Закончив трапезу, гости и хозяева поболтали еще немного. Пробила вторая стража. Мэй забеспокоился: ему казалось, что он видит устремленные на него гневные глаза отца. Ему очень нравилось здесь, но он не осмелился остаться и уныло попрощался.

Юнь осталась. Она пользовалась сравнительной свободой, так как у нее не было строгого отца, который вмешивался бы в ее дела, а ее мать, вдова, не хотела слишком ограничивать свободу своей дочери, молодое сердце которой жадно стремилось к новому. Сердце Юнь дрогнуло от жалости, когда она увидела, как Мэй в сопровождении Цзюе-синя вышел через садовую калитку с полукруглым сводом. Она подумала: «Почему он лишен свободы и радостей жизни?» Но некому было ответить на этот вопрос, а сама она доискиваться причин не стала.

Цзюе-синь и Мэй сели в лодку. Гребла Цуй-хуань. Луна уже была высоко. На зеркальной глади воды покоились силуэты деревьев, искусственных горок, отражалась луна. На другой лодке Ци-ся везла госпожу Чжоу и госпожу Чжан. Тусклый свет фонаря на их лодке скоро затерялся в прибрежных кустах. Из-за садовой калитки донесся смех. Молодой, всегда веселый голос Шу-хуа успокаивал измученную душу Цзюе-синя. Смех постепенно замер. В ушах Цзюе-синя звучали только мерные удары весел и тихие всплески воды. Лодка вошла в затененное место.

— Барин, прикрутить фонарь? — обратилась к Цзюе-синю Цуй-хуань. Лодка была освещена луной, а оранжевый свет фонаря резал глаза.

— Прикрути, — кивнул Цзюе-синь.

Цуй-хуань, оставив весла, прикрутила фонарь. Но в лодке стало светлее.

Цзюе-синь оглянулся назад: на берегу, казалось, лежал снег, из окон дома, не заслоняемого теперь банановыми деревьями и искусственными горками, струился свет. Лодка обогнула мыс.

— Как я завидую вам! — вздохнул Мэй.

Горькая усмешка тронула губы Цзюе-синя. Он сказал с жалостью:

— Сегодня ты говоришь это уже во второй раз.

Мэй снова умолк. Он сидел неподвижно, устремив взгляд в безоблачную синеву неба. Кто знает, какие мысли теснились в его голове!

Лодка приблизилась к беседке и арочному мосту в середине озера. Там не было ни огонька. Все было окрашено в холодный серебряный цвет. Стоило только взглянуть туда, как сразу ощущалась приятная прохлада.

— Мэй, почему ты был сегодня таким неразговорчивым? — участливо спросил Цзюе-синь. — На тебя и вино совсем не подействовало.

— Совсем не подействовало, — повторил Мэй, опустив голову. — Я слушал ваши разговоры.

Цзюе-синь не откликнулся. Мэй пояснил:

— Я ведь и дома мало разговариваю. Отец не любит, когда я много говорю.

Полная покорность, звучавшая в голосе Мэя, покоробила Цзюе-синя. Он что-то буркнул в ответ, у него слегка шумело в голове.

Лодка приближалась к мосту, и Цуй-хуань предупредила их:

— Барин Цзюе-синь, молодой барин Мэй, берегитесь, сейчас будет мост.

— Знаем, греби, — отвечал Цзюе-синь.

Миновав мост, лодка медленно поплыла дальше. Показалась рыболовная беседка. Цзюе-синь вспомнил, что днем он беседовал там с Мэем и давал ему советы, как беречь здоровье. А сейчас этот юноша молча сидит напротив. Он удивился: неужели они провели в саду целый день! Глубокая тишина нарушалась лишь тихим плеском воды. Мягкий свет луны озарял все вокруг. Горки, деревья, дома, казалось, хранили какую-то тайну. У Мэя и у Цзюе-синя тоже, казалось, были какие-то тайны. Цзюе-синь был словно во сне. Да, конечно, он спит, и все это длинный, длинный сон.

— Цзюе-синь, я хочу тебя спросить, — вдруг невнятно произнес Мэй, набравшись храбрости.

Цзюе-синь изумленно взглянул на него и, подбадривая, сказал:

— Спрашивай, не стесняйся.

