Однажды вечером Габриэль принес весьма краткую телеграмму от Гордона. Казалось, она зашифрована — в ней имелась лишь ссылка на страницу 152 толстой иллюстрированной книги, что хранилась в нашей библиотеке. Все были очень заинтригованы. Достали книгу. Окружив Ганса, мы следили, как он лихорадочно листал книгу. Странно! На указанной странице была помещена лишь небольшая иллюстрация с изображением ничем не примечательных бронзовых булавок. Или Гордон слишком умен для нас, или же произошла какая-то ошибка. На следующий день Ганс послал телеграмму следующего содержания: «К черту страницу 152, объясните толком, в чем дело». В ожидании ответа все потешались над «необыкновенной» находкой Гордона. Наконец пришла вторая телеграмма: «Извините, дурацкая ошибка телеграфа, смотрите страницу 251».

Мы отыскали страницу 251 и перестали издеваться. На этот раз иллюстрация занимала всю страницу, и на ней был изумительный горельеф с изображением крылатого быка, обнаруженный несколькими годами ранее в Хорсабаде, во дворце Саргона II. Этих быков было два, каждый весил около сорока тонн и имел в высоту шестнадцать футов. Они стояли по бокам у входа в тронный зал. По-видимому, Гордон обнаружил новый вход во дворец, украшенный такими же огромными изображениями этих животных. Что же, это действительно необыкновенная находка! И Гордон совершенно прав, стремясь пока сохранить ее втайне. Через несколько дней пришла первая пачка фотографий, освещающих первоначальные этапы раскопок.

Украшенная тюрбаном верхняя часть головы быка с бородатым человеческим лицом и кудрями была всего на несколько футов ниже современного уровня земли. Гордон снял лишь несколько футов верхнего слоя, и из-под земли появилась голова быка. Он, казалось, благожелательно улыбался, радуясь тому, что ему удалось вырваться на волю после столь длительного пребывания под землей. На некоторых снимках я заметила на земле траву и даже — неужели это возможно? — цветы! Хорсабад расположен примерно в двухстах милях к северу от нас, и мы скоро туда поедем!

Но только через три недели мы сумели уехать из Тель-Асмара, а на следующее утро я забыла о цветах. Всю ночь дул сильный ветер и у меня под окном гнулось и скрипело маленькое деревцо, не давая мне покоя. Но когда я шла на завтрак, небо было безоблачным, солнце светило ярко, над двором же и южным крылом дома повисло продолговатое облако желтой пыли, какого я никогда еще не видела. Прежде чем войти в столовую, я прошла к фасаду дома, чтобы поглядеть, что происходит снаружи, и в ужасе остановилась: желтая завеса заволокла все вокруг. На юге верхняя часть облака все больше закрывала голубое небо, протягивая тонкие пальцы к солнцу.

Встревоженная не на шутку, я вошла в столовую, окна которой выходили во двор, и сразу почувствовала, что все настроены мрачно. Пока мы завтракали, в комнате стемнело. Я выглянула из окна во двор и увидела, что яркий дневной свет померк и комнаты, расположенные напротив нашей, вырисовывались в мрачном свете, как во время затмения.

— Эти бури почти всегда приносят дождь, — сказала тоном утешения Рэчел и удалилась в комнату для хранения древностей. Я же пошла в контору и в течение нескольких минут наблюдала оттуда, как небо постепенно темнело и из желтого становилось темно-янтарным. Я включила электричество, но работать было трудно. Снаружи раздавался непрерывный звук, напоминавший дробь барабана: это ветер в безудержном порыве яростно атаковал все преграды на своем пути: временами он с громким завыванием устремлялся в узкий проход за дверью конторы и со свистом врывался в соседний двор. Он приносил с собой песок, который забивался под дверь и деже проникал сквозь металлические рамы плотно закрытых окон. Вся комната постепенно заполнялась песком, и в ней становилось все темнее. Я смела щеткой пыль с электрической лампочки на письменном столе, но свет все равно еле-еле пробивался сквозь густую пелену пыли. Я обернулась назад и посмотрела в окно. Небо теперь стало темно-коричневым, и я едва различила очертания комнат, расположенных напротив.

