— Что случилось, Чунь-лань? — участливо спросила она ее. — Почему ты так напугана?

Чунь-лань подняла голову, блуждающим взглядом посмотрела на них, и вдруг из груди ее вырвался плач:

— Барышня Цинь, барин, барышня Шу-хуа… Наша барышня… бросилась… в колодец…

— Шу-хуа, скорее беги, скажи Цзюе-синю! — резко бросил Цзюе-минь. Та молча повернулась и поспешила к дому.

— Не плачь, Чунь-лань. Скажи, откуда ты знаешь, что барышня бросилась в колодец? — допрашивал Цзюе-минь, сдерживая бешеный стук сердца. В нем еще тлела надежда, что Чунь-лань ошиблась.

— Я видела, как барышня рассердилась и убежала… Я — за ней… кричу ей, а она не отвечает… Убежала в сад… я ее догонять… Вижу, у колодца какая-то тень.

Потом слышу — в колодец что-то упало, — сбивчиво, сквозь слезы рассказывала Чунь-лань. Появились Шу-хуа, госпожа Чжоу, Цзюе-синь и Юнь. Как раз в этот момент завыл гудок на электростанции. Он гудел, как обычно, но какой страшной, безысходной тоской отдавался он в их сердцах в этот вечер, в эту минуту.

— Что же делать, Цзюе-синь? — умоляла дрожащая и растерянная Шу-хуа.

— Надо придумать, как спасти Шу-чжэнь, — волновалась Цинь; на глазах ее были слезы.

Не обращая на них внимания, Цзюе-минь приглушенным голосом отдавал приказания:

— Чунь-лань! Беги и сообщи дяде Кэ-дину и тете Шэнь! Ци-ся, принеси фонарь! А ты, Цзюе-синь, позови, пожалуйста, Юань-чэна и еще кого-нибудь. Я побегу на кухню, позову повара.

— Хорошо, только идите быстрее. У меня сердце ужас как бьется, — задыхаясь, торопила их госпожа Чжоу. — Кто бы подумал, что у нас в доме случится такое! — Мысли ее путались: она не могла ничего придумать и только топталась на месте, повторяя: — О небо! Сделай так, чтобы моя племянница осталась в живых!

Цзюе-минь, Цзюе-синь, Ци-ся и Чунь-лань разбежались. Цинь и Юнь вместе с госпожой Чжоу остались у калитки. Из комнаты Цзюе-синя, пробиваясь сквозь шелковые занавески, мягко падал свет, ложась причудливыми узорами на плиты двора. Неожиданно Шу-хуа почти бегом направилась в сад, к колодцу.

— Шу-хуа! Ты куда? — раздался сзади испуганный голос Цинь.

— Что толку торчать здесь? Может быть, Шу-чжэнь уже испускает последнее дыхание, — нервно и раздраженно бросила Шу-хуа.

Она приблизилась к колодцу. Перед ней зияла темная дыра. Все было, как обычно: сдвинутая к одной стороне деревянная крышка, лежащий около сруба шест с крюком. Тоскливо трещали сверчки, прятавшиеся в расщелинах между каменными плитами. От калитки доносились тихие голоса госпожи Чжоу, Юнь и Цинь. Тишина была невыносима. Шу-хуа нагнулась и заглянула в колодец — ничего, кроме слабого блеска воды!

— Шу-чжэнь! — жалобно позвала Шу-хуа, и ей показалось, что донесся какой-то слабый отклик. Это несколько ободрило ее, и она стала звать сестру изо всех сил: — Шу-чжэнь! Держись, сестренка! Сейчас мы тебя спасем!

Прибежала Ци-ся с фонарем в руке, подошли госпожа Чжоу, Цинь и Юнь. — Не надо кричать, Шу-хуа, — сквозь слезы произнесла Цинь, — она не услышит. Отойди немного.

— Услышит! Я звала ее — она откликается, — протестовала Шу-хуа! Ци-ся поднесла фонарь к отверстию, и Шу-хуа сунула туда, рядом с фонарем, голову, но по-прежнему было трудно различить что-нибудь. Только было видно, как блестят при свете фонаря слезы на щеках Шу-хуа.

Неожиданно мрак сгустился: это погасли огни. Со двора бежали с фонарями Цзюе-минь, истопник и поваренок; за ними следовало несколько служанок. У колодца сразу стало шумно.

Поваренок привязал фонарь к срубу, и вдруг посветлело. Затаив дыхание, все смотрели за действиями истопника, который опустил шест в колодец и начал шарить им, стараясь что-нибудь поддеть. Несколько попыток оказались безуспешными. Посовещавшись с поваренком, он решил действовать по-иному. Забрав у Ци-ся фонарь, поваренок пристроил его на сук старой сосны, нависавшей над колодцем. Истопник вспомнил, что нужна веревка, и принес ее из кухни.

