Ландсман держит в руках пухлого младенца. Младенец вопит, просто так вопит, без особенной причины, обозначает местоположение, как и положено младенцу. От его вопля у Ландсмана приятно сжимается сердце. Ландсману приятно держать младенца, пахнущего вафлями и мылом. Он сжимает пухлую ножку, прикидывает вес крохотного дедули, ничтожного и в то же время необъятного. Поворачивается к Бине, чтобы сообщить ей приятную новость: медики ошиблись. Вот он, их мальчик. Но Бины нет, сказать некому. Только запах ее волос, подмокших от дождя. Ландсман просыпается и соображает, что орущий младенец – Пинки Шемец, которому меняют пеленку или который чем-то в жизни неудовлетворен. Ландсман моргает, мир в виде батикового коврика на стене вторгается в сознание. И снова Ландсман ощущает потерю, уже в который раз лишаясь сына.

Ландсман устроен на кровати Берко и Эстер-Малке, на боку, лицом к пейзажу с садами Бали и всякими неизвестными птицами. Кто-то его раздел. Он уселся. Затылок тут же начинает вопить, чужая лапа боли сжимает его. Ландсман осторожно ощупывает края раны. Пальцы утыкаются в повязку, в марлю и пластырь. И проплешину выбритых волос. Память подсовывает картинки, как будто на стол Падают один за другим снимки места преступления из смертоносной фотокамеры доктора Шпрингера. Шутник-техник из палаты станции «Скорой помощи», рентген, инъекция морфина, тампоны, смоченные бетадином… До этого – белый виниловый потолок кареты «скорой помощи», освещаемый отблесками уличных фонарей. А еще раньше, до прогулки в «скорой»… кровь, пятна на снегу, громадный шмель в ухе, красный фонтан из головы Рафи Зильберблата… дыры в стене, дыры в асфальте… Ландсман отпрянул от этих воспоминаний так резко, что столкнулся с болью об утрате Джанго Ландсмана.

– У-у-у, – взвыл он, протирая глаза. Чего бы он не отдал сейчас за сигарету, папиросу, самокрутку… Палец, например… мизинец, скажем…

Дверь спальни открылась, вошел Берко, выставив перед собой почти полную пачку «Бродвея».

– О-о-о, – сменил тональность Ландсман. – Я когда-нибудь говорил, что люблю тебя? – спросил он, зная, что никогда этого не говорил.

– Слава Богу, никогда. Конфисковал у соседки, Фридовой бабы. Сказал, что полицейский секвестр.

– Безумно благодарен.

– Первое очень заметно.

Берко понял, что Ландсман плакал: одна бровь повыше, как будто свесилась, как скатерть со стола.

– Что с ребенком? – спрашивает Ландсман.

– Зубы. – Берко снимает с крюка на двери спальни плечики с одеждой Ландсмана, вычищенной и отутюженной. Нащупывает и вытаскивает спички, подходит к кровати и протягивает гостю спички и пачку.

– Честно говоря, – начинает Ландсман, – не совсем представляю, что я тут делаю.

– Идея Эстер-Малке. Знает твое отношение к больничным палатам. А они сказали, что тебе там нечего делать.

– Присаживайтесь, мистер.

Стульев в комнате нет. Ландсман показал на кровать, Берко опустился на край, взвыв пружинами.

– Ничего, что я курю?

– Чего. Дуй-ка ты к окошку.

Ландсман подошел к окну, поднял бамбуковую штору. К его удивлению, за окном дождь. Запах дождя проникает сквозь приоткрытое окно: точно так же пахли волосы Бины в его сне. Ландсман скосил взгляд вниз, на стоянку. Ни следа снега, весь стаял. Свет какой-то странный…

– Сколько времени?

– Четыре тридцать… две, – ответил Берко, не глядя на часы.

– А день?

– Воскресенье.

Ландсман открывает окно полностью, присаживается на подоконник правой ягодицей, подставляет вновь зашумевшую голову дождю. Он раскуривает сигарету, затягивается, стараясь решить, насколько обеспокоен этой информацией.