— Ты, конечно, знаешь, для чего живет человек. Вот об этом я и хочу спросить. Сам я сколько ни думал, так и не мог разобраться. В чем же смысл жизни? Я не понимаю, — волнуясь, чистосердечно признался Мэй: он опасался, что не сможет выразить словами все то, что волновало его сейчас.

Этот неожиданный вопрос поставил Цзюе-синя в тупик. Ему и в голову никогда не приходило, что это молодое сердце, которое не знало еще весны, могли волновать подобные мысли; Цзюе-синя такие вопросы уже не тревожили. Все эти годы он не задумывался над ними, да и не решился бы задуматься. Ради чего живет человек? В чем смысл человеческого существования? — Что мог ответить он, живущий в этой среде, собственными глазами наблюдавший, как одна за другой, из-за дикого произвола людей, понапрасну гибнут молодые жизни, как отбирают у него самое дорогое, и как не хотят оставить ему хоть каплю надежды или утешения? Где мог он найти ответ? Он почувствовал, что, несмотря на жару, его знобит.

— Мне кажется, что жизнь лишена всякого смысла, что все в мире призрачно, — заговорил Мэй, видя, что Цзюе-синь задумавшись молчит, и, беспокоясь, что он не понял его мысли, добавил: — Долго я ломал себе голову и пришел к выводу: все в мире — мираж. И человеческая жизнь тоже.

«Мираж! мираж!» — это слово звучало в ушах Цзюе-синя. Оно давило на него, волновало его душу. Мучительно борясь с собой, он крикнул:

— Нет! Нет!.. — Затем, как бы очнувшись, уже спокойно пояснил: — Ты не должен гак думать. Нельзя сказать, что все в мире мираж. — Мэй пытливо смотрел на него, не произнося ни слова. Указав на луну, в небе, Цзюе-синь добавил: — Вот, смотри, луна. Ведь это же не мираж! Она то круглая, то ущербленная. От ее света ничего не укрылось. — Но на вопрос, который задал ему Мэй, он так и не находил ответа.

— Я не знаю даже, мираж все или нет, — задумчиво говорил Мэй, — только чувствую, что ничто не может расшевелить меня и вызвать во мне энергию. Я не знаю, что правильно, что неправильно…

— Добро от зла легко отличить, — прервал его Цзюе-синь. Бессильный разрешить сложные вопросы, он старался отыграться на мелочах и сказал это лишь для того, чтобы сказать что-нибудь. У него снова заныло сердце, и воспоминания овладели им. Он старался отогнать их, старался вырваться из этого заколдованного круга.

— Вот что я хотел сказать, — словно жалуясь, проговорил Мэй: — Я никогда не делаю того, что мне хочется. Отец заставляет меня заниматься другими делами. Мне кажется, что он прав. Но сам я порой очень страдаю. Я вижу, что Цзюе-минь и сестры совсем не такие, как я. Они всегда веселы. Мы разные люди. Я не могу понять, кто же в конце концов из нас прав. Но я часто невольно завидую им.

— В таком случае, почему бы тебе не взять пример с Цзюе-миня? Ты молод, у тебя все впереди, — участливо проговорил Цзюе-синь.

— Как же мне учиться у Цзюе-миня? Он так много знает, а я ни в чем не разбираюсь. Я могу только выполнять волю отца, — с отчаянием ответил Мэй. У него никогда не было и капли уверенности в себе. Он хотел было раскрыть свою душу, но, увидев, что в нее могут заглянуть другие, снова замкнулся в себе. Он боялся, что человек, проникший в его душу, увидит смятение и бессилие, царящие в ней.

Цзюе-синь не понял настроения Мэя. Он думал, что Мэй говорит это из скромности, и продолжал уговаривать его:

— По правде говоря, знания у Цзюе-миня не ахти какие. Будешь учиться, догонишь его. Он может помочь тебе. Была бы у тебя только решимость. Ты не то, что я: ты гораздо моложе.

Мэй безнадежно покачал головой:

— Ты не понимаешь, что у отца я единственный сын и он зорко следит за мной. Отец против всего нового, а мне кажется, что он не может ошибиться. Я привык повиноваться ему и не могу идти против его воли.