Мне стало страшно. Я решила захватить работу и отправиться а комнату, где хранятся древности. «То помещение лучше защищено, прежде всего там двойная дверь», — внушала я себе. Но — что греха таить — я отлично сознавала, что просто искала общества. Но стоило мне повернуть ручку, как дверь с шумом распахнулась и на меня обрушилась туча колючего песка. Мне с трудом удалось выйти и закрыть за собой дверь. Меня буквально понесло в соседний двор. В комнате для древностей было значительно спокойнее, но очень темно. Рэчел, раскрасневшаяся и озабоченная, сидела за работой. «Что это, у меня пошаливают нервы или действительно становится все труднее дышать?» — подумала я через некоторое время.

— Я не припомню другой такой сильной бури, — сказала Рэчел. — У меня иногда даже повышается температура. Давайте-ка повяжем рты платками.

Мы так и сделали; затем уселись рядом и принялись за работу, то и дело поглядывая в окно. Часам к десяти исчезли дома, небо и земля — за окном воцарился сплошной, унылый, зловещий мрак. Мне представился наш дом таким, каким мы видели его при возвращении с прогулок верхом: крохотная игрушка коричневого цвета на фоне огромных облаков, жалкая песчинка, затерявшаяся в беснующемся мраке пустыни.

Мы прекратили работу. Через некоторое время наружная дверь раскрылась и с шумом захлопнулась. В комнату вошел Ганс. Его нос и рот были повязаны мокрым шарфом, который он, войдя в комнату, сдвинул на шею.

— Отвратительно, — сказал он хриплым голосом, покашливая. — Бесполезно пытаться работать. Я сказал повару, чтобы он поскорее приготовил нам что-нибудь поесть и накрыл на стол в кладовке — она защищена лучше других комнат. А после еды давайте разойдемся по своим комнатам и ляжем. В будущем году нам придется или закончить работы раньше, или же запастись противогазами. Мне это дело совсем не нравится!

Повязав большую часть лица носовыми платками, мы с трудом пробрались следом за ним через заднюю дверь в кухню, а оттуда в кладовку. Старик-повар вместе с курдом Абдуллой завесили кухонное окно мокрыми тряпками и кое-как втиснули в маленькую кладовку стол и стулья. Один за другим вошли все остальные; со слезящимися глазами и повязанными грязными шарфами лицами они походили на шайку бандитов после налета. Мы почти не разговаривали, ели тоже мало. Но нас несколько ободряло то, что мы вместе и сидим между шкафов, заставленных банками с консервированными фруктами, вареньем, сосисками, морковью и бутылками с майонезом, томатным соком и пикулями. Ногами мы упирались в огромные плетеные корзины с яйцами. Ганс отыскал на полке у себя за спиной несколько бутылок вина, которые остались с рождества, и предложил их распить. Момент казался ему подходящим. Снаружи бушевала черная буря, а мы сидели здесь, и все откладывали ужасное путешествие через двор в свои комнаты.

Наконец все разошлись. Я еле добралась до комнаты. За утро под дверь нанесло массу песка, и он скрипел под ногами. Я легла на кровать, забралась под покрывало, натянула его себе на голову и пыталась взять себя в руки. У меня болела грудь и лихорадочно билось сердце. Затем на меня, к счастью, нашло пьяное лихорадочное оцепенение, и до конца дня я пребывала в каком-то полузабытьи.

Вдруг мне показалось, что кто-то стучится в дверь. Или это в окно? Я медленно поднялась, зажгла лампу и прохрипела: «Войдите». Никто не входил. Но стук продолжался все настойчивее и громче. Я взглянула на часы: уже одиннадцатый час! Странно! Посмотрев в окно, что выходило в пустыню, я увидела, как по стеклу, обгоняя друг друга, бежали темные струйки. В мгновенье ока я оказалась у двери и распахнула ее настежь; потом в радостном возбуждении побежала через крытый проход во двор. Дождь лил как из ведра, и на меня обрушились потоки грязи. Он только начался и, падая сквозь завесу из песка, увлекал его за собой на землю. Забрызганная грязью, я укрылась под навесом крыльца и жадно вдыхала воздух, который становился все чище. Сквозь мглу и дождь начали просвечивать бесформенные пятна янтарного цвета. Это были освещенные окна по другую сторону двора. И вдруг весь двор отчетливо всплыл перед глазами, словно вам наконец удалось поймать расплывшееся изображение в фокус полевого бинокля; окна приняли прежнюю форму светящихся прямоугольников, а на их ярком фоне четко вырисовывались опорные столбы навеса над проходом. Начали раскрываться двери, и загорались все новые огоньки, а на улицу высыпали другие обитатели дома, стремившиеся вдохнуть полной грудью первые струи свежего воздуха.

