Проснувшись рано утром, такое счастье обнаружить, что ты жив! Каждое наше действие, вполне вероятно, может стать последним. Дело, которым мы занимаемся, самое загадочное и жестокое на земле. Любой несвоевременный чих может заставить нас поплатиться головой. Смерть не страшна, потому что мы уже давно не принимаем жизнь во внимание…

 

Глава 4.

ДУША ЗУИ ФУ

Второе ущелье делилось на западную и восточную части. Восточная с первого взгляда напоминала учреждение – там располагались административные здания, общежития, стадион, повсюду сновали люди и слышны были разные звуки. Это было царство Вана – тренировочный центр. А вот западная часть ничем не напоминала учреждение, небольшие, стоявшие далеко друг от друга домики скрывались среди густых зарослей деревьев, здесь не было видно людей и стояла гробовая тишина. Однако тишина эта была наполнена не праздностью и спокойствием, она была суровая и строгая. Когда я в первый раз оказался здесь, увидел этот глухой, безлюдный уголок, я и подумать не мог, что именно здесь находится оперативный отдел. Я был уверен, что отдел 701 принимает здесь высокое начальство.

– Если никого нет, то как же проводится оперативная работа? – спрашивал я.

Ответ был: если сотрудники сидят здесь, в офисах, то разве это может быть оперативным отделом?

Как говорится, не в бровь, а в глаз.

Человек, который дал мне этот ответ, был моим земляком, занимавшимся агентурной работой, звали его Лао Люй, а люди называли его Старый Батат.

Лао Люй был молчалив, возможно, из-за многолетней подпольной работы. Он не курил. Рассказывали, что в семидесятые годы, когда наша страна «противостояла Америке и поддерживала Вьетнам», он «работал» во Вьетнаме, собирал агентурные сведения. Однажды в холле одной гостинцы он закурил сигарету, предложенную некой дамой, в результате чего потерял сознание и чуть не лишился жизни. С тех пор Лао Люй больше не курил и не пил. На работе он всегда одевался в строгий костюм, на шее – фотоаппарат, на запястье – часы и цепочка, на голове – шляпа по сезону, в нагрудном кармане – две ручки. Он напоминал туриста, который время от времени ездит в путешествия. Были ли все эти вещи оружием или просто инструментами для сбора агентурных сведений, не могу сказать точно. Я спрашивал Лао Люя, он отвечал: нет, но разве могу я верить его словам? Ведь он же старый разведчик, «старый батат». Истина – перед глазами, а не на словах.

У Лао Люя был интересный фотоальбом. Во-первых, он выглядел старомодным: его обложкой служила грубая ткань, сотканная вручную, а страницы представляли собой ужасно пожелтевшие листы бумаги, переплетенные пеньковой нитью. Казалось, он весь выполнен кустарным способом. Во-вторых, он был странным. Хоть и назывался он фотоальбомом, но внутри по большей части были не фотографии, а разные записки и вырезки из газет. На титульном листе была приклеена половина картонки с пачки сигарет, на которой виднелись написанные от руки слова:

«Проснувшись рано утром, такое счастье обнаружить, что ты жив! Каждое наше действие, вполне вероятно, будет последним. Дело, которым мы занимаемся, – самое загадочное и жестокое в мире. Любой несвоевременный чих может заставить нас поплатиться головой. Смерть не страшна, потому что мы давно уже не принимаем в расчет нашу жизнь. Как ты? Со мной все в порядке».

Лао Люй рассказал мне, что, когда он только начал заниматься разведывательной деятельность, это написал ему во время первого контакта вышестоящий агент (он был поэтом), когда они сидели в повозке рикши. Можно сказать, что это была «передача опыта» от «старого батата» «юному батату». И это был первый «сувенир» в его профессиональной карьере. Было это осенью тысяча девятьсот сорок седьмого года, он учился на третьем курсе факультета западных языков Нанкинского центрального университета. С того времени к нему периодически попадали такого рода сувениры. Лао Люй рассказал, что практически после любой разведработы, в которой он принимал участие, – до и после Освобождения, внутри страны или за рубежом, в крупных или небольших, известных и тайных операциях – оставались некоторые «свидетельства», и в его фотоальбоме были собраны именно они. Если говорить конкретно, то там были двадцать восемь фотографий, одиннадцать записок, семь вырезок из газет, пять рисунков, а также несколько странных предметов. Например, стальная монета с отверстием посередине, иностранный конверт, несколько чеков и визитных карточек. Под каждой из вещей было написано простое пояснение.

Среди множества вещей одна фотография приковала к себе мое внимание. На ней был изображен труп юноши, рука человека, находившегося за кадром, была протянута к его нагрудному карману, как будто собиралась ограбить его. Лао Люй пояснил: покойника не «грабят», наоборот, ему «отдают» – «отдают банковское требование погасить платеж». А эта «страшная рука» принадлежит ему самому, это он требует, чтобы покойник «погасил платеж». На слух это кажется невообразимым, недоступным для понимания. Под фотографией рукой Лао Люя было написано: «Меня зовут Зуи Фу, больше не называйте меня Хо Хай Зыонг».

Лао Люй рассказал мне, что этот вьетнамец Зуи Фу, которого все постоянно называли Хо Хай Зыонг, при жизни был ему незнаком, но после его смерти они начали «сотрудничество», которое стало «шедевром», за который он до сих пор чувствует бесконечную гордость. Однако он признал, что это не была его собственная идея, он взял за образец знаменитую операцию «Мясной фарш» времен Второй мировой войны. Она была спланирована и реализована двумя английскими разведчиками – Ивеном Монтегю и Чарльзом Колмондели. Главную роль сыграл труп Глиндауэра Майкла. Время действия – последний апрельский день тысяча девятьсот сорок третьего года. Место действия – побережье Испании, недалеко от порта Уэльва. Там был выловлен труп Майкла, который превратился в труп майора королевской морской пехоты Уильяма Мартина. С этого момента этот персонаж «ожил», стал «самым таинственным подчиненным» Монтегю и Колмондели и в итоге превосходно справился с задачей, которую не могли выполнить живые люди. Лао Люй сказал, что история его «сотрудничества» с вьетнамцем Зуи Фу – это была копия операции «Мясной фарш», в ней не было ничего нового, даже «удивительный финал» совпадал.

