Перевод А. Смирновой

Опубликовано в журнале: «Иностранная литература» 2003, № 1

 

 

ДОНЕСЕНИЕ

Глубокоуважаемый дивизионный комиссар Линь!

Пишу, чтобы уведомить Вас о том, что случилось в прошлую субботу. Наша разведрота – прекрасно обученные бойцы, цвет нашей Второй дивизии, – проходила через город Лунмынь в сторону Западного аэродрома, где у нас были запланированы парашютные учения. Когда шли по Центральному бульвару, на углу возле Универмага №1 я приказал завканцелярией Сю Фану запевать песню – хотелось произвести впечатление на прохожих. Он приказ выполнил, и рота затянула:

Внезапно движение отряда замедлилось, чеканный шаг сотни людей сбился с ритма. Слова и музыка, годные скорее для причитания, словно отнимали у солдат силы. Я крикнул, чтобы они прекратили это пение, уже сильно смахивающее на плач. Но шли-то по оживленной улице, мой голос терялся в грохоте несущегося транспорта, и они продолжали петь. Некоторые новички прямо-таки навзрыд плакали; и даже кое-кто из старых и опытных солдат заливался слезами. Представьте, сотня отлично обученных бойцов безо всякого стыда блеет, как стадо овец! С автоматами и базуками! Народ останавливался на тротуарах поглазеть на нас, рыдающих и завывающих. “Небось хоронят кого”, – донесся голос.

Я не осуждаю своих людей и не критикую завканцелярией Сю Фана. Они храбрые солдаты, и история нашей роты подтверждает это со всей наглядностью. Глубокоуважаемый комиссар Линь, возможно, я отчасти виновен в случившемся, так как не пресек разучивание этой песни. Ослабил бдительность в классовой борьбе. Думал, не будет ничего дурного, если они споют песню, которую каждый день транслирует Центральная радиостанция. Пожалуйста, поймите меня правильно: мы не давали приказа выучить эту зловредную песню, это их, солдат, самодеятельность. Моя ошибка состоит в том, что не вмешался вовремя.

Случай, который я описываю, доказывает, что эта песня контрреволюционная. Сейчас все солдаты моей роты стыдом мучаются, что буржуазные чувства застигли их врасплох. Пострадала наша честь, да и образу всей нашей армии нанесен урон.

Не нужно и говорить, что истинно революционная песня – это та песня, которая воодушевляет, объединяет и направляет, а не та, которая подрывает наши моральные устои и разрушает наше единство. Хорошая песня должна поднимать народный дух, с такой песней сильнее любишь друзей и яростней ненавидишь врагов. Комиссар Линь, Вы наверняка помните замечательные старые революционные боевые песни; не могу удержаться, чтобы не привести здесь одну из них в качестве примера:

Вот это песня! Пишу и вспоминаю, как мы маршировали под нее. С огромной верой в то, что земля дрожит от нашего шага, что мы без труда покорим горы и моря, а уж о врагах и говорить нечего. Подробно не останавливаюсь на этом, поскольку Вы, революционер старой закалки, просто-таки выросли на этих замечательных песнях и смысл их понимаете лучше моего.

Из всего происшедшего мы извлекли следующий урок: наши классовые враги не дремлют, они все еще действуют, и стоит ослабить бдительность, как они подомнут нас, нанесут урон делу социализма, изменят политическую окраску нашей армии. И надо иметь еще одну пару глаз на затылке, чтобы следить за ними всегда и повсюду.

Глубокоуважаемый товарищ комиссар, от имени моей роты предлагаю запретить эту вредоносную песню и прояснить соцпроисхождение и политическое лицо ее автора и композитора. Как бы то ни было, их взгляды явно буржуйские. Они – вредители, их цель – лишить солдат боеспособности, подточить изнутри наш железный бастион. Да и те, кто распространял эту песню, не должны уйти от ответственности. Хорошо бы пару-тройку из их числа доставить прямиком в Военный трибунал. Мы обязаны продемонстрировать нашим врагам, что являемся бойцами-отличниками идеологического фронта.

С революционным приветом,

остаюсь верным солдатом,

политинструктор и партсекретарь разведроты

Чэнь Жунь.

Лунмынь, 27 мая

 

ЛЕКЦИЯ

Вот и настало время снова приступить к изучению истории Партии. Сыма Линь, партсекретарь радиороты, опять переписывает свои лекции – ведь что ни год меняется смысл и трактовка событий, описанных в учебнике. Скажем, в прошлом году Линь Бяо именовался Мудрым Предводителем, а нынче объявлен предателем Коммунистической партии Китая. Определились бы они с этим учебником раз и навсегда – не пришлось бы Сыма лекции переделывать. Сэкономил бы кучу времени.

С недавних пор партсекретарю не давала покоя одна идея. Оказывается, Лю Баомин, бывший солдат, участвовал в Великом Походе. Не пригласить ли его выступить перед ротой? Живой рассказ очевидца в начале учебного года поднимет интерес солдат к партийной истории. И потом Сыма чувствовал, что сможет использовать опыт старого революционера и для себя. Запишет историю старика, если удастся, сделает из нее статью, а потом где-нибудь напечатает. Пусть начальники из политотдела дивизии оценят, как он, Сыма, ловко пишет.

Он обсудил это дело с командиром роты Пэй Дином. Пэй отнесся к затее прохладно, но позвать Старого Лю согласился. Вообще отношения между двумя ротными вожаками были натянутыми: Сыма как старший по званию получал на девять юаней в месяц больше.

Сыма отправился за несколько кварталов домой к Старому Лю, чтобы официально пригласить его. Старик дал согласие, и Сыма пообещал прислать за ним автомобиль в тринадцать тридцать в пятницу.

В четверг Сыма позвонил в штаб дивизии, чтобы договориться о транспорте для Лю, но ему сказали, что свободных машин в пятницу не будет. К счастью, у радиороты имелся собственный грузовик-восьмитонка марки “Хуанхэ”, который Сыма и распорядился послать за стариком.

Когда солдаты заняли свои места в актовом зале, Сыма вышел вперед и сказал:

– Товарищи, это наша первая лекция по истории Партии. Мы счастливы, что сегодня услышим рассказ старого ветерана Красной Армии о Великом Походе. Позвольте мне представить вам товарища Лю Баомина.

И он вежливо, обратив ладонь к потолку, указал рукой на гостя, сидевшего в первом ряду. В том же направлении он выпятил и подбородок.

Перед солдатами поднялась седая голова Лю. Многие были поражены, что красноармейцем оказался тот самый крохотный человечек, который каждый день играл в шахматы с пенсионерами, бывшими рабочими, у входа в штаб дивизии. Лю улыбнулся аудитории, развел сухонькими руками и снова уселся на место.

– Как все вы знаете, – вновь заговорил Сыма, – Великий Поход – это героический эпос, потрясший весь мир. Под предводительством нашего Великого Вождя Председателя Мао бойцы Красной Армии взбирались на заснеженные горы, переходили через болота, сражались с бандами милитаристов и войсками Чан Кайши, с боями прошли через одиннадцать провинций – всего они преодолели двадцать пять тысяч ли. Благодаря Великому Походу были спасены наша армия, наша Партия, наша революция и наша страна. Когда в тысяча девятьсот тридцать четвертом году в провинции Цзянси поход только начинался, Красная Армия насчитывала в своих рядах триста тысяч человек; а год спустя, в северной провинции Шаньси, в ней осталось лишь тридцать тысяч. Товарищи, вот как много воинов революции отдали свои бесценные молодые жизни за освобождение китайского народа! Сегодня, сорок лет спустя, живы только несколько сотен участников Великого Похода. Один из них – наш сегодняшний почетный гость товарищ Лю Баомин. Товарищи, мы должны использовать эту возможность, чтобы узнать побольше о славной истории нашей Партии. Мы должны внимательно слушать и все записывать. А теперь давайте поприветствуем многоуважаемого товарища Лю.

Под бурные аплодисменты старик вышел вперед и сел у стола президиума. Ординарец подал ему кружку с зеленым чаем. Шум постепенно стих; больше сотни пар глаз не отрываясь глядели в морщинистое, болезненно-бледное лицо Лю.

– Дети мои, – начал Лю, – юный Сыма хочет, чтобы я рассказал вам, совсем еще мальчишкам, о Великом Походе. Что ж, согласен. Потому я и здесь. Для начала разрешите рассказать, как я вступил в Красную Армию. Это случилось весной тысяча девятьсот тридцать пятого года, мне семнадцать сравнялось. Красная Армия пришла в мой родной город Минъи, отняла всю землю у богатых землевладельцев и раздала ее нам, беднякам. Это я к тому говорю, что сам не состоял в Красной Армии, когда начался Великий Поход, а вступил в нее позже, когда она пришла в наши края.

В комнате только авторучки поскрипывали. Сыма записал в свой блокнот: “Вступил в 1935-м, семнадцати лет”.

Лю помолчал немного, оглядел пчелиный рой темных голов, затем продолжил:

– Почему я вступил в Красную Армию? Ну, потому, что там давали хоть что-то поесть. Мы с папаней ходили в горы за дровами, а потом продавали их в городе. Работа ух тяжелая, и у нас никогда не хватало еды и одежды. Потом пришла Красная Армия. Богатых похватали и разрешили беднякам разделить их добро и землю. Хорошее дело, этих паразитов давно надо было передавить. Наконец-то мы, угнетенные сельчане, смогли распрямить спины и дать волю нашей злости. Сгоняли толстопузых богатеев к реке и забивали их насмерть камнями, одного за другим. Так я поверил, что красные – это армия бедного народа, и вступил в нее. Впервые у меня были теплый рис в брюхе и новая одежда. Две недели спустя вместе с Красной Армией я навсегда покинул родной дом.

Лю замолчал и растерянно огляделся.

– Сыма, малыш, что дальше-то говорить?

– Расскажите о героических свершениях, о переходах через заснеженные горы и болота.

С чувством удовлетворения Сыма украдкой посматривал на командира Пэя – тот глаз не сводил со Старого Лю. Пэю явно нравился и сам старик, и его рассказ.

– Ах да, заснеженные горы, – продолжил Лю, – это было летом того же года. Мы добрались до Баосина в провинции Сычуань, там была гора под названием Цзяцзяньшань. Никто не видел ее укрытой облаками вершины. Когда мы выступали в поход, и не знали, что там лежит снег. У подножья-то было тепло. Поначалу мы даже травили байки, но уже через какой-то час все переменилось. Метель началась, задул холодный ветер. На нас было только летнее обмундирование – ох, как же все затряслись от холода и страха! Было слышно, как духи и привидения стонут на вершине горы и в черных небесах. Я потерял свои веревочные сандалии. Правду сказать, от них было мало толку, ведь приходилось пробиваться через сугробы. Некоторые из наших стали молиться. Они верили, что горные духи осерчали на нас. Потом начался град. О, небо! градины величиной с яйцо прибивали нас к земле. Одна саданула мне в лоб. Я так и рухнул грудью на приклад собственной винтовки. В глазах потемнело, а потом будто искры посыпались. Лица у многих наших были разбиты в кровь, некоторые попадали на колени, взывая к горному пику. Ничего не помогало. Эта гора была пристанищем духов; все так думали. В конце концов мы просто сунули головы в снег, а граду подставили задницы. Там, знаете ли, мясца – хе-хе-хе – побольше, да оно и пожестче!

Кое-кто из солдат засмеялся. Сыма обернулся и обвел своих бойцов взглядом. Все затихли.

– Заливные рисовые поля – тоже, знаете, дело нешуточное, – продолжал Старый Лю. – Люди вязли в грязи – и чем отчаяннее ты пытался выбраться, тем глубже тебя засасывало. Оставалось только смотреть на тонущих товарищей, они исчезали прямо у тебя под носом. Сил нет вспоминать все это, аж живот прихватывает. Крики тонущих были ужасны, до сих пор их слышу. Во время переходов подъедали все подчистую: обувь, одежду, ремни, – что сварить удавалось. Председатель Мао даже пристрелил свою лошадь и отдал мясо больным. Так что о болотах давайте не будем. Лучше расскажу вам кое-что о жителях Тибета. Бывал кто в Тибете?

– Нет, – отозвались с десяток бойцов.