– Ну и спать же я… – бормочет он неопределенно.

– Организм нуждался в отдыхе, – реагирует Берко, покосившись на Ландсмана. – Кстати, штаны с тебя стягивала Эстер-Малке.

Ландсман стряхнул пепел за окно.

– Меня подстрелили.

– Царапина. Даже ожог. Шить не пришлось.

– Их трое было. Рафаил Зильберблат, пишер, которого я принял за его брата, и какая-то курица. Липовый братец упер машину7, бумажник, бляху и толем. Бросил меня без оказания помощи, мерзавец.

– Так в точности и реконструировали.

– Я хотел вызвать помощь, но эта жидовская морда сперла мой «шойфер».

При упоминании о мобильнике Берко ухмыльнулся.

– Ты чего?

– Твой пишер. Баран редкий. С Айкса он срулил на Якови, Фэрбенкс, глядишь, и Иркутск рядом.

– Ну-ну.

– Звонит твой мобильник, и пишер отвечает.

– Ох… Это ты?

– Бина.

– Гм.

– Две минуты беседы с этим Зильберблатом, и она уже знает, где он находится, как выглядит и как звали его собаку, когда ему было одиннадцать. Еще через пять минут двое латке снимают его с трассы за Крестовым. Машина твоя в порядке, даже деньги в бумажнике целы.

Интерес Ландсмана к услышанному выражается в скорости роста столбика табачного пепла на конце сигареты.

– А… шолем и бляха?

– А-а-а…

– Ага.

– Служебный значок и табельное оружие в данный момент находятся у вашего непосредственного начальника, детектив Ландсман.

– Ах, черт. Она собирается мне его вернуть?

Не глядя на Ландсмана, Берко разгладил простыню кровати.

– Я действовал строго в рамках… – убежденным тоном, но не веря самому себе заявил Ландсман. – Получил наводку на Рафи Зильберблата. – Он снова провел пальцами по краям повязки. – Хотел с этим типом потолковать.

– Надо было сначала мне позвонить.

– Не хотел беспокоить тебя в субботу.

Тоже мне оправдание. Прозвучало даже хуже, чем надеялся Ландсман.

– Ну, идиот я, – признал Ландсман. – Плохой коп.

– Первое несомненно.

– Ладно, не спорю. Как-то пошло в струю… Не думал же я, что так мокро дело обернется.

– Во всяком случае, пишер, малый братик, называет себя Вилли Зильберблатом. Показал на покойного братца. Говорит, действительно Рафи порешил Виктора. И чем? Половинкой ножниц.

– То есть как?

– При всех равных прочих Бине грех на тебя жаловаться. Ты эффективно завершил дело.

– Надо же… половинкой ножниц…

– Находчивый парень.

– Изобретательный.

– А курица, которую ты так круто… Это ведь ты ее положил?

– Ну я.

– Потрясающе! – без тени иронии воскликнул Берко. – Ты ухлопал Йохевед Фледерман.

– Да брось ты!

– Добрая охота!

– Ту самую медсестру?

– Коллеги из «В» перед тобой в долгу.

– Которая прикончила того старого пня, как его… Герман Познер, что ли…

– Единственное их нераскрытое дело за этот год. Они уверены были, что она смылась с Мексику.

– Fuck me, – сорвался Ландсман на американский.

– Табачник и Карпас уже обхаживали Бину насчет тебя.

Ландсман раздавил окурок о подоконник и швырнул его в дождь. Табачник и Карпас – давние соперники Ландсмана и Шемеца. Тоже мне заступники нашлись.

– Мне не везет даже в везении, – вздохнул Ландсман. – Что-нибудь с острова Вербова слышно?

– Ни звука.

– А в газетах?

– Главные черношляпные молчат. Ни в «Лихт», ни в «Рут» ни полслова. И сплетен пока никаких. Полное молчание, как будто ничего и не было.