Операция «Мясной фарш», спланированная Монтегю и Колмондели, и «та операция», которую претворил в жизнь Лао Лю, были удивительными и выдающимися, поэтому осталось бесчисленное множество документальных свидетельств, у меня на руках документы, в которых несколько сотен иероглифов. В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом году я вместе с писателями Литературной академии Ба Цзиня прибыл во Вьетнам. Я специально съездил в Лакшон – место, где жил Зуи Фу, и записей о том, что я там видел и слышал, также великое множество. В общем, материалов, для того чтобы рассказать эту историю, у меня предостаточно. Можно сказать, что не было того, чего я не знал бы о времени и месте действия, подоплеке, главных и второстепенных персонажах, об основных и сопутствующих событиях. Я беспокоился об одном: уже столько людей в разных вариантах рассказывали эту историю, и если я не придумаю что-то новое, а буду следовать по чужим стопам и рассказывать то, что известно всем, то смысла в этом особого нет. Другими словами, я хотел найти новый и особый способ рассказать эту старую историю. Результатом этих поисков стал рассказ от имени души Зуи Фу. Честно говоря, вдохновила меня та надпись в альбоме Лао Люя: «Меня зовут Зуи Фу, больше не называйте меня Хо Хай Зыонг».

Слова души – это «звуки из-за горизонта», прислушайтесь, вот они уже становятся слышны…

01

Меня зовут Зуи Фу.

Я повторю еще раз: меня зовут Зуи Фу.

Я так дорожу этим именем именно потому, что вы постоянно зовете меня Хо Хай Зыонг. Вы не знаете, что это не мое имя, не прозвище и не псевдоним. Это имя другого человека. Я никогда о нем не слышал (и, естественно, с ним не общался), я и представить не мог, что между нами может возникнуть хоть какая-то связь. Но тридцать лет назад из-за неожиданного поворота судьбы меня по ошибке приняли за него, а самое ужасное состоит в том, что за эти тридцать лет эта ошибка так и не была исправлена, поэтому я постоянно страдаю из-за несправедливых обвинений. Кто-то любит «Хо Хай Зыонга», кто-то его ненавидит. Честно говоря, на протяжении этого длительного периода я постоянно жаловался людям на эту ошибку, но, боюсь, мои жалобы не слышал никто. Крайне трудно голосу из одного мира быть услышанным в другом. Легче уж создать иллюзию или каплей воды зажечь огонь. Бог создал для меня такие затруднения то ли для того, чтобы испытать мое терпение, то ли для того, чтобы дать мне что-то понять, я не знаю. На самом деле понять Его замысел также крайне трудно. Бог иногда что-то проясняет для нас, но чаще все становится еще более непонятным. С этим ничего не поделаешь, у нас здесь мы тоже ничего не можем сделать.

Нет необходимости столько говорить о Боге, давайте я расскажу мою историю.

Я родился в семье портного в небольшом городке Лакшон на северо-востоке Вьетнама в тысяча девятьсот сорок шестом году. Наш дом стоял у дороги, по всем стенам были развешаны разнообразные костюмы, в воздухе постоянно витали клубы пара, казалось, что ты находишься в предбаннике. Здесь я родился, это был мой дом. Мои первые воспоминания сопровождались звуком шипения, который издает утюг во время глажки одежды. Когда мне было десять, моя семья переехала из двухкомнатного домика на северной улице в двухэтажный, сияющий неоновыми огнями дом на оживленной южной улице. Прямоугольные камни придавали дому исключительно строгий и крепкий вид. Я думаю, этого достаточно, чтобы показать, что профессия портного принесла отцу неплохой доход. И тем не менее он не хотел, чтобы мы – я и моя сестра Зуи На – пошли по его стопам и провели всю жизнь с ножницами и линейкой. Он нам неоднократно повторял:

– Я уже сшил одежды и на вас, и даже на ваших детей и внуков, поэтому вы должны заняться чем-то еще.

Позднее моя сестра Зуи На отправилась работать в Коулун, а я поступил в Ханойский университет. Перед моим отъездом в Ханой отец подарил мне изысканную маленькую записную книжку китайского производства. На золотой бархатной обложке был вышит четырехлапый дракон, а на титульном листе было написано: «Когда стихнет музыка и умолкнут легенды, городские здания продолжат петь песню».

Вероятно, именно эта фраза определила мою судьбу – я собирался стать архитектором. Однако зимой тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года, когда я вернулся домой на каникулы, будучи уже на последнем курсе университета, внезапная пневмония навсегда приковала меня к родному поселку. В то время в наших краях такая болезнь могла лишить жизни, но, хотя я не умер, жить приходилось учиться заново, целых три года я не мог вести нормальную жизнь. Целые дни я проводил в больнице и дома, постоянно принимал лекарства, постоянно испытывал беспокойство и скорбел о своей судьбе. Несомненно, пока я был болен, пришлось забыть и об университете, и о планах стать архитектором. На самом деле мне надо было всего лишь доучиться один семестр, чтобы получить специальность. Когда я был уже практически здоров, отец уговаривал меня сделать это, но у меня уже пропал интерес. Пневмония изменила меня, я вдруг заинтересовался работой отца, наполненной водяным паром. Кроме того, отец был уже стар и достаточно мудр, чтобы отойти в сторону и давать наставления мне, а не работать самому. Так я постепенно превратился в подобие своего отца, стал забывать свою болезнь и начал работать, окутанный влажными парами, я ощущал полноту жизни и испытывал радость. Так продолжалось до тех пор, пока небо не заполонили американские самолеты, а вся молодежь поселка не отправилась на фронт под звуки барабанов правительства и рыдания родственников. Вот тогда я почувствовал иной зов.

02

Ля Киет уехал.

Лям Куок Тхан уехал.

Однажды мама сказала, что Лао Там из дома номер тридцать два тоже уехал.

А на другой день мы получили с южного фронта фотографию Зуи На в военной форме.

Вот так, начиная с лета тысяча девятьсот семидесятого года, мои друзья и многие знакомые были призваны на фронт.

Будучи человеком, много лет терзаемым жестокой болезнью, я мог не идти в армию, а если бы и пошел, у военных были бы основания не брать меня в свои ряды. Весной тысяча девятьсот семьдесят второго года военно-морской корпус набирал людей в нашем поселке, результат моего похода на призывной пункт был таков. Офицер посмотрел записи в графе «Болезни» и дружелюбно похлопал меня по плечу:

– В следующий раз, парень, война только началась.