Пыль осела, но дождь все лил, Я распахнула оба окна, чтобы проветрить комнату, и легла в постель, не обращая внимания на царивший вокруг беспорядок, огрубевшую кожу и больное горло. Важно только одно: весь этот кошмар остался позади! И никакая музыка не может сравниться со звуком дождя!

На следующий день рабочие, как на настоящих раскопках, расчищали наш дом мотыгами, а мальчишки уносили в корзинах тонны мокрого песка. У южной наружной стены образовалась целая дюна высотой с наши комнаты; затем она распалась, и все дворы завалило кучами песка. Постепенно рабочие добрались до уровня земли. Из комнат вынесли всю мебель; приходилось вынимать все ящики и вытряхивать из них песок.

Два дня мы приводили в порядок дом. А дождь все не переставал.

Когда же он наконец перестал, Сетону, Джейку и Хэлу пришлось заново расчищать значительную часть территории. Между тем пустыня опять приняла безмятежный вид: весеннее небо было нежно-голубым, земля — темной и влажной, а во всех ямах стояли лужи, которые высохли лишь через много дней.

Когда территория жилых кварталов была полностью расчищена, Ганс решил приостановить раскопки на этом участке, чтобы Хэл успел до конца сезона обследовать местность. Джейка это тоже вполне устраивало: наконец-то он мог вернуться в дом и посвятить все свое время изучению табличек и оттисков печатей, найденных в этом сезоне.

Тем временем Сетон успел раскопать на значительную глубину более древнее здание храма Абу, которое Ганс по характеру найденных в нем печатей относил к середине раннединастического периода. Храм был длинный и узкий, почти всю его западную стену занимал алтарь тонкой работы. Перед ним стояли в ряд низкие постаменты из кирпича-сырца: то были столы для приношений. У южной стены также сохранились небольшие платформы.

— Возможно, на них стояли статуи, — сказал Ганс. — Жрецы нередко помещали в храме собственные изображения, чтобы постоянно общаться с богом. Но в этом слое нам еще не попадалось ни одного фрагмента скульптуры.

Ганс спросил Сетона, все ли у него готово для заключительной фотосъемки. В этом сезоне он тоже не хотел копать глубже.

— Почти, — ответил Сетон, — Мы как раз добрались до уровня пола у алтаря. Теперь можно начинать расчищать щетками.

Он поручил рабочим уборку пола; один из них взял большую метлу и начал выметать мусор из ниши, расположенной справа — между алтарем и северной стеной. Сетон наблюдал за ним с минуту, затем нагнулся и поднял что-то из кучи пыли. Это был треугольный осколок беловатого камня, гладкий со всех сторон, кроме основания. Какое-то мгновение Сетон пристально смотрел на осколок. Не будь Сетон хорошим полевым археологом, он, вероятно, не задумываясь, бросил бы его. Но, к счастью, Сетон был отличным полевым археологом: он бережно положил осколок в спичечную коробку и спрятал в карман. Явилась Ригмор; до конца дня она фотографировала ту часть Малого храма, где было уже убрано.

На следующее утро, когда я печатала на машинке в конторе, за дверью раздались торопливые шаги; подняв голову, я увидела, как маленький Хусейн, парнишка с раскопок, пробежал через двор к кабинету Ганса. Минутой позже в контору поспешно вошел Ганс.

— Дайте, пожалуйста, этому мальчику все необходимое для извлечения хрупких предметов и приходите на раскопки сами. Сетон нашел несколько статуй!

Ганс моментально удалился, я же повела маленького Хусейна в комнату для хранения древностей и нагрузила его большим ящиком с ножами, кисточками, ватой и маленькими коробками. Он убежал. Рэчел вопрошающе взглянула на меня.

— Статуи в храме, — сказала я.

— Вот это да! — воскликнула она, бросая карандаш. — Я тоже пойду с вами.

Возле храма Абу я увидела лишь Сетона и Ганса. Они стояли на четвереньках перед нишей у алтаря, а вокруг них на чистом полу валялись новые кучи щебня. Ниша была настолько узка, что они вдвоем целиком заполняли ее. Взобравшись на нижнюю часть алтаря, я заглянула через их головы.