– Туда мы попали еще до всяких болот. Деревни точно вымерли. Еды не хватало, мы забирали тамошний ячмень. Но платили, конечно, оставляли деньги на краю поля и прижимали их маленькими камушками. Тибетцы об этом не знали, думали, мы их грабим. Дикари! Не понимали, что мы – народная армия. Затаскивали бревна и камни на вершины холмов, поджидали, пока отряд втянется в ущелье, и обрушивали все это на наши головы. Бабкой клянусь! Грохот ужасающий, по склонам несутся бревна, каменюги крушат все на своем пути, даже деревья. Стоны, вопли… Лежим, вжавшись в землю, а лошади сигают через наши головы и мчатся прочь. Каждое такое бревно зашибало до смерти чуть не дюжину бойцов; кто в живых остался, едва от страха не помер. Честно вам скажу, я так просто с земли подняться не мог – ноги свело. Но мне повезло: спрятался под сломанной телегой и жизнь свою сберег. Ну точно дикари! Все никак их жестокость не позабуду!

Солдаты рты руками зажимали, чтобы сдержать смех. Впрочем, некоторые ржали не скрываясь. Сыма поднялся. Его волосатое лицо покраснело, напомнив всем о его прозвище – Павианий Зад; хохот усилился. Сыма обратился к Лю:

– Что ж, старый воин, расскажите теперь о битвах и победах, – и посмотрел на командира Пэя, который многозначительно улыбался и покачивал своей круглой головой.

– Ладно, – старческие глаза сверкнули, запавший рот перекосило судорогой. Глотнув чая, он снова заговорил: – Вы все уже не раз слышали рассказы о победоносных сражениях и небось уши себе намозолили. Дайте подумать, о чем вы еще не слыхали. А вот, к примеру! Такое не позабудешь… Перевалив через гору Люпаньшань, оказались мы в городишке под названием Чучжи и принялись устраиваться на ночлег, палатки ставить. Тут-то из темноты нагрянула вражеская конница. Дневной переход всех до смерти утомил, так что сил сражаться ни у кого не осталось. А вражеские верховые совсем свеженькие, они-то много дней сиднем сидели и нас поджидали. В миг отряд распался. Все бросились врассыпную, заботясь только о собственной жизни. О бое никто и не думал – не было ни лошадей, ни времени построить людей для контратаки. Я так и вовсе голову потерял, мчался за теми, кто побежал первыми. Сиганул с невысокого обрыва, винтовку обронил… Только жизнь-то, она поважней винтовки, так что искать я винтовку не стал. Потом потерял фуражку. Но все продолжал бежать, покуда, перемахнув через стожок сена, не влетел в свинарник. Тут какой-то шест подвернулся, ударился об него носом, хлынула кровь…

По рядам прокатились смешки. Секретарь Сыма опять поднялся и потребовал тишины.

– Слушайте старшего товарища! – Весельчаки опустили головы и притихли.

Сыма сел на свое место. “Мать его растак! – ругался он про себя. – Старый пидор болтает как настоящий контрик”.

– Когда я добрался до своих, – продолжал Старый Лю, – там спросили, где мое оружие. Я им на разбитое лицо показываю, а они: нас не ты, а твоя винтовка интересует! Нету винтовки, отвечаю, потерял. Наш командир роты приказал пойти и отыскать личное оружие. А куда идти-то? Городишко тот давно врагами захвачен. Пришлось удариться в бега. Черт с вами, думаю, гоните, ладно, уйду. Как добраться до дому, я и понятия не имел. Пошел на восток, где, как говорили, был большой город. Но вскорости угодил в медицинскую бригаду Красной Армии. Они меня спрашивают: “Чего это ты, товарищ, шастаешь в одиночку?” Я и объяснил, мол, с начальством не поладил, вот и прогнали из роты. “Возьмите меня к себе”, – попросил. “Ладно, будешь санитаром”. Так я снова оказался в Красной Армии. Только вместо винтовки у меня теперь был ночной горшок.

Вся аудитория взорвалась хохотом, но старик даже не улыбнулся. Он спокойно смотрел на молодые лица солдат.

Секретарь Сыма снова встал и жестом утихомирил подчиненных. Он весь вспотел, да еще внезапно заныл коренной зуб.

– Товарищи, посерьезней! Мы на лекции по истории Партии.

С растерянной улыбкой он повернулся к старику, но не знал, что сказать. Он слышал, что, когда Старый Лю сердится и начинет клясть всех почем зря, даже дивизионное начальство отступается, – в Красную Армию он как-никак раньше всех вступил.

– Но и в медицинской бригаде я надолго не задержался, – продолжал Лю. – Случилось так, что тем же летом мы разбили два полка чанкайшистов и взяли несколько сотен пленных. Среди них был один офицерик, совершеннейший реакционер. Когда мы обрабатывали ему раны, он нас ругал на чем свет стоит. Обзывал “коммунистическими бандитами” и “красными скотами”. Все ужасно злились.

Как-то ночью после дежурства я заглянул на кухню, воды напиться. Там выпивали и закусывали начальники. Все уже пьяные. Увидев меня, старший офицер Вань Фуминь и говорит: “Глоток вина, малыш Лю?” Я глотнул из его кружки. “Закуси-ка мясцом”, – кивнул он на тарелки. “Откуда мясо-то?” – удивился я. Мы его месяцами не видали, и от одного этого слова “мясо” у меня рот наполнился слюной. Все заржали. “Человечина”, – объяснил Фэн Шунь, командир караульного взвода. Я так и обомлел, понять не мог, шутит он или нет. “Помнишь того ругачего офицерика? Это его сердце и печень, дружище,” – сказал мне Вань, подхватил шмат мяса и отправил себе в рот. И стал жевать. Я задрожал, мне захотелось поскорей убраться оттуда. Но Вань протянул мне свои палочки и приказал: “Съешь кусочек, малыш Лю. Узнаешь, похоже ли это на баранину. Нужно учиться поедать наших врагов!”

Тут все закричали, подначивая меня. Я бросил палочки и выбежал вон. Бежал по дороге между холмов до тех пор, пока огонек в окне кухни не пропал из виду. Ночь стояла сырая и холодная. Я засел на просяном поле, не решаясь вернуться, пока они не лягут спать. Все сомневался, надо ли доложить вышестоящему начальству. Но кто знает, как там у них заведено. Может, и другие офицеры санитарной службы нормально относятся к поеданию врагов, а то и сами при случае не прочь полакомиться?

На следующее утро Вань и Фэн сцапали меня в казарме и стали ругать за мое мягкосердечие. Фэн Шунь сказал: “Если тебе жаль этого паршивого пса, значит ты не понимаешь разницы между врагом и другом. Любовь к нашим друзьям – это ненависть к нашим врагам. Врага нельзя считать человеком!” Я не понял, что же в точности он имел в виду. Сердце мое колотилось со страху. А что, как в один прекрасный день они и меня посчитают врагом? Вынут внутренности и сожрут? Пришлось снова бежать.

В комнате стояла тишина, было слышно только, как дышит Старый Лю. Сыма встал и направился к нему.

– Я не был дезертиром! – закричал старик, колотя по столу маленькими кулачками. Слезы потекли по его щекам. – Я ненавижу Чан Кайши и всех этих реакционеров, но есть их не стану! Убить могу, но чтобы питаться их мясом… Храбрости мне и вправду недостает… И все-таки я не дезертир!

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказал Сыма и положил руку на плечо Лю. Потом дал знак, чтобы старику помогли. Сразу же вскочили трое из переднего ряда.

– Старый боец, вы слишком устали, – бормотал секретарь, – вам нужно отдохнуть.

Двое солдат помогли Старому Лю подняться и, поддерживая под руки, вывели его из актового зала.

– Товарищи, – обратился Сыма к присутствующим, – если вы делали записи, то должны вырвать эти страницы и сдать их мне. Складывать здесь. – Он указал на стол. – Правду говорил старый Лю или нет, не нам судить. Я только хочу, чтобы вы помалкивали об этой лекции. Лю – красноармеец; может быть, то, что он говорил, и не принесет ему вреда, но если вы начнете повсюду болтать об этом, то выйдет, что вы льете воду на мельницу контрреволюции. Ясно?

– Ясно, – гаркнули все как один.

Комната наполнилась шумом отодвигаемых стульев. Солдаты подходили к столу и складывали исписанные листы.

Командир Пэй не двинулся с места, просто сидел и курил. Только сощурившись на партсекретаря поглядывал.

Сыма забеспокоился, что Пэй не сдает свои записи. Погодя до партсекретаря дошло, что теперь у Пэя появилось кое-что против него. И он решил побыстрей написать отчет для политотдела дивизии, чтобы Пэй не опередил его, донеся начальству о случившемся.

 

РУССКИЙ ПЛЕННИК

Командир взвода Ши Сян вернулся из ротного управления с одиннадцатью пистолетами и велел нам паковаться. Каждый должен был взять с собой противомоскитную сетку и летние вещи. “На этот раз работа будет легкая,” – заверил нас Ши Сян. Нам выдали пистолеты, поэтому свои винтовки и автоматы мы оставили в казарме.

Через двадцать минут все стояли по стойке “смирно” посереди учебного плаца, глядя на ротного командира Янь Ли. Он крикнул: “Вольно!” – и стал объяснять, в чем состоит эта самая “легкая работа”. На щеку мне села муха и зигзагами поползла к подбородку, я не осмелился согнать ее. Вдруг в свинарнике, что находился в пятидесяти метрах позади нас, завизжали поросята. Командир взвода Ши велел Ван Миню пойти и сказать скотнику Лю, чтобы тот погодил ловить и кастрировать поросят.

– На этот раз, – продолжил командир Янь, – вы, Девятый взвод, будете представлять нашу роту, выполняя важное задание под прямым руководством начальника штаба Шуня. Партия и народ доверяют вам. Я надеюсь, никто из вас не забудет: все, что вы делаете, должно служить славе нашей караульной роты. Конвоирование русского пленного – это одновременно и военная, и политическая задача. Помните, что для русского вы будете представителями Китая и китайской армии. И вы обязаны продемонстрировать наш истинно революционный дух. Как я уже говорил, вы должны обращаться с русским, с одним из этих большеносых, вежливо, чтобы у него не возникло впечатления, что он заключенный, ведь в настоящий момент мы еще не знаем, кто он такой на самом деле. Но не забывайте, наша обязанность следить за ним постоянно, днем и ночью. Вам все понятно, товарищи?

– Так точно, – гаркнули мы в один голос и щелкнули каблуками.

Прибыл новенький грузовик марки “Освобождение”. Мы залезли в него и расселись на скатках вдоль бортов. Когда мы отъезжали, опять принялись визжать поросята. По песчаной дороге грузовик понесся к восточным окраинам Лунмыня. В кузове нас растрясло, и мы уснули под лучами палящего солнца.

Оставив позади себя длиннющую змею пыли, мы прибыли на Восточный аэродром – заброшенную военную базу, построенную еще японцами во время Второй мировой войны. Там нас уже ждали трое молодых офицеров. У двоих на груди болтались фотокамеры, третий держал кожаный портфель. Все уже было готово: спальня для нас устроена на втором этаже маленькой постройки из черного кирпича, единственного здания на территории аэропорта; столовая – на первом; русский пленный и его переводчик-китаец разместятся в двух комнатушках, смежных с нашей большой – то есть ходить им придется через нас. На первом этаже располагалась также комната отдыха и стоял на вид совершенно новый пинг-понговый стол.

– В данный момент обращаться с ним надо вроде как с гостем. Я имею в виду внешне, – говорил высокий офицер со сверкающим золотым зубом командиру нашего отделения, пока мы в спальне раскатывали наши соломенные матрасы на пятнадцатиметровом настиле из досок. Этот штабной офицер из тактического отдела штаба дивизии был известен своим красивым почерком. В народе его прозвали Ученый Ван.

Мы чувствовали, что сможем тут неплохо провести время. Все как-то удачно складывалось. Уж по крайней мере удастся прогулять летние учения.