Ландсман отрывается от подоконника, подходит к телефону на столе возле кровати, набирает давно знакомый номер, задает вопрос, получает ответ.

– Вербоверы забрали тело Менделя Шпильмана вчера ближе к ночи.

Телефон тут же принялся верещать, Ландсман снова снял трубку и передал ее Берко.

– Да вроде ничего, – ответил Берко в трубку. – Да, конечно, отдых ему не помешает. Да… Да… – Он опустил трубку, глядя на нее. Зажал дырки микрофона ладонью, прошипел: – Твоя бывшая…

– Говорят, ты быстро поправляешься, – бодро сообщила Бина Ландсману, когда он поднес трубку к уху.

– И мне говорят.

– Поправляйся. Отдыхай.

Зловещий смысл дошел до него, несмотря на нежные интонации.

– Бина, перестань. Прекрати эти шутки.

– Два покойника. Из твоего ствола. Без свидетелей, кроме одного, который ничего не видел. Автоматическая процедура, Меир. Отстранение до завершения расследования, с полным сохранением содержания, что тебе еще надо?

– Они в меня стреляли. У меня была информация, я прибыл туда с пушкой в кобуре, милый, как мышка. А они сходу начали пальбу.

– Ты все сможешь рассказать комиссии. А я тем временем бережно сохраню твою бляшку и твою пушку в милом розовом пластиковом мешочке. Веселенький такой мешочек, на молнии, «Хелло, Кити!» называется. Как их туда Вилли Зильберблат засунул, так пусть и лежат. А ты отдыхай да поправляйся, ладушки?

– Но это же на месяц, а то и… – взвыл Ландсман. – Это до Реверсии не закончится. Когда я вернусь на службу, служить уже негде будет. Ты сама знаешь, что никаких причин для отстранения… Я могу работать параллельно с этим дурацким расследованием, и согласно тем же дурацким предписаниям.

– Предписания разные бывают, – туманно высказалась Бина.

– Не темни, – насторожился Ландсман. – На что ты намекаешь?

Бина секунды две помолчала.

– Вчера вечером мне позвонил главный инспектор Вайнгартнер. Поздно, уже стемнело.

– Ну-ну…

– Он мне сообщил, что ему только что звонили. Домой. Как я поняла, весьма уважаемый джентльмен на другом конце провода был несколько возбужден вследствие неподобающего поведения детектива Меира Ландсмана вблизи дома этого уважаемого джентльмена. Создание общественно опасной ситуации. Демонстрация неуважения к местному населению. Превышение полномочий.

– И что Вайнгартнер?

– Он сказал, что ты очень хороший детектив, но что у тебя определенные проблемы.

«Тут твоя могила, Ландсман».

– А ты что сказала Вайнгартнеру? Когда он позвонил, чтобы разрушить твой субботний покой…

– Мой субботний покой… Мой субботний покой, что буррито из микроволновки. Трудно разрушить то, что не построено. Я сообщила главному инспектору Вайнгартнеру, о твоих подвигах, о ранении.

– А он?

– Он сказал, что в свете моего сообщения склонен пересмотреть свои давние атеистические убеждения. И потребовал, чтобы я сделала все от меня зависящее, дабы ты ни в чем не нуждался, чувствовал себя удобно и побольше, а главное подольше, отдыхал. Чем я сейчас и озабочена. Ты отстранен с полным сохранением содержания вплоть до дальнейшего уведомления.

– Бина, Бина, ты меня знаешь…

– Несомненно.

– Я должен работать. Ты не можешь… Не должна…

– Я именно должна. – Голос ее заморозил линию. – Ты прекрасно понимаешь, какая у меня сейчас свобода маневра.

– Значит, если гангстеры дернули за веревочку, расследование убийства следует прекратить? Это ты имеешь в виду?

– Я подчиняюсь главному инспектору, – объяснила Бина, как будто обращаясь к несмышленышу. Она прекрасно знала, что Ландсман терпеть не может, когда с ним обращаются, как с дураком. – А ты мне подчиняешься.