— Смотрите сюда, — сказал Ганс, — Сетон заметил, что в этом месте в полу имеется проем.

В полу ниши я увидела длинное прямоугольное углубление, забитое до отказа блестящими статуями из белого, серого, кремового и желтого камня. На меня в упор глядел какой-то глаз, а немного поодаль чьи-то длинные пальцы сжимали кубок. Когда Сетон осторожно смахнул с пальцев пыль, они как бы ожили и затрепетали.

— Изумительно! — тихо сказал Ганс. — Давайте начнем извлекать их.

Он отодвинулся, уступая дорогу Сетону. Одну за другой Сетон доставал статуи из ямы и передавал их Гансу, а тот клал их на вату, разложенную на земле. Большая часть статуй была высотой более фута; многие оказались разбитыми, но все осколки лежали тут же. Ганс предполагал, что их зарыли целыми, но они раскололись во время многочисленных перестроек храма. Появлялись все новые статуи: мужчины в юбках с бахромой и кистями, женщины в длинных, надетых на одно плечо покрывалах. Руки у всех были сложены на груди, некоторые держали чаши.

— Это, конечно, жрецы, — сказал Ганс.

Сетон подобрал несколько осколков и сунул их в коробку.

— Здесь остались еще две статуи, — сказал он, — но они гораздо крупнее, придется значительно расширить отверстие.

Рэчел вошла в храм и остановилась как вкопанная: двенадцать каменных фигур со скрещенными на груди руками в немой мольбе уставились на нее своими огромными глазами.

— Посмотрите сюда, Рэчел! — сказал Ганс.

Рэчел вскрикнула от изумления, испуга и восхищения. Ничего удивительного: из мрака на нас уставились две пары огромных, страшных черных глаз с блестящими белыми глазными яблоками. Они принадлежали бородатому мужчине и женщине. Оба держали в руках чаши. Рэчел, лишившись на мгновение дара речи, отступила назад, и Сетон принялся извлекать их. Сначала он осторожно высвободил их от земли, а затем, отложив нож и кисть, засунул обе руки в углубление. Статуи местами дали трещины, но почти полностью сохранились. Наконец их извлекли и поставили рядом с остальными. Они действительно были значительно крупнее и тяжелее других, причем мужчина оказался более двух футов высотой. Как и остальные, они стояли на тяжелых каменных постаментах.

С минуту все молчали. Мы смотрели на них, а они на нас — своими огромными, невидящими, кошмарными глазами. Когда наконец я смогла протиснуться к ним поближе, то заметила, что в постаменте скульптуры женщины возле левой ноги имеется небольшое углубление: здесь когда-то стоял ее ребенок, маленькие ступни так и остались на месте.

— По-видимому, это богиня-мать с сыном, — сказал Ганс. Стало заметно, как он побледнел, несмотря на загар.

У мужчины была копна густых, черных как смоль волос и длинная кудрявая борода, а волосы окрашены битумом. Белые глазные яблоки были сделаны из раковин, а в круглые отверстия вставлены огромные радужные оболочки из черного камня.

— Он просто изумителен, — прошептал Ганс, покачивая головой. — Как жаль, что у него отбит кончик носа, остальное все сохранилось.

Сетон осмотрел отбитый нос.

— А что если… — Он поспешно вытащил из кармана спичечную коробку и извлек из нее треугольный осколок беловатого камня, гладкий со всех сторон, кроме основания. Затаив дыхание, мы следили, как Сетон прилаживал его к носу. Осколок точно подошел!

— По-моему, на его постаменте что-то выгравировано, — нарушил молчание Ганс.

На всех статуях еще лежал густой слой пыли. Поспешно, но осторожно Ганс очистил кисточкой фронтальную сторону низкого постамента статуи. По мере того как исчезала пыль, появлялось углубленное рельефное изображение; две газели, подобно геральдическим фигурам, мирно сидели спиной друг к другу на фоне изогнутых ветвей с листьями, а между ними pаcпростер крылья орел с львиной головой — Имдугуд.

— Пастырь стада, бог растительности и природы, — еле слышно произнес Ганс. — Так, значит, перед нами бог этого храма — сам Абу!

