Крышка ящика тяжело упала на пол; упало и мое настроение. Вряд ли кто-нибудь сможет назвать мне более унылое и мрачное место, чем полуподвал этого большого, напоминающего по форме букву «Т», жилого дома в Блюмсберри.

Я примостилась на краю упаковочного ящика и, отвернувшись от затхлых свитков бумаг, которые мне было поручено просмотреть, пристально глядела на улицу через маленькое закоптелое окошко. Там, наверху, из туманной белизны сыпал дождь; его брызги, отлетая от невидимого тротуара, настигали торопливо шлепающие бесформенные ноги, мелькавшие перед моими глазами; крупные капли стекали с ограды. Я знала, что сегодня из-за дождливой погоды час ленча не принесет мне облегчения: к обычным ароматам капусты, сыра и рыбы добавится густой запах сырых макинтошей.

Полуподвал в Блюмсберри служил кладовой конторы научного Общества, посылавшего в Египет археологические экспедиции. Результаты раскопок публиковались в серии скучнейших и выспренних изданий. На верхнем этаже, где некогда находилась пышная гостиная в викторианском стиле, теперь разместилась контора Общества с огромной двойной дверью и зал заседаний Комитета — очень большая и нарядная комната, дальнюю стену которой почти всю занимало окно, а боковые стены — обширная библиотека и высокие стеллажи с альбомами, содержавшими сотни фотографий и диапозитивов.

Здесь, внизу, где я сидела, предаваясь грустным размышлениям, раньше была кухня, и мне казалось, что сейчас за моей спиной, в этом мрачном, старом полуподвале суетились тени неугомонных мальчишек-слуг и судомоек. Там, где когда-то в раскаленной топке плиты с треском пылал яркий огонь и кухонный персонал трудился в поте лица над отменными кушаньями, которые затем уносили наверх по крутой витой лестнице, все покрылось пылью и ржавчиной и погрузилось в уныние. Старая плита была завалена деревянными ящиками, заполненными изданиями и ежегодными отчетами Общества. Напротив, в кухонном шкафу, где раньше сверкали, отражая пламя очага, начищенные до блеска блюда, тарелки и соусники, сейчас возвышались сложенные рядами, покрытые толстым слоем пыли коричневые квадратные пакеты с потемневшими этикетками.

«Оксиринхские папирусы» — с трудом можно было прочитать неясную надпись на верхней полке. Почетное место, принадлежавшее прежде огромной суповой миске, занимали теперь «Новые притчи Иисуса и фрагменты из Утраченного Евангелия». Ящики кухонного стола, в которых некогда хранилось столовое белье, сверкающее серебро, а иной раз и случайная дерзкая записка молочника, адресованная младшей горничной, с предложением отправиться в ближайший субботний вечер в Холборн Эмпаир, теперь до отказа были набиты черепками египетской глиняной посуды, бусинами, бракованными снимками, частями фотографических аппаратов и землемерных инструментов, блокнотами и картами.

Я поступила сюда год назад. Тогда я находилась во власти только что освоенных кудряво-витиеватых стенографических знаков и радовалась тому, что мне удалось получить должность помощника секретаря этого Общества. Это была моя первая работа.

Раньше все канцелярские дела Общества вел один человек, женщина доброй души. В те дни присутствие женщины-секретаря и в конторе от десяти до четырех часов дня было более чем достаточно, чтобы справиться со всей работой Общества. Общество было малочисленным, Комитет состоял из пожилых, учтивых людей; небольшие экспедиции, выезжавшие иногда на зиму в Египет, возвращались весной, члены экспедиций не торопясь готовили отчеты о результатах своей поездки и представляли их секретарю и Комитету.

Но все изменилось после того, как в 1922 году была обнаружена гробница Тутанхамона. Сведения о раскопках в Египте приобрели характер сенсационных сообщений на первых полосах газет. Общество заметно расширилось, пополнившись сотнями новых членов. Некоторые из них впервые по-настоящему заинтересовались египтологией, и их интерес к ней не угас и в дальнейшем. Однако для многих это было поверхностным и временным увлечением: значительное и неожиданное открытие, трогательные реликвии — доспехи, трости и охотничьи принадлежности — свидетели того, как более трех тысяч лет назад оборвалась молодая жизнь, — поразили их воображение.

Возбуждение, вызванное сенсацией, скоро улеглось. Все те, кому вскружил голову блеск золота и драгоценностей на цветных иллюстрациях, стали спрашивать себя: а стоит ли и дальше уделять ежегодно две гинеи на членские взносы научному Обществу? Тем не менее, оживление деятельности Общества, связанное с интересной находкой, продолжалось. Состав Комитета изменился, вокруг стола заседали теперь более молодые и, возможно, более энергичные люди, которые настаивали на расширении раскопок.

К началу тридцатых годов количество взносов неуклонно, хотя и медленно, таяло, а число экспедиций увеличивалось. Денег требовалось все больше и больше, взять же их было негде.