Около трех часов пополудни два джипа затормозили в центре баскетбольной площадки перед нашим домиком. Из машин вышли начальник дивизионного штаба Шунь Синь, его охранник, четыре офицера и пленный русский. Русский выглядел почти мальчишкой, ему небось и двадцати пяти не было. К нашему удивлению, он оказался вовсе не таким крупным и высоким, как мы ожидали, – того же роста, что и большинство сопровождавших его китайцев, и даже на полголовы ниже Ученого Вана. Одет в русскую военную форму; на голове совсем не похожая на наши фуражка с широким козырьком. Мы глазели на происходящее сверху, стараясь при этом не приближаться к окнам, чтобы снаружи не заметили.

– Он неплохо смотрится в этой форме, – сказал Ван Минь, – небось шерстяная.

– Дерюга, – сказал командир взвода Ши. – Хороша, пока новая. Увидите, во что она вскорости превратится.

– Нос-то вовсе не огромный, – удивился Ма Линь.

– А чего это у него лицо такое белое? – спросил Мэн Дун.

– Небось молока много пил, – ответил Ван Минь. – Гляньте, какие у него здоровущие круглые гляделки! Знать, каждый день от пуза наедается. – Ван всегда любил шуточки шутить.

– А что там за хмырь с козлиной бородкой? – спросил замкомандира взвода Сю Цзясю, указывая на офицера, который шел между русским и начальником штаба, переговариваясь то с одним, то с другим.

– Должно быть, переводчик Чжан. Говорит по-русски лучше всех в провинции. Неужто не слышали о Чжане Большая борода? – спросил командир взвода.

– Не-а. И борода у него совсем не большая.

– Зато раньше бородища была – во!

– Русский не похож на офицера, – сказал я.

– Твоя правда, Сун Мин, не похож, – согласился замкомандира. – Он наверняка солдат вроде нас. Больно молод, чтобы нацеплять звезды и нашивки.

В этот момент один из офицеров вынул из багажника джипа блестящий, похожий на игрушку автомат и зеленый уоки-токи и отдал их двум офицерам, ожидавшим с фотоаппаратами наготове. Они живо унесли все в дом, чтобы сфотографировать. Видать, эти штуки были самым что ни на есть новейшим русским вооружением. По размеру их уоки-токи был не больше коробочки для завтрака. А такой модели автомата никто из нас не знал, в нашей книжке по русскому оружию ее не было.

Внизу были еще две дополнительные комнаты, куда нам запретили входить. По утрам офицеры станут допрашивать там русского пленного. А в дневные часы, когда он свободен, мы будем “составлять ему компанию”.

Ближе к вечеру прибыл еще один джип, привез шеф-повара Вана, который работал в гостинице для почетных гостей города Лунмыня. Мы слышали, что он – лучший повар во всей провинции, и его французскую кухню очень ценил премьер Чжоу Эньлай. Мы, конечно, будем питаться сорго и рисом, но не исключено, что при таком важном “госте” и нам перепадет что-нибудь повкуснее. Мы с удовольствием вдыхали ароматы блюд, готовившихся для чужеземца. Эти запахи вскоре заполонили весь первый этаж и лестницу.

Русского звали Лев Петрович. По его собственному признанию, на границе он был совершеннейшим новичком. Прежде болтался при штабе Дальневосточного военного округа, а на сибирскую границу его сослали за лень. Так он говорил. И нам это не нравилось. Мы не могли понять, кто он есть на самом деле и какова истинная причина его перехода через границу. Действительно новичок? Или опытный агент? Заслан для сбора информации? С кем намеревался встретиться? Или правду говорит, что старослужащие заставляли таскать за ними автоматы и рацию во время патрулирования границы, вообще измывались – даже не подождали его, пока он срал в кустах, так что он сбился с пути и забрел на нашу сторону. Крестьяне, работавшие на конопляном поле, заприметили его издалека и устроили засаду. Едва русский оказался в их кольце, они повыскакивали, размахивая серпами, камнями, мотыгами и ружьями и вопя: “Брось оружие – будешь жить!” Лев драться не стал и попросту отдал им свой автомат. Опять-таки удивительно. Все выглядело заранее спланированным – он даже не попытался удрать. Офицеры допрашивали его каждый день и не верили ни единому слову.

Начальник штаба Шунь присутствовал на допросах только несколько первых дней. Потом Льва перепоручили офицерам. Основной задачей нашего отделения стали ночные дежурства. Ничего трудного – каждый дежурил всего по часу. И шастать вокруг дома в темноте нам не приходилось. Утром мы Львом не занимались и по два часа штудировали “Манифест Коммунистической партии”. А днем, после двухчасового сна, если он изъявлял желание, мы играли с ним в разные игры. Поначалу он редко к нам присоединялся, все больше читал в одиночестве. Компанию ему в основном составлял переводчик Чжан, мы-то ведь не понимали, что он там лопочет. Они спали в одной комнате, где окно было затянуто москитной сеткой и забрано шестью железными прутами. Господину Чжану прислали много его собственных книг, и вторую комнатушку он использовал как кабинет. Я никогда не видал такого количества книжек, они занимали четыре высоких стеллажа. На корешках некоторых толстенных томов были картинки – портреты русских писателей, кое-кто с бородами, как у Маркса и Энгельса. Книги господина Чжана вызывали у нас благоговейный страх. Мы слышали, что его отец был генералом в армии Чжан Цзолиня, а кормилицей у него была русская, потому с детских лет он свободно говорил по-русски. Нельзя даже представить себе, что переводчик прочитал все эти книги. Поистине мудрый старик. На самом деле он вовсе не был стар, лет около сорока пяти, думаю. Правда, кожа складками висела на тонких костях, а узкие глаза глядели мутно за толстыми стеклами очков.

Уверен, и на Льва эти книги производили впечатление. Первые две недели он постоянно торчал в кабинете, читал и писал. Мы и не ожидали, что он такой книгочей и любитель поэзии. Однажды, возвращаясь ранним утром с тренировки, мы услышали дикие крики Льва, доносившиеся со второго этажа. Мы поспешили наверх и в коридоре столкнулись с переводчиком господином Чжаном.

– Что с ним такое? – спросил командир взвода Ши.

– Ничего страшного, – сказал Чжан, – читает Пушкина.

Дверь кабинета была распахнута настежь. Лев, держа увесистый том, что-то выкрикивал; лучи восходящего солнца освещали его. Потное лицо пылало. Господин Чжан вошел в кабинет и положил руку Льву на плечо. Они сели и стали беседовать.

Потом мы увидели, как господин Чжан, засунув руки в карманы, меряет шагами кабинет, и услышали, как он бормочет русские слова, видимо стихи, возможно даже этого самого Пушкина. Лев сидел совершенно неподвижно и только взглядом следил за Чжаном, его глазища сияли. Стихотворение оказалось длинным, Чжан закончил чтение только минут через десять. Едва он смолк, Лев вскочил, обнял переводчика и что-то зашептал ему на ухо. Потом мы видели, как Лев достал из кармана носовой платок и промокнул глаза. Господин Чжан улыбался и выглядел довольным. А нам было смешно: Лев, словно девица, плачет над красивыми словами.

Как и предсказывал наш командир, одежда Льва уже после нескольких стирок стала смахивать на тряпку. Тогда он облачился в нашу дакроновую форму, но без красных нашивок на воротнике и красной звезды на фуражке. Он просил и нашивки и звезду, но офицеры ему отказали. Сказали, мол, слишком быстро переметнулся на нашу сторону. Кстати, все свои русские вещи, включая грубые сапоги и обмотки, он выкинул и теперь носил наши зеленые кроссовки и хлопковые носки. Забавно, что со спины его вполне можно было принять за одного из наших. Однажды замкомандира взвода Сю хлопнул Льва по шее, решив, что это Ван Минь, и сказал: “Когда наконец купишь нам обещанные леденцы, а?” Лев обернулся, в его серых глазах мелькнула растерянность, и на широком лице появилась какая-то кошачья ухмылка. Большая бородавка над верхней губой поднялась аж к левой ноздре. Сю тупо на него уставился. Мы все заржали и стали кричать прямо как уличные старухи-торговки: “Леденцы, пять фэней за штучку.”

Вообще-то Лев был наглый сукин сын. Мы обращались с ним как с гостем, и он совсем избаловался. Курил только два самых дорогих сорта сигарет: “Женьшень” и “Великий Китай”. Ученый Ван как-то дал ему несколько штук “Пионовых”, но Лев, попробовав, отказался; он желал курить только лучшие китайские сорта и все свои привилегии считал само собой разумеющимися. Естественно, он и понятия не имел, что такое уважение к хозяевам. Однажды добрых пару минут делал стойку на руках на деревянном настиле, где мы спали. А когда снова встал на ноги, махнул нам, вроде как приглашая посоревноваться. Никто из нас не смог. Мы ему, видать, казались неотесанными мужланами, которые знать не знают, что такое гимнастика, и не читают толстых книг.

В уме ему и в самом деле трудно было отказать. На столе у него стопкой лежали исписанные листы бумаги, штук эдак двести. Господин Чжан говорил, что это размышления Льва по поводу ленинского труда “Государство и революция”.

Но ум причинял Льву одни неприятности. Кто поверит, что простой русский солдат может написать статью длиной в целую книгу и работать на горизонтальной перекладине как профессиональный атлет. И чем дальше, тем больше он смахивал на хорошо подготовленного шпиона.

Мы были просто обязаны найти способ победить его в гимнастике. Но даже наши офицеры не были сильны в упражнениях на турнике, поэтому штаб дивизии прислал доктора Кая, который раньше входил в гимнастическую команду Китайского медицинского университета. Конечно, Лев не мог соперничать с доктором Каем. Тот худобой и мускулистостью напоминал гончую. А Лев, хоть и выглядел достаточно крепким, для классного гимнаста был тяжеловат.

Чжан познакомил их на заднем дворе, и они пожали друг другу руки. Лев зачерпнул немного песка из ямы для прыжков в длину и растер его между ладонями. Потом ринулся к турнику, подпрыгнул, ухватился за перекладину и начал делать махи вперед-назад. Вскоре его тело уже крутилось вокруг перекладины. Мы были потрясены, никто не ожидал, что он способен на такое. Постепенно вращение замедлилось, и он замер, сделав стойку на перкладине. Пораженные, мы затаили дыхание. Секунд через пять он вышел из стойки и спрыгнул на землю. Сами того не желая, мы зааплодировали – он улыбался нам, тяжко дыша. Господин Чжан протянул ему полотенце.

Доктор Кай даже не удосужился протереть ладони песком. Спокойно подошел к турнику, слегка подпрыгнул и повис на перекладине. Повисел несколько секунд и принялся раскачиваться. Наш доктор явно знал толк в этом деле. Мы и глазом не успели моргнуть, а его тело уже летало, описывая полные круги. После пяти оборотов он неожиданно отпустил руки, мгновенно сделал сальто назад и снова ухватился за перекладину. Этот трюк он проделывал трижды. Мы закричали, подбадривая его. Он перешел в вертикальную стойку, затем грациозно отвел в сторону левую руку – теперь он балансировал на одной правой. Мы все захлопали и закричали “Браво!”

Состязание окончилось. Лев, весь красный, подошел к доктору, и они опять пожали друг другу руки. Вид у Льва был не очень-то радостный. Ему, конечно, полезно было узнать, что мы, китайцы, вовсе не такие тупицы, как он полагал, и тоже можем делать все, что он умеет. Два дня после этого он вел себя тихо и не смел подначивать нас.

Вообще-то мы считали его смышленым парнем, он быстро все схватывал. Когда приехал, совсем в пинг-понг не умел играть, а теперь играл наравне с нашими лучшими игроками. Его манера все время вызывать нас на соревнование страшно раздражала. Обычно он указывал пинг-понговой ракеткой себе на грудь и говорил “Россия”, а потом на тебя – “Китай”. Это были два первых китайских cлова, которые он выучил. Он хотел сказать, что каждый игрок представляет в игре свою страну. Однажды он побил меня – 21:18. Я чувствовал себя отвратительно и готов был разорвать его в клочья, а он был доволен и дал мне сигарету “Женьшень”.

Дальше хуже. Через шесть недель он играл в китайские шашки, которых до того в глаза не видел, ловчее нас всех. И всегда хотел играть вроде как Россия-против-Китая. В шашки мы с ним уже не осмеливались сражаться и перешли на карты. Тут ему приходилось выбирать одного или нескольких партнеров, и в одиночку представлять Россию не получалось.