* * *

Эту находку можно считать уникальной не только по количеству статуй, но и потому, что все они относятся к чрезвычайно раннему периоду. Ничего подобного не было обнаружено в Месопотамии ни ранее, ни после. До этого периода скульптурные изображения почти не создавались, а если создавались, то в основном статуэтки небольших размеров. Здесь же при отсутствии данных о развитии искусства обнаружены эти странные, угловатые, мастерски выполненные статуи, в которых стремление к реалистическому изображению человека сочетается с чисто абстрактной формой. Кажется, будто древние скульпторы, задавшиеся целью создать образ молящихся в храме мужчины и женщины, стремились в основном выразить идею самого богослужения, а не форму бренного человеческого тела, поклоняющегося божеству. Формы, конечно, переданы, но весьма упрощенно. Они подчинены более важной основной идее. Торсы статуй угловаты, черты лица примитивны, ноги невероятно толсты, чтобы выдержать значительный вес каменного туловища, и тем не менее спокойная гармоничность позы, чуть приподнятые в смирении плечи, скрещенные на груди руки, исполненные благоговения лица — все это мастерски передает молитвенный экстаз. Это яркие произведения мастеров, творивших на заре появления оседлой цивилизации, почти за три тысячелетия до н. э., когда впервые появилось совершенно новое для древнего мира стремление воплотить глубокие эмоции в круглой скульптуре, стремление, которое затем уже никогда не умирало в сердцах скульпторов, работавших в камне и дереве.

По мнению Ганса, в отличие от клада медных сосудов и ножей, найденных в здании храма Абу, статуи были зарыты в землю не с целью уберечь их в смутное время. В ближайших, расположенных над статуями слоях не обнаружено следов ни пожара, ни применения более поздней строительной техники. По-видимому, Малый храм был просто воздвигнут над ними. Вероятно, существовал обычай, согласно которому при каждой перестройке храма создавались новые статуи богов и жрецов, а старые зарывались в специально отведенную для них землю близ алтаря. В верхних, более поздних слоях нам попадались фрагменты скульптуры. Кто знает, быть может, это все, что осталось от статуй времен аккадского завоевания. Во всяком случае найденные нами статуи попали в землю не оттого, что они обветшали. Углы их сохранили заостренную форму, поверхность не повреждена временем, волосы на головах и бородах были темные, не выцветшие. Все повреждения и трещины, как я уже сказала, вызваны давлением новых построек на плотно сложенные статуи. Давление, по-видимому, было колоссальным, так как на высеченной из желтого известняка юбке одного жреца спереди и сзади остались глубокие отпечатки бахромы с юбок двух других прилегавших к ней статуй.

* * *

Вскоре стал ощущаться конец сезона, особенно после того, как последние рабочие, получив расчет, ушли на север, а над опустевшими руинами вновь воцарилась мертвая тишина.

Целыми днями мы с Рэчел упаковывали древности, многие предметы мы видели, вероятно, в последний раз, если только случай не занесет нас когда-нибудь в Чикаго. Эта кропотливая работа отнимала уйму времени: мы то клали в коробки вату и укладывали в нее мелкие находки, то изобретали наиболее надежные способы упаковки больших горшков, статуй и медной посуды.

Но все это пустяки по сравнению с той задачей, которая несколькими годами ранее, тоже в конце сезона, выпала на долю Пьера, когда он переправлял крылатого быка (изображение которого было помещено на странице 251) из Хорсабада к берегу Тигра, а оттуда — в Чикаго. Огромный горельеф весил сорок тонн, а грузоподъемность единственного бывшего в его распоряжении грузовика — около пятнадцати тонн. Горельеф был распилен на куски, но и тогда самый большой кусок весил девятнадцать тонн. Один за другим фрагменты совершили путешествие на грузовике по ужасной грязной дороге вдоль берега реки Хоср к отлогому берегу Тигра, откуда маленькое грузовое суденышко должно было доставить их на большой корабль, ожидавший в Басре. К огромной девятнадцатитонной махине прикрепили стальные тросы и включили лебедку. Тросы натянулись и трещали, но груз не двигался с места. Казалось, бык не хотел покидать свою родину и отправляться в неведомые дали. Лебедка вновь заработала на полную мощность. Бык чуть было не одержал победу: вдруг все увидели, что он лежит неподвижно на берегу, а маленькое суденышко неумолимо приближается к берегу. Но в конце концов расчлененное строптивое чудовище кое-как удалось водворить на борт; теперь крылатый бык красуется в глубине большого зала Чикагского музея. Обиды позабыты, раны залечены; целый, без единой трещины, он невозмутимо смотрит вдаль поверх голов восхищенных посетителей.

Напившись с опозданием чаю, мы с Рэчел вытащили из волос стружки и отправились на прогулку в сторону юга, туда, где виднелись черные шатры. Мы пересекли дорогу, потом пошли между тихими, все еще влажными холмами. Когда заходящее солнце осветило с запада дюны, мы увидели нечто необыкновенное — они вдруг засветились и стали бледно-зелеными. Всю землю тонким зеленым ковром покрывала нежная травка. Мы обогнули песчаную насыпь и очутились в длинной неглубокой ложбине, где очень долго стояла вода; здесь росла густая яркая трава, чуть-чуть золотившаяся на солнце. Воды почти не было, лишь кое-где поблескивали небольшие лужи, в которых отражалось весеннее небо. Но голубизна луж бледнела перед более густой, хотя и нежной окраской мелких голубых ирисов; их было несметное количество в траве вокруг нас. Они появлялись ежегодно, но цвели очень недолго: беспощадные лучи солнца отнимали последние жалкие капли влаги у их слабых корней, и ирисы исчезали чуть ли не за одну ночь вместе с травой. Какой изумительной стала бы эта страна, если бы удалось снова построить ирригационную систему!

Какие-то птички кружили над цветами. Мы шли через этот сияющий золотом, зеленью и голубизной маленький рай, пока не очутились перед небольшим лагерем. Около неглубокого водоема расположились пастухи-кочевники. Их шатры были сделаны из шкур черных коз. На костре, где горели сухие ветки кустарника, стряпала женщина. Тут же отдыхали пастухи, а маленькие черные козы разбрелись в разные стороны и жадно щипали нежную траву, росшую по склонам дюн, К нам подошел малыш с новорожденным козленком на руках; смеясь и пролепетав что-то, он попытался отдать его нам. Мы погладили длинные шелковистые черные ушки козленка и повернули к дому.

В этот тихий светлый вечер просто не верилось, что еще так недавно здесь свирепствовала песчаная буря. Я повидала пустыню в ее разных обличьях: холодную и безжизненную, как луна; серебристую, подобно усеянному необитаемыми островами океану; черную, удушливую, как ад; и наконец теперь — безмятежную и прекрасную, как мечта.

Едва успели мы нарвать немного ирисов, как солнце зашло. Когда мы приблизились к дому, над снежными вершинами далеких гор взошла полная луна. Хотя последние лучи заката еще не успели догореть, луна уже поражала яркостью. И тут я заметила такое, чего никогда раньше не видела: на бесцветную в этот момент землю от меня падали две тени: одна — от заходящего солнца, другая, бледнее, — от восходящей луны.

В последующие несколько дней нам некогда было думать ни об астрономии, ни о чем-либо другом. Ганс, Сетон и Джейк с Ригмор, не дожидаясь нас, уехали на север; их побудила к этому одна идея Джейка, не дававшая ему покоя после недавнего посещения Хорсабада. Рэчел, Хэл и я должны были закончить упаковку и последовать за ними через три дня, а группа из Хафадж — чуть позже. Все это время я укладывала в огромные пачки все ценные негативы, отпечатки, регистрационные листки, рисунки, записные книжки и корреспонденцию. Я опасалась, что этот ценный материал может не дойти в целости и сохранности до маленькой конторы на Сицилиан-авеню в Лондоне.

Рано утром назначенного дня Габриэль повез нас в Багдад, Машина повернула, и Тель-Асмар скрылся за дюной. Меня неожиданно охватило странное тягостное чувство — как при расставании с родным домом. Всего несколько месяцев тому назад даже подобная мысль показалась бы мне абсурдной. Эта суровая страна с ее бескрайним небом и пустынной тишиной как-то незаметно запала мне в душу. Я знала, что, несмотря на периодические бури, нигде в целом мире мне не найти такой тишины, простора и покоя. Долгий сезон напряженной работы и в особенности последняя буря утомили меня, и сейчас я с удовольствием уезжала на север. Но, проезжая вдоль берегов древних каналов, даже сейчас я ощущала тайную радость при мысли о том, что, если на то будет воля аллаха, осенью я вернусь в пустыню.