Ландсман приходит в себя лежа на спине. Видит ряд каких-то железных котелков, аккуратно висящих на крюках в трех футах над его головой. Ноздри Ландсмана щекочет ностальгический запах лагерного котла, баллонного газа, хозяйственного мыла, жареного лука, жесткой воды, рыболовного ящика. Металл многообещающе холодит затылок. Сам Ландсман вытянут на длинном прилавке из нержавейки, руки удерживаются наручниками за спиной, прижаты поясницей. Босопятый, обслюнявившийся, готовый к разделке, фаршировке с лимончиком и веточкой шалфея.

– Чего только о вас не болтают. – бормочет Ландсман, – но что вы людоеды, для меня все ж таки новость, извините.

– Я вас в рот не возьму, Ландсман, – отнекивается Баронштейн. – Даже если умирать с голоду буду и если мне вас на золоте сервируют. Острой пищи избегаю. – Габай ребе сидит на высоком табурете слева от Ландсмана, спрятав руки под передником бороды. Вместо знакомой униформы на нем новая пара из ткани х/б, рубаха заправлена в штаны и застегнута почти по горло, штаны как цементом приправлены. Плюха кипы на маковке смотрится естественно, все остальное – ни дать ни взять пацан из школьного спектакля с привешенной фальшивой бородой. Каблуки уперты в перекладину табурета, штаны поддернуты, обнажают гусиную кожу тощих голеней.

– Кто этот тип? – вопрошает длинный Робуа. Ландсман выворачивает голову и упирается взглядом в доктора, если он, конечно, действительно доктор. Робуа устроился у его ног, под ним такая же стальная табуретка. Темные пятна под глазами как будто наведены графитовым карандашом. Возле него стоит нянюшка Флиглер с тросточкой на ручке, следит за дотлевающей сигаретой в правой руке, левая зловеще покоится в кармане. – Откуда вы его знаете?

На стене вывешен на магнитной планке поражающий полнотой и разнообразием набор ножей, ножичков, секачей, топориков, готовых для использования изобретательным поваром или шлоссером.

– Шамес по имени Ландсман.

– Полицейский? – удивляется Робуа и кривит физиономию, как будто раскусил подсунутую друзьями-шутниками конфету, начиненную горчицей. – А почему без бляхи? Мы бляхи при нем не нашли. Флиглер, была бляха?

– Ни бляхи, ни удостоверения, ничего при нем не было полицейского. Включая пушку.

– Что бляхи нет, это моя заслуга, – сообщает Баронштейн. – Не так ли, детектив?

– Вопросы здесь задаю я, – отзывается Ландсман, пытаясь поудобнее устроиться на схваченных наручниками собственных руках. – Возражения есть?

– Какая разница, есть ли при нем бляха, – ворчит Флиглер. – Здесь ваша еврейская бляха дерьма не стоит.

– Я прошу выбирать выражения, друг Флиглер, – сурово одергивает «нянюшку» Баронштейн. – И, кстати, прошу не в первый раз.

– Слышал, слышал, да с памятью у меня плохо.

Баронштейн строго смотрит на Флиглера. Скрытые железы его мозга выделяют яд, накапливающийся в пазухах, готовый выделиться наружу.

– Друг Флиглер склонялся к идее пристрелить вас и переместить подальше в лесок, – любезно сообщает он Ландсману, не сводя глаз с кармана Флиглера.

– Подальше, подальше в лес, – подтверждает Флиглер. – Зверушкам кушать надо.

– Традиционный курс лечения, доктор? – обращается Ландсман к Робуа, стараясь встретиться с ним взглядом. – Не удивительно, что Мендель Шпильман постарался выбраться отсюда как можно скорее. Прошлой весной. Запамятовали?

Они впились зубами в его слова, сосут их сок, прикидывают калорийность и насыщенность витаминами. Баронштейн выделяет в яд своего взгляда толику упрека в адрес доктора Робуа: «Ты ж его упустил, – шипит этот взгляд, – ты ж его не удержал, этого…»

Баронштейн нависает над Ландсманом, склонившись с табурета, голос угрожающе нежен. Изо рта несет резкой кислятиной. Сырные корки, хлебные корки, осадки кофе…

– А что вы поделываете, друг Ландсман, так далеко от родных пенат?

Баронштейн почему-то выглядит удивленным. Баронштейн возжелал информации. Возможно, думает Ландсман, это единственное желание и волнует душу этого еврея.