Секретарша старела, однако, чтобы справиться с уймой новой работы, ей следовало теперь уделять канцелярии значительно больше времени, чем ей полагалось официально. Молодые люди не давали секретарше покоя. Возвращаясь из экспедиции, они бросали на стол отчеты, счета и снимки, а сами удалялись домой готовить к публикации собранные материалы. Они надеялись, что она тем временем, не беспокоя их дополнительными вопросами, приведет в порядок всю техническую часть их работы. Постепенно в Комитете поняли, что секретарше нужна помощь, и было решено, несмотря на неустойчивое финансовое положение, ввести дополнительную штатную должность помощника секретаря, которая не досталась мне.

Я уверена, что из всех когда-либо переступавших порог научного Общества никто не знал о Египте меньше, чем я. Однако мое невежество не служило мне помехой в работе. Было невероятно, чтобы младшему сотруднику лондонской канцелярии когда-либо пришлось поехать в Египет, да и в самой канцелярии ничто не возбуждало подобного желания. На стенах висело несколько приятных, но мало трогавших акварелей с изображением Нила и множество фотографических снимков раскопок. Вид этих снимков, серых и плоских, мог охладить пыл человека, даже проявившего горячий интерес к египтологии, а его-то у меня и не было.

Единственное, чего мне по-настоящему хотелось, это иметь работу. Мне казалось, я могла бы выполнять любую скучную работу днем, только бы иметь возможность каждый вечер подходить к двери с дощечкой «Скульптура и лепка» Центрального училища искусств и художественного ремесла в Кинтсуэе. Но я ошиблась. Проработав год в научном Обществе, игнорируя все то, чему могла бы там научиться, я сидела теперь на краю упаковочного ящика, сознавая, что так больше продолжаться не может.

Моя добрая начальница не имела ни малейшего представления, как приспособить меня к работе. С первой же минуты, когда мы стояли, разделенные канцелярским столом, вежливо улыбаясь, она — высокая, с серебристыми седыми волосами и все же еще недостаточно уверенная в себе, и я. Как ей казалось, невежественная и дерзкая, — мы не сумели понять друг друга. Она была очень занята, но никогда не поручала мне ничего, что по-настоящему облегчило бы ее труд, и я так и не поняла почему.

Секретарша пыталась справиться одна с уймой запутанных канцелярских дел, и я теряла попусту время. Незначительную, не требующую никаких усилий работу, которую мне иногда давали, мог легко выполнить любой мальчишка на побегушках. Меня мучила совесть, что я даром получала деньги. Тут была доля и моей вины, ведь я не просила свою начальницу поручить мне более серьезное дело. Если бы я приступила к работе, стремясь приобрести знания по египтологии, все было бы по-другому. Короче говоря, дело обстояло так: секретарша не хотела или не могла доверить мне сколько-нибудь ответственную работу, а я, испытывая неизбежную скуку, плохо и с трудом выполняла даже мелкие поручения.

Итак, в это холодное дождливое утро я сидела в мрачном полуподвале, не зная, что предпринять. Как долго смогу я выдержать здесь? Да и следует ли к этому стремиться? Я поднялась. И зачем, бог знает как давно, меня послали сюда? — пыталась я вспомнить. Ах да, мне нужно было отыскать в большом ящике рисунок с изображением Фиванской гробницы, понадобившийся для одного из изданий.

Крышка была снята. Я стала вытаскивать один за другим запыленные, твердые рулоны ватмана. Видимо, их давно никто не тревожил — они оказывали упорное сопротивление любой попытке выпрямить их.

Наконец, почти на самом дне ящика я нашла нужный рисунок. Там было еще что-то твердое, завернутое в пыльный холст. Развернув холст, я увидела какой-то предмет с гладкой поверхностью, на которой сквозь толстый слой пыли еле-еле проступал узор. Я лениво провела пальцем по поверхности и замерла в изумлении. Так бывает, когда вы внезапно обнаруживаете потайное гнездо завирушки. Раздвинув листву старой, запыленной ветви плюща в тенистой роще, вы сначала не видите ничего, кроме серо-зеленых листьев и почерневшего дерева. И вдруг вы приподнимаете еще один лист — вот гнездо перед вами. В нем четыре яйца — теплые, отливающие мягкой, как шелк, голубизной, слегка светящиеся в своей изящной колыбели. Я вспомнила о них, увидев этот необыкновенный красочный предмет. Поднеся его к свету, я тщательно стерла пыль. Это был всего лишь кусочек глазурованного изразца, но в этот момент душевного уныния он неожиданно затронул во мне какую-то струну. Его фон имел необычный голубой оттенок, а плотный слой глазури придавал ему свойственный скорлупе блеск. На этом фоне вырисовывались три лотоса, тонкие вьющиеся стебельки которых были достаточно прочны, чтобы удержать чашечки цветков, слегка окрашенные в сиреневый цвет, покоившиеся внутри нежно-зеленых веерообразных околоцветников.