У колодца стоял невообразимый шум: каждый по-своему обсуждал случившееся. Появилась госпожа Шэнь: запыхавшаяся, с растрепанными волосами, вся в слезах; за ней бежала Чунь-лань.

— Дочка! — истерически зарыдала госпожа Шэнь и как безумная бросилась к колодцу.

— Осторожно, тетя! — мягко успокаивала Цинь, схватив тетку за руку.

Госпожа Шэнь глядела на нее и, казалось, не узнавала. Затем обвела взглядом всех стоявших у колодца и вдруг набросилась на них с упреками:

— Что же вы глазеете? И не делаете ничего, чтобы спасти ее? — Никто ей не ответил. Тогда она нагнулась над колодцем и, громко плача, стала звать: — Дочка! Чжэнь-эр! Дочка!

Появился Цзюе-синь с Юань-чэном, Су-фу, Гао-чжуном и двумя носильщиками. Народу у колодца все прибывало, каждый подавал советы, все говорили наперебой, а госпожа Шэнь неумолчно причитала, то и дело выкрикивая имя Шу-чжэнь, словно пыталась разбудить мертвую дочь. Она мешала всем, но уговорить ее не было никакой возможности — она уже ничего не понимала. Отец, Кэ-дин, так и не пришел. Всем распоряжались Цзюе-синь и Цзюе-минь.

Печальное известие распространилось быстро. Даже те, кто спал, встали. Люди всё подходили и подходили, каждый суетился и хлопотал, увеличивая общую суматоху. Разговоры, крики, плач, причитания — все смешалось вместе. Наконец, после долгих пререкательств, угроз и обещаний чаевых метод действия был выработан.

Среди всеобщего гама двое носильщиков обвязали молодого истопника веревкой за пояс и начали опускать в колодец. Веревка медленно заскользила вниз, а носильщики, нагнувшись, все время переговаривались с истопником. Но вот веревка перестала скользить, а только раскачивалась. Носильщики громко крикнули что-то в колодец. Веревка дернулась несколько раз и остановилась. Все взоры были прикованы к ней. Надежда сменялась отчаянием, отчаяние — надеждой. Момент был ужасный: даже любители поговорить умолкли.

Веревка снова дернулась. Из колодца что-то крикнули, и носильщики, которым теперь помогали поваренок, Юань-чэнь и Су-фу, потянули веревку вверх. Вершок за вершком веревка медленно двигалась вверх, подчиняясь усилиям пяти человек, и глаза присутствующих двигались вслед за ней; а их сердца бились в такт рывкам веревки. Слова замерли у всех на губах — каждый ждал того мгновения, когда можно будет дать волю чувствам.

И мгновение это наступило. Но какое страшное мгновение! Юань-чэн, Су-фу, Цзюе-синь и Цзюе-минь кинулись к отверстию колодца, стали коленями на землю и, перегнувшись, стали тащить что-то, обмениваясь отрывистыми репликами. Они медленно поднялись с колен, медленно распрямились. Юань-чэнь и Су-фу отступили в сторону. Цзюе-синь и Цзюе-минь, держа тело Шу-чжэнь, готовились спуститься по приступочкам у колодца, но в этот момент свет фонаря случайно упал на прекрасное личико девушки, и женщины запричитали и заголосили. И было от чего: лицо Шу-чжэнь, лежавшей на руках братьев, хранило присущее ему кроткое, скорбное выражение; прядь волос прилипла ко лбу; глаза были закрыты; над левой бровью и на левом виске — ссадины, из которых сочилась кровь, окрашивая стекавшие с волос капли воды в красный цвет, губы сжаты, в углах рта — следы крови. Пропитавшееся водой платье прилипло к худенькому телу. На одной ноге еще хранился расшитый сафьяновый туфелек. Разлохмаченная коса, с которой струилась вода, тяжело свисала вниз.

Некоторые из женщин заливались слезами, другие ахали и вздыхали, закрывая глаза. Шу-хуа позвала несколько раз: «Шу-чжэнь! Сестра!!» — И горько зарыдала. Цинь всхлипывала, закрыв лицо платком.

Но больше всех страдала и терзалась госпожа Шэнь. Увидев лицо дочери, она бросилась к ней, схватила холодную, как лед, руку и с плачем и воплями упала лицом ей на грудь. Цзюе-синь и Цзюе-минь не могли двинуться и вынуждены были стоять на приступочках колодца.

— Не убивайся, Шэнь. Давай сначала перенесем Шу-чжэнь в комнату, — уговаривала поспешившая к ней госпожа Чжоу, пытаясь оттащить невестку от тела дочери. Но рыдающая госпожа Шэнь обхватила тело дочери и, ничего не слушая, не отпускала его. Цзюе-минь не выдержал.

