Ландсман выходит из Дома Айкса, поправляет шляпу на опустевшей голове и видит, что мир забрел в полосу тумана. Ночь холодная и липкая, нагло лезет в рукава пальто. Площадь Корчака – корыто яркой дымки, пронизанной натриевыми лампами. Полуослепший и промерзший до костей, он ползет по Монастир-стрит до Берлеви, переползает на Макса Нордау. Спину ломит, голова в камнедробилке, самооценка зашкаливает за нуль. Пространство, которое недавно занимал его разум, шипит газированной минералкой. В душе его вакуум.

Войдя в вестибюль «Заменгофа», Ландсман получает от Тененбойма два письма. В одном сообщается, что рассмотрение его поведения по делу Зильберблат-Фледерман назначено на девять утра следующего дня. Второе письмо от новых хозяев отеля. Некая госпожа Робин Навин из гостиничной сети «Джойс-Дженерали» сообщает о радужных перспективах, ожидающих клиентов гостиницы, которая с первого января будет называться «Лаксингтон-парк Ситка». Одной из своих пяток радуга упирается в тот факт, что ландсмановский договор помесячной аренды аннулируется с первого декабря. Длинные белые конверты торчат и из других дырок за конторкой, кроме помеченной номером 208. Это гнездо зияет пустотой.

– Слыхали, что случилось? – спрашивает Тененбойм Ландсмана, вернувшегося из экскурсии в светлое будущее отеля «Заменгоф».

– Видел по телику. – На самом деле память удерживает другие впечатления, сконструированные многочасовым допросом и промыванием мозгов.

– Сначала объявили, что случайность, – кривит губы Тененбойм, золотая зубочистка мотается в уголке рта. – Якобы какие-то арабы мастерили там, в туннеле под храмом, свои подлые бомбы. Потом сменили пластинку. Сказали, что умышленно, что одни арабы били других.

– Сунниты и шииты?

– Что-то вроде. Кто-то не совсем точно направил ракету.

– Сирия и Египет?

– Да хрен его знает, брешут что-то. Президент, конечно, сразу вылез язык чесать. Мол, святой город для всех, и мы там скоро будем.

– За ними не заржавеет, – кивнул Ландсман.

Еще одно почтовое отправление для него. Рекламная открытка спортзала, обещающая колоссальную пожизненную скидку. В этом зале Ландсман качал мышцы за несколько месяцев до развода. Предложение относилось к времени, когда физические упражнения могли улучшить его душевный статус. Неплохое предложение. Ландсман не смог вспомнить, оправдалось ли оно в его случае. На открытке слева еврей толстый, а справа тощий. Толстый еврей жалок, измучен, изможден. Ночей не спит, страдает, щеки у него как сметаной намазаны, маленькие глазки горят злобно. Правый еврей поджарый, загорелый, уверенный в себе, спокойный. Борода подстрижена. Так и просится в предбанник к Литваку. «Еврей, коему принадлежит будущее планеты», – привешивает ему ярлык Ландсман. Текст на открытке нахально утверждает, что левый и правый евреи – одно и то же лицо.

– Видел, в кого они превратились, землячки наши? Тоже по телеящику показывали.

– Ансамбль песни и пляски?

– Ансамбль массового оргазма.

– Ради Бога, Тененбойм, не на пустой желудок.

– Благословляют арабов за войну друг против друга. Благословляют память Мухаммеда.

– Звучит жестоко.

– Один из «черношляпников» вещал, как он в Святой Землице Израиля займет местечко в первом ряду на шоу Мессии. – Тененбойм вытащил изо рта зубочистку, разочарованно глянул на ее конец и сунул прецизионный инструмент обратно. – Я бы сунул их всех в один большой самолет и отослал бы туда поскорее, черный год на них.

– Дану?

– Сам бы вместо пилота полетел.

Письмо «Джойс-Дженерали» Ландсман засунул обратно в конверт и бросил Тененбойму.

– Выкинь от моего имени, пожалуйста.

– У вас тридцать дней, детектив. Что-нибудь найдете.

– Еще бы. Все мы что-нибудь найдем.

– Если нас что-нибудь не найдет еще раньше.

– Ты-то работу сохранишь?

– Пока не ясно. Подлежит рассмотрению.

– Значит, надежда еще есть.

– Или нет.

– Или есть, или нет.

Ландсман входит в элеваторо. Поднимается на пятый. Проходит по коридору, перевесив снятое пальто через плечо, придерживая его за вешалку крючком пальца; другой рукой ослабляет галстук. Дверь его номера безмолвно бормочет свой стишок: пять-ноль-пять. Что это значит? Ничего. Свет в тумане. Три арабских цифры, пришедших из Индии. Как и шахматы. Но по свету их рассеяли арабы. Сунниты, шииты. Сирийцы, египтяне. Ландсман думает, как скоро враждующие фракции в Палестине выяснят, что ни одна из них не имеет отношения к уничтожению храма. День-два, никак не более недели. Как раз достаточно, чтобы замутилась вода, чтобы Литвак успел доставить туда своих парней, чтобы Кэшдоллар оказал поддержку. И вот уже Тененбойм служит ночным портье в «Лаксингтон-парк Иерусалим».