По правде сказать, в тот момент я уже практически полностью восстановился и даже забыл болезненный опыт. Мне казалось немного неправильным, что старая, давнишняя болезнь определяет мою судьбу, к тому же я уже выздоровел. В глубине души я был недоволен происходящим, ведь болезнь уже и так отняла у меня многое, я не хотел, чтобы она забрала у меня еще что-то. К счастью, «война только началась», и шанс у меня был. Осенью того же года целых три отряда набирали солдат в нашем поселке, среди них был и тот, который приходил сюда весной. Ни секунды не раздумывая, я отправился на знакомый уже призывной пункт. Я усвоил прошлый урок и ничего не написал в графу «Болезни». Я полагал, что теперь меня точно возьмут, но принимавший офицер (другой, не тот, что был в прошлый раз), увидев, как я задыхаюсь после семи отжиманий, вежливо отказал мне:

– Мне кажется, тебе лучше пойти в сухопутные войска, они возьмут тебя.

Ничего другого не оставалось, пришлось идти на призывной пункт сухопутных войск. У них не было особых требований, со мной поговорили всего пару минут и сразу радостно выдали форму без нашивок. Естественно, я сильно сожалел о том, что не могу надеть синюю военно-морскую форму. Но делать было нечего, пневмония и легкая работа портного не могли сделать меня здоровым и крепким. Кроме того, из-за постоянного воздействия влажного пара мое лицо стало бледным и нежным, создавая ощущение слабости. Я понимал, что, если бы не война, такой человек, как я, никогда не смог бы попасть в армию. Мне это удалось, как сказал председатель Хошимин, выступая на радио: «Война дала многим опыт, о котором они даже и не думали».

Двадцать шестого сентября тысяча девятьсот семьдесят второго года я и еще восемь юношей из нашего поселка на армейском грузовике покинули Лакшон.

Машина медленно ехала по узкому проходу между рядами провожающих, у меня не было ощущения, что я уезжаю на фронт и, возможно, больше не вернусь домой.

03

О жизни в армии я, по возможности, не буду говорить, потому что, с одной стороны, и говорить-то нечего, а с другой – то, о чем можно рассказать, не представляет для меня интереса. Я хочу сказать, что пережитое во время службы было неприятным, я видел столько нерадостных и даже печальных вещей. Во-первых, я стал не офицером, а всего лишь старшим солдатом. Насколько мне было известно, в то время выпускник Ханойского университета мог стать заместителем командира роты или самим командиром роты. Самые бесталанные могли занять пост по меньшей мере командира взвода. Хотя у меня не было диплома об окончании университета, но ведь это же всего-навсего бумага, только такого свидетельства у меня и не было, а все нужные курсы я изучил, поэтому считал, что можно было бы назначить меня как минимум командиром взвода. Но армейское начальство настаивало на важности диплома и не пошло мне навстречу. Один крестьянин из окрестностей Ханоя (говорили, что он внук какого-то командира корпуса) сказал:

– Да-да, проблема в том, что у тебя нет диплома об окончании вуза, и на государственной службе в правительственных учреждениях ты не состоял до вступления в армию. В такой ситуации ты можешь быть только солдатом первого ранга. То, что ты стал старшим солдатом, это уже привилегия.

Естественно, для меня не было чести в такой привилегии.

Однако я подумал: солдат – значит, солдат, в конце концов, я пошел в армию не ради карьеры и не из-за слов председателя Хошимина по радио. В общем, мой мотив был туманнее и сложнее, чем у многих, я даже и сам не мог сказать, зачем я пошел служить. Иногда мне казалось, что мне просто надоели постоянно снующие в небе над поселком американские самолеты, пугающие людей. А иногда я считал, что не поэтому, вернее, не совсем поэтому. Что касается других причин, я не мог точно сказать, возможно… или… Говорю же, и сам не знаю, правда не знаю. Но есть одно, в чем я точно уверен: с того момента, как я пошел в армию, я и не думал, что могу не попасть на фронт. Честно говоря, такие желания в то время были несуразными, вероятно, это была причина, о которой я не думал. Кроме того, я упорно полагал, что военную форму надевают, чтобы попасть на фронт. Только так, когда участвуешь в конкретных боевых действиях, эта форма приносит моральное удовлетворение и становится идеальной. Поэтому, когда хромоногий начальник лагеря А Ан перевел меня из лагеря для новобранцев на находящийся всего в нескольких километрах от Ханоя склад обмундирования номер двести три и торжественно объявил мне, что отныне моей задачей является помогать ему охранять большие и малые ворота этого склада, я не мог радоваться этому и даже впал в тоску.

Кроме А Ана у меня были еще два боевых друга: один – Дыонг, которому осколком артиллерийского снаряда оторвало половину челюсти, а другой – звонко лаявший пес пестрого окраса. Разве я стал солдатом, чтобы подтвердить свою физическую неполноценность, и не достоин воевать на фронте, а могу лишь только быть с этими людьми? Внезапно у меня появилось ощущение, что меня предали, и чувство стыда из-за того, что меня обманули. Форма на мне, казалось, не была выдана, а я ее словно украл, завладел обманом.

Откровенно говоря, я хотя и не был силен физически, но не был лишен смелости, если смелостью считать отсутствие страха перед чем-либо. Я так говорю не для того, чтобы похвастаться своим мужеством и отсутствием страха смерти, но я действительно ничего не боялся во время своей службы в армии. В лагере для новобранцев нас учил стрелять только что вернувшийся с фронта командир роты, которого все звали «одноглазый дракон», так как у него действительно был лишь один глаз, а второй выбило пушкой – глаз упал в Меконг и был съеден окунем (а может, это был другой вид рыбы). Он никогда не рассказывал нам о пережитом, это случилось лишь однажды, когда я попросил. Однако он говорил, говорил и вдруг закрыл единственный глаз и задрожал всем телом, было видно, что его пугает его собственное прошлое. А я совсем не чувствовал страха. Мне казалось, что рассказанное им не намного страшнее тех мучений, которые я испытывал из-за пневмонии. Болезнь ранила мою душу, но в то же время закалила ее. Если среди новобранцев в тот момент и был кто-нибудь, кто боялся идти на фронт, то это точно был не я. Я все время мечтал отправиться на передовую, принять участие в каком-нибудь знаменитом сражении, чтобы проверить свою смелость и веру. Я боялся, что на фронте какие-нибудь неизвестные мне ранее страхи напугают меня, меня станут презирать и я буду страдать. Но я и представить не мог, что страдать буду по другому поводу – что меня не отправили на фронт.