Как-то днем составилась партия до ста очков. Его команда вроде выигрывала. Он бросил на стол бубнового короля и громко произнес по-китайски: “Мать вашу!” И серьезно так посмотрел на нас своими собачьими глазами.

Мы были шокированы, но потом заржали, и он тоже засмеялся. Значения этих слов он не знал. Но с этого дня стал ругаться за картами. Вначале нам казалось смешным, что он матерится, как и мы промеж собой частенько, но потом мы забеспокоились. Ведь это означало, что теперь он кое-что понимает по-нашему, видно, пытался скрытно учить китайский. Ученый Ван велел нам как можно меньше болтать за игрой. В наших интересах было, чтобы он нас не понимал. Это ведь наш пленник; если он проникнет в наши мозги, бог знает что может случиться. И мы стали играть молча.

Временами, изнемогая от этого молчания, он вынимал из бумажника фотографию какой-то девицы, как он говорил, его подружки. Целовал фотографию прямо при нас и бесстыдно подмигивал нам и ухмылялся, показывая широкие передние зубы. Или прижимал фотографию к уху, будто слушал шепот. Теперь-то он уже попривык, а поначалу так скучал, что рано уходил спать. Мы решили, что русские – плохие солдаты. Где уж хорошо драться, если все время думать о женщине? Мы все видели фото девушки и считали, что она в общем-то хорошенькая: золотистые волосы, серые глаза, щечки цвета персика, и худа, точно отощавшая кошка. Она сильно отличалась от других русских женщин, у которых титьки, как баскетбольные мячи. Мне было интересно, есть ли у Льва фотографии голых женщин, – нам говорили, что каждый русский солдат держит в бумажнике минимум пять снимков голых баб. Но Лев, видно, хранил только фотографию своей девушки.

Льву нужно было выучить наш язык в первую очередь для того, чтобы определить свое местонахождение. Он уже шесть недель жил на Восточном аэродроме, но до сих пор не имел ни малейшего понятия, где находится. Его схватили в Хутоу, что всего-то в двухстах ли от Лунмыня, но потом всю ночь возили в джипе между Хутоу и Лунмынем туда-обратно через одни и те же маленькие городки, накручивая круги вокруг одних и тех же холмов. Окна джипа были зашторены; тут уж никто, кроме разве что Небесного правителя, не сообразил бы, где находится. Потом Лев расспрашивал офицеров, в каком именно месте его держат, но те отказались отвечать. Нам тоже было велено скрывать от него название ближайшего города. Он нас спрашивал много раз, даже набросал карту на листке бумаги, отметив китайские города, которые знал, в том числе Пекин, но мы ни разу не сказали, как называется наш город. Причина проста: если он узнает, где находится, ему будет легче связаться с русскими секретными агентами.

Мы до сих пор не выяснили, кто же он на самом деле. Но его настойчивое желание узнать о своем местоположении убеждало нас, что Лев не просто солдат. К тому же русские проявляли необычный интерес к его судьбе. Они без конца посылали запросы и даже предлагали передать сведения о двух китайских перебежчиках в обмен на информацию о нем. Наша сторона отвергла их предложение и отказалась обсуждать эту тему. Почему он был так важен для них? Конечно, мы ничего не собирались им сообщать, пока не выясним, кто он, и в зависимости от этого не решим, как с ним поступить.

Как-то вечером все ребята из нашего взвода отправились смотреть кино, которое показывали в штабе дивизии. Караулить Льва остались только командир Ши, Ма Линь и я. Как водится, стали играть в карты (переводчик Чжан никогда к нашей компании не присоединялся, читал в своем кабинете в одиночестве). Лев достал из кармана коробку конфет с алкогольной пропиткой, которую ему дал Ученый Ван; в начинке там были вина лучших сортов. Он поставил ее на стол и жестом предложил нам угощаться. Мы трое переглянулись. Но, подивившись его щедрости, долго думать не стали и принялись уписывать конфеты. Ши взял с маотаем, Ма – с вином из пяти злаков, а я – из листьев зеленого бамбука. Получалось, что наша страна угощала Льва нашими китайскими конфетами с нашим китайским вином: так почему же мы, хозяева, не могли их попробовать?

Сыграв пять партий, Лев встал и двинулся в сторону двери. Командир Ши подмигнул мне, и я тут же вскочил. Лев отправился в уборную. Я пошел следом, отлил, продолжая за ним наблюдать. Окно уборной смотрело на широкое кукурузное поле. Луна в небе походила на маленькую лодочку, бросившую якорь у золотистого облака. Убедившись, что Лев сидит на корточках над дыркой, я вышел и стал ждать его в коридоре. Он появился минут пять спустя и направился ко мне с каким-то таинственным видом. Затем достал пачку сигарет “Женьшень”, сунул мне в руку и, фальшиво улыбаясь, загнусавил: “Чанчунь, Харбин, Цзилинь, Шэньян, Пекин?” Он хотел, чтобы я сказал, в каком из этих городов мы находимся. В темноте его глаза горели, как у леопарда. Я вернул ему сигареты и покачал головой. Он не упомянул Лунмынь, должно быть, считал, что мы за тысячу ли от России. В тот вечер играл он с каким-то отсутствующим видом.

Что нам нравилось в нашей работе охранников, так это хорошая еда. Поначалу шеф-повар Ван готовил для Льва целые горы еды. Переводчик Чжан кушал вместе с ним и объяснял, как называются блюда и как их готовят. Уж конечно, Лев раньше никогда не пробовал настоящей китайской кухни. Если блюдо нравилось ему с первого же куска, он съедал его подчистую, даже не притрагиваясь к остальным шести или семи. Иногда попробовав что-то одно, он бросался на другое, затем на третье и, если в желудке еще оставалось место, – на четвертое. Через щели в рассевшейся двери мы видели, как в столовой переводчик Чжан изумленно глядит на Льва, и хихикали над дикими манерами русского.

Всю первую неделю Лев оставлял многие блюда нетронутыми, и мы, доедая за ним, получали хорошую добавку к нашим тушеным овощам, сорго или рису. Ох, никогда я не пробовал таких вкусностей! Перепела, медвежьи лапы, лягушачьи лапки, устрицы, лососина – все так и просилось в рот. Но приходилось себя сдерживать, ведь надо было делиться по-братски. Офицеры и солдаты тут были равны. Добрый старый шеф-повар Ван улыбался, глядя, как мы уписываем все, что ни приготовит. Возможно, иногда он специально готовил побольше, чтобы и нам побольше досталось.

Но шеф-повар Ван не мог слишком долго оставаться у нас и работать на Льва, ему нужно было кормить людей поважнее. Какой смысл принимать неизвестного русского как высокого государственного гостя? Поначалу мы его хорошо кормили в надежде, что он согласится сотрудничать с нами и расскажет офицерам все их интересовавшее. Он и вправду болтал немало. Ученый Ван записывал с помощью переводчика Чжана все до единого слова, но было непонятно, насколько его сведения ценны и достоверны. И вот через три недели шеф-повар Ван уехал, а вместо него прислали повара из дивизионного управления. Хотя этот Старый Би готовил похуже Вана, для Льва и он сгодился. Ежедневно Льву на еду выделяли по семь юаней, а каждому из нас полагалось только по пятьдесят пять фэней. Получалось, что Лев съедает больше, чем весь наш взвод. Так много он никак сожрать не мог, и мы по-прежнему доедали за ним. Надо, однако, сказать, что со временем он стал вести себя более культурно – вначале пробовал ото всех блюд понемногу, составлял, так сказать, план операции, а уж затем стремительно атаковал.

Однажды после обеда Лев вышел из столовой, держа в руке куриную ножку. Дожевывая, он стал подниматься по лестнице, за ним следовал переводчик Чжан. На втором этаже Лев вышвырнул недоеденную ножку в открытое окно. Увидав это, переводчик принялся кричать на него по-русски. Хоть мы и не понимали слов, но было видно, что он страшно сердит. Никто из нас и представить себе не мог, что этот тихий добрый человек способен прийти в такую ярость. Даже когда они ушли в свою комнату, до нас доносились крики Чжана. Он стучал и стучал кулаком по столу. Через несколько минут Чжан выскочил из комнаты, промчался через нашу спальню и сбежал вниз по лестнице. Почти тут же он вернулся, держа пару палочек для еды и миску вареного сорго с печеными баклажанами – наш обед. Он пронесся мимо нас, тяжело дыша и тряся своей козлиной бородкой. Когда он скрылся в их комнате, мы услышали стук брошенных на стол палочек. Мы сгрудились у двери, заглядывая в щели.

Лев сидел на краю постели, низко опустив голову. Его лицо было почти фиолетовым, как баклажан. Чжан сунул ему под нос миску с сорго, Лев отвернулся. Чжан вновь заговорил громким голосом. По-видимому, он хотел преподать Льву урок, чтобы тот знал свое место и не забывал, что у многих китайцев нет даже сорго. Чжан взял миску и стал есть, продолжая свою речь. Мы так никогда и не узнали, о чем он говорил. Наш командир потом спрашивал Чжана, но переводчик велел ему забыть об этом происшествии.

Лев не просто уважал своего переводчика, он вроде как даже привязался к нему. Недели через три после того, как Чжан накричал на Льва, китайская милиция потопила русский сторожевой катер в Хутоу. Русские заявили протест, на границе начались переговоры. Чжана приставили к нашей делегации в качестве переводчика. На замену ему прислали молодого переводчика Цзяо Му, недавнего выпускника Цзилиньской школы иностранных языков. Лев явно вознамерился устроить Цзяо веселую жизнь: он делал вид, что не понимает его и все время требовал Чжана. Возможно, он собирался дать понять молодому офицеру, что тому далеко до его предшественника. Он даже изображал нам, как скучает без Чжана – стучал себя в грудь, произносил “Чжан” и поднимал вверх свой толстый большой палец.

Каждый день переводчик Цзяо докладывал Ученому Вану, что Лев все время спрашивает, когда же вернется Чжан, будто чует недоброе. Вскоре стало известно, что Чжан не вернется никогда. Он умер в Хутоу сразу после переговоров. Когда Чжан только приехал в столицу округа, он почувствовал боль в желудке, но не придал этому значения. Наглотался обезболивающих и поехал дальше. В России боль усилилась. Чжан был единственным переводчиком при делегации, и ему пришлось безотлучно присутствовать на переговорах, которые шли с утра до ночи лишь с небольшим перерывом на обед. Во время утренних заседаний он глотал таблетки одну за другой и работал из последних сил. Выходил из зала совершенно мокрый. И пока офицеры закусывали, он пластом лежал на диване. Русские прислали доктора. Диагноз: острый аппендицит, Чжану требовалась срочная операция. Но заседания должны были продолжиться на следующий день. Без собственного переводчика мы могли потерять контроль над ходом переговоров и подписать соглашения в пользу русских, поэтому Чжан огромным усилием воли заставил себя встать на ноги и работал до конца встречи. Теперь уже доктор категорически настаивал на немедленной операции. Русские предложили поместить Чжана в их госпиталь и после операции прислать обратно. Глава делегации, комиссар Линь из нашей дивизии, спросил Чжана, хочет ли тот задержаться на несколько дней в России. Чжан отказался. Со слезами на глазах он произнес: “Наши враги не смогут меня вылечить… И если я умираю, то, пожалуйста, пожалуйста, дайте мне умереть на Родине!” Его повезли в Хутоу так быстро, как могли, но в пути то и дело приходилось делать остановки – дорогу затопило, и два моста были сметены горными потоками. В полном отчаянии они добрались до штаба Пятого полка только к трем часам ночи. Но было уже слишком поздно. Чжан умер.

Он стал нашим героем. Политотдел шэньянского военного округа выпустил указ, предписывающий всем офицерам и солдатам изучать волнующую историю Чжан Фаня, чья любовь к Родине и несгибаемый китайский дух должны служить примером для подражания. В газете “Вперед” на первой полосе было опубликовано описание его жизни и его последних минут. Читая статью, мы не могли сдержать слез. Чжан удостоился некролога высшего разряда, а его семью объявили семьей павшего за дело Революции.