– Тот же вопрос я с тем же успехом мог бы адресовать и вам, – парирует Ландсман, прикидывая, насколько возможно, что Баронштейн здесь тоже всего лишь посетитель, чужак в некотором роде. Может, он тоже восстанавливает след Менделя Шпильмана, пытается выяснить, где сын ребе пересекся с убившей его тенью? – Что это за местечко такое, школа-интернат для заблудших вербоверских душ? Кто эти типы? Вы дырочку на ремне пропустили, рабби.

Баронштейн откидывается назад, пальцы его неспешно ощупывают ремень, на лице спешно испекается какая-то несмешная усмешка.

– Кто-нибудь знает, что вы здесь? Кроме летчика?

Ландсман ощущает укол испуга за голову Роки Китки, летящего сквозь жизнь незнамо куда. Немного ему известно об этих евреях из Перил-Стрейт, но похоже, что пилоту угрожает смертельная опасность.

– Какого летчика? Не знаю никакого летчика, – искренне недоумевает Ландсман.

– Полагаю, нам следует предположить худшее: эта позиция безнадежно скомпрометирована, – изрекает доктор Робуа.

– Вы слишком много времени вращались среди этих людей. Уже говорите и мыслите, как они, – говорит Баронштейн, не отрывая глаз от Ландсмана. Пальцы его расстегивают пояс и застегивают его снова на указанную Ландсманом дырочку – Однако, вы, пожалуй, правы. Робуа. – Пояс Баронштейн затягивает с удовольствием истязателя, хотя объект наказания – он сам. – Но я готов биться об заклад, что Ландсман никому не проронил ни звука о предполагаемой экскурсии. Даже своему партнеру-индейцу. Он изгой, и это понимает. Его никто не поддерживает. Пикни Ландсман кому-нибудь – и его сразу начнут отговаривать, а то и категорически запретят ему вытворять очередные глупости. Все посчитали бы, что на его способность логически мыслить повлияла жажда отомстить за убийство сестры.

Брови Робуа встречаются на переносице, как две волосатых лапы в рукопожатии.

– Его сестра? А кто его сестра?

– Я прав, Ландсман?

– Когда же вы бываете неправы, Баронштейн! Только вот я изложил письменно все, что я знаю, в том числе и о вашей милости.

– Ой ли?

– О вашем липовом заведении по исправлению юных душ.

– Гм. Липовом… Рм…

– Прикрытие для ваших операций с Робуа и Флиглером и их могучими друзьями… то есть хозяевами. – Сердце Ландсмана бешено колотится в такт метаниям мысли. Ему очень интересно, зачем понадобилось каким-то евреям это немалое землевладение подальше от глаз людских, как они умудрились оттяпать у индейцев кус территории и разрешение на строительство нового уютного Макштетля. Может, перевалочный пункт для контрабанды человеческого материала, для вывоза евреев с Аляски без виз и паспортов? – Убийство Менделя Шпильмана и моей сестры с целью сокрытия ваших махинаций. Использование связей для сокрытия причины катастрофы.

– Письменно на бумаге?

– Да, на белой. И передал своему адвокату с указанием вскрыть в случае моего исчезновения.

– Вашему адвокату?

– Совершенно верно.

– Нельзя узнать, кому именно?

– Сендеру Слониму.

– Сендер Слоним. Гм… – Баронштейн кивает, как будто веря словам Ландсмана. – Добрый еврей, но плохой юрист. – Баронштейн соскальзывает с табурета, башмаки его разом бухают в пол, ставя точку в протоколе допроса. – У меня все, друг Флиглер.

Ландсман фиксирует слухом щелчок, движение подошвы по линолеуму, правым глазом – мелькание тени. Отточенная сталь у хрусталика. Ландсман дергает головой, но Флиглер сгребает его ухо и дергает. Ландсман сжимается в комок, пытается извернуться, но рукоять трости Флиглера врезается в рану на его затылке. Колючая звезда протыкает лучами глаза Ландсмана, и он превращается в колокол, гудящий болью. Флиглер переворачивает этот колокол на живот, резво взбирается верхом ему на спину, вздергивает голову Ландсмана вверх и назад, подносит к горлу нож.

– У меня нет бляхи, – хрипит Ландсман, адресуясь к Робуа, которого он сейчас считает наиболее сомневающимся евреем данного помещения, – но я все равно ноз. Убейте меня, и придется вам плясать под другую музыку, федеральную.

– Как же, – пыхтит со спины Флиглер.

– Маловероятно, – соглашается Баронштейн. – Никому из присутствующих в полиции служить не придется… или более не придется.