Поле военных действий расширялось, американские самолеты все чаще появлялись в небе над Ханоем, иногда сбрасывая бомбы. Мы сразу же чувствовали сильный запах пороха, долетавший из города. А Ан беспокоился, что если так пойдет, то Ханой окажется на передовой, а я втайне мечтал, чтобы этот день поскорее наступил. Я знал, что стал унылым и даже злым из-за крайнего разочарования и ожиданий. Однако Небо знает: я не проклинал Ханой, я проклинал свою собственную несчастную судьбу. Из-за участившихся визитов на склад за обмундированием офицеров, ответственных за снабжение, я понял, что все больше и больше людей спешат на фронт. Можно сказать, что каждая вещь, которой я занимался, – одежда, шапки, ремни, перчатки и даже шнурки от ботинок – попадала на фронт; если чего-то не хватало, то это сразу же досылалось на передовую. В каком-то смысле я своими руками и потом тоже присутствовал в бесчисленном количестве сражений. Но что это могло мне доказать? Только то, что я лично не был на фронте. А Ан часто хвалил меня:

– Эх, Зуи Фу, ты не понимаешь, как тебе повезло!

Возможно.

Но если бы я мог выбирать, то не нужно мне было такое «везение». Разве ж это везение – проводить все дни с двумя никчемными инвалидами и ничем не примечательной собакой? Конечно, в словах А Ана был резон, передовая – это не развлечение или не что-то прибыльное. И если я мечтаю попасть туда из честолюбия и корысти, то это просто глупо. А Ан предостерегал меня:

– Пули, летающие над полем брани, в любой момент могут отнять у тебя всё, включая и твою единственную жизнь.

Естественно, я знал это.

Но он не знал, что я стремлюсь на фронт не из корыстных или честолюбивых побуждений и не из-за того, что мне надоела жизнь и я хочу встретить смерть. Нет. Я видел, что все, кто пришел вместе со мной, уже на передовой, а меня оставили одного в этом проклятом месте; люди думают, что я трус и поэтому отсиживаюсь тут. Боже, никто не знает, насколько мне тут одиноко и тяжело, как я мечтаю покинуть хромоногого начальника склада А Ана и жалкого Дыонга!

04

Я знаю, вы, люди, – необыкновенные, по меньшей мере, вы совершили для самих себя много необыкновенного, и я верю, что рано или поздно сделаете то, что еще не сделано, а то, о чем вам еще неизвестно, тоже рано или поздно узнаете. Я прожил среди людей двадцать семь лет, я постиг их величие и восхищался уверенностью в себе, но видел также и ошибки, совершенные из-за величия и чрезмерной самоуверенности, можно сказать, это плохие привычки. Например, в реальной жизни вы откладываете на потом все, что возможно. И я, когда был человеком, так делал. Возможно даже, что у меня привычка откладывать была развита больше, чем у других. Два дела подтверждают, что я поступал именно так.

Первое – это история с женитьбой.

Второе – мой поход на фронт.

Понимаете, это то, к чему я стремился, но из-за… Как бы вам сказать? Если бы я понимал, что моя жизнь не безгранична, то, вероятно, реализовал бы эти два стремления в течение моей ограниченной жизни. Но я не понимал этого. Я хочу сказать, что не понимал, насколько коротка окажется моя жизнь. Если говорить точнее – насколько она хрупкая. Когда я был при смерти, А Ан, роняя слезы, плакал и ругал меня:

– Ё… твою мать! Ты все на фронт хотел попасть, а теперь какой-то вонючий пот забирает твою жизнь! Ты… Зуи Фу, никчемный ты, мать твою, человек, Зуи Фу!

Сказать по правде, я раньше никогда не видел, чтоб мужчина так плакал. А Ан, глупый хромой, почему ты так плачешь из-за меня? Разве ты не знаешь, что человеку перед смертью не хочется видеть слезы других людей? Так еще тяжелее умирать. А Ан, где ты сейчас? Я скучаю по тебе!

А Ан не был человеком, который нравится с первого взгляда. Он был самоуверенным, говорил громко и сурово, что совсем не сочеталось с его хромой ногой. Но он дружил со временем, которое его не предавало. Постепенно стирались его неприятные черты, и ты уже не мог не любить его. Я правда в итоге сильно полюбил его. И сейчас люблю, хотя ему и не следовало проливать столько слез перед моей кончиной. Но с этим ничего не поделать, кто ж виноват, что я умирал у него на глазах? Думаю, что, если бы он умирал передо мной, я бы тоже так плакал. Потому что любил его и потому что тогда еще не понимал, что умирающему неприятно смотреть на слезы окружающих. Я понял это, лишь когда умер.

А Ан сказал правду: меня действительно погубил вонючий пот. Уже почти полвека прошло, а я до сих пор помню, какой был день, была зима. Опять зима! Вы должны знать, что десять лет назад именно зимой я подхватил пневмонию и чуть не умер. Я не мог и подумать, что десять лет спустя в это же время года, обуреваемое жаждой убийства, будет звучать погребальный звон для меня.

В тот день вечером я, как обычно, завернулся в одеяло, обняв радиоприемник. Одиночество выработало у меня привычку слушать радио, без него я не мог заснуть. Из-за того что я всегда искал радиостанции с дикторами-женщинами, А Ан подшучивал надо мной, что я обнимаю не приемник, а воображаемую женщину. Может, и так, но… Я не знаю, я не понимал женщин и не понимал свои чувства к ним. Иногда мечтал о них, а иногда нет. Ладно, давайте не будем о женщинах. О них потом будет разговор. Сейчас расскажу, что было, когда я закутался в одеяло. Я почувствовал, что что-то не так – кружилась голова, сердце как будто заледенело. Когда я сказал об этом А Ану, он произнес:

– Хм, если зимой мыться в такой холодной воде, кто же будет чувствовать тепло? Мне тоже холодно.

– Но мне кажется, у меня температура!

А Ан подошел, потрогал мой лоб:

– Да, вроде есть небольшая, но ничего страшного, вероятно, просто устал. Выключай скорее радио и засыпай. Поспишь, и все пройдет.

Я тоже так думал, поэтому выключил радио и заснул.

На следующий день в полдень А Ан проснулся и спросил меня о самочувствии. Мне казалось, что все тело горит, мне хотелось сказать ему об этом, но я уже не мог вымолвить ни слова. Вскоре я услышал, как А Ан кричит:

– Б…дь! Почему ты, ё… твою мать, горячий, как раскаленные угли, Зуи Фу?! Просыпайся, Зуи Фу! Открой глаза, посмотри на меня, я А Ан!

Реальность любит повторения, меняется лишь чуть-чуть пространство и время. Я открыл глаза и увидел, словно в тумане, трех А Анов, двигающихся перед глазами. Ощущения были совершенно такие же, как и десять лет назад, когда пневмония атаковала меня.