– Лучше б ты мне не звонила, – говорит Ландсман, помолчав. – Лучше б дала мне сдохнуть.

– Давай без мелодрам. И вообще, давай сдыхай, если очень хочешь.

– А что мне еще делать теперь, с отрезанными яйцами?

– Это ваше дело, детектив. Я бы посоветовала вам задуматься о будущем. Для разнообразия.

– О будущем… Межпланетные корабли, отели на Луне?

– О собственном будущем.

– Слетаем на Луну, Бина? Евреев берут.

– Всего хорошего, Меир.

Она вешает трубку. Ландсман тоже кладет трубку на рычаг, стоит, подставленный под взгляд Верно, сидящего на краю кровати. Ландсман чувствует, как последний комок злости, замешанной на воодушевлении, пролетает сквозь него, как сгусток пыли из трубы пылесоса. И вот он опустошен.

Он садится на кровать, заползает под одеяло, отворачивается к балийским природным чудесам на стене, закрывает глаза.

– Эй, Меир, – зондирует почву Верно. Ландсман молчит. – Так и будешь теперь жить в моей кровати?

Ландсман не видит смысла в ответе. Через минуту Берко нагибается вперед, встает с кровати. Ландсман чувствует, что он тоже оценивает ситуацию, глубину воды, отделяющей его от партнера, выбирает, в каком направлении шагнуть.

– Кстати, – решается он наконец, – Бина тебя в «скорой» навестила.

Об этом визите Ландсман вспомнить не может, как ни пытается. Наверное, вылетело из памяти.

– Но тебя накололи и накачали, ты дрыхнул и бредил. Чего только ни болтал!

– И о ней тоже? – еле слышно сипит Ландсман.

– Было.

Берко вздыхает и покидает собственную спальню, оставляя Ландсмана гадать, что он сможет осилить и как глубоко он может тонуть.

Ландсман слышит, как Берко с женой говорят о нем, понижая голос до шепота, как и положено, когда в доме чокнутые, козлы и гости нежеланные. Шепчутся за ужином. Потом ревет водопроводный кран, наполняя ванну; мытье и детские присыпки; сказка на ночь, которая заставляет Берко Ландсмана затуманивается и проясняется, семья Тэйч-Шемец дает о себе знать звуковым фоном за дверью. Час за часом тянется гоготать гусем. Ландсман скукожился на боку, затылок жжет и ноет, дождь тарахтит по стеклу и подоконнику, пахнет волосами Бины. Сознание время, центнер за центнером в душу Ландсмана просачивается балластный песок. Сначала голова перестала отрываться от подушки. Теперь уже и век не разомкнуть. Глаза закрыты, но нельзя сказать, что он спит, и мысли, терзающие его, тоже нельзя назвать снами.

Среди ночи в комнату вкатывается Голди. Походка сонная, он едва волочит ноги, какой-то мелкий монстр. И в кровать он не ложится, а ввинчивается, взвивает одеяло, как взбивалка накручивает крем. Он как будто сбежал откуда-то, спасаясь от кого-то, в панике, но когда Ландсман спрашивает мальчика, что случилось, ничего не отвечает. Глаза закрыты, дыхание спокойное, ровное. От каких бы детских кошмаров он ни спасался, здесь, в постели родителей, опасность ему не угрожает. Голди безмятежно спит, и пахнет от него разрезанным и полежавшим на воздухе, слегка подвяленным яблоком. Он врылся в спину Ландсмана ногами, нежно и безжалостно. Вот заскрипел зубами, как будто тупыми ножницами по кровельной жести.

Еще через час, примерно в полпятого, завопил младенец на балконе. Ландсман слышит, как Эстер-Малке возится с ним. Она взяла бы малыша к себе в постель, но сегодня это не получится, и ей приходится прибегать к всевозможным полумерам. Наконец Эстер-Малке с сосунком на руках появляется в спальне. Ребенок уже почти спит, чуть побулькивает да повякивает у материнской груди. Эстер-Малке сует Пинки между братом и спиной Ландсмана и исчезает.