— Уведите ее, — сказал он, поворачиваясь к стоявшим рядом.

Прижимая к себе кальяновую трубку, появился Кэ-мин вместе с госпожой Чжан. За ними с фонарем в руке шла Цуй-хуань. Они уже знали о случившемся. Кэ-мин хмурился и молчал; на душе у него было тяжело: это был сильный удар, предвестие неминуемой беды. О Шу-чжэнь он особенно не жалел — он оплакивал свои иллюзии, от которых мало-помалу ничего не оставалось. Он знал, что обитатели дома шаг за шагом приближаются к гибели.

Подошедшая госпожа Чжан и госпожа Чжоу успокаивали бившуюся в истерике госпожу Шэнь. Цинь и Шу-хуа помогали им уговаривать тетку. Наконец, им удалось оттащить ее от трупа Шу-чжэнь. Цзюе-синь и Цзюе-минь, не дожидаясь, пока принесут доски, стали спускаться с приступок, и держа Шу-чжэнь за плечи и за ноги, медленным шагом вышли из сада. Кое-кто последовал за ними, в том числе и госпожа Шэнь, всю дорогу испускавшая душераздирающие вопли.

Цзюе-синь держал тело за плечи. Голова его разламывалась от тягостных мыслей; слезы все время капали на холодное лицо Шу-чжэнь. Цзюе-миня, шедшего сзади, терзали угрызения совести и жалость. Стиснув зубы, чтобы удержаться от слез, он смотрел на лицо сестры, которая, казалось, спала глубоким сном, и его мучили тягостные воспоминания. Когда-то, он обещал Шу-чжэнь спасти ее, и она все время ждала от него помощи. А теперь он так легко обманул доверие этой одинокой девочки, помочь которой уже ничем нельзя!

Братья пронесли труп Шу-чжэнь через двор, мимо дверей зала и направились в правый флигель. Им, собственно говоря, вовсе не обязательно было делать это самим, но они, отослав Юань-чэна и Су-фу, сами несли Шу-чжэнь — это было последнее, что они могли сделать для своей маленькой сестры, для маленькой одинокой девочки, которая так нуждалась в их любви и поддержке и которой они не уделили достаточно любви, а бросили ее, пустив одну по гибельному пути. Она жила одиноко и умерла одиноко, напоминая в свои пятнадцать лет бутон, который был сбит с ветки бурей, не успев раскрыться.

Братья шагали молча, чувствуя, каким тяжелым стало в их руках тело Шу-чжэнь. Это сделали любовь и страдание. Слабое, худенькое тело вдруг стало невыносимо тяжелым грузом, который лежал не только на руках, но и на сердце каждого из братьев. Как могли они снять этот груз с сердца, если над головой у них было только темное, беспредельное небо, а сзади — группа неясных перешептывающихся теней? Какой-то беспокойный голос роптал в Цзюе-мине: «Почему мы живы, все живы, а именно тебе суждено было умереть? Почему мы заставили тебя ступить на этот путь? Ведь ты никогда никому не причинила вреда!» Но теперь все это было лишнее. Ее пухлые губы не издадут уже ни одного звука, ни одной жалобы. Цзюе-минь взглянул на небо: оно было все таким же беспредельным, все таким же темным; звезды, усеявшие его, не сделали его светлее. Все так же указывала на север крайняя звезда Большой Медведицы, все так же сияла Полярная звезда. Они десятки тысяч лет наблюдали человеческую жизнь, но сейчас и они не сумеют дать ему ответ… Хорошо, что никто не видел ужасного выражения лица Цзюе-миня в эту минуту мрачной безнадежности!

Они вошли в комнату Шу-чжэнь, где Чунь-лань уже зажгла лампу, а служанки успели снять полог с кровати Шу-чжэнь. В комнате ничего не изменилось, по-прежнему на письменном столе лежала недоконченная вышивка Шу-чжэнь. Цзюе-синь и Цзюе-минь осторожно положили Шу-чжэнь на постель, так что голова ее спокойно улеглась на белоснежную подушку, и накрыли тело простыней. Вытащив платок, Цзюе-синь вытер с лица сестры воду и следы крови. Она казалась спящей, но сон, по-видимому, ей снился печальный. Как только братья отошли от кровати, к ней, сама не своя, бросилась госпожа Шэнь, сдернула простыню и, припав к холодному и мокрому телу дочери, жалобно, по-детски заплакала. Чунь-лань упала на колени перед кроватью и тоже зарыдала, приникнув головой к ногам своей барышни.