05

Когда человек находится без сознания, время для него не существует. Когда я очнулся, то не понимал, сколько прошло времени и где я. Светлое окно и ветки, видневшиеся за ним, напомнили мне, что я не там, где был. Девушка в марлевой повязке обрадовалась моему пробуждению; слушая ее голос, я чувствовал, что вернулся на родину. Она сказал, что мы находимся в главном армейском госпитале в Ханое и я тут уже два дня. Снимая повязку, девушка сказала:

– Я видела ваши документы, вы из Лакшона, а я из Зуифо.

Место, о котором она говорила, находилось менее чем в десяти километрах от моего дома. Там располагался знаменитый зоопарк, в Лакшоне не было ни одного ребенка, который не бывал там. До войны у меня там работал двоюродный брат, но, когда я назвал его имя, девушка неожиданно расплакалась. Стало понятно, что она его знает и что он наверняка погиб на войне. Так и было, два месяца назад мой кузен пал на поле брани в горах Капаи. Оказывается, они прибыли в расположение военной части на одном грузовике, так и познакомились. Война превращала ранее незнакомых людей в друзей. Я стал другом девушки, звали ее Нгок.

Благодаря Нгок я получал самое лучшее лечение в госпитале. Доктор Бучерс каждые два дня заходил проведать меня и постоянно придумывал для меня новые варианты лечения. Он был главврачом госпиталя. Каждый день множество раненных ожидали, что он их спасет, они все прибыли с передовой и были увешаны орденами и медалями. И то, что я, просто больной пневмонией, смог получать такое лечение, несомненно, заслуга Нгок.

Кроме заботы о моем здоровье, Нгок беспокоилась о том, что я один. Так как у меня была болезнь легких, никто не осмеливался лежать со мной в одной палате. В одиночестве я был заперт во временной палате, устроенной в каморке рядом с котельной. Холодной зимой здесь было особенно жарко, но этот жар не мог разогнать мое одиночество. Единственным человеком, кому это было под силу, была Нгок. Она часто заходила просто поболтать, дни сменяли друг друга, а мы все говорили и говорили о Лакшоне и Зуифо.

Однажды после обеда Нгок привела А Ана, который привез письмо Зуи На из Тхапфука. Сестра писала, что вышла замуж, ее муж – пулеметчик и служит в Тхапфуке, поэтому и она перевелась туда же. Она не писала об артобстрелах, лишь упомянула: «По сравнению с моим прежним местом службы здесь настоящая передовая».

Я каждый день слушал радио и знал о критической ситуации в районе Тхапфук, но я не мог осуждать выбор Зуи На. В войну люди думают не так, как в мирное время. К тому же Зуи На отправилась туда по личным причинам – чтобы быть рядом с мужем. К письму сестра приложила фотографию, на которой были изображены она и муж-пулеметчик. Они стояли на мощной подставке для пулемета, казалось, что они прицеливаются в американский самолет, находящийся за пределами фото, – несомненно, это был именно американский самолет. Когда я показал фото Нгок, она рассмеялась:

– А я-то подумала, что это письмо от твоей жены! Кто это на фото?

Я ответил, что это моя сестра.

– А твоя жена? – нетерпеливо спросила Нгок.

За меня ответил А Ан, он строго сказал:

– Жена? У него есть жена? Жена должна быть, а у него даже девушки нет! Ведь так, Зуи Фу?

Это была тяжелая для меня тема.

Но А Ан не замолкал, повернувшись к Нгок, он противным голосом произнес:

– Нгок, знаешь, а ведь наш Зуи Фу все еще девственник!

Я действительно говорил ему это, и это было правдой. Но я не знал, что он мне не поверил, ему это показалось смешным, и он постоянно меня этим подкалывал. Проклятый А Ан! Никогда нельзя полагаться на то, что он сохранит твой секрет в тайне, ведь он болтливее попугая!

Очевидно, Нгок засмущалась от такой темы, но лишь на некоторое время. Очень быстро она пробормотала, обращаясь к А Ану:

– Да… Я понимаю, что вы хотите сказать, А Ан… Вы говорите… У Зуи Фу столько разных дел… которые он должен сделать, поэтому нужно продолжать жить.

Потом однажды Нгок напрямую спросила меня, правду ли сказал А Ан.

Я не ответил напрямую, а задал ей вопрос в ответ:

– А ты думаешь, это неправда?

06

Говоря по правде, мой характер и моя болезнь определили то, что у меня не было девушки. Была одна, которая вроде бы симпатизировала мне, но я и имени ее сейчас вспомнить не могу. Это не потому, что я бесчувственный бобыль, просто между нами не было совсем ничего, если что-то и было, то всего лишь возможность чего-то. Я имею в виду, что между нами могло возникнуть что-то. Но из-за моей трусости в результате ничего не произошло. Я не знаю, как она оказалась в Лакшоне, но она точно была не из нашего поселка. Как говорил мой отец, нет ни одной девушки в Лакшоне, которую он не знал бы. Естественно, что он, как минимум, узнавал их одежду, ведь она была сшита им самим.

Однажды она в темных солнечных очках появилась на рынке, который находился рядом с нашим домом, выбрала ткань и попросила отца сшить ей рубашку. Отец же передал этот заказ мне. Только потом я узнал, что едва она вошла в дверь, по ее одежде он понял, что она не из Лакшона. Вероятно, именно поэтому отец отдал ее заказ мне. Это была практически первая рубашка, которую я сшил сам. И отец, и заказчица были довольны. Девушка радостно заплатила мне и ушла, а я смотрел ей вслед и чувствовал удовлетворение на душе. На следующий день она пришла с рубашкой в руках и смеясь сказал, что у этой рубашки есть одна проблема. Я спросил, что за проблема. Она надела ее и показала мне. Я по-прежнему не понимал, в чем проблема. Она поводила руками, указала на рукава и сказала с улыбкой:

– Получается, что это ваш неповторимый, новаторский дизайн! Посмотрите, неужели ваши рукава находятся в этом месте?

Только тут я понял, что перепутал рукава местами. Мне стало стыдно. А отцу было еще более стыдно, и он вылил этот стыд в слова порицания. К счастью, та, которая должна была меня порицать, этого не делала, она даже не понимала, почему отец так рассвирепел. Она сказал ему:

– Ой, почему вы так гневаетесь? Разве это нельзя исправить? Мне всего лишь нужно, чтоб ее перешили, я не хочу, чтобы из-за меня кто-то печалился.

Я не знаю, почему у нее был такой замечательный характер, видимо от природы. Она лучший клиент из всех, кого я когда-либо встречал. Я перешивал ее рубашку и думал, как отблагодарить за прощение. В итоге я написал записку и положил ее в карман рубашки. Через пару дней она прислала мне ответную записку, в которой приглашала встретиться в кафе у Южных ворот.