Тонкая полоска, состоящая исключительно из железа с примесью углерода, обжигает горло Ландсмана.

– Флиглер! – восклицает Робуа, вытирая рот увеличившейся вдруг ладонью.

– Давай, Флиглер, давай, режь, сучье вымя! – поощряет исполнителя Ландсман. – Я тебе пришлю спасибо.

За кухонной дверью вспухает какое-то многоголосие, топот, кто-то застывает, обдумывая роковое действие: постучаться или нет. Молчание.

– Что там еще? – нервно кричит Робуа.

– На пару слов, доктор, – откликается мужской голос – молодой, американский и говорящий по-американски.

– Стоп! – Повелительный жест Робуа относится к Флиглеру. – Ждать!

Перед тем как за Робуа захлопнулась дверь, Ландсман воспринимает поток звуков, какие-то остроконечные многосложные, лишенные смысла слова терзают его мозг.

Флиглер устраивается поудобнее на пояснице Ландсмана. Между ними возникает неловкость, связывающая совершенных чужаков в замкнутом объеме лифта. Баронштейн проверяет, не появилось ли новых надписей на его прекрасном швейцарском хронометре.

– Я все угадал? – нарушает молчание Ландсман. – Так, хотелось бы знать, для общего развития…

– Х-ха! – выдыхает Флиглер. – Мне смешно…

– Робуа – дипломированный специалист по реабилитационной терапии, – голосом вокзального автоинформатора вещает Баронштейн. Одновременно его речь напоминает Ландсману Бину, когда та вынуждена общаться с одним из населяющих планету пяти-шести миллиардов идиотов и полуидиотов, к которым относится и Ландсман. – Он искренне пытался помочь сыну ребе. Мендель прибыл сюда совершенно добровольно. А когда решил отсюда уехать, они ничего не могли сделать, чтобы его задержать.

– Уверен, что ваше сердце разбито.

– Что вы хотите этим сказать?

– Излеченный Мендель Шпильман не представлял бы для вас угрозы? Для вашего статуса наследного принца?

– Ох, – вздохнул Баронштейн. – Чего от вас еще ожидать…

Дверь приоткрылась, Робуа проскользнул обратно, брови вынуты арками «Макдоналдса». Сквозь исчезающую щелочку дверного проема Ландсман уловил две молодых бороды в мешковатых темных костюмах. К уху одной бороды прилип слизняк микрофона. Противоположную сторону дверного полотна, разумеется, украшает табличка с надписью: «КУХНЯ ОБОРУДОВАНА НА СРЕДСТВА МИСТЕРА И МИССИС ЛАНС-ПЕРЛШТЕЙН, ПАЙКСВИЛЬ, ШТАТ МЭРИЛЕНД».

– Восемь минут, – в панике выплевывает Робуа, – не больше десяти.

– К вам гости? – участливо справляется Ландсман. – Кто бы это мог быть? Хескел Шпильман, конечно. Он ведь знает, что вы здесь, Баронштейн? Что вы тут торгуетесь с этими пушкарями? Что вы хотели от Менделя? Использовать для манипуляции великим ребе?

– Прочитайте в своем отчете Слониму. Может, позвонить ему, чтобы он вам напомнил?

Ландсман слышит за дверью движение, шарканье, стук. Щелкнуло реле, зажужжал и отъехал гольфомобильчик.

– Нет, сейчас никак, – говорит Робуа, подходя к Ландсману вплотную. Погустевшая вдруг борода карабкается ему в ноздри и в уши, свисает щупальцами к физиономии пленника. – Чего он более всего боится, это шума. Шума не будет, детектив. – Голос его потеплел, Ландсман замер, ожидая гадости, которая за этой нежностью воспоследует. Гадость проявилась в уколе в руку, быстром, профессиональном.

В сонные секунды перед потерей сознания голос Робуа сначала утратил всякий смысл, затем приобрел немыслимую четкость, стал прозрачным и понятным, как иногда случается во сне, когда вдруг открываются спящему поразительные глубины и высоты, сочиняет он поэтические шедевры, которые поутру оказываются бессмысленным бредом. Евреи по ту и по эту сторону двери восторгаются розами и глициниями, миррой и ладаном, осененные тенью финиковых пальм. Ландсман стоит среди них в белых струящихся одеждах, отражающих жар библейского солнца, и несет он какую-то ахинею на иврите, и вкруг него лишь друзья да братья, и горы прыгают баранчиками, а холмы резвятся козлятками…