Когда я перевернула изразец, несколько крупинок чистого золотистого песка скользнули по моим пальцам. Египетский песок. Я держала в руке предмет, к которому едва ли кто прикасался с того момента, когда много лет назад он был найден в Египте, предмет, возможно, все еще хранивший отпечатки пальцев не только нашедшего, но и создавшего его человека. Ни фотографии чудесных драгоценностей и скульптур, столь хорошо известные мне, ни самые совершенные произведения древности, хранящиеся за стеклянными витринами музеев, никогда не волновали меня так, как эта маленькая запыленная, шероховатая по краям, очаровательная вещица, лежавшая на моей ладони.

Внезапно меня охватило огромное желание как можно больше узнать о тех местах, откуда был привезен этот изразец, о том, кто его создал и какие предметы видел этот человек, когда поднимал голову, отрываясь от работы. Моей осведомленности хватило, чтобы по характеру узора на изразце определить, что он доставлен из Тель-эль-Амарны, где и сейчас работала одна из наших экспедиций. Тель-эль-Амарна — это название ассоциировалось у меня с грудой руин где-то на восточном берегу Нила, где жил когда-то Тутанхамон и… ну да, конечно, в отношении нее я уверена… Нефертити со своим странным супругом фараоном Аменхотепом IV, имевшим второе такое необычное имя — Эхнатон. Тогда я ничего не знала ни о той роли, которую сыграла Тель-эль-Амарна в истории Египта, ни о целях проводившихся там раскопок.

Я снова взглянула на изразец: казалось, слабый ветерок чуть шевелил три цветка, и они медленно раскрывались навстречу чудесному дню с его горячим солнцем и ярко-голубым небом. Я любовалась мертвой красотой изразца, и предо мной впервые возник живой и осязаемый облик древнего Египта — я почувствовала, что, сколько бы о нем потом не узнала, он никогда не будет для меня ближе, чем в это мгновение.

Вряд ли кто-либо из тех, кто сейчас настойчиво и неутомимо трудится в Египте, побуждаемый властной силой, мог бы сказать: «Я увидел красивую вещицу, сделанную руками древнего египтянина, и этого было достаточно, чтобы вопрос о профессии оказался для меня решенным». И все-таки когда-нибудь даже незначительный эпизод затронул в нем ту же струну, что и во мне, и ему не оставалось ничего иного, как, перенесясь в прошлое, терпеливо доискиваться истины.

Положив кусочек изразца на прежнее место и погасив тусклый свет, я стала ощупью пробираться вверх по лестнице. Сквозь веерообразное оконце над входной дверью я увидела небо, еще более темное, чем раньше, и стремительно падавшие, гонимые ветром хлопья мокрого снега. Но мне день не казался уже таким удручающе мрачным. Поднявшись в контору, я вручила секретарше рисунок. Она сказала своим обычным ласковым тоном: «Вы отсутствовали довольно долго, но, я полагаю, его трудно было разыскать. Просмотрите только что доставленную почту».

Там оказался последний отчет из Тель-эль-Амарны, и мне было поручено немедленно перепечатать его. Отчет был длинный, плохо поддавался расшифровке и имел такой вид, как будто его писали на спине идущего верблюда. Сначала в нем говорилось о расчистке нескольких домов. Затем следовал перечень из найденных предметов. Прежде всего, я обнаружила описание ожерелья, начинавшееся так: «Ожерелье из фаянса состоит из двух разноцветных низок, имеющих форму лотосов».

С трудом расставив буквы по местам, я, наконец, обнаружила сведения о находке:

«На ожерелье имеется шесть рядов узоров по фаянсу:

1 ряд мелких васильков зеленого и голубого тонов:

1 ряд маковых листьев:

1 ряд виноградных кистей голубого цвета;

1 ряд белых цветочных лепестков на желтом фоне и длинных голубых васильков на зеленых стебельках:

1 ряд фиников; 2 красных. 1 зеленый, 2 голубых. 1 зеленый. 2 красных и т. д.

1 ряд лепестков лотоса с голубыми кончиками».

Лепестки лотоса с голубыми кончиками… Прервав работу, я посмотрела через стол на секретаршу. В комнате было очень тихо. Я глубоко вздохнула:

— Начальникам участков не следовало бы тратить время на составление этих отчетов. Подобной работой мог бы заниматься кто-нибудь из экспедиции.

— Это значительно облегчило бы и нашу работу, — сказала секретарша, безнадежно смотря на какой-то арабский текст, который она держала вверх ногами. — Но у нас нет средств на дополнительную штатную единицу.

— Но ведь можно послать кого-нибудь из сотрудников.

Подняв голову, она взглянула на меня.

— Что вы имеете в виду?

— Я полагаю, что кто-либо, ну, предположим, даже я, мог бы поехать с экспедицией в Тель-эль-Амарну и там, на месте, привести в порядок все необходимые нам данные и, что еще важнее, сведения о самих раскопках. Это сберегло бы уйму времени как там, так и здесь. В результате все бы выиграли.

— Интересно, что скажет по этому поводу Комитет, — медленно произнесла секретарша.