Мы встретились, но в кафе не было мест, поэтому мы пошли прогуляться на природе. В тот день на ней была та самая, сшитая мной рубашка. Она сказала, что это ее любимая вещь и она часто вспоминает, что ее сшил я. Я почувствовал ее доброе отношение, но не понимал почему. Потом мы еще встречались два раза. Во второй раз мы пошли в кино, в темноте она взяла меня за руку и не отпускала до самого окончания кинофильма. Это был волшебный вечер, но я не мог и представить, что по возвращении отец пристально расспросит меня и предупредит:

– Кем бы она ни была, на этом все закончено, мы должны заботиться о твоем здоровье!

Отец все правильно говорил, в то время я еще не был полностью здоров, рановато было думать о любви и чувствах. Проблема заключалась в том, куда мне идти искать любовь, когда я выздоровею. Отец, что ли, поможет мне ее найти? Говоря по правде, до встречи с Нгок эта безымянная девушка была единственной, от кого у меня остались прекрасные воспоминания и о которой я тосковал. Я не знал, куда она потом отправилась, она исчезла, как растворяется воздух, я представлял, что она где-то существует, но не мог найти ее.

Рассказывая все это, я, вероятно, показал свою печаль, поэтому Нгок, успокаивая меня, впервые взяла за руку и серьезно сказала:

– Зуи Фу, я верю, что она где-то ждет тебя. Надеюсь, ты сможешь найти ее, найти свою любовь…

Нгок обладала добрым сердцем и умела сопереживать, и ее отзывчивость – самое дорогое мое воспоминание о людях.

07

На войне люди часто теряют своих родственников, но это не означает, что боль от потери становится меньше, чем в мирное время. Семнадцатого января тысяча девятьсот семьдесят третьего года боевые товарищи Зуи На (в том числе и ее муж) сбили американский бомбардировщик, который упал на землю, оставляя за собой густой черный дым. Он упал прямо на телеграф, где работала Зуи На. Думаю, что, даже если бы она в этот момент превратилась в муравья, все равно не смогла бы выжить.

Известие о гибели Зуи На, несомненно, крайне отрицательно сказалось на моем выздоровлении. В тот же день ночью на меня снова обрушился страшный жар и больше уже не покидал меня. Спустя несколько дней доктор Бучерс зашел меня проведать, молча постоял у моей койки, развернулся и ушел. Я понял, что это объявление о моей смерти.

Ночью того же дня Нгок также подтвердила это. Ее объявление было уникальным, никто бы до такого не додумался, и я не мог себе такого и представить. Ночью, когда сознание мое еще было отдельно от тела, я вдруг почувствовал холод на своем лице. Открыв глаза, я увидел, что Нгок стоит на коленях перед моей койкой и с любовью смотрит на меня. Я никогда не видел такого взгляда и подумал, что она собирается сказать мне то, о чем умолчал доктор Бучерс. Я сжал ее руку:

– Нгок, ничего не говори, я все знаю… Доктор Бучерс все мне рассказал…

– Да, доктор Бучерс говорит, что сейчас каждая клеточка твоего тела борется с дьяволом болезни. И это хорошо! – Она с силой сжала мою руку. – Жар – это хорошо, он говорит о том, что твои клетки еще чувствительны и сильны, ты обязательно поправишься!

Я закрыл глаза, так как мне нечего было ей ответить. В темноте я почувствовал, как Нгок положила мою руку на что-то мягкое и произнесла:

– Зуи Фу, это твое, тебе нравится?

Я открыл глаза и увидел, что ее белый халат расстегнут и видна серебристо-белая плоть, а моя рука лежит на ее большой груди – белоснежной и мягкой. Я решил, что все это происходит со мной во сне, но Нгок ответила, что это не сон:

– Зуи Фу, я верю, что ты женишься на мне, когда поправишься, ведь так? Поэтому я хочу… заранее… провести с тобой ночь, ты ведь не возражаешь?

Я уставился на нее широко открытыми глазами.

Она спокойно встала, скинула халат и тихонько проскользнула ко мне под одеяло.

Осмелюсь сказать, что на ней не было ничего, кроме белого халатика.

О Боже! Я и представить не мог, что она таким изумительным способом объявит о моей смерти.

В ту ночь, видимо, за короткий срок я познал, что такое женщина и что такое смерть.

Через три дня я покинул этот мир – без сожалений, лишь наполненный безграничным счастьем и благодарностью.

Спасибо тебе, Нгок, и прощай!

08

Сейчас я расскажу о том, что было уже после моей смерти.

Говорят, что люди, больные одной болезнью, уходят из жизни примерно в одно и то же время. Так, сердечники умирают утром, больные легочными болезнями – в полночь. Точное время моей смерти – двадцать восьмое января тысяча девятьсот семьдесят третьего года, в два тридцать восемь ночи (я не отступил от общего правила). Рядом со мной в этот момент были Нгок, А Ан и доктор Бучерс. В отличие от Нгок, А Ан не был морально готов к моей смерти, поэтому для него удар и боль от потери были огромными, последнее, что увидели мои глаза, перед тем как закрыться навсегда, это были потоки его слез.

Я всегда думал, что человеку после смерти не о чем рассказывать, на самом деле это не так. В действительности моя история, все самое интересное началось уже после моей смерти. Смерть словно выключатель – выключив огни моей жизни, она одновременно оставила в полной темноте мой вечный образ «постоянно больного труса». Можно сказать так: когда я был трупом, мне нечего было стыдиться. После того как я попал в морг, произошли положительные изменения в моем отношении к себе, говоря по правде, тут было мало таких трупов, как мой, – практически целых. Я обнаружил, что по сравнению с другими покойниками мой труп просто идеален, на нем не было никаких шрамов, и он не выглядел таким старым, что невозможно смотреть. Я думаю, когда директор Люй смотрел на мой труп, он почувствовал именно это.

Директор Люй пришел в морг чуть позже, во второй половине дня, его сопровождал доктор Бучерс. Я не был знаком с директором, только из его разговора с доктором я узнал, что его фамилия Люй, он китаец и прибыл во Вьетнам помогать сражаться с Америкой. Они медленно шли, осматривая трупы, останавливаясь перед каждым из них и обмениваясь непонятными фразами ни к селу ни к городу. Я вообще не понимал, о чем они говорят, понял лишь, что они кого-то ищут. Когда они остановились напротив меня, я почувствовал нескрываемую радость директора Люя.