Противоречия, смятение, слабость звучали в словах Мэя. Цзюе-синь не верил своим ушам. Он не понимал намерений Мэя и думал: «Неужели я действительно пьян?». Горькая мысль кольнула его: «Я и сам вынужден поступать так же. Я в безвыходном положении. А этот юноша? Неужели он действительно верит во все это? Неужели ему нравится такая жизнь? Неужели он действительно считает, что его отец прав?» Он не решался продолжать, да и голова у него была тяжелая. Он не мог больше думать и пробормотал в ответ что-то невнятное.

— У меня нет наставника, который направлял бы меня. Нет у меня и близкого друга, а отец хоть и хороший, но это все-таки отец. — Мэй понял, что не добьется от Цзюе-синя ожидаемого ответа. Разочарованный, он уныло продолжал: — Когда была жива старшая сестра, она заботилась обо мне. А теперь ее нет. Вспоминаю ее и думаю: все на свете мираж, мимолетный сон. Еще в прошлом году, в это время, она была вместе с нами, а сейчас гроб ее покрыт толстым слоем пыли. Лежит она, забытая всеми, за городом, в грязном месте, и даже муж забыл ее… — Голос его задрожал от слез, и он умолк.

От слов Мэя сердце Цзюе-синя сжалось от боли. В его памяти всплыло прекрасное, полное скорби лицо Хой. Она сквозь слезы улыбалась ему и тихо шептала:

— Цзюе-синь, береги себя, позаботься о Мэе. — Последние силы покинули Цзюе-синя, и слезы потоком хлынули из его глаз. В отчаянии он устремил взор к небу, но и там, в чистой синеве, он видел то же лицо, те же заботливые ясные глаза. Он подумал: «Обо мне никто так не заботился». Он мысленно умолял ее о прощении: «Посуди сама, что я могу сделать? Чего хочешь от меня?»

— Барин Цзюе-синь, молодой барин Мэй, выходите, приехали. — Голос Цуй-хуань оборвал мысли Цзюе-синя, образ Хой исчез. Цуй-хуань прибавила огонь в фонаре. Цзюе-синь, точно очнувшись от сна, пробормотал что то. Все окружающее преобразилось. Лодка причалила к берегу у павильона под ивой. Желтый свет фонаря разогнал лунные тени. Густая листва ивы закрыла небо, и лунный свет с трудом пробивался сквозь ветви. Озеро расстилалось словно белый атлас, ветерок поднимал на поверхности легкую рябь. Цзюе-синь бросил взгляд на Мэя, сидевшего напротив. Худощавое лицо юноши было белым как полотно. И хотя Цзюе-синь не мог разглядеть выражения его лица, по коже у него пробежал мороз.

— Хорошо, я сойду первым, — ответил Цзюе-синь, поднялся и шагнул на берег. Лодка, в которой стоял Мэй, слегка покачнулась. Юноша испугался. Поспешно протянув руку, Цзюе-синь помог ему сойти. Цуй-хуань, сойдя на берег, привязала лодку к иве.

Она с фонарем в руке шла первой. За ней следовали Цзюе-синь и Мэй. Они миновали сосновую рощу и вошли на террасу. В трех комнатках павильона, расположенных рядом вдоль коридора, было темно. Лунный свет отбрасывал тени бамбука и зеленицы на узорчатые окна, оклеенные белой бумагой.

— Что это? — испуганно вскрикнул Мэй, вцепившись в плечо Цзюе-синя.

С перил террасы стремительно метнулась черная тень и взлетела на густо заросшую искусственную горку.

— Смотри! — дрожащим голосом воскликнул Мэй.

— Не бойся, это кошка, — ласково успокоил его Цзюе-синь, ему было жаль этого пугливого юношу.

Э.то и вправду была черная кошка. С искусственной горки доносилось ее жалобное мяуканье.

— Я немного испугался, — тихо сказал Мэй, держась за грудь.

— Эта тварь вечно носится по саду и пугает людей. И нас она пугала не раз. А теперь привыкли и не боимся, — сказала Цуй-хуань.

— Мэй, нельзя быть таким пугливым, — заботливо проговорил Цзюе-синь.

Пройдя через калитку, они вошли во внутренний дворик, устланный каменными плитами. У входа горела электрическая лампочка и возвышалась искусственная горка, похожая на ширму.