Объединившись в родительской кровати, братья Шемецы затевают пересвист, перепев и перестук внутренних клапанов, перед которым детской свистулькой показался бы орган синагоги Эману-Эл. Вскоре детишки начинают тренировку кунг-фу, в результате которой Ландсман чуть не скатывается на пол. Ландсман фиксирует удары прямые и касательные, тычки локтями и коленями, царапины ногтями. Поближе к рассвету что-то фатальное совершилось в пеленке младшего. За всю жизнь свою Ландсман худшей ночи в постели не проводил. А это что-нибудь да значит.

Около семи принялась шипеть и плеваться кофеварка. Толпы возбужденных молекул кофейного пара набросились на обонятельные органы Ландсмана. Ковер в коридоре зашуршал под подошвами шлепанцев. Ландсман подавил в себе позыв признать факт появления в дверном проеме спальни Эстер-Малке, молча проклинающей Ландсмана и свое бессмысленное бабское самаритянство. Ничего он не слышит и не чувствует. Да, бесчувственный чурбан. Полежав чурбан-чурбаном, Ландсман ощутил в неподвижности этой признание собственной несостоятельности. Ладно, открыл глаза. Эстер-Малке стоит у косяка, обхватив себя руками, глядя на руины собственной постели. Да, вот ее детишки. Слава Богу, целы, невредимы, ангелочки-херувимчики… Но рядом этот кошмарный, чудовищный Ландсман, и совершенно без одежи-с!

– Вытряхивайся из постели немедленно, сукин сын, – нежно шепчет она.

– Встаю, встаю, – сипит Ландсман. Пренебрегая болью, подавляя собственные эмоции, он садится. Ночные пытки позабыты, он может шевелиться, координирует движения, владеет телом, ощущает руки-ноги, кожу чувствует. Маленькие садисты спят, не знают, что жертва ускользает из их когтей. Больше двух лет он не делил ложа с человеческим существом. И что? Оставив этот дурацкий вопрос в подвешенном состоянии, Ландсман сгреб с двери свои шмотки, фрагментарно оделся, вышел за Эстер-Малке в коридор с носками и поясом в руках.

– У дивана есть свои преимущества, – продолжает размышлять вслух Эстер-Малке. – Например, никаких гостей, четырехлеток и сосунков.

– Ваше молодое поколение страдает повышенной остротой ногтей, – огрызается Ландсман. – А к младшенькому в пеленки заползла выдра. Похоже, там и издохла. Уже разлагается.

В кухне Эстер-Малке оделяет сирого и убогого чашкой кофе, шаркает шлепанцами к коврику с надписью «СГИНЬ!» и поднимает с него «Тог». Ландсман сидит у стойки с чашкой, тупо смотрит в дверь гостиной. В полумраке на полу неподвижный холм тела Берко. По дивану разбросаны скомканные одеяла и подушки.

Ландсман приготовил для Эстер-Малке фразу: «Я не заслужил таких друзей, как вы». Она возвращается в кухню, уткнувшись в газету, и с порога бросает:

– Не удивительно, что ты, бедняжка, не выспался.

Что-то на первой полосе привлекло ее повышенное внимание. Хорошее или плохое, правда или вранье. Ландсман тянется к карману за очками. Очки для чтения сломались на середине дужки, представляют собой теперь пару очков в буквальном смысле слова, два лорнета. Эстер-Малке достает изоленту, желтую, как предупреждающие знаки, обматывает сломанную перемычку, возвращает очки Ландсману. Дужка на переносице превратилась в шишку размером с лесной орех, вытягивает глаза вверх.

– Лихой у меня теперь видок в этих очочках, – бормочет Ландсман, хватаясь за газету.