Смерть Чжана произвела на нас ужасное впечатление, но больше всех горевал Лев. Ему пришлось обратиться к перводчику Цзяо, чтобы узнать содержание газетного очерка о Чжане. Молодой человек целый вечер корпел в кабинете, переводя статью на русский. На следующее утро после завтрака Лев прочел перевод и зарыдал так, как будто умерли его родители. Все в нашем доме слышали его плач – он причитал целый час. Позднее он сказал переводчику Цзяо, что Чжан был для него как отец и преподал ему урок глубокого патриотизма. А мы и не думали никогда, что у Льва есть сердце. В тот день он отказался от обеда.

С этих пор он завел странную привычку без конца повторять, что в России все самое лучшее: климат в России самый благоприятный, русские девушки самые красивые, русские лошади самые выносливые, русские поросята самые вкусные, русские яблоки самые сочные, русский язык самый сложный.

Обычно мы не решались с ним спорить (Цзяо переводил нам его рассуждения), только однажды Ван Минь предложил ему произнести несколько китайских звуков – Лев не смог, хотя и говорил на самом сложном языке. Мы посмеялись, но решили оставить Льва в покое со всеми его шовинистскими речами.

По ночам наши офицеры уходили спать домой к женам. Командование на себя принимал переводчик Цзяо. Он только три месяца как стал офицером и еще не избавился от студенческих замашек. Не привык командовать и не протестовал, даже если мы оставляли ему всего двоих солдат для охраны Льва и отправлялись в Лунмынь смотреть кино или играть. Три человека вполне могли составить Льву компанию для партии в карты. В отличие от переводчика Чжана, Цзяо всегда принимал участие в этих играх – старался использовать любую возможность, чтобы улучшить свой русский. Цзяо оказался причиной всех наших бед; с его появлением наша бдительность стала постепенно ослабевать.

Во вторник вечером мы пошли смотреть фильм в дивизионное управление. На дежурстве вместе с переводчиком Цзяо остались замкомандира взвода Сю и Ван Минь. Все предвкушали большое удовольствие, мы слыхали, что это шпионский фильм, сделанный в Северной Корее. Но как только на экране появилось название “Невидимый фронт”, в зале снова зажегся свет. Голос в громкоговорителе объявил: “Тревога, тревога: всем солдатам и офицерам немедленно покинуть здание и собраться снаружи. Тревога, тревога…”

Мы выскочили на улицу. У входа в кинотеатр уже собралась почти вся наша рота. Заложив руки за спину, командир Янь расхаживал взад-вперед перед строем, дожидаясь, пока явятся все. Вокруг раздавались крики: “Инженерный батальон, батальон связи, стройся!”, “Рота противохимической защиты, к воротам шагом марш!”

Наш политинструктор Ню выкрикивал в толпу выбегающих из кинотеатра: “Караульная рота, ко мне!”

Командир Янь потребовал внимания, и мы стали по стойке смирно.

– Номер первый сбежал, – объявил он.

Я вздрогнул. Номер первый – это Лев, наш первый русский пленный.

– Только что пришел приказ из Пекина: мы должны мобилизовать все войска и полицию Лунмыня, соседних городов и областей и прочесать все поля, все холмы, обыскать каждую канаву, каждый двор, каждый погреб, искать, пока не найдем. Сейчас у нас нет времени разбираться, кто лично несет ответственность за побег. Это случилось по вине нашей роты, и мы обязаны схватить его. Дивизионное командование велело нам без него не возвращаться. – Он выдержал паузу и гаркнул: - Напра-во. Кру-угом марш!

Мы опрометью кинулись к штабным складам, чтобы взять оружие. Бежавший впереди меня командир взвода Ши не переставал проклинать замкомандира Сю и Ван Миня. “Черт возьми, уж я надеру им задницы. Они нас подставили. Да я их просто прикончу!”

Нашу роту погрузили в четыре грузовика и повезли к Восточному аэропорту. По дороге мы видели свет во всех казармах, слышали крики людей и рев машин. Город пришел в движение. Грузовики мчались на полной скорости – москиты и ночные мотыльки разбивались о наши лица. Командир отряда Фан, уцепившись за борт грузовика, делил нас на группы; в каждую группу входило по три человека, и им предписывалось держаться вместе во время поисков.

Грузовики затормозили перед зданием аэропорта. Мы поспрыгивали на землю. Навстречу нам выбежали перводчик Цзяо, Сю Цзясю и Ван Минь. Ши схватил замкомандира взвода за плечо и заорал:

– Так-перетак твою мать! Ты нас всех подставил!

– Командир Ши, выслушайте меня. Прошу, выслушайте.

– Прекратить! – крикнул командир взвода Фан. – Отпусти его, Ши Сян. Я сказал – отпусти! Думаешь, сумеешь выйти сухим из воды? Я сказал, вы все несете ответственность. И если мы не поймаем Номера первого, то все отправимся домой землю копать. Так что хватит препираться, ребята. Силы нам потребуются для работы. Сю Цзясю, ты присоединяешься в шестой группе, Ван Минь, пойдешь с седьмой.

Оба командира застыли возле своих групп, а Ван Минь подошел к нашей.

– Помните, – продолжал командир взвода, – соблюдать дистанцию в пятьдесят метров между группами и двигаться не слишком быстро.

Мы начали поиски. Группу, в которую входили Ван Минь и я, вел Мэн Дун. Мы медленно шли по кукурузному полю, стараясь разглядеть, нет ли кого в канавах. Листья хлестали по лицу, но мы не смели жаловаться. Продираться сквозь толщу кукурузных побегов было страшно. Высокие и толстые стебли заслоняли от нас остальных солдат, мы только слышали, как они, тихо ступая, продвигаются вперед. Самое ужасное, что мы не знали наверняка, есть ли у Льва оружие. Хотя нам сказали, что он не взял ни одного из наших пистолетов. Но он был там, в темноте, возможно, даже наблюдал, как мы крадемся. Умирая от страха, мы раздвигали стебли винтовками, направив дула вперед, в темноту.

Прочесали кукурузу и вышли на поле с посадками сои. Здесь оказалось не так страшно, были хорошо видны ребята из других групп. Вышли на капустное поле. Потоптали бог знает сколько кочанов капусты, оставляя позади только бесчисленные темные борозды.

Впереди офицеры вели вдоль ручья двух немецких овчарок, которые рвались в разные стороны. Один из офицеров нес подушку Льва, другой – его тазик для умывания. Они то и дело совали собакам эти вещи под нос, чтобы напомнить им запах беглеца и помочь взять след. Вообще собрали аж шестерых собак, с лаем носившихся взад-вперед, но толку от них было маловато. Каждая тянула в своем направлении, и скоро офицеры перестали на них надеяться.

Поначалу мы не решались разговаривать. Но когда прочесали четыре поля, Ван Минь уже не мог больше сдерживаться и стал материться вовсю. Мы спросили его, как все это вышло. Он ответил, что никто тут не виноват. Видно, Лев, сукин сын, решил нарочно выставить нас дураками.

– Мы играли в карты, а он и говорит… мол, хочу в уборную. Я с ним пошел… не споткнись, Сун Мин… проследил, как он там раскорячился ну и, как обычно, стал ждать снаружи, пока он закончит. Ждал минут десять, а его все нет. Переводчик Цзяо… и Сю Цзясю пришли поглядеть, что происходит… помедленней, старина Мэн, нам надо остальных подождать. Потом мы втроем заходим в уборную. Лев все так и сидит на корточках, мы опять вышли. Потом услышали глухой удар, вбежали – а его нет! В окно выпрыгнул. Мы в окно выглянули… и увидели, как он зигзагами бежит… к кукурузному полю. “Стой! Ле-ев, стой! Вернись, Лев!” – орали мы сверху. Он даже головы не повернул, просто продолжал бежать. И пропал в кукурузе. Переводчик Цзяо не знал, что делать. Он только и мог кричать: “Нет, вы только поглядите, только поглядите!” Сю Цзясю велел ему позвонить в управление. Потом мы побежали в поле искать Льва.

– Нашли? – спросил Мэн Дун вроде вполне серьезно.

– Черт бы тебя побрал, старик. Ты еще шутки шутишь.

– Да и пробовать не стоило. Маловероятно, чтоб вы вдвоем смогли его найти.

– Может, ты и прав, но мы должны были попытаться. Это, сам знаешь, входит в наши обязанности.

– А что вы с ним сделаете, если мы его поймаем? – спросил я Ван Миня.

– Заставлю конскую мочу пить!

– А я бы увеличил затраты на его рацион, – сказал Мэн. Мы заржали.

– Все, ребята, кончай смеяться, – прикрикнул Ма Линь. Он шел в группе слева от нас. – Сейчас поднимаемся на холм и начинаем прочесывать лес.

Полезли на холм. Вообще-то побег Льва нас здорово озадачил. Планировал ли он встречу с агентом в каком-то конкретном месте? Знал ли, в какой стороне Россия? Знал, наверное, иначе какой смысл бежать. Были ли у него оружие и еда? Почему он убежал всего за неделю до национального праздника? Может, 1 октября он намеревался взорвать фабрику или мост? На эти вопросы не существовало ответов. Только в одном мы были уверены: если он знал о своем местонахождении, то вполне мог добраться до России – все вокруг бурно колосилось, и в полях можно было легко укрыться. Хотя к операции привлекли более тридцати тысяч бойцов армии и полиции, нельзя было ручаться, что мы сможем обыскать каждый уголок на огромном пространстве, где находились одиннадцать областей и три города. Вдобавок, Лев же не сидел на одном месте, он мог все время перемещаться, спасаясь от преследователей. От голода он бы тоже не умер – в период уборки урожая в полях было полно кукурузы, бобовых, картофеля, разных овощей, а в горах уже фрукты созрели. Короче, если он мог ориентироваться, то вполне мог и до России дойти. Похоже, кто-то из наших все-таки был подкуплен и сказал ему, что его держат в Лунмыне. Если Льву удастся спрятаться или пересечь границу, то подозревать станут всех в нашем взводе. Мы должны были вернуть его, чтобы снять с себя подозрение.

Был уже час ночи. Пять часов без отдыха велись поиски. Все вокруг – и солдаты, и полицейские – проклинали Большеносого Русского, Полярного Медведя, Русского Волосатого Скота. Они не знали ни что его Львом зовут, ни как он выглядит. Мы никому из них не смели ничего рассказать, ведь это мы его упустили. Он и вправду стоил наших проклятий. Так хорошо с ним обращались, а он подвел, гад. Рыскай теперь из-за него в ночи, без еды и без сна.

Ни теплых вещей, ни еды с собой у нас не оказалось, а вернуться за всем этим никакой возможности не было. В приказе четко сказано: “Не возвращаться, пока беглец не будет пойман”. После пятичасовых поисков мы падали от усталости и просто умирали с голоду. В полях нам, конечно, попадалось кое-что съедобное, но никто не решился ничего взять. Второе армейское правило запрещало брать что-либо принадлежащее народу, так что мы отчаянно боролись с голодом и продолжали поиски.

Но долго так не могло продолжаться. Было холодно. Отовсюду падали капли росы, и одежда промокла насквозь. На пустой желудок казалось, что даже кости внутри пусты, – и озноб никак нельзя было унять.

Мы начали прочесывать поле, засаженное репой вперемежку с сорго. Двенадцать рядов репы, потом четыре-пять рядов сорго, снова репа, снова сорго. Каждая группа шла по рядам с репой и хорошо видела людей из других групп.

– Может взять реп-п-пку? – сказал Ван Минь, стуча зубами.

– У меня внутренности прямо как изгрызены, – сказал я, потирая живот.

– А почему бы и нет? – Мэн Дун поддел ногой репу. Оторвал ботву и принялся жадно жевать.

Все занялись репой. Ван Минь стал отрезать ботву штык-ножом.

– Штыком не надо – он же отравленный, – сказал ему Мэн.

Ван, новичок, совсем об этом забыл. Репу он, конечно, сразу выкинул и выкопал себе другую размером с младенца. Вскоре разговор прекратился, и мы стали молча есть. Опасно, если другие группы заметят, чем мы занимаемся, так что вести себя следовало тихо. Кто знает, что они там делали? Может, тоже жевали репу. Все вдруг затихли как по команде, только слышался глухой звук шагов.

Я съел одну репку и выдернул следующую. Мэн тоже принялся за вторую. Ван все не мог разделаться со своей – очень уж крупная попалась. Благодарение Богу, поле было большое, и я успел доесть и вторую репку.