Ландсман укладывается в постель и достает карманные шахматы. Взгляд его мечется по направлениям ударов, прыгает с клетки на клетку в поисках убийцы Менделя Шпильмана и Наоми Ландсман. Ландсман вдруг с облегчением понимает, что обнаружил убийцу. Физик из Швейцарии, нобелевский лауреат, посредственный шахматист Альберт Эйнштейн. С головой, увенчанной седой дымкой, в безразмерном вязаном жакете и глазами-туннелями, проникающими в глубь времени. Ландсман преследует Эйнштейна с клетки на клетку по релятивистским доскам преступления и наказания, по воображаемой стране пингвинов и эскимосов, которую не смогли унаследовать евреи.

Его сон делает ход конем, и сестренка Наоми возбужденно объясняет ему знаменитое доказательство Эйнштейна: вечное возвращение еврея может быть измерено лишь в свете условий вечного изгнания еврея. Это доказательство гениальный ум Эйнштейна выхватил из вибрации крыла маленького самолета и из черного клуба дыма, взметнувшегося из ледяного склона горы. Во сне Ландсберга вибрируют ледяные горы, лучатся неведомым светом. Затем эти вибрации, которые мучили Ландсмана и народ его с начала времен, вибрации, принятые иными дурнями за голос Господа, улавливаются окнами номера 505, как солнечный свет сердцевиной айсберга.

Ландсман открывает глаза. Дневной свет бьется в швах жалюзи, как пойманная муха. Наоми снова умерла, а этот осел Эйнштейн к делу Шпильмана совершенно непричастен. Ландсман не знает ничего ни о чем. Он даже не сразу соображает, что боль в желудке вызвана такой прозаической причиной, как голод. И не просто голод, а жгучее желание потребить двойную порцию мясного месива, обернутого капустными листьями. Он лезет к мобильнику за временем, но батарея села. Звонок вниз позволяет Ландсма-ну узнать, что уже девять минут десятого. Четверг. Голубцы! Каждую среду у мадам Калушинер в «Ворште» румынский вечер, запускающий кулинарные щупальца в следующее утро. У старухи лучшие сармали в Ситке. Легкие и тягучие, перец в них прокалывает кисло-сладкую доминанту, подчеркнутую свежей сметанкой и пересыпью мелко порубленной петрушки. Ландсман бреется, одевается в тот же истасканный костюм, снимает с ручки двери галстук. Он готов съесть с сармали свою собственную ляжку. Сойдя вниз, он, однако, смотрит на стенные часы и осознает, что на девять минут опоздал на слушание своего собственного дела.

Когда Ландсман, как собака когтями, скользит подошвами на мокрых плитках коридора административного модуля, перед комнатой 102, он опаздывает уже на двадцать две минуты. В комнате лишь длинный стол, фанерованный деревом, с пятью креслами для членов комиссии, да его непосредственное начальство, сидящее на краю стола, болтающее ногами, сцепленными в лодыжках, и остроносые башмаки начальства нацелены в сердце Ландсмана. Они вдвоем в помещении.

Бина злее христианского ада и намного пламеннее. Костюм на ней мятый, жакет застегнут неправильно. Волосы удерживает завязанная на узел пластиковая коктейльная соломинка. Колготок на ней нет, голые ноги пестрят веснушками. Ландсман со странным удовлетворением вспоминает, как она сдирает порванные колготки, комкает их, перед тем как со злостью запустить в мусорную корзину.

– Чего пялишься? Отлезь от ляжек, – рявкает Бина. – В глаза гляди!

Ландсман подчиняется, направляет глаза в двустволку ее взгляда.

– Проспал, – бормочет он. – Прошу прощения. Они продержали меня двадцать четыре часа, и…

– Они продержали меня тридцать один час, – перебивает Бина. – Я только что оттуда вырвалась.

– Тогда, для начала, тьфу на мое нытьё.

– Для начала, – соглашается она.

– Как они с тобой?

– Ну, до тошноты милы, – горько усмехнулась Бина. – Я растаяла и всё-превсё рассказала добрым дядям.

– Аналогично.

– Ну вот. – Бина обвела руками комнату, как будто сгребла что-то и выбросила прочь. Шутливый тон – недобрый признак. – И угадай, что дальше?

– Я покойник. Засыпан негашеной известью и зарыт в сырую землю.

– Дело в том, что мне позвонили сегодня, уже в эту комнату, в восемь пятьдесят девять. После того как я строила из себя дуру, вырываясь из этого дурацкого федерального дома, чтобы успеть к твоей казни, чтобы поддержать своего детектива.