В комнате было полно народу, но громко плакали только двое — хозяйка и служанка. Видя, что Цзюе-синь прислонился к письменному столу и не собирается уходить, Цзюе-минь потянул его за рукав и шепотом позвал:

— Пойдем.

Они вышли, но не успели спуститься по ступенькам, как подошел поваренок:

— Барин Цзюе-синь, истопник ждет на чай. Вы уж скажите госпоже хоть словечко!

Цзюе-синь брезгливо нахмурился и, заметив, что истопник тоже стоит под окном комнаты Шу-чжэнь, коротко бросил:

— Получишь от меня! — К госпоже Шэнь он, конечно, не вернулся, а вслед за Цзюе-минем быстро пошел по дорожке к себе.

Подойдя к комнатам Цзюе-синя, они оглянулись и убедились, что поваренок и истопник следуют за ними.

— Ждите здесь, — приказал Цзюе-синь, распахнул занавеси и вместе с Цзюе-минем вошел в комнату.

Там разговаривали Цинь, Юнь и Шу-хуа, а Ци-ся и Цуй-хуань слушали, стоя в сторонке.

— Барин, я вас жду, — обратилась к Цзюе-синю Цуй-хуань. — Господин Кэ-мин зовет вас.

— Сейчас пойду, — сказал Цзюе-синь, но вместо этого прошел во внутреннюю комнату, где из секретера стола вытащил сверток с серебряными монетами достоинством по пяти цзяо; развернув сверток, взял несколько монет и, подойдя к выходу, распахнул занавеси и дал две монеты поваренку, десять истопнику. Они радостно благодарили. Только после этого Цзюе-синь вернулся в комнату.

— Почему пришлось тебе давать на чай, Цзюе-синь? — удивилась Шу-хуа. Глаза ее все еще были красны.

— Не все ли равно? К чему беспокоить тетю? Так или иначе, а это для Шу-чжэнь. Я смог сделать для нее только этот пустяк… — Цзюе-синь не договорил, на глаза навернулись слезы.

Цинь и Юнь слушали, что рассказывал Цзюе-минь. Цуй-хуань заботливо поглядела на Цзюе-синя и осторожно спросила:

— Мы пойдем, барин?

— Хорошо, — безразлично кивнул Цзюе-синь, чувствуя, что на сердце становится немного легче. Но, прежде чем выйти вместе с Цуй-хуань, он обменялся еще двумя-тремя словами с Цинь и Юнь.

— Да… Для Цзюе-синя это — удар, — обращаясь к Цинь, негромко сказал Цзюе-минь, когда за братом закрылись занавеси.

— И почему это так, что беда никогда не приходит одна? Надо же было, чтобы все свалилось в один вечер, — с сердцем промолвила Шу-хуа.

— Зато тебе повезло, твой вопрос решен положительно, — успокоила ее Цинь. По правде говоря, успокаивала-то она самое себя, ибо у ней появлялась надежда и рассеивалась печаль только тогда, когда она вспоминала о будущем Шу-хуа.

— Мне повезло, а вот Шу-чжэнь… И почему мы не смогли раньше предпринять что-нибудь? — В голосе Шу-хуа слышались горечь и раскаяние. Она подняла голову и с силой дернула себя за косу.

Остальные могли ответить ей только молчанием.

За окном еще громче заливались своей жалобной песней прятавшиеся под крыльцом цикады. Сквозь решетчатую раму окна из комнаты Шу-чжэнь доносились душераздирающие вопли госпожи Шэнь. Такой короткий срок — и все изменилось. Они так же сидели в этой комнате, но, казалось, пережили страшный кошмар.

— Дядя Кэ-дин просто невыносим! Ведь знал, что Шу-чжэнь бросилась в колодец, а не подумал прийти помочь. Мало того — даже сбежал к любовнице. И такой человек называется отцом! — с неожиданным раздражением воскликнул Цзюе-минь. Его душила ненависть.

— На тетю глядеть жалко. Как она сейчас убивается! Только зачем было так мучить Шу-чжэнь раньше? — промолвила Цинь, не отвечая на слова Цзюе-миня, так как в уши ей назойливо лез плач госпожи Шэнь.

— А я вспомнила, как Шу-чжэнь еще сегодня после обеда говорила, что в конце месяца у нее — день рождения, и пригласила меня, — печально произнесла Юнь; на глазах у нее заблестели слезы.

— Пойдемте посмотрим на нее. Ведь это — в последний раз, — голос Цинь дрогнул. Она встала.

— Пошли, — поднялась и Шу-хуа.

— В гроб будут класть только утром. Пойдите посмотрите — сейчас ее, очевидно, переодевают, — задумчиво произнес Цзюе-минь.

Но сам он так и не вышел из комнаты.