Было уже два тридцать. Нам разрешили сделать привал и два часа поспать. Командование, видимо, полагало, что поиски будут продолжаться не один день и нам надо беречь силы. Мы расположились на пологом склоне между соевым полем и дубовой рощей. Теперь уж каждый был сам по себе, между бойцами соблюдалась дистанция метров в тридцать.

Вскоре все стихло. Только где-то вдалеке слышался лай собак. По темному фиолетовому небу были небрежно разбросаны звезды. Редкие перистые облака трепетали под величавой серебряной луной, которая заливала холодным светом мокрые деревья и землю, словно изборожденную глубокими морщинами. Внутри у меня урчало, хотелось съесть чего-нибудь горяченького, супа или каши, чтобы избавиться от неприятной тяжести в желудке. Репа – хорошее средство, если хочешь прочистить кишки, для этого и одной штуки вполне достаточно, а я запихал в себя целых две. Теперь вместо голода я страдал от изжоги.

Если б я мог развести огонь и запечь немного свежих соевых бобов… ведь так холодно… о, мои колени… они окоченели… словно чужие…

Арахис, только что собранный арахис, такой изумительно вкусный, жареный… с изюмом… иди сюда, сядь поближе к огню… этот теплый плоский камень прекрасно согреет тебе ноги… дай-ка и мне местечко… хочу разогреть себе завтрак… соленую макрель и кукурузный хлебец… пахнет так вкусно… солнце, какое чудное солнце, как оно согревает… эти облака… как чудесно – лошади и коровы… еще яблоки, груши… ах, все-то у нас тут есть…Четвертый Пес, где твой брат… крикни ему, чтоб перестал копать картошку… не жадничай… все поле наше… никто этого места не знает… Лилиан, возьми кусочек дыни… она тает во рту… что смеешься?… она слаще всего, что есть в саду у недомерка Лю… эй, вы… идите сюда… арахис, только что собраный арахис, жареный, с изюмом… не хотите ли немного… садитесь к огню и ешьте… приглашаем всех… сегодня настал день Коммунизма – берите все, что вам нужно… что хихикаешь, старина Мэн… разве ты не счастлив… сукин сын… не хочешь ли поразвлечься… где Лев… он же только что ел тут арахис… говоришь, пошел отлить в кусты… эй, кто здесь… это ты, Лев… нет, это Ван Минь… Ван… Минь… скажи Льву, что мы и сладкой картошки напекли для него… много всяких вкусностей, чтоб позабыл все обиды… Ма Линь, дай мне свою шинель… не будь таким эгоистом… теперь моя очередь греться… кто там свистит в свисток… черт, да кто там портит все удовольствие…

“Караульная рота, подъем”… кто там орет…”Караульная рота, подъем!”?

Я вскочил, схватил винтовку. Растер руки и почувствовал тупую боль в локтевых суставах. Колени дрожали, я стал хлопать себя по ногам, чтобы проснуться… Вот это сон! Мне приснилось множество чудных вещей, но все так перепуталось. Как это столько людей могло собраться в одном месте – в моей родной деревне? Кошмар какой, мне даже снилось, что Лев – наш друг. И все мы собрались в Лисьей долине.

О, как я скучал по дому! Дома всегда тепло и безопасно, и если ты устал как собака, то можешь спать хоть день и ночь напролет. А утром глаза откроешь – мама поставит у изголовья горшок просяной каши, горячей и вкусной, да в ней еще четыре крутых яйца. О, мама и папа, как я скучаю без вас!…

Мои мысли были прерваны бранью. Народ опять стал проклинать Льва, все желали, чтоб его разорвало, а его кости обглодали бы медведи.

Еще не рассвело. Тонкая пелена тумана окутывала дубовый лесок и стелилась над полями. Каждая травинка клонилась под тяжестью росы. В воздухе пахло травой, но никто, кажется, не находил в себе сил вдохнуть свежий воздух полной грудью. Люди выстроились длинной цепью вдоль опушки и, стараясь не шуметь двинулись вперед. У меня кружилась голова и совершенно онемел лоб. На дереве застучал дятел – было ощущение, что от его стука сотрясаются горы.

Мы вышли из полосы тумана, и начался рассвет: внезапно на востоке озарилось и заалело небо. Мы увидели, что вдалеке с подветренной стороны холма бегут люди. Кто-то предположил, что Льва уже поймали. Командир Янь стал смотреть в бинокль, мы сгрудились вокруг него.

– Нет, – сказал он, – похоже, еще один полицейский ранен. Они несут на плечах носилки.

– Война еще не началась, – сказал командир взвода Фан, – а уже есть потери.

– Всем внимание, – повернулся к нам командир Янь. – Сейчас входим в лес. Когда выберемся оттуда, будем завтракать.

Мы пошли дальше, мечтая о завтраке, теплой каше и свежеиспеченном хлебе. Объявили, что минувшей ночью были ранены два милиционера. Кто-то забыл поставить ружья на предохранители.

Лес оказался невелик. Вскоре мы сделали привал и позавтракали сухарями с холодной водой. Сухари, может, были и не так уж плохи, но мы дрожали от холода и всем очень хотелось выпить хоть немного горячей воды. Но разводить огонь запретили, дым мог выдать наше местонахождение. Хотя мы не заметили никаких следов беглеца, но вынуждены были действовать так, будто он где-то рядом.

После завтрака час отдыхали. Никто не знал, где именно нужно искать. А бесцельно блуждая, мы могли даже и следов Льва не найти. Но об этом лучше было не думать.

В десять часов наш взвод получил приказ прочесать участок долины вокруг бойни. Нам велели не заходить слишком далеко, держаться в этом районе. К тому времени все проходы и узловые точки от Лунмыня до Хутоу и до самой границы контролировались армией, полицией и крестьянами. Лев оказался посреди безбрежного океана воруженных людей.

Мы медленно двигались по просяному полю восточнее здания бойни. Каждый, механически передвигая ноги, пытался хоть чуть-чуть расслабиться. Два наших командира уже помирились. Вечно у них так: сначала ссорятся чуть не до драки, а час спустя – снова лучшие друзья. У нас у всех настроение улучшилось, но как Льва вспомним – материмся.

Днем на бойне забивали быков. Прочесав окрестные просяные и соевые поля, мы отправились поглядеть, как там работают. Ма Линь сказал, что в их краях вначале валят быка на землю, а потом закалывают длинным ножом прямо в сердце. Но замкомандира взвода Сю сказал: “Чушь, надо сначала его кувалдой вдарить. А иначе кто же сможет завалить быка?!”

И все потащились смотреть. В большом помещении висело несколько обезглавленных бычьих туш, уже потрошенных, но еще не освежеванных. Было время обеда, и работали только два человека: один из них, видно, главный, другой – ученик. Они нам кивнули и вроде не возражали, что мы пришли. Главный был высокий и крепко сбитый. Его толстые щеки подпирали глаза, так что те превратились в два маленьких треугольничка. Подмастерье тоже высокого роста, но худой и узкоплечий. Его массивная нижняя челюсть странно кривилась, подбородок казался свернутым на сторону и продолжал вертикальную линию левой щеки. Выглядел он умственно отсталым. Ван Минь попросил их показать, как забивают быка, они согласились. Мне было интересно, как они вдвоем смогут убить такое большое животное.

Они разложили веревку на дне устроенного в полу желоба так, что получились четыре петли. На бедре у главного болтался короткий пятидюймовый нож. Потом они сходили за зеленые ворота в загон для скота и вывели оттуда быка. Увидев болтающиеся над ним туши, бык отказался идти вперед. Шерсть у него на загривке повытерлась, видать, много работал. Глаза были затуманены. И слезы, я видел катившиеся у него из глаз слезы. Мужики стали тянуть сильнее.

Когда копыта быка оказались в ловушке, они дернули за концы веревки. Бык с грохотом рухнул на пол. Все его четыре ноги оказались связаны, он молотил ими в воздухе, силясь подняться. Младший ударил его кувалдой по лбу, и бык сразу затих. А главный достал свой короткий нож и принялся отрезать быку голову. Из-под острия показалось белое мясо, сразу ставшее красным. Тремя ударами он отделил голову от туловища. Все дело заняло не больше двадцати секунд. На полу начала расползаться пенистая темно-красная лужа, а в воздухе поплыл навозный дух.

Я вышел наружу, в груди и в желудке жгло. Передо мной в зарослях полыни запрыгали маленькие звездочки. Подступала тошнота, но выдавить из себя ничего не удавалось. Они быка зарезали как цыпленка. Права была моя бабушка: человек – самое злобное существо на земле. Бык работал на своего хозяина, пока не состарился; а когда уже не мог работать хорошо, хозяин продал его на бойню. Только что бык плакал, молча умоляя толстого мясника пощадить его. Но люди хотят есть говядину и, не обращая внимания на слезы, забивают быков. Человек – настоящее чудовище.

Когда я присоединился к моим товарищам, они уже сели обедать на краю соевого поля и обсуждали происшедшее на бойне. На всех произвело впечатление, что огромного быка можно убить безо всякого шума. На обед опять были сухари. Их нам выдали еще во время завтрака. Я был голоден, но чувствовал себя так отвратительно, что ел медленнее остальных и через силу. Главный из нашей группы велел мне поторопиться. А те, кто уже покончил с обедом, лежали на траве и покуривали табачок.

В три часа пришло известие, что Льва поймали. Собрали всю роту; наш взвод на грузовике повезли в штаб дивизии, где мы должны были его дожидаться. Все обсуждали, как мы поступим с русским, когда он попадет к нам в руки.

Выяснилось, что Лев не знал ни в каком городе его держали, ни в каком направлении находится Россия. Всю ночь он двигался в глубь страны, но прошел всего тридцать ли. Оказывается, мы его прямо-таки избаловали. Все наши страхи были напрасны, он попросту не сумел прокормиться в полях. Слишком долго лакомился деликатесами и лучшими сладостями, курил слишком много дорогих сигарет. Всю эту ночь он ничего не ел, хотя и был голоден. Около полудня, уже не в силах выносить голод, он выбрался из кукурузного поля, в котором прятался, остановил проходившего мимо старого крестьянина и попросил у него еды и сигарет. Старик понял, кто это, и привел его к себе домой. Набил ему трубку и велел жене готовить еду. Тем временем дочь старика побежала в контору их производственной бригады и вызвала полицию. Полицейские приехали, как раз когда Лев уплетал луковый пирог, яичницу и ростки фасоли. Они окружили дом, но тревожить его не стали. Чуть позже за ним прибыл джип из Военного отдела района Чаоян.

Теперь и мы были готовы забрать его. Солдаты внутренних войск, полиция, народ на улицах – все знали, что мы поймали “русского шпиона”. Выстроившись в две шеренги у входа в штаб дивизии, мы не давали толпе приблизиться к наружному караульному посту. Кое у кого в этой толпе были ружья, многие держали палки и лопаты. Все выражали желание преподать “русскому шпиону” незабываемый урок, все злились после бессонной ночи и почти двадцатичасовых поисков. Кроме того, много посевов было повытоптано. Даже некоторые полицейские говорили, что хотят морду набить этому Большеносому.

Нашему взводу было велено отконвоировать его обратно на Восточный аэродром. С этого момента все привилегии, которыми наслаждался Лев, отменялись, теперь ему в день на питание будут выделять столько же, сколько нам. Он и есть теперь будет вместе с нами.

Подъехал джип. Едва машина остановилась, оттуда вышел Лев в наручниках. Народ бросился ему навстречу. Лев понял, что его собираются бить, и заспешил к нам, но вдруг остановился, видимо разобрав, что мы все вооружены. Мы его ненавидели: он нас ославил на всю округу и теперь каждый должен будет в течение нескольких дней выступать с самокритикой.

Видя, что вокруг него только у двоих-троих есть палки, мы не стали вмешиваться и просто крикнули им: “Не бейте его. Не применяйте силу”. Мы думали, что парочка ударов ему не повредит, а лишь отобьет охоту бежать еще раз.

– А-а-а! – Лев повалился на землю и закричал. Он корчился на гравии, потом скатился в придорожную канаву. Там и остался лежать на спине в своей перепачканной зеленой форме. Руки он закинул за голову и судорожно шевелил кистями, пытаясь высвободиться из наручников. Ноги его не двигались.