На первой странице газеты две большие статьи. Одна повествует о перестрелке на заброшенной автомобильной стоянке при закрытом супермаркете «Биг Мейкер». Главные действующие лица – одинокий детектив отдела особо тяжких преступлений Меир Ландсман, сорока двух лет, и двое подозреваемых в различных преступлениях, давно находящихся в розыске. Вторая статья под аршинной шапкой:

«ЮНЫЙ ЦАДИК НАЙДЕН МЕРТВЫМ В ОТЕЛЕ»

Текст при этом заголовке представляет закуску типа «винегрет из чудес, туманных домыслов, изящных вымыслов и неуклюжего вранья» и повествует о жизни Менахема-Менделя Шпильмана и о его безвременной кончине в отеле «Заменгоф» на Макс-Нордау-стрит. Согласно данным медицинской экспертизы – сам эксперт отбыл на ПМЖ в Канаду – в предварительном заключении в качестве причины смерти названо «недоразумение, связанное с наркоманией». Не слишком распространяясь в этом направлении, «Тог» затронул прошлое покойного.

В замкнутом мире благочестивых верующих Мендель Шпильман долгое время почитался явлением чудесным – учителем, пророком, чудотворцем, возможно, далее Искупителем. Старый дом Шпильманов на Ански-стрит в Гарькавы притягивал посетителей издалека; верующие и любопытствующие приезжали сюда даже из Буэнос-Айреса и Бейрута, чтобы взглянуть на талантливого ребенка, рожденного в роковой девятый день месяца Ав. Многие надеялись присутствовать при провозглашении юношей «пришествия царствия своего» и даже пытались зарезервировать для себя право на это. Молодой человек, однако, ни разу не проявил намерения делать заявлений такого рода. Двадцать три года назад, в день, намеченный для бракосочетания с дочерью штракенцского ребе, он исчез чуть ли не бесследно. Последующая жизнь мистера Шпильмана заставила забыть о связанных с ним чаяниях правоверных.

Упоминание о судебной экспертизе – пожалуй, единственный намек на причину смерти. Администрация отеля и управление полиции прокомментировать ситуацию отказались. Из статьи Ландсман узнал также, что заупокойной службы в синагоге не намечается, лишь похороны на старом кладбище Монтефиори, под руководством отца усопшего.

– Берко сказал, что папаша лишил его наследства. Что старый хрен не хотел иметь с сыном ничего общего. Значит, передумал, – прокомментировала читающая через плечо Ландсмана Эстер-Малке.

В Ландсмане статья вызвала зависть к покойному Менделю Шпильману, смешанную с жалостью к нему и к себе самому. Много лет сам он страдал под грузом отцовских надежд, чаяний, ожиданий, не имея представления, что было бы, если б он их оправдал либо превзошел. Хотел бы Исидор Ландсман вырастить сына столь же талантливого, как Мендель. Ландсман невольно думает, что, научись он играть в шахматы так, как Мендель Шпильман, его отец, возможно, решил бы, что ему есть ради чего жить, что его маленький мессия искупил прегрешения его. Ландсман вспоминает о письме, которое он отправил родителю, о своей надежде избавиться от гнета отцовских надежд. Вспоминает годы, на протяжении которых считал себя причиной смерти отца. Чувствовал ли вину Мендель Шпильман? Верил ли он в возлагавшиеся на него надежды, в свое призвание? Считал ли он, что в попытке освободиться от этой ноши должен отвернуться не только от отца, но и от всех евреев мира?

– Не думаю, что рабби Шпильман способен изменить свое мнение. Скорее, кто-то изменил его мнение за него.

– Кто, интересно?

– Если бы я мог предполагать, то предположил бы, что мать.

– Хорошо, если так. Можно поверить, что мать не позволит выкинуть сына, как пустую бутылку.

– Можно поверить… – Ландсман рассматривает фото в «Тоге». Мендель Шпильман в пятнадцать лет. Фото из архивов газеты. Борода… бородешка. Бачки торчат в стороны. Председательствует на какой-то конференции юных талмудистов, роящихся вокруг. Под снимком подпись: «Цадик-Ха-Дор в период расцвета дарования».

– О чем призадумался? – с ноткой подозрительности в голосе справляется Эстер-Малке.

– О будущем.