— Дядюшка Тань, открой ворота, это господин Цзюе-синь. Он провожает молодого барина Мэя, — громко крикнула Цуй-хуань, обойдя искусственную горку.

Слуга Тань-чэн, садовый сторож, откликнулся и вышел с ключами из сторожки. Затем он отомкнул замок, вынул засов и открыл ворота. Цуй-хуань поспешно вышла к воротам и крикнула: «Подавайте паланкин». Когда Цзюе-синь и Мэй вышли за ворота, носильщик паланкина зажигал бумажный фонарь. Они остановились у входа в ожидании.

— Мэй, сегодня мы о многом поговорили. Здоровье у тебя неважное, нужно беречь себя, — еще раз заботливо посоветовал Цзюе-синь, пользуясь оставшимся в их распоряжении временем. Затем, понизив голос, он сказал: — Ни в коем случае не читай больше глупых и бесполезных книг.

— Да я сам понимаю, — тихим голосом растроганно отвечал Мэй.

— Если захочешь еще о чем-нибудь спросить — спрашивай, я всегда тебе помогу, — сочувственно продолжал Цзюе-синь.

— Хорошо, — еще тише откликнулся Мэй.

Цзюе-синь проводил Мэя к паланкину. Мэй произнес еще две-три вежливых фразы и сел в паланкин.

Паланкин уже вынесли за вторые ворота, а Цзюе-синь все еще стоял, охваченный грустью. Он был в отчаянии: «Вот гибнет еще одна молодая жизнь». В сердце у него была пустота, он не знал, что делать. Весь этот день он прожил, как во сне, и только сейчас пробудился.

Цуй-хуань с фонарем в руке стояла возле него некоторое время. Она не знала, о чем он думает, но догадывалась, что его тяготят какие-то печальные мысли. Она сочувствовала Цзюе-синю, на долю которого выпало столько несчастий. Девушка очень уважала его, а после ухода своей хозяйки, Шу-ин, в глубине души жалела его и Цзюе-миня. Сейчас, не выдержав, она взволнованно прошептала:

— Барин, идите домой, барышни ждут вас.

Услышав ее необычно мягкий голос, Цзюе-синь невольно обернулся и взглянул на нее. Встретив ее ясный сочувствующий взгляд, он ласково ответил:

— Сейчас иду, — и тут же спросил: — У тебя есть еще дела? — не дожидаясь ответа, он добавил: — Ты, пожалуй, понадобишься госпоже. Возвращайся-ка через большую гостиную, я сам с лодкой управлюсь.

— Не беспокойтесь. Госпожа велела мне прислуживать в саду. Вы, наверное, устали? Давайте я вас отвезу, — сердечно улыбнулась Цуй-хуань.

Цзюе-синь, помедлив, согласился:

— Ну что ж, хорошо. Только мне неловко затруднять тебя.

— Барин, вы всегда так церемонитесь. Разве можно чем-нибудь затруднить служанку?… — с улыбкой сказала Цуй-хуань, когда они, обогнув искусственную горку, вошли в сад.

— Какие же это церемонии? Ведь вы такие же люди, как и мы. Да ты и служишь не в нашей семье, — рассеянно проговорил Цзюе-синь.

Дорогой разговор не возобновлялся. Они шагали быстро и вскоре вышли к тому месту, где была привязана лодка. Цуй-хуань поставила фонарь и принялась отвязывать веревку. Цзюе-синь поднял фонарь с земли и вошел в лодку. Усевшись, он убавил огонь в фонаре. Цуй-хуань стала грести к середине озера.

— Барин, в эти два дня от барышни Шу-ин не было писем? — спросила Цуй-хуань немного погодя.

Цзюе-синь, который смотрел в это время в небо и думал о чем-то незначительном, с удивлением взглянул на нее:

— Да вот несколько дней назад было письмо. Шу-ин справлялась о тебе. Ведь она к тебе хорошо относилась.

— Это все доброта барышни Шу-ин. Барышня уважала меня, не считала меня низшим существом. Мы тоже понимаем, что такое благодарность, — задумчиво отвечала взволнованная Цуй-хуань.