– Стоять! Стоять! – мы бросились к нему, отталкивая озверевших людей. Никто не ожидал, что его будут бить так, чтобы забить до смерти. Один парень все продолжал рваться вперед и, потрясая в воздухе палкой, кричал: “Пустите меня! Я с ним рассчитаюсь, с этим русским гадом!” Это он сломал Льву правую ногу. Мы схватили этого парня вместе с его палкой и отвели в штаб. Потом мы узнали, что старший брат парня, начальник отряда внутренних войск, был этим утром убит случайным выстрелом из карабина.

Льва тем временем перенесли в Отдел почты и информации. От него несло, как от козла. Его тело, распростертое на цементном полу, била дрожь. Он прерывисто стонал, не открывая глаз, и, словно тупое животное, не мог выговорить ни одного человеческого слова, хотя переводчик Цзяо стоял рядом. Местами его одежда промокла от пота. Командир взвода Ши приподнял ему голову и поднес к губам стакан воды. Лев выпил с закрытыми глазами. Казалось, ему все равно – вода это или отрава.

На машине скорой помощи приехал доктор Кай. Мы вынесли Льва и погрузили в машину. Сразу же включилась сирена, и “скорая” понеслась к Двадцать третьему полевому госпиталю.

Ночью мы собрали свои вещи и переехали из аэропорта к месту нашей дислокации в ротное управление. Тогда мы видели Льва в последний раз. Теперь, когда выяснилось, что он ни с кем не собирался встречаться и что, направляясь в Россию, шел в сторону Пекина, его личность уже не была загадкой.

Месяца два спустя нам сказали, что Льва вернули на родину в обмен на перебежчика из Четвертого полка. Хотя мы теперь знали, кем был этот Лев Петрович, я думаю, ему было нелегко объяснить, кто он такой, своим русским друзьям. Они наверняка посчитали его или предателем, или китайским шпионом. По счастью, у него была сломана нога.

 

МОЙ ЛУЧШИЙ СОЛДАТ

Я просто глазам своим не поверил – на фотографии, присланной из политотдела полка, был Лю Фу. Ну и нелепый же вид: на груди наискосок автомат болтается, в углу карточки прямо над его армейской меховой шапкой вытянулась строчка китайских иероглифов “На защите Родины”, а на лице – улыбка простого деревенского парня, и даже в помине нет никакой солдатской суровости. Да он и прослужил-то у меня во взводе всего десять месяцев. Как же этот салажонок так быстро сделался клиентом Маленькой Белой Феи из Хутоу?

Наш политинструктор, партсекретарь нашей роты, прервал мои размышления.

– Я говорил с ним, и он признался, что в нынешнем году был у этой женщины шесть раз.

– Шесть раз? – опять удивился я. – Он же новичок. Как он умудрился так быстро сойтись с ней?

– Вот и я спрашиваю. – Инструктор Чан легонько постучал сигаретой о край пепельницы и, подняв голову, глянул в открытую дверь маленькой комнатки, где мы сидели. Хотел удостовериться, что в соседней комнате нет дневального. – Я думаю, тут сводня поработала, но Лю Фу настаивает, что сам познакомился с Феей, когда стригся у нее в парикмахерской. У него, видать, опыта нет в таких делах. Опытный человек не оставил бы свое фото у этой куницы.

– Верно. – Я вспомнил, что в прошлом году в бюллетене, который выпускает политотдел полка, была заметка об этой молодой женщине. После того как Маленькую Белую Фею застали в постели с офицером, ее доставили в штаб полка, где она и созналась, что принимала многих солдат и офицеров. Однажды за ночь обслужила аж шестерых военных. Но имен никого из них не знает. Платили они ей по два юаня каждый, и сразу в койку. Вот и все. Полковой комиссар Фэн клялся, что найдет этих парней. Все они наверняка были из нашего пятого полка, единственного армейского подразделения в Хутоу. Но эти бывалые псы следов за собой не оставляли.

– Вы должны поговорить с ним, товарищ Ван Ху. – Секретарь Чан выдохнул маленькое облачко. – В нынешнем году в вашем взводе все идет хорошо, если не считать вот этого дела Лю Фу. Нельзя ничего упускать в воспитательной работе. Самое важное – это развитие сознательности. Вы понимаете, стоит нам ослабить идеологическое воспитание, как у наших людей начнутся проблемы.

– Секретарь Чан, я поговорю с ним незамедлительно. И теперь буду больше внимания уделять идеологическому воспитанию.

– Хорошо.

Похоже было, он не хотел продолжать этот разговор, так что я встал и, отдав честь, вышел. На улице снег уже перестал и северный ветер задул сильнее. Вовращаясь к своему взводу, я мучился, как теперь поступить. Лю Фу меня расстроил. Стыд какой! Я всегда считал, что смогу доверить ему ответственные задания. Командир его отделения Ли Яопин собирался демобилизоваться в следующем году, и я планировал передать командование Лю Фу. Если честно, Лю был во всех отношениях отличным солдатом. Он превосходил остальных в метании ручной гранаты, мог зашвырнуть ее на семьдесят два метра. На последних учениях он при стрельбе боевыми патронами выбил девятью выстрелами восемьдесят четыре очка, только у меня показатель оказался выше – восемьдесят шесть. Если бы у нас было соревнование с тремя другими взводами, я не колеблясь выставил бы Лю как лучшего бойца.

Понятное дело, я ценил не только его способности и ловкость, мне он вообще нравился. Крупный парень, сто восемьдесят с гаком сантиметров роста, немного тяжеловат, но очень проворен. Его большие глаза напоминали мне о маленьком пони в моей родной деревне. А широкий рот и кустистые брови делали его странным образом похожим на военачальников со старинных новогодних лубков. Он нравился и другим солдатам, в нашей Девятой роте у него было немало друзей.

Никогда не забуду, как он стал героем стихотворного произведения. Однажды весной мы сажали сою, и я приказал ребятам из Третьего отделения впрячься в плуг – у нас не хватало лошадей и быков. В первый же день взмокшие от пота люди стали жаловаться, что это работа для скота. Хотя они распевали революционные песни и даже изображали японских солдат, маршем входящих в деревню, никакими ухищрениями не удавалось облегчить этот тяжкий труд. Но уже назавтра все переменилось. Лю Фу и два других парня из Третьего отделения явились обритыми наголо. Они объявили, что так потеешь меньше и мыться после работы легче. Атмосфера в поле заметно оживилась. Три блестящие лысые башки, как воздушные шарики, покачивались во главе отделения. Никто не упускал возможности похихикать над ними. Лю Фу был повыше остальных, и голова у него была побольше, вот он и стал главной мишенью для шуточек. За пару часов в его честь сложили стишок, и солдаты в поле стали распевать:

Два дня спустя уже вся рота знала эти вирши. Большой Лю нисколько не обижался. Он даже распевал их с остальными, только вместо “Большого Лю” пел “Маленький Ван”, “Старый Мэн” и тому подобное. Его популярность росла, он был желанным гостем повсюду в нашей роте. Парень вроде него мог стать хорошим командиром отделения или взвода. Потому-то я и собирался в следующем году выдвинуть его на командную должность. Кто же мог знать, что он окажется таким любителем клубнички?

Наш партсекретарь был прав: тут поработала сводня. Хутоу находится в пятидесяти ли от Матишаня, где мы квартировали. Лю Фу ездил в областной центр по воскресеньям семь, ну самое большее восемь раз. Неужто он встречался с Маленькой Белой Феей шесть раз? Почти каждый раз, как ездил туда? Это невозможно, если только в первую же поездку кто-то не отвел его прямиком к этой женщине. Я вспомнил, что впервые он поехал туда с Ли Дуном, а второй раз – с Чжао Юмином. Эти солдаты были постарше и вполне надежны; маловероятно, чтобы они занимались сводничеством. Но знать человека в лицо – не значит знать его сердце. Я решил поговорить с Лю Фу.

Беседа наша много времени не отняла. Он выглядел удрученным и пристыженным, но отрицал участие кого-либо еще в этом деле и уверял меня, что порядочный человек должен сам отвечать за свои поступки и их последствия.

Я даже рад был, что он всю вину берет на себя. Если в нашем взводе обнаружится еще один такой вроде него, мне будет трудно оправдаться. Нас засмеют, разговоры пойдут, что Первый взвод – приют разврата. Да и Лю Фу туго придется, товарищи его сочтут вроде как предателем.

Я серьезно отнесся к этой истории, ей следовало положить конец. Мы защищаем границы Родины и не должны растрачивать боевой запал, гоняясь за женщинами. В отличие от русских по ту сторону границы, мы, китайцы, – солдаты Революции и не можем позволить женщинам нарушать чистоту нашего морального облика. Субботними вечерами мы с вышек часто наблюдали, как русские развлекаются в бараках со школьницами. Они пели и плясали у костров, целовались-обнимались в открытую, валялись и совокуплялись по кустам. Но они же варвары и ревизионисты, а мы – китайцы и настоящие революционеры.

Так что я велел Лю Фу написать самокритику, проанализировать элементы буржуазной идеологии, проникшие в его мозги, и сделать заключение о природе его проступка. Он плакал и просил не накладывать на него дисциплинарного взыскания. Он боялся, что все станет известно его семье, и это пятном ляжет на всю его оставшуюся жизнь. Я сказал, что дисциплинарных мер не избежать, и тут я ничем помочь ему не смогу. Лучше уж было сказать ему правду.

– Значит, мне конец? – своими глазами пони он выжидающе смотрел на мои губы.

– Твое дело было спущено из политотдела полка. Тебе известно, что рота не может оспорить решение, принятое наверху. Обычно на таких, как ты, провинившихся, налагают дисциплинарное взыскание, но это не значит, что ты будешь наказан на всю оставшуюся жизнь. Все зависит от твоего поведения. Если, скажем, с настоящего момента ты будешь вести себя во всех отношениях хорошо, это взыскание может быть изъято из твоего личного дела при демобилизации.

Он раскрыл было свой большой рот, но ничего не сказал, как будто сглотнул слова, прилипшие к гортани. Слово “демобилизация”, видать, здорово его стукнуло. Когда деревенщина вроде него идет в солдаты, то старается изо всех сил дослужиться до офицерского звания. Вернуться домой в нищую деревню, где нет никакой работы, – это же просто несчастье. Работы нет, и никакая девушка за тебя не пойдет. А с таким клеймом в характеристике армейское будущее Лю Фу было предопределено: он уже никогда не станет офицером.

Через два дня он сдал свою “самокритику”. Восемь белых листов с крупными каракулями и несколькими кляксами. Ничего выдающегося этот деревенский парнишка написать, конечно, не мог. Язык у него был корявый, многие предложения оборваны на полуслове. В основном он себя критиковал за то, что недостаточно много работал над очищением собственных мозгов от буржуазной идеологии, и за то, что подхватил заразу либерализма. В Седьмом армейском правиле ясно говорится: “Никто не имеет права на вольности с женщинами,” а он забыл указание Председателя Мао и нарушил правило. Он также забыл обязанности солдата, несущего службу на Северной границе. В то время как враги острили свои зубы и точили свои шашки, он предавался сексуальным утехам. Он не достоин того, чему учила его Партия, не достоин того, чего ждала от него Родина, не достоин тех усилий, которые приложили родители, чтобы вырастить его, не достоин оружия, которое народ дал ему в руки, не достоин своей новой зеленой формы.

Я знал, что он не красноречив, поэтому простил ему некоторый перебор с самообвинениями. Он серьезно ко всему отнесся; только это и имело значение.

Когда я сказал, что попробую убедить партсекретаря Чана, чтобы тот попросил в политотделе полка назначить ему менее суровое наказание, он немного успокоился.

– Дело еще не закрыто, – предупредил я, – однако ты не должен воспринимать все это как тяжкое бремя. Попробуй открыть новую страницу и начни серьезно работать, чтобы искупить свою вину.

Он сказал, что благодарен мне и никогда не забудет, как я ему помог.

Прошло две недели. Из политотдела полка о деле Лю Фу ничего не было слышно. Ни партсекретарь, ни ротный командир о взыскании не напоминали. Это казалось неразумным, ведь со временем интерес к делу угаснет. На самом деле никто из ротного командования не хотел сурово наказывать Лю Фу. Лю был их человеком; а какому хорошему начальнику приятно видеть, как его человека наказывают?