– О, кто это?

Доктор Бучерс вкратце рассказал мою историю, и директор Люй воскликнул:

– Он именно тот, кто мне нужен!

Через какое-то время в морг вошел старик, стащил меня со стола, перевалил на ручную тележку и перевез в соседнюю комнату, которая напоминала парикмахерскую. Старик причесал меня, надел чистую больничную одежду. Из этих манипуляций я понял, что меня кремируют и я превращусь в пепел. Единственное, чего я не понял, так это почему меня не одели в военную форму, неужели я для них всего лишь больной? В этот момент я почувствовал сильную печаль.

Из морга меня загрузили в джип директора Люя, на сиденье уже валялись какие-то лекарства, поэтому мне пришлось лежать на полу. Они не подумали о том, как я удержусь, поэтому, когда машину пару раз тряхнуло, я покатился по полу, а потом – бум! – на меня упала коробка с лекарствами, упавшая с сиденья. Люй услышал звук, оглянулся, но ничего не увидел, ему было все равно, что там со мной. В этом отличие человека от трупа. Если ты живой, пусть даже это и твое последнее мгновенье, никто не осмелится обращаться так с тобой. А если ты покойник, пусть даже и секунду назад умерший, то можно с тобой обходиться как угодно. В этом заключена некая истина: в мире так называемая «человечность» предназначена только живым людям, а сталкиваясь с умершим, люди ощущают, как сбрасывают ее с себя, теряют то, что делает их людьми, и сами превращаются в труп.

Машина то ехала, то останавливалась, ее периодически потряхивало. Видневшееся в окно небо постепенно становилось темнее. Я не знал, куда меня везет директор Люй, но понял, что место это находится где-то далеко, может, даже не в Ханое. Потому что мы уже проехали шумные городские улицы и сейчас мчались по бесконечной дороге, это говорило о том, что мы выехали за пределы Ханоя.

Неужели в таком огромном Ханое не было ни одного крематория?

Что за человек этот директор Люй?

Почему госпиталь отдал меня ему?

Куда он все-таки меня везет?

Пока мы ехали, эти вопросы крутились у меня в голове.

Машина наконец остановилась. Воздух вокруг был морской, откуда-то доносились звуки радиоприемника. К нам навстречу бросился молодой человек в форме китайского ВМФ и почтительно открыл дверь директору Люю. Вероятно, он был офицером. Узнав, что он из провинции Цзянсу, и не расслышав его имени, я стал его звать – «человек из Цзянсу», сокращенно – просто Су.

Совершенно очевидно, что это не был крематорий. Что же это за место? Позднее я узнал, что это был порт номер двести один, который временно предоставил Вьетнаму Китай. Зачем меня сюда привезли? Чем дальше, тем меньше я понимал.

Директор Люй вышел из машины, открыл заднюю дверь и сказал, указывая на мои ноги:

– Это он. Даю тебе максимум час. Через час жду тебя на подлодке «Янцзы»!

Су достал меня из машины и отнес в светлую комнату, здесь он обработал меня с ног до головы, не оставив без внимания даже волосы в носу и зубной камень. На это у него ушло полчаса. Я думаю, что лишь тела военных высокого ранга или каких-нибудь именитых деятелей получали такой уход.

Ситуация становилась все более странной.

Но самое удивительное было потом. Закончив приготовления, Су приступил к одежде. Он надел на меня трусы, наколенники, нижнее белье, кальсоны, носки, костюм; каждая вещь – слой за слоем, внутри и снаружи – была деталью офицерской формы. Быть военным моряком – это моя давнишняя мечта, кто мог подумать, что она осуществится таким образом? Еще более странным было то, что Су зачем-то надел мне на шею платиновую цепочку с крестиком (вероятно, амулет какой-то), а на руку – дорогие часы (французского производства). Меня упаковали слишком дорого, что-то не похоже, что меня отправят в крематорий. Если бы я не был мертвым, то в таком виде мог отправиться на банкет высокого уровня.

Естественно, ни в каком банкете я не участвовал, после переодевания меня отнесли на подлодку «Янцзы». Директор Люй выразил глубокое удовлетворение результатами работы Су. Он ходил вокруг меня и приговаривал:

– Неплохо! То, что мне и было нужно! Очень хорошо, он похож на сына профессора!

Мой отец самое большее успешный владелец небольшого бизнеса, когда это он успел стать профессором? Только когда дошло уже до этого момента, я понял, что они, судя по всему, хотят подменить мной какого-то профессорского сына. Видимо, тот перед смертью служил на этой подводной лодке (наверняка занимался переводом) и был еще несчастнее меня – после гибели даже тела не нашли, а сейчас профессор хочет попрощаться с сыном, вот им и пришлось найти меня на замену. Тогда получается, что я внешне похож на этого профессорского сына. Надо же, чего только не бывает на свете!

Пока я так размышлял, директор Люй и Су тихо вышли из каюты. Я подумал, что профессор вот-вот придет и они, вероятно, пошли на причал встречать его. Это место находилось не близко от Ханоя. Профессор, невзирая на смертельную опасность, проделал такой дальний путь, чтобы увидеть сына и место, где тот воевал. Вот уж правда – бедные наши родители… То, что он решил приехать вечером, – это было правильное решение, потому что в такое время американские самолеты обычно не появлялись. Уважаемый профессор, хотя я и не ваш сын, но, как и он, в этот момент люблю вас и желаю вам благополучия!

Однако все произошло не так, как я полагал. После ухода директора Люя и Су подлодка потихоньку начала погружение в воду, медленно покачиваясь на волнах, словно огромная рыба. Я подумал, что профессор, вероятно, не в Ханое. А где же тогда? Видно, где-то далеко. Все знают, что в то время и в тех обстоятельствах подлодки просто так не отправлялись в путь. Чтобы один профессор смог взглянуть на своего сына (да к тому же не настоящего), целая подводная лодка подвергается опасности, из этого видно, что профессор этот – не обычный человек. Может быть, он очень известный крупный деятель.

Подлодка тихо покачивалась на волнах, унося меня неизвестно куда.

Я, никогда не бывавший на подлодках, и не представлял, какое это прекрасное ощущение, могу даже сказать, что кажется, как будто ты в колыбели. Я словно вновь вернулся в пеленки и, как в тумане, встретил мой первый сон с момента смерти. Ни один живой человек не помнит свой первый миг – первый увиденный цвет, первый услышанный звук, первый сон. Но для умершего все первые разы случаются, когда он их ждет, поэтому они оседают в памяти. Я не только помню, как заснул первый раз, я также помню и как первый раз проснулся. Я расскажу вам, как это было: кто-то ворвался в каюту, задел стоявшую у двери вешалку, звук ее падения разбудил меня. Этот человек был мне незнаком, он выглядел как матрос. Войдя, он, не сказав ни слова, стащил меня с кровати и потащил наружу – к полукруглой двери люка. Через какое-то время я услышал голос директора Люя:

– Принесите морскую карту.