– Гм.

– Отменили! Отменили твое слушание!

Бина лезет в мешок, роется в нем, вытаскивает пистолет. Присоединяет к арсеналу из двустволки своего взгляда и пары остроносых башмаков. Тупорылый М-39. Ярлычок на бечевке свисает со ствола. Она запускает этот кусок металла в Ландсмана. Оружие тот ловит удачно, но с бляхой ему не везет, еще меньше – с мешочком, содержащим запасной магазин. Бина снова лезет в сумку и извлекает многостраничный кошмарного вида формуляр.

– После того как вы поломаете голову над этим DPD-2255, детектив Ландсман, будете полностью восстановлены в правах как действующий офицер полиции округа, с полным окладом и привилегиями.

– На любимой работе.

– На пять недель. Поздравляю.

Ландсман взвешивает июлем, как шекспировский герой рассматривает череп.

– Надо было стребовать с этих янки миллион. Они бы и не моргнули.

– Чтоб их черти драли всех. Я их все время чуяла. Там, в Вашингтоне. Здесь, в наших головах. Дергающих за веревочки. Определяющих шаги. Да не только я. Все их чуяли. Нас тут терпели, как гостей. Но предоставили слишком много свободы. Мы возомнили себя автономными. Я воображала, что служу всем и каждому. Обществу. Закону. Как бы не так. На самом деле я служу Кэшдоллару.

– Думаешь, мне стоило бы уйти?

– Нет, Меир.

– Я знаю, что зарвался. Тоже, свободный охотник. Думаешь, я злюсь из-за того, что пришлось вернуть бляху и пистолет?

– Да нет… Но слушание отменили. А ты так любишь, чтобы во всем порядок, чтобы все по правилам, по писанному.

– Да, я люблю, чтобы как по писанному. Я верю в написанное.

– Знаю, знаю.

– Если бы мы с тобой побольше играли по писанному… – Ландсман почувствовал, как между ними возникло что-то опасное. – Ты и твои закидоны, черный год на них…

Ему захотелось рассказать. Эта история с ним уже три года. Когда Джанго исторгли из ее тела, Ландсман подошел к врачу. Бина приказала мужу спросить, может ли быть какой-то прок от исследования недоразвитого плода, его органов.

– Моя жена интересуется… – начал Ландсман и не договорил.

– Выли ли видимые дефекты? Нет. Внешне ребенок совершенно нормальный. – Врач заметил ужас на лице Ландсмана. – Но это не значит, что плод в полном порядке, – добавил он.

– Да, понимаю…

Ландсман больше не видел этого врача, не узнал судьбу маленького тельца, которого он пожертвовал темному богу собственных страхов.

– Я заключила с ними ту же драную сделку, Меир. В оплату моего молчания.

– Что ты останешься копом?

– Нет. Что ты останешься копом.

– Спасибо, Бина. Спасибо. Я тронут.

Она прижала руки к лицу, помассировала виски.

– Я тебе тоже благодарна. За то, что ты напомнил, как все это сложно и запутанно.

– Рад помочь, – расшаркался он.

– Хлёбаный Кэш, грёбаный Доллар. Ты видел его прическу? Вплавлена в голову. Волосы не двигаются.

– Он сказал, что якобы к смерти Наоми не причастен. – Ландсман потянул себя за губу. – Свалил на своего предшественника.

Ландсман старался держать голову поднятой, но обнаружил, что смотрит на носки башмаков. Бина, поколебавшись, положила руку на его плечо, слегка сжала. Сняла руку, распоров в душе Ландсмана пару швов.

– И насчет Шпильмана тоже все отрицает. Правда, я не спросил о Литваке. Не говорил он, куда делся Литва к? В Иерусалим смылся?

– Кэшдоллар старался напустить туману, но, возможно, он и сам не знает. Я слышала его разговор по мобильнику, он требовал у кого-то прислать экспертов для обследования комнаты Литвака в «Блэкпуле». Может быть, умышленно болтал при мне. Получается, что они не в курсе, где Литвак. Может, тот прихватил кассу да смылся. На свой Мадагаскар, к примеру.

– Может быть… – Ландсман задумался. – Может быть…

Бина насторожилась.

– Боже упаси, сейчас ты еще что-нибудь выкинешь!

– Ты сказала, что мне благодарна.

– Шуток не понимаешь?

– Слушай, мне нужна помощь. Я хотел бы осмотреться с Литваком.

– Но весь верх в «Блэкпуле» для нас закрыт федералами.

– Осмотреться не в самом «Блэкпуле», а под ним.

– То есть?

– Ну, туннели, подземные ходы…

– Гм… Туннели…

– Варшавские ходы, так их называют.

– А я должна держать дядю за ручку в гадких темных подвалах?

– Метафорически.