Прошел месяц, но так ничего и не случилось. Лю Фу вел себя спокойней прежнего. А чтобы он опять не спутался с Маленькой Белой Феей, мы его на выходные оставляли в Матишане. Кроме того, мы ужесточили правила посещения города Хутоу и для всех остальных. Особенно для новеньких.

Как-то ночью была моя очередь обходить караульные посты и проверять часовых, чтоб не дрыхли. У нас было пять постов, считая и новый, у склада, где хранились провизия и часть боеприпасов. Я ненавидел эти полуночные обходы, когда приходилось вскакивать с постели и делать вид, что ты бодр, как кот на ночной охоте. Если будешь выглядеть сонным, часовые последуют твоему примеру и не станут прилагать усилия, чтобы не заснуть.

Сначала я отправился на стоянку, где были наши грузовики с минометами, и застукал там караульного, курившего в темноте. Приказал ему сигарету выбросить. Мальчишка заныл, что слишком холодно и он не может даже веки разлепить, если нечем заняться. Я сказал ему, что все стоят на часах холодными ночами. Но кроме как Бога Небесного проклинать за холод некого. Что до его сонливости, то пусть лучше держит в уме, что мы всего в четырех ли от русских. И если он не будет бдителен, то рискует своей собственной шеей. Русские часто посылают разведчиков для выявления наших караульных постов и дислокации наших частей. Они избавятся от часового, если сочтут это необходимым или если возможность представится. Так что для его же безопасности будет лучше глаза не закрывать и свое местонахождение не обнаруживать.

Потом я проверил посты у ворот и у штаба. Там все было нормально. Я поболтал несколько минут с часовыми и каждому дал жареных семечек. Затем отправился к складу.

На посту никого не было, и я решил подождать в доме. Подумал, что часовой пошел отлить или опростаться.

Но и через десять минут никто не показался. Я забеспокоился, не произошло ли чего необычного. Крикнуть часового я не мог, среди ночи это последнее дело, всю роту перебудишь, да и русские услышат. Но надо же было выяснить, куда этот часовой подевался. Небось дрыхнет где-нибудь. Снег вокруг не был затоптан, маловероятно, что его похитили или убили. Я обнаружил цепочку свежих следов и пошел по ним – они вели к нашей конюшне. Подняв глаза, я увидел, что окно в крыше конюшни светится слабым светом. Очевидно, там кто-то был. Что ему понадобилось в конюшне? И кто сегодня на дежурстве? Я взглянул на светящийся циферблат своих часов: час тридцать, – но не смог вспомнить, кто сегодня в карауле.

Подойдя поближе к дверям, я услышал внутри какой-то шум и ускорил шаги. С пистолетом наготове я приподнял хлопковую занавеску на двери и заглянул внутрь. Хотел удостовериться, не спрятался ли кто за дверью и не набросится ли на меня неожиданно.

Внутри я увидел Лю Фу! Он стоял рядом с нашим серым мулом и затягивал ремень. Ружье он прислонил к длинным яслям, а шапку свою повесил на ружейный ствол. В глубине за мулом стояло двенадцать наших лошадей, они спали, опустив головы. Значит, он сегодня в карауле. Вот шельмец, использует конюшню как отхожее место. Роскошь какая, греть тут свою задницу.

Хотя… стоп. Я приметил кое-что странное. Рядом с крупом серого мула стояла скамья. На ней было немного снега и какие-то влажные пятна. Скотина! Да он же трахал этого мула! Я видел его потное, искаженное странной гримасой лицо, на котором было ясно написано: “Я не могу с этим совладать, простите, не могу!”

Я бросился к нему и сгреб за грудки. Он был гораздо больше и сильнее меня, но я почувствовал, как он обмяк у меня в руках. Ну и скотина. Я стал бить его по лицу и орать. “Ты, любитель мулов! Ты даешь своему петушку отдохнуть когда-нибудь? Сейчас я тебе его оторву и яйца, которые у тебя чешутся, собакам кину!”

Он не сопротивлялся и только постанывал, как будто от моих проклятий и ударов ему лучше становилось. Он выглядел таким пристыженным. Не встретив никакого сопротивления, я быстро остыл. Невозможно долго избивать человека, если он даже руку не поднимет, чтобы заслониться. Я отпустил его и строго сказал:

– Марш на склад! Завтра разберемся.

Он взял ружье, вытер шапкой мокрые от слез щеки и тихонько вышел. Все животные в конюшне проснулись. Открыли глаза и навострили уши. Одна из лошадей зафыркала.

До завтра я ждать не мог и разбудил Ли Яопина, комадира отделения, в котором служил Лю Фу. Нам нужно было поговорить прежде, чем я доложу партсекретарю. Мне хотелось узнать о Лю Фу побольше. Поиметь городскую девку – это еще понятно, у нас здесь в горах женщин не было. Но вот так развлекаться с тупым животным, кто бы мог подумать! Меня просто тошнило.

Явился еще толком не проснувшийся Ли. Я дал ему сигарету и чиркнул спичкой.

– Сядь. Хочу с тобой поговорить.

Он сел на стул и закурил.

– О чем разговаривать в такую темень… – он взглянул на часы. – Ведь два тридцать только…

– Хочу поговорить о Лю Фу. Только что я застукал его в конюшне, он терся возле серого мула. – Я не сказал “трахал”, потому что не видел этого своими глазами. Но уверен, что так оно и было. И когда колошматил и костерил Ли Фу, тот ничего не отрицал. Я уже собирался объяснить Ли, что имею в виду.

– Ох нет! Вы хотите сказать, он опять этим занимался? – веснушчатый Лю покачал головой.

– Да. Значит, тебе уже известно.

– Д-да, – он кивнул.

– Почему раньше меня не проинформировал? Кто дал тебе право скрывать от меня такое? – Я разозлился, я наорал бы на него, но в смежной комнате спали люди.

– Он обещал мне никогда больше этого не делать. – Вид у Ли был озабоченный. – Я думал, что могу дать ему шанс.

– Дать шанс? Разве мы не дали ему шанс, когда застукали с Маленькой Белой Феей? – Я был взбешен. В моем взводе происходят такие вещи, и, видимо, уже довольно давно, а я – ни сном ни духом. – Скажи, когда и сколько раз ты его заставал за этим занятием?

– Я видел его с мулом только однажды. Это было ночью в прошлую субботу. Я видел, как он стоял на скамье, приладившись к муловой заднице. Около минуты я наблюдал за ним через заднее оконце конюшни, потом кашлянул. Он испугался и сразу же отскочил. Увидев меня, он упал на колени, умоляя простить его и не выдавать. Он был так жалок, такой крупный парень… Я обещал не выдавать его. Но я его осудил.

– Что же ты сказал? Как именно ты осудил его, дорогой товарищ командир отделения? – Мне странным казалось, что он проявил такое снисхождение к этому человеку.

– Я спросил его, почему он трахает мула. – Ли выглядел вполне бодренько.

– Что за глупый вопрос. Как же он на него ответил?

– Он сказал: “Знаете, командир, мулы-то не жеребятся. Я клянусь, что никогда не трону ни одну из этих кобыл”. – Ли захихикал.

– Что? Это же чушь. Ты хочешь сказать, он считает, что может кобылам ребятишек заделать?

– Ага, точно.

– Ну и тупица! Такой нравственный, что боится стать отцом лошадиных ублюдков. – Я не смог сдержать смех, и хихиканье Ли тоже перешло в громкий хохот.

– Ш-ш-ш. – Я напомнил ему о спящих.

– Я сказал, что даже мула “трогать” нельзя, и он обещал больше этого не делать. – Ли подмигнул мне.

– Старина Ли, ты просто старый лис.

– Не судите меня строго, командир. Если честно, то он во всех отношениях хороший парень. Вот только свою похоть не может контролировать. Уж не знаю почему. И не скажешь ведь, что у него слишком много буржуазного дерьма в голове… Крестьянин из безупречной бедняцкой семьи, здоровый росток красного корня…

– Я не прошу тебя разводить теории, старина Ли. Я хочу знать, что мы будем с ним теперь делать. Утром, всего через несколько часов я доложу обо всем нашему ротному. Что и как сказать?

– Ну, ты хочешь от него избавиться или оставить его у нас?

Это был по-настоящему жестокий вопрос, и у меня на него ответа не было. Лю Фу – мой лучший солдат, и он наверняка понадобится мне в будущем.

– А ты что думаешь? По крайней мере, мы не должны покрывать его на этот раз. – Я понял, что старина Ли не донес на Лю Фу, потому что хотел оставить его у себя в отделении.

– Конечно, мы уже давали ему шанс. Как насчет…

Дверь внезапно распахнулась, кто-то ворвался в комнату. Это был Ма Пинли, наш самый молодой солдат, в три часа он должен был заступать на пост у склада.

– Командир, Лю Фу нет… нет на посту. – Он высунул нос из-под своего мехового капюшона, часто и тяжело дыша. – Все телефонные провода обрезаны. Мы никуда не можем позвонить.

– А ты там походил, поискал его?

– Да, повсюду.

– Где его ружье?

– Ружье все еще там на посту, но его самого нет.

– Быстрее! Выводи лошадей! – приказал я. – Мы поймаем его.

Ма побежал к конюшне. Я посмотрел на старину Ли. Судя по выражению его лица, он понял, что произошло.

– Возьми это с собой. – Я протянул ему полуавтоматическую винтовку, он взял ее с каким-то отсутствующим видом. Сам я забрал другую. В тяжелом молчании мы вышли на улицу дожидаться Ма.

Совершенно взмыленные лошади карабкались в гору по направлению к границе. По моим подсчетам у нас было достаточно времени, чтобы задержать его прежде, чем он перейдет границу. Ему придется взбираться на гору кружным путем по южному склону, чтобы его не заметили с наших смотровых вышек. Однако, добравшись до реки Уссури, мы увидели цепочку свежих следов; они шли по заснеженному льду реки, поднимались на противоположный берег и постепенно изчезали в холодной белизне огромной русской территории.

– Скотина, да он сильнее лошади, – сказал я. Невозможно представить, как он мог бежать так быстро по такому глубокому снегу.

– Вон он! – Ма Пинли показал на небольшой склон, кое-где поросший серыми кустами.

В самом деле, впереди, метрах в пятистах я увидел темную точку, которая двигалась в сторону зарослей. Глазам не верю: у него должно было хватить ума надеть камуфляжную накидку. Я посмотрел в бинокль и увидел, как он отчаянно спешит под прикрытие кустов. На правом плече у него большой, туго набитый джутовый мешок, а его белая накидка, завязанная на шее, вьется за спиной, как огромная бабочка. Я передал бинокль старине Лю. Тот стал смотреть.

– У него мешок набит номерами газеты “Передовик”.

– Он их на кухне украл. Я видел, дверь на кухню была взломана, – доложил Ма. Все мы знали, что наши повара держали номера “Передовика”, газеты Шэньянского военного округа, для растопки. Нам было велено не раскидывать эти газеты, потому что русские в Гонконге охотились за каждым экземпляром и давали за штуку больше десяти долларов.

– Старые номера русским не нужны, – сказал я.- Они у них уже есть. Им только последние нужны. Ну и тупица же он.

Внезапно желтый луч чиркнул небо над склоном. Видимо, его заметили с русской смотровой вышки и выслали машину, чтобы подобрать.

Мы переглянулись со стариной Лю. Мы знали, что должны делать. Нельзя было терять ни минуты.

– Выбора у нас нет, – бормотал я, прилаживая оптический прицел к винтовке. – Он предал нашу страну, и теперь он наш враг.

Я поднял винтовку и аккуратно прицелился. Выстрел остановил его. Он рухнул в снег, большой мешок свалился у него с плеча и покатился вниз по склону.

– Попал! – закричал Ма.

– Да, попал. Возвращаемся.

Мы залезли в седла. Лошади сразу же взяли под гору в галоп, им не терпелось скрыться от холодного ветра и вернуться в конюшню.

На обратном пути никто из нас не сказал ни слова.

 

Ха Цзинь

Ха Цзинь (англ. Ha Jin, кит. 哈金, собственно Цзинь Сюфей, 21 февраля 1956, пров. Ляонин) – американский писатель китайского происхождения.

***