В этот момент я его увидел, он пришел из коридора.

Су (тот, который меня причесывал и одевал) передал карту директору. Видимо, из-за того что подлодку качало, они сели на корточки и разложили карту на моем теле.

– Где мы сейчас находимся? – спросил директор У Су.

– Вот тут, – Су указал на карту, – отмель Байцзявань, мы в десяти милях от нее.

– Каковы сейчас ветер и волны? – снова задал вопрос Люй.

– Идеальные! Исходя из расчета силы волн и направления ветра, его уже перед рассветом вынесет на отмель.

Директор Люй взглянул на часы и отдал приказ матросу:

– Действуйте!

Матрос открыл люк и энергично вытолкнул меня наружу.

Я и подумать не мог, что все кончится именно так.

09

Моя история постепенно движется к концу.

Как я уже говорил, тридцать лет назад из-за неожиданного поворота судьбы меня по ошибке приняли за другого человека. А самое ужасное состоит в том, что за эти тридцать лет эта ошибка так и не была исправлена: до сих пор кто-то любит «Хо Хай Зыонга», кто-то его ненавидит. Я думаю, никто не хотел бы такой судьбы, это несправедливо, поэтому я так спешу рассказать об этом, чтобы прояснить свое отношение к Хо Хай Зыонгу.

Когда волны, как и предсказывал директор Люй, вынесли меня на песчаную отмель Байцзявань, меня быстро обнаружили два местных рыбака. Я всегда подозревал, что они были не рыбаки, а сотрудники китайских спецслужб. Почему? Потому что, когда они нашли мое тело, то не проявили ни малейшего интереса к ценностям, которые были при мне, для них важны были высокие «интересы американской армии», поэтому о своей находке они тут же доложили американским властям, расквартированным в том районе.

Мой статус (офицер ВМФ Вьетнама) привлек особое внимание со стороны американских властей, группа следователей быстро прибыла на место обнаружения, мой труп отнесли в находившееся неподалеку учреждение, где обыскали с головы до ног. Я понимал, что они наверняка хотят получить разведданные, но ведь я был всего лишь сотрудником склада амуниции, работавшим в тылу, какие у меня могли быть полезные для них сведения? Но, судя по тому, что они нашли при мне, я ошибался.

При мне они обнаружили:

1) офицерский билет, свидетельствовавший о том, что погибший – Хо Хай Зыонг, офицер особого отдела штаба ВМФ Вьетнама;

2) фотографию прекрасной девушки по имени Туэт Нян и два ее письма с любовными признаниями;

3) письмо из дома, из которого следовало, что отец покойного – профессор, имеющий большое политическое влияние;

4) банковское требование о погашении платежа, свидетельствовавшее о том, что покойный – представитель «золотой молодежи», склонный к расточительству;

5) секретное письмо. Отправитель – второе лицо в некоей воинской части сухопутных войск Вьетнама, а получатель – начальник воинской части ВМФ Вьетнама. В письме упоминалось о планах сухопутных войск начать наступление на американскую армию с четвертой линии обороны и была высказана просьба о поддержке со стороны военно-морских сил. В то же время в письме говорилось, что для прикрытия на седьмой линии обороны будут проведены маневры.

А я и не знал, что у меня столько вещей, в числе которых и «совершенно секретные военные сведения», стоившие дороже золота. Никто не знал, знал только я, я догадывался, что все это – план директора Люя. В этот момент все мои сомнения рассеялись как дым, я выполнил «задачу», возложенную на меня директором Люем, а дальнейшее зависит о того, поверит ли американское начальство. Естественно, я надеялся, что оно поверит, но мои надежды для них – просто чушь собачья, заклятье, а достигнет ли мое заклятье результата, теперь знает лишь Небо.

В отличие от сведений, которые были при мне, тело мое не представляло интереса. Однако, вероятно, из-за моих «заслуг» в предоставлении важных данных американцы не выкинули труп в море, как я полагал, а похоронили меня на кладбище. Оно находилось на берегу моря, поэтому шум прилива каждый день не дает мне покоя. Единственный плюс в том, что я каждый день могу смотреть в сторону моей родины. Когда человек живет на родине, то он, возможно, не ощущает, насколько это место ему дорого, он понимает это, стоит только уехать. Моя могила в глухом месте, и я все беспокоюсь о том, как американцы распорядились предоставленными мной сведениями.

Примерно полмесяца спустя рядом с моей заброшенной могилой запахло розами. Я открыл глаза и увидел, что перед моей могилой стоит девушка в длинной ветровке, а в руках у нее букет роз. Мне она была незнакома, я вообще никого не знал в этом богом забытом месте, поэтому я решил, что она ошиблась могилой. На этом кладбище с начала войны каждый день появлялись новые могилы, кроме того, было много могил неизвестных солдат, поэтому она вполне могла ошибиться.

Но когда она заговорила, я сильно разволновался, потому что говорила она о том, о чем я постоянно думал. Она рассказала, что американцы ничего не заподозрили в сведениях, которые нашли при мне, и сразу же перекинули большую часть войск с седьмой линии обороны на четвертую. Однако только они закончили переброску войск, как наши войска начали молниеносную атаку на седьмую линию обороны и одержали победу. В конце она добавила:

– Уважаемый офицер Хо Хай Зыонг, директор Люй попросил меня от имени китайской армии выразить вам уважение! Вы совершили выдающийся подвиг для своей страны, ваша страна и ваш народ никогда вас не забудут!

Я ответил:

– Я не Хо Хай Зыонг, меня зовут Зуи Фу! Зуи Фу!

Но как она могла услышать мои слова?

Кто вообще может меня услышать?

Сделать так, чтобы голос из одного мира был услышан в другом, – это сложно, очень сложно! Бог создал для меня такие затруднения то ли для того, чтобы испытать мое терпение, то ли для того, чтобы дать мне что-то понять, я не знаю. На самом деле, как я уже говорил, понять Его замысел также крайне трудно. Бог иногда что-то проясняет для нас, но чаще все становится еще более непонятным. С этим ничего не поделаешь, у нас здесь мы тоже ничего не можем сделать.

Боже, когда люди услышат эти мои слова?..