Слова ее растрогали Цзюе-синя. В то же время он не мог отделаться от ощущения, что кто-то уже говорил ему нечто подобное, что он слышит это не в первый раз. Некоторое время он сидел молча. Вдруг его осенило:

— А, вспомнил. В прошлом году мы с тобой говорили о Шу-ин. В тот раз ты, конечно, осталась недовольна мной. А у тебя такое преданное сердце.

— Как вы могли так подумать! Разве я смею быть недовольной барином? — горячо возразила Цуй-хуань. — Если бы не вы, не господин Цзюе-минь и господин Цзюе-хой, разве барышня Шу-ин спаслась бы? По правде говоря, я должна быть благодарна вам, барин. — Голос Цуй-хуань звенел от волнения. Слова ее исходили из самой глубины сердца. Цзюе-синь с невольным изумлением взглянул на девушку.

Цуй-хуань подняла голову. Лицо ее было залито лунным светом. На высокий лоб ниспадала челка, волосы рассыпались по щекам. Мечтательно устремленные в небо глаза ярко блестели в лунном сиянии. Чистотой и невинностью веяло от ее круглого девичьего лица.

— Ты? Благодарна мне? — удивленно переспросил Цзюе-синь. Вид девушки глубоко взволновал его. Сердце его сжалось. Он чуть не разрыдался. Странная мысль пришла ему на ум: мир так необъятен, а у него ничего уже нет. — Шу-ин повезло, что у нее была такая служанка. Я напишу ей об этом, — сердечно произнес Цзюе-синь. Он вновь почувствовал угрызения совести. Картины прошлого с молниеносной быстротой пронеслись в его мозгу. Но он так и не мог вырваться из заколдованного круга: он все еще любил этих людей, хотя для него самого все было кончено.

В его голосе звучала боль одиночества. Цуй-хуань все поняла. Она была тронута искренностью его голоса и тихо ответила:

— Барышня Шу-ин должна быть счастлива, что у нее такие старшие братья, как вы и барин Цзюе-минь.

Как глубока бывает привязанность! Ведь она всего-навсего простая служанка, но, любя свою хозяйку больше, чем все близкие, она даже самой Шу-ин никогда не показывала своей привязанности. Подлинное бескорыстие таилось в сердце, этого так называемого «низшего существа»! Для Цзюе-синя ее слова явились живительной влагой, глотком воды для умирающего от жажды. Но не смеется ли она над ним? Разве он заслужил такую похвалу? Жгучий стыд усилил в нем отчаяние. Точно окаменев, он погрузился в размышления.

— Берегитесь, барин, мост! — предупредила Цуй-хуань и сильными ударами весел направила лодку под мост. Беседка, нависшая над их головами, медленно уходила назад. С плотно закрытыми окнами, словно скрывая в себе все тайны, которые она видела, безмолвно возвышалась она на мосту.

— Барин, барышня Шу-ин вернется? — вновь спросила Цуй-хуань. Она не знала, какие чувства переполняют сейчас душу Цзюе-синя. Она спросила потому, что этот вопрос ее постоянно мучил, и, кроме того, ей хотелось вывести Цзюе-синя из оцепенения.

Цзюе-синь с минуту молча смотрел на Цуй-хуань и наконец выдавил из себя лишь неопределенное «гм…»

Это ошеломило Цуй-хуань: она рассчитывала услышать утвердительный ответ, а теперь оборвалась последняя нить надежды, которую она лелеяла в глубине своего сердца. Она пыталась удержать эту нить и испуганно переспросила:

— Барин, неужели барышня не вернется? Неужели барышня Шу-хуа была права, когда сказала, что старый барин Кэ-мин не разрешит ей вернуться?

Цзюе-синь не мог больше молчать. Собрав все свое мужество, он с трудом произнес слова, которые страшили его самого:

— По-моему, Шу-ин вряд ли вернется. Разве может птица вернуться в клетку? — Он хотел сказать еще что то, но слова застряли у него в горле. «А я так и остался в клетке. И никогда мне из нее не вырваться», — подумал он.

— Ах! — В негромком возгласе Цуй-хуань слышалась боль. Продолжить разговор ей не пришлось: лодка подплыла к веранде. Цуй-хуань услышала смех Шу-хуа и ее сестер.