В тот вечер золотисто-розовое небо просвечивало сквозь деревья, предвещая тихие дни. Нил совсем успокоился. Когда мы с Гильдой, заперев шкаф с медикаментами, вернулись в столовую, лампа уже горела. Перед Джоном на столе лежала маленькая головка и раскрытая книга, в которой был помещен снимок одного из стульев, найденных в гробнице Тутанхамона. Кожаную спинку его украшало тиснение из золота и серебра с драгоценными камнями и цветными стеклышками: молодой фараон сидит в кресле, откинувшись на спинку и заложив руку назад. Его взор устремлен на юную супругу, царицу Анхесенпаатон, третью дочь Эхнатона. Она стоит перед ним, прямая и смелая, касаясь правой рукой его плеча.

Джон повернул найденную головку в профиль, придав ей тот же ракурс, что и на снимке. Сходство было поразительное: тот же удлиненный разрез глаз и те же темные брови, небольшой изящный нос и полные губы с чуть опущенными уголками, нежные щеки и маленький решительный подбородок. Даже форма париков совпадала.

— Я думаю, это Анхесенпаатон, — сказал, наконец, Джон. — Интересно, согласятся ли со мной другие?

Закрыв книгу, он вдруг произнес:

— Его величество Джон желает пива!

И тут мы поняли, что мрачная полоса миновала. Мы имели право быть счастливыми: ведь сезон завершился удачно.

Это был чудесный вечер. В ожидании ужина мы сидели вокруг стола и пили пиво. Маленькая головка в колыбельке из ваты переходила из рук в руки; мы восхищались талантом художника, сумевшего так много передать в этой миниатюрной вещице.

Ральф начал рисовать головку. В его веселых голубых глазах светился живой интерес. Теперь я была уверена, что он снова здоров и полон сил, и могла мечтать о покрытых снегом горных вершинах далекой Греции.

Я вспомнила наш первый вечер почти четыре месяца назад. Внешне мы не изменились, пожалуй, только загорели. Мы были веселы и тогда, но не так, как сегодня. Теперь мы искренне радовались тому, что выполнили большую работу и что все неприятности позади. Усталость не имела сейчас ни малейшего значения. — Я сфотографирую ее завтра, — сказал Джон, — и сам отпечатаю. Нужно поскорее отослать отчеты.

В тот вечер я быстро закончила регистрацию и вновь принялась за описи. Напрасно я боялась, что утреннее мрачное настроение вернется: оно рассеялось, подобно туману на солнце. Маленькая головка, видимо, придала нам бодрость и принесла успокоение. Я решила сегодня обязательно закончить опись бронзовых и каменных предметов, включая фрагменты скульптур и наше новое сокровище.

Поздно вечером, когда я завершила работу, мне захотелось еще раз взглянуть на головку. Она покоилась на мягком белом ложе; во взгляде ее удлиненных глаз и уголках изящного рта таилась легкая усмешка. Я со всех сторон освещала головку электрическим фонариком, стремясь при свете его бледных лучей уловить «секрет» совершенства лепки. Притолока Хатиа была очень интересна; золотой клад вызывал любопытство, но лишь эта головка доставляла мне подлинную радость. Поистине нам посчастливилось «откопать» сокровище!

Я вспомнила слова Альфреда Тернера: «Изучайте внимательно все скульптуры там, на месте. Как бы мне хотелось увидеть египетскую скульптуру у нее на родине, а не в музее». Какими жалкими казались мне теперь мои попытки мять глину и обтесывать камни. Я прекрасно понимала разницу между посредственными способностями и подлинным талантом. Передо мной было произведение одаренного мастера. Глядя на маленькую головку, ученица приветствовала неизвестного художника, умершего более трех тысяч лет назад.

Прикасаясь к предмету, пролежавшему так долго под землей, я испытывала странное волнение. Слова «это сделано три тысячи лет назад» я теперь воспринимала так: эта маленькая головка, прижатая ворохом щебня к развалившейся стене, лежала здесь в прожженном солнцем безлюдном месте все время, пока горела Троя, пока ассирийский царь Синахериб разорял города за пределами своего государства, а Афины достигли расцвета и пришли в упадок; она находилась там во время первого похода римлян в Лондон и в тот день, когда Гарольд пал в битве при Гастингсе, а последний Плантагенет — на Восвортском поле; так она лежала долгие годы, вплоть до сегодняшнего дня! И вот, наконец, оказалась в теплой человеческой руке.

Я вдруг подумала, что и Нефертити когда-то держала в маленькой смуглой ручке портрет любимой дочери. Мне казалось, что и сейчас царица с любопытством наблюдала за мной через открытую дверь. Положив головку на место, я вышла во двор, залитый серебристым светом. Легкий ветерок, точно шлейф платья, коснулся меня. Слабый звук, похожий на шорох шагов маленьких, обутых в сандалии ножек, замер вдали. И вот все исчезло.

На другой день я попросила Джона разрешить мне сделать слепки с одного — двух металлических предметов, пока они еще не запакованы. Ведь с некоторыми из них нам неминуемо придется расстаться в Каире.

— Слепки? — переспросил он, несколько озадаченный.

Я объяснила ему, что лондонский ювелир снабдил меня специальным материалом — морской пенкой и научил делать слепки. Он сказал, что по ним сможет изготовить копии из материала оригинала.

Джон заинтересовался. Мы отправились в комнату, где хранились находки, и пересмотрели все предметы.

— Хеттский амулет из клада, — сказал он вдруг. — Что вы на это скажете? В Каире его обязательно отберут.

— Надеюсь, он выдержит. Предмет, с которого делается слепок, не должен быть хрупким, так как его приходится немного сдавливать. Было бы ужасно сломать амулет.

Немного помедлив, Джон сказал, что готов рискнуть, и я уселась за работу.

Морская пенка достаточно мягка, чтобы в нее можно было вдавить предмет, и достаточно тверда, чтобы запечатлеть каждую деталь. Взяв два куска такой пенки, я терла их, пока они не стали плоскими и гладкими. Затем очень осторожно вдавила амулет большим пальцем в меловой слой одного куска и, когда он наполовину погрузился, наложила сверху второй. После этого я стала сжимать обе половинки. Как только они соединились, я открыла их и вытащила амулет. К счастью, он ничуть не пострадал. Теперь каждый кусок хранил точный отпечаток половины амулета. Я снова соединила обе половинки слепка, крепко связала их проволокой и перочинным ножом выдолбила снизу воронку, а сверху просверлила две тонкие сквозные дырочки.

Хилэри пожертвовал для опыта несколько пуль и теперь плавил свинец. Мы влили расплавленный свинец в воронку. Послышалось слабое шипение, и вот перед нами новый амулет — точная копия настоящего. Только с макушки свисали два тонких коротких свинцовых усика. Острым ножом я отсекла их и затвердевший сгусток у нижнего отверстия. Работа была завершена.

Позднее мой лондонский ювелир сделал с этого свинцового слепка множество копий из массивного серебра, и у каждого человечка, как и у оригинала, были круглые золотые шапочки.

На следующее утро мы с Гильдой приступили к упаковке мелких предметов, и к венгру они уже были готовы к погрузке.

Ральф и Хилэри запечатали чертежи и зарисовки в металлические цилиндры.

Склад снова был пуст. Во дворе, среди разбросанной бумаги и соломы в лунном свете белели готовые к отправке ящики. Еще один сезон подходил к концу.

На следующий день к причалу подошла большая парусная баржа; она должна была доставить наши драгоценные ящики в Каир. Все рабочие собрались на берегу. Некоторые помогали перетаскивать вещи на борт, другие пришли ради развлечения. Такое большое судно не часто причаливало к их берегу. Его называли дедушкой нашей фелюги. Неуклюжее, с заплатами всех цветов и размеров, оно, казалось, в любой момент может неожиданно пойти ко дну, хотя мы были уверены, что этого никогда не случится. Вероятно, это судно существовало сотни лет.

Когда все ящики были благополучно водворены на борт, по трапу со степенным видом прошествовали гуськом трое куфти; в одной руке каждый нес по палке, в другой — по узелку. Они обязаны были сопровождать наши находки в Каир, а затем доставить их в сохранности с берега к двери музея. Высокие, стройные, в черной одежде и белых тюрбанах, эти куфти походили на Сима, Хама и Иофета; всем своим видом они точно говорили: «Право же, это не наше занятие». Их дружелюбно приветствовал капитан баржи — старый «морской волк» с сухим загорелым лицом. Вся команда состояла из троих рослых приветливых юношей — его внуков.

Как только ящики были аккуратно уложены, баржа отчалила. Течение все дальше и дальше уносило ее. И вдруг два паруса странной формы, как крылья гигантской птицы, веером раскинулись по обе стороны мачты. Легкий бриз раздул их, и старая неуклюжая баржа на наших глазах превратилась в прекрасное легкое судно.

Ослепительно белые паруса, развеваясь над странным грузом, поравнялись с северным мысом; еще несколько мгновений — и они исчезнут из поля зрения. Я подумала о головке принцессы, о тщательно нанизанных на нитки ярких ожерельях, о бронзовых ножах и зеркалах, о нарядной притолоке Хатиа. Все эти предметы плыли теперь по реке, навсегда удаляясь от родных мест, где они пролежали так долго.

Наконец баржа скрылась. Никто не произнес ни слова, но всем стало ясно, что с этой минуты сезон окончен.

— Сегодня вечером мы дадим импровизированный бал, — сказал Джон, все еще не отрывая глаз от далекого мыса и полоски прозрачной голубой воды.

Радостная весть мгновенно облетела всех: каждый, кто умеет петь и танцевать или желает присутствовать на вечере, приглашается в дом. Хуссейн и Абу Бакр развесили во дворе фонарики и поставили у стены в столовой складные стулья. Пока мы ужинали, гул голосов и суета нарастали. Порой раздавалась трель волынки или дробь барабана. Хуссейн сновал с блюдами вокруг стола. Он еле сдерживал возбуждение.

Мы вышли. Мягкий свет падал на темные лица собравшихся у наружной стены. Один мужчина и две девушки-прачки сидели на корточках у кухонной двери: у них через плечо висели барабаны. Они сами смастерили их из глины. Полые и длинные, эти инструменты напоминали дымовые трубы; их широкое отверстие было затянуто плотной кожей. Рядом с барабанщиками сидели двое мужчин с длинными тростниковыми волынками. Мальчишка притащил ворох соломы, положил ее у ног музыкантов и поджег. Держа барабаны над пламенем, музыканты ударяли по коже. Она становилась более плотной, а звук более высоким. Мы уселись на стулья, и барабанщики принялись отбивать свои странные, непривычные для нас ритмы. Барабаны то звучали дружно, то спотыкались и спорили друг с другом. Прекрасные исполнители, меняя место и силу удара, вызывали самые различные звуки: глубокий при сильном ударе по центру и более высокие, нежные при быстрых, легких ударах пальцами по краям.

Очень интересно было наблюдать за их руками. Двигались лишь кисти, гибкие и ловкие; верхняя часть руки оставалась неподвижной, придерживая тяжелый барабан.

Но вот в игру вступили волынки с басовыми трубками, и толпа восторженно замерла. Низкие звуки волынки состязались с ровной дробью барабанов. В течение нескольких минут музыканты играли, точно изучая друг друга. Но скоро зазвучала одна мощная неотразимая мелодия, и слушатели забыли, что перед ними у тлеющего огня сидят пять человек. Музыканты застыли, подобно изваяниям, склонив головы над инструментами. Двигались только проворные, быстрые пальцы. Жалобные звуки волынок и дробь барабанов, напряженные лица слушателей, зачарованных музыкой, свет ламп и мерцающего костра — а над всем этим небо в алмазах! Это был один из тех моментов, которые запоминаются на всю жизнь.

Собравшиеся не замечали нас, возможно потому, что за это время привыкли к нам, и, казалось, не они наши гости, а мы приглашены на чудесный национальный праздник.

Хуссейн спокойно стоял рядом с нами, закрыв глаза и слегка потирая большие руки. Все молчали, напряжение нарастало.

Вдруг от толпы отделилась фигура в белой одежде и остановилась посреди двора. Певец не мог больше ждать. Веселое оживление охватило толпу, все заулыбались, напряжение немного спало.

— Лучший певец, — радостно шепнул Хуссейн, — Его не заставите петь, если он не захочет.

Это был уже немолодой человек в изношенной одежде. Он стоял спокойно, как повелитель, который сознает свою власть над слушателями. Певец поднес руку ко рту, точно хотел донести песню до самой отдаленной границы Египта. И вот его серебристый голос присоединился к волынкам и барабанам; музыканты признали мастера: инструменты зазвучали тише, давая простор прекрасному высокому и чистому голосу. Я не понимала слов, но Хуссейн сказал, что это очень старинная песня о царском сыне, утонувшем в реке во время жатвы. Все подхватили песню, повторяя хором конец каждой строки; волынки жалобно вторили, а барабаны скорбели об утрате.

Наконец, песня смолкла. Певец со склоненной головой устало опустился на землю у костра. Раздались аплодисменты и восторженные возгласы; он в знак признательности поднял руку, улыбнулся, зажег папиросу и, прислонившись к кухонной стене, задумался.

Теперь на середину двора выскочил гибкий Махмуд Умбарак и с очень серьезным видом начал исполнять сложный танец. Зрители сосредоточенно следили за плавными красивыми движениями его рук; он то размахивал белой палкой над головой, то держал ее тонкими пальцами на уровне плеч. В черной одежде, изящно и легко он, как балерина, скользил по двору. Этот танец ласкал глаз, но не волновал. Махмуд торжественно и красиво описывал круги по двору, думая только о техническом совершенстве танца. Он исполнял его со старательностью, присущей всем куфти. Закончив танец, Махмуд скрылся, провожаемый восторженными аплодисментами.

Один номер следовал за другим. Три девушки танцевали вместе. Потом акробат прошел несколько кругов на руках, удерживая между ступнями нелепо торчавших ног цветные платочки. Вокруг него быстро носились в джиге двое мужчин с цветными платками в руках. Они размахивали ими над головой, опускали вниз, а затем закидывали назад.

Где я могла раньше видеть те же движения? Внезапно Ральф сказал:

— Да это же мавританский танец! Его обычно исполняют в костюмах героев легенды о Робин Гуде!

Ну конечно! Последний раз я видела такой танец под бледно-голубым небом Эссекса в Текстеде.

Я наблюдала, как причудливые фигуры быстро двигались при свете ламп, как цветные платки развевались и опадали, и мне вспомнился английский весёлый майский праздник: белокурые юноши во фланелевых костюмах, с бубенчиками на подвязках и яркими платками, так же весело танцевали по кругу. Сколько еще обычаев, которые мы считаем исконно английскими, обязаны своим происхождением далекой Аравии ил» даже более отдаленным краям!

Музыка смолкла, танцоры покинули сцену и были встречены веселым смехом и дружеским похлопываниями по плечу.

Внезапно откуда ни возьмись появился Комик; он двигался на широко расставленных ногах, принимал забавные позы и жестикулировал. Настоящее его имя было, кажется, Халиф, но все его звали Комиком. Это был добродушный человек, наделенный чувством юмора. Соседи по работе постоянно толпились около него, хохоча до слез.

Теперь он, шатаясь, ходил по двору, хватался за голову и дрожал всем телом, изображая больного, дряхлого старика. Вдруг на сцену тихо проскользнул другой рабочий; прячась в тени, он стал преследовать Комика, который заметил его, с перепуга сделал прыжок и, забыв о мнимой старческой немощи, принялся паясничать: вскакивал на базы колонн, вопил, бормотал что-то невнятное и перелетал через дворовую ограду. Все присутствующие покатывались со смеху.

Но вот наступила развязка: противник оказался сильнее его; ударом по голове он свалил Комика с ног и, танцуя, исчез со сцены. Комик прилагал все усилия, чтобы притвориться мертвым: бился в судорогах, подмигивал, храпел. Хуссейн уверял нас, что он мертв.

Второй актер медленно возвратился на сцену. Лицо его было закрыто шалью.

— Теперь он изображает жену умершего. Она разыскивает мужа, — сказал Хуссейн.

Скорбная фигура двигалась по двору, стараясь не замечать распростертый на полу «труп», который не мог оставаться спокойным, все время вертелся и острил. И вот несчастная вдова увидела своего мужа. При свете луны она рухнула на колени, качаясь из стороны в сторону в безутешном горе.

— Вот она нашла его, — любезно пояснил Хуссейн. Вдруг зрители притихли. Из мрака появился третий актер. Он стал блуждать по двору, согнув одну руку. Видимо, он держал корзину. Другую руку актер опускал в корзину, затем протягивал ее вперед или отводил в сторону. Эти движения повторялись вновь и вновь.

Внезапно Джон воскликнул:

— Он сеет! Это невероятно. По-моему, они исполняют какую-то пантомиму, основанную на древнем ритуале, который связан с севом хлеба.

Град воображаемых семян посыпался на «умершего». Актер, играющий жену, вскочил и пустился в пляс вокруг «мужа», простирая руки к небу. «Труп» начал кататься по сцене и стонать. Толпа снова захохотала. Но теперь смех звучал прерывисто, неуверенно. Казалось, все понимали, что перед ними совершается нечто значительное, в их душах пробуждались давно забытые воспоминания.

Но, вот, «умерший», ожил и вскочил на ноги. Он стал прыгать с одной базы на другую, издавая радостные крики. Потом схватил за руки свою жену, и они с ликующим видом начали танцевать. Наконец, сцена опустела.

Было уже очень поздно. Кажется, все, не сговариваясь, сочли маленькую мимическую сценку заключительным номером вечера. Джон поднялся. Музыканты тоже встали и на прощание сыграли какую-то веселую мелодию. Джон подошел к стене; свет лампы падал на его непокрытую голову и голубой критский плащ. Он поблагодарил всех за чудесный вечер и хорошую работу в течение всего сезона.

— Может быть, — сказал он, — мы скоро вернемся и проведем здесь еще один сезон.

— Да будет на то воля Аллаха! — раздалось со всех сторон, а один из куфти заявил, что у них никогда не было такого мудира, «как Вы, Ваша честь».

Все одобрительно замахали руками, раздались аплодисменты и смех. Джон в знак признательности поднял руку, повернулся и направился в столовую, раскрасневшийся, взволнованный. Когда мы подошли к нему, он сказал:

— Это самая большая честь, которой я когда-либо удостаивался и на которую мог надеяться.

Явился Хуссейн с пивом и сэндвичами. Джон спросил, знает ли он что-нибудь о разыгранной Комиком сцене. Карие глаза Хуссейна блестели, на лице играла счастливая улыбка; жестикулируя, он пытался объяснить: это очень, очень древняя история о старике, который должен был умереть ради спасения своего народа. Он был убит злым человеком и ожил только тогда, когда посеянные семена начали прорастать.

— А кто же был этот старик? — спросил Джон. После минутного колебания Хуссейн сказал:

— Говорят, что он — урожай маиса и хлебных злаков.

— А ты-то сам веришь этому, Хуссейн?

На его лице появилось серьезное выражение.

— Это всего лишь древняя легенда, — ответил он наконец.

Когда Хуссейн ушел, мы еще долго говорили о чудесном таланте этих простых людей. Особенно восхитила нас пантомима. Сцена, разыгранная перед нами, пусть немного шаржированная и искаженная, перенесла нас в далекое прошлое, более далекое, чем эпоха